Проведение заключенного перемирия фактически натолкнулось на многих участках фронта на сопротивление. Не то чтобы русские войска не желали перемирия, но, как на южном фронте, так и на Кавказе, они не признавали петербургскую большевистскую делегацию уполномоченной заключить перемирие. Из отдельных комиссий, избранных для осуществления условий перемирия, лишь одна, назначенная на северный фронт, имела возможность отправиться к месту своего назначения – в Двинск, тогда как назначенная на южный фронт пока не могла переступить линии фронта.

Перемирие было заключено в целях установления мира между Россией и четверным союзом. Для этого теперь и собрались представители четырех держав в Брест-Литовске.

В качестве представителя германской империи прибыл статс-секретарь Кюльман. По распоряжению Верховного командования я был назначен представителем последнего при статс-секретаре. Я был ему подчинен и имел лишь право высказывать пожелания и соображения Верховного командования и в нужных случаях протестовать против мероприятий статс-секретаря. Мне хотелось бы особенно подчеркнуть это обстоятельство, так как общественное мнение склонно было возложить ответственность за все, что произошло в Брест-Литовске, – в первую очередь за последовавший насильственный мир – на Верховное командование и на меня как его представителя. Это неверно. За ход переговоров и заключение мира ответственность несут тогдашний рейхсканцлер граф Гертлинг и статс-секретарь по иностранным делам.

В качестве представителя Австро-Венгрии приехал граф Чернин, умный и благородный человек, – к сожалению, с совершенно истрепанными нервами. Он был твердо убежден, что Австро-Венгрия должна погибнуть, если она вскоре же не заключит мира.

Им всецело владела мысль – прийти непременно к соглашению, хотя бы с Россией, и вернуться домой, заключив мир.

Болгарская миссия возглавлялась министром Поповым, незначительной личностью с узким политическим кругозором, но, может быть, именно вследствие этого тем более упрямым. Умный министр-президент Радославов появился позднее, так же как и великий визирь Талаат. Пока же представителями Турции были турецкий посланник в Берлине и бывший великий визирь Хакки, необычайно ловкий и способный дипломат, и статс-секретарь по иностранным делам Мессими-Бей.

Представителями русской делегации были в то время Иоффе, Каменев и профессор Покровский.

Размещение и питание многочисленных миссий (в общем более четырехсот человек) представляло, естественно, некоторые трудности. Однако опытные квартирьеры и заведующие офицерскими столовыми справились с этим. В прежнем русском театре, который сохранился почти в порядке, был устроен зал для заседаний, предоставлявший достаточно места. Для переговоров в более тесном кругу в нашем распоряжении был меньший зал, в котором мы раньше вели переговоры о перемирии.

Вскоре после приезда Кюльмана и Чернина я был приглашен на одно совещание, происходившее между ними и касавшееся вопроса о первых шагах, которые следовало предпринять. В первую очередь следовало дать ответ русским на их мирное предложение, которое, так же как и приглашение к заключению перемирия, было обращено ко «всем», с воззванием окончить войну и сообща приступить к мирным переговорам. Русское предложение говорило о мире без аннексий.

Статс-секретарь Кюльман стоял на той точке зрения, что Германия может принять это предложение, если этим самым ей удастся воздействовать на государства Антанты, чтобы они также приступили к мирным переговорам.

Он был того мнения, что урегулирование вопроса о пограничных государствах – Польше, Литве и Курляндии – не относится к области аннексий, так как законно уполномоченные представители этих государств уже давно решили отделиться от России и предоставить Германии, или вообще центральным державам, дальнейшее урегулирование их будущего государственно-правового положения.

Само собой разумеется, что граф Чернин был готов принять мир без аннексий; так он и должен был поступать, если б ему удалось на таких началах вступить в переговоры с враждебными державами, решившими разделить Австро-Венгрию. Поэтому Кюльман и Чернин сошлись на ответе, который без ограничений признавал мир без аннексий, «в случае, если и державы Антанты выразят свою готовность начать переговоры на этих же условиях».

Мне этот ответ не понравился. С одной стороны, во вступлении он содержал целый ряд замечаний в русском стиле, противоречивших моим взглядам, и затем по существу он являлся ложью. Он основывался на условном тезисе: «Если и Антанта» и т. д. Я бы считал правильнее прямо стать на почву фактов и ответить русским, что центральные державы действительно готовы вести переговоры о всеобщем мире – что доказывается многократными мирными предложениями рейхстага, – но что, однако, русская мирная делегация отнюдь не имеет полномочий говорить от имени других держав Антанты и что поэтому, пока русские не представят таких полномочий, можно говорить лишь о сепаратном мире России с четверным союзом.

Я высказал все эти соображения статс-секретарю Кюльману. Он остался при своем мнении. Так как он непосредственно перед отъездом своим в Брест-Литовск был вместе с рейхсканцлером в Ставке, то я должен был предположить, что там произошло совещание имперского правительства с высшим командованием относительно образа действий на мирной конференции, и не настаивал.

