Для руководства советской делегацией на Нюрнбергском процессе в Москве была создана специальная правительственная комиссия. Ее работу в соответствии с указаниями Сталина Молотов контролировал через Вышинского. В комиссию входили Генеральный прокурор СССР К. П. Горшенин (председатель), нарком юстиции, представитель органов госбезопасности и др. Делегация СССР на процессе постоянно находилась под жестким гласным и негласным контролем. Все основные документы — речи обвинителей, проекты обвинительного заключения и прочие материалы — посылались Сталину, Молотову, Маленкову, Берии, Микояну, Жданову, Горшенину, Рычкову (наркому юстиции РСФСР) и Деканозову (зам. наркома иностранных дел СССР).
Находясь в Москве, члены комиссии не всегда адекватно оценивали обстановку на процессе и зачастую давали совершенно невыполнимые указания. В частности, по категорическому требованию Вышинского советская сторона пыталась получить от главного обвинителя от США Р. Джексона согласие на передачу ей всех документов, касавшихся СССР. Однако это было невозможно, поскольку тему общего заговора должна была освещать американская делегация.
Абсолютно невыполнимым оказалось и другое требование Вышинского. Сочтя, что советская делегация еще недостаточно хорошо подготовлена к процессу, а вступительная речь, которую комиссия послала на апробацию в ЦК, не вернулась с надлежащими рекомендациями, он добивался отсрочки открытия процесса недели на две-три. Сам Руденко был вызван в Москву, чтобы тем самым создать препятствие для начала процесса. Однако на этот раз партнеры СССР по комитету обвинителей не пошли на уступки.
По указанию Молотова, в конце ноября в Нюрнберг отправился сам Вышинский. Одним из первых его дел здесь было составление и утверждение перечня вопросов, которые «являются недопустимыми для обсуждения на суде». Руденко было поручено «договориться с другими обвинителями не касаться ряда вопросов, чтобы СССР, США, Англия, Франция не стали объектом критики со стороны подсудимых».
Видимо, Сталин и Молотов понимали, что такие действия, как совместный с Германией захват Польши, присоединение трех независимых прибалтийских государств с помощью угрозы применения силы, можно квалифицировать как преступление против мира. Было решено: «Обязать т. Руденко и т. Никитченко предварительно просматривать все поступающие от других делегаций для предъявления суду документы и требовать, чтобы эти документы утверждались на комитете обвинителей. По каждому документу т. Руденко и т. Никитченко обязаны давать заключение о его приемлемости или неприемлемости с точки зрения интересов СССР, в случае надобности не допускать передачи и оглашения на суде нежелательных документов».
Приложением к этому протоколу служил перечень вопросов:
1. Отношение СССР к Версальскому миру.
2. Советско-германский пакт о ненападении 1939 года и все вопросы, имеющие к нему какое-либо отношение.
3. Посещение Молотовым Берлина, посещение Риббентропом Москвы.
4. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР.
5. Советские прибалтийские республики.
6. Советско-германское соглашение об обмене немецкого населения Литвы, Латвии и Эстонии с Германией.
7. Внешняя политика Советского Союза и, в частности, вопросы о проливах, о якобы территориальных притязаниях СССР.
8. Балканский вопрос.
9. Советско-польские отношения (вопросы Западной Украины и Западной Белоруссии).
Следует отметить, что у западных союзников тоже были темные пятна на репутации и они очень не хотели, чтобы о них вспоминали. Вот почему в приватном порядке участники процесса обменялись списками «неудобных тем» и договорились подобные вопросы не поднимать. В основном эти договоренности соблюдались всеми.
Протокол заседания комиссии
от 16 ноября 1945 г.
Присутствуют:
члены комиссии и т. Карев
Повестка дня:
1. О ходе работы по подготовке процесса.
2. О свидетелях на процессе.
Слушали:
О ходе работы по подготовке процесса.
Вышинский: Нами дана директива о включении Альфреда Круп-па в список военных преступников, подлежащих суду военного трибунала. Мнения наших коллег не одинаковы.
До сих пор у т. Руденко нет плана проведения процесса. Руденко не готов к проведению процесса. Вступительную речь, которую мы с вами выработали, я послал в ЦК.
Кабулов: Наши люди, которые сейчас находятся в Нюрнберге, сообщают нам о поведении обвиняемых на допросах (читает записку). Геринг, Йодль, Кейтель и др. вызывающе держат себя при допросах. В их ответах часто слышатся антисоветские выпады, а наш следователь т. Александров слабо парирует их. Обвиняемым удается прикинуться простыми чиновниками и исполнителями воли верховного командования.
При допросе англичанами Редера последний заявил, что русские хотели его завербовать, что он давал показания под нажимом. Это его заявление было записано на пленку.
Вышинский: Прокурор должен, где это надо, срезать обвиняемого, не давать ему делать антисоветские выпады.
Этот сталинский инквизитор имел богатый опыт «срезать» обвиняемых на процессах 1937-1938 годах.
Стал известен такой факт. О нем поведал бывший ответственный сотрудник ЦК КПСС Замятин.
Министр иностранных дел Украины, старый большевик Ману-ильский обратился к Сталину с письмом. В нем он сообщал, что располагает конкретными неопровержимыми доказательствами, что Вышинский был «стукачом» царской охранки и по его наводке были расстреляны многие революционеры. На письме Сталин написал: «А. Вышинскому И. Ст.». У Замятина были комментарии по поводу такой резолюции. Ее смысл можно выразить поговоркой: «Рыбак рыбака видит издалека». У меня нет комментариев этой странной резолюции. Приведу лишь один пример того, за что расстреливали людей в 1937-1938 годах. Парторгом 508-го механизированного полка был майор Никитин. Мы с ним учились в военно-политической академии. Однажды он мне по большому секрету рассказал, что в деревне, где жила его семья, было два трактора. Его отец, Иван Никитин, будучи прилежным трактористом, не успел «причепурить» свой трактор к какому-то празднику (подробно не помню), как это сделал его коллега на другом тракторе, и за это был расстрелян как враг народа.
