© В. Гой

© FLAI PALETE

© Сергей Козлов

© SIA BURTLICIS

* * *

 

Полет (вместо предисловия)

Наша планета летит через пространство, кружась и взбивая облака космической пыли. Нам трудно это представить, мы просто видим, как в ночном небе меняется картинка из звезд, а луна то станет круглой, то превратиться в серп. Спим ли мы в теплых постелях, ходим ли мы по земле, она несется и в свете, и во мраке в своем бесконечном беге.

Ночь. Не спится. Я встаю с постели и подхожу к окну, заглядывая во тьму, испещренную светом далеких звезд и галактик. Кто я, зачем я тут – этот вопрос мучает меня с рождения, как и многих других. Но небо молчит, оставляя разгадку на потом.

Давно, в детстве, глубокой ночью я бежал стремглав по улице в аптеку за кислородной подушкой. От удушья умирал мой дед. На бегу я смотрел на высокие крыши домов и просил неизвестно кого помочь мне спасти деда. В аптеке мне не хватило несколько монет на спасительный кислород. Меня выручил пожилой еврей, которому в эту ночь было плохо, и он тоже оказался в этой аптеке, – наверное, не просто так, а кто-то его послал. Дед мой в тот раз выжил.

На следующий день родители дали мне эти спасительные копейки, чтобы я отдал их доброму старику. Я же, вместо того, чтобы отнести их, по пути к нему купил на них мороженое. И вроде это было столько лет назад, и был я совсем ребенком, но что-то оттуда, свыше, заставляет меня вспоминать это с мучительным стыдом каждый раз, когда я остаюсь наедине с собой.

Как много мы совершаем поступков, за которые с годами становится просто не по себе. Наверное, это хорошо, что стыдно, значит, в нас все же что-то есть, но лучше, чтобы самой причины не было вообще.

Небо чернее черного, а на земле лежит ослепительный белый снег. Еще немного поразмышляв, иду спать.

А наша планета летит себе с миллиардами своих детей, половина из которых спит в ночи, а половина бодрствует при ярком солнце. И каждый из них хоть раз в своей жизни обязательно проснется и заглянет сам в себя.

 

Единственная

Этот столб пара, поднимающийся вверх по прохладному осеннему воздуху от долины гейзеров, видно за десятки километров. Любопытные пассажиры прижались лбами к иллюминаторам и любовались разноцветными деревьями, растущими на склонах бесконечных сопок.

Я ненавижу любые перелеты – везде, где нет под ногами твердой земли, во мне нет уверенности в счастливом завтрашнем дне. И даже самый прекрасный вид не может отвлечь меня от невеселых мыслей.

Момент мягкой посадки и наступившая тишина после свистящего шума винта вертолета мне приятнее всех открывающихся здесь взору пейзажей.

Матвеич был смотрителем заповедника уже не один десяток лет, и ему не надо было вскидывать к глазам руку с часами, чтобы узнать, сколько времени. Дыханием земли, как по расписанию, уже сотни лет взлетали вверх сотни тонн кипящей воды в клубах пара. Он рукой показал мне на очередной гейзер: «Через две минуты плюнет в небеса». Я засекал на часах, и точно в предсказанное время из-под земли раздавалось клокотание с шипением, и вверх вырывался фонтан, разбрызгивая горячие капли.

Он показал мне пальцем на склон с огромными, по несколько метров шириной, желтыми непонятными отложениями: «Смотри, сегодня утром медведь насрал». «Так много?!» – на моем лице отразилось неподдельное изумление. «Какого же он размера?! И дерьмо у него жуткого цвета», – я с опаской стал озираться по сторонам, вспоминая фильмы Спилберга.

Отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, он пояснил: «Желтые пятна – это селитра, а мишкино произведение вон, с краю лежит. Да, давно я так не смеялся! Если бы тут такие монстры водились, я бы первым уехал!»

Он рассказывал мне о долине, а сам не переставал улыбаться. И я улыбался ему в ответ, представляя свое выражение лица в тот момент.

– Михаил Матвеевич! А что там, за перевалом? – мое внимание привлекли огромные клубы пара, появившиеся из-за гряды скал.

– Как бы тебе сказать? Вот эта часть – долина гейзеров, а там как бы долина смерти. Оттуда вместе с паром на поверхность вырываются ядовитые газы, над ней даже птицы не летают! Вдохнешь, и тебе каюк!

– А вы хоть одним глазком ее видели?

– Многие видели, вот только рассказать о ней мало кому удалось! Кто-то там остался, а кого-то обратно в цинковом ящике отправили. Только некоторым повезло!

– А вам удалось с ними поговорить?

– А чего с ними говорить, я сам ее видел! Она меня даже спасла!

– Михаил Матвеевич, расскажите!

– Ладно, расскажу! Только давай присядем, мне все-таки уже семьдесят два, бегать уже лень по сопкам.

Услышав о его возрасте, я удивился – мне казалось, ему максимум лет шестьдесят.

Мы присели на огромный валун, в котором была выдолблена скамейка, а у наших ног бежала маленькая речка с горячей водой. Ее течение было странным: то она текла ровно, то вдруг набухала, и ее журчание становилось громче.

– Если извергается какой гейзер выше по течению, то сразу поток увеличивается, – пояснил Матвеич.

Он разгладил рукой свои густые седые усы с небольшой желтизной от никотина на концах (на голове у него волос было не густо, поэтому она была пострижена под машинку). Вытащил из кармана пачку папирос «Беломор-канал», привычным движением выбил пальцем одну папироску, раскурил ее и начал свой рассказ.

«Ты медведя на воле живьем видел?» – обратился он ко мне, и его губы под усами растянулись в улыбку, видно, опять вспомнил мою реакцию на желтые пятна. Я отрицательно покачал головой.

«Ну и я лет сорок пять назад видел его только в зоопарке. Потом мне повезло…» – он ненадолго замолчал, словно что-то вспоминая, сделал глубокую затяжку и продолжил: «Первый раз я попал сюда в экспедицию сразу после института, закончив геологический. И мы сюда не на вертолете летели, а топали ножками. А в том возрасте кроме приключений и любви ничего не надо, это сейчас люди не по мечте живут, а по выгоде. Ну, не все, конечно, но не так, как раньше. Долго мы сюда добирались, восторгу не было предела, а медведей – как уличных котов в Петербурге, чуть ли не за каждым кустом, иногда постреливать приходилось. Ты медвежатину ел?» – он вскинул на меня глаза и сам себе ответил, продолжив: «Ну да! Где в зоопарке медвежатина! Вот нам пришлось попробовать, и я тебе скажу – очень даже ничего! Как добрались сюда, сразу за работу. Вот этот дом…» – Матвеич указал пальцем на деревянное строение из бревен наверху сопки, у долины, и не без гордости сказал: «…я строил своими руками, сорок пять лет стоит, и еще простоит несколько раз по столько. Ну, строим мы этот дом, сами живем в палатках, а иногда утром кто-то из нас идет на охоту…»

Палатка, в которой хранился провиант, стояла чуть ниже остальных, в тени за скалой, и когда все спали, обнаглевший медведь-муравьед залез в нее и разодрал мешки с макаронами и мукой. Потом стал пытаться открыть банки со сгущенкой, ему это удавалось не очень хорошо, но сплющить их он смог, разбрызгав по брезенту сладкую, липкую жидкость.

Утренний сон самый крепкий, поэтому, когда его услышали и выскочили из палаток, было уже поздно, и несколько выстрелов ему вслед не дали результата.

Начальник экспедиции почесал затылок и показал рукой на Михаила: «Зверюгу надо завалить, он все равно теперь повадится! Так что завтра твой инструмент не топор, а ружье. Ну и еще кого-нибудь с собой возьми!» – и указал на сибиряка Кольку Ермакова, известного (по его собственным рассказам) любителя пострелять.

Медведь был словно заговорен. Пули выбивали искры из гранитных валунов, но потом все же одна попала в него. И он развернулся.

Это в кино патроны никогда не кончаются, или оружие перезаряжают, как по волшебству, за секунду, а в жизни все по-другому.

Мы лезли по скалам, с ужасом видя, что косолапый нас понемногу настигает, и не заметили, как оказались на хребте перевала перед долиной смерти.

Когда ему оставалось до нас уже лапой подать, он остановился, жалобно заревел, стал медленно спускаться вниз и, как мне показалось, смотрел на нас с сочувствием.

Тут мы услышали рокот и впервые увидели извержение Большого гейзера, от которого со стороны нашей долины видно только самый верх фонтана. Зрелище, я тебе скажу, незабываемое!

Первым сознание потерял сибиряк, потом прибило и меня.

Когда я пришел в себя, то лежал намного ниже, чем Колька, наверное, поэтому и отдышался. Добрался до него, а он уже спит смертным сном. Вот так вот бывает.

– Михаил Матвеевич, а вы тут с женой живете? – полюбопытствовал я.

Он усмехнулся:

– Да, с женой! – и показал на клубящуюся у наших ног долину. – Она у меня единственная.

 

Плохой выстрел

В аэропорту Магадана, города на самом краю России, собирается интересный народ: тут и проходимцы всех мастей, и бывшие уголовники, разлетающиеся из северных лагерей по домам после отсидки, и романтики, начитавшиеся Джека Лондона, и, конечно же, коренные северяне – якуты, народ, похожий внешне на североамериканских индейцев, при этом дружелюбный и очень гостеприимный.

До моего отлета было еще семь часов, я слонялся по зданию аэропорта уже часа два, надеясь найти свободное местечко на скамейке. Пробиться к буфету не получалось, улетавшие на большую землю золотодобытчики оккупировали все подходы и, как мне показалось, пытались перед отлетом пропить как можно больше кровно заработанных. Буфетчица деловито разливала водку в граненые стаканы, покрикивала, чтобы соблюдали порядок, и быстро пересчитывала купюры. Перекрывая весь гомон аэропорта, противный женский голос объявил посадку на новый рейс. Золотодобытчики по-быстрому зачокались стаканами, закинули головы, опрокидывая в себя содержимое, и ринулись толпой к самолету.

