– Как, однако, играет со мной судьба, – говорил барон, вытягиваясь на софе в четырнадцатом номере гостиницы «Солнце». – Я не попал в Патрас; Андрей Кондогури не указывал мне никакого пути. Конечным пунктом моего путешествия оказался Целендорф; направил меня сюда содержатель почтовой станции или, пожалуй, профессор, сыгравший роль рычага, приводящего в движение неведомые силы.

Вошел егерь и сообщил, что никакие иностранцы не приезжали в этот день в гостиницу. Это известие не поразило, впрочем, барона, хотя его грудь горела нетерпением открыть тайну. Он рассудил, что день продолжается до полуночи и что только, когда пробьет двенадцать часов, можно считать, что настало двадцать пятое июля; деловые люди считают даже следующее число лишь после того, как пробьет час, и это соображение успокоило барона.

Он решился спокойно выжидать в своей комнате. Хотя барон мог думать только о своей прекрасной тайне, о чудном образе, наполнявшем всю его душу; однако, он был немало обрадован, когда ровно в десять часов явился кельнер, накрыл маленький стол и принес дымящееся рагу. Барон нашел необходимым, в соответствии со своим внутренним настроением, выпить также немного эфирного напитка и приказал подать шампанского. Съев последний кусок жареной курицы, он воскликнул:

– Что значит земная потребность в тот миг, когда дух жаждет божественного!

С этими словами он сел, поджав под себя ноги, на софе, взял в руки гитару и начал петь новогреческие песни, слова которых он с трудом произносил. Песни эти с аккомпанементом, сочиненным самим бароном, звучали настолько скверно, что их можно было выдавать за нечто своеобразное и характерное; когда барон пел их своим знакомым барышням, они всегда слушали их с удивлением и даже не без некоторого страха. Вдохновения ради, барон, осушив одну бутылку шампанского, потребовал себе вторую. Тут ему стало казаться, что аккорды, которые он брал на гитаре, раздавались где-то вне инструмента и стали звучать полнее и гармоничнее в самом воздухе. К аккордам присоединился непонятным образом и голос, и барон решил, что это его дух, освобожденный от земных уз, изливался в небесной мелодии. Вскоре послышался таинственный шелест… С шумом отворилась дверь, и в нее вошла высокая стройная женщина, окутанная густым покрывалом…

– Это она, это она! – воскликнул барон вне себя от восторга, стал на колени и протянул ей голубой бумажник.

Женщина отбросила густые складки вуали, и Теодор, задрожав от восторга, едва мог вынести сияние ее неземной красоты. Прекрасная девушка взяла бумажник и внимательно проверила его содержимое. Затем она наклонилась к Теодору, который все еще стоял на коленях, подняла его и сказала сладкозвучным голосом:

– Да, это ты, мой Теодор! Наконец я нашла тебя.

– Да, это синьор Теодор. Ты его нашла! – подтвердил какой-то голос, и барон только теперь заметил маленькую странную фигурку, стоявшую за девушкой, одетую в красную мантию и с блестящей, как огонь, короной на голове. Слова карлика показались Теодору свинцовыми пулями, ударявшими в его мозг, и он, несколько испугавшись, отскочил назад.

– Не пугайся его, не пугайся, о благородный! – сказала девушка. – Это мой дядя, король Кандии; он никому не желает зла. Ты разве не слышишь милый, как поет дрозд? Ничего дурного не может случиться.

У барона от волнения захватило дух, и он с трудом мог выговорить:

– Так это правда, – сказал он, – что мне предсказывали мои сны, мои сладкие предчувствия? Так это ты – моя, лучшая и достойнейшая из женщин? Раскрой же мне великую тайну твоей и моей жизни!

– Только посвященным могу я раскрыть тайну, – ответила девушка, – и только священная клятва служит посвящением… Клянись же, что ты меня любишь!

Тут барон снова опустился на колени и сказал:

– Клянусь тебе священной луной, серебрящей поле Пафоса…

– Нет, не клянись, – перебила его девушка словами шекспировской Джульетты, – изменчивой луной, меняющей свой облик каждый месяц, чтоб не была изменчивой любовь! Но вспомни, милый Ромео, о священном месте, где из времен седой старины звучит страшный голос оракула, открывающий людям сокровенную их судьбу!.. Старший советник консистории не возбранит нам входа в этот храм… Другой обряд сделает тебя способным последовать за мной и прогнать короля Кандии, если ему вздумается быть грубым с тобой.