На суде в той или иной форме заходила речь и о московских политических процессах в 1937-1938 годах.
Гесс не называл прямо, где именно проходили эти процессы, но и без того было ясно. Он утверждал, что подсудимые весьма странным образом изобличали сами себя, а когда им выносили смертный приговор, то они аплодировали, к удивлению всего мира.
В связи с заявлением Кабулова на заседании комиссии от 16 ноября 1945 года начальнику следственного отдела г. Александрову пришлось оправдываться.
Тов. Горшенину К. П.
В связи с поступившими к вам сведениями о том, что будто бы во время производившихся мною в Нюрнберге допросов обвиняемых по делу о главных военных преступниках с их стороны были сделаны выпады против СССР и лично против меня, докладываю следующее:
1. На всех допросах, кроме меня, присутствовали полковник юстиции Ро-зенблит и, как правило, полковник юстиции Покровский.
2. Никаких выпадов против СССР и лично против меня ни со стороны допрошенных обвиняемых, ни со стороны допрошенных свидетелей сделано не было.
3. Случай, о котором вам было сообщено как о случае, будто бы имевшем место со мной, в действительности имел место в моем присутствии во время допроса 18 октября с. г. американским подполковником Хинкелем обвиняемого Франка.
По окончании допроса Франк действительно обозвал Хинкеля свиньей.
На этом допросе я присутствовал в качестве наблюдателя. Я лично приступил к допросам только с 3 ноября с. г.
Докладывая об изложенном, я считаю, что в данном случае правительственные органы были дезинформированы о действительной обстановке, в которой протекали допросы обвиняемых.
Я прошу назначить специальное расследование для установления виновных в подобной дезинформации и привлечь их к строгой ответственности.
Вместе с тем я прошу пресечь различного рода кривотолки в связи с производившимися допросами обвиняемых, т. к. все это создает нездоровую обстановку и мешает дальнейшей работе.
При этом прошу учесть следующее:
а) Вопросники, подготовленные для допроса обвиняемых, были переданы для ознакомления т. Руденко и им санкционированы.
б) Точно так же им был санкционирован и допрос обвиняемых, для чего т. Руденко лично вел необходимые переговоры с американским обвинителем Джексоном, т. к. в первой стадии американцы возражали против того, чтобы допросы мы производили непосредственно сами, а не через них.
Г. Александров.
2 декабря 1945 г.
Чтобы читатель имел представление о работе комиссии, привожу еще несколько документов.
Телефонограмма по ВЧ
Из Берлина. 19 ноября 1945 г. 01 ч. 15 м.
Тов. Вышинскому А. Я.
Покровский сообщил следующее:
1. В Комитете обвинителей первоначально была договоренность о том, что вступительная речь будет длиться до 2-х часов. Но дня четыре тому назад договорились иначе, о чем Покровский якобы сообщил Руденко. Было решено, что для вступительных речей потребуется значительно больше времени.
Порядок выступлений предусмотрен следующий:
Первая речь Джексона — «Общий план или заговор» — будет построена на документах и на анализе доказательств и займет 2-3 дня. После речи Джексона его помощники будут зачитывать суду все документы, на которые Джексон будет ссылаться в речи.
Вторая речь — английского обвинителя — займет одно полное заседание. Затем будут зачитываться документы.
Третья речь — француза.
Руденко будет выступать последним.
В связи с таким порядком в английской записке Покровскому по поводу нашей просьбы отложить начало процесса сказано, что англичане не видят возможностей поддержать на комитете просьбу отложить процесс, т. к. Руденко должен будет выступить через 3-4 недели.
В настоящий момент американский обвинитель еще не дал ответа на нашу просьбу. Французский обвинитель дал понять, что хочет поддержать нас, но сделал это в устной и необязывающей форме.
2. О вступительных речах обвинителей. Предположено, что в основе вступительных речей будет лежать обвинительный акт. Джексон, приводя положения одного-двух абзацев обвинительного акта, предполагает подкреплять эти положения бесспорными документами, а не свидетельскими показаниями. Вступительная речь должна быть обстоятельной и включать в себя, например, краткую историческую справку о договоре, указание о фактах нарушения договора и т. п.
По общему мнению англичан, французов и американцев, желательно иметь минимальное количество свидетелей где-либо неподалеку от Нюрнберга, например, в Берлине, Париже и т. п. на случай, если кто-либо будет пытаться говорить о неясности или сомнительности доказательств. Обвинители хотят энергично избежать скользких вопросов и не давать возможности подсудимым заниматься дискуссиями или вовлекать суд в дискуссии.
В этой связи признали желательным до начала суда обменяться списком вопросов, которые не должны обсуждаться на суде, с тем, чтобы иметь возможность во время процесса их отводить немедленно.
Покровский сообщил, что Розенберг потребовал вызвать свидетеля, чтобы доказать, что в Прибалтике при Советской власти также были высылка, переселения и прочее. Комитет обвинителей отвел эту попытку, заявив, что не дело суда заниматься обсуждением политики других государств.
Семенов
Послано с просьбой ознакомиться
т.т. Молотову В. М., Маленкову Г. М., Берия Л. П., Микояну А. И. 19.Х1.
Берлин, Семенову
Немедленно передайте т. Покровскому следующее:
«В дополнение к нашей телеграмме № 46, в которой мы указывали, что вы не должны на утреннем заседании девятнадцатого ноября заявлять об отказе присутствовать на открытии процесса ввиду болезни т. Руденко, руководствуйтесь следующим.
Если на заседании обвинителей будет складываться мнение большинства обвинителей против нашего предложения об отложении процесса, то вы должны заявить, что вами не получено полномочий участвовать на процессе, в случае если процесс начнется без главного обвинителя от СССР, и что вы вынуждены будете довести до сведения Советского Правительства об отклонении предложения советского обвинителя и о создавшемся в силу этого положении.
