Проводив отца, Густав Гельгештад, тоже в веселом настроении, подошел к своему гостю.

— Друг Генрих, — сказал он, — теперь, когда мой отец взял в руки твое дело, можно поручиться за его успех. Обыкновенно он идет своей дорогою и мало смотрит направо и налево, что предпринимают другие; но ты ему, должно быть, понравился, и он взял твои заботы на свои плечи, а они довольно широки и могут нести эту новую ношу. Будь же весел и спокоен, Генрих, и пойдем к столу, который для нас приготовила Ильда. Да, сестра моя, — воскликнул он, — девушка, которая твердо стоит на своих ногах и гордо держит голову на плечах. Ты должен танцевать с нею в Оствагое, сегодня вечером бал в гаардгаузе. Ты увидишь, как она проворно поворачивается.

Когда они вошли в каюту, Ильда уже занималась приготовлениями к обеду. Она двигалась медленно и задумчиво, но, тем не менее, все у нее спорилось под руками; уверенно и не колеблясь ходила она взад и вперед по кораблю, который покачивался на беспокойных волнах, вносила посуду и приводила в порядок все находившееся в тесной каюте.

Наконец, стол был накрыт и на нем красовалось национальное блюдо, овсянка с черносливом и солеными сельдями. У Густава просияло лицо.

— Вот это хорошо, сестра, — воскликнул он, — что ты приветствуешь нас любимым норвежским блюдом.

Храбро берись за дело, друг Генрих, принимайся, ты, верно, тоже голоден.

Последнее предположение было, конечно, справедливо относительно молодого дворянина, но Стуре удерживало внутреннее отвращение к этому сладкому супу с соленою приправой; только уважение к хозяину перемогло это отвращение: он взялся за ложку и погрузил ее в миску; рука Ильды удержала его руку прежде, чем он успел поднести ее ко рту. Она серьезно посмотрела на него и также серьезно сказала:

— Прежде чем вкусить пищу, следует помолиться.

— Это верно, Ильда, помолимся, — возразил Густав и прибавил, как бы извиняясь: — я совсем об этом позабыл, слишком долго не был дома и пожил между дикими моряками.

Когда Ильда окончила молитву, Густав обратился к Генриху.

— Надо тебе знать, — сказал он, — что сестра моя набожная девушка и не пропустит ни одной поездки в церковь, какова бы ни была погода. А, между тем, не шутка зимою ехать по фиорду две мили в церковь, в открытой лодке, да еще при снежной вьюге, которая гонит лед по морю. Тут и мужчина предпочитает запереть дверь на засов, развести огонь на очаге и удовольствоваться библией, предоставляя пастору держать свою проповедь для самого себя. Зато, конечно, иногда спускаются в церковь лапландцы с фиельдов, слушают проповедь и не понимают в ней ни слова.

— Ты судишь неверно и несправедливо, Густав, — сказала Ильда с неудовольствием.

— Ну, хорошо, — смеясь продолжал брат, — я уж знаю, что ты хочешь сказать. Я тебе объясню, что Ильда думает. У нас здесь есть пастор, Клаус Горнеманн, он вбил себе в голову обращать в христианство и крестить язычников финнов и оленьих пастухов лапландцев из фиельдов, кочующих взад и вперед по неизмеримой пустыне. Сестра моя усердно помогает ему в этом трудном деле. Она упросила отца, чтобы он позволил ей взять к нам в дом дочь одного злого старика, который владеет тысячами оленей и слывет между своим народом чем-то вроде князя и мудреца, или даже чернокнижника и колдуна. Старый Афрайя согласился на это очень неохотно; он делал такие гримасы, как волк, попавший в западню; они, ведь, чувствуют к нам такое же отвращение, как женщины к паукам. Согласие его отпустить к нам девушку стоило порядочной порции табаку, водки и жестоких угроз на прибавку. Она теперь у нас в доме, и Ильда ее приручила, выучила читать, вязать и всяким искусствам. Ты увидишь ее, Генрих, она способная девушка, которая понимает дело, да это они могут и все, Бог им не отказал в разуме. Девушка эта отвыкла от недостатков своего племени, она не ворует, не ленится, не терпит грязи, стала добра и приветлива; вот по-тому-то Ильда и думает, что все соотечественники ее приемной дочери также способны к воспитанию и одарены хорошими задатками; она меня упрекает в несправедливости к этим лапландцам, до которых не дотронется ни один норвежец, которых каждый оттолкнет ногою.