Когда дело дошло до подписания ответа русским, болгары представили серьезные возражения. Министр Попов объявил, что при заключении союза им, болгарам, обещаны были некоторые части сербских областей и Добруджа и что они вовсе не намерены подвергать опасности подобным подписанием выполнение этих обещаний. Они и в войну-то вступили из-за аннексий и не намерены от них отказываться. Напрасно Кюльман и Чернин расточали перед Поповым свое красноречие, сотни раз доказывая ему, что данные им обещания не подвергаются никакой опасности; что все дело только в том, чтобы произвести хорошее впечатление при начале переговоров; что невозможно допустить, чтобы Англия и Франция вступили в мирные переговоры, и что раз это так, то все декларации, которые теперь делают центральные державы, отпадают в случае, если Антанта еще не подготовлена для мирных переговоров. Попов твердо стоял на своем «нет».

Генерал Ганчев, второй болгарский представитель, оказался уступчивее и более способным понять логику дипломатов. Он подробно телеграфировал царю Фердинанду и добился того, что Попову дан был приказ подписать ответ. Мессими-Бей также колебался относительно подписания, однако уступил скорее болгар под давлением увещаний Чернина и Кюльмана. Ответ был передан русским 24 декабря. Перед этим мне удалось изменить или вычеркнуть некоторые чересчур унизительные по форме обороты речи.

Русские торжествовали и, весьма довольные, телеграфировали в Петербург. После согласия обеих сторон пришлось выжидать еще десять дней, в течение которых Антанта должна была сообщить, примет ли она участие в переговорах.

Статс-секретарь Кюльман и граф Чернин предложили русским не проводить эти десять дней в бездеятельности, но тотчас же образовать несколько комиссий, которые проработали бы некоторые разделы мирного договора. Русские были с этим согласны. Сам Иоффе с некоторыми из своих товарищей предполагал употребить это время на то, чтобы еще раз съездить в Петербург. Он указал при этом, что оттуда с ним, вероятно, приедет комиссар по иностранным делам Троцкий.

Из случайных разговоров, которые мне приходилось вести, у меня все больше и больше получалось впечатление, что русские неверно поняли предложение наших дипломатов. Они держались того мнения, что мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии. Мое впечатление подтвердилось разговором, который майор Бринкман имел с русским подполковником Фокке. Фокке высказал предположение – и это вполне определенно выражало ожидания русских, – что тотчас же после подписания мирного договора германские войска отойдут за старую границу 1914 года.

Я сказал статс-секретарю, что считаю невозможным допустить, чтобы русские ехали в Петербург с подобной уверенностью. Если они в Петербурге не только перед правительством, но и перед широкими народными массами будут утверждать, что заключаемый мир обеспечивает им границы 1914 года, а потом окажется, что утверждение это неверно, что ноту центральных держав надо понимать иначе, что, иными словами, они обмануты, то это может вызвать ужасное возмущение. Я находил, что теперь своевременно разъяснить русским этот пункт, и готов был это сделать сам.

Статс-секретарь, так же как и граф Чернин, признал правильность моих выводов и согласился с моим предложением.

В полдень, за завтраком, я сказал сидящему рядом со мной Иоффе, что у меня создалось впечатление, будто русская делегация понимает мир без аннексий иначе, чем представители центральных держав. Последние стоят на той точке зрения, что если части прежнего русского государства добровольно и по решению законных учреждений выскажутся за выделение из состава русского государства и за присоединение к Германской империи или к какому-либо иному государству, то это не является насильственной аннексией. Основания для этого взгляда высказали ведь сами русские правители в их декларациях о праве самоопределения народов в отдельных государствах. Этот случай как раз подходит к Польше, Литве и Курляндии. Представители трех народов заявили о выходе своем из состава русского государства. Поэтому центральные державы не считают аннексией определение дальнейшей судьбы этих трех государств путем непосредственного сношения с их представителями, без участия русских властей.

Иоффе был совершенно ошеломлен. После завтрака Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, статс-секретарь, граф Чернин и я – с другой устроили длинное совещание, на котором русские дали полную волю своему изумлению и негодованию. Со слезами ярости Покровский объявил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не восемнадцать губерний. В конце концов русские стали угрожать отъездом и перерывом переговоров.

Граф Чернин был вне себя. Он получил предписание от своего императора ни в коем случае не допускать прекращения переговоров в Бресте и в крайнем случае, если германские требования будут мешать ходу переговоров, даже заключить с русскими сепаратный мир. Он потерял всякое самообладание и очень возбужденно говорил на тему о сепаратном мире не только со статс-секретарем, но даже прислал и ко мне, в мой рабочий кабинет, своего военного советника Чичерича с такой же угрозой, по-видимому, для того, чтобы произвести давление на германское Верховное командование.