Через минуту я устроился за столиком на двух человек с чашкой чая и граненым стаканом, наполненным до краев, сверху которого лежал бутерброд с килькой и вареным яйцом. Здесь рюмками не наливали, чтоб не бегать все время туда и обратно.

«Свободно?» – раздался голос. Предо мной стоял коренастый мужичок с чемоданами в руках и рюкзаком за спиной. Я кивнул. Он поставил свои чемоданы на пол, скинул с плеч рюкзак на стул, чтоб не заняли, протянул мне руку, представился: «Иванов Вася» – и двинулся к буфету.

Вскоре он сидел напротив меня с таким же комплектом, да и за соседними столами у всех было что-то вроде этого.

– Ну, за знакомство! – протянул руку со стаканом мой сосед. Мы чокнулись и выпили по глотку.

– Как вам у нас в Якутии понравилось? Я же вижу, что вы не отсюда, одеты по-другому.

– Хороший край, люди интересные, зверья всякого много, медведи!

– А я охотник, вот еду в отпуск, хочу в Черном море искупаться, – не без гордости говорил он, поблескивая раскосыми глазами.

– А вы сами-то русский? Фамилия у вас очень русская.

– Не так давно, лет восемьдесят назад, моему отцу дали фамилию Иванов, такую же фамилию дали нашему соседу, и всем остальным в нашей деревне, – начал свою историю якут Василий. – В другой деревне все стали Петровыми, а те, что жили еще дальше, стали Сидоровыми. Советская власть нам дала много чего хорошего – винтовки, имена, всего не сосчитать. Правда, первыми нам винтовки американцы привезли, вместе с их болезнью, триппер называется. Жизнь наша после этого очень изменилась, охота хорошо пошла. Лучше якута никто не стреляет, якут, чтобы шкурку не испортить, зверя в глаз бьет, – хвастливо заявил он, добавив, – Только медведя в затылок с дерева, иначе потом кердык! – и провел ладонью по горлу.

– Это почему же? – полюбопытствовал я.

– Если в него стрелять будешь и не убьешь, он тебя потом точно найдет, и тебе кердык! – он опять употребил это непонятное слово, но и так стало ясно, что оно означает. На моем лице появилось сомнение, и он это заметил.

– Не знал бы, не говорил!

Василий давно уже выследил медведя и ползком подкрался к нему с подветренной стороны. Когда он увидел косолапого, ему стало немного не по себе. Огромный зверь темно-бурого цвета, около двух с половиной метров в длину, разгребал лапой землю у кедрового дерева.

Поднявшись на одно колено и прицелившись получше, охотник нажал на спусковой крючок, и перед самым выстрелом Василию показалось, что зверь посмотрел ему в глаза. То ли из-за этого, то ли еще почему, но пуля попала не туда. Медведь взревел и бросился в чащу. Он сделал еще несколько выстрелов вдогонку, но стало ясно – охота сорвалась.

Лайка заливалась лаем как сумасшедшая, и ему пришлось пустить ее в дом, обругав последними словами.

Уже под утро ему почудился на дворе шум. Поднявшись с кровати, он увидел, что собака, тихонько поскуливая, просто забилась под лавку. Василий осторожно приоткрыл дверь и замер – в метре от него стоял громадный зверь. Он захлопнул ее и защелкнул щеколду, пытаясь сообразить, где винтовка. И вдруг понял, что оружия в этот день в доме нет, он дал отцу попробовать поохотиться со своим новым приобретением.

Медведь, пыхтя, рвал дверь длинными, как ножи, когтями, но она не поддавалась. Разбив лапой окно, он попытался через него влезть, но был чересчур крупен, и Василий умудрился врезать медведю по морде попавшимся под руку топором. Взревев, зверь отскочил и исчез.

«Слава богу! Ушел!» – мелькнула мысль. Но тут он услышал непонятный шум у стены.

Проломив свой тяжестью потолок, медведь рухнул на пол прямо возле дверей, перекрыв путь к отступлению. Тогда Василий схватил рукой за кольцо крышки от погреба, рванул его и, подняв тяжелую крышку, спрыгнул вниз.

Медвежьи когти рвали пол над его головой, и злобный рев сверху холодил все у него внутри. В какой-то момент зверь зацепил когтем за край крышки, она откинулась, и он ринулся в подвал, но тут застрял. Но голова и одна лапа все же проходили, и он изо всех сил старался дотянуться до своей добычи.

Уже в темноте, в страхе и медвежьем реве, Василий смог разглядеть его глаза – это были глаза того самого медведя, в которого он стрелял и промахнулся.

С каждым взмахом лапы его когти оказывались все ближе и ближе к лицу. Василий, напрягшись, приготовился к страшной смерти и начал молиться. Тут вдруг сверху раздалось несколько хлопков, и лапа с огромной головой безжизненно обвисли.

Оказалось, собаки в деревне подняли невообразимый лай, потом медвежий рев услышали люди, охотники схватили ружья и прибежали почти вовремя.

– С тех пор мы и стараемся бить медведя, чтобы он тебя не увидел. А собаку ту трусливую я продал. Вот такие вот, брат, дела.

Мы с Василием выпили еще по стаканчику, чтобы скоротать время, и разлетелись на самолетах в разные стороны нашей огромной страны.

 

Внутренние органы

Здание знаменитого в 80‑е юрмальского ресторана «Jūras pērle» напоминало мне океанский лайнер, который вот-вот устремится в море, рассекая нависшим над водой огромным форштевнем непокорные волны. И я в предвкушении поднимался на этот роскошный «корабль», где внизу в ночном баре до самого рассвета томным заграничным голосом пела Лайма, а сексапильные девчонки в такт музыке извивались на сцене своими практически обнаженным телами. Сочные пирожки с мясом пользовались успехом не меньшим, чем местное варьете, и соус, брызгавший из них после первого надкуса, попадал не только на тарелку, но и на брюки, и на рубашку. Но никто не обращал на это внимания, тут все кружилось, пело и танцевало. Бармен не успевал смешивать коктейли и просто плескал из бутылок по бокалам водку, коньяк и шампанское, и все выпивалось в одно мгновение. А толпа на улице у входа махала червонцами перед невозмутимым лицом швейцара. Но тот скалой стоял на страже, изредка посматривая в сторону вездесущего метрдотеля. Время от времени он подходил к дверям, шевелил беззвучно губами, и счастливчики, расставшись с деньгами, растворялись в людской толпе, но уже в баре. Те, кто отчаялся по-быстрому попасть в «ночник», за несколько меньшее вознаграждение отправлялись на верхнюю «палубу», в ресторан, где готовили потрясающие котлеты по-киевски, приносили запотевшую русскую водку и мясной салат. И так всю ночь этот навечно пришвартованный к дюнам пароход светил в море яркими огнями и гремел музыкой, делая вид, что вот-вот понесется по волнам.

С первыми лучами солнца его огни гасли, и уставшая от веселья публика выплескивалась с него на берег, в прибрежные дюны или медленно двигала в сторону электрички, в надежде по пути поймать такси и доехать за десяточку до Риги.

Мне торопиться было некуда и незачем, я преспокойно разлегся на влажной от утренней росы скамейке и закрыл глаза. Под шум набегающих волн я незаметно провалился в сон.

Стук волейбольного мяча заставил меня открыть глаза и посмотреть, что творится, а вокруг под ярким солнцем разлеглась загорать большая часть города, заставляя меня удивляться, кто же все-таки у нас работает.

В одиннадцать утра, в рубашке с бабочкой под горлом, с пиджаком под головой, на скамейке – довольно странное зрелище для окружающих обнаженных людей. Мутным взглядом смотрю по сторонам в надежде не увидеть знакомых. Но не тут-то было – издали кто-то приветливо машет рукой и направляется в мою сторону.

Этот неписаный закон подлости работает лучше, чем все остальные. Когда тебе не хочется с кем-то встретиться, обязательно столкнешься с ним нос к носу. Твои губы расплываются в радостной фальшивой улыбке: «О, привет, как дела?» – и несешь еще какую-нибудь ерунду, заканчивая опять враньем: «Рад был тебя видеть, до скорого!».

На это раз мне повезло, ко мне направлялся мой приятель, бывший одноклассник и однопартник, известный на весь город фотограф и бабник.

«А, попался, двоечник! Ничего так смотришься в бабочке на пляже, и морда у тебя такая не очень интеллигентная», – с довольной рожей, но несколько завистливо сказал Юрка. – «В «перлушнике» отрывался, сразу видно, даже форму официантскую не снял! А ничего, похож на заблудившегося дипломата. Пошли пивком оттянемся, выставляю».

Я смотрю на него влюбленным взглядом, и мы направляемся обратно к ресторану-кораблю, на верхней палубе которого расположился открытый буфет.

Как приятно сидеть с бокалом, смотреть вдаль и ни о чем не думать, наслаждаясь мгновением. Это вчера за столом я с кем-то спорил неизвестно о чем, что-то доказывал, умничал изо всех сил, а сегодня другое. Это то, что лучше любой тусовки, это кульминация вчерашнего вечера. Правда, есть в этом одна вечная проблема – плавный переход в новый праздник.

Первые дни лета – прекрасное время, все вокруг наливается жизнью, теплый ветер, стук волейбольного мяча, шум моря и много солнца… Как мы мечтаем об этом своей сырой и не слишком морозной зимой! А сейчас женщины скинули с себя «шкуры» и прогуливаются вдоль берега по пляжу, выставляя на всеобщее обозрение свои разнообразные формы. Тут есть дамы на любой вкус, однако те, что покрупнее, не дефилируют, они расплылись на подстилках у кустов, пытаясь расплавить лишнее, изредка протягивая руку к пакету с бутербродами. Дети стараются вырваться из-под опеки своих мамаш и поскорее залезть в еще не прогревшуюся воду. Надоедливые, но ожидаемые многими крики «Мороженое! Кому мороженое?!» раздаются со всех сторон. Все вокруг все время мажутся и мажутся кремами, кто для загара, а кто против него. Кипит обычная пляжная жизнь.

