Наступило утро. Подняли нас вместо шести утра в восьмом часу. Отвели нас в туалет и умыться. Чувствовал я себя неважно и спросил у старшего лейтенанта опять таблеток. После водных процедур нас повели первый раз в столовую. Получив завтрак в котелок, я сел, и от одного вида еды мне становилось еще хуже. Весь мой завтрак вместе с хлебом ушел на драку собаку. Два куска хлеба сидевшие ребята за одним столом разделили на четыре части. Попив чаю, я начал разглядывать столовую. Ели и пили все в шинелях и шапках. Зрелище было ужасающее. Таких столовых я никогда не видел даже по телевизору.

После приема пищи и мытья котелков нас, наконец, повели в казарму. Казарма была двухэтажной, и на каждом этаже располагались мотострелковые роты, в которых мы должны были жить и служить. Нас привели на второй этаж казармы четвертой роты. Когда я зашел в помещение, то я услышал знакомую музыку, играющую на магнитофоне. Сначала пела Татьяна Буланова песню «Напиши». Немного музыка скрашивала одиночество, но услышав песню Анжелики Варум «Зимняя вишня», у меня потекли слезы. Повеяла ностальгия по дому, когда мы с друзьями включали эту песню по несколько раз и обнимались с девчонками.

Чтобы не забраковали в сержантской учебке, надо было пройти физический тест. Подтянуться не менее восьми раз и отжаться не менее двадцати. Я, ослабленный болезнью, осилил восемь раз подтягивания и двадцать раз отжался. После мне задавал капитан, будущий командир роты во время учебки, разные вопросы. Старший лейтенант, который привез нас, хвалил меня при капитане. Что я один из лучших и перспективных, приехавших из Моздока. Капитан меня поздравил с пройденным отбором и сказал, что я могу идти. Со словам «есть», я довольный вышел из комнаты.

Вскоре выяснилось, что взяли всех, кто изъявил желание проходить учебку. Взяли даже тех, кто не мог ни разу подтянуться. Перед приходом в казарму несколько сержантов, служивших здесь, сказали, что дергайте отсюда, и здесь полная задница, которую выдерживают не все, будете здесь вешаться. Двое наших человек устроили истерику, что не хотят здесь служить, и были отправлены обратно в Моздок. Мне тоже не понравилось в части сержантской учебки, но обратного хода уже не было. Как бы на меня тогда посмотрели ребята в Моздоке, когда им старший лейтенант сказал бы, что я расплакался и просился обратно.

После собеседования нас отправили в медицинскую санчасть на прохождение осмотра. Вес во мне уже шестьдесят два килограмма, что на шесть меньше, чем было на гражданке. После осмотра я, попросив таблеток, проводил вместе со всеми время в казарме, подшивая правильно по уставу подворотники и шевроны. В столовой я раздавал свой паек, выпивая чай или компот вместе с таблетками, курсантам. Теперь в учебке мы назывались курсантами.

В первую ночь на новом месте я проспал нормально, проснувшись только от крика дневального «рота, подъем». Быстро одевшись, нас пинками погнали на зарядку. Я бежал практически самый последний, и сил на зарядку никаких не было, едва поспевая за каким-то хроником, который, видимо, на гражданке никогда не занимался спортом. У меня же было много различных дипломов: по бегу, по футболу и разным другим видам. Все свое детство я проводил в различных секциях, пока не научился пить водку. Физкультура для меня была самым любимым предметом, который я никогда не прогуливал. Сержант нам приказал принять упор лежа, и под счет отжиматься: раз, два, три… восемь… двенадцать. Я уже одну заднюю ногу опустил на землю, и сил отжиматься у меня больше не было. Увидев, сержант, что я сачкую, ругаясь матом, ударил меня ногой в грудь. Ногу пришлось приподнять, и, выдавливая последние силы из себя, я продолжал отжиматься дальше. На счет сорок нам приказали встать, и на команду «бегом марш» мы побежали дальше. Для меня эта зарядка должна была показаться ерундой, но с температурой я очень сильно вымучивал эту зарядку.

Прибежав в казарму, мы должны были заправлять кровати, за что я получил несколько раз по лицу из-за неумения ее заправлять. Все уже многое умели в отличие от меня, так как я уже описывал, что призван был последним и не проходил курс молодого бойца. Приходилось всему учиться по ходу и смотреть на других. В первый раз мне один курсант помог застелить кровать. Полосы у одеяла, которые должны быть ровно застелены, у меня получались криво.

После завтрака меня наконец отвели в санчасть, обратив на меня внимание, что мне плохо и я сейчас упаду. Сержанту медсестра сделала замечание, что до какой степени меня надо было довести, заставлять бегать на зарядке при температуре сорок. Это была рекордная температура за всю мою жизнь, и без разговоров меня положили в санчасть.

В палате лежало три человека, и я оказался четвертым. Я сразу лег в койку, и медсестра приказала меня не поднимать ни на какие уборки старшим. Даже не знаю, сколько я проспал, но проснулся я от трех стуков за стеной. Естественно, я даже не понял, кому эти стуки предназначались. Через короткое время были уже удары в стену. В палате я находился один в это время. Уже через несколько секунд в палату вошел разъяренный сержант, хватая меня за одежду и сбрасывая меня с кровати. Он орал: «Ты душараб…, тебе чего не подрывается, — лежачего добивая ногами. — Я тебе устрою райскую жизнь здесь. Ты чего на меня х… забил?» — поднимая меня одной рукой, а другой со всего размаху по моему лицу прошелся ладонью. Я, отлетев на другую кровать, дрожащим голосом отвечаю: «Я… Я, да я просто не знал, и мне никто не объяснил. Я только сегодня сюда прибыл и не знаю ваших законов. Вы мне объясните, и я все буду выполнять». Тут зашел старший палаты, он, как потом выяснилось, был слоном — это отслужившие полгода. Сержант, избив и его, злой ушел к себе в палату. Старший моей палаты, отойдя от шока, стал мне объяснять, что в палате вас, духов, трое, и один молодой после ударов в стену должен быстро подорваться с кровати и бежать в сержантскую палату.

Времени прошло немного, когда послышались опять стуки. Я встал с кровати и пошел в сержантскую палату. Зайдя к нему, я уже получил другую порцию ударов за то, что не постучался и времени прошло от стука в стену до моего прихода секунд двадцать. «Ты, душара, ты на меня опять х… положил, — ударив меня стопой ноги в грудь, и я распластался по двери, съезжая вниз. — Если еще раз ты на меня забьешь, то будешь вешаться, а сейчас взял тряпку и у меня на столе прибрался». Убравшись на его столе, где он жрал, я, уткнувшись в свою подушку, всхлипывал от жалости к себе. Мне было очень обидно, что я оказывался без вины виноватый.

Через какое-то время кто-то прокричал: «Всем на уколы!» Я, поднявшись и отстояв очередь, получил в задницу больной укол, после выпил таблеток и пошел обратно в палату.

После уколов появились еще два духа, которые были на уборке помещения. Опять стук в стену, и через пять секунд один уже был в палате сержанта, выполняя его приказания. Мы договорились, что бегать будем по очереди. Очень напрягало, что этому сержанту каждые-десять пятнадцать минут что-то было нужно. Покой от него был только тогда, когда он спал, и спали спокойно мы.

Начинался в санчасти обед. У меня появился аппетит. После одного укола и выпитых таблеток мне стало лучше.

Вечером после ужина, уколов и вечерней поверки начиналось шоу. К сержанту пришли из роты его друзья, и они распивали водку. Стуки были через каждые пять минут, и каждый третий раз я прибегал быстро в сержантскую палату, выполняя их требование. За один заход я получал по несколько ударов в разные свои места на теле. За несвоевременный ответ или за неправильное выполнение команды издевались сержанты над нами как могли. За стеной было все слышно, кому и за что досталось. Не в мою очередь духа отправили стирать носки, и я перекрестился, что доля выпала не мне, так как стирать пришлось бы отказаться, и неизвестно, что пьяные сержанты со мной сделали. Другой дух носки постирал и остался целым на некоторое время.

Вся ночь прошла у меня бессонная. Ударов в стену уже не было, и сержант храпел. Но от ожидания этих ударов в стену было страшно и не спалось. Тело у меня итак ломило от температуры, и получать удары в несколько раз было больнее, чем здоровому человеку. Всю эту ночь я обдумывал, как служить дальше. Однозначно, что при первой возможности я планировал выписаться из санчасти. Вспомнил я про своего брата, который уже отслужил свои два года, а я у него расспрашивал про службу. Как-то я у него спросил глупый вопрос, сколько ему доставалось по лицу за всю службу. Драться ему приходилось там часто, но он на этот вопрос мне сразу не смог ответить. Тогда я ответил за него: «Ну, раз пятьдесят получал?» Брат немного подумал и сказал, что примерно так. Я тогда думал, что ничего себе, столько вытерпеть, не армия, а полный беспредел, и хуже него я уж не должен был попасть. Он служил тоже не сладко, охраняя зоны, где третья часть из которых были дагестанцы, которым надо отдать должное, что они толпой становятся непобедимы. Друг за друга дерутся до последнего и в конечном итоге устанавливают свои, как правило, неуставные порядки. Наш же русский народ каждый сам за себя. За первый день в санчасти я уже успел отхватить раз сорок по лицу кулаком и несчитанное количество ударов ногами. Перечитываю сейчас эти строки пятилетней давности, и думаю — вот я сказочник, сорок раз по лицу, надо написать поменьше, чтобы поверили. Но начинаю вспоминать это время и понимаю, что я написал по минимуму, так как били чуть ли не каждую минуту. Сержанты били по уму и без видимых синяков, или в челюсть, или в заднюю часть головы, где за волосами синяков не было видно. Тело с головой все болело и ныло. Я себя настраивал на лучшее, что санчасть — это больше исключение, чем правило, и чем быстрее я отсюда выпишусь, тем будет лучше для меня.

На следующее утро после завтрака и медицинских процедур я уже стоял в коридоре вместе с остальными больными и был назначен на мытье полов в коридоре. Палату с больными, зараженными чесоткой, отправили на мытье туалета. У чесоточников туалет был стабильным местом для уборки, но я им завидовал. Их никто не трогал пальцем, и боялись все от них заразиться. На этот день, немного освоив закон духа, я получал в два раза реже, чем в первый день.

Я постепенно стал осваиваться. Температура держалась около тридцати восьми, но мне хотелось выписаться из этого дурдома к себе в роту. За стеной сержант постоянно напрягал, и вместо отдыха и сна я слышал постоянно удары в стену, а мы с ребятами считали, чья же будет сейчас очередь. На какой-то раз я решил в свою очередь все-таки забить на сержанта, притворившись спящим. Последовали удары в стену, а я не дергаюсь. Курсант, который стирал носки, побежал за меня и получил от сержанта порцию ударов за медленное выполнение команды. Мне это стало надоедать, и бегал я уже через раз. В конце концов, подумал я, кто он для меня, и он даже этот сержант не с моей роты. Через несколько дней я выпишусь и забуду про него окончательно, кто он есть.

Духу, стиравшему его носки, я сказал, ты стирал ему, вот и бегай, а я не буду. Сержанту было безразлично, кто прибежит, лишь бы выполнялись его команды быстро. Но пару раз сержант нам устраивал в палате мордобой, что за мою очередь сначала никто не бегал. После я стал спать спокойно, а за меня бегали другие.

Конечно, голова нормально еще не работала из-за болезни, как работала хорошо в Моздоке, но уже были кое-какие видны сдвиги. Аппетит в столовой у меня был хороший, и я просил добавку, которая перепадала мне через раз. Кроме меня, было еще очень много духов, с которыми приходилось воевать за ложку каши или за золотой кусок хлеба. Температура у меня потихоньку спадала. Видимо, уколы с таблетками хорошо помогали, и я уже считался работоспособным больным. Меня назначали на разные уборки, и в ночь меня поставили в график стоять дневальным на тумбочке у входа в санчасть по два часа с 20:00 до 22:00 и ночью с 02:00 до 04:00 часов.

После ужина я заступил на свой пост стоять на тумбочке у входа и следить, чтобы больные не уходили без разрешения. В это самое время начался проходной двор, только ходили не больные, а разные сержанты, приходившие навещать своих больных. Заходит сержант и мне говорит: «Эй, дневальный, найди мне сержанта Сокола». Я у него спрашиваю: «А в какой он палате лежит?» Сержант, ударив меня локтем в грудь, крикнул, что ему по херу, где он лежит, и мне две минуты его найти, бегом марш.