Я не мог понять волнение графа. По моему мнению, и речи не могло быть о прекращении переговоров со стороны русских. Русские массы страстно желали мира, войско было деморализовано – оно состояло только из недисциплинированных вооруженных скопищ; единственная возможность для большевиков удержаться у власти состояла в том, чтобы заключить мир. Они принуждены будут принять условия центральных держав, как бы они ни были тяжелы. Поэтому я очень спокойно ответил Чичеричу на его угрозу заключения сепаратного мира, что я эту идею нахожу блестящей, так как благодаря ей у меня освободится двадцать пять дивизий, которые до сего времени были заняты на австрийском фронте для поддержки австро-венгерских войск. При сепаратном мире правый фланг немецких войск был бы автоматически прикрыт нейтральной Австро-Венгрией, так что благодаря такой мере военное положение германских войск Восточного фронта чрезвычайно улучшилось бы.

Статс-секретарь Кюльман отнесся также очень спокойно к угрозам заключения сепаратного мира со стороны Чернина. Он сказал мне, что он истребовал для себя письменное изложение точки зрения австро-венгерского правительства, и мне показалось, что ему не неприятно получить таким образом известный противовес против некоторых чересчур далеко заходящих требований Верховного командования. Объяснения в повышенном тоне и оживленный обмен телеграммами в эти дни не привели ни к каким результатам, поэтому оставалось только спокойно ждать, вернется ли русская делегация из Петербурга или, как этого больше всех боялся граф Чернин, нет.

Во время перерыва переговоров граф Чернин поехал в Вену, а Кюльман – в Берлин. По его желанию и я присоединился к нему.

Когда я явился к генералу Людендорфу, он встретил меня гневным вопросом: «Как вы могли допустить, чтобы появилась такая нота?»

Я ответил, что я предполагал – и не мог не предполагать, – что по вопросу об основных линиях переговоров состоялось соглашение между Верховным командованием, рейхсканцлером и Кюльманом на совещании в Крейцнахе, имевшем место непосредственно перед началом переговоров. Генерал Людендорф отрицал это, но согласился со мной, что я имел основание так думать.

До сих пор для меня остается загадкой, почему между Верховным командованием и имперским правительством не состоялось соглашения во время их совещания 18 декабря. Одни только общие разговоры не могли ведь дать нам руководящих начал для ведения таких серьезных мирных переговоров.

После моего объяснения с генералом Людендорфом я явился в замок Бельвю к кайзеру. Последний очень заинтересовался как вопросами, возникшими во время перемирия, так и текущими переговорами. Я должен был подробно описать ему все события и всех в них принимавших участие лиц и так как не кончил своего рассказа до завтрака, то был приглашен к столу. После завтрака кайзер продолжал беседу о делах на Восточном фронте и при этом коснулся польских затруднений. Он предложил мне высказать мои взгляды на польский вопрос. Я был в некоторой нерешительности и попросил его величество освободить меня от этого, так как мои взгляды не сходятся со взглядами Верховного командования.

Его величество ответил: «Когда ваш Верховный военный вождь желает узнать ваше мнение по какому-либо вопросу, то вы должны его высказать независимо от того, совпадает ли ваше мнение с мнением штаба Верховного командования или нет».

Я был врагом всякого решения польского вопроса, которое привело бы к росту польской национальности в Германии. Несмотря на все мероприятия, которые в течение десятилетий принимала Пруссия, мы до сих пор не разрешили польского вопроса, и я не мог ожидать добра от увеличения числа польских граждан. Присоединение к Германии широкой пограничной полосы с почти двухмиллионным польским населением, как того требовало Верховное командование, по моему мнению, принесет лишь ущерб Германской империи. Еще более невыгодной для нас считал я так называемую германо-польскую комбинацию. По-моему, новую польскую границу следует провести так, чтобы она дала нам как можно меньше новых польских подданных. Следует ограничиться только необходимым исправлением границы. Под последним я разумею присоединение небольших участков у Бендзина и Торна, для того чтобы в будущей войне неприятельская артиллерия не могла непосредственно обстреливать угольные копи в Верхней Силезии и главный вокзал в Торне, к этому я еще прибавлял высоты у Млавы для лучшей защиты местности вокруг Сольдау и, наконец, переправу через Бобр у Оссовца, которая так часто причиняла нам затруднения. С увеличением польских жителей примерно на сто тысяч человек мы могли бы помириться. Но свыше этого – ни одного человека.

Кайзер присоединился к моему мнению.

На 2 января было назначено совещание имперского правительства с Верховным командованием в здании Генерального штаба и вслед за тем, в Бельвю, коронный совет. Я был приглашен на то и на другое. Я старался поговорить наедине с генералом Людендорфом, чтобы сообщить ему о своем докладе кайзеру, но напрасно.

На совете прежде всего говорили о продолжении переговоров в Брест-Литовске. Статс-секретарь Кюльман доложил обо всем, что до сих пор случилось, и как он представляет себе дальнейший ход переговоров; его доклад был одобрен кайзером. После этого кайзер взял слово и заговорил о польском вопросе. На основании моего доклада он велел начертить на карте новую польскую границу и объявил, что считает ее правильной. Он не может не согласиться с серьезными возражениями, говорящими против решения Верховного командования, о которых я ему доложил; поэтому он должен взять обратно свое согласие с этим решением, данное им ранее.