— Учение Христа — любовь, — сказала Ильда, и глаза ее ярко заблестели. — Поэтому ты должен почитать своего ближнего, как брата, и протягивать ему руку всюду, где бы ты его ни нашел.

— Лапландец мне не ближний и не брат, — сердито воскликнул Густав, — он грязное животное, или еще того хуже!

— Стыдись, брат! — сказала Ильда строго, — ты точно также говоришь, не подумавши, как и все они. Но, — продолжала она, и выражение лица ее смягчилось, — пока мы болтаем, время уходит, и у нашего гостя, кажется, пррпал весь аппетит, он студит суп.

Генрих положил ложку, потому что вкус его никак не мог примириться с этим кушаньем.

Густав громко засмеялся, заметя отвращение на лице Стуре.

— Вы, датчане, не понимаете, что вкусно, — сказал он. — Это прекрасное древненорманское блюдо; каждый норвежец тоскует по нему, если он его лишен.

— Ну, — сухо возразил Генрих, — я тебе и твоим соотечественникам не завидую; напротив, желаю вам всегда иметь его вволю, но мне, как датчанину, ты должен извинить, если я не буду есть.

— Кто оставил свою родину и пришел к чужому народу, чтобы жить с ним, тот должен принять его обычаи и нравы, пищу и питье, как они есть, — возразила Ильда. — Ты не прав, господин, если хочешь быть между наши не тем, что мы.

Это было такое замечание, к каким молодой дворянин не привык; но строгие слова девушки сопровождались такою дружескою, ясною улыбкою, что Стуре, сам не зная как, опять почувствовал ложку в руке и положил ее только тогда, когда на тарелке ничего не осталось.

Громкий смех брата с сестрой, когда он выпрямился после этого труда, как герой, одержавший победу, возбудил и его веселость. Он с радостью вторил им, ответил на шутливое поздравление и нашел, что дочь купца, из фиордов теперь относилась к нему с гораздо большим доверием, чем прежде.

На столе красовались теперь и рыба, и мясо; настроение стало еще веселее, когда Густав принес из кладовой бутылку старой мадеры. Чокнулись за хороший прием в стране, за счастие и преуспеяние, за вечную дружбу и, наконец, за то, чтобы Генрих Стуре выстроил свой дом вблизи Лингенфиорда и прожил бы там мирно, как добрый сосед, всю свою жизнь.

— Смотри, — воскликнул Густав, — тебе здесь понравится раньше, чем ты думаешь, а если ты раз полюбишь эти скалы и бурные воды, то ничто в свете тебя больше не оторвет от них. Я сам видел людей, которые, приехав к нам, в первые годы близки были к самоубийству, так им казалась невыносима жизнь среди этих пустынь. Но скоро они опять становились веселы и, наконец, так уживались, что находили все прекрасным; ничто не могло заставить их возвратиться на родину, хотя у них достаточно было для этого и денег, и имения.

Стуре смотрел перед собой. Ему казалось непонятным, чтобы были люди, которые добровольно оставались в этой пустыне, тогда как благая судьба позволяла им дышать более теплым воздухом и гулять под буками и дубами.

— Это странно, — бормотал он, — очень странно!

— Я нахожу это естественным, — отвечала ему девушка. — Люди, которые приезжали сюда, были чужими и одинокими. Мало-помалу они приобрели друзей, их благосостояние увеличилось, они почувствовали благословение труда и нашли мир и спокойствие в своей семье. Ты, Генрих Стуре, пришел к нам из мира развлечений и удовольствий, и потому мысль об ожидающем тебя здесь одиночестве тяготит тебя вдвойне. Да, в глуши одиноко, очень одиноко, это правда! У нас ты должен будешь довольствоваться только своим домом, и недели и месяцы могут пройти, пока чужая нога переступит твой порог. В доме твоем ты должен найти все то счастье, которое дано тебе на земле.

При этих словах она встала, но взоры ее были с ласковым блеском устремлены на незнакомца.

— Вот и отец вернулся, — воскликнула она, — я слышу его оклик. Лодка его уже причалила к лестнице.