Тут девушка снова подняла с колен барона, достала из бумажника ножичек, обнажила левую руку барона и, прежде чем он успел опомниться, отворила ему жилу. Кровь брызнула из раны, и барон почувствовал приближение обморока… Тогда девушка повязала волшебную ленту вокруг руки барона и вокруг своей руки. Тотчас из бумажника распространился голубоватый дым, который наполнил комнату и, едва дошел до потолка, как исчез. Стены тоже раздались в стороны, пол провалился, и барон, связанный лентой вместе с девушкой, поплыл в безбрежном небесном пространстве.

– Стой, – вскричал король Кандии, цепляясь за руку барона, – этого я не потерплю; я тоже должен быть здесь!

Но барон оттолкнул его с силою прочь:

– Вы дерзкий самозванец, а не король; настолько-то я силен в географии, что знаю, что на Кандии нет никакого короля. Вы не помещены ни в одном государственном календаре, а если бы и были включены, то разве в качестве опечатки… Прочь, говорю я вам, убирайтесь вон из воздушного пространства!

Карлик начал самым неприятным образом ворчать; девушка повернула свою голову, он сжался и скользнул в бумажник, который девушка повесила на золотой цепочке на шее в виде амулета.

– О барон, – сказала она, – ты храбр, и у тебя нет недостатка в божественной грубости. Посмотри, к нам уже приближается отряд из Патоса…

В самом деле цветочный трон Армиды, поддерживаемый сотнями гениев, повис в вышине. Барон сел в него с девушкой, и он, шумя и свистя, полетел по воздуху.

– Боже! – вскричал барон в то время, как голова у него кружилась все сильнее и сильнее, – Боже, если бы я, по примеру моего друга графа, совершил хоть одну воздушную поездку с господином или госпожой Рейхардт, я бы мог считать себя опытным человеком и понимал бы что-нибудь в воздухоплавании, но теперь, что толку в том, что я сижу на троне рядом с небесным видением, когда голова у меня так кружится, что меня начинает тошнить.

В то же мгновение король Кандии выскользнул из бумажника и, подняв снова ужасный свист и храп, уцепился за ногу барона, так что последний свалился с трона и, вновь вскарабкавшись на него, едва мог держаться. Но фатальный кандийский король становился все тяжелее и тяжелее и наконец совсем стащил бедного барона… Цепь из роз, за которую он хотел удержаться, разорвалась, и с криком ужаса барон полетел вниз и… проснулся!..

Утреннее солнце ярко светило в окно. Барон едва мог прийти в себя; он протер глаза и почувствовал сильную боль в ногах и в спине.

– Где я? – вскричал он. – Что это за звуки?

Писк, ворчанье и ропот кандийского короля все еще продолжались. Наконец барон поднялся с пола, на котором он лежал рядом с софой, и тотчас открыл причину странных звуков. Возле него в кресле лежал итальянец и страшно храпел. На полу, у его ног, лежала гитара, выпавшая из его рук.

– Луиджи, Луиджи, проснитесь! – вскричал барон, расталкивая итальянца.

Но этот последний едва мог прийти в себя от сна после похмелья. Наконец после настоятельных расспросов он рассказал, что господин барон вчера вечером, очевидно, вследствие усталости от поездки, был, с позволения сказать, не в голосе, что случается даже с лучшими певцами, и потому пел несколько фальшиво. Потому он, Луиджи, позволил себе тихонько взять из рук господина барона гитару и спеть ему несколько хорошеньких итальянских канцонетт, под звуки которых господин барон, сидя в неудобной восточной позе с поджатыми под себя ногами, крепко заснул. Луиджи тоже, хотя он вовсе не пьяница, позволил себе допить шампанское, оставленное господином бароном, после чего Луиджи тоже погрузился в глубокий сон. Ночью Луиджи казалось, что он слышал какие-то сдержанные голоса, как будто кто-то хотел его растолкать. Он наполовину проснулся, и ему показалось, что в комнате были чужие господа, какая-то девушка говорила по-гречески; но как назло Луиджи не мог вполне открыть глаза и опять заснул, и спал до тех пор, пока господин барон не разбудил его вторично.

– Что же это, – вскричал барон, – был ли это сон или действительность? В самом деле я предпринимал с нею, жизнью моей души, поездку в Патос, откуда меня сбросила дьявольская сила, или нет? Да, мне кажется, я погибну среди этих тайн! Меня обнял какой-то ужасный сфинкс и хотел меня сбросить в бездонную пропасть!.. Или я…

Но вошедший в это время в сопровождении швейцара егерь прервал монолог барона. Оба они рассказали об удивительном событии, происшедшем этой ночью.