Генерал Людендорф возражал в довольно резкой форме. Он не может считать окончательным такое решение кайзера и настоятельно просит еще раз выслушать Верховное командование по этому вопросу. К этой просьбе присоединился и фельдмаршал Гинденбург. Кайзер положил конец этой довольно неприятной сцене, причем он сказал: «Итак, я ожидаю другого доклада от Верховного командования».

Коронный совет не дал ничего положительного. Статс-секретарю Кюльману не была ясно указана его линия поведения в Бресте, и польский вопрос не был выяснен. Кайзер лишь одобрил образ действий Кюльмана и уполномочил его идти по намеченному пути. Трудная проблема устроения пограничных государств так и осталась висеть в воздухе. Правда, Верховное командование высказалось за скорое и энергичное ведение переговоров в Бресте, которое должно было отделить от России пограничные государства, находящиеся в германских руках, и передать их центральным державам. Однако Кюльман настоял на том, что определение пограничных государств следует попытаться провести не в форме аннексий, но примирительным путем. С этим мы и уехали вечером 2 января обратно в Брест-Литовск.

Мне было ясно, что генерал Людендорф рассердится на меня за мое несогласие в польском вопросе, и я не ошибся. Уже на следующий день мне телеграфировали из Берлина, что Гинденбург и Людендорф в связи с этим пригрозили своей отставкой. Поступая таким образом, они требовали моего отозвания. В польском вопросе кайзер уступил, но в вопросе, касающемся лично меня, – нет. Как и следовало ожидать, он взял меня под свою защиту. Кроме этого переданного мне факта, я и сам почувствовал недовольство мною Верховного командования, сказавшееся в целом ряде распоряжений и запросов, притом сделанных в такой форме, которая показала мне, что и великие люди могут быть крайне мелочными.

В первых числах января вернулись из Петербурга – в чем я и не сомневался – русские делегаты для продолжения переговоров. Прежний глава делегации, правда, вернулся вновь, но уже не как глава, – на его место был назначен Троцкий. Относительно этой перемены рассказывали две версии: по одной, Троцкий был возмущен, что Иоффе не сразу понял дипломатическое коварство в ответе центральных держав, и потому последнего сместили; Иоффе взяли с собой лишь для того, чтобы использовать его знакомство с местными условиями и населением Брест-Литовска, приобретенное им во время своего продолжительного в нем пребывания. По другой версии, Иоффе сам был возмущен неискренним поведением представителей центральных держав и отказывался продолжать мирные переговоры. Поехал он против воли, уступая просьбе Троцкого, считавшего, что его участие в переговорах будет полезным.

Троцкий был, несомненно, наиболее интересной личностью в составе нового русского правительства: умный, разносторонне образованный, очень энергичный, работоспособный и красноречивый, – он производил впечатление человека, точно знающего, чего он хочет и не останавливающегося ни перед какими средствами, чтобы добиться желанной цели. Много было споров о том, приехал ли он вообще с намерением заключить мир или его прежде всего интересовала возможность найти широкую арену для пропаганды большевистских идей. Однако, хотя пропаганда и стояла на первом плане во всех переговорах первых недель, я все-таки думаю, что прежде всего Троцкий пытался сначала добиться заключения мира. Лишь позднее, когда не уступающая ему диалектика Кюльмана поставила его в безвыходное положение, он пришел к мысли сделать театральный жест и закончить конференцию заявлением, что Россия не может согласиться на мирные предложения центральных держав, и даже не может вдаваться в обсуждение таковых, и что тем не менее делегация считает, что война окончена.

Еще до начала этих переговоров в Брест-Литовске появилась новая группа участников, а именно представители Украинской Народной Республики. Они были посланы Радой с тем, чтобы, основываясь на декларации петербургского советского правительства о праве народов на самоопределение, заключить сепаратный мир для Украины. Кюльман и я приняли украинцев с радостью, потому что с их появлением представилась возможность использовать их в игре против петербургской делегации. Их приезд принес графу Чернину новые заботы, так как можно было предполагать, что представители Украины будут предъявлять требования, касающиеся политических прав их единомышленников, живущих в Буковине и Восточной Галиции.

С приездом Троцкого прежнее непринужденное общение вне заседаний прекратилось. Троцкий просил, чтобы делегации была предоставлена возможность столоваться у себя на дому, и запретил своим коллегам всякие частные разговоры и сношения. Перед началом переговоров произошло маленькое столкновение. Арена в Брест-Литовске показалась Троцкому недостаточно большой для его пропагандистских целей. Он требовал перенесения переговоров в Стокгольм. При этом им прежде всего руководило соображение, что в Брест-Литовске, то есть в военной зоне, ему не удастся войти в непосредственное соприкосновение с недовольными элементами центральных держав, при помощи которых можно было бы распространить в широких народных кругах и использовать в целях пропаганды его зажигательные речи. Само собой разумеется, что это требование было представителями центральных держав отклонено. Тогда начались между Троцким и Кюльманом словопрения, которые длились много недель и ни к чему не привели.

