Было утро. Раннее утро. У Фидлеров кричал петух. Я выглянул в окно — вся трава покрыта росой. Луга словно посеребрило.

— Какое сегодня число? — спросил Кнопка, который пятнадцатого ждал гостей.

Я посмотрел на небо и на далекие синие вершины гор, будто там это было написано, и ответил:

— Сегодня четырнадцатое июля.

— Значит, будет праздник, — сказал Кнопка.

В этом можно было не сомневаться. Мы всегда отмечали 14 июля — ведь мы столько лет праздновали этот день во Франции, потому что это один из прекраснейших праздников человечества, настоящий народный праздник. Мы тут же принялись составлять план. У нас дома без плана ничего не делается.

— Мама отправится с Адамом на прогулку и по пути зайдет в лавку купить три бутылки вина.

— Лучше четыре, — откликается мама.

— Или десять, — замечает скептически сын.

— Значит, четыре, — объявляет хозяйка дома.

Ее слово решающее. Она укладывает пустые бутылки в коляску к Адаму, и они выезжают.

Но тут же возвращаются.

— А что французское у нас будет к обеду?

Мартин Давид знает, что французская кухня — одна из лучших на свете, значит, будут готовить что-то вкусное.

— Мяса нет и не будет. От ужина осталась ветчина, но ее хватит только на одного человека. Видимо, придется открыть какие-нибудь консервы.

Но мы не любим консервы, потому что очень долго жили в Америке, где сплошные консервы, и человеку этот «консервный» консерватизм уже не лезет в глотку.

— Приготовь что-нибудь из грибов!

Я вытащил все имеющиеся дома руководства по кулинарии: «Повариху» Помиана Tante gracieuse и Эскофье и принялся искать, что бы такое приготовить из грибов.

— Вот это, видимо, подойдет. Внимание! «Потушить грибы в масле до готовности, прибавить к ним мелко нарубленную ветчину. Охладить портвейном, заправить сметаной и размешивать, пока не загустеет. Потом вылить всю массу в фаянсовую посуду. Растопить 125 граммов масла, сбить его с двумя желтками, влить пол-ложки уксуса и лимонный сок. Этим соусом полить грибы, посыпать густо сыром и запечь в духовке».

— И поставить на стол! Будем варить! — ликовал Кнопка.

Мы оба — отец и сын — любим готовить и любим поесть, в чем охотно признаемся, ибо мы люди не скрытные.

— Это все потому, Мартин Давид, что в молодости я прилежно учился любить жизнь и искусство. Во Франции я учился мыслить как истинный коммунист у выдающегося учителя и замечательного человека, художника, поэта, гражданина и мужественного рабочего-трибуна — у Поля Вайяна-Кутюрье. Это был незаурядный человек. Образованный. Философ. Борец. Притом охотник. Стрелок. Кулинар. Такой кулинар, что ему могли позавидовать в Тур д'Аржан — Серебряной башне. Он любил вспоминать, как маленьким мальчиком ходил с отцом в Лувр. Собственно, это он первый рассказал мне о китайском искусстве, о его подлинном величии и поэтической простоте. Еще учась в средней школе, он открыл для себя китайское искусство и восхищался им в Музее Гиме . Как это было давно, мой мальчик! Тогда еще никто не знал, что Мао Цзэ-дун приведет китайский народ к победе. В то время в Китае господствовала маньчжурская династия. Однажды я узнал Вайяна-Кутюрье еще с одной стороны. Мы возвращались с какой-то манифестации из Vel d'hiv — Зимнего стадиона, — и он предложил: «Зайдемте к нам!» Мы пошли. Дома он надел фартук и принялся жарить омлеты. Он подбрасывал их на сковородке, и, когда они перевертывались в воздухе, подхватывал с ловкостью жонглера. Какой это был веселый и ловкий жонглер! «Знаешь, — говорил он, — кто любит хорошо поесть, понимает толк в вине, весел, любит людей, красивых девушек и прекрасное искусство, тот хороший человек, и из него выйдет настоящий коммунист. — И, смеясь, продолжал: — Обрати внимание на трезвенников, некурящих и вегетарианцев…» Кутюрье рассуждал, как Юлиус Фучик. Он слегка напоминал мне Шмераля, доктора Богумира Шмераля, — это был замечательный человек, крупный политический деятель, основатель нашей коммунистической партии. Он тоже был из мяса и крови, из смеха и гнева… Ах, я всегда углубляюсь в воспоминания и забываю об обеде! Все ли есть, что нужно? Грибы? Ветчина? Сметана? Ну, и так обойдемся. Масло? Яйца? Уксус? Лимон прибавим мысленно, а сыру есть добрых полкило. Можно приступать.

