Великое утешение доставляло барону убеждение, что предмет его желаний и надежд, наверное, находится в стенах Берлина и что счастливый случай ежеминутно может свести его с интересной парой. Однако, несмотря на то что барон несколько дней непрестанно с раннего утра до позднего вечера бродил по Унтер-ден-Линден, старик и его дама, казалось, исчезли бесследно.

Барон направился в бюро приезжих и справился там, где остановилась оригинальная пара, приехавшая ночью двадцать четвертого июля. Он очень подробно описал чиновнику наружность странного карлика и гречанки. Чиновник, однако, ответил, что пока не объявлено о розыске этих приезжих, никакое описание их наружности не поможет. Зато он дал справку вообще о всех приезжих, прибывших в Берлин в указанную ночь. Кроме греческого купца Прозокархи из Смирны, двадцать четвертого и двадцать пятого июля не оказалось никаких приезжих из чужих стран. В эти дни через Берлинские ворота проезжали только мелкие чиновники, актуариусы и т. п. Купец же Прозокархи прибыл один, почему он и не мог быть разыскиваемым маленьким стариком. На всякий случай, однако, барон зашел к нему и увидел красивого высокого мужчину приятной наружности, у которого он с удовольствием купил несколько Pastilles du serail и тот самый меккский бальзам, которым маг лечил вывихнутую ногу. Прозокархи на вопрос, не знает ли он чего о греческой принцессе, прибывшей в Берлин, сказал, что вряд ли эта принцесса в Берлине, так как в таком случае она, наверно, посетила бы его. Впрочем, Прозокархи известно, что в Германии скрывается вместе со своей дочерью изгнанный из Наксоса епископ, происходящий из древней княжеской фамилии. Лично, однако, Прозокархи не встречался с ним никогда.

Таким образом, барону оставалось только одно: каждый день, если только погода была мало-мальски сносной, отправляться в Тиргартен к тому роковому месту, где он нашел бумажник и которое, как можно было заключить из заметок на листке, было любимым местом гречанки.

– Несомненно, – говорил себе барон, сидя на скамье близ статуи Аполлона, – что она, прекрасная, божественная, часто посещает это место в сопровождении своего кривоногого мага, но, быть может, она приходит сюда именно тогда, когда я ухожу, и таким образом, пока случай не захочет помочь мне, я ее никогда не встречу. Никогда, никогда не должен я покидать этого места, я должен неотлучно быть здесь, пока не найду ее.

Эта мысль привела барона к заключению, что ему следовало сейчас за роковой скамьей, рядом с деревом, на котором была вырезана надпись, устроить себе келью и жить вдали от шумного света, в уединении, предаваясь отчаянию страстной любви. Барон стал соображать, каким бы образом получить разрешение от городского управления Берлина на возведение постройки, а также о том, не следовало ли ему в этом случае носить монашеское платье и фальшивую бороду, и каким образом приладить ее к подбородку так, чтобы ее можно было сбросить в тот миг, как он встретит гречанку. Пока он размышлял об этом, небо потемнело и резкий осенний ветер, шумя в верхушках деревьев, предупредил барона о том, что, пока его келья не выстроена, не мешает поискать себе крова где-нибудь в другом месте… И как сильно забилось его сердце, когда он, выйдя из густой аллеи, увидел перед собой старика с закутанной в плащ дамой. Обезумев, бросился барон за этой парой и закричал вне себя:

– Боже мой… наконец, наконец-то!.. это я… Теодор… голубой бумажник!

– Где, где бумажник, вы его нашли?.. Благодарение Богу, – воскликнул карлик, оборачиваясь. – Н-да, это вы, милейший барон, – продолжал он, – ну это истинное счастье, а я уже считал свои деньги потерянными.

Карлик оказался банкиром Натанаэлем Симсоном, возвращавшимся вместе с дочерью после прогулки в свой дом, расположенный в Тиргартене. Можно себе представить, что барон немало смутился, увидев свою ошибку, тем более что он когда-то очень ухаживал за хорошенькой, хотя уже не молодой Амалией, но потом бросил ее. С тем более ядовитыми насмешками Амалия расспрашивала барона о его несостоявшемся путешествии в Грецию, вследствие чего барон избегал ее как только мог.

– Вас ли я вижу наконец, милейший барон, – начала было Амалия, но Симсон не дал ей говорить дальше, а продолжал настойчиво расспрашивать насчет бумажника. Оказалось, что несколько дней тому назад банкир потерял в аллеях Тиргартена бумажник, в котором лежало состояние в целых пятьдесят талеров. Этого с ним никогда еще не случалось!