Я пошел пешком. Сержант мне: «Дневальный, ко мне». Я к нему — последовал удар ногой в почки и удар рукой в грудь. «Я не понял, — кричал сержант, — я сказал «бегом». Тут я уже побежал. Пробежав по коридору метров десять, пока сержант был еще виден, я пошел быстрым шагом к первой палате. Постучавшись в палату, я открыл дверь и спросил, не лежит ли здесь сержант Сокол. Сидели в палате несколько старослужащих за столом, пили чай со сладостями. Остальные были, видимо, духи, лежавшие по своим кроватям. Один старослужащий мне: «Упор лежа принять». Я команду, опешив, сразу не выполнил. Со всего размаху мне последовал удар кулаком в грудь. «Я кому сказал, душара, упор лежа принять», — закричал он. Я упал на руки и под счет начал отжиматься. На счет двадцать старослужащий мне крикнул убежать в ужасе.

Выйдя из палаты и закрыв за собой дверь, я, немного переведя дух, пошел обратно на тумбочку. Через несколько шагов я остановился, вспомнив, что у входа меня ждет сержант с выполненным заданием. Я повернул обратно в сторону палат. Прошло уже минут десять, а я сержанта Сокола еще не нашел.

Остановившись у другой палаты, я решался, как в нее зайти. На мое счастье, из этой палаты вышел дух, и я у него спросил про сержанта Сокола. Получив отрицательный ответ, я побрел к следующей палате. Постучавшись в следующую дверь и спросив, меня послали на х… По коридору прошел ефрейтор, служивший в этой санчасти, который был старшим над нами больными, спросил, что я здесь делаю, когда я должен был стоять на тумбочке. Я ему объяснил ситуацию, и он, на мое счастье, показал палату, где лежал сержант Сокол.

Постучавшись, я открыл дверь и дрожащим голосом из себя выдавил, что сержанта Сокола ждет на входе сержант. У сержанта Сокола фамилия была Соколов, поэтому за кличку я получил удар в челюсть и несколько ударов в лоб кулаком.

Выходя из палаты и прижав руку к губе, облизывая языком кровь, у меня потекли слезы. Я был везде без вины виноватым, как и другие духи. О справедливости никакой речи не шло. Я пошел стоять на свою тумбочку. Сержант, который приказал найти сержанта Сокола, уже зло ждал меня убивать за долгое его нахождение. Получив от него удар ногой в область плеча, на мое счастье, появился сержант Соколов, и они переключились на свой разговор.

Отстояв на тумбочке эти два злосчастных часа, я отправился спать. Все тело зудело от побоев, жить не хотелось, и было себя очень жалко. Я оказывался во всех ситуациях беззащитным, и уснул я в каких-то кошмарах.

В два часа ночи меня разбудили, и я пошел стоять на свой пост, то есть на тумбочку. Эти два часа были спокойными, и все спали, а я даже спокойно написал письмо домой, что все нормально, что приехал из Моздока в сержантскую учебку, и полгода буду находиться здесь. Письма я писал через день, сильно скучая по дому, когда было время. Также я в этот день решил попробовать выписаться из санчасти. Температура у меня еще была, и держалась от тридцати семи до тридцати восьми. Простояв два часа на тумбочке и разбудив сменщика, я пошел досыпать.

В семь часов утра нас разбудили. В санчасти мы вставали на час позже, чем в ротах. После утренних процедур и уборки своих палат, я получил таблетки вместе с градусником.

В присутствии медсестры я мерил температуру. Медсестра следила всегда за этим процессом, были те, кто просто косил и набивал температуру, чтобы не выписывали из санчасти. Я же наоборот засунул градусник в подмышку, запутав его в нательное белье так, чтобы к моему телу он не прикасался. Температуры у меня никакой не показало, и я медсестре сказал, что чувствую себя хорошо и меня можно выписывать.

После завтрака меня отправили на выписку. Я был счастлив, что меня наконец выписывают, хотя чувствовал себя еще неважно, но мне хотелось выбраться из этой санчасти и попасть поскорее в свою роту к своим ребятам, хотя своих там и не было никого.

После выписки за мной пришел мой сержант и повел меня в роту. Пока он меня вел, я получил от него пару оплеух за неправильный ответ по уставу. Я немного улыбался, на что он мне в грубой форме говорил: «Оттащился в санчасти, теперь в роте будешь вешаться».

Поднявшись в роту, я увидел картину, что все духи отжимаются. Ударив меня в область почек, сержант мне крикнул: «Курсант Гоголев, бегом в строй отжиматься». Я побежал в строй и упал в упор лежа. Другой старший сержант, по фамилии Стамин, который нас качал, мне крикнул: «Курсант, ко мне». Я встал и подошел к нему, и он начал меня бить. «Тебе чего, разрешения спрашивать не положено?» — зло говорил он мне. Старший сержант Стамин был худощавого телосложения, но удары у него были больнее, чем у других. Глаза у него были как у монстра, и бил он без жалости. Я ему говорю, что не знал, что надо представляться. Надо мной все начали потешаться, даже духи моего призыва надо мной смеялись.

За эти четыре дня, что я пролежал в санчасти, курсанты моего призыва уже многое изучили и познали, а я был как будто инопланетянин, приземлившись из другого мира. Я ничего не знал, как себя вести, как обращаться, как выполнять команды, я был клоуном, над которым потешались сержанты, и тормозом для своих. Ни от кого я не получил ни малейшей поддержки, чтобы мне кто-нибудь объяснил. Сержанты не хотели мне ничего объяснять, потому что им было весело. Они меня долбили за каждую ерунду. Голова нормально перестала соображать и больное состояние у меня только ухудшилось. Ощущал я только на себе удары сержантов, и больше ничего не понимал.

После обеда у нас начались теоретические занятия. Сидя на стуле, голова кружилась еще сильнее. Я начал осознавать, что из санчасти я выписался рано, и мне очень хотелось лечь куда-нибудь. Глаза закрывались. Приложив руку к голове, я на несколько секунд вырубился, пока не получил сильный удар по голове каким-то предметом. Схватившись за голову, я корчился от боли, а сержант на меня орал нецензурной бранью. После я себя заставлял через силу не вырубиться еще раз. Санчасть мне уже показалась курортом, из которого я по собственной инициативе выписался.

После теоретических занятий всю роту повели на улицу, на бег на три километра. У меня было освобождение на три дня от физических нагрузок, но никто об этом не вспомнил, да и не любили тех, кто отлынивает от физических нагрузок. Я побежал со всеми, и после нескольких метров я почувствовал, что в левом боку у меня заломило. От каждого вздоха я получал сильный укол в левый бок. Схватившись за бок рукой, я, превозмогая боль, бежал одним из последних. Сзади меня, пиная ногами, подгонял сержант. Скрипя зубами, я выдержал этот трехкилометровый бег. Теперь я даже ходить не мог и постоянно держался за бок. Мой призыв, глядя на меня без жалости, говорил, что я косарь и специально симулирую, чтобы отлынивать от занятий. Я в свое оправдание отвечал, что у меня освобождение, а я побежал со всеми. Никого это оправдание не волновало, и каждый внутри себя наверняка это понимал, только виду никто не показывал. У всех была одна политика: я бегаю, и ты бегай вместе со всеми, и не важно, как ты себя чувствуешь. На душе было из-за этого еще хуже, что мало того, что сержанты потешаются, да еще и свой призыв без сожаления относится. Я бы рад был побегать здоровым вместе со всеми и показать, что я бегаю не хуже и даже лучше других, но здоровье мне не позволяло это сделать на данный момент.

Я раньше писал, что со спортивной подготовкой у меня на гражданке было отлично, и что касалось бега, я всегда был одним из лучших. Командир моего отделения сержант Валешин крикнул:

- Курсант Гоголев!

- Я.

- Ко мне.

- Есть.

Я строевым шагом подхожу к нему, прикладывая к голове руку, отвечая, что курсант Гоголев по вашему приказанию прибыл. Сначала он меня пнул за неправильный приклад руки к голове и спрашивает: «Что же ты такой калич, только выписался из санчасти и опять косишь?» Я ему постарался объяснить ситуацию, как я выписался, но он не мог понять, что лежал я с температурой, а держусь за бок и за ребра. Сразу он мне задал вопрос, били ли меня в санчасти. Я молчал. «Чего молчишь, сейчас за второй бок схватишься!» — кричал он мне. Я, подумав, рассказал все как есть, только фамилии сержантов я не назвал, которые и не знал я в принципе. При желании можно было назвать несколько кличек, как сержанта Сокол, из-за которого я получил самые болезненные удары в ребра от сержанта, который мне приказал его найти. Говорил, что не знаю, кто приходил и как его зовут.

После ужина оставалось два часа до отбоя. Как я ждал этого момента, чтобы прилечь к подушке. До отбоя было личное время, и оно предназначалось, чтобы подшить подшиву к кителю. За это время меня сержанты постоянно дергали. Они надо мной прикалывались, и им было весело, что я как будто с луны свалился и никак не мог догнать, что от меня требуется.

Сержантов было девять человек, и наша рота состояла из девяноста человек. В роте три взвода, каждый по тридцать человек. В каждом взводе три сержанта, которые принимали непосредственное участие в нашем воспитании. Во взводе три отделения, каждое по десять человек. Один сержант и девять курсантов. Я был прикреплен к первому взводу, и порядковый номер у меня был двадцать девятый. Один из самых последних. Это мне немного пояснил один из человечных курсантов, который прекрасно видел, за что я получаю. Он немного стал мне помогать.

Этот курсант, по фамилии Вистоусов, и стал моим первым товарищем, с которым я стал общаться. Он вырос в деревне, и первый раз в жизни поехал на поезде, только когда поехал служить в армию. Отношение других курсантов к нему было не особо хорошее. Менталитет чувствовался деревенский, только из большой глубинки. Парень был хорошим человеком, без подлостей, но немного чудноватый для меня. Одна у него была большая слабость, что всегда ему хотелось есть, и ничего он с этим не мог поделать. Кушать, конечно, всем хотелось, но не до такого фанатизма, как ему.

Порядковый номер 29, самый последний, я получил только из-за того, что пролежал в санчасти четыре дня, а остальных оформляли и клеили бирки на кровати, на тумбочки, в КХО (комнате для хранения оружия), и меня занесли последним с этим последним номером, из-за которого я сразу начал сильно страдать. Двадцать девятой кровати практически никогда не было, так как на ней спали ответственные офицеры в канцелярии, и меня клали, где было свободное место, а то есть на чье-то место, кто отсутствовал из-за болезни в санчасти. Инвентарь, который мне прилагался, тоже был весь бракованный. Вещевой мешок был рваным, бронежилет был самым неудобным и тяжелым, каска без ремешков. Короче, досталось мне все самое плохое. Скорее всего, когда инвентарь закрепляли за курсантами, в отсутствии меня, самое хорошее добрали у меня, а все дерьмо досталось мне. Я чувствовал себя ущербным, но, как говорится, кто последний, тот отец.

После вечерней прогулки, которая заключалась в хождении по плацу с песней строевым шагом, и вечерней поверки прозвучала команда «рота, отбой». За несколько секунд все быстро разделись и улеглись по кроватям. Для сержантов это показалось медленно, и несколько раз мы подрывались на команды «подъем», «отбой». На раз пятый от нас отстали. Эта процедура проходила каждый день, и к ней все привыкли.

Наконец все утихло на какое-то время. Очень тяжелый выдался этот день. Я себя корил, что не остался лежать в санчасти. Там хоть уколы делают, и таблетки дают, и никаких физических нагрузок. После проведенного дня в роте я понял, что санчасть была раем, из которого я сбежал. Надо было как-то выживать, а чтобы выжить, надо было сначала вылечиться. И помочь мне могла только санчасть, в которую мне надо было попасть. С этими мыслями я и уснул.