Стряпня всегда немного похожа на математическое уравнение. Вместо неизвестного берем известное, и получается что-то совсем новое. Вместо специй, которых у нас недостает, прибавим что-нибудь из того, что имеем дома, и будем считать, что дело пойдет на лад, и оно идет!

— А где мы возьмем портвейн? — спросил опытный поваренок Кнопка.

— Подумаешь, портвейн! В продовольственном магазине у пана Калоуса имеется греческое десертное вино Мавродафне, оно заменит нам портвейн.

— Если оно есть, — заметил с сомнением поваренок.

— Наверняка есть. В Черной воде и в Кунштате живут греческие беженцы. Они работают в лесу. Знаешь этих печальных женщин, закутанных в черные платки, что сидят по вечерам вокруг фонтана в Рокитнице, словно в Афинах? И там они сидели бы вечерами в черных платках у фонтана.

— Это те пани, которые ходят в лавку за покупками с детьми. Они говорят мальчику по-гречески, что надо купить, а он переводит на чешский. Ребята ходят в чешскую школу, ты знаешь об этом, папа?

— Знаю. И, чтобы порадовать греков, которых изгнала с родины гражданская война, пан Калоус достал им греческое вино. Сбегай, догони маму и скажи, чтобы она купила бутылочку этого вина.

Кнопка помчался.

— Эй, малыш, еще забеги к Рихарду.

— К которому?

— Ну, к Виснеру, пригласи их к обеду — ведь сегодня четырнадцатое июля. А пани Виснерова француженка.

Я наколол дров, затопил печку и принялся готовить.

Обед удался на славу. Блюда были французские, как в ресторане «Лаперуз», а вино хотя и не высшего сорта, но вполне приличное, достойное украсить праздничный обед. Генриетта Виснерова пела французские песенки, и мы вспоминали Париж. Маленький Даниель, постукивая по сковородке, запел «Марсельезу». Пришли соседские ребятишки. Прекрасная революционная песня, и все мы чувствовали ее силу.

— Ребята, каждый народ отмечает решающий момент своей истории песней. Наша чешская гуситская революция была первой революцией в Европе. Она создала воинственный народный хорал «Кто вы, божьи воины?», которого неприятель так боялся, что, заслышав могучие звуки хорала, убегал с поля боя.

Французская революция дала миру «Марсельезу». Ее сложил двадцать шестого апреля 1792 года в Страсбурге молодой офицер, капитан саперов Клод Жозеф Этьен Руже де Лиль. Вначале это был марш рейнской армии. В том же году под звуки «Марсельезы» марсельцы овладели королевским дворцом в Париже. Накануне провозглашения республики французские революционные войска победили пруссаков у Вальми, где «Марсельеза» гремела над полем боя и донеслась до слуха поэта Гёте, находившегося в штабе прусских войск. Он понял, что эта песня ознаменовала начало новой эры. Да, ребята, эту песню не забыть никому, кто хоть раз слышал, как ее поют демонстранты на улицах, — она не стареет.

Я слышал ее и в Москве, и в Праге, но лучше всего она звучала в Париже, когда рабочие автомобильного завода Рено шли из Бианкура на Париж. А что творилось во время демонстраций инвалидов двух войн и простого парижского люда на Больших бульварах, когда народ протестовал против приезда американского генерала Риджуэя! Полицейские, забившись в углы, тряслись от страха и на коленях молили о пощаде. Но трудно просить о милосердии, если совесть у тебя нечиста и над тобой гремит «Марсельеза».

Мы с удовольствием вспоминаем Париж. И Кнопка, который прожил там первые годы своего детства, тоже часто говорит о нем. А в Париже мы постоянно вспоминали Ржички. Но таковы люди: они думают о том, чего сейчас не имеют.

После обеда мне пришлось, по традиции, проиграть Рихарду две партии в шахматы, а дети в день 14 июля ждали от меня рассказов о Франции.

— Пусть вам расскажет Мартин Давид. Он прожил там три года и кое-что еще помнит.