С ударом двенадцати часов приехала прекрасная, тяжело нагруженная карета, из которой вышла высокая, закутанная в плащ дама, которая на ломаном немецком языке стала расспрашивать, не приезжал ли сюда сегодня иностранец. Швейцар, не знавший имени господина барона, мог сказать только, что действительно у них остановился молодой красивый господин, которого он принял, судя по одежде, за странствующего грека или армянина. Дама осталась этим очень довольна и как бы вне себя несколько раз воскликнула: «Eccolo… eccolo… eccolo…», что по-итальянски значило: «это он самый!» Приезжая дама стала настоятельно требовать, чтобы ее провели в комнату господина барона, причем уверяла, что прибывший господин был ее мужем, которого она уже год как искала. Так как швейцара взяло сомнение, следует ли исполнить ее желание, не спросясь никого, он разбудил егеря, и, когда последний назвал ему барона по имени и уверил его честным словом, что последний неженат, они решились пройти вместе с дамой в комнату барона, которая оставалась незапертой. За дамой по пятам следовало какое-то странное существо, они не могли понять, что именно, но так как оно было на двух ногах, то они решили, что это был карлик. Дама подошла к господину барону, заснувшему, сидя на софе, наклонилась к нему, осветила ему лицо, но затем тотчас отступила в испуге и голосом, пронизавшим их сердце, сказала несколько непонятных слов, на которые существо, следовавшее за нею, ядовито засмеялось. Тогда она отбросила свое покрывало, посмотрела на швейцара гневными глазами и сказала, но что именно, этого не позволяет ему повторить почтение перед господином бароном…

– Все равно, говорите, – сказал барон, – я хочу, я должен все знать!

– Если господин барон, – продолжал швейцар, – не разгневается, то вот что сказала приезжая дама: «Глупая птица, это вовсе не мой муж, это черный тиргартенский трусишка!..»

Они хотели разбудить господина Луиджи, храпевшего в кресле, чтобы он мог поговорить с дамой, но это не удалось. Тогда дама решила уехать, но в это мгновение она увидела голубой бумажник, лежавший на столе. Этот бумажник она быстро схватила, положила в руки господина барона и стала на колени перед софой. Было очень странно видеть, как при этом господин барон засмеялся во сне и передал бумажник даме, которая его тотчас спрятала себе на грудь. Затем она взяла на руки существо, следовавшее за ней, с невероятной быстротой спустилась по лестнице, села в карету и уехала… Швейцар прибавил к своему рассказу, что дама эта его страшно огорчила, назвав птицей, его, который уже тридцать лет с достоинством носит булаву и шпагу. Впрочем, он готов вынести от нее еще злейшую обиду, лишь бы ему удалось еще раз ее увидеть, так как такой красоты он не видел за всю свою жизнь.

Слова эти разрывали на части сердце барона. Не могло быть никакого сомнения, что приезжая дама была гречанкой, обладательницей голубого бумажника, и что маленький безобразный человек был магом, о котором шла речь на листке незнакомки… И этот самый важный момент своей жизни он проспал!.. Но самое горькое чувство вызвало в нем прозвище «черный тиргартенский трусишка», которое он не мог отнести ни к кому другому, как к себе, и которое уничтожало все лестное и приятное, что он вычитал о себе на листке. Наконец, самый способ, каким он лишился драгоценного обладания бумажником со всем его таинственным содержимым, казался ему слишком обидным.

– Несчастный – набросился он на егеря, – несчастный, она была тут и ты меня не разбудил! Она, мой кумир, моя жизнь, она, ради которой я хотел ехать в далекую Грецию!

Егерь с жалобной миной отвечал, что если дама и оказалась той самой, какую нужно было, то ему показалось, что господин барон был не тем самым, а потому и будить его не было надобности.

Ежедневные, ежечасные расспросы, сопровождаемые худо скрытой насмешкой, отчего барон так скоро вернулся из Греции, были невыносимы для него. Чувствуя, что если бы он сказал всю правду, то подвергся бы еще большим насмешкам, а потому барон ссылался на болезнь, и действительно – от огорчения и тоски он так захворал, что его врач нашел нужным прописать ему самые сильные минеральные ванны, назначаемые лишь для самых крепких натур. Барон отправился в Фрейенвальде!..