Только постепенно стало всем участникам ясно, что главной целью Троцкого было провозглашение большевистского учения, что он обращался через голову конференции ко всему миру, не придавая никакого значения работе по существу. Параллельно с его речами распространялись радио ко «всем», призывавшие к неповиновению, разжалованию и убийству офицеров. Я заявил против этого энергичный протест; Троцкий обещал свою помощь, однако возбуждающие радио продолжались.

Переговоры все дальше уходили от реальной почвы, превращаясь в теоретическую дискуссию. При этом тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее. Поэтому я обратил однажды внимание Кюльмана и графа Чернина на то, что так мы к цели никогда не придем, что совершенно необходимо снова поставить переговоры на реальную почву. Я вызвался при первой же возможности, как в зеркале, показать русской делегации, каково действительное положение дел и для чего мы, собственно, все здесь собрались.

Как и всегда, Кюльман вполне разделил мое мнение. Граф Чернин, который с каждым днем становился все нервнее, колебался. Он ни на йоту не приблизился к своей цели – вернуться в Вену, непременно заключив мир, – но все еще надеялся при помощи любезности и дипломатической ловкости сблизиться с большевиками. Но в конце концов и он уступил. Было условленно, что Кюльман при первом же удобном случае даст мне слово, и я скажу тогда все, что мне покажется необходимым.

Такой случай представился скорее, чем мы предполагали.

На следующий день Каменев, зять Троцкого, выступил по его поручению с речью, от которой всем нам, присутствующим офицерам, кровь бросилась в голову. Она была дерзостью; русские имели бы некоторое право так говорить, если бы положение было обратным, то есть если бы германская армия была разбита и повержена в прах, а русские войска победоносно стояли бы на германской земле.

Один взгляд на Кюльмана показал мне, что и его терпение истощено. Он дал мне слово, и я начал объяснять русским, каково истинное положение дел и какая разница существует между их речами и их поступками; они говорят громкие слова о свободе совести, свободе слова, самоопределении народов и о других прекрасных вещах, а в действительности у себя на родине не терпят свободного общественного движения; они штыками разогнали Учредительное собрание, выборы в которое закончились не в их пользу, разогнали вооруженной силой белорусское народное представительство в Минске и теперь разгоняют свободно избранную украинскую Раду. Для немецкого Верховного командования вопрос о пограничных государствах решен: оно стоит на той точке зрения, что законные представители этих государств высказались за их отделение от Советской России, – поэтому вторичное голосование бесцельно. Говорил я сидя и совершенно спокойно; я ни разу не возвысил голоса и не ударял кулаком по столу, как об этом говорит создавшаяся легенда.

Когда я окончил, воцарилось глубокое молчание. Даже Троцкий в первый момент не мог ни слова возразить. Да и трудно было что-нибудь сказать, так как все, что я утверждал, было правдой. Заседание было вскоре прервано.

Фактические результаты моих доводов были не так велики, как я надеялся. Троцкий ограничился тем, что на следующем заседании сказал несколько ничего не значащих слов и с приемами агитатора осудил мою речь как выражение милитаризма. Но и впредь он не стал на почву практической работы и продолжал свои диалектические кунштюки. К сожалению, и Кюльман не воспользовался случаем на основании моей речи потребовать, чтобы конференция вступила наконец на путь органической работы.

Через начальника оперативного отделения я изложил генералу Людендорфу основания для моего выступления и просил его сообщить мне его мнение по этому предмету. Генерал Людендорф одобрил мой образ действий и просил меня по возможности содействовать ускорению переговоров и направлению дебатов в реальное русло. После того как мне не удалось добиться фактического успеха моим вмешательством в переговоры с Троцким, мне оставался еще другой путь: переговоры с украинской делегацией.

В противоположность Троцкому украинские делегаты от нас не отделялись. Они столовались вместе с нами в офицерской столовой и спокойно разговаривали о своих целях и желаниях. У меня составилось впечатление, что с ними скоро можно прийти к соглашению. Поэтому я предложил графу Чернину, который, естественно, являлся главным лицом в переговорах с Украиной, свое посредничество. Я исходил при этом из того взгляда, что заключение сепаратного мира центральными державами с Украиной заставит и Троцкого выйти из состояния бездеятельности. Молодые представители Киевской Центральной Рады были несимпатичны графу Чернину, и переговоры на началах равенства с Любинским и Севрюгой, едва сошедшими со студенческой скамьи, были ему неприятны. Я предложил графу Чернину уполномочить меня сначала в частном разговоре с украинцами твердо установить, на каких условиях они склонны заключить сепаратный мир с центральными державами. Граф Чернин дал мне такое полномочие.

После некоторых настояний с моей стороны оба украинца высказали свои желания. Они простирались до присоединения к Украине Холмщины, а также и русинской части Галиции и Буковины.