Надеемся, что эта директива вам понятна и что вам понятно также, чем она отличается от вашего предложения. Наше предложение содержит в себе угрозу отказа от участия в начинающемся процессе, но еще не является отказом. Таким образом, наше предложение является способом давления на других обвинителей для достижения нашей цели.
Этой же директивой должен руководствоваться т. Никитченко на заседании трибунала при обсуждении этого вопроса».
Исполнение телеграфируйте.
19.XI. 3.40
Передано по ВЧ
М. Грибанов А. Вышинский
Перед Руденко и Никитченко стояли задачи не допускать обсуждения предвоенных отношений Сталина и Гитлера. Эти темы не раз всплывали на процессе и в западной печати.
Беспокойство по поводу возможных разоблачений политики великих держав в предвоенный период ощущалось в ходе процесса.
В министерстве иностранных дел рейха были обнаружены записи совещания, состоявшегося 22 августа 1939 года в Оберзальцбер-ге, где перед командующими всех видов вооруженных сил Германии выступил Гитлер.
У нас эта речь ранее не публиковалась. Вот некоторые фрагменты выступления Гитлера.
«С осени 1938 года... я решил идти вместе со Сталиным... Сталин и я — единственные, которые смотрим только в будущее. Так, я в ближайшие недели на германо-советской границе подам руку Сталину и вместе с ним приступлю к новому разделу мира... Генерал-полковник фон Браухич обещал мне войну с Польшей закончить в течение нескольких недель. Если бы он мне доложил, что потребуется даже два или один год для этого, я бы не дал приказа о наступлении, и договор бы заключил не с Россией, а с Англией. Мы не можем вести длительную войну. Несчастных червей — Даладье и Чемберлена — я узнал в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы атаковать нас. Они не могут осуществить блокаду. Наоборот, у нас есть наша автаркия и русское сырье.
Польша будет опустошена и заселена немцами. Мой договор с Польшей был только выигрышем во времени. В общем, господа, с Россией случится то, что я сделал с Польшей. После смерти Сталина, он тяжело больной человек, мы разобьем Советскую Россию. Тогда взойдет солнце немецкого мирового господства.
...Мы в дальнейшем будем сеять беспокойство на Дальнем Востоке и Аравии. Мы являемся господами и смотрим на эти народы, в лучшем случае, как на лакированных обезьян, которые хотят почувствовать кнут.
Обстоятельства для нас благоприятные, как никогда. У меня только одна забота, что Чемберлен или какой-либо другой негодяй придет ко мне с предложениями о посредничестве. Он полетит с лестницы...
Наступление и уничтожение Польши начнется рано утром в воскресенье. Я пущу несколько рот в польской форме... Поверит мир этому или нет — для меня безразлично. Мир верит только успеху...
Россия не заинтересована в сохранении Польши, и Сталин знает, что его режиму придет конец, независимо от того, выйдут ли его солдаты из войны победителями или побежденными.
Смещение Литвинова сыграло решающую роль. Изменение отношений с Россией я осуществил постепенно.
В связи с торговым договором мы вступили в политические переговоры. Предложили заключить пакт о ненападении. Затем последовало многогранное предложение со стороны России... Россия ответила, что готова к заключению договора. Установлен личный контакт со Сталиным. Послезавтра Риббентроп заключит договор. Теперь Польша оказалась в том положении, в каком я стремился ее видеть».
В записи совещания помечено: «Речь фюрера была встречена с воодушевлением и большим вниманием. Геринг вскочил на стол и заплясал, некоторые в задумчивости молчали».
Сталин помнил телеграмму Гитлера в день его, Сталина, шестидесятилетия:
«Господину Иосифу Сталину. Ко дню вашего 60-летия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народу дружественного Советского Союза...».
А однажды Геринг выразился: «Если я сижу на этой скамье, то справа от меня должен сидеть Сталин, а слева — Черчилль».
Взаимодействие и поддержка обвинителями друг друга наглядно проявлялась при обсуждении вопроса о заключении советско-германского договора от 23 августа 1939 года и дебатах о существовании секретного протокола к нему.
Защитник Гесса Альфред Зейдль получил в свое распоряжение аффидевит (надлежащим образом заверенные письменные показания. — Прим. авт.) бывшего начальника юридического отдела МИД Германии в ранге посла Фридриха Гауса. Последний сопровождал Риббентропа в его поездке в Москву в августе 1939 года. Аффидевит содержал краткое описание хода переговоров и подробное изложение секретного протокола к пакту о ненападении от 23 августа.
Адвокат Зейдль, решив, что с помощью аффидевита Гауса «можно перевернуть процесс», добился его обсуждения. Это ему удалось, поскольку Руденко, не имея перевода на русский язык и не зная его содержания, не воспротивился его предъявлению трибуналу. Зейдль добивался признания факта подписания секретного протокола. Суд должен был принять аффидевит Гауса в качестве доказательства защиты. Вот что говорилось в третьем пункте показания Гауса, как он был зачитан в суде: «...Кроме пакта о ненападении долго обсуждался секретный документ, который, как я помню, получил название «секретный протокол» или «секретный дополнительный протокол». В нем шла речь о разграничении сфер интересов обеих сторон в расположенных между ними европейских территориях. Я не могу вспомнить, употреблялись ли там выражения типа «сферы интересов» или другие подобные обороты. Германия объявляла себя политически не заинтересованной в Латвии, Эстонии и Финляндии, напротив, Литву в соответствии с этим документом она относила к сфере своих интересов. Относительно политической незаинтересованности в отношении обоих прибалтийских государств споры возникли тогда, когда рейхсминистр в соответствии с полученными инструкциями захотел исключить некоторую часть прибалтийских территорий из советской сферы интересов. Это встретило неодобрение с советской стороны. Особенно это касалось располагавшихся там портов. Рейхсминистр по этим пунктам... заказал разговор по телефону с Гитлером...