Через пару часов от крика сержанта по фамилии Моляров «взвод, подъем!» пришлось вставать. Другие два взвода спали и, конечно, нам не завидовали. И по службе в учебке нашему взводу всех больше не везло, особенно ночью. Поднимали наш взвод чаще других. Сержант Моляров был в наряде дежурным по роте в этот день, и ему, видимо, было скучно. Подняв нас, первое, что он сделал — приложился своим кулаком каждому по очереди в грудь. Мне досталось за один проход по шеренге три раза. После его размаха кулака, как бы я себя не заставлял, мои руки пытались защититься блоком. Сержанту это очень не нравилось, и он кричал мне: «Руки свои оборви!» На третий раз я согнулся, и он от меня отстал. Всем крикнул: «Упор лежа принять!» — и мы упали. Часа два мы отжимались, а я периодически падал на пол. Руки меня не держали, и в боку ломило. Сержант крикнул мне: «Курсант Гоголев, встать. Раз ты не можешь отжиматься, тогда считай, чтобы другие отжимались». Я стоял и не знал, что делать. Сержант сказал, что пока я не буду считать, то все будут стоять на руках в упоре лежа до самого утра. Я начал соображать, что здесь какой-то подвох. Курсанты, изнемогая, кричали мне, чтобы я считал. Я подумал, что здесь ничего такого нет, да и ребят надо было выручать, и начал считать. Один из курсантов крикнул мне, что я козел, и я начал понимать, что я на провокациях сделал большую ошибку, когда начал считать.

Я никогда ни от кого не слышал, что это последнее дело — качать свой призыв. Ребята сами кричали, чтобы я считал, и я хотел выручить их, но получилось, что я подставил самого себя, не подозревая об этом. Я опять упал в упор лежа вместе со всеми и сказал, что не буду считать. Сержант, подняв меня, начал бить и заставлять меня качать своих. Я уже ни в какую не соглашался. Это клеймо на мне висело всю учебку. Половина ребят прекрасно понимала всю ситуацию, что это была подстава, а остальные, кто хотел меня уколоть, считали меня козлом и чмошником, а сами по службе доказывали, что этот мой прокол — цветочки по сравнению с их поступками. Тяжело мне тогда было ориентироваться в полуобморочном состоянии. И если мне в тот момент дали петлю и сказали повеситься, то я бы не задумываясь, сделал это.

После отжиманий и морального моего унижения, сил у меня ни осталось никаких. После команды «отбой» в три часа ночи я сразу вырубился. В шесть утра дневальный прокричал: «Рота, подъем!»- и быстро одевшись в форму, мы выбежали на зарядку. На зарядке мои мучения продолжались, и после завтрака старший сержант Стамин соизволил сказать медсестре, чтобы она меня проверила и пришла в роту. Температура на градуснике показала за тридцать восемь градусов, и медсестра повела меня в санчасть. Я прекрасно понимал, что это мое спасение, и лечь в кровать для меня было большим счастьем.

Санчасть разрасталась, и больных было все больше и больше. Сержант, который долбил в стену, и мы бегали по стукам, уже был выписан, и в этот раз меня положили в палату, где лежал другой сержант. Он лежал с ногой, и никого устрашения по виду не производил. Мне уже было все равно. Уж лучше лежать в кровати и получать по морде, чем получать в роте и выполнять физические нагрузки в больном состоянии.

За один день в роте я получил столько отрицательных эмоций, что в роту уже мне не хотелось. Наплевать мне уже было на звание сержанта и на должность командира отделения, которая давалась после окончания учебки, если сдаешь все нормативы. За восемь дней, которые я провел в санчасти, увидел много чего. Кто косил под дурака, выходил в коридор и кричал на весь стационар с лезвием в руке, что вскроет вены. Его связали и отвезли в психоневрологический диспансер на проверку. Через пару месяцев он уедет домой. Дуракам не место служить в армии. Несколько человек на моих глазах жрали хлорку, чтобы получить язву и комиссоваться. Про них я так ничего не узнал. Я держался, как мог, и настраивал себя на позитивный лад. Здоровье дороже.

Я, наконец, узнал сладкий вкус черного хлеба, который выкидывал на гражданке. В кровати под одеялом я ел этот хлеб с таким удовольствием, который затарил после обеда.

Казалось, что я шел на поправку, но в одно прекрасное утро после завтрака на построении на уборку у меня в боку так заломило, что я по стенке сполз вниз и, упав на пол, корчась от боли, просил позвать медсестру. Добрые ребята высказали свое мнение, что я кошу и хочу отлынить от уборки территории санчасти. И только я один, лежа на полу, понимал, что могу здесь подохнуть. Дышать я нормально не мог, и от каждого малейшего вздоха мне становилось все хуже.

Медсестра сделала мне укол и отправила в кровать. Полежав пару часов, мне стало немного полегчало. Еду мне приносили уже в палату. Главный врач после прослушивания выписал направление в госпиталь.

На следующий день меня и еще несколько человек на автобусе повезли в военный госпиталь. Ехали мы около часа, и я вспоминал гражданку, мечтал о том, как я покупаю большую партию сладких рулетов, и я их ем. За час езды на автобусе я в бреду мечтал о сладкой жизни.

Приехав в госпиталь, медсестра ушла договариваться о нашем обследовании. Нас человек шесть стояло возле автобуса.

Меня подозвал какой-то парень и повел в баню. Я, наивный, ничего не подозревая, пошел с ним. Когда я зашел в баню, то меня ждали еще трое. Один говорит: «Снимай берцы и одевай другие». Теперь я понял, для чего я им оказался нужен. Я пошел в отказ, и меня начали бить. Я измазал раздевалку бани в крови, а они все от меня не отставали. Поняв, что я не сниму берцы, меня стали держать трое человек, а четвертый снимал с моих ног силой. Сняв берцы, они мне подсунули старые, которые были на размер меньше. Большой палец ноги очень сильно болел из-за маленького размера ботинок. Умывшись в бане, я вышел из нее шатаясь. Шатало меня в разные стороны после очередных побоев.

Вышел откуда-то сержант, которого взяли на обследование в госпиталь вместе со мной из санчасти. Он уже был одет в сапоги. Было непривычно видеть сержанта в сапогах. Он молчал, и было понятно, что с него тоже сняли берцы. Я у него спросил про его берцы, но вразумительного ответа не получил. Только было видно, что лицо у него было нетронутым в отличие от моего. Этот сержант, который лежал в моей палате и пальцы гнул перед молодыми, отдал кому-то свои берцы, как последний лох. В сапогах на него было смешно смотреть. Я воевал за свои берцы, будучи духом, а сержант, который отслужил год, отдал их без проблем, на которого мы смотрели с высока, и в палате заставлял нас отжиматься, периодически пиная.

Сержант, посмотрев на мои убогие берцы, предложил мне поменять на свои сапоги. Сапоги у него были новые в отличие от моих ботинок. И потом, у нас ребята в роте больше половины были в сапогах, и из Моздока я приехал в сапогах, только вот я не понял, что мой сержант Валешин принес перед отправкой в госпиталь мою форму, а вместо сапог берцы — видимо, перепутал.

Я не задумываясь поменялся с сержантом. Отдал ему берцы и надел сапоги. Сержант эти берцы еле надел. Размер ноги у него был таким, как у меня. «Обратно в часть приеду и сменяю их на другие», — оправдывался он.

После обследования мы ждали результаты снимков флюорографии. Через некоторое время произнесли две фамилии из шести, которых оставляли в госпитале. Одна названная фамилия была моей. Как я понял, у меня нашли воспаление легких. Меня повели на склад сдавать свою форму. Пока я стоял и ждал своей очереди сдать форму, ко мне подошел сержант, который, скорее всего, служил в этом госпитале: «Пойдем поговорим», — и зовет меня в туалет. В туалете он меня стал заставлять отдать ему мою форму, показывая, какая у него хорошая форма взамен моей. «Она мне просто маленькая», — говорил он. После моих отказов он меня начал долбить кулаком в грудь. Я понимал, что еще несколько ударов, и я просто не выдержу. Меня всего колотило, было не до того, и хотелось упасть в кровать. Я, посмотрев на форму, которая мне показалась не такой плохой и была не рваной, решил поменяться, лишь бы больше меня никто не трогал.

За эту форму я буду таких наказаний получать, что я и подумать не мог на данный момент, что я сделал. Самое интересное, что куда на это все смотрели офицеры, ответственные за нас, за молодых. Избили и сняли берцы в бане, и на складе рядом со мной никого не оказалось. Сдав поменянную форму на склад, и кладовщик все прекрасно видел, а может, и в доле был с этим сержантом, выдавая мне больничное белье, который после отвел меня в кабинет к медсестре, которая и проводила меня в палату.

В палате лежало пять духов и старослужащий, солдат, отслуживший год. Он был очень здоровым и большим, в грубой форме спросив меня: «Ты откуда взялся, дух?» Нас, молодых, было отличить очень легко, и все мы были зашуганные и потерянные. Я ему ответил, что прибыл из сержантской учебки. Он мне: «Будешь меня здесь слушаться, и я здесь старший». «Как надоели эти старшие, которые устанавливают свои порядки», — подумал я и ответил: «Я вижу, что вы старший». Старослужащий мне:

- Иди сюда, ты, урод, еще будешь так отвечать, сгною тебя здесь, — ударив кулаком по моему лицу.

Ты меня понял? — кричал он.

- Понял.

- А теперь убежал в ужасе.

Так гостеприимно меня приняли в палату. Медсестра меня вызвала в кабинет. При взвешивании во мне оказалось пятьдесят семь килограмм. За три недели я умудрился сбросить одиннадцать килограмм при росте один метр восемьдесят два сантиметра. Были одни кости. Пролежав в палате два дня, чувствовать я стал себя еще хуже. При взвешивании во мне оказалось уже пятьдесят пять килограмм. За два дня я еще потерял два килограмма. По лестнице я спускался, держась за перила, и кружилась сильно голова. В какой-то момент я упал и потерял сознание. Не знаю, как быстро меня откачали, но в сознание я пришел уже у себя в палате, когда медсестра вставляла иголку в вену. Два раза в день мне делали капельницу.

Аппетит у меня был очень хороший, есть хотелось постоянно. Из-за недобора веса мне выписывали полуторные порции. Питались мы не в столовой, а приносили нам пищу в палату. Полуторной порции мне не доставалось. Старослужащий забирал ее себе, а я ел одинаковую со всеми. На очередном медосмотре при взвешивании я весил пятьдесят три килограмма. В день я скидывал по килограмму. Медсестра дала мне яблоко и две конфеты и наказала кушать у нее в кабинете. Я съел яблоко вместе с огрызком и две конфетины. Отправившись в палату, я шел и думал, что какая хорошая и добрая медсестра. Наверное, в то время я производил впечатление жалостливого человека.

Пять дней я лежал под капельницей. Шесть раз в сутки мне делали уколы: четыре в задницу, два в руку. Лежа под капельницей, я вспомнил о своей круглой дате, 9 февраля — ровно месяц, как я служу в армии. После капельниц я стал себя чувствовать лучше.

Появлялись другие старослужащие в других палатах, и становилось в палате жить несладко, всех нас, молодых, долбили. Один старослужащий делал себе какой-то альбом, может быть, и дембельский, и я предложил ему свои услуги, переписывать разные сленги. Вроде как при деле и никто не трогает.

Через десять дней меня переводят в центральный госпиталь из-за улучшения самочувствия. В огромном помещении уже лежало порядка ста человек, и много из них было старослужащих с разными болезнями. Нас контролировали солдаты срочной службы. Лежать и спать здесь можно было не так часто. Все было по расписанию. Подъем, уборка, прием пищи, уколы. Все свободное время мы занимались уборкой. Также трое старослужащих по несколько раз в день выстраивали нас, молодых, и долбили в грудь. За одно построение попадало кулаком раз пятнадцать. Грудь опухала, и с каждым ударом в одно и то же место боль становилась невыносимая. После очередного избиения я не выдержал и сказал, что у меня вся грудь синяя, и бейте куда хотите, только не в грудь.

От такой наглости старослужащий опешил.

Ты чего, дух, совсем оборзел? Придумывай теперь себе сам наказание, — грозил мне старослужащий.

- Я умею петь под гитару много песен, — говорил я.

- Это что, наказание? Хотя ты нам пригодишься, пойдем, — и повел он меня к своим кроватям.

Я пошел к их кроватям, гитары не было, и пришлось петь без гитары. Песен пел много разных. Было непривычно петь без инструмента, но ничего поделать было нельзя. Каждый день я для них пел песни. Меня освобождали от уборки, и самое главное, что меня больше никто не трогал. Я был уже любимчиком для старослужащих.