Через несколько секунд тяжелые шаги купца раздались на палубе и потом спустились по лестнице.

— Ну-у! — воскликнул он, входя, — я вижу, вы славно очистили стол, дети! Но это не беда, я удовольствуюсь и остатками. Густав! Поставь-ка на стол новую бутылку, а ты, девочка, принеси мне, что у тебя там еще есть. У меня явился здоровый аппетит ото всех переговоров и хлопот. Да, да, господин Стуре, в свете ничто не дается без труда.

Он снял свою просмоленую шляпу, придвинул к столу кресло и откинул обеими руками спустившиеся на морщинистое лицо длинные, изжелта седые волосы. Несколько минут он сидел молча, точно обдумывая то, что хотел сказать; потом он поднял голову и сказал Стуре:

— Итак, сделка заключена. Я велел выбрать для вас две тысячи вог хорошей рыбы и повесить ее сушиться; это составит тысячу ефимков, которые надо уплатить чистыми деньгами сегодня в шесть часов вечера, напротив, в Оствагое.

— Хорошо, — отвечал Стуре, — деньги будут готовы.

— Все как следует, — воскликнул ласково купец, — чокнетесь же полными стаканами и не раскаивайтесь в вашей покупке. Если вам посчастливится, то вы можете заработать впятеро и вшестеро; если не посчастливится, то, я уверен, вы ничего не потеряете. Знаете старую, испытанную пословицу: в торговле надо сперва все обдумать, а потом рисковать. И это правда. А теперь, чокнетесь снова за удачу первой торговой сделки!

Стуре исполнил желание купца, причем спросил его, что же он посоветует еще предпринять в текущем году.

— Я вам охотно сообщу мои мысли, — отвечал Гельгештад весело. — Вы знаете, что дом мой стоит у Лингенфиорда. Это прекрасное место. В течение года там бывает три ярмарки, да и всегда большой наплыв рыбаков, квенов и лапландцев из фиельдов. Там ведь целый лабиринт зундов, которые лучами сходятся к лапландской границе; но несмотря на то, там есть еще не одно благословенное пустынное местечко. Я знаю одно, лучшее из всех, где способный человек мог бы построить дом и прекрасно обеспечить свое существование.

— Там мне и поселиться? — спросил Стуре.

— Думаю, что так, — сказал старик. — Пока построят вам дом, вы будете жить у меня в Лингенфиорде; потом купите лодки, рыболовные снаряды и яхту для поездок в Берген, так как вам следует самому привезти все, что нужно для мелочной лавочки.

Лицо Стуре покрылось ярким румянцем.

— Я должен содержать мелочную лавочку? — воскликнул он полусмеясь, полуиспуганно. — Мелочную лавочку для лапландцев и квенов?

— Конечно, вы должны, — возразил хладнокровно купец, — или вы полагаете, что можете жить здесь и остаться каммер-юнкером? Здесь у многих тысяча ефимков лежит в сундуке, а они, все-таки, открыто ведут мелочную торговлю.

— Но, если бы я на это и решился, — возразил Стуре, как бы извиняясь, — для постройки и устройства лавки нужны деньги, много денег — где я их достану?

— Покажите-ка мне вашу дарственную запись, — сказал Гельгештад.

Стуре, немного удивленный этим внезапным желанием, достал королевский указ. Купец прочел его с величайшим вниманием, точно изучая каждое слово. Возвращая бумагу ее владельцу, он сказал, кивнув головой с видимым довольством:

— Все, как следует. У вас есть друг в Лингенфиорде, и вы ни в чем не будете нуждаться. У меня довольно денег и товару, чтобы устроить вас, как нужно, потом, конечно, вы встанете на свои собственные ноги. Если вы, как я уверен, человек дельный, то вы сумеете взяться за дело и ни при каких обстоятельствах в грязь лицом не ударите; если же нет, то это уже будет по вашей собственной вине, и другие съедят те каштаны, которые были вытащены из огня для вас.

С этими словами он встал, вынул большие часы и продолжал:

— Теперь время отправляться, иначе мы не окончим нашего дела до начала бала в гаарде Оствагое. Доставайте-ка ваши деньги, господин Стуре, и садитесь в лодку; Густав и Ильда последуют за нами в другой лодке.