Гитлер уполномочил Риббентропа одобрить советскую точку зрения. Для области Польши была установлена демаркационная линия... Относительно Польши было достигнуто соглашение, в котором говорилось примерно то, что обе державы при окончательном урегулировании вопросов, касающихся этой страны, будут действовать во взаимном согласии».
Далее, в пятом пункте говорилось: «При состоявшихся приблизительно через месяц переговорах о втором советско-германском договоре (переговоры состоялись по советской инициативе. — Прим. авт.) секретный протокол был изменен так, что теперь и Литва, за исключением небольшой территории, вдававшейся в Восточную Пруссию, была исключена из сферы интересов Германии. Однако демаркационная линия на польской территории была перенесена дальше на восток. Позднее, как я помню, только в начале 1941 года или в конце 1940 года германская сторона в результате дипломатических переговоров отказалась от этого литовского выступа».
Какую реакцию у Сталина, Молотова и Вышинского вызвало обсуждение в суде аффидевита Гауса, нетрудно себе представить. Из Москвы немедленно последовало указание посылать телеграфом на имя Молотова каждодневные доклады о ходе судебных заседаний...
Однако Зейдль не ограничился представлением показаний Гауса. Раздобыв где-то копию с фотокопии секретного протокола, он сделал попытку огласить текст протокола во время заседания трибунала. Суд потребовал сообщить источник, откуда был получен документ, ибо без этого невозможно было судить о его доказательственной силе. Зейдль отказался это сделать.
После того как Зейдль отказался назвать источник получения протокола, трибунал запретил оглашать этот документ как не вызывающий доверия. Но Зейдль не прекращал попыток добиться признания секретного протокола в качестве доказательства. 17 апреля он внес предложение вызвать в качестве свидетелей бывшего советника германского посольства в Москве Г. Хильгера, участвовавшего в советско-германских переговорах в августе 1939 года, и заместителя Риббентропа Вайцзеккера. Трибунал согласился с вызовом Вайцзеккера в качестве свидетеля.
Поскольку защита не прекращала своих усилий вернуть суд к рассмотрению уже решенных вопросов, комитет обвинителей обратился 1 июня 1946 года к трибуналу с ходатайством:
«...заявление защитника подсудимого Гесса адвоката Зейдля от 22, 23 и 24 мая 1946 года о приобщении к материалам процесса «копий» так называемых «секретных дополнительных протоколов» к договорам от 23.VIII.39 г. и 28.IX.39 г. является повторением попыток вернуть суд к рассмотрению уже решенных вопросов.
В свое время трибунал уже отклонил ходатайство адвоката о приобщении к делу этих заведомо «дефектных» документов, являющихся «копиями» неизвестно где находящихся фотокопий и удостоверенных «по памяти» одним из участников в преступлениях подсудимого Риббентропа Гаусом.
Это ходатайство должно быть отклонено также и потому, что оно является одним из резких проявлений принятой защитником тактики, направленной на то, чтобы отвлечь внимание трибунала от выяснения личной вины подсудимых и сделать объектом исследований действия государств, создавших трибунал для суда над главными военными преступниками.
Излишне указывать, насколько противоречило бы статусу трибунала и вредило объективному судебному исследованию подобное искажение судебной процедуры в случае хотя бы частичного успеха защиты. В силу изложенного мы возражаем против удовлетворения ходатайства адвоката Зейдля от 22, 23 и 24 мая 1946 года и просим трибунал его отклонить».
Суд счел аргументы комитета обвинителей убедительными и удовлетворил его просьбу. Однако Зейдль в своей речи, стремясь поставить под вопрос правомерность участия СССР в процессе, обвинил его в совместной с Германией агрессии против Польши. Трибунал постановил исключить это место из речи и не допустил включения этих обвинений в протокол.
Последний раз на процессе факт заключения советско-германского дополнительного соглашения 23 августа 1939 года, без указания его формы, был упомянут в последнем слове обвиняемого Риббентропа, который заявил: «Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриа-на-Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад.
Ведение войны, видимо, не считалось там в 1939 году преступлением против мира, в противном случае, я не могу объяснить телеграмму Сталина после окончания польской кампании, которая гласила: «Дружба Германии и Советского Союза, основанная на совместно пролитой крови, имеет перспективы быть длительной и прочной».
Зейдль ознакомил с протоколом помощника главного советского обвинителя генерал-майора Николая Зорю. После визита Зейдля он послал Сталину докладную записку. Через некоторое время Зоря погиб при чистке своего пистолета. Зорю тайно похоронили на Восточном кладбище в Лейпциге.
Ю. Зоря, Н. Лебедева в исследовании «1939 год в Нюрнбергском досье» пишут:
«История неминуемо представляет события прошлого — тайные или явные — в их истинной значимости. И то, что сегодня спадают завесы секретности с деяний минувших лет, лишний раз подтверждает — никакие сговоры и тайные сделки, затрагивающие судьбы народов, скрыть невозможно. Что же касается советско-германского пакта о ненападени 1939 года, то его оценки существенно расходятся. И все же — сегодня мы это видим более зримо — этот договор стал одним из звеньев трагической цепи событий, которые завершились пожаром мировой войны».
При обсуждении вопроса о Катыни немецкая защита проявила железную хватку. Было ясно, что они, наконец, дождались обсуждения вопроса, где все козыри были у них.
Три дня защитники уверяли суд, что поляков расстреляли мы, где-то в марте 1940 года, а наша делегация настаивала, что это дело рук фашистов, совершивших злодеяния осенью 1941 года.
Адвокаты представили серьезные доказательства, что польские офицеры были убиты до оккупации немцами этих мест. Данные комиссии под председательством академика Бурденко вызвали сомнения у суда. Несмотря на резкие возражения Руденко, суд отказался приобщить к делу материалы катынского расследования комиссии академика Бурденко. Это был один из немногих случаев, когда трибунал отклонял документ такого рода.