Петь песни мне доставляло удовольствие. Попоешь полчасика и к себе в кровать, когда все убираются. Плохо было одно, что всегда хотелось кушать. Кормили в госпитале очень хорошо, но было очень мало. Из полуторщиков меня убрали. Скинуть надо было еще килограмма два-три. Здесь своих хроников хватало, и немало. Из-за того, что очень хотелось есть, я пытался пробиться в наряд по столовой. В наряд по столовой ходили более здоровые ребята, у которых закончился курс лечения с уколами. У меня этот курс заканчивался, сидеть я уже не мог от этих уколов. Все уколы больные, и за сутки по шесть уколов, через каждые четыре часа, которые принимала моя задница вместе с рукой.

После двадцатидневного курса с уколами я попросился в наряд по столовой и сказал, что чувствую себя хорошо, но температура у меня периодически поднималась. Старослужащие этим были недовольны, так как им нравились мои песни, и петь было некому. Но мой голод превышал желание старослужащих, и столовая для меня была главной целью. 21 февраля я должен буду заступить в наряд по столовой. А в сегодняшний день, 20 февраля, мне исполнялось девятнадцать лет.

Как ни парадоксально, но меня в этот день за какой-то залет отправили убирать туалет и еще толчки скрести лезвием (по армейскому жаргону говорилось «очки скрести»). Старослужащие за меня заступаться не стали из-за якобы предательства, ухода в наряд по столовой. Нам, троим молодым, выдали по лезвию. Двое молодых начали убирать и скрести, а я стоял и ничего не делал. Увидев мое безделье, солдат, служивший в этом госпитале, меня начал бить. «Ты чего, душара, совсем страх потерял? Я тебе сказал, бегом очки драить», — кричал солдат. Я ему сказал, что делать мне это западло, и вообще у меня сегодня день рождения. Сильно бить он меня, видимо, побоялся из-за моей болезни и, отпустив остальных, мне говорит: «Через десять минут я прихожу, и они должны блестеть». Я остался один с туалетом. Прошло минут двадцать, и я самовольно ушел из туалета, ничего не сделав.

Примерно через час он меня разыскал, а я ему тупо говорю: «Я все сделал, а вас долго не было, и я ушел, подумав, что вы про меня забыли». «Я там сейчас был, и порядка хорошего не видел», — ударив меня в грудь, солдат потащил меня обратно в туалет. На мое счастье, дневальный крикнул на построение, и он от меня отстал.

На следующий день рано утром я пошел в наряд по столовой. Лежать в кровати и спать я стал меньше из-за работы в столовой. Рано утром вставал и поздно вечером после отбоя приходил. Никакая работа не была сложной, лишь бы быть всегда сытым. Закидывал я в желудок все подряд, и потом меня сильно мучила изжога. В день с чаем я съедал по десять-двадцать кусков хлеба с маслом и сыром.

Чувствовались у меня улучшения на поправку в организме. Постоянно какие то старослужащие меня напрягали, чтобы я им сделал пожрать. Мне это сделать было не в напряг, ради наряда по столовой и чтобы не быть голодным.

На 23 февраля, в день Российской армии, всем выдали праздничный обед: шоколад, печенье и сок. Шоколад в наряде по столовой у нас, молодых, сразу забрали старослужащие, но печенья с соком нам обломилось очень много. Целый день я пихал это печенье в себя, запивая соком. Небольшой праздник для меня почувствовался за все дни, которые я прослужил.

Целую неделю я ходил в наряд по столовой, несмотря на свое нехорошее иногда самочувствие. Поздно вечером после наряда мы приходили и мерили температуру. В первый день, померив, меня отстранили от наряда из-за высокой температуры, но я у медсестры выпросился. Последующие дни я начал филонить с температурой, чтобы постоянно быть в столовой, и плохо держать градусник.

И в самый последний день февраля после липовой померки температуры мне сказали, что завтра меня выписывают. Когда-то это должно было произойти, но не хотелось об этом даже думать. Я был по своему состоянию еще больной, но, видимо, липовая мерка температуры только ускорила мою выписку.

На следующее утро я пришел сам к медсестре и сказал, что мое состояние ухудшилось. После мерки температуры, которая была около тридцати восьми, медсестра мне сказала, что документы уже готовы и ничего нельзя сделать. «Будешь долечиваться в санчасти у себя», — сказала она мне, и меня отправили переодеваться на вещевой склад.

Надев свою форму и осмотрев себя в зеркало, я наконец смог нормально оценить, что за дерьмо на мне надето, начиная осознавать, что я сделал. Если берцы с меня сняли силой, то форму, по сути, я отдал свою сам. Хоть и была у меня сейчас температура, но чувствовал я себя лучше, чем тогда. Все-таки целый месяц я провел в госпитале, и под капельницей я пять дней лежал, и сотню уколов мне сделали. В этой форме я себя чувствовал лохом. Мне в ней было даже противно находиться. Обижаться я только мог на себя. Надо было все сделать, но ее не отдать, даже если и находился я практически в предсмертном состоянии, все-таки надо было подумать о будущем. И почему она мне показалась хорошей, когда на нее без слез не взглянешь, размышлял я сейчас в здравом рассудке, и не мог найти ответа.

В часть мы уже добирались своим ходом с медсестрой нашей части. Медсестра, конечно, увидела, что я в старой форме, но разбираться ей видимо не хотелось. Со мной еще выписались два человека. С одного сняли ремень, другой был без шапки. Каждого понемногу раздели.

Был ясный день, солнышко немного припекало. Уже наступила весна. Мы стояли на остановке и ждали рейсового автобуса. Настроение было дерьмовое. Очень не хотелось ехать в свою сержантскую учебку. Одно успокаивало, что я еще буду лежать долечиваться в санчасти.

Приехав в санчасть, я понял, что меня там не собираются оставлять. Я им: «Да у меня температура тридцать семь и шесть». «Как же тебя в госпитале лечили, — недоумевая, спрашивал меня врач, — но ничего, у тебя четырнадцать дней освобождения от физических нагрузок». «Пока на пару дней я выпишу тебе постельный режим, полежишь в роте», — успокаивала меня уже медсестра. Я прекрасно понимал, что в роте мне лежать никто не даст, но делать было нечего.

За мной пришел сержант моего отделения. По национальности он был башкир. Увидев меня, он первым делом спросил, где моя форма. Я молчал. Ему врач сказал, чтобы два дня я лежал в постели.

Когда мы вышли из санчасти мне сразу он задал жесткий вопрос: «Ты, урод, ты куда форму дел? Я тебе дам сейчас постельный режим».

Как только пришли мы в роту, на меня все уставились. Мне хотелось сквозь землю провалиться. Башкир меня бил, а другие усмехались. Завели меня в каптерку, и там меня начал бить сержант Стамин. Мало того, что я за форму получил, так он мне еще и портупею (ремень) приписывал, которую он якобы мне тоже давал. «Форму я посеял, но ремень вы мне не давали», — оправдывался я. Долго мне еще пришлось и за ремень огребать.

После больших наказаний и разборок он достал мою бандероль, которую мне мама прислала в честь дня рождения. У меня навернулись слезы. Открыв бандероль, сержант Стамин увидел открытку и спросил: «Чего, день рождения было?» Я кивнул головой. Забрав весь шоколад и шоколадные конфеты, он мне отдал открытку с театральными леденцами. Сунув горсть конфет в карман, я остальной весь пакет раздал ребятам. Сержант Башкир по фамилии Валешин, увидев в каком я состоянии, отправил меня в кровать. Никому это, конечно, не нравилось, ни курсантам, ни сержантам. Все только надо мной потешались.

Рота пошла на ужин, но про меня никто не вспомнил, чтобы мне принести поесть. Только когда пришли, сержант подумал обо мне: «Ну ладно, ничего страшного, до завтра не умрешь». После ужина была репетиция, подъем по боевой тревоге. Лежа в кровати, надо по тревоге встать, на время одеться и вооружиться со всем обмундированием. Меня касалось это тоже. В первый раз я, кроме бронежилета, автомата и вещевого мешка, больше ничего не взял. Старший сержант Стамин подошел ко мне: «Где твоя каска?» — молчу удар мне в челюсть. — Где противогаз? Где масленка? Где мыльно-рыльные принадлежности?» За каждый невзятый предмет я получал сильный удар. На второй раз я взял все, кроме масленки, противогаза и мыльно-рыльных принадлежностей. Старший сержант уже зверел, глаза наливались у него кровью. Он был заместителем командира взвода, в котором я и был. И из-за меня наш взвод был самым последним по показателям. На третий раз я забыл масленку и мыльно-рыльные принадлежности. Старший сержант Стамин зашел в казарму, взял ПР (палка резиновая) и начал меня лупить ей. Конечно, я получал в принципе ни за что. Я должен был догадываться, где лежат мои мыльно-рыльные принадлежности, приехав только из госпиталя, где в комнате для хранения оружия и под какой ячейкой находятся масленка, противогаз. Я в это КХО (комната для хранения оружия) зашел в первый раз, и пойди сразу разбери в суматохе, где что лежит и что именно надо взять. У курсантов на эту тему были занятия, а я лежал в госпитале.

Сержанты опускали меня по разному поводу. Никто нормально мне ничего не хотел объяснить. Когда я подходил к сержантам что-то спросить, надо мной либо смеялись, либо меня били. Сержант Башкир мне говорил, что откуда я такой тормоз взялся. Когда объявили, что первый взвод по боевой тревоге занял третье место, старший сержант Стамин совсем озверел. Первый взвод всегда был первым, а из-за меня он оказался самым последним. Он завел меня в каптерку и начал меня долбить еще сильнее. Последней его каплей оказался удар палкой резиновой мне по голове. Я потерял сознание и упал. Очнулся я практически сразу после нескольких ударов ногами по мне лежачему. Это было зверство. Еще, наверное, несколько ударов, и я бы точно выхватил штык-нож, который висел у него на ремне, и прирезал его. Терять было нечего. Лучше, наверное, было отсидеть, чем так выживать.

Конечно, я бы не сказал, что служба была невыносимой, куда я попал, и я без проблем при других обстоятельствах выдерживал эти бы тяготы, но обстоятельства сложились так, что в ненужный момент я оказался больным и лежал в санчасти и госпитале. Когда все уже были на стрельбах и за полтора месяца в учебке многому научились. Я же еще ничего не знал. Выходя из каптерки шатаясь и проходя мимо своих курсантов в сторону кровати, я услышал много нелестных слов о себе. Я был один в этом мире. Лежа в кровати, я видел, что с другого второго взвода сержанты издевались над пареньком, который не мог на турнике ни разу подтянуться. Он висел, как сосиска, а сержант его побивал легонечко палкой резиновой. Он кричал, что больше не может, но сержант над ним измывался. Мне, конечно, это не грозило, так как подтягиваться я умел. Главная моя задача была побыстрей оклематься и наверстывать упущенное.

Каждый раз, когда сержант командовал взводу упор лежа принять, я вскакивал с кровати и начинал отжиматься вместе со всеми. После десяти отжиманий у меня затруднялось дыхание и ломило в боку, но было улучшение налицо по сравнению с тем, каким я был перед госпиталем.

Следующий день у меня был последний с постельным режимом. На завтрак мне принесли еду в котелке, и я немного подкрепился. Днем все были на занятиях, а я спокойно отдыхал от этого беспредела. Выяснилось, что один курсант с моего взвода сбежал, не выдержав физических нагрузок и неуставных взаимоотношений. В этот день, когда я лежал, его и поймали офицеры и занимались им индивидуально. Он сдавал всех, кто его бил. Через несколько дней его переведут в другую часть.

Когда закончился у меня постельный режим, то мне приходилось заниматься уборкой помещения. От занятий я был освобожден. Как-то, выбежав вместе со всеми на занятия, чтобы обо мне плохо не думали, то меня увидела медсестра и сильно наругала сержантов. Курсанты обзывали меня каличем. Курсант Вистоусов один мне помогал советами, подсказывая, что нужно сделать, чтобы не попасть впросак. Каждое прохождение мимо сержантов у меня было с проблемами. Если девять сержантов не почешут об меня руки, то день для них был прожит зря. В холодную погоду удары по моему телу становились для меня очень болезненными. На обследовании в санчасти я врачу жаловался, что при дыхании у меня ломит в боку. «Это у тебя остаточное явление, и скоро все пройдет», — обещал врач.

Как-то за мою якобы провинность сержант начал меня индивидуально после отбоя качать. В упоре лежа я отжимался долго. После сорока раз мое самочувствие начало ухудшаться, пока я не рухнул на пол, схватившись за бок. Сержант, испугавшись, отправил меня спать. Было очень обидно, что у сержантов не было никакой жалости. Выздороветь было просто нереально в таких условиях.