Смотрю сверху на этот человеческий муравейник и радуюсь вместе со всеми.

Что такое был у нас официант в начале восьмидесятых? Это западная душонка, случайно воплотившаяся в чьем-то теле на территории Советского Союза и пытающаяся всеми правдами и неправдами жить за счет трудового (и не очень) народа. Когда мой отец узнал, какую профессию я выбрал, его рука потянулась к месту, где в свое время крепилась кобура. Ему очень хотелось, чтобы я был достойным сыном отечества и на благо страны встал к станку или к прессу, повышая всеобщее благосостояние. Но, к его сожалению, я напялил на себя «халдейскую» официантскую форму, нацепил на шею черную бабочку и, перекинув через руку белую салфетку, рванул за нетрудовыми.

Первые дни я убирал со столов грязную посуду и учился обаятельно улыбаться. В награду после рабочего дня мои учителя вручали мне пятерку, чему я был жутко рад. Уже через месяц мне доверяли отнести заказ к какому-либо столу, где чаевых не светило. А через три месяца я полноправным членом влился в братство официантов.

Семь человек с высшим образованием под неусыпным оком метрдотеля Бусуркина денно и нощно дурили рабочий класс и интеллигенцию страны всеобщего благоденствия, выдавая дешевое пиво за дорогое и продавая одну порцию сухарей за три. Улыбки и обходительное отношение должны были чего-то стоить для тех, кто хоть на мгновение хочет почувствовать себя барином. Поэтому лакеи и назначали себе компенсацию за моральный ущерб. Если кто-нибудь позволял себе щелкнуть в воздухе пальцами и призывно крикнуть: «Эй, ты, подойди быстрей!», то его счет моментально возрастал на несколько литров пива и порций закусок.

Официанты – это была своя каста, с ними многие хотели быть знакомы, чтобы можно было заказать заранее хорошие места в ресторан, и сами же этого знакомства стыдились – все же «халдей». Но это компенсировалось большими деньгами и разными маленькими приключениями.

* * *

Метрдотель Стас Бусуркин, как и многие другие из его сословия, терпеть не мог милицию. Но по роду своей профессии с ее разносторонними отклонениями от норм закона при виде знакомой физиономии работника внутренних органов у стеклянных дверей ресторана улыбался так, словно встретил родного брата после долгой разлуки и вот-вот поцелует его чуть ли не взасос. Тот снисходительно отстранялся, позволял стащить с себя плащ, и, наслаждаясь мгновением своей значительности в этом мире, направлялся к столу в сопровождении полусогнувшегося метрдотеля.

Занимаясь сексом со своей любовницей, чтобы больше себя возбудить, Стас надевал ей на голову милицейскую фуражку, забытую подвыпившим стражем закона, и отрывался на своей подруге по полной программе. Ему казалось, что вместе с ней он имеет всю милицию города Юрмалы.

Посетительница была необычайно хороша собой, официанты обменивались многозначительными взглядами, о чем-то шептались. Она это замечала, и ей это нравилось.

Стас на правах метрдотеля несколько раз подошел к ней, поинтересовался, как ей здесь, все ли хорошо, и пригласил вечером зайти поужинать, послушать, как поет в ночном баре известная местная певица. Она посмотрела на него и, немного помедлив, сказала: «Почему бы и нет, обязательно приду».

С шести до семи во всех ресторанах обычно перерыв для сервировки столов на вечер. И всегда находилась лишняя минутка для того, чтобы сбегать на море и охладиться.

Незнакомка из ресторана медленно входила в воду, наслаждаясь ее вечерним теплом. Купальник красиво обтягивал ее тело, подчеркивая правильные линии. Это заметили многие мужчины на пляже, оставив на ней отпечатки своих взглядов к неудовольствию и зависти спутниц.

Стас, рассекая руками воду, быстро нагнал ее возле самых буйков, подплыл поближе и спросил: «Ну, так как, вас сегодня ждать?». Она испуганно на него посмотрела: «Вы кто?». Мокрые волосы совершенно изменили его внешность: «Я Стас, из ресторана». Она облегченно улыбнулась: «Ну, вы меня напугали! Я же сказала, приду!» – «Тогда до встречи», – он развернулся и поплыл к берегу.

«Мест нет!» – твердым голосом врал швейцар Лаймонис. «А почему тогда у вас так много пустых столов?» – напирал занудливый клиент. «Повторяю, все заказано, ничем не могу помочь!»

В конце концов голос клиента менял интонацию с требовательного на просительный: «Ну, может, как-нибудь можно договориться?» – «Ладно, пойду поговорю», – обещал Лаймонис, закрывал дверь на ключ, шел за угол, выкуривал сигарету и с озабоченным видом возвращался: «Вроде, можно с ним договориться», – намекал он неизвестно на кого: «Но – сам понимаешь!» – и вскидывал брови вверх, что означало – без десятки не пройдешь. Потомок красных латышских стрелков знал свое дело. Довольный клиент уже не мог ненавидеть швейцара, он его уже просто любил – за то, что тот ему так помог. Следующий! «В ресторане мест нет, все заказано!»

Святая святых для любого официанта – это мойка, где можно в коротком перерыве между беготней выкурить сигарету и «накатить» пятьдесят грамм, а заодно обменяться информацией – кто что заказывал, или просто поболтать: «Янка, за четвертым столом, кажется, проверка. Не нравятся мне их рожи, будь начеку», – вещал метрдотель. «Не, Стас, все нормально, я их уже хлопнул, еще пятерку на чай дали», – успокоил метра один из самых маститых старых официантов: «Я ж их, голубков, насквозь вижу, могу на спор определить, кто из них первым отлить пойдет».

Все быстро скинулись по рублю, Янка вышел в зал и кивком головы указал на тощего светловолосого парня: «Вон тот недоделанный ариец скоро обоссытся». И точно, тощий поднялся, направившись к дверям с заветными буквами. Довольный предсказатель собрал рубчики и, снисходительно посмотрев на молодых коллег, заметил: «Этот ссыкун запивает водку, как лошадь, чего ж тут не догадаться! Учитесь, салаги!» – и пошел убирать грязные тарелки. «Ставлю еще один рубчик, что твоя мама была Мата Хари, а папа Джеймс Бонд или разведчик Абель», – бросил ему в след метрдотель.

Она пришла около десяти вечера, когда Стас уже начал понемногу о ней забывать. Но когда увидел, очень обрадовался и мысленно стал уже примерять ей милицейскую фуражку.

Что такое поздний вечер в летнем ресторане «Лидо»? Вначале публика до изнеможения извивается в танце, обливаясь потом, а в конце медленная музыка всех так сближает, что в мыслях появляются определенные планы на ночь. Некоторые официанты разделяют общее настроение, их бабочки спрятаны в карманы, и они ведут своих новых подруг танцевать. На следующий день они будут наказаны рублем, а сегодня – это сегодня.

Но чтобы танцевал сам мэтр, было большой редкостью, и все подчиненные с любопытством наблюдали, как под итальянскую музыку он крепко прижимает к себе воображаемого «работника милиции», покрывая нежными поцелуями ее шею за ушком.

Летнюю дачу в виде одной комнаты без удобств, с туалетом на улице и скрипящей водяной колонкой можно было снять за небольшие деньги и без особых проблем. В такой «дом отдыха» набивалось множество народу, и тонкие стены позволяли без особого напряжения слуха уловить, во сколько пришли соседи, кто о чем говорит, кто чем занимается. А утренний свист чайника заводским гудком поднимал всех на ноги.

Стараясь не скрипеть половицами, они крадучись прошли по коридору, тихо открыли дверь и проскользнули в комнату.

Что сказать, когда от страсти тебя колотит мелкой дрожью – тут действуют только руки и губы… и фуражка. Стас стащил ее с полки: «Примерь, тебе пойдет». Она отстранила фуражку: «Я ее терпеть не могу, и так на работе приходится часто надевать». Стас оторопело спросил: «Зачем?» – «Да я капитан железнодорожной милиции». Полумрак в комнате скрыл его удивленно-испуганное лицо, он как-то задергался, заволновался, и его достоинство опустило гордый флаг, признав поражение. Заметив исчезнувшее после ее слов напряжение, она обидчиво спросила: «Ты не любишь милицию?» – «Не, не, что ты, очень люблю! Просто, наверное, устал», – оправдывался он. «Ну, ничего, я тебе помогу», – и ее прелестная головка скрылась под одеялом.

Не знаю, почему он через полгода на ней женился, то ли по любви, то ли из страха, но живет с ней он, в общем-то, счастливо. А когда мне приходится у них бывать, меня очень веселит милицейская фуражка в прихожей на вешалке, хотя у нас давно уже полиция.

 

Временное увеличение

Поздний вечер, большинство ресторанов уже закрыто, подгулявший народ высыпал на главную улицу приморского города и, наслаждаясь вечерней прохладой, медленно прогуливается из одного конца в другой. Желающие продолжить праздник столпились возле ресторана «Юрмала» в надежде опрокинуть еще по одному коктейлю, приготовленному известным барменом Карлисом. Правда, шансы влезть в тесно набитый бар практически равны нулю. Но меня тут знают, меня тут любят.

Добротные дубовые столы, стойка и стулья, небольшая танцплощадка возле самого входа, а самое главное – классные девчонки и бесконечное веселье. Время молодости, итальянской музыки и романтических вечеров.

Напротив меня сидел мужик лет сорока с потрясающей девушкой лет двадцати двух. Они любезно приняли меня к себе за столик, так как отказаться от моего общества у них вариантов просто не было.