Под руками двух коренастых рыбаков лодка по-летела к утесистому берегу, где уже ее, по-видимому, ждали три норвежца. Они остановили ее и вытянули на берег, покрытый камнями.

Деревянная лестница поднималась на скалу, где стоял гаард Оствагое, бревенчатый дом с маленькими окнами, выкрашенный красною краскою. Узкий проход между бочками, сетями, удочками и китовым усом вел из передней в большую комнату, которая служила в одно и то же время и гостиною, и танцевальной залою. Гельгештад и датский дворянин вошли в залу. Здесь купец познакомил Стуре с двумя продавцами, вошедшими вслед за ними. Все они сели вместе за стол.

— Вот трое лучших людей Норвегии; слово их крепко как сталь и железо. Итак, к делу. От Олафа Гедвада я купил вам восемьсот вог рыбы, от Генриха Нильсена шестьсот, от Гуллика Стефенсона шестьсот, всего две тысячи отобраны по моему указанию и переданы мне для вас. Ударьте по рукам, господин Стуре, вы видите, они вам протягивают руки. Теперь возьмите свой кошелек и высыпайте ваши деньги на стол; на нем уже лежал не один блестящий ефимок.

Стуре послушно отсчитал деньги; деньги эти осторожно пересчитывались и осматривались привычным взглядом, потом уже исчезали в глубоких карманах трех рыбаков. Когда Стуре спрятал свой пустой кошелек, на него напал страх, и он почти раскаивался в том, что сделал. Что, если эти незнакомые люди сообща обманут его и отнимут то немногое, что у него осталось? Он очень хорошо заметил, как они тайно посматривали друг на друга, хитро подмигивали, как насмешливо были обращены на него взоры всех зрителей. А сам купец? У него, казалось, была широкая совесть, он смотрел на звенящие ефимки с жадною улыбкою, как мошенник, которому посчастливилось устроить отличную плутню. Но Стуре, хотя с усилием, стряхнул с себя все мрачные мысли, денег больше не было и воротить их нельзя. С этими грубыми коренастыми людьми нельзя шутить; ему приходилось волею неволею мужаться и отвечать за свою покупку. Подоспел и магарыч, состоявший из пунша в больших стаканах, налитых до верху. С ним выпили, пожали ему руку, и скоро около пришельца собрались рыбаки и купцы, внимательно слушая его рассказы о датской столице.

Мало-помалу большая зала значительно наполнилась, началась музыка: две скрипки, одна труба и нечто вроде флейты затянули странную плясовую мелодию; все, и старые, и молодые, быстро закружились, поднимая пыль столбом.

Шестифутовый норвежец, Олаф Вейганд, с которым Густав поздоровался как с другом, начал танец с Ильдою. За ними бешено последовали другие пары, с шумом, смехом и громкими восклицаниями. Так как уже порядочно стемнело, то на столе зажгли с дюжину сальных свечей, воткнутых в пустые бутылки, но их слабое мерцание оказалось недостаточным, чтобы осветить большую залу, наполненную, к тому же, густыми клубами табачного дыма.

Генрих Стуре одиноко прислонился в углу и, по-видимому, только он один и испытывал отвращение к окружавшей его дикой толкотне. Никто, казалось, не заботился о нем, как вдруг старик Гельгештад схватил его через стол за руку и вытащил из-за угла.

— Ну-у, — сказал он, — не нравится вам эта суетня? Могу себе представить! Хотите, я покажу вам и еще кого-то, кому здесь тоже не по себе. Вон там стоит племянник тромзоеского судьи, его помощник и писец, Павел Петерсен; это человек, скроенный по вашей мерке; только он не всякому нравится. Я должен вам сказать об этом, сударь, прежде, чем вы с ним познакомитесь, — продолжал он. — Он все равно, что крапива, нельзя до него дотронуться голыми руками. Но будьте с ним поласковее, он может вам пригодиться, когда вы предъявите вашу запись его дяде в Тромзое.