На следующее утро после команды «рота, подъем!» я решил для себя, что надо косить. Температуры у меня не было, ходить я мог нормально, но от физических нагрузок мое состояние всегда становилось хуже, так как я начинал задыхаться, и от дыхания ломило в боку. Я начал, косить схватившись за бок и делая вид, что я сейчас подохну. Сержант меня повел в санчасть. Мне даже не смогли медсестры поставить диагноз. Все вроде у меня было в норме, но от греха положили меня в санчасть.

На следующий день при осмотре меня врачом из-за каких-то непонятных пятен меня отправили в палату к чесоточникам. В палате противно воняло мазью, которой мазались чесоточники. К этому запаху я быстро привык, и мазаться приходилось со всеми. Здесь был один большой плюс, что в эту палату никто не заходил из старослужащих. Нас никто не трогал. Мы жили сами по себе, и были какими-то отбросами общества. Все боялись заразиться этой болезнью. Уборка у нас была одна — это сортир, но меня это устраивало, и в сортире находилось кому убираться. Наконец я мог вздохнуть нормально и подлечиться. Чесотки, видимо, у меня никакой не было. Ничего не чесалось, но чтобы появлялись красные пятна, я колол иголкой руки и чесал их специально.

С чесоткой лежали в санчасти примерно около недели. Ходишь, воняешь вонючей мазью, и к тебе никто не пристает. Даже принимали пищу мы у себя в палате, чтобы не заразить других. Лежало нас в палате человек шесть, и все молодые курсанты. Разговоры у нас были только о еде. Мы составляли планы, как ночью залезть в столовую санчасти, чтобы украсть хлеба с маслом, и нам это удавалось. Один курсант рассказал нам, как его отправляли сержанты на пряниковый завод за пряниками, который находился в пятиста метрах от части. Уж очень мне захотелось попасть на пряниковый завод и обожраться пряников. Вести должен был человек, который там уже был несколько раз. Он знал, как туда попасть и через какую дырку пролезть. Одна была проблема — как не заметно сбежать из санчасти и не нарваться на патруль. Решили вылезать через окно.

После отбоя, подождав, когда все утихнет, мы вдвоем отправились на движения. Вылезли через окно и поползли по снегу к забору. На белье, выданное в санчасти, была накинута только шинель. В сапоги забивался снег. Патруль гулял в ста метрах от нас. Было немного страшновато, но голод превышал все страхи. Незаметно от патруля мы перелезли через забор и уже оказались за частью, шагая по сугробам в поле. Я слышал свой каждый шаг ивой ветра. Где-то вдалеке лаяли собаки. Пока мы шли, мне лезла дурная мысль убежать, а когда поймают, уже хуже точно не будет, посадят меня на губу, подумывал я. В роте я чувствовал себя отбросом общества. Все на меня смотрели с презрением. А в чем я был виноват, что заболел пневмонией и на полтора месяца выбыл из строя. Ни один сержант по-хорошему мне ничего не объяснил и нормально не показал, как надо себя вести в той или иной ситуации. Сочувствия я тоже ни от кого не дождался. Курсанты на меня все смотрели косясь и ухмыляясь. Каждый раз в мой адрес неслись разные оскорбительные реплики. Свой взвод я тянул по показателям назад. Каждое занятие или мероприятие для меня было впервые, или где-то у меня здоровье не позволяло для физических нагрузок. Об этом я шел и раздумывал, пока не дошли до пряничного завода.

Саша, с кем я пошел на движение, все знал. Подойдя к месту, он начал кидать снежки в окно. Женщина, открыв окно, начала ругаться. Мы ей: «Тетенька, дай покушать». Немного покричав на нас, она раздобрилась и кинула нам в пакете четыре пряника, закрыв окно. Саша, посмотрев на четыре пряника, проворчал: «Блин, тетка жадная попалась, как будто у себя из дома их взяла». Мы решили еще раз кинуть снежком в окно, но, увидев кулак и недовольный крик, поняли, что здесь нам ловить больше нечего. Еще раз посмотрев на пакет с четырьмя еще не остывшими пряниками мы без слов поняли, что их сейчас надо сожрать. Я своих два еще теплых пряника съел с такой жадностью. Хотелось еще. Я готов даже был стоять на коленях и умолять женщину, чтобы она нам дала еще, но ловить было нечего.

Саша предложил по приходу в санчасть сказать, что нам дали всего по одному прянику. Я сразу отмел эту версию. Зачем нервировать народ. Никто к нам не вышел, и ничего нам не дали. Ребята в санчасти ночью нас ждали и мечтали, что мы сейчас принесем большой пакет и наедимся свежих пряников. Мы шли обратно пустые. Принести четыре пряника и разделить на шесть человек был тоже не выход. И потом еще бы ребята думали, что четыре принесли, а десяток сожрали.

Обратно я шел по полю, уже не думая о побеге из части. Сладость во рту еще присутствовала. Будем выживать дальше, а там будет видно. Если будет невыносимо, место, где перелезать через забор, я уже знаю. Обратно, постучав в окно санчасти, нам открыли, и мы перелезли в окно к себе в стационар. Ребята голодными глазами спрашивали, где пряники. Мы, разведя руками, рассказывали басню, придуманную мной. Ложился я в свою кровать уже сладко.

«Красиво жить не запретишь», — сказал дух, стащив у деда пряник.

Утром, как всегда, после завтрака нас направили на уборку сортира. Очки, конечно, я старался не чистить, были и так добровольцы, но пол в туалете мыть все-таки приходилось. Синяки у меня постепенно заживали, и тело приходило в норму. Нас старослужащие боялись трогать, чесоточников, только если пнут ногой один раз, но это было не смертельно.

За окошком все чаще светило солнышко, снега становилось все меньше, и весна вступала в свои владения. Из пяти месяцев, которые я должен был провести в учебке, оставалось два с половиной. Уж как-нибудь выдержу, думал я, лежа на кровати, но, конечно, о звании сержанта я уже даже думать не мог и был уверен, что мне не дадут из-за больших пропусков учений.

На следующий день мой курс лечения чесотки заканчивался. Ребята начали искать повод, чтобы загаситься. У одного получилось, оказался гастрит. Я тоже этим страдал от этой армейской баланды. У меня был жидкий стул, и я решил сдать анализы. Еще на два дня меня задержали в санчасти. Каждый день был очень дорог для меня. Это лишнее сэкономленное здоровье.

Самочувствие мое практически нормализовалось, и чувствовал я себя хорошо, и мозги работали лучше. Я себя настраивал на позитив. Я должен был доказать, что я нормальный пацан, а не какой-то чмошник.

Выписавшись из санчасти, я получил от каждого сержанта по несколько оплеух, высказав мне, какой я калич и как я вообще попал в армию. Каждый курсант, проходя мимо меня, что-то говорил другому, ухмыляясь. Один курсант, по фамилии Целигцев, был мерзким и скользким. Он мне сразу не понравился, еще когда только мы попали в учебку.

- Ну чего мы опять из- за тебя, из-за чмошника, страдать будем.

Я ему в ответ:

- Ты рот свой закрой, сам ты чмошник.

Он не ожидал от меня такой прыти и решил меня ударить, но в ответ получил более сильный удар. Драка не завязалась, так как сержанты дали команду строиться. Первый день мой после санчасти в роте прошел быстро. Ночью меня поднимает сержант Моляров и дает конспекты, чтобы я переписывал. Каждый сержант, каждый день на разводе должен их был показывать командирам, как он подготовился к занятиям для учения курсантов. Я сразу понял, что это бессонные ночи, увидев, как другие вместо сна пишут конспекты по два-три часа, а бонус только один — освобождение от зарядки.

- Товарищ сержант, у меня вообще почерк плохой, я очень плохо пишу, — оправдывался я.

Моляров мне:

- Да и хрен с ним, с почерком, лишь бы было написано. Переписывай здесь, — говорил мне сержант.

Я, включив дурака, в его тетради начал такие буквы писать, что он просто был в шоке от моей писанины и послал меня спать, ударив меня в челюсть. Для меня это было самым хорошим вариантом, и я довольный лег в кровать.

Утром на зарядке я уже мог нормально бегать. Здоровье позволяло, был от болезни небольшой дискомфорт, но меня это уже радовало. На занятиях: на изготовке к бою, надевании ОЗК (общевойсковой защитный комплект), рытье окопов и так далее — я был новичком в отличие от других. Как меня сержант Башкир учил изготовке к бою, я думал, что у меня расколется голова. Каждая неправильная изготовка, и я получал прикладом автомата по голове. Сначала он бил по каске, надетой на мою голову, а потом, взбесившись, долбил уже по моей голове. За одно занятие я получил ударов в челюсть и в голову раз пятьдесят. Так сержант Башкир развлекался.

Каждому сержанту всегда хотелось надо мной приколоться. Шоу, как правило, из меня не получалось. Я просто тормозил в учениях из-за пропусков занятий, но кому-то, как курсанту Степанову, доставалось больше. Его каждый день заставляли висеть на турнике, чтобы он хотя бы раз подтянулся, и долбили палкой резиновой. Он, конечно, плакал и кричал, что больше не может, а сержанты над ним издевались. Тут сержанты вспомнили про меня, раз я весь больной, то, наверное, тоже подтянуться не могу, думали они и позвали на турник. Подтянувшись раз восемь, они поняли, что со мной эти приколы не пройдут.

Курсант Вистоусов постоянно мне подсказывал, как себя вести, что здесь происходило за мое отсутствие. Он был из деревенской глубинки и немного в жизненном быту тормозил. Товарищей у него в роте не нашлось, и в моей сложной ситуации он меня поддержал, за что я ему был благодарен. Он был простым деревенским пареньком, но, бывало, чудил, что нормальный человек не сделает никогда. Он постоянно вынашивал планы, где раздобыть еду, и со мной этими планами делился. Каждый молодой солдат в свои первые полгода ни о чем больше думать не может, как только о еде. Для каждого обед был праздником. Помимо супа или щей, если это можно было так назвать, выдавали три куска хлеба. На завтрак и ужин по два. Курсант Вистоусов мне рассказывал, что на помойках в открытых консервах остаются остатки, которые можно съесть. Меня еда волновала тоже сильно, но по помойкам лазить и жрать всякую тухлятину — это уже было слитком.

На следующий день меня взяли в первый мой наряд по столовой. При первой же возможности я, пока никто не видел, доставал хлеб из кармана, который незаметно запихивал в рот. Наряд по столовой считался самым тяжелым из всех других. С пяти утра и до одиннадцати вечера летаешь без перекуров, выполняя разные указания. В этом наряде был только один плюс, что жрать можно сколько угодно, но одна беда, если будешь часто бегать в туалет, обожравшись, получишь по полной. Все ели и никто не задумывался, что будет потом. После наряда ночью все туалеты заняты. Приходилось или терпеть, или получать от дежурного по роте за обосранный туалет.

После наряда по столовой мы пришли в расположение роты. У меня не оказалось места спать. Мою кровать под двадцать девятым номером периодически забирали в каптерку, и на ней спал ответственный офицер по роте. Как назло, в нашем первом взводе все кровати были заняты. Я всегда ложился на свободную, когда кто-нибудь лежал в санчасти. В этот раз мне не повезло. Чтобы посочувствовать мне и куда-нибудь определить, сержанты надо мной начали глумиться. Я готов был даже спать на полу, лишь бы не чувствовать себя ущербным. Сержанты, конечно же, позволить этого не могли, но целый час они мне подыскивали место. Было одно, и на нем спал местный курсант со второго взвода, который каждые выходные был в увольнении. Он жил по другим распорядкам. Сержанты его не трогали, а он их за это подогревал магарычами. Я прекрасно знал, что если я лягу на его место, то мне не поздоровится. Сержант приказал ложиться на свободную кровать во втором взводе, и мне ничего не оставалось, как лечь. Когда я лег, я уже понял, что сержанты не упустят возможности рассказать блатному курсанту, подстрекая его на очередное мое избиение. И разборки мне стоило ждать к его приходу из увольнения.