После нескольких коктейлей я расслабился, ушла неловкость и напряженность перед незнакомыми людьми, и мы представились друг другу. Спутник красотки не любил танцевать (как, впрочем, и я), поэтому мы с ним принялись обсуждать преимущества различных марок машин. С первых же слов я понял, что у этого дяди «колеса» что надо, но разбирался он в технике довольно слабо, и тут мне было чем блеснуть. Я начал рассказывать о достоинствах и недостатках современной автомобильной техники, выложил все, что слышал на последней лекции по эксплуатации транспорта. В общем, создал о себе впечатление то ли владельца крутой машины, то ли автослесаря. Она это поняла по-своему и стала смотреть на меня с нескрываемым любопытством.

«А у вас есть машина?» – поинтересовалась она. «Да, конечно», – ответил я таким тоном, словно об этом даже спрашивать неприлично. Ее партнера со звучным именем Сигизмунд совершенно не волновало, что у меня есть – машина или велосипед, он уже понемногу начал зевать и предложил своей спутнице: «Танюшка, может, пойдем? Мне завтра вставать рано». Но Танюшку зацепили мои необычайные познания, и она закапризничала: «Я хочу еще потусоваться!». Он стал ерзать, тоскливо смотреть по сторонам, на меня и, в конце концов, когда она вышла в туалет, попросил: «Слушай, парень, мне правда надо сваливать. Ты тут присмотри за ней, чтоб никто не обижал!»

Невероятным усилием воли я подавил радостную улыбку и, изобразив дружеское выражение лица, клятвенно пообещал: «Какой базар, все будет как надо!»

Он чмокнул ее в щеку, пожал мне на прощанье руку, сказал: «Я на тебя надеюсь», – и скрылся за дверью.

С транспорта я переключился на поэзию, начал читать что-то из Есенина, но она меня мягко прервала: «Давай стихи оставим на сладкое, пошли, потанцуем».

Медленный танец, тонкая талия, на которой не держится рука, периодически соскальзывая вниз по спине, трепет возбуждения и фантазии о продолжении вечера.

Подружка мимолетного знакомого была мне явно по вкусу, и ее изгибающееся в танце тело недвусмысленно говорило, что ответит мне взаимностью.

После короткого и быстрого, как молния, удара справа я очутился в сидячем положении, туго соображая, что произошло.

Надо мной стоял тот, кто на меня понадеялся. Ему, видно, очень не понравился мой подход к чести и достоинству его дамы в виде моей нескромной руки на одной из ее упругих округлостей ниже спины. Наверное, предыдущий жизненный опыт заставил его вернуться, и, в общем, он не ошибся. Ошибся он в другом – несмотря на мой невеликий вес и неспортивное телосложение Господь наградил меня духом бойца. Через минуту меня оттаскивали от него, как взбесившегося бультерьера.

В награду победителю, то есть мне, достался синий «фонарь» под глазом, разбитая губа и рюмка водки на мировую. А она все же ушла с ним.

Молодость – это ощущение безграничного ожидания, надежд на что-то новое, оптимизма и странного чувства, что жизнь уже прошла.

Из темноты то и дело слышится речь, приглушенная шелестом моря, вырисовываются силуэты обнимающихся пар, огоньки прикуриваемых сигарет, и весь ночной пляж наполнен романтикой и любовью.

Медленно бреду по берегу, вспоминая неудавшийся вечер, и злюсь сам на себя.

Ночная электричка – это последняя надежда загулявшихся рижан добраться до дома, поэтому на станции народу – не протолкнуться. Стараясь не светить своей разукрашенной в драке физиономией, пробираюсь к кассе и вижу возле нее ту, из-за которой произошла «битва», и она одна. Дожидаюсь в отдалении, пока она уходит на перрон, потом покупаю билет и направляюсь в противоположную сторону. Она мне уже неинтересна.

 

Дорогая тарелка

Дом по улице Лачплеша, 26 мало чем отличался от всех остальных – большой, серый, с внутренним двориком, куда с любопытством выглядывали окошки кухонь и ванных и выходила черная лестница. В подъезде дома денно и нощно дремал швейцар, интересуясь у посетителей: «Вы к кому?» – и, получив ответ, распахивал массивные входные двери.

Хозяйка четырнадцатой квартиры чем-то напоминала мне дом, в котором жила, – она была большой, с белоснежной кожей, черными ухоженными волосами, а пухлые руки с идеальным маникюром демонстрировали всем, как она себя любит. Большой балахон-накидка скрывал недостатки полной фигуры и даже вызывал некоторое любопытство – а что там, под ним.

Я бывал в этом доме несколько раз в год, иногда это был визит вежливости, а иногда заходил просто от скуки. И каждый раз, как только моя нога переступала порог, на меня выливался поток приятных слов, из которых следовало, что мне очень рады и выгляжу я на удивление хорошо для своих лет. Щебетание толстушки с пронзительными черными глазами иногда даже заставляло верить в правдивость ее слов. В ответ, с не меньшей пылкостью опытного вруна, я возвращал ей весь запас комплиментов: «Ты с каждым днем все лучше и лучше, как бы мне хотелось обнять необъятное», и так далее. После завершения ритуала обоюдного восхваления и непомерной радости встречи наступала недолгая пауза. Хозяйка бежала на кухню и ставила чай. Тапочек в ее доме всегда не хватало, поэтому со своим сорок третьим размером я сидел в носках, стыдливо рассматривал их, пытаясь принюхаться, но вроде все было в порядке и «аромат» остался в туфлях.

Чай обычно подавался в великолепных чашках с ручной росписью, тонкий рисунок был несомненно выполнен хорошим мастером и стоил больших денег. Держа в руке такую чашку, я думал не о вкусе чая, а о том, как бы ее ненароком не разбить.

Во время чаепития шло обсуждение наших знакомых, из которого я понял, что окружен практически одними врагами и проститутками. И в этом мире есть только двое хороших людей, которые в эту минуту пьют вместе чай. Здесь я получал сведения обо всех, кого знал, и о тех, о ком просто слышал.

И вот наступал момент, которого я ждал с самого начала визита. «А какое блюдо я купила!» – она приподняла свое тело и плавно унесла его из гостиной. Вскоре она вернулась, держа в руках тарелку размером с большой круглый поднос. На ней была роспись, сделанная каким-то местным художником позапрошлого века. К чаю она подала хороший армянский бренди, поэтому похвала ее приобретению была обеспечена. Потом она позвала меня на экскурсию по комнатам, чтобы показать новые картины, какие-то безделушки, зеркало венецианской работы, старинные часы «Зильберман и сын», половичок прошлого века, два отреставрированных стула, на одном из которых якобы сиживал российский самодержец (тайная информация от владельца антикварного магазина), а также комод, который будто бы тоже имел какое-то отношение к императорской семье.

Потом мы вернулись за чайный столик и продолжили беседу о вечном, то есть о своих знакомых. Я был хорошим гостем – подливал себе коньяк, слушал и со всем соглашался. На ее щеках разгорелся яркий румянец, она распалялась, рассуждая о какой-то знакомой, одновременно говоря, чтоб та провалилась, а затем тут же: «Я совсем не желаю ей зла, пусть у нее будет все хорошо». Потом перешла на моего близкого друга, упомянув о его распутстве и пожурив, что у него неприлично молодая жена.

Я бы мог слушать ее долго, но бренди начал заканчиваться, и я стал ерзать, посматривая на часы. Но хозяйка явно еще не выговорилась, словно опомнившись, она вскочила, убежала на кухню и принесла целую бутылку моего любимого, французского, видно, почувствовала, что может потерять слушателя. Я снова расслабился, закурил предложенную сигаретку и весь превратился в слух, изредка припадая губами к бокалу. Мне становилось все лучше и лучше, ее голос звучал как бы издалека, а я думал о чем-то своем. Моментами я, с чем-то соглашаясь, кивал головой, а потом снова впадал в состояние легкого гипноза под воздействием ее голоса. Конечно, я знал, что окажись завтра на моем месте в этом кресле кто другой, она бы ему обрисовала меня как халявщика, выпившего ведро коньяка у бедной женщины. Но сделала бы это не потому, что ей для меня чего-то жалко или я ей неприятен, просто это был бы повод для обсуждения моих качеств и поведения.

Она снова принесла показать свою большую тарелку и сунула мне ее в нетрезвые руки. К несчастью, тарелка была тяжелой и как-то выскользнула из рук, расколовшись надвое на дубовом паркетном полу.

Я извинялся, как мог, обещая возместить непоправимый ущерб. По ее щекам текли крупные слезы, а я отсчитывал купюры, за которые можно было купить не один хороший сервиз.

Когда мы прощались у дверей, она даже разок улыбнулась, изображая всепрощающую мадонну.

Через несколько дней по городу поползли слухи о моем отвратительном поведении в доме госпожи К., где я, напившись, разбил антиквариат, и ни слова о том, что возместил стоимость.

Пребывая в мерзком настроении, я зашел в антикварный магазин в старом городе и увидел несколько точно таких же блюд-подносов ценой в пару латов. И понял, что за выпитый мной коньяк я заплатил сполна.

 

Технология

Общение с женщиной для меня – как глоток живой воды. И не имеет значения, насколько она красива, лишь бы была интересной. Стандарт журнальных обложек уже поперек горла, нас пытаются обмануть, создавая восхитительные женские лица при помощи искусного макияжа и компьютерных ухищрений. С древних времен до наших дней нас неудержимо притягивает женская красота. Но многие, очень многие глубоко заблуждаются, мастурбируя на прелестное личико с глянцевой обложки.