Банкир полагал, что именно этот бумажник и был найден бароном. Барон был совершенно смущен происшедшим недоразумением и желал очутиться где-нибудь за сто миль от Берлина.

Пока барон старался как-нибудь отделаться от Симсона, Амалия повисла на его руке и сказала, что она не отпустит дорогого друга, которого так давно не видела. Барон не мог придумать никаких отговорок и должен был отправиться пить чай к Симсонам. Амалия вздумала снова вернуть себе барона. Она стала приставать, чтобы он рассказал ей о приключении, ожидавшем его в Греции, насколько это можно сделать, не затрагивая тайны барона, проникнуть в которую она не считала себя вправе, но так как все, что барон говорил, она находила чудесным, божественным, восхитительным, то этим все более и более пленяла его сердце. Барон не мог удержаться, чтобы не рассказать Амалии всего, что произошло в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля и затем в кондитерской Фукса. Амалия благоразумно удержала свой смех, хотя губы ее раза два сводило усмешкой, и взяла слово с барона, что как-нибудь вечером он придет к ним в новогреческом костюме, в котором барон должен быть очень интересен. Наконец Амалия вдруг впала в полузадумчивое настроение.

– Все прошло! – сказала она как бы про себя.

Весьма естественно, что барон спросил, что же прошло, и тогда Амалия сообщила, что она только что вспомнила о весьма замечательном сне, который она видела несколько времени тому назад, и, как она только что сейчас припомнила, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля… Так как Амалия хорошо знала сочинения Фридриха Рихтера, то ей удалось в одну минуту сочинить сон, достаточно фантастический и имевший тайной целью представить появление барона в новогреческом костюме, зажигающим в ней страстную любовь… Барон попался на удочку… Гречанка, планы об уединенной жизни, голубой бумажник – все было забыто!..

Но всегда так бывает, что чего жадно ищешь, того не находишь, а, напротив, о чем оставишь попечение, то дается само собою. Случай – это вечно насмешливый и насмехающийся дух.

Барон решил, таким образом, ради Амалии не покидать Берлина; он счел также нужным заменить гостиницу «Солнце», где он жил последнее время, более удобной квартирой.

Проходя однажды по берлинским улицам, он увидел над дверью одного большого дома по Фридрихштрассе, большую вывеску с надписью: «Здесь сдаются меблированные комнаты».

Барон тотчас поднялся по лестнице. Но он не мог найти даже следов колокольчика: тщетно стучал он в различные двери – все оставалось безмолвным. Наконец ему послышалось какое-то странное бормотанье и болтовня. Он открыл дверь квартиры, откуда слышались эти звуки, и очутился в комнате, убранной с изысканным вкусом и роскошью. Особенно замечательной показалась ему стоявшая посреди комнаты большая кровать с богатой шелковой драпировкой, украшенной цветами спинкой и позолоченной верхушкой.

– Lagos piperin etrive, kakon tys kefaqlis tu! – раздалось навстречу барону; но он не видел никого.

Барон осмотрелся, и – о небо! – на изящном столике, стоявшем в простенке, он увидел роковой голубой бумажник. Он бросился к нему, желая овладеть похищенным сокровищем; но в это время над самым его ухом раздалось:

– О diavolis jidia den yche, ke turi epoulie.

В ужасе отпрянул барон. Но в то же мгновение услыхал он тихие вздохи, исходившие из постели…

– Это она, это она, – мелькнуло в его голове, и сердце забилось у него сильнее от блаженства и сладкого предчувствия…

Он подошел с трепетом и увидел сквозь занавеси ночной чепец с пестрыми лентами: «Смелее, смелее!» – сказал барон сам себе и отдернул занавеску… Тут из-под подушек с пронзительным визгом выскочил тот странный маленький старик, которого барон встретил вместе с гречанкой. На голове его был женский чепец, вследствие чего карлик имел такой забавный вид, что если бы барон был хотя немного менее занят мыслью о любовном приключении, он, наверно бы, громко расхохотался.

Старик смотрел на барона своими большими черными глазами и наконец сказал жалобным тоном:

– Вы ли это, барон? Боже мой! Я надеюсь, что вы на меня не сердитесь за то, что я так невежливо засмеялся на Парижской площади в тот раз, когда вы хотели защитить мою косу. Не смотрите на меня так странно… Я начну, наконец, бояться…

Барон не понял ни слова из того, что говорил старик, но, не отводя от него взгляда, бормотал про себя: «король Кандии… король Кандии!»