Ввиду того, что образование самостоятельного польского государства я считал и теперь считаю утопией, я не задумался обещать украинцам свою поддержку в отношении Холмщины. Наоборот, требование австро-венгерских областей я считал неприличным и не преминул заявить об этом обоим украинцам в довольно резкой форме. Они, по-видимому, ожидали подобного ответа – по крайней мере, они самым любезным образом ответили мне, что, основываясь на наших переговорах, они должны запросить для себя новых инструкций из Киева.

Положение графа Чернина стало в это время особо затруднительным из-за внезапной продовольственной катастрофы в Вене, случившейся благодаря непредусмотрительности австро-венгерского правительства. Чтобы дело не дошло до голода, нужно было просить помощи из Берлина. Берлин, правда, откликнулся, но тем самым у графа Чернина была отнята возможность угрожать нам впредь заключением сепаратного мира с Троцким или пытаться заключить таковой. С другой стороны, украинский мир, на который я смотрел скорее как на средство произвести давление на Троцкого, стал в качестве «хлебного мира» настоятельной необходимостью для графа Чернина. Особенно плохо для Австрии было то, что ее тяжелого положения нельзя было, конечно, скрыть от украинцев.

Тем временем новые инструкции из Киева ими были получены, и они на новом совещании мне их сообщили. Холмщина являлась conditio sine qua поп. Но, очевидно, киевским властям стало ясно, что побежденная сторона не может требовать от другой уступки территории. Они отказались поэтому от Галиции и Буковины, но требовали, чтобы из этих областей была создана особая австро-венгерская имперская область под скипетром Габсбургов. Мне казалось, что украинцы не отступят от своих требований и что им совершенно ясно безвыходное положение графа Чернина. Затруднения графа Чернина были двоякого рода: если он согласится на присоединение Холмщины к Украине, то ему будет угрожать смертельная вражда поляков; если же он согласится на создание русинской имперской провинции, то тем самым внесет вопрос о праве самоопределения в самую гущу народов Австро-Венгрии, в то время как уступка Холмщины без опроса народонаселения и является как раз нарушением именно этого права самоопределения.

После двухдневного перерыва по случаю кратковременной болезни графа Чернина последний уполномочил меня продолжать переговоры с украинцами на основе их требований и, по возможности, прийти к какому-нибудь соглашению.

Тем временем переговоры с Троцким затягивались до бесконечности. По-видимому, русский народный комиссар заметил опасность, грозившую ему от наших украинских сепаратных переговоров, потому что он вдруг объявил, что украинские делегаты, которых он до сих пор признавал, не имеют права вести сепаратные переговоры от имени Украины, так как границы между Украиной и Советской Россией еще твердо не установлены. По этому и по некоторым другим вопросам он должен снестись с петербургским правительством на несколько дней, так как он должен съездить в Петербург.

Все это, конечно, не могло являться причиной его поездки в Петербург. Я полагаю, что он хотел убедиться, насколько господство большевиков утвердилось за это время в Петербурге: должен ли он, считаясь с желанием народа, действительно заключить мир с центральными державами или он может рискнуть закончить переговоры театральным жестом, действительно потом последовавшим. Кюльман поехал в Берлин дать отчет рейхстагу, граф Чернин отправился в Вену, чтобы получить одобрение для заключения мира с Украиной.

По возвращении всех участников в первых числах февраля Троцкий пустил в ход еще одно средство для того, чтобы помешать украинским сепаратным переговорам. Он привез с собой двух украинцев, Медведева и Шахрая, которых прислала не Центральная Рада, а новое большевистское правительство, образовавшееся в Харькове.

Представители Центральной Рады протестовали против этого шахматного хода, и дело дошло до довольно энергичных столкновений между украинской и русской делегациями. В превосходной речи Любинский перечислил большевикам все их грехи. Троцкий в своем ответе ограничился указанием, что власть Центральной Рады кончилась и что единственное место, где еще могут распоряжаться ее представители, – это их комнаты в Брест-Литовске.

По имевшимся у меня сведениям о положении дел на Украине, я, к сожалению, не имел оснований считать слова Троцкого несправедливыми. Большевизм победоносно распространялся; Центральная Рада и временное украинское правительство обратились в бегство.

Кюльман и граф Чернин решили держаться этого украинского правительства, несмотря на его временные затруднения. «Временными» эти затруднения были постольку, поскольку мы во всякое время могли силой оружия поддержать и снова водворить его на Украине. Поэтому они отвели новых украинских представителей, привезенных Троцким, мотивируя это тем, что сам Троцкий в начале января признал украинскую делегацию как правомочных представителей украинского народа.

Я удивлялся молодым украинцам. Они, конечно, знали, что кроме возможной помощи со стороны немцев у них ничего нет, что правительство их – одна фикция. Тем не менее в переговорах с графом Черниным они твердо стояли на своем и в своих требованиях ни на йоту не уступали.

Мир с Украиной был подписан. Это был тяжелый удар для Троцкого, так как теперь стало очевидно, что и с ним переговоры будут так или иначе приведены к концу.