Как назло, меня от обжорства после наряда по столовой начало тошнить. Бежать я уже в туалет не мог. Накрывшись под одеялом, я начал думать, куда лучше блевануть. Я только успел убрать простынь от матраса, и у меня все полезло. Держа рот, я сначала пытался запихивать блевотину обратно, но от этой экзекуции у меня пошел еще сильный напор, и я наблевал на матрас. Мне стало страшно от мысли, что если кто узнает, что я сделал на чужой кровати местного курсанта, то от меня точно ничего не останется. Сержанты эту тему так подогреют, что издеваться будут надо мной не один день. Все спали, и я потихонечку перевернул матрас. На мою радость, меня пронесло. Никто про это не узнал, но утром, уже на завтраке, стоя в очереди, местный курсант, подстрекаемый сержантами, несколько раз ударил меня в бок и сказал: «Вешайся». Я попытался оправдаться, но ему это было до одного места.

Как было обидно, что я, как ненужный бомж, каждую ночь ходил, побирался и спрашивал, куда мне лечь. Котелок у меня тоже был без ложки. Зубной щетки у меня тоже не было, чистил зубы через раз, и то рукой. Вещевой мешок был самый рваный. За время болезни из моих вещей все, что можно, вытащили и поменяли. Оставалось, наверное, меня определить возле параши. Отношение ко мне было такое.

Старший сержант Стамин вечером после отбоя меня поднял и сует мне свои носки, чтобы я постирал. «Я не буду стирать, товарищ старший сержант», — говорю я дрожащим голосом. Была небольшая пауза. Я этого сержанта боялся больше всех, да и все его боялись, так как от него можно было ожидать чего угодно. Одного удара палкой резиновой по голове со всего размаху, когда я потерял сознание, хватило, чтобы его ненавидеть. В эту паузу было очень страшно. Секунд через пять он мне приказал разбудить курсанта Степанова, который и пошел стирать носки. За период службы в учебке из девяноста курсантов, человек десять стирали носки этому старшему сержанту, и никто ему не отказал. Отказал ему один я, но, может, кто-то еще, о котором я не знаю. Страх он наводил на всех. Из-за того, что я не стал стирать носки, унижений меньше не стало.

После завтрака, как и обещал мне местный курсант, я получил по полной. Били меня вдвоем, вместе с двадцатипятилетним курсантом, которого тоже никто не трогал из-за его возраста. Он был спортсменом и еще хорошо рисовал. У него очень много было заказов рисовать картины. Ни на зарядке, ни на занятиях я его никогда не видел, и уважали и боялись его все, прозвав художником. Меня поражала жестокость, с какой они меня били ногами и локтями в спину. Как не разлетелся мой позвоночник, я не знаю, но после обеда меня повели в санчасть. Я ходил как вставленный, спина не разгибалась. По приходу в санчасть меня спросили, что у меня со спиной.

- Упал, — говорю.

- Ну, давай посмотрим.

Когда медсестра увидела спину, то ей сразу стало понятно. На спине было много синяков и распухших шишек. Медсестра сразу сказала, что за это статья и она обязана доложить. Тогда я уже медсестру начал уговаривать, что не надо это делать, а спина завтра пройдет. Сержанты меня несколько дней гасили от занятий, и боли на спине в позвоночнике постепенно прошли. Я понял, что из-за раздутых синяков спина у меня и ломила. Позвоночник болел еще недели две, но это было не смертельно.

На днях из госпиталя выписали двух курсантов из нашей роты, и привели их тоже раздетых, в драной форме. Кто из госпиталя ни возвращался, у всех все снимали и воровали. Наших больных курсантов стали отправлять в госпиталь только в плохой форме. Мне удосужилась честь поменяться формой на время пребывания курсанта в госпитале. Мою форму уже никто не снимет с него. Я целый месяц ходил в хорошей форме и уже не отличался от других. Но после того, когда вернулся из госпиталя уважаемый курсант, который показывал себя в роте с лучшей стороны, без формы, то ко мне как казалось стали относится лучше, уже понимая, что из госпиталя все приходят раздетыми. Мне удосужилось быть первым вернувшимся из госпиталя без формы, и других так уже как меня не били и не унижали. Сержанты и курсанты уже понимали, что из госпиталя в хорошей одежде не возвращаются, только за исключением некоторых.

Конечно, я был все еще на последних ролях, и приходилось доказывать, что я не хуже других, но десять человек, поднявшихся с первых дней в учебке, которых уважали, в свой круг ни кого не пускали и при первой же возможности пытались задавить. Если я где-то огрызался, то сразу же получал от нескольких человек. Я понимал, что надо было совершать какой-нибудь подвиг, но возможности совершать его не было. Все эти уважаемые десять человек курсантов тоже прокалывались в разных ситуациях. Они были не лучше меня, кроме троих, которые были хорошими спортсменами. Один на один драться из семи человек со мной, наверное, побаивались, потому что с одним начинается перебранка, влезают сразу еще двое.

На одной из утренних зарядок я случайно задел сержанта из другой роты, проходившего мимо. Он меня сразу вытянул из строя и что-то начал объяснять, схватив меня за китель. Я ему: «Руки свои убери», — уже заведенный. Он почему-то их убрал. Это был мой шанс подраться с сержантом и подняться в глазах других, но подбежал сержант Башкир и стал словесно разбираться сам. Героя из меня не вышло. Но если я ему бы зарядил кулаком поносу, то отношение ко мне увеличилось в разы. Я этого, конечно, хотел, но обстоятельства немного не сложились. Конечно, мне бы было потом плохо, что я поднял руку на сержанта, но это было бы лучше, чем терпеть разные унижения от своих сержантов и курсантов, и относиться ко мне как к отбросу.

Я считал каждый день, когда я отсюда уеду. Мне было безразлично, дадут ли мне звание младшего сержанта или останусь я рядовым. Я просто ненавидел эту часть и всех сержантов. Как-то наш командир роты назначил соревнования по бегу на один километр. И здесь у меня появился шанс доказать, что я не больной калич, который ничего не умеет. Я прекрасно понимал, что если я в классе и в футбольной секции был лучшим бегуном, то я буду одним из лучших и здесь, если позволит здоровье. Надрать курсантов и сержантов для меня дорого стоило в этот момент, и я прибежал первым с большим отрывом. Офицеры и сержанты были в шоке. «Ты же больной калич, как же ты смог прибежать первым?» — недоумевали они.

Здоровье мое улучшалось. Как-то на соревнованиях по кикбоксингу между батальоном всех разбили по парам. На меня сержанты посмотрели на худого и решили вообще не выставлять. Я подошел к сержанту и попросил, чтобы мне нашли тоже пару, и сержанты меня и поставили с высоким на полголовы и здоровым, смеясь, что меня сейчас прибьют. С моим малым весом, а было во мне где-то шестьдесят килограмм. После болезни я так и не мог набрать вес, который был на гражданке, и ел я все подряд с хорошим аппетитом.

На меня повесили бронежилет, весивший килограмма три, и надели шлем на голову и на руки боксерские перчатки. Я почему-то был уверен, что его побью, но при его восьмидесяти килограммах и рослости я ему проиграл. Я чувствовал, что мне мешает этот бронежилет. Он был легким, но моему весу тяжело его было таскать, быстро двигаться и наносить удары. Но проиграл я достойно, всего на три удара он мне больше нанес в бою, который длился две или три минуты. Курсанту, который дрался со мной, сержанты сказали, что он слабак, даже меня побить не смог. Этот курсант еще у двоих смог выиграть. Я болел за него, чтобы он прошел дальше, но четвертый его выбил за выход в полуфинал.

Далее на разных соревнованиях по бегу я уже задницу сильно не рвал, поняв, что смысла в этом никакого нет, и берег силы. С утра до вечера нас гоняли в бронежилетах с оружием. Были также разные соревнования, например, кто первый спустится с горы, оббежав какое-либо препятствие, и заберется на гору, тот больше не бегает и отдыхает, а остальные бегут дальше. Посмотрев на своих противников и понимая, что я могу первым не прибежать в первый раз, а силы потратить, я первые две пробежки, не напрягаясь, бежал, экономя силы, в самом хвосте. А на третьем заходе я прибегал с большим отрывом и отдыхал несколько десятков минут, пока все не закончат.

Практически каждая ночь для нас, курсантов, была наполовину бессонной. Везло только тогда, когда ночевал ответственный офицер, но смотря какой. Если заступал ответственным командир роты, то можно было свои полноценные восемь часов поспать, а так, если пять часов поспал, то уже хорошо. Один раз в неделю наша рота заступала в наряды по полку. Меня, кроме как в столовую, никуда не брали. В столовую ходили, в основном, все отбросы, так как в наряды в патруль, караул, в наряды по КПП отбирали лучших. Остальных бросали в столовую. Но в какой-то раз мне повезло, и меня отправили в наряд на контрольно-пропускной пункт, куда подъезжают родители навестить своих детей.

Нас заступило в наряд трое курсантов вместе с сержантом. Этот день в учебке оказался для меня самым счастливым. Поставил нас сержант на целый день двоих возле шлагбаума. Подъезжающие родители давали нам конфеты, печенье, фрукты. Целый день, стоя на весеннем солнышке, мы поглощали еду с жадностью. Какое это было счастье. Когда мы с курсантом пошли на обед, то умудрились еще съесть по большому котелку обеда. В наряде по столовой были наши и сыпали нам, сколько захотим, но налопаться мы никак не могли. Сытности не было. Облегчив живот в туалете, мы продолжали лопать все подряд в наряде по КПП, что нам давали родители. Как же мне не хотелось, чтобы этот день заканчивался. Хорошая погода, весеннее солнце, конфеты во рту, и самое главное — никто не бьет. Ну чего еще надо молодому солдату для счастья.

Сдав вечером наряд по приходу в роту, начались серые будни. За два часа до отбоя после наряда меня ни разу не ударили, и когда наконец после вечерней поверки дневальный прокричал «отбой», я, укладываясь в кровать, вспоминал этот прекрасный день и смаковал его, засунув последнюю конфету в рот. В этот закончившийся счастливый день я наконец повел отсчет. Это был первый день за три месяца, проведенных в учебке, не считая болезни в госпитале и санчасти, когда мне ни одного раза не ударили по лицу. Какое это было счастье.

Следующий день уже ничем не отличался от других. Болело всегда что-то: или отбитая рука, или нога, или грудная клетка со спиной. С курсантами я общий язык стал находить попроще, даже с теми, которые себя хорошо зарекомендовали. Один на один, общаясь и объясняя свою ситуацию болезни, как мне казалось, меня понимали, но как только курсант оказывался со своими положенцами, то сразу начинал игнорировать. Каждому объясняя и оправдываясь, что я не конченый урод, а нормальный парень, мне объяснять надоело, и я решил больше никому не доказывать.

Общался я в основном с курсантом Вистоусовым. Постепенно он мне начал надоедать, потому что темы у него были только о жратве. Постоянно у него находили хлеб, затаренный в карманах. Он был готов есть и на помойках, ничем не брезгуя, хотя мы в столовой питались хуже свиней, так как столовой это назвать было очень тяжело.

Как-то у нашего сержанта пропал пакет пряников из тумбочки. Нам и так не сладко жилось, да еще какая-то крыса из наших украл пряники и сожрал. Ночью нас прокачали, отжимаясь часа два, а после поставили нас шеренгой и до подъема мы стояли, не сомкнув глаз. Это какой же надо было быть крысой в нашем взводе, сожрать пряники, когда было ясно, что сержанты такие вещи не прощают, и уже не раз нас лишали приема пищи за разные залеты.

На этот раз мы сначала остались без сна, после утренней зарядки нас лишили завтрака, но когда у курсанта Вистоусова нашли в кармане хлеб, который он не смог удержаться и спрятал на завтраке, то нас лишили обеда. Сутки не жрать и не спать было испытанием для всего взвода. Мне помогала вода, которую я пил, заглушая голод. Может, и ужина у нас тоже бы не было, если на наше счастье не пришел в столовую командир роты. Крысу, съевшую пряники, так никто не нашел, только все показывали друг на друга пальцем. Курсанту Вистоусову, конечно, от всех досталось за обед, но я думаю, что сержанты тогда нашли бы другую причину, запретив нам обедать. Сержант Стамин понимал, что лучшее средство наказать взвод — это наказать приемом пищи. В других взводах сержанты такой жестокостью не пользовались, и мы им завидовали.

В начале апреля началась подготовка курсантов к стажировке. Нас должны были увезти в другую часть, находящуюся в Волгоградской области. Там мы должны были под присмотром других сержантов учиться командовать. Всех отбросов и больных оставляли в учебке. Я каким-то способом попал в список стажировщиков. Может быть, я был такого плохого мнения о себе, замечая только, что происходило вокруг меня, но, видимо, я уже перерос многих, и мне повезло поехать. Другая обстановка мне, конечно, пошла на пользу, если не большое но.