Мне показалось, что сама царица египетская смотрит на меня со страниц журнала «Лолита». Мягкие черты лица, чуть удлиненный изящный носик, потрясающие пухлые губы, к которым тянет, как магнитом. Просто само совершенство в моем понимании. «Вот это да! Я должен ее найти! И… пообщаться с ней. Ну очень хороша!» На следующей страничке – адрес, читаю его вслух, к удивлению коллег: «Модель – такая-то, магазин Max Mara» и краткое описание, с кем она хотела бы связать свою жизнь и сколько нарожать детей. Бросаю все дела. В путь, размножаться!

Яркая витрина, тощие наряженные манекены, а за ними такие же продавщицы с любезными улыбками и холодными глазами. В таких магазинах чувствуешь себя жутко неловко, за тобой пристально наблюдают хорошенькие глазки, иногда даже с приятным выражением. Если ты одет не очень убедительно, выражение лица продавщицы ясно говорит: «И что ты тут делаешь? Здесь для тебя все дорого!», но если твой прикид достаточно «крутой», они прилипают к тебе банным листом: «Как вам это идет, и как это!» Наивные женщины чаще всего поддаются увещеваниям этих сладкоголосых сирен.

«Спасибо за покупку, приходите еще!» или «Оставьте свой телефон, у нас скоро будет новая коллекция, и мы вам обязательно позвоним!»

Уже дома, перед зеркалом, при нормальном освещении, без приторно-восторженных восклицаний, «счастливая» покупательница начинает понимать, какая она была дура. Или ей это постарается объяснить муж.

Сегодня я могу здесь купить только красивый бумажный пакетик с яркой надписью. Иногда мне кажется, что я родился в джинсах и майке. Думаю, что так кажется всем, кто меня знает.

Продавщицы в магазине «Max Mara» не обратили на меня никакого внимания, так, изредка поглядывали на всякий случай, чтобы ничего не украл, и все. Делаю вид, что рассматриваю женские тряпки, а сам пытаюсь найти среди них «царицу». В лучшем случае они тянут на дворцовую челядь, Нефертити среди них нет.

Уже на выходе одна из них, с длиннющим носом, повернулась ко мне в фас, и я узнал ту, что мне показалось мечтой. Будь она проклята, эта компьютерная технология!

 

Деньги – не главное

Эту занавесь из темно-серых туч каждую осень натягивает кто-то над нашим городом, и все вокруг становится невзрачным и скучным. Кажется, что памятник Свободы делает вид, будто, вытянув руки вверх, держит три звезды, на самом деле он просто поддерживает тяжелое небо, чтобы оно не рухнуло на дома. Все вокруг ходят придавленные унылым пейзажем и собственными заботами, только ослепительные витрины дорогих магазинов заманивают покупателей расстаться с деньгами.

Сегодня мои финансовые возможности позволяли мне только вертеть головой, переводя взгляд с одной стороны улицы на другую. Но вскоре сырой осенний ветер, изрядно потрудившись, загнал меня в один из таких обменных пунктов «деньги-одежда» с какой-то вывеской на неизвестном мне языке.

У продавщицы, еще секунду назад со скучающим выражением рассматривавшей маникюр на своих длинных ногтях, лицо в мгновение преобразилось приветливо-любезной улыбкой, но глаза, окинув меня с ног до головы, сразу определили: «Зашел погреться». Я долго с умным видом рассматривал костюмы, куртки, приценивался к носовым платкам размером с небольшую скатерть и, состроив неудовлетворенную мину, снова пошел бороться с холодным ветром.

Я бродил по центру города, заглядывая через окна в уютные кафе, где народ наслаждался ароматным кофе и крепкими напитками, прячась от непогоды. К сожалению, мои карманы сегодня были почти пусты. Но тут возле клуба любителей джаза я увидел странное объявление: «Лекция на тему “Деньги – это не главное” состоится 26 октября в 18:00, лекцию читает профессор психологии Штеймс». Больше всего меня обрадовала небольшая приписка: «Лекция бесплатная», а двадцать шестое было сегодня.

Мне повезло, в клубе еще никого не было. Я удобно расположился в первом ряду, вытянул ноги и стал ждать. Лениво подтягивалась публика: какие-то женщины, судя по одежде, далеко не бедные, несколько студентов с голодными лицами, потом подошли трое кришнаитов в желтых одеяниях и с пачками книг в руках, наверное, тоже загнанных сюда непогодой, один полицейский – в общем, все те, кого так или иначе интересовал материальный вопрос.

В зале было тепло, я сбросил куртку, положил на свободное место рядом, ощущая приятное тепло; затянись лекция еще минут на пятнадцать, и в зале бы услышали мирный храп. Но, к сожалению или к счастью, дверь хлопнула и появился неизвестный профессор с папкой под мышкой, в которой, по всей вероятности, были доказательства его теории. Остановившись у стола, он окинул проницательным взглядом аудиторию, видимо, сразу же определив, есть ли тут его противники, и произнес вступительную речь.

Я уже начал жалеть, что не сел в конце зала, где мог бы немного вздремнуть, но тут светило неизвестной мне науки ткнуло в мою сторону пальцем и спросило: «А вот вы в Бога веруете или нет?» Слегка ошарашенный, я кивнул головой. «Нагорную проповедь помните? Не хлебом единым сыт человек!» Мне пришлось снова кивнуть. И тут его понесло – он вспомнил, как бедные евреи сорок лет бродили по пустыне, как они питались манной небесной, вспомнил индийских йогов, которые не принимают пищу по нескольку лет, потом вдруг опять указал пальцем в мою сторону: «Вот вы – что вы сегодня ели на завтрак?» Я не успел ответить, как он сделал это за меня: «А многие не ели ничего!» Сон мой как рукой сняло, и я, не удержавшись, спросил в ответ: «А что ели вы?» Он подозрительно на меня посмотрел, словно я подглядывал за его завтраком, небрежно махнул рукой: «Это не важно!» – и продолжил сыпать примерами из истории и собственного опыта.

Конечно, я не против аскетов-йогов и, тем более, путешествующих евреев, но он затронул главное – в это злополучное утро я и в самом деле ничего не ел. Этот «борец с деньгами» пытался разбить в пух и прах мое собственное представление об устройстве мира, где балом правят банкноты, и в основном зеленые. Я попытался вставить еще какую-то реплику, но с задних рядов меня осадили раздраженные почитатели. Мне ничего не оставалось делать, как слушать.

Что и говорить, он обладал незаурядной способностью пробираться в глубины человеческой души, постепенно он завладел и моим сознанием. Это была смесь христианства и восточных учений, включая и буддизм, и индуизм. Когда лектор затрагивал тему с запахом сандаловых палочек, трое кришнаитов восторженно хлопали, несколько экзальтированных дам промокали платочками уголки глаз, на которые набежали слезы умиления, и даже мне захотелось оставшиеся у меня пять латов выкинуть в мусорник и выбежать безденежным, но счастливым на улицу, заорав во все горло: «Харе Кришна, харе, харе!».

Через полтора часа лекция закончилась. Шквал аплодисментов от просветленной аудитории – и подношения в небольшой ящичек с надписью «На науку» даже меня заставили кинуть туда последнюю пятерку, не говоря уже об остальных. Только мудрые кришнаиты молитвенно сложили руки в знак благодарности и удалились.

Снова холодный ветер проникал в рукава моей куртки, лез за воротник, но времени у меня еще было более чем достаточно, и я бесцельно выписывал круги по старому городу. И вскоре за окном весьма дорогого ресторана, что возле Пороховой башни, я увидел своего профессора-гуру, уписывающего аппетитный стэйк и запивающего его темным, как кровь, вином. В голове мелькнуло: «Сволочь, жрет на мою пятерку!», но я философски себя успокоил: «Ну и хрен с ним. Ведь деньги – это не главное!».

 

Дорогая

Официант Сережка по прозвищу Пудинг совершенно потерял голову, влюбившись в двадцатилетнюю симпатичную брюнетку. Он бежал к ней на свидание, и сердце в его груди не просто трепетало, оно билось пойманной птицей. Даже наличие жены и двоих детей, один из которых был инвалидом, не могло остановить это чувство. Он, конечно, любил свою семью, был заботливым отцом и мужем, вкалывал, зарабатывая деньги в ресторане, а по выходным занимался шитьем. Но иногда очень хотелось отдушины в этой бесконечной рутине.

Маленькая однокомнатная квартира за небольшую сумму стала «подпольным» гнездышком Пудинга, где он предавался ласкам с предметом своей страсти.

Нет, мы не были большими друзьями, но видеть, как твоего хорошего знакомого делают идиотом, было просто невозможно. Он отработал в ресторанах десять лет и мог бы запросто отличить девицу, влюбленную в его чаевые, а не в него. Но у парня что-то замкнуло, и весь его профессиональный нюх исчез. Вечерами, когда он работал, бегая по ресторану с салфеткой на руке, брюнетка сидела за одним из его столиков, потягивала шампанское и ждала…

Однажды случилось так, что в ресторан заявились какие-то уж очень «хлебные» клиенты. Пудинг стремглав примчался к нам в бар на второй этаж и попросил приютить у стойки свою брюнетку. Мы с напарником Андреем переглянулись и согласились: «Пудинг, какие проблемы! Веди». Он и обрадовался, и насторожился, уж очень мы быстро согласились, что не было похоже на нас (вечерами у стойки сидели только те, кто смог одарить администратора пятеркой).

Она и в самом деле была хороша, молоденькая смазливая мордочка с парой хитрющих карих глаз, изгибом бедра и всеми остальными частями тела она очень притягивала к себе.

В начале вечера мы делали вид, что она нам даже не интересна. Она сидела одна за стойкой и наблюдала, как я работаю за баром, орудуя шейкером, трудясь над очередным коктейлем. «А что это за коктейль вы готовите?» – нежным голосом спросила она. Я стал необычайно любезен и прочел краткую лекцию о напитках со льдом, безо льда, сладких, со сливками, и мы познакомились.

Пудинг, прибегая очередной раз к бару, кидал на меня и Андрея злобные взгляды ревнивого самца, видя, как мы ее обхаживаем, угощая очередным напитком.