Тем временем, несмотря на мои протесты, несмотря на соответствующие обещания Троцкого, продолжали появляться зажигательные воззвания ко «всем»; особенно они распространялись в войсках. Как раз в это время появилось воззвание, призывавшее войска к избиению офицеров.

Если до сего времени лишь Верховное командование настаивало на том, чтобы кончить переговоры с Троцким, то теперь Кюльман получил телеграмму уже от кайзера о том, что Троцкому должен быть предъявлен двадцатичетырехчасовой ультиматум. Но как раз в этот момент у Кюльмана сложилось впечатление, что, может быть, все же удастся прийти к соглашению с Троцким, так как последний под влиянием заключения мира с Украиной впервые подошел практически к вопросу о мире. Троцкий велел спросить статс-секретаря, нет ли какой-нибудь возможности оставить за Россией Ригу и близлежащие острова.

Положение статс-секретаря было очень затруднительным. Он ни одной минуты не колебался пожертвовать собой за дело, которое он считал справедливым: он телеграфировал в Берлин, что момент для ультиматума выбран неудачно и что он настоятельно советует отказаться от его предъявления. Если же кайзер настаивает на предъявлении ультиматума, то в таком случае имперское правительство должно поручить это другому лицу. Он будет ждать до четырех тридцати пополудни; если до того времени не будет получено другого распоряжения касательно ультиматума, то он перейдет к порядку дня. До половины пятого ответа не последовало, и Кюльман не предъявил ультиматума.

Он попытался поймать Троцкого на его требованиях, касающихся Риги. Он послал к нему Розенберга и велел ему сказать, чтобы Троцкий письменно изложил ему свою готовность заключить мир при условии, если Рига и острова останутся во владении русских; тогда можно будет об этом разговаривать. Это требование Троцкий, после некоторого колебания, отклонил. Но он понял, что с одними речами и проектами далеко не уйдешь, что теперь центральные державы потребуют деловых предложений. К тому же он нашел, что уже достаточно сделал в смысле пропаганды, и начал искать возможности закончить переговоры в Бресте с возможно большим эффектом. Он объявил 10 февраля, что хотя он и не заключает мира, но что Россия заканчивает войну, распускает свои войска по домам и оповещает об этом факте все народы и государства.

Молчание воцарилось на заседании после оглашения декларации Троцкого. Смущение было всеобщее.

В тот же вечер между австро-венгерскими и германскими дипломатами состоялось совещание по поводу создавшегося положения, на которое был приглашен и я.

Дипломаты обеих стран заявили единогласно, что они примут эту декларацию. Хотя декларацией мир и не заключен, но все же восстановлено состояние мира между обеими странами. Протестовал только я один. Мы заключили с русскими перемирие с намерением при помощи последующих переговоров прийти к заключению мира. Раз дело до мира не дошло, то, значит, цель перемирия не осуществилась; таким образом, перемирие автоматически кончается, и должны возобновиться враждебные действия. По-моему, декларация Троцкого была не чем иным, как прекращением перемирия.

Мне не удалось убедить дипломатов в правильности моего мнения. Один из сотрудников Чернина, Визнер, не понимая создавшегося положения – этим недостатком всегда отличался этот дипломат, – даже телеграфировал в Вену, что мир с Россией уже заключен. Я сообщил о результатах совещания в Ставку и получил оттуда известие, что Верховное командование вполне разделяет мою точку зрения. Как известно, эту точку зрения Верховное командование противопоставило точке зрения канцлера и Министерства иностранных дел.

На восьмой день после прекращения Троцким переговоров армии Восточного фронта снова начали наступление.

Деморализованные русские войска не оказывали никакого сопротивления. Собственно, о войсках вообще нельзя было говорить; в сущности, остались только штабы; главная масса войск уже разошлась по домам. С быстротой молнии оккупировали мы всю Лифляндию и Эстляндию. Наши войска были встречены как спасители от большевистского террора не только балтийскими немцами, но и состоятельными латышами и эстонцами.

На другой день после начала наступления из Петербурга пришло радио о том, что русские готовы к возобновлению переговоров и заключению мира и просят приостановить наступление. Очень скоро выяснилось, что теории Троцкого не выдерживали столкновения с реальной действительностью.

Немецкие войска продвинулись лишь до Чудского озера и Нарвы, чтобы освободить, по крайней мере, всех своих балтийских единоплеменников от большевиков и их позорных деяний. Затем наступление было приостановлено, и русским ответили, чтобы для заключения мира они прислали полномочную делегацию в Брест-Литовск. Она была прислана немедленно, с Сокольниковым во главе. Разъехавшиеся представители четверного союза также поспешно вернулись обратно. Но как с нашей стороны, так и со стороны русских на этот раз фигурировали, если можно так выразиться, деятели второго сорта: Кюльман, Чернин, Талаат, Радославов уехали тем временем на открытие мирных переговоров в Бухарест. Они не вернулись, а прислали своих заместителей. Со стороны Германии приехал посланник Розенберг.