Несмотря на то, что статья 21 устава трибунала предусматривала: «Трибунал. будет принимать без доказательств официальные представительные документы и доклады Объединенных Наций, включая акты и документы комитетов, созданных в различных союзных странах для расследования преступлений, протоколы и приговоры военных или других трибуналов каждой из Объединенных Наций».
В действительности массовые расстрелы в Катыни были произведены не в сентябре 1941 г., а весной 1940 г., и не немецкими, а советскими палачами — сотрудниками НКВД, действовавшими во исполнение постановления Политбюро ЦК ВКП(б) под председательством Сталина от 5 марта 1940 г. И число жертв, по данным учета КГБ СССР, составило не 11 тысяч, а 21 тысячу 857 человек.
Приговор МВТ содержит специальный раздел «Убийства военнопленных и жестокое обращение с ними». В нем признаны доказанными казни только советских и британских, но не польских военнопленных.
За злодояния в Катыни по сей день никто ответственность не понес. Следует подчеркнуть со всей определенностью, что попытка переложить на подсудимых ответственность за преступления против человечности в Катыни характеризует не Нюрнбергский процесс, а действительных виновников этих преступлений — руководителей ВКП(б) и НКВД.
Американцы и англичане уже тогда точно знали, что происходило в Катыни. Знали, что на совести сталинского КГБ несмываемым пятном лежит это чудовищное преступление. Хотя мы, советские люди, там, в Нюрнберге, и мысли такой не допускали.
Наталья Лебедева, много сделавшая для того, чтобы советские люди узнали правду о процессе, рассказывала: «У меня есть текст письма, посланного Рузвельтом одному из адресатов, который собирался сделать публичное заявление насчет Катыни. Президент Рузвельт незадолго до смерти предостерегает его, запрещая что-либо печатать на эту тему. Они все знали, но считали невозможным для себя в тот момент ссориться с Советским Союзом и временно закрывали глаза. Видимо, действовало правило, сформулированное Черчиллем: «Надо знать, когда, где и кому говорить правду».
Весьма щекотливым было и то обстоятельство, что в разделе Польши в 1939 году принимал участие СССР, который был исключен из Лиги Наций за агрессию против Финляндии.
В 1939 году Англия и Франция объявили войну Германии, за что советский премьер Молотов назвал их «империалистическими поджигателями войны». И только нападение Германии на Францию в мае 1940 года было наконец квалифицировано как агрессия.
Были и другие щекотливые обстоятельства, но их на Нюрнбергском процессе не обсуждали.
Александр Бовин в книге «ХХ век как жизнь» приводит выдержку из письма подполковника в отставке Ю. А. Прохорова из Петербурга.
«Уважаемый Александр Евгеньевич! Откликаясь на ваши две последние геополитические работы «Мы ничего не должны Германии» и «Мы ничего не должны Японии», я предлагаю вам, двигаясь вдоль наших рубежей против часовой стрелки, продолжить сериал еще девятнадцатью «Мы ничего не должны...»
1. «Мы ничего не должны Финляндии». Подписав 31.12.17 г. Акт о суверенитете, мы в 1919-м, 1939-м, 1944-м громили ее самым лихим образом.
2. «Мы ничего не должны Эстонии». Подписав в 1920 г. Тартуский договор, ворвались в нее в 1939 г, запихнули в тюрьму президента, еще четырнадцать тысяч ни в чем не повинных людей вывезли в лагеря, в 1946 г. водрузили флаг РСФСР над Ивангородом, сдвинув границу к западу на 20-25 км.
3. «Мы ничего не должны Латвии», разбавляя 50 на 50 переселенцами бестолковых аборигенов, плохо говорящих по-русски.
4. «Мы ничего не должны Литве», въехав в нее на танках в 1939 г. по сговору с другим разбойником и уничтожив там элиту и фермеров.
5. «Мы ничего не должны Польше», наводя там порядок в 17801794 гг., 1831-м, 1862-м, 1920 гг. («Даешь Варшаву!»), подло ударив 17.09.39 г. в тыл борющейся с фашистами польской армии, расстреляв захваченных в плен офицеров. Один парад войск Еременко и Гудериана (октябрь 1939 г.) в Бресте чего стоит.
6. «Мы ничего не должны Чехословакии», оттяпав у нее Закарпатье и въехав в компании стран ВД в Прагу 22.08.68 г.
7. «Мы ничего не должны Венгрии», разгромив Будапешт в ноябре 1956 г., повесили ихнего премьера И.Надя, выманив его из одного из посольств.
8. «Мы ничего не должны Румынии», отобрав у нее в 1940 г., по сговору с Гитлером, Молдавию и Буковину, а в 1947 г. танками подавив народное восстание, посадили туда в конце концов какого-то диктатора, расстрелянного впоследствии собственным народом.
9. «Мы ничего не должны Болгарии», объявив ей войну 08.08.44 г. и разогнав правителей (хорошо, оставив в живых малолетнего царя).
10. «Мы ничего не должны Югославии», которой с 1947-го по 1955 годы все время грозились, но не решились оказать интернациональную помощь.
11. «Мы ничего не должны Армении», в которую, имея договор, ворвались в 1921 г. на конях, предварительно оказав помощь Ататюрку в захвате Западной Армении.
12. «Мы ничего не должны Ирану», разбомбив в августе 1941 г. Тегеран и разделив страну пополам с Великобританией, создав на севере страны еще одну марионеточную Азербайджанскую республику и почему-то (есть ссылки на Трумэна) нехотя уйдя оттуда в 1946 г.
13. «Мы ничего не должны Грузии», с которой РСФСР имела договор, но в 1921 г. вошла с юга на бронепоезде, случайно позволив удрать правительству.
14. «Мы ничего не должны Бухаре», тому эмирату, который вообще не входил в Российскую империю, взяв штурмом в 1921 г. Бухару.
15. «Мы ничего не должны Туве», ликвидировав в 1944 г. это государство с чудесными марками.
16. «Мы ничего не должны Монголии», разогнав в 1921 г. администрацию и духовенство этой территории с помощью авиации и конницы.
