Когда ему исполнилось двадцать, ему казалось: все, жизнь уже прошла, скоро конец; в тридцать пять он чувствовал себе немного лучше, успокаиваясь тем, что до сорока еще далеко; в сорок пять он заявил, что этот возраст является промежутком между началом полового созревания и импотенцией, и впервые почувствовал, что жизнь только начинается.

Он не мазал лицо кремом, не ходил к косметологу – в общем, не старался казаться моложе, чем был на самом деле. Каждую морщинку на лице он считал шрамом, который ему нанесла соперница-судьба, и не пытался от них избавиться.

Каждый год он отправлялся в какое-нибудь путешествие: если были деньги, его можно было искать на другом конце света, если денег не было, то в радиусе сорока километров от дома.

За этот отрезок жизни его друзья уже по нескольку раз поменяли дома, машины, жен, лошадей, он же оставался верен старинным традициям и обязательствам, данным перед богом в церкви, спокойно жил с одной и той же женой и исправно плодил детей.

Но вот однажды в его город приехала на практику новоиспеченная медсестра. Вся мужская половина города стреляла в нее из глазниц пулями желания самого крупного калибра. Только Дин не обращал на нее особого внимания, так, глянет мельком, и все.

Городок побурлил немного желанием и затих.

Однажды Дина лягнула его серая кобыла, оставив отпечаток подковы на правом плече. Он ни за что не пошел бы к докторше, сделал бы себе сам спиртовой компресс, и все бы обошлось. Но жена, увидев распухшее плечо, запричитала и настояла, чтобы он показался врачу.

Дин принял душ (ему казалось, что от него несет потом за версту), сменил трусы, носки и отправился в медпункт.

Не любил он раздеваться перед посторонними людьми, чувствовал какую-то незащищенность, когда стягивал с себя свитер и его рассматривали, как лошадь на продажу.

Она долго ощупывала его руку и расширенными от удивления глазами разглядывала четыре округлых шрама на его теле:

– Откуда это у вас, вы воевали?

Чуть помедлив, он сказал:

– Можно сказать, да.

Ее глаза округлились: перед ней был герой, тело которого пробили пули врага.

– Вы знаете, нам с вами надо поехать в больницу и сделать рентген, иначе это может плохо кончиться.

Дин кивнул, соглашаясь:

– Надо – значит, надо.

До центра надо было ехать километров шестьдесят пять, и вызывать «неотложку» не стали.

У нее был неплохой старый «фордик», она села за руль, Дин рядом, и они попылили по проселочной дороге к автомагистрали.

Путь был неблизкий, и чтобы как-то скоротать время, она попросила его рассказать что-нибудь о себе. Он не особо любил распространяться о себе, но в ней было что-то такое, что захотелось произвести на нее впечатление.

Чем больше он рассказывал, тем больше ей нравился: «Какой мужчина! Воевал, путешествовал, – таких сейчас просто нет!» Она отрывала взгляд от дороги и смотрела на него восторженным взглядом.

Рентген и консультация врача заняли всего час. К счастью, перелома не было, руку просто крепко перевязали, и они покатили назад. Когда проезжли мимо кемпинга, Дин, сам не зная зачем, предложил выпить чашечку кофе.

…Она целовала его в губы, в шею и, осторожно прикасаясь к круглым шрамам на правой груди, называла его «мой воин». Он же как мог ласкал ее неперебинтованной рукой, называя «моя спасительница».

Они вернулись, когда уже стемнело. Дома не спали, волновались, что его положили в больницу. И как же они обрадовались, что он вернулся. Наскоро накрыли на стол, угостили чем могли и докторшу, извиняясь за причиненное беспокойство.

Старший сын пошел ее провожать, а отец погрозил ему вдогонку пальцем:

– Смотри у меня, без шуток, герой.

Потом Дин развязал руку и долго мылся в душе, с усмешкой рассматривал свои круглые шрамы, вспоминая, как по пьянке напоролся в стогу на вилы, но это была уже совсем другая история.