Тогда старик приветливо засмеялся, сел на подушку и сказал:

– Что вы, милейший барон Теодор фон С., вы, кажется, сходите с ума, принимая меня, простого человека, за короля Кандии… Неужели вы меня не знаете? Разве вы не узнаете канцелярского заседателя Шнюспельпольда из Бранденбурга?

– Шнюспельпольд? – переспросил барон.

– Да, так меня зовут, – продолжал карлик, – но вот уже много лет, как я не состою более канцелярским заседателем. Проклятая страсть к путешествиям лишила меня должности и куска хлеба. Мой отец, – царство ему небесное, он был пуговичным мастером в Бранденбурге, – тоже был страстный путешественник и столько рассказывал мне о Турции, что я не мог усидеть дома. И вот однажды я бросил свой дом, уехал через Гент в Танжер, сел на корабль и отправился в Оттоманскую Порту. Но я попал туда не совсем вовремя и в одном из приключений лишился двух пальцев на правой руке, которые, как вы можете видеть, у меня теперь из воска. Но так как этот проклятый воск при письме всегда тает…

– Оставьте это, – перебил барон старика, – расскажите мне лучше все, что вы знаете о той незнакомой даме, о том небесном видении, которое я видел с вами в кондитерской Фукса.

Тут барон рассказал все, что с ним случилось после находки бумажника, о предполагавшемся путешествии в Грецию, о событии в гостинице «Солнце» и о прочем, причем заклинал старика не препятствовать его любви; надо сказать, что барон был уверен, что, несмотря на странные речи старика, заявившего, будто он не более как канцелярский заседатель из Бранденбурга, Шнюспельпольд, наверное, играет большую роль в судьбе гречанки и приходится ей отцом или дядей.

– Ах, – сказал Шнюспельпольд, улыбаясь от радости, – ах, как мне приятно, что вы, благодаря голубому бумажнику, полюбили греческую княжну, опекуном которой я имею тягостную честь состоять. Верховное управление Патоса избрало для этой цели меня, так как оно не могло найти никого другого, кто бы знал некоторые тайные магические приемы… – тут Шнюспельпольд остановился и пробормотал как бы про себя: «Ну, ну, Шнюспельпольд, не забалтывайся очень, тише-тише, мой сыночек…»

– Я не сомневаюсь, барон, – продолжал он, – что вы при моем содействии будете иметь успех. Пока я вам могу сказать, что княжна ищет молодого принца по имени Теодорос Капитанаки, который в действительности нашел голубой бумажник, если только не вы сами нашли его.

– Как, – переспросил барон старика, – как, разве не я нашел бумажник?

– Нет, – отвечал старик твердо, – вы не находили бумажника, и вообще вы только воображаете различные события, каких в действительности не было.

– Опять ты повис на моей ноге, грубый, тяжелый, как свинец, король! – вскричал барон; но при этом пронзительный голос крикнул:

– Allu ta kas karismata, kai allu genum у koteis.

– Тише, тише, маленький крикун, – кротко сказал старик, и серый попугай слетел с верхней перекладины своего помещения. Тогда старик обратился к барону и сказал ему так же кротко:

– Вас зовут Теодором, барон, и кто знает, быть может, найдутся еще тайные обстоятельства, которые сделают вас истинным Теодоросом Капитанаки… Собственно, недостает только одного ничтожного обстоятельства, и вы можете тотчас получить руку и сердце моей воспитанницы. Я знаю, что у вас есть связи в министерстве иностранных дел. Постарайтесь добиться через них, чтобы великий султан объявил греческие острова свободным государством, и ваше счастье готово. Но… что я вижу!..

И с этим восклицанием старик забился в подушки и натянул себе одеяло на голову.

Барон посмотрел по направлению взгляда старика и увидел в зеркале отражение гречанки, приветствовавшей его.

Она стояла в открытой двери, как раз против зеркала. Барон хотел поспешить ей навстречу, но запутался в ковре и упал. Попугай поднял смех. Но когда гречанка, вошедшая в комнату, подошла к барону, последний, как опытный танцор, постарался придать своему падению такой вид, как будто он хотел стать на колени.

– Наконец-то, о кумир моей души! – начал он по-итальянски, но гречанка прервала его тихо:

– Тише! Не разбуди старика! Не рассказывай мне того, что я давно сама знаю. Встань же!

Она протянула ему свою лилейную руку; он проникся счастьем и восторгом и сел рядом с ней на роскошном диване, стоявшем на заднем плане комнаты.

– Я все знаю, – продолжала гречанка, оставляя свою руку в руке барона. – Пусть маг утверждает, что хочет; я знаю, что ты нашел бумажник, что ты происходишь из греческого княжеского рода и что, если ты даже и не тот, за кем я следовала моей душой и всем моим существом, все же ты можешь стать властелином моей жизни, когда только захочешь!