Переговоры и на этот раз сложились очень своеобразно. Розенберг предложил в первом заседании обсуждать отдельные пункты мирного договора, проект которого он привез с собой; Сокольников ответил на это предложение просьбой сначала прочесть ему весь проект целиком. По прочтении он объявил, что отказывается от обсуждения отдельных пунктов и что русские готовы подписать прочитанный текст договора.

Единственным основанием для такого поступка являлось намерение еще более подчеркнуть вынужденность «насильственного мира». Так как в агитации, которая велась в связи с заключением «насильственного мира», указывают всегда на мою особу как на главного его виновника, то мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что я не имел ни малейшего влияния на составление текста мирного договора; я ознакомился с ним в первый раз во время оглашения его в присутствии русских делегатов. Окончательное принятие его Сокольниковым последовало в частном заседании дипломатов, на которое я не был приглашен.

Самую энергичную агитацию в связи с заключением «насильственного мира» развила, конечно, пресса Антанты. Мне поэтому хотелось бы здесь предложить Антанте вопрос, почему же она не изменила содержание мирного договора, когда она выиграла войну и когда по ее указке до основания были изменены все политические отношения Европы. Правда, Брест-Литовский мир был объявлен отмененным, но его главные условия остались в силе, Антанта и не подумала вернуть Польшу, Литву, Латвию, Эстляндию и Бессарабию своей бывшей союзнице России. Она изменила лишь форму зависимости отнятых у России областей.

Тем временем и на южной половине восточного театра войны мы были принуждены снова взяться за оружие. Верное своему принципу уважать право на самоопределение, лишь когда оно ему выгодно, русское большевистское правительство, как уже сказано выше, открыло военные действия против Украины и ее правительства, то есть Рады. Украинское правительство было свергнуто и прогнано.

Таким образом, если центральные державы желали получить хлеб в результате своего «хлебного» мира, то они должны были сами достать этот хлеб.

Впрочем, после заключения мира и сами украинские уполномоченные не скрывали безвыходного положения своего правительства и открыто обратились к Германии с просьбой о поддержке. Для меня было ясно, что мы не можем игнорировать этой просьбы. Мы сказали «а» и должны были теперь сказать «б»; мы признали законность украинского правительства и заключили с ним мир; мы обязаны были, следовательно, позаботиться, чтобы мир, который мы провозгласили, действительно осуществился, а поэтому в первую очередь должны были поддержать правительство, заключившее с нами мир.

Вследствие этого наши войска вступили на Украину. Наступление, главным образом по железнодорожным путям, быстро продвигалось вперед; тем не менее мы во многих местах встречали сопротивление. Большевистские банды, наступавшие для занятия Украины, оказывали нам сопротивление, но наиболее ожесточенные бои происходили с чехословацкими дивизиями, с которыми мы впервые пришли в соприкосновение. Однако сопротивление было повсюду сломлено, и наступление проведено по всей Украине до степей Донской области.

Сначала австро-венгерские войска медлили присоединиться к нашему наступлению.

Австро-венгерское правительство желало мира и прекращения боев и неохотно дало себя убедить, что при данных условиях мир невозможен и что, прежде всего, если Австрия желает иметь хлеб, который ей еще нужнее, чем Германии, то она должна достать его себе сама. Поэтому мы начали это наступление одни, но вскоре нашему примеру последовали и австрийцы, и тут даже началось не лишенное трений соревнование в стремлении к достижению крупных целей. В то время как Киев бесспорно попал в сферу германских интересов, австрийцы завладели Одессой и примыкающей к ней железной дорогой.

Одно из условий мира с Советской Россией касалось, конечно, возобновления дипломатических сношений. За это время я достаточно узнал большевиков, чтобы правильно оценить опасность, которую могло бы создать для Германии большевистское посольство в Берлине и учреждение таковых же консульств как центров большевистской агитации. Да большевики ни на минуту и не скрывали, что их цель – мировая революция и что первым шагом к ней они считают революционизирование Германии. Для пропаганды они пользовались всякой возможностью; попытался же известный Радек, один из членов мирной делегации, раздавать нашим солдатам агитационные листки из окон вагона. Поэтому я настойчиво предостерегал против допущения большевистского посланника в Берлин; я высказал свой взгляд Верховному командованию и предложил, пока война еще не окончена, выбрать ставку командующего Восточным фронтом как место пребывания для обоих посольств, германского и русского. Здесь я имел бы возможность обуздать слишком энергичную деятельность господина Иоффе. Прежде всего можно было бы помешать его слишком близкому общению с германскими коммунистами. Насколько мне известно, Верховное командование попыталось провести мое предложение, но оно натолкнулось на противодействие нашего Министерства иностранных дел.

Криге, начальник юридического отдела этого министерства, клятвенно уверял всех в благородстве Иоффе и горел желанием продолжить с ним в Берлине переговоры, начатые в Брест-Литовске. События, к сожалению, показали, что опасения мои были справедливы. Статс-секретарь Зольф допустил, чтобы ящик с пропагандой «разбился» слишком поздно, и, так сказать, запер хлев тогда, когда корову уже украли.