В ее уши лился поток смешных историй, бесконечных комплиментов, что ей очень льстило и, похоже, возбуждало. С каждым фужером, все ближе и ближе, наступал момент истины.

Андрей все чаще подходил к ней, клал руку на бедро, и она ее не снимала, ей это нравилось.

Я рассказывал ей «сказку» о том, какая она дорогая женщина, а она соглашалась: «Да, я такая!» – и сощурившись, с вызовом, смотрела на меня. И тут Андрей, в присущей ему почтительной манере, поинтересовался: «И сколько такая дорогая женщина может стоить?» В ее головке заработал калькулятор, я был уверен, что она умеет считать только до ста, и не ошибся. Высокомерно улыбнувшись, словно говоря, что нам она не по зубам, эта кукла произнесла: «Сто». «За нас двоих?» – полюбопытствовал Андрей. Ее губы презрительно скривились: «Я не дешевка». Торг, продолжиться не смог, как по расписанию появился радостный Пудинг: «У меня столик освободился, пошли вниз». Наш план по возвращению Пудинга в семью рушился, она стала подниматься со стула. И я пошел ва‑банк: «Серега, а она у тебя спекулянтка!» – и стоящий рядом Андрей стал возмущенно торговаться: «За сто не солидно, ты с ней поговори о скидке!» – перебивая друг друга и честно смотря ему в глаза, мы топтали словами его любовное увлечение. По выражению его лица казалось, что еще чуть-чуть, и он или заплачет, или бросится на нас с кулаками. Но он сказал только одно: «Уроды!» – и ушел со своей пассией вниз.

Первые дни при встрече он с нами не обменивался приветствиями, а молча проходил мимо, уставившись глазами в какую-то неизвестную точку за нашими спинами. Нам даже стало как-то неудобно за свой спектакль. Но недели через две Пудинг появился у нас в баре под ручку со своей женой, слегка выпивший и веселый. Он пил коктейли один за другим, периодически целовал свою жену и не проявлял к нам никакой вражды. Даже угостил нас по рюмочке водки. А на прощание тихо сказал мне на ухо: «Вы, конечно, уроды, но спасибо вам за это! Та сука и в самом деле дешевка!»

Утром Серега пришел на работу раньше обычного, его взлохмаченная голова, помятое лицо и трясущиеся руки говорили сами за себя. Не сказав ни слова, я быстро налил ему водки. После третьей рюмки он порозовел, на его лбу выступили капли пота, и он стал говорить:

– По большому счету, когда нажрешься водки, открывается иногда очень многое. Вот сегодня утром – открываю глаза, вокруг темнота, помню только, что вчера с кем-то занимался потрясающим сексом, давно такого не было. А сам лежу и не знаю, где я и с кем. Даже не знаю, как на кухню пройти, где глоток воды выпить, во рту все сохнет, как в пустыне Сахара. Рядом со мной под одеялом лежит кто-то, протянул руку, обнаружил приятные упругие груди, и знаешь, как с похмелья все напряжено, с удовольствием забрался на незнакомку. И она такое вытворяла, а потом голосом моей жены спросила: «А почему у твоего друга такие же занавески, как у нас дома?» От неожиданности меня на секунду заклинило, но потом, конечно, я отвертелся, проклиная себя за то, что надрался до такой степени и привел свою жену на «подпольную» квартиру. А с другой стороны, сейчас я этому даже рад, может быть, и не ценил, какая она у меня великолепная в постели, потому что попривык. Не то, что та доска, – и, ухмыльнувшись, добавил: «За сто долларов».

 

Командировки

«Убью, сука!» – боевой клич обманутого мужа разбудил пол-округи. Женщина в ночной рубашке выскочила на улицу и скрылась в темноте. Он ее не догнал, видно, рога зацепились за дверной косяк, и мужик растянулся на животе прямо у порога. Падение охладило его пыл, он поднялся, погрозил кулаком во тьму и зашел обратно в дом.

Не люблю я ездить в командировки далеко от семьи! После этой случайно увиденной мною сцены я начал волноваться и набрал номер своего домашнего телефона.

«Слушаю», – раздался заспанный и встревоженный голос жены. «Как дела?» – задаю я дурацкий вопрос в полтретьего ночи. И слышу искреннюю радость в ее голосе: «Это ты?! У меня все хорошо! Когда ты приедешь?» Я успокаиваюсь: «Буду через два дня, все, целую!» – кладу трубку и засыпаю, обнимая свою местную подружку.

 

Спасительный поцелуй

Этот маленький городок был известен своим самым широким в Европе водопадом и самым большим кирпичным мостом, за проезд по которому взимали небольшую плату на его ремонт, но взималась она только с приезжих, местные могли наслаждаться бесплатной ездой по кирпичной достопримечательности. Маленькая гостиница на шесть номеров, перестроенная из древнего амбара на берегу водопада, в летний сезон пользовалась необычайной популярностью. Из ее окон были видны старинный мост, живописный берег реки с водопадом и городок на противоположном берегу. Меня занесло сюда обычное любопытство и желание посидеть на берегу реки с бутылкой вина, послушать шум падающей воды и просто о чем-то помечтать. Мой компаньон по приключению Эрик бывал здесь уже не раз и с удовольствием согласился быть моим гидом по местным кабачкам, кафетериям и другим злачным местам.

После вечерних посиделок на берегу, возле не в меру шумящего водопада, мы переходим ко второй части нашего визита и отправляемся пешком на ту сторону в центр города, откуда доносятся приглушенные грохотом воды звуки музыки.

Заходим в кабак. Крутые ступеньки, освещенные тусклой лампой, ведут куда-то под старинное здание. Там, внизу, возле здоровенной амбарной двери с нас взимают по три лата за вход.

Пить мне уже не хотелось, мы достаточно приняли еще на берегу. Я сел за столик и принялся внимательно вглядываться в темноту, чтобы получше разглядеть представительниц противоположного пола. Начинало появляться ощущение, что тут собрали школьниц-малолеток. В конце концов я обнаружил возле барной стойки вроде бы подходящий экземпляр с грудью побольше. Эрик тем временем уже присел за столик с двумя девчонками и принялся лить мед им в уши, многозначительно поглядывая в мою сторону. Я уже собирался подняться со стула и перейти к осаде приглянувшегося мне объекта, как рядом появился официант и поинтересовался: «Что будем заказывать?» Чтобы его не разочаровывать, я попросил две водки с соком.

Звали ее Майга, она плохо говорила по-русски и до моего прихода пила только сок. Я включил все свое обаяние, и вскоре мы уже подпрыгивали под музыку, а в перерывах между танцами выпивали по стаканчику. Я уже собирался пригласить ее к себе за столик, как она вдруг вскрикнула: «Ой, Петерис пришел!» – и убежала. Тут я увидел, что за столиком сидит нечто.

Думаю, что латышский мифический герой Лачплесис, сын медведя и женщины, по сравнению с ним был просто мальчиком. У меня под ложечкой что-то засосало и захотелось домой, к жене. Вот она пришла, божья кара за прелюбодеяния. Его глаза поблескивали в темноте и явно смотрели в мою сторону, а когда я повернулся к бармену, чтобы выпить для храбрости сто граммов водочки, то чувствовал, как его взгляд сверлит мне спину. Мои мысли лихорадочно пытались найти выход из положения. Одна мысль подсказывала: «Надо взять в баре бутылку и треснуть великана по голове», другая возражала: «После чего ты будешь сражаться не только с ним, но и со всеми остальными», третья советовала: «Сделай вид, что идешь в туалет, а там наверх по лестнице и…», четвертая уговаривала сдаться на милость победителя, остальные мысли притихли и с любопытством ждали. Только обжигающая горло водка остановила внутренний спор; я подошел к столу, отодвинул стул, уселся напротив местного Геракла как ни в чем не бывало и мило ему улыбнулся.

Его лицо явно выражало замешательство, он ждал боя с чужеземцем и хотел, чтобы я хоть как-то проявил свое неуважение к нему, чтобы потом размазать меня по стенке, да, наверное, и по полу.

Рука великана медленно потянулась к стакану с коктейлем, который я заказал еще перед танцами со своей «смертью». Если стакан помещался мне в ладонь, то он его взял двумя пальцами, как рюмку, и страшно посмотрел мне прямо в глаза. На что я ответил идиотской дружелюбной улыбкой, поднял свой стакан, приветствуя его, и отпил половину. Он закинул содержимое в рот одним махом, и мне показалось, что там, за зубами, осталось место еще для одного стакана. Я поискал взглядом Эрика, тот сидел за соседним столиком и изо всех сил делал вид, что он меня не знает.

От безвыходности и от выпитого во мне вдруг появилось беспричинное дружелюбие ко всем. Я подозвал бармена и заказал еще парочку коктейлей – один для себя, другой для своего молчаливого соседа с громадными кулаками. Он так же быстро проглотил второй и снова угрожающе молчал. А у меня в голове от страха вдруг что-то переклинило, я ухватил его через стол за шею и запечатлел на его губах долгий поцелуй, и как он ни пытался вырваться, ему это не удавалось, любая пиявка по сравнению со мной была просто ничто. Оторвавшись от него, я только и смог произнести, глядя ему прямо в глаза: «Какой ха-а-аро-о-оший ты парень!..»

Сбросив с себя мои руки, обвивавшие его шею, уставившись на меня ошалелым взглядом и кинув единственное за весь вечер слово: «тулит», что означает «сейчас», дальний родственник Лачплесиса скрылся в темноте. Видно, все-таки недополучил в детстве ласки.

Мы возвращались по каменному мосту, заглушая своим смехом шум водопада, и фантазировали на тему, что он рассказывает обо мне своим друзьям.

Любовь – страшная сила, и хотя в Библии сказано, что если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, я все же думаю, до того, как тебе дадут оплеуху, надо просто успеть поцеловать, и все уладится.