В десятых числах апреля нас, отправляя на стажировку, переодели в летнюю форму одежды. Вместо зимних шапок нам выдали кепки. Кепки доставались всем разные. Они были все новые, но разных форм. Мне досталась одна из лучших кепок, и я был доволен своим головным убором, но я даже не предполагал, что хорошая кепка доставит мне столько проблем. Форма на мне была еще курсанта, который уехал в госпиталь, с которым я поменялся, и я ничем не отличался от остальных. В поезде я чувствовал себя комфортно, и от неуставных взаимоотношений можно было отдохнуть, так как нас контролировало два наших офицера. Я радовался в душе, что мог отдохнуть от сержантской учебки целых десять дней и также от старшего сержанта Стамина, который остался в учебке и захотел быть ответственным в роте.

Приехав в часть Волгоградской области, нас, курсантов, по несколько человек разбросали по разным ротам. Я себя сразу почувствовал по сравнению с учебкой в раю. С сержантами роты и старослужащими я нашел общий язык, и среди своих курсантов я выделялся лучше всех. Я начал чувствовать уверенность в себе. Раздражал меня один курсант по фамилии Целищев, который себя показывал крутым и показывал на меня пальцем, что я чмошник, рассказывая всем, кто его слушал. Я не выдержал и его при всех ударил, предупредил, чтобы он закрыл свой рот. Таких мерзких личностей в армии хотелось убивать, но их, к счастью, от основной массы было единицы.

На второй день у этого мерзкого курсанта Целищева отняли кепку, а на третий день он уже мыл полы, хотя нас в учебке предупреждали, чтобы мы, будущие сержанты, держали свою планку, не позоря сержантскую учебку. За моей хорошей кепкой началась охота. Сначала у меня ее стянули с головы, когда наша рота спускалась по лестнице вниз, а другая рота поднималась. Я успел догнать этого солдата и отнять свою кепку. Ночью я свою форму стал класть под подушку, чтобы не дай бог у меня кто-нибудь что-то утащил. Несколько курсантов у нас лишились кепок и ремней за три дня. Старослужащие воровали и снимали с наших курсантов все хорошее.

Но какая же это была для меня райская часть. Конечно, уродов везде хватает, но столовая с вкусной едой была похожа на столовую в отличие от нашего свинарника в учебке. Кормили очень хорошо. За три с половиной месяца я съел первое яйцо, которое давали здесь по выходным. Учебные занятия здесь были без напрягов. Мне в этой части хотелось остаться совсем. За восемь дней я получил всего три раза по лицу, и это была такая мелочь, когда я в учебке на дню получал в десятки раз больше. Курсанты, которые были со мной прикреплены к роте, все мыли полы, и только я один держался. Когда я им говорил, зачем они это делают, получал ответ, что ничего такого здесь нет плохого, так как мы еще не сержанты. В этом они были правы, но они об меня в учебке вытирали грязь и при любой возможности пытались меня задавить количеством, а сами на деле оказались ничтожными ребятами.

В трудный момент, когда я приехал из госпиталя, не поддержали, а только усмехались надо мной. Только в тот момент на стажировке, когда нам говорили мыть полы, они мыли, а я отказывался. Сержанты на вечерней прогулке мне даже доверяли водить роту строем. Я сразу обнаглел, и под счет «раз, раз, раз, два, три», я крикнул счет. Рота нехотя крикнула «и раз», и повернула голову налево, прижав руки. Я опять подал команду «счет», и опять, вскрикнув «и раз», рота пошла строевым шагом возмущаясь. Не успели они еще от моей наглости отойти, что какой-то салага кричит счет старослужащим и водит строем, как я им подал команду «песню запевай», и рота запела. После сержанты меня поставили в строй и похвалили. Старослужащие меня за это хотели побить, но сержанты за меня заступились, отмазав, что я якобы делал по их просьбе.

Как мне не хотелось отсюда уезжать, но время стажировки летело быстро. Это была настоящая часть со всеми ее недостатками. На общем построении командир части объявил, что этой ночью застрелился солдат в карауле, и идет расследование. Застрелился из-за неуставных взаимоотношений, и уже одного сержанта посадили на губу до выяснения обстоятельств. Как-то я закинул удочку, чтобы остаться в этой части, спросив командира роты, но он мне дал понять, что это невозможно. Сержанты роты тоже просили за меня, чтобы я, толковый курсант, как они посчитали, и будущий сержант, попал к ним в часть и роту. Но в учебке обо мне были другого мнения, и его уже было никак не изменить, только если какими-то немыслимыми подвигами.

Когда сержанты узнали, что мы уже никогда не вернемся в их часть, то в последние два дня отношение к нам, стажировщикам, ухудшилось. В последний день мне даже пришлось мыть полы, только заставил не сержант срочной службы, а офицер, командир взвода. И самое обидное, что в последний день у меня сняли хорошую кепку, за которую я все время воевал. Я спал вместе с ней, клал под подушку, когда шла толпа солдат из других рот, я уже просто снимал кепку и нес ее в руках, чтобы никто ее не сорвал с головы. И как же было обидно, что один из крутых старослужащих, сняв у меня с головы, дал мне взамен другую кепку. Я попытался ее у него отобрать, но от него и еще одного сержанта я получил несколько ударов в челюсть, и кепку они спрятали. Конечно, я был такой не один с поменянной кепкой, и кепка была неплохая в отличие от других наших курсантов, у которых сняли, и была она тоже практически новой, только цвет был хуже, чем у моей.

Сержанты моей учебки, которые должны были за нами, курсантами, следить в этой части, все видели, но проще им было ничего не заметить, чтобы им не досталось, а им доставалось тоже. Можно было, конечно, ее вернуть, подойти к своим офицерам, как сделали несколько наших курсантов, но уже не хватило времени, так как мы собирались обратно в учебку. Этот, конечно, неприятный осадок подпортил мое отношение к части, но я бы все равно не отказался бы там служить, и в свою учебку мне не хотелось. Это были такие мелочи по сравнению с тем, что происходило в учебке.

Когда нас всех собрали на отправление в свою учебку и стали делать осмотр, кто что потерял, то у каждого третьего что-то утащили или сняли, у кого ремень, у кого форму или кепку. Я был со своим несчастьем не одинок, и еще я остался с неплохой дембельской кепкой по сравнению с другими, да и в учебке ко мне отношение было больше как к отбросу, хоть и потихонечку, я начал подниматься, и в десять худших уже не входил.

Ехав в поезде обратно, я все считал дни. Был конец апреля, и оставался всего месяц с небольшим ждать, когда меня заберут обратно в Моздок к своим землякам. По приезду в часть я сразу получил от старшего сержанта Стамина злых и сильных ударов по лицу. Да, было за что, что не смог я уберечь кепку, но ее так просто сорвать с головы. Курсанту Вистоусову повезло, когда у него отняли кепку на стажировке, то он пожаловался на старослужащих, которые забрали у него кепку, и правильно сделал, ведь он их больше ни когда не увидит. Про него даже никто не вспомнил, так как он был в своей кепке.

Служба продолжалась дальше, и избивать меня стали поменьше в несколько раз. По занятиям я подтягивался ко всем, но на стрельбы меня так и не брали, а в начале мая мы должны на полевом выходе, который длился три дня, сдавать сержантские зачеты по нормативам, и кто сдаст на двойку, тому не светило звание младший сержант. Сержанты нас пугали, что поедем или ефрейторами, или рядовыми после этих нормативов за неделю до полевого выхода.

Сержант Стамин избил курсанта Дятлова из моего взвода так, что у него на лице оказался большой синяк. Курсант, не долго думая, когда привели его в кабинет к командиру батальона, рассказал, что его избил старший сержант Стамин. По батальону стали выявлять неуставные взаимоотношения. Нашли еще двух человек с видимыми синяками на руках и груди, но те отмазались, что ударились на занятиях рукопашного боя, который проходил два раза в неделю. После всех курсантов начали вызывать по одному на собеседование по неуставным взаимоотношениям, и еще двух сержантов заложили за избиение.

Началось затишье. За следующую неделю меня из сержантов даже пальцем никто не тронул. Сержанты на меня косились и боялись, что я могу их сдать, потому что надо мной они издевались больше всех, и, наверное, не каждый бы выдержал всех этих издевательств, как издевались надо мной. На всех девять сержантов можно было смело лет по пять накинуть колонии только за меня, не считая, сколько досталось другим. Двух сержантов из другой роты посадили на губу, и как всех пугали, что они будут свой дембель отмечать в дисциплинарном батальоне. Каждый сержант нашей роты начал со мной по-дружески разговаривать, и даже за меня заступаться. Каждый чуял, что может запахнуть жаренным, сдай я всех с потрохами, а в свое время у меня мысли гуляли порезать их всех ночью штык-ножом, но отдать должное, что психологических сил у меня хватило.

В таком аду, в котором я находился месяц после госпиталя, не пожелал бы даже самому заклятому врагу.

До намеченного полевого выхода нас за неделю стали готовить к нормативам. Вырыть окоп в бронежилете удалось только двум крепким курсантам. Все остальные вместе со мной этого сделать не смогли. Мне в первый раз попробовав рыть окоп было очень тяжело, и я понял, что этот норматив мне на зачет на полевом выходе будет не по силам. Копать в лежачем положении с шестнадцатикилограммовым бронежилетом и маленькой саперной лопаткой у меня не получалось. За отведенное время я мог только вырыть треть окопа. Также с первого раза у меня не получалось надеть общевойсковой защитный комплект, так как видел его я в первый раз. Противогаз у меня на отлично надевать стало сразу получаться, а по поводу нормативов по бегу, подтягиванию и отжиманию я не переживал.

С бегом на тысячу метров я стал чувствовать боли в ногах. На гражданке я проблем в ногах никогда не ощущал, а здесь после каждой пробежки я испытывал сильные боли в голенях, после которых порядка тридцати минут я невыносимо мучился, кости ломили, и я ощущал сильный дискомфорт.

Наконец, подошло время начала мая, долгожданного полевого выхода. Нас повезли на какую-то станцию на электричке, где пешком через три километра мы были на месте.

Первым нормативом было рытье окопов. Нас посадили всех уже в вырытые наполовину окопы, но даже с таким окопом времени у меня не хватило, и я получил трояк. За надевание ОЗК (общевойскового защитного комплекта) я получил тоже тройку.

На первый день нас ждали еще стрельбы, за которые я боялся. За все время я еще ни разу не стрелял, и для меня это было испытанием. Но испытание оказалось еще более тяжелым, так как стрелять надо было в противогазах. Когда до меня дошла очередь, то я по команде к бою надел противогаз и побежал на огневой рубеж. Упав на рубеже, я вытащил магазин из подсумка, засунул его в отсек автомата и, сняв с предохранителя, передернул затвор. Я крикнул, что курсант к бою готов, и по команде «огонь» я начал искать свои мишени. Очень тяжело было ориентироваться в противогазе и стрелять двойным выстрелом, да еще и стрелял я в первый раз. Я нажал на курок, прозвучал выстрел, но мишень не упала. Проверяющий мне что-то кричит, а я его не слышу и продолжаю стрелять, не подбивая мишень. Когда у меня кончились патроны, то я крикнул, что стрельбу закончил. После команды проверяющего я встал и занял место в строю. Когда я снял противогаз, сержант Валешин начал мне выговаривать, что я дебил и какого хрена я стрелял одиночными выстрелами. Взвод я на стрельбах подвел, получив самую плохую оценку. Я отстрелял всех хуже, но в отчетной ведомости проверяющий ошибся и поставил мне пятерку. Сразу сержанты про мою стрельбу забыли, так как в ведомости у меня было отлично.

На следующий день я выполнил норматив по надеванию противогаза на отлично, и были еще разные нормативы, которые я преодолевал с переменным успехом.

На третий день мы выдвинулись обратно в часть, ожидая на платформе электричку с припекающим солнцем. Я сидел и мечтал, что осталось все самое сложное позади. Через месяц я уеду в Моздок, придут молодые, и начнется у меня нормальная служба.