17. «Мы ничего не должны Корее», поддерживая диктаторский режим Ким Ир Сена и вооружив его для рывка 22.06.50 г. через 38-ю параллель на Пусан. А теперь ожидаем от наследника испытания ядерного оружия.
18. «Мы ничего не должны Афганистану», в который в декабре 1979 г. ввели ограниченный контингент, разумеется, по просьбе правительства Афганистана (как в Венгрию, как в ЧССР), но тут же уничтожив не только главного правителя, но и его жену, и его малолетних детей (живет июль Екатеринбурга в сердцах воинов).
19. «Мы ничего не должны правительству США», получив по ленд-лизу после окончания боевых действий и имея не утраченную в боях технику на общую сумму 2,5 миллиарда долларов».
***
О том, что фельдмаршала Паулюса 11 февраля 1946 года советские обвинители предъявили ошеломленному трибуналу в качестве свидетеля, писалось много. А вот как Паулюс был доставлен в Нюрнберг, стало известно несколько лет назад.
Об этом поведала наша переводчица с немецкого языка Ольга Свидовская.
«Ко мне обратились с просьбой помочь доставить Паулюса из Берлина в Нюрнберг так, чтобы об этом никто не знал. Для въезда в американскую зону оккупации нужны были визы...».
Ольга Свидовская пишет, что после долгих споров решили оформить визу на руководителя следственной части при советском обвинении Георгия Александровича Александрова и 10 сопровождающих.
Операция проводилась в полной тайне. Пришли к общему мнению, что к американцам за визой следует обратиться в субботу, за пять минут до конца рабочей недели.
Точно в 13.55 Оля открывает дверь отдела, который выдавал визы.
В отделе оказались все как один молодые красивые ребята. Они уже собрались уходить со службы.
«Увидев меня, тот, кто обычно ставил печати на визах, беззлобно выругался: «Черт бы тебя побрал!» Я старалась шутить. В душе отвратительно посапывал липкий страх. Болтовня помогала кое-как скрывать его. До сих пор помню листки виз на ладонях американца и как он выдавливал печать на ладони.
Американцы отдали мне визы, и я пошла, сопровождаемая тем же «перебрёхом».
Без особых трудностей доставили Паулюса в Нюрнберг. Возникли трудности с тем, как провести его во Дворец юстиции. И с этой задачей Оля Свидовская справилась успешно. Сидя в машине и улыбаясь, она помахала старым, с истекшим сроком годности пропуском, и американец сказал «о’кей!».
Оля рассказала, как она выполнила еще одну просьбу.
Ей предложили, чтобы она сходила к американцам: «Они тебя знают. Попробуй достать что-нибудь о Гессе». И она пошла. «... В хранилище документов были два молодых американца. Они сняли с полки одну из цинковых банок с завертывающейся крышкой. Вытащили из банки «свиток», отдали его мне. Не помню, расписывалась ли я в получении «свитка», или нет. Вряд ли. «Свиток» состоял из длинных телеграфных листов. Когда я принесла его и начала переводить, наступила тишина. Потом меня попросили перевести документ с предельной точностью письменно.
Документ содержал в себе обвинение всей верхушке британского общества в тайном сговоре с Гитлером за нашей спиной. Мне сказали, что документ будет срочно отправлен в Москву прямо Сталину. Меня же попросили забыть все, что я перевела».
Это были документы Гесса о его переговорах в Англии.
Американцы подняли страшный шум. Олю на всякий случай упрятали на некоторое время. Двух американцев, которые выдали документы, она «больше не видела, исчезли». Оле очень большое начальство объявило благодарность.
Ольга Свидовская вспоминает такой курьезный случай: «Я с детства любила хрусталь. В соседнем от Нюрнберга городке купила в комиссионном магазине старинную хрустальную вазу. Ваза была вывезена из России. Все мне завидовали. Деньги в Нюрнберге было тратить некуда. Практически они не имели для нас цены.
И вот приехал Вышинский. И был по этому случаю дан обед в его честь.
Пока мы суетились вокруг стола, вошел Вышинский. Быстро все осмотрев, он остался доволен и, очевидно, приняв меня за одну из немецких горничных, потрепал небрежно по щеке. Я обозлилась.
Дело на том не кончилось. На стол решили поставить фрукты. Фрукты захотелось положить в красивую вазу. Вспомнили про мою. Ваза произвела фурор. Я и не предполагала, что вижу ее в последний раз. Когда Вышинский уехал, он увез мою вазу с собой. Никто не рискнул ему сказать, что она является в некотором роде частной собственностью».
Кража вазы Вышинским — не самый большой грех в его жизни. По его вине были расстреляны многие ни в чем не повинные люди. Если человек подлый, то он подлый и в большом, и в малом.
Я обратил внимание на то, что Ольга Свидовская не пишет, почему именно к ней обращались с такими серьезными просьбами. То, что она не называет тех, кто ее «просил», само собой разумеется.
Объективности ради скажу, что американские разведчики работали не меньше наших. Но им, наверное, было труднее. У нас не было такой беспечности и такого разгильдяйства. Вряд ли сотрудники американской делегации, даже если они были такими же красивыми, как Оля, смогли у наших работников архива получить документ. У нас «исчезали» люди за значительно меньшие провинности.
В беседе с Елизаветой Ефимовной Щемилевой-Стениной, которая была на Нюрнбергском процессе одним из двенадцати советских перевод-чиков-синхронистов, корреспондент «Известий» А. Плутник спросил:
— На каком основании вы делаете вывод о недостаточном внимании в России к Нюрнбергскому процессу?
— Самое веское основание, — ответила Елизавета Ефимовна, — полное собрание его документов, в том числе и стенограмма допросов подсудимых, всех судебных заседаний, а это 42 тома, у нас не издано до сих пор, хотя Международный трибунал в марте 1946 года принял решение об официальном издании всех документов на четырех языках. На трех оно было осуществлено в Нюрнберге в 19471949 годах — английском, немецком и французском. А вот на русском языке так и не появилось по сей день. Лишь при Хрущеве издали семь томов, а с 1986 г. приступили к выпуску восьмитомника, вышло лишь пять книг.