 

Награда

Днем в ресторане редко появлялись посетители, бармен со скучающим выражением лица изредка с надеждой поглядывал на входные двери, но народ пробегал мимо и с удовольствием располагался в кафе на улице, наслаждаясь последними днями короткого лета. «Ничего, ничего, скоро польют дожди, и вы все будете у меня», – успокаивал себя бармен, расстраиваясь из-за уплывающих чаевых.

Только один посетитель неизменно сидел за столиком, буравя взглядом монитор своего старенького ноутбука. Самое дорогое, что он заказывал, был обычный черный чай из бумажного пакетика. За весь день он выпивал три небольших чайничка, посадив множество желтых пятен на скатерть, и около шести вечера, пожав руку бармену, отправлялся восвояси. А на следующий день, как по расписанию, ровно в двенадцать снова стоял возле дверей с нетерпением на лице: «Ну, сколько можно ждать!». Бармен смотрел на него сквозь занавеску и медлил, мстя этому писаке за испачканную вчера скатерть. Потом, звеня связкой ключей, отпирал двери, наблюдая, как менялось лицо у этого «лимонадника» – оно становилось радостным, словно сквозь дверь он увидел близкого друга. И, проскользнув в появившуюся щель, почти бегом бежал к полюбившемуся ему столику и снова стучал своими толстыми пальцами по клавишам ноутбука.

Хозяйка гостиницы и ресторана была женщиной, приятной во всех отношениях, и она питала большую слабость к творческим людям. Любой, кто хотя бы умел держать в руке кисть, уже казался ей талантливым художником, а если кто-то был хоть чуть-чуть похож на писателя, она готова была кормить и поить его бесплатно. И если бы не строгий муж, в ее ресторане никогда бы не было прибыли. Но вот этому постоянному гостю она все же велела подавать чай по себестоимости, и муж, посмеиваясь над милой слабостью жены, согласился. Шесть лет тому назад этот поглотитель чая подарил ей свою первую маленькую книжку с романтичным названием «Хранитель голубого неба». Ее супруг, лишенный таких тонких чувств, иронизировал: «Хранитель голубых задниц и розовых устремлений». Ему казалось, что все эти творческие люди – конченые педрилы или что-то вроде этого. Но после одного случая, когда молодой автор на его глазах защитил девушку от подвыпившего и озабоченного мужика, разбив тому в кровь все лицо, мнение его конкретно об этом писаке кардинально изменилось, после чего тот стал-таки получать чай по себестоимости.

Он приходил почти ежедневно на протяжении нескольких последних лет, и если вдруг около двенадцати он не появлялся возле дверей, официанты даже начинали беспокоиться. За это время он стал для них неотъемлемой частью интерьера. И когда через несколько дней он снова стоял у дверей, все радовались, что с ним все в порядке, и расспрашивали, где он был и что делал.

Когда вышла его вторая книга, весь коллектив ресторана скинулся и подарил ему громадный торт с надписью «К чаю». Автор был очень тронут, всем казалось – еще немного, и он расплачется, но этого не произошло. Он заказал всем шампанского, а себе водки, и они выпили за достижение номер два. Через день он уже опять сидел за излюбленным столиком, медленно пил свой чай и о чем-то думал, витая в каких-то своих, только ему известных далях.

Третью книгу он закончил перед самой зимой, после чего напился до беспамятства и кричал всем собравшимся: «На хрена это кому-то надо! Все, поставлю на этом точку!» А потом снова сидел за столиком, склонившись над компьютером.

Четвертая книга продвигалась очень долго, ему казалось, что он не закончит ее никогда. И сколько у него было радости, когда он держал в руках первый авторский экземпляр! Небольшая белая книжка была для него по ценности равной самому большому в мире бриллианту, и то в тот момент он вряд ли поменял бы ее даже на бриллиант, ведь в ней была часть его души, его жизни.

Однажды в ресторан зашел посетитель, которого раньше здесь никогда не видели, и поинтересовался, где можно встретить такого-то. На что бармен молча указал рукой в сторону столика, за которым колдовал писака. Незнакомец подошел к нему, они поздоровались, тот подсел и тоже заказал чай. На что бармен подумал: «Ставлю один к тысяче, он тоже из этих», – и не ошибся.

О чем шел разговор, бармену расслышать было трудно, до него долетали лишь отдельные фразы. Писака смущенно говорил: «Да не достоин я ее, на фиг она мне нужна!» Незнакомец убеждал его: «Да ты думаешь, что говоришь? Ты знаешь, какие люди ее получали?» – и начинал перечислять известные всему миру имена. «Да тебя никто и не спрашивает, просто мы ставим тебя в известность. Может, ты ее еще и не получишь». Потом разговор стал тише, и вскоре незнакомец поднялся и, не рассчитавшись за чай, ушел, оставив огорошенного автора сидеть одного за столом. Он стал весь какой-то напряженный и неестественный; посидев еще немного, он сложил свой компьютер, подошел к стойке и с испуганно-удивленным лицом сказал: «Меня на литературную премию выдвинули имени какого-то писателя, а я его даже не читал. Надо будет книжку достать».

Уже месяц писака не мог прийти в себя после неожиданной новости, удивляясь, почему именно ему выпала такая честь – ведь он не сделал ничего особенного, что потрясло бы литературный мир, да и кто его в этом мире знает, может, несколько тысяч человек в их маленькой стране, и все. Жуткое смущение овладевало им, а вместе с ним появлялись другие мысли: «А почему бы и нет? Чем я хуже других?» Однако, будучи человеком честным и критичным по отношению к себе, он отвечал этим мыслям: «Совсем обалдел, Достоевский хренов!» Но мысли о премии не давали спать, не говоря уже о том, что он за все это время не написал ни строчки.

Он держал в руках письмо и не знал, радоваться ему или плакать: текст ясно говорил, что его выдвинуло на премию общество литераторов, и он награжден золотой медалью за вклад в современную литературу.

На следующий день в ресторане опять появился незнакомец, что впервые принес эту новость. Из за столика доносились фразы: «Да у меня и костюма-то нет! Никуда я не поеду, и не читали меня там!», после чего: «Кто говорит, что не читали? Читали! Мы все равно тебя наградим, тут, на месте, торжественно и красиво!», а потом: «Ну ладно, я постараюсь».

Вернувшись из Праги, где проходило награждение, он первым делом пришел в ресторан в своем красивом дорогом костюме, по-особому повязанном галстуке и продемонстрировал всем блестящую под золото медальку. Все уважительно передавали ее друг другу из рук в руки.

Вечером в ресторане собралось немыслимое количество народу, все знакомые жаждали поздравить его с наградой и выпить за его счет. Многие даже не знали, что за награду он получил, просто был хороший повод.

Постепенно все разошлись, Писака сидел один возле стойки напротив бармена и, выпивая очередную порцию водки, выглядел не очень радостным. А потом, поддавшись какому-то внутреннему порыву, сказал бармену: «Знаешь, а я ведь, дурак, и вправду поверил, что меня там читали!» – и он мотнул головой куда-то в сторону – «А там, на награждении, их президент-профессор вдруг подходит ко мне и говорит: «Вы так хорошо пишете про развлечения молодежи, все эти дискотеки – зачитаться можно!» Я, конечно, кивнул, не стал его разубеждать, что я в жизни про дискотеки и развлечения молодежи не писал. Вот такая хренотень получается!»

Писака выпил еще водки, посидел немного, окидывая взглядом ресторан, как бы прощаясь, и ушел. Больше его никогда здесь не видели. Пытались о нем разузнать – где он, как живет, пишет ли еще, но бесполезно. Видно, награда эта была ему не в радость, и что-то очень важное в нем ушло.

 

Медвежий угол

Вертолет взбивал винтом низкие облака и, казалось, висел на одном месте. С любопытством и страхом я напряженно смотрел через плечо пилота в это белое непрозрачное месиво и вспоминал, что несколько дней назад один Ми-8 где-то здесь разбился. Видя мое напряжение и круглые глаза, бортмеханик постарался успокоить: «Не бзди! Мы летим не по ущелью, а над скалами!». Еще мгновение – и машина вырвалась из туманного плена, в глаза ударило солнце, а внизу переливался крутыми волнами Тихий океан. От восторга у меня перехватило дыхание – с одной стороны огромные крутые скалы, покрытые редкой зеленью, а с другой безбрежные дали океана.

Пальцы пилота еле заметными движениями нажимали на рычаге управления какие-то кнопки, выравнивая в воздухе машину, в которую с яростью били потоки ветра.

«Скоро будем на месте», – повернулся ко мне пилот и указал в сторону берега: «Ну, как? Видел где-нибудь такую красоту?!» Я отрицательно покачал головой.

Еще полчаса машина летела низко над водой, потом накренилась набок и повернула к берегу, откуда через ущелье, разрезавшее эту неприступную стену из громадных скал, вытекала река.

Казалось, еще немного, и вертолет зацепит винтом за узкие, обрывистые склоны. Было похоже, что еще чуть-чуть, и адреналин начнет выделяться мне прямо в штаны.

Бортмеханик, который сам напряженно наблюдал за полетом, снова постарался меня успокоить уже привычным «не бзди». Правда, сейчас он явно сказал это не только для меня, но и для себя.

Пятнадцать минут напряжения – и стены раздаются в разные стороны, под нами изумрудное озеро, подернутое дымкой тумана. Не могу наглядеться на окружающую красоту, здесь все не так, как у меня дома. Через минуту картина за окном снова меняется, и вдали за снежными жерлами вулканов снова появляется океан.

Вертолет ныряет с высоты вниз и плавно приземляется у берега небольшой реки. Винты еще немного со свистом вращаются, и наступает непривычная тишина.