С этими словами, держа Стуре за руку, он зашагал через залу к двери, где, подле нескольких судей и коронных писцов, сидел молодой человек. Гельгештад тронул его за плечо, он обернулся и уставил свое бледно-желтое, изрытое оспой лицо, обрамленное темно-красными волосами, на купца и его провожатого. Увидав их, он сейчас же встал и ласково протянул руку Стуре. Гельгештад сказал ему:

— Слушай, Павел Петерсен, мой друг хочет с тобою познакомиться. Он из Копенгагена, где тебе так понравилось. Я думаю поэтому, что вы подходите друг другу и будете хорошими друзьями.

— Господин фон Стуре, — вежливо сказал молодой человек, — я слышал о вашем приезде и побывал бы у вас сам, если бы меня не задержали два-три добрых знакомых. Приветствую вас в стране, с лучшей прелестью которой, рыбною ловлею на Лофоденах, вы уже имели случай познакомиться. Мне нечего вас спрашивать, как вам нравится бал в гаард-гаузе, — со смехом прибавил он. — Я вижу по вашему лицу, какое вы испытываете удовольствие. Но не теряйте решимости остаться у нас; человек ко всему привыкает, и через несколько лет, может быть, вы с таким же удовольствием будете здесь кружиться, как и все эти добрые люди. Садитесь теперь к нашему столу; я познакомлю вас с несколькими из наших судей, и потом мы осушим стакан в честь нового знакомства.

Стуре тем охотнее последовал приглашению, что нашел, наконец, в этой пустыне человека, который бывал в свете и имел претензию на образование. Писец прожил несколько лет в Копенгагене, изучал юридические науки, практиковал в Христиании; наконец, перебрался помощником своего дяди в Тромзое, где он, по-видимому, хорошо был обставлен.

Попивая пунш с несколькими судьями и писцами, Стуре почувствовал мало-помалу, под влиянием возбуждающей речи Петерсена, что отвращение его к окружающей обстановке исчезает. Когда Ильда, в сопровождении брата своего Густава, подошла к нему и оказала ему честь, пригласив его на танец, внимание, вызвавшее насмешливую улыбку на губах рыжего судейского племянника, то он последовал за нею весело и с благодарностью в душе. Скоро они закружились в вальсе быстрее всех остальных пар.

На второе утро после этого бала, лодка Гельгештада снялась с якоря и поплыла к северу. Накануне купец покончил свои дела и передал Стуре закупленную для него рыбу, при чем дал ему несколько полезных советов на основании своей опытности. Густав остался с лодками и рыболовными снарядами, которые ему следовало отвезти потом домой на второй яхте своего отца.

Когда Стуре взошел на палубу, Лофоденские острова лежали уже далеко, окутанные густым туманом, из которого торчали только самые высокие вершины. Все казалось ему как во сне. С трудом мог он себе представить, что там, за утесами, качается на шестах его рыба; когда же разразилась дикая снежная вьюга и закутала в свои тучи землю и небо, он почувствовал заботы владельца, и, в боязни за свое имущество, беспокойно зашагал взад и вперед по палубе. Он теперь был одет как купец, в тулуп и оленью шапку; и то, и другое он купил в Оствагое по настоянию Ильды. Нильс Гельгештад, тоже показавшийся на палубе, с удовольствием осматривал своего гостя в его новом наряде.

— Господин Гельгештад, — с беспокойством крикнул ему Стуре, — такая злая вьюга, наверное, принесет много вреда рыбным сушильням.

— Ага, вас уже и заботы одолели! — с громким смехом сказал старик. — Для меня это хороший знак, а для вас — лучшая рекомендация; значит, вы будете зорко смотреть за своим имуществом. Но не заботьтесь, наши шесты прочно поставлены, их не одолеют никакие снежные вьюги.

Успокоенный этими словами, Стуре мирно прожил и этот день, и еще три последующих, пока яхта плыла через зунды и фиорды. Наконец, течение и ветер погнали тяжелое судно по проливу Тромзое, и взорам путешественников предстала церковь, окруженная несколькими деревянными домами, выкрашенными в красную краску.

По совету Нильса Гельгештада, они должны были здесь остановиться, отыскать судью Паульсена и склонить его к немедленному узаконению королевской дарственной записи. Таким образом Стуре сейчас же получал законные права для выбора подходящего участка земли.

— Лучше, — сказал старый купец, хитро подмигивая, — когда дело будет обделано до возвращения писца, а то как бы он не нажужжал своему дядюшке чего-либо в уши!