Многие курсанты писали заявление, чтобы остаться в учебке, когда получат сержантское звание, и учить новых курсантов, которые должны будут приехать после нашего отбывания по частям. Я не понимал таких курсантов, потому как видел, что у наших сержантов практически свободного времени не было. Или занятия, или наряды, и имели их командиры по полной за каждый залет курсанта. Несладко, я считал, здесь живется сержантам, и сильно заблуждался по этому поводу, думая, что в своей части я сразу буду лежать на кровати и ничего не делать, только командовать. Я даже не мог предположить, что меня ждет полная задница в последующей службе. Если бы я знал, что меня ждет впереди, то, наверное, застрелился или повесился, также не задумываясь.

Последний месяц учебки мы доживали в предвкушении поездки в свою часть. Сдав последние нормативы: подтягивание, бег, отжимание — где я выглядел в десятке лучших, после чего через несколько дней нам должны были присвоить звания — кому младшего сержанта, кому сержанта.

Пятерым лучшим дали звание сержанта, а троих оставили рядовыми. Остальным, в том числе и мне, присвоили звание младшего сержанта. После полевого выхода мне даже объявили благодарность в своем взводе, и для меня, конечно, это было неожиданно. Видимо, мне просто выдали карт — бланш, а может, и правда я сам себя немного загнобил.

Репутация, конечно, у меня плохая осталась, так как уважаемые курсанты меня в свои ряды не желали брать. Со многими мне приходилось бодаться, но как я только начинаю распускать руки, сразу на подмогу к другим подлетали другие. В конечном итоге от меня просто отстали, и я был середничком, к которому уже не приставали.

Когда нам официально присвоили звание, то каждый надел сержантские лычки. У кого были железные, надели железные, у кого не было, нашили полоски в виде веревок. Курсант, с которым я поменялся формой перед уездом в госпиталь, прибыл в расположение роты. В глубине души я надеялся, что ко мне лоховская форма не вернется, но мне ее пришлось одевать обратно. Красовались только на этой форме железные сержантские лычки, которые я купил в магазине на деньги, присланные денежным переводом любимой тетей, которые у меня не отобрали чудом сержанты. Железные лычки были только у каждого пятого, и я старался их не посеять, снимая ночью с кителя и пряча под подушку.

В первую же ночь у нескольких человек украли лычки, и понятно, что это воровали наши, у которых этих лычек не было. Появились через некоторое время железные лычки у Вистоусова, который надел их в последние дни. Где он их стырил, осталось загадкой, и с которого у него при мне снимали силой, а я за него заступался, ведь когда-то он мне в трудную минуту помогал.

Мы, уже новоиспеченные сержанты, начали расслабляться, плохо наводить порядок, и сержанты зверели, так как их натягивали командиры. Доставалось всем подряд. Как-то на занятиях в жару градусов двадцать пять — тридцать по надеванию общевойскового защитного комплекта старший сержант Стамин решил позабавиться, и курсанту Вухлову нассал в противогаз. Именно его противогаз он выбрал, я думаю, потому, что этот курсант периодически стирал ему носки и форму. Этот противогаз старший сержант отдал Вухлову. Сержантам было весело, а нашему взводу было не до веселья. Все молчали и думали, что сделать это могут с каждым.

Ты чего держишь его, придурок, с мочой, — потешались сержанты, — или ты из него хочешь выпить.

Вухлов, дрожа, ответил:

- Нет.

- Ну тогда выливай, — забавлялись сержанты.

Вухлов стал выливать из своего противогаза мочу старшего сержанта Стамина. На это было невозможно смотреть. Тогда сержанты стали забавляться дальше, и нам, стоящим одетыми в ОЗК, который и так на нас уже плавился от жары, поступила от старшего сержанта Стамина команда «газы». Весь наш взвод надел противогазы, а курсант Вухлов по понятным причинам надевать противогаз не стал.

Сержанты ему: «А тебя чего, не касается, пока не оденешь весь взвод будет стоять в противогазах и ОЗК». Такого скотского зверства не ожидал никто. Надевать обосанный противогаз Вухлову или всему взводу стоять на тридцатиградусной жаре в противогазах. Все ребята понимали, что этого делать нельзя и терпели. Один курсант чуть не захлебнулся в противогазе в собственном поту. Сержант Башкир опешил, схватив за дыхательную горловину противогаза и, приподняв, вылил около стакана пота. Стояли мы около двадцати- тридцати минут в резиновом ОЗК и ждали, когда этот беспредел закончится. Сержант Башкир только ходил, усмехаясь, периодически у всех поднимая горловину, выливал пот из противогазов. Это была невыносимая каторга, и такого испытания я хуже не испытывал.

Но на наше счастье пришло спасение. Старший сержант Стамин курсанту Вухлову, ударив по лицу, сказал: «Сука, одевай быстро», — и курсант надел противогаз. Сразу поступила команда снять противогазы. С одной стороны, мы обрадовались, что мы начали дышать свежим воздухом, жадно глотая его. Но с другой стороны, мы все кинулись к курсанту Вухлову, ради которого мы стояли все это время и понимали, что надевать противогаз ему нельзя, но как только его сержант ударил, то он надел, испугавшись, и наплевал на нас, ради чего мы стояли.

Конечно, сержанты были мрази. При всех так опускать человека. Этого старшего сержанта Стамина самого в унитаз опустить с дерьмом и посадить его лет на десять в хату к опущенным.

В последние дни учебки своего пребывания у нас уже учений не было. Мы в основном убирались, что-то ремонтировали, красили и ходили в наряды. Попал я как-то в наряд по охране гауптвахты, куда сажают солдат за разные нарушения дисциплины. Если бы это было возможно, то я хотел бы там просидеть всю свою учебку. Сидишь в камере, никто не бьет, не издевается, отводят на разные работы под охраной, только, конечно, срок службы не идет. Не зря многие говорили, что на зоне отсидеть лучше, чем в армию пойти.

И вот настал тот долгожданный день, когда приехали из Моздока за нами, молодыми сержантами. Я был счастлив, что на следующий день я должен был уехать из этой проклятой учебки, но меня в списках не оказалось. Я подошел к командиру роты и спросил, почему меня не забирают в Моздок, на что он мне, смеясь, ответил. Меня, как хорошего курсанта, они решили оставить в учебке. Я ему сказал, что не хочу здесь оставаться и хочу к своим ребятам в Моздок, а он мне: «Ну тогда в следующем заходе поедешь».

Конечно, я думаю, он мне врал. Видимо, по списку я был двадцать девятым, последним во взводе, и оказался из-за этого ненужным, так как из Моздока приехали за определенным количеством. Как эта болезнь мне всю службу поломала, злился я, но на этом и книгу, наверное, можно было мне заканчивать, и больше было бы нечего писать, так как служба скорее всего шла бы как у всех.

На этот же день меня назначили в наряд на центральное КПП. Это было другое КПП в отличие от того, где я провел в наряде один из лучших своих дней. Но наряд этот считался тоже одним из хороших, так как родители тоже подогревали разными сладостями. Здесь был один большой минус — много убираться, и много ходило разных офицеров.

Со мной попал в наряд Вистоусов. Я как-то с ним в последнее время неохотно общался. Везде он залетал с едой, то хлеб в кармане у него найдут, то еще чего-нибудь. Он часто говорил, что можно украсть, меня подстрекая, и лычки сержантские где-то украл, только в этом не сознавался. Но, как говорится, не пойман — не вор. Докапывались до него все кому не лень, и я периодически за него заступался, как мог, но он всегда ставил себя на посмешище. Короче, простой деревенский парень со своими недостатками, выросший без отца. Меня, в конечном итоге, он тоже стал раздражать. Вистоусов завтра после завтрака должен был отчаливать в Моздок, и наши пути с ним расходились.

Ночью в наряде нам надо было помыть пол, и за водой нам надо было идти на улицу метров сто от КПП. Так как меня сержант Валешин оставил за старшего среди нас двоих, то и за водой пошел с ведром Вистоусов. Минут через пятнадцать он вернулся впопыхах, и в ведре у него вместо воды была солярка. Я так и не понял, как он мог налить солярку в ведро вместо воды. Он мне начал оправдываться, что его кто-то напугал и за ним погнались. На мои вопросы, что на хрена он притащил солярку, ведь она же воняет и отличается от воды, то Вистоусов нес разную ересь. Но когда он мне сказал, какая разница и давай помоем полы соляркой, то он меня убил напрочь.

Не зря говорят — чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона.

Я его посылаю обратно за водой, а он не идет, ссылаясь на то, что уже ходил, и теперь идти моя очередь. От такого дебилизма меня разбирала злость. На мои доводы, что он сходил безрезультатно, он нес ахинею. Мне пришлось его ударить кулаком в грудь, но он на меня полез с кулаками. Я его захватил шею и начал душить. Вистоусов как-то умудрился кулаком зарядить мне в глаз, да так, что у меня появляется синяк под глазом. Я его валю на пол и пытаюсь ему на эмоциях объяснить, что я тебя сейчас размажу об пол, и завтра нас разжалуют из сержантов, и вместо Моздока он поедет вместе со мной на губу.

Этими словами кое-как я его смог успокоить. Только мне его так хотелось размазать за синяк под глазом, который я еще не видел, но здравый смысл во мне сидел, и пришлось мне с этим мириться. Особенно обидно было, что он, получилось, меня побил. Да, он весил килограммов на десять больше меня, но это мне не мешало его повалить, но руки сдержать мне его не удалось.

Обрисовав ему всю ситуацию, что он полный дебил и что ему в первую очередь будет, если кто-то узнает. Вистоусов начал своей головой понимать, что он наделал. Он нашел какую-то железяку и дал мне, чтобы я ее прислонил, а сам пошел за водой второй раз. Мыли мы полы и колдовали над синяком, но он не хотел проходить, и меня, красивого, заметили командиры.

Придумал я басню, что шел из роты менять наряд КПП в два часа ночи, и ко мне подошли двое каких-то солдат, которые пытались с меня снять ремень, но я отбился. Чтобы правдоподобнее было, я сказал, что одеты солдаты были в песочную форму, и сразу все подозрения отмел от своей роты, так как у нас песочной формы не было ни у кого. Меня стали водить по четырем ротам, кто был одет в песочную форму, и, конечно, я не нашел своих обидчиков, так как их не было, и все было вымышленным спектаклем ради того, чтобы не пострадал Вистоусов.

После бестолкового расследования я вернулся в наряд по КПП. Вистоусова в наряде уже не было. Его сняли, так как он уезжал в Моздок, и через пару часов он уже появился на КПП с вещевым мешком в группе отъезжающих. Я был, конечно, на него зол. Вистоусов подошел ко мне, сказав спасибо и что я у него был лучшим другом в роте. Я несколько раз за него словесно заступался, когда у него пытались отнять сержантские железные лычки, и это приносило пользу. Конечно, я не забыл, когда я приехал из госпиталя, и только он меня морально поддерживал, учил и показывал, как заправлять кровать, как подшивать подшиву на форму и кучу разных мелочей, но и также меня убивали его поступки, как жрать на помойках из консервные банок остатки вонючей еды. Мне его было трудно понимать, но никто не был виноват, что солдат всегда хотел есть. Он был добрым в душе, но поделиться куском хлеба или конфеткой для него было тяжело. За эти пять месяцев он в учебке наел такую харю, и ни один кусок он никогда не пропускал. В нарядах по столовой он даже умудрялся по несколько десятков кусков масла съедать без хлеба. Да что говорить, я на гражданке лук не мог переносить, а в армии я его начал есть с удовольствием, чтобы утолить голод.

Я смотрел на отправников в Моздок с грустью. Ведь все мои земляки были в Моздоке. Проводив их глазами и закончив свой наряд по КПП, я день за днем ждал своей участи, куда меня заберут. Сержанты нас уже практически не били и не гоняли на разных занятиях. В основном была только одна уборка и отдых — просмотр телевизора. Приехали покупатели из Владикавказа, и в этот список я тоже не попал. Несколько человек тоже не взяли, призывавшихся во Владикавказ.

Прошло еще три дня, и долгожданные покупатели появились. Я сразу обрадовался, что наконец я уеду из этой гребанной учебки, в которой я нахлебался горя, но когда прозвучал город Махачкала республики Дагестан, то у меня в голове все помутнело, и становилось страшно. Именно туда с Чеченской республикой и таджикско-афганской границей я молил бога не попасть. И тут судьба — Дагестан. На гражданке все мои отслужившие друзья рассказывали, сколько они натерпелись от дагестанцев. Только их было немного у них в части, трое-пятеро. А тут я еду не к пяти, а в несколько раз больше, и еще к ним на родину. Приключения у меня где-то продолжались, а можно сказать, и только начинались.