— Как Вы думаете, в чем причина? — спросил корреспондент.
— Главная — там в полный голос говорили о таких вещах, которые в СССР не обсуждались даже шепотом. Да и, как я поняла позже, та правда о фашистском правлении, о господствовавших в Третьем рейхе политических нравах была невыгодна советскому руководству, так как вызывала нежелательные для него аналогии. Ну а в последующие годы руководители страны полагали, видимо, что события отхлынули, интерес к ним ослаб... У нас всегда есть объяснение необъяснимому.
Я оптимист. Рано или поздно (лучше рано) полный стенографический отчет всех судебных заседаний Международного военного трибунала будет опубликован на русском и многих других языках. Правду истории скрыть невозможно. Она обязательно станет достоянием народов.
Рассказывают, что немецкий генерал Мольтке после одной из войн собрал журналистов и посоветовал им: «Пишите правду!» Потом тихо добавил: «Только не всю». Думаю, что о Нюрнбергском трибунале когда-нибудь будет написана вся правда.
Зарождение «холодной войны»
Говоря об итогах Нюрнбергского процесса, необходимо считаться с тем, что за судебным столом собрались не друзья, даже не единомышленники, а временные попутчики. Не стало общего врага — стал распадаться союз антигитлеровской коалиции. Мы должны быть благодарны, что союзники успели назвать и осудить чудовищные преступления фашизма и главных виновников этих преступлений.
Трещина в отношениях между Востоком и Западом решительно расширялась, и наше счастье, что она задержалась перед Дворцом правосудия в Нюрнберге. Ведь процесс шел, когда уже была произнесена известная антисоветская речь Уинстона Черчилля, в которой он сказал:
«Еще до того, как кончилась война, в то время, когда немцы сдавались сотнями тысяч, а наши улицы были заполнены ликующими толпами, я направил Монтгомери телеграмму, предписывая ему тщательно собирать оружие и складывать его, чтобы потом легко было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось».
Речь Черчилля в Фултоне ознаменовала собой конец периода антигитлеровских совместных действий, а вместе с тем начало нового этапа, который вскоре получил название «холодная война».
Подсудимые в Нюрнберге в своих камерах читали речь Черчилля, а потом обсуждали ее с большим оживлением и с не меньшим удовлетворением. Атомная бомба над Хиросимой стала орудием политического давления в дипломатической войне.
Когда Геринг узнал о речи Черчилля, то высказал предположение, что единственные союзники, которые еще не переругались, — это обвинители на Нюрнбергском процессе.
Он ошибся. Как раз в это время выявились серьезные разногласия между обвинителями.
Но мир узнал о них много лет спустя.
5 апреля 1946 года во Дворце юстиции в комнате 117 состоялась встреча обвинителей четырех держав. Она носила доверительный характер.
Ни для кого не было секретом, что у германских промышленников и финансистов были влиятельные покровители в западных странах и что с самого начала оказывалось сильное давление, чтобы дело до процесса не дошло. Свою роль играли тут и личные знакомства, и общность интересов, подкрепляемая широкими международными связями, и, наконец, нежелание создавать юридический прецедент.
В такой вот атмосфере открылась эта конфиденциальная встреча и прозвучал вопрос, поставленный представителем британского обвинения: «Стоит ли судить руководителей монополии?».
От имени советской делегации генерал Руденко и полковник Покровский ответили, что советское правительство выступает за совместное проведение четырьмя главными союзниками дальнейших процессов против главных военных преступников действующим ныне Международным военным трибуналом.
Выступление прокурора Джексона от имени делегации США тотчас же прояснило, кто и какие позиции занимает. Джексон заявил, что у него есть серьезные сомнения, «можно ли вообще возбуждать дело против промышленников, если Шахт (а это вполне вероятно) на нынешнем процессе будет оправдан». Такое заявление, сделанное в разгаре продолжавшегося процесса, за 5 месяцев до его окончания, до того даже, как трибунал приступил к рассмотрению конкретных обвинений против Шахта, было и неожиданностью, и по меньшей мере бестактностью. Джексон привел еще и другой аргумент. Он предупредил, что Соединенные Штаты не смогут позволить себе расходов, которые связаны с их участием в Международном трибунале. Он высказался за проведение следующих процессов местными, зональными военными судами.
Стало очевидным, что США не только против процесса промышленников, но и вообще не хотят продлевать жизнь Международному трибуналу.
Р. Джексон писал президенту США Трумэну:
«...Теперь нам предлагают новый международный процесс, в котором на скамью подсудимых сели бы преимущественно промышленники и финансисты. Однако процесс, собравший только промышленников, мог бы произвести впечатление, будто мы преследуем этих людей лишь за то, что они промышленники. Такая реакция тем более вероятна, если принять во внимание, что в своей прокурорской работе мы будем действовать бок о бок с коммунистами Советского Союза и французскими левыми... Есть также опасность, что председателем такого суда мог бы стать русский или француз... Мой ответ таков: промышленников можно наказать с помощью программы денацификации без Международного трибунала. Я против таких процессов в будущем и не рекомендую их правительству США».
Подробности, касающиеся конфиденциального совещания в комнате №117 Дворца юстиции, а также секретного донесения прокурора Джексона президенту Трумэну, обнародовал в 1949 году Телфорд Тейлор, который вскоре стал объектом нападок и газетной травли в США за свою деятельность обвинителем в Нюрнберге. Тейлором занималась в конце сороковых годов пресловутая комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, возглавлявшаяся сенатором Маккарти.
Справедливость не торжествует
В феврале 1994 года к бывшему тогда президенту России Борису Ельцину обратилась Елизавета Ефимовна Щемелева-Стенина.
«Глубокоуважаемый господин президент!
От имени граждан России — участников Международного процесса над главными нацистскими преступниками, прошу вас оказать нам содействие в решении вопроса о награждении ее участников».