— Я помню Эйфелеву башню, мы видели ее из окна. Это железная башня высотой в триста метров. Она похожа на машину, но только не движется. Она вся ажурная, и видно, как поднимаются и опускаются лифты и как люди ходят по лестнице. Второй этаж выше трубы восьмиэтажного дома, там есть ресторан и почта. На самом шпиле — громкоговоритель и французский флаг, потому что это французская башня.

— И очень французская. Она часть Парижа. Когда говоришь о Праге, то представляешь себе Градчаны; когда произносишь слово «Париж», то представляешь Эйфелеву башню, хотя для парижан она значит меньше, чем Градчаны для пражан. Эта башня является каким-то металлическим центром города. Булавкой, которой город-бабочка приколот к Сене. Когда мы возвращались после загородных прогулок, для Кнопки, которому было два года, Париж не был Парижем, пока он не увидел Эйфелевой башни. Он любил ее и выдумал для нее уменьшительное имя, называя ее Эйфрлинка. Но есть парижане, которые, как и автор этой книги, никогда на Эйфрлинку не подымались.

— А я там был, — похвалился Кнопка.

— Ну, а я нет… — пришлось мне сознаться.

Я быстро заговорил о другом, потому что в глазах ребят это было непростительным позором.

— А что еще ты помнишь о Париже?

— Подъемные краны на Сене.

— А что они делали?

— Не знаю. Этого я уже не помню, папа.

— Это были краны для разгрузки строительных материалов, песка, булыжника для мостовой и различных товаров. Но на стройках часто бастовали или просто не было работы, и потому краны нередко бездействовали. А ты, Кнопка, заступаясь за них, как-то сказал: «Они не работают, потому что устали». А затем подумал и добавил: «А может, и ленятся». Ну, а еще что ты помнишь?

— Помню, как шла большая процессия, люди пели и кричали, с ними шел старый господин Кашен, дядя нашего доктора, который не хотел вырезать мне гланды. Это был очень хороший доктор. А потом мы отправились в кафе-мороженое «Тамбур».

— На площади Бастилии… Это была огромная демонстрация рабочих, которая двигалась с площади Бастилии на площадь Нации. Ее проводят каждое четырнадцатое июля, в день годовщины революции. Во главе идут коммунисты. На том месте, где сейчас находится памятник с ангелами, стояла Бастилия, холодная каменная тюрьма. Здесь полицейское правительство Людовика Шестнадцатого держало в заточении передовых французов, новых людей пробуждающейся Франции. Правительство думало, что вместе с ними упрячет в тюремные камеры и революционные идеи. Это была страшная и суровая тюрьма, но идеи свободы, равенства и братства всех людей нельзя заглушить. Они живут в людях. В течение ста лет назревал протест против монархии. Сто лет готовилась революция. Четырнадцатого июля 1789 года вспыхнуло вооруженное восстание. Парижане выломали ворота тюрьмы, открыли камеры, подожгли башни. Так началась французская революция. Сегодня исполняется сто шестьдесят шестая годовщина этого дня.

— И простые люди, люди в рабочей одежде, захватили Бастилию?

— Да, Кнопка. Когда народ, вооружившись, выходит на улицу, — это великий момент. Помнишь, как в феврале 1948 года по Праге шла вооруженная народная милиция с заводов? Раз-два, раз-два. В такие минуты слышен ход часов истории.

— Папа, четырнадцатое июля — это самый торжественный день во Франции?

— Пока что да. С того времени каждый год четырнадцатое июля отмечают как национальный праздник французского народа. В этот день владельцы кафе выносят столики и стулья прямо на тротуар, а то и на мостовую. Город прихорашивается. Такое впечатление, что собор Парижской Богоматери только что вышел из салона красоты. Платаны в аллеях завили свои кроны. Парки — ну прямо витрина дамского парикмахера. Церковь Сакре Кёр (Святое сердце) на Монмартре белая, словно торт из мороженого, у ограды Сент-Шапель новый позолоченный маникюр. Крыши на улице Риволи блестят, будто начищенные наждаком. Пастушка Эйфелька, стройная красавица, чуть покачиваясь, стоит на Марсовом поле и посылает в эфир телевизионные передачи. Дома припудрились и покрасили крыши губной помадой. Окна надели летние туалеты. Памятники почистили бронзовые одежды и мраморные ризы. Мосты выгнулись над рекой, и на улицах вокруг фонарей колышутся шлейфы света. Воздух напоен всеми ароматами лета, гладь Сены отполирована так, что может отразить эту июльскую ночь со всей ее красочностью. Трубы домов, увенчанные султанами дыма, готовят праздничный ужин. Улицы, увешанные гирляндами бумажных цветов, китайских фонариков и трехцветных флажков, словно ленты, украшают город. Какие цвета на флаге Франции, кто знает?