Барон рассыпался в уверениях. Гречанка сидела, мечтательно подперев свою голову рукой, и, казалось, ничего не слушала, но затем сказала тихо на ухо барону:

– Ты храбр?

Барон принялся уверять ее, что он храбр как лев.

– Не можешь ли ты, – продолжала гречанка, – этому старому чудовищу, спящему в постели перед нами, этим ножом…

– …Этим ножом, – продолжала гречанка, – разрезать косу… Впрочем, не нужно… Попугай сторожит его, и мы можем говорить спокойно. Итак, ты из княжеского рода?..

Барон рассказал о портрете своей бабушки, о своей матери, словом, обо всем, что благосклонный читатель уже знает из разговора барона с его дядей.

Прекрасные глаза гречанки засверкали от радости. По всему ее существу пробежал огневой поток новой жизни; в эту минуту она казалась в высшей степени прекрасной и величественной, так что барон почувствовал себя на седьмом небе. Он сам не знал, как случилось, но гречанка вдруг очутилась в его объятиях, и он ощутил жгучий поцелуй на своих губах.

– Да, – сказала наконец гречанка – да, это ты, ты, тот, кто предназначен быть моим. Спеши со мной назад в твое отечество, к тем священным местам, где смелые народные вожди подняли оружие и ждут тебя, чтобы сбросить гнусное, постыдное иго, под которым мы стонем и ведем несчастную тягостную жизнь. Я знаю, у тебя есть уже платье, доспехи, оружие. Ты уже все приготовил. Ты станешь во главе восстания, ты разобьешь в качестве храброго полководца наголову турецкого пашу, ты освободишь острова и вкусишь, соединясь со мной священным союзом, истинное счастье, какое тебе может доставить любовь и благословенная родина… Чего тебе бояться, приступая к этому смелому предприятию?.. Если оно не удастся, ты умрешь геройской смертью храброго воина или, если тебе случится попасть в плен к паше, тебя посадят высоко на кол, или начинят твои уши порохом, зажгут его, или выберут еще иной род смерти, приличный для истинного героя. Меня, так как я молода и прекрасна, перенесут в гарем, из которого меня тогда, если ты не князь Теодорос Капитанаки, но, как уверяет маг, только черный тиргартенский трусишка, освободит мой настоящий принц…

Под влиянием этих речей внутри барона произошла странная перемена. Вслед за жаром наступил ледяной холод, и барона охватил лихорадочный страх.

Но тут глаза гречанки заблистали, ее лицо приняло страшно гордое выражение, она поднялась, приняла величественную позу и сказала глухим торжественным голосом:

– Или ты не Теодор, а только черный трусишка?.. Или ты просто лживая тень… тень того несчастного юноши, у которого злой упырь, ушибленный смычком скрипки, высосал кровь?.. Да! я открою твои жилы, я должна видеть твою кровь… и тогда исчезнет дьявольское наваждение.

С этими словами гречанка вытащила светлый блестящий ножичек; но барон отскочил от нее и в испуге бросился в двери. Попугай пронзительно крикнул:

– Alla paschy о gaidaros ke alla evryskusi.

Шнюспельпольд одним прыжком выскочил из постели, крича:

– Стойте, стойте, барон; княжна ваша невеста, ваша невеста!..

Но барон, как вихрь, сбежал по лестнице и бросился скорее вон из дома…

Амалия Симсон хотела убедить барона, что называвший себя канцелярским заседателем Шнюспельпольдом, был просто ученый смирнский еврей, прибывший в Берлин, чтобы узнать мнение тайного советника Дица по поводу одного темного места в Коране, но не заставший уже Дица в живых. Греческая же принцесса была, по мнению Амалии Симсон, лишь дочерью этого еврея, сошедшею с ума вследствие утраты возлюбленного.

Но дело было иначе. Благосклонному читателю достаточно вспомнить содержание листка из бумажника и о многих других второстепенных обстоятельствах, чтобы убедиться, что загадка никоим образом не могла разрешаться этим путем.

Замечательно уже то, что барон Теодор фон С. теперь, по-видимому, действительно отправился в Грецию. Когда он вернется, тогда и можно будет узнать подробнее о Шнюспельпольде и о гречанке, которых автор, несмотря на все старания, не мог отыскать в Берлине… Если автор узнает что-нибудь о бароне и его таинственных приключениях, он не преминет в будущем году сообщить читателю тем же порядком подробный отчет о всех происшедших событиях.