К своему письму Б. Н. Ельцину Щемелева-Стенина приложила копию проекта указа Президиума Верховного Совета СССР, которую нашла в архивах. Среди тех, кого предполагалось отметить, была и ее фамилия. Ей полагалась медаль «За трудовую доблесть».
В подтверждение своей правоты Елизавета Ефимовна приводит в письме к президенту такие аргументы: «У главного обвинителя от США Джексона было шесть заместителей и шестнадцать помощников. У Р. А. Руденко — один заместитель и четыре помощника.
Американцы привезли в Германию 640 переводчиков, а мы — 40».
Я не вникал в работу переводчиков, но однажды переводчик, мой однофамилец Евгений Гофман, рассказывал, что трудились они порой «до потери пульса».
Еще из письма Елизаветы Щемелевой-Стениной — Б. Н. Ельцину.
«В эпоху гласности общественности стали известны те факты истории, которые обсуждались на Нюрнбергском процессе и были засекречены в течение длительного периода. Имеются в виду такие события, как заключение пакта Молотова-Риббентропа и подписание секретных протоколов к нему, так называемое Хотынское дело и другие. Очевидно, в свое время эти государственные секреты и заставляли придерживаться железной позиции в отношении участников процесса.
Носители секретной информации у нас всегда были под подозрением, тем более, если в их число попадали не очень проверенные люди. А там, в Нюрнберге, таковые имелись, так как у переводчиков-синхро-нистов, например, предпочтение волей-неволей пришлось отдать отменным специалистам перед, так сказать, надежными людьми».
Надо полагать, что к Б. Н. Ельцину письмо бывшего синхронного переводчика, а впоследствии преподавателя престижного вуза, автора вузовских и школьных учебников немецкого языка не попало.
Она получила ответ председателя комиссии по государственным наградам при Президенте Российской Федерации:
«На ваше обращение о награждении особо отличившихся участников Нюрнбергского процесса сообщаем, что Комиссия по государственным наградам на расширенном заседании 12 апреля с.г. рассмотрела данный вопрос.
Учитывая, что правовых оснований для этого по действующему законодательству нет, комиссия приняла решение о нецелесообразности награждения государственными наградами Российской Федерации за участие в Нюрнбергском процессе по наградным спискам 46-47 годов».
Вопрос был рассмотрен 12 апреля, а ответили 14 июля.
Елизавета Щемелева-Стенина обращалась еще во многие инстанции, ко многим начальникам, но безрезультатно.
Что удивительно — в то время, как в стране «непуганных чиновников» ей отказывали в попытке возродить внимание к участникам Нюрнбергского процесса и к самому процессу, союзники по антигитлеровской коалиции наперебой предлагали свои ордена.
Из ноты французского правительства в МИД СССР, 28 октября 1946 года.
В МИД Франции поступило ходатайство о награждении орденом Почетного легиона некоторых представителей союзного обвинения при Международном трибунале в Нюрнберге.
«До принятия определенного решения французские власти желали бы узнать, дает ли Советское правительство свое согласие по этому поводу и не имеет ли оно намерение отметить со своей стороны почетными наградами французских представителей союзного обвинения при этом трибунале».
С чисто французской галантностью подписавший ноту мсье Шер-пантье заключал: «Я был бы весьма благодарен, если бы вы соблаговолили уведомить меня о мнении компетентных советских властей по данному вопросу. Весь к вашим услугам...»
Но советская сторона не торопится идти на поводу. В обстановке строгой секретности начинаются пристрастные консультации наших дипломатов с Генеральной прокуратурой. Завотделом МИД А. Смирнов обращается к заму Генерального прокурора Г. Сафонову. На следующий день, видимо, сочтя ранг вчерашнего обращения недостаточно высоким, заместитель министра иностранных дел В. Декано-зов (впоследствии расстрелянный по делу Берии) шлет депешу Генеральному прокурору К. Горшенину.
Константии Горшенин — Владимиру Деканозову.
«Полагаю, что возражать против награждения наших обвинителей французскими орденами неудобно. Желательно было бы предварительно узнать, сколько человек и кого именно французы собираются награждать.
Это дало бы нам возможность знать, на что французы надеются при нашем ответном награждении их обвинителей, на которое, конечно, придется идти, если мы согласимся на награждение наших участников процесса».
Елизавета Ефимовна в архивах нашла, что французов опередили американцы. Еще в январе 46-го, то есть по завершении предварительного следствия, они известили наш МИД о желании увенчать американскими орденами представителей советского обвинения в Международном военном трибунале, а также предложили список американских, английских и французских обвинителей, которых можно бы отметить советскими орденами. Несколько позже, в феврале 47-го, на наши компетентные органы, все еще не решившие вопрос о взаимных награждениях союзников, сыплются новые предложения: МИД Польши просит согласия на награждение польскими орденами девяти советских участников Нюрнбергского процесса.
О своем решении отметить национальными наградами наших людей одновременно сообщает МИД Чехословакии.
И завертелась бюрократическая карусель уточнения списков, грянул звездный для аппарата час, приспела пора мучительных, но и сладостных чиновничьих раздумий о том, кто достоин, а кто не заслуживает, кого вписать, а кого вычеркнуть.
«Очень похоже, — пишет А. Плутник,— что, решая вопросы о наказании своих граждан, вплоть до физического уничтожения, наше государство в лице своих ключевых институтов было куда менее осторожно и осмотрительно, нежели при рассмотрении вопроса об их поощрении».
В заключение необходимо отметить, что в этом чиновничьем круговороте решение так и не было достигнуто.
Между тем не дать заслуженного — значит, по сути — обокрасть. Но по этой части, надо заметить, наше прежнее социалистическое, а ныне демократическое государство, как и наше славное бюрократическое сословие с его незыблемыми традициями, бо-о-льшие спецы.
На выживаемость проверенный В немыслимые холода,
На семи ветрах просеянный В послевоенные года.
Ю. Сев