— Синий, белый и красный, расположенные вертикально.

Улицы, увешанные гирляндами цветов, китайских фонариков и трехцветных флажков, словно ленты, украшают город.

— Отлично. Садитесь. С полудня люди уже толпятся на набережной. Дети лакомятся леденцами и арахисом. Девочки — в белых туфельках, белых чулочках, с белыми бантами в волосах. Как только стемнеет, с мостов и островов взлетают к небу разноцветные фейерверки и тысячами звезд падают в Сену. Люди на набережной рукоплещут самым красивым ракетам, фейерверкам и бенгальским огням, а когда ракета взлетит особенно высоко, у них вырывается восторженное: «А-а-а-а-х!» Потом все усаживаются за столики тут же, на площадях, углах улиц, перед кафе, и пьют вино. А когда загремит духовой оркестр, весь город танцует. В июле тепло, и потому танцуют прямо на улице. Это праздник улицы. Праздник парижского народа. Французы любят развлекаться. Они веселы, общительны, вежливы, галантны и остроумны. В этот вечер с них словно спадают все дневные заботы. Я был свидетелем небольшого происшествия в ночь на четырнадцатое июля и буду помнить его всю жизнь. Мы возвращались с дядей Тристаном Тцарой с фейерверка и шли по улице Жакоб, на которой твой папа по крайней мере дважды в год живал в одном из маленьких отелей. Около улицы Жакоб находится площадь Фюрстенберга, где было ателье художника Эжена Делакруа; отсюда рукой подать до церкви Сен-Жермен де Пре. Здесь же находятся самые знаменитые кафе художников — «У двух обезьян», «Кафе Флора», «Кафе Роял», «Кафе Бонапарт» — и множество небольших ресторанчиков, танцевальных залов и кабаре. Я очень любил этот парижский квартал и часто бывал здесь. Итак, шагаем мы по улице Жакоб и вдруг у «Зеленого бара» видим натянутые над улицей проволоки, и на них светятся розовые, желтые, красные и голубые китайские фонарики. На тротуарах за столиками полно молодых людей, они распевают песни и танцуют прямо на мостовой, посреди улицы, под фонариками. Вдруг среди этого веселья раздался сигнал автомобиля. Хочет проехать большой грузовик. Танцующие со смехом уступают ему дорогу, но тут кто-то замечает, что фонарикам грозит опасность: крыша кабины выше проволоки с фонариками. Фонарики дрожат, словно боятся, что машина сбросит их наземь, они погаснут и наступит тьма. Танцующие сразу же загородили дорогу автомобилю. Парижане действуют мгновенно, и готовность возводить баррикады у них в крови. Они угрожали ничего не понимающему шоферу и ругали его: «Ты враг китайских фонариков!» Шофер не знал что делать. Вдруг какой-то паренек — никто его об этом не просил — вскочил на машину, сделал стойку и на руках прошел вперед. Он осторожно приподнял проволоку с фонариками, так осторожно, словно это было сверкающее ожерелье, и грузовик медленно, шаг за шагом двинулся между рядами танцующих, а те рукоплескали и кричали «ура» шоферу и молодому гимнасту. В Париже настроение людей меняется мгновенно. Только что шофер был врагом фонариков, а теперь ему кричали: «Vive le sauveur des lampions!» — «Да здравствует спаситель фонариков!» Шоферу поднесли стакан вина, какая-то девушка пригласила его танцевать, они покружились вокруг грузовика, потом он сел в машину, посигналил и поехал дальше. По улице разнеслись звуки вальса. Фонарики качались, радуясь, что они спасены. Пары танцующих кружились на свету и исчезали во тьме. А фонарики чувствовали себя отлично и воображали, что они так же важны для молодых людей, как звезды.

— Устроим сегодня шествие с фонариками, — предложили дети. — Скорее бы уж стемнело!