Уступая мнению умного старика, Стуре должен был нарядиться для этого визита в свой пурпуровый, расшитый золотом гвардейский мундир. Его изменившаяся наружность вызвала в каюте легкую насмешливую улыбку на губах Ильды, а со стороны старика жесткую остроту; но зато высший властитель Тромзое сумел оценить по достоинству пестрый, хорошо знакомый ему наряд и принял барона с полной вежливостью и вниманием.

В доме судьи Стуре встретил известного всем друга и доброго пастыря лапландцев, Клауса Горнеманна. Он нашел в нем достойного проповедника и прекрасного человека, вполне оправдывавшего свою репутацию. Сам судья произвел на него впечатление грубого, коварного человека, скрывавшего свою жестокость под светскостью обращения, которая ему давалась с большими усилиями. Вряд ли Стуре удалось бы так скоро склонить этого чиновника к исполнению его просьбы, тем более, что, несмотря на вежливость, в нем проглядывало известное недоверие, особенно, когда он услышал о королевской дарственной записи; но Нильс Гельгештад увел его в соседнюю комнату и там долго с ним шептался. По возвращении их в общество миссионера и молодого дворянина, завязавших горячий дружеский разговор об условиях жизни в стране, судья стал опять воплощенною вежливостью и предупредительностью.

— Я убедился в справедливости ваших желаний, барон, — сказал он, — и занес указ Его Величества в регистровую книгу, хотя мне бы и следовало подождать возвращения моего племянника Павла, который ведет у меня списки. Но я слышал, что Петерсен сам читал дарственную запись и послал вас сюда, значит, дело в порядке. Это дает вам право выбрать себе участок земли, где вы пожелаете. Как только вы сделаете выбор, я вас введу во владение. Затем, желаю вам счастия, барон! Если вам нужен совет, пожалуйте ко мне в Тромзое. Впрочем, вы не могли найти более разумного советника, как Нильс Гельгештад!

Его хитрый взгляд скользнул от Стуре к старому купцу; тот снял шляпу и взялся за полный стакан, стоявший перед ним.

— Чокнемтесь, судья, — воскликнул он, — и выпьем за исполнение всех наших желаний.

— Прекрасно, Нильс, — смеясь, сказал Паульсен, — пусть исполнятся все наши желания! Вы не останетесь у меня?

— Нет, судья, нельзя.

— Ну, так поезжайте с Богом, Нильс! Кланяйтесь Ильде; я держу пари, что Павел не долго усидит у меня и последует за вами. Еще стакан, Нильс, за здоровье Ильды.

Надо было исполнить желание судьи, который охотно сидел за стаканом и никак не мог решиться отпустить своих гостей.

Лодка быстро подплыла к яхте. Генрих Стуре выскочил, не дожидаясь старого Гельгештада, легкими шагами спустился по лестнице, ведущей в каюту, и заглянул в полуоткрытую дверь. Ильда сидела за своей работой, но игла покоилась в ее руке. Она стиснула пальцы и в глубоком раздумье молча смотрела перед собой. Эта серьезность придавала ее лицу благородное выражение, невольно затрагивавшее сердце. Услышав шорох у двери, она подняла глаза и увидела Стуре; радостный луч осветил ее черты.

— Вот и я, Ильда, — воскликнул он, — и думаю, что я тебя не так-то скоро покину. Моя запись внесена в книгу, отец твой живо это устроил. Итак, я могу теперь искать себе землю, где хочу, и построить себе дом, где мне понравится, например, вблизи тебя, если ты меня не прогонишь.

— Ты знаешь, что все мы тебе рады, — отвечала она.

— И каким я себе кажусь странным в этом красном с золотом платье, — продолжал он. — Отец твой прав, мне в нем жарко и не по себе; тулуп и кожаный воротник — вот самый подходящий для меня теперь наряд.

Взоры девушки становились все ласковее, пока он говорил, и она сказала с видимым участием:

— Это я слышу с удовольствием, Стуре. Ты скоро привыкнешь к своей новой родине.

Стуре ушел и скоро вернулся в своей норвежской шубе, причем Гельгештад выразил ему свое одобрение. Ильда, между тем, накрыла на стол. Яхта плыла ночью при лунном свете под напором свежего ветра, а путешественники еще долго сидели вместе, весело болтая и приятно проводя время.