— Это один Париж, ребята. Есть и другой Париж. Есть Париж Лувра — самого большого художественного музея в мире, с которым может сравниться только Ленинградский Эрмитаж и, пожалуй, Прадо в Мадриде. Но есть Париж рабочих окраин, где нет ничего, кроме реклам и плакатов. Есть и чрево Парижа — рынок, есть Вилле и Мон Руж, где людям постоянно сопутствует бедность. Есть Париж модных салонов и Париж букинистов на набережной. Париж называют столицей мира, городом света. Но нет света без тени. Жизнь в Париже кипит и днем и ночью. И все относятся друг к другу, как старые знакомые. Каждый полагает, что его личные дела заботят всех, и охотно рассказывает о них. И все сквозь пальцы смотрят на легкомысленные выходки детей и молодежи, потому что, дескать, и мы были такими же — о, как давно это было! Молодость пролетела, и воспоминания о ней заслонил восьмичасовой рабочий день. Ах, прошли золотые денечки!

— Там есть птичий базар, — вспомнил Кнопка.

— И базар цветов.

— И Блошиный рынок — огромная барахолка: рынок старья.

— И улица Старьевщиков.

— Знаете, дети, мы с Кнопкой любим ходить в магазины антикваров и старьевщиков. Правда, Мартин Давид?

— Да. Папа главным образом отыскивал китайские и вообще восточные статуэтки. Мы рылись на запыленных полках, и если папа что-нибудь находил, то мы до тех пор ходили смотреть на эту вещь, пока кто-нибудь другой не покупал ее.

— В Париже на мостах и на белых набережных под светло-зеленой листвой платанов ютятся продавцы старых книг, журналов, литографий и гравюр. Складные рундуки букинистов полны соблазнительного хлама. Они стоят один возле другого. Когда там гуляешь…

— …за два часа едва пройдешь километр.

— И иногда находишь ту книгу, которая тебе нужна. Ту, которую ищешь уже пять лет. Ребята, я нашел там очень редкие номера французского журнала с первыми карикатурами Купки, Градецкого, Прейссига и даже карикатурой Алеша.

— Мы с папой любили бродить по улицам просто так, без цели. С одной улицы на другую.

— Не только по улицам, но и по галереям, по Рю де ла Сен, где торгуют картинами, и, конечно, по Лувру.

— В Лувре мы бывали по крайней мере раз в неделю.

— И Кнопка там немного побаивался. Он говорил тихо, чтобы не разбудить мраморные статуи, застывшие в своей каменной красе. Он интересовался только статуями. Видимо, потому, что они большие, а он маленький. На картины он не очень обращал внимание. У нас в Пражской Национальной галерее во дворце Штернберка он уже знает, где висят полотна Гойи и Греко. Мы оба очень любим вид Лондона — картину художника Каналетто. Впрочем, все вы здесь, в Ржичках, дети художников и сами разбираетесь в живописи.

— Но мы не были в Лувре.

— Придет время, вы подрастете и тоже целыми неделями будете бродить по его залам. Кнопка был еще малышом, он ничего не понимал и ничего не усвоил. А когда вы приедете в Париж, то будете уже знать, как надо смотреть картины. Нас, ваших отцов — мы все примерно ровесники, — воспитывал выдающийся чешский поэт Станислав Костка Нейман. Он говорил: «Если хочешь узнать, что такое великое искусство, поезжай в Париж». В Париже сам воздух напоен искусством. Оно взлелеяно французским народом и растет на французской почве так просто и естественно, как маргаритки. Французы — люди разумные, воплощение рассудка и логики. И французское искусство прежде всего и во всем обладает чувством меры по отношению и к человеку и к действительности. Во французском искусстве нет, пожалуй, таких титанов, как итальянец Микеланджело или испанский мечтатель Эль-Греко, нет и голландского волшебника светотени Рембрандта. Во французском искусстве нет таких необыкновенных фигур, но зато есть живые художники, художники жизни, никогда не опускающиеся до посредственности. Помните, дети, что художник только тот, кто поднимается над посредственностью. Во Франции быть художником заурядным — значит быть ничем. Именно такая требовательность делает французское искусство столь человечным, великим, и потому оно оказывает такое большое воздействие.

— Детям этого еще не понять, — заметил Рихард.

— Чепуха! Не спорь, ты проиграешь. Они разбираются в этом лучше, чем в грамматике. И чтобы вы, ребята, сами могли убедиться в истинности моих слов, то, как только подрастете, мы отправим вас на туристских машинах из Ржичек в Париж посмотреть картины и скульптуры величайших художников мира. А я надену кепи с козырьком и буду вашим гидом. Я уже состарюсь, но Париж будет вечно юным, вечно новым и прекрасным — он очарует вас.