Деревянное строение с низкой дверью и потолком, до которого можно запросто достать рукой, было одновременно и клубом, и столовой, а вечером после путины превращалось в спальню на двенадцать человек. Нас здесь ждали. По центру стола стоял огромный котел с супом, хлеб на тарелке был нарезан по-русски, толстыми аппетитными ломтями, и, конечно, литровая бутылка с прозрачной жидкостью сразу притянула мой взгляд: этикетки на ней не было, но телепатически я почувствовал, что там внутри.

После взаимных приветствий рыбаки расселись за столом и засыпали меня вопросами. Им было интересно увидеть здесь нового человека, ведь до ближайшего населенного пункта отсюда километров двести. Во время путины их забрасывали сюда вертолетом, и два с половиной месяца с раннего утра до позднего вечера они вылавливали красную рыбу, разделывали ее, забивали небольшие бочонки красной икрой, а тушки солили или вялили под солнцем, прикрепив специальными металлическими прищепками. Издали она напоминала сотни сушащихся семейных трусов.

Я, как умел, рассказывал про жизнь в Риге, пытаясь ничего не преувеличивать. Оказалось, что некоторые из них бывали в Латвии и вспоминали об этом с удовольствием, один – его звали Павел – был даже два раза. Он выделялся среди других рыбаков большим ростом, был широк в плечах, а через его лицо с правой стороны пролегли три огромных рваных шрама, словно кто-то провел острыми вилами. Изуродованное лицо отталкивало и притягивало одновременно, а когда он поворачивался левой стороной, казалось, это совсем другой человек.

«Ладно болтать, давай, что ли, по одной», – сказал бригадир, мужик лет шестидесяти пяти, и потянулся к бутылке. Но прежде чем разлить по стаканам, он открыл подаренный мною рижский бальзам и плеснул внутрь сосуда грамм пятьдесят, объявив окружающим: «Сделаем коньяк!»

Мне никогда не приходилось пить чистый спирт с бальзамом, но после некоторых инструкций я опрокинул в себя содержимое стакана, задержал дыхание и сразу закусил огромным бутербродом с красной икрой. Внутри меня, казалось, загорелся огонь, но вскоре он разлился приятным теплом по всему телу. Все с любопытством смотрели в мою сторону и уважительно закивали головами, почувствовав во мне своего. Потом мы выпили еще по стаканчику и вышли на улицу перекурить. Поскольку я не курю, мне захотелось дойти до берега океана, потрогать рукой его воду. Но только я сделал попытку пойти за сараи для рыбы, как меня окликнули, показав жестами, чтобы я возвращался. Нехотя я двинулся обратно.

«Тут тебе не Рига. Сделаешь неверный шаг – и враз станешь, в лучшем случае, на меня похож!» – сказал мне парень со шрамом. Я непонимающе посмотрел на него. «Медведица вокруг лагеря ходит, наглая совсем стала, если бы не собаки, давно бы уже в сарае рыбу уплетала», – объяснил он мне. – «Караулит она нас, зазеваешься – обедом станешь».

Я присел рядом с ним на самодельную скамейку – широкую доску, прибитую к двум деревянным чуркам, и постарался завязать разговор: «А метки у тебя от медведя остались?» Видно, эта тема была ему не по душе, и он нехотя сказал: «Да уж, оставил память о себе на всю жизнь». Потом сделал глубокую затяжку, поднялся и зашел обратно в балок. На его место присел другой, более разговорчивый, и я задал ему тот же вопрос о шрамах на лице Павла. «Паша у нас мужик крутой», – начал рассказ мой новый знакомый, Серега.

«Отслужив в армии, он решил остаться на Камчатке, ему нравилось здесь все, и люди, и природа. Через пару лет он встретил свою любовь, Веру. Ростом она чуть-чуть не доставала до его плеча, по сравнению с ней он казался просто огромным, но был очень добрым и нежным. А если кто на его Веру не так посмотрит, быть беде. Поженились они через год, а еще через год она родила ему двух пацанов, да не каких-нибудь дохляков, а таких маленьких богатырей, каждый – копия папаша. В роддоме все смотреть бегали, как такая маленькая мама родила такое чудо. Потом, вдогонку, годика через полтора, преподнесла еще и дочку.

А потом эта проклятая рыбалка. Кто в наших краях рос, с детства знают – на рыбалку без ружья не ходят. Конечно, Паша об этом слышал, но особого значения не придавал и отправлялся за город налегке, только спиннинг да бутерброды с термосом.

Медведь как делает – он увидит тебя на другом берегу, пройдет километров пять вверх по реке, переплывет ее и зайдет со спины. Он скальп с одного взмаха снимает вместе со всем лицом. Они в зоопарке хорошие мишки и на фантиках конфетных, а в жизни звери хитрые и жестокие.

Пашка тогда с Верой на рыбалку поехал; никогда ее не брал, даже присказка есть – нельзя брать баб и рыбу на закуску, а он взял.

Медведь вначале на Веру набросился, она за спиной у Павла стояла. Он ее лапой как ударил, она метра на три отлетела. Потом принялся за него. А Пашка, как увидел свою жену бездыханной, сам на медведя бросился, у него финка была здоровая такая, вот он с ней на бурого и пошел. Какая битва там была, никто не знает, нашли его в объятиях мертвого медведя. Думаю, косолапый перед смертью усрался, – он же, дурак, не знал, что за Верку Павел и льва бы загрыз», – закончил рассказчик. «Жалко Веру!» – промолвил я. «А че ее жалеть, полежала в больнице месячишко, а потом через год снова ему родила. Это Пашка месяца три отходил, а бабы живучие, их просто так не укокошить», – обрадовал меня напоследок Серега.

Снова загудел двигатель вертолета, засвистели его лопасти, и машина оторвалась от земли. Внизу стояли люди, махая нам на прощанье, каждый со своей неповторимой судьбой и своим счастьем. Мы с ними никогда больше не увидимся, и от этого становится щемяще грустно.

 

Пень

Интересное слово такое – Сибирь. Одни при этом слове представляют бесконечные вагоны-теплушки с сотнями заключенных, для других это буровые вышки, нефть, газ, для третьих просто название на карте с редкими вкраплениями городов в бесконечной тайге. Особенно здесь, в полудохлом Старом свете, где кичатся своими либеральными законами, непонятен и страшен тот далекий мир, где слово «педераст», или как там их называют покороче – «пидер», никогда не заменят на красивое слово «голубой» или «человек нетрадиционной ориентации», там пидер всегда будет пидером. И так в отношении многих других слов и людей, там всё называют своими именами. Да и люди там совершенно другие – если ты кому-то не нравишься, он не будет растягивать свои губы в фальшивую американскую улыбку, его лицо будет настоящим.

Он уехал в ту далекую страну не за деньгами, хотя платили в те времена там больше чем где-либо. Его личная жизнь в Риге треснула, и он, отколовшись от уже бывшей семьи, укатил за Урал. Там в небольшом городке поступил на курсы экскаваторщиков, за три месяца их закончил и принялся копать сибирскую землю для газовых и нефтяных труб.

Их сажали в вертолет и закидывали на десять дней за несколько сотен километров, где их домом становились будки на колесах, в каждой из которых размещалось по пять-шесть человек. Одни валили вековые деревья, другие срезали с них ветви, третьи копали на экскаваторах и рулили на бульдозерах. Такая бригада из тридцати человек была единым организмом, каждый вкалывал на совесть, но у каждого был свой характер и своя история.

То, что чеченец Руслан кого-то там у себя в горах отправил к праотцам, здесь знали все. После отсидки большого срока он не стал возвращаться домой, где его ждала кровная месть, а прикатил сюда. Татарин из Казани орудовал бензопилой на загляденье, под его рукой вековые деревья валились туда, куда он хотел. А непререкаемый авторитет дядя Коля закапывал на своем бульдозере громадные стальные трубы, он вообще говорил мало, но его слово было законом. Если где-то в округе возникала проблема, хоть за триста километров, к нему приезжали советоваться, как поступить. Ни один волосок не падал ни с чьей головы без его разрешения, но он и вправду был справедлив, за беспредел наказывал похуже любого суда. Поэтому бывшие уголовники (которые очень часто превращались в не-бывших) подчинялись его слову беспрекословно. А те, кто всегда был в ладах с законом, просто его уважали.

Первый и единственный раз дядю Колю посадили еще в шестьдесят пятом. Он был подающий надежды спортсмен, боксер-тяжеловес, и выступал за Советскую Армию, куда его призвали служить. Один молодой офицер на свою беду как-то его очень обидел, и Коля с одного удара уложил его на месте. Если б тот не отдал богу душу, может, все решилось бы по-другому, а так – трибунал, учитывая все обстоятельства, вкатил ему десять лет строгого режима. Это было и не много, и не мало, но уже в лагере, где царили свои законы, он постоянно добавлял себе срок или, как у них говорили, «раскручивался». Но в конце концов ему все же удалось выйти, а далеко уезжать от места, где он сидел, не стал, так и остался здесь. Правда, раз в году улетал навещать престарелую мать где-то в центральной России.

Вечером, после грохота экскаваторов и мощного рокота бульдозеров, наступала сумасшедшая тишина. В воздухе висело противное жужжанье гнуса и раздавалось вечернее пение птиц, которые пришли в себя после непривычного для них шума, а откуда-то издалека доносился рев медведя. Днем, казалось, все спряталось, а к вечеру стало понемногу оживать.

Вокруг застучали металлические краники подвесных рукомойников, люди смывали с себя пот сегодняшнего дня, уже заранее мечтая сходить в баньку, когда вернутся на Большую землю.

Повар Равшан, узбек, сам мечтал работать на бульдозере или просто валить лес, но однажды имел неосторожность приготовить плов и какой-то суп, чтобы похвастать, какая вкусная у них, узбеков, кухня. Дяде Коле, как и всем остальным, так понравилось, что бедолаге перешли в управление самые большие в тайге кастрюли и поварешки. Но зато народ был доволен и стряпню его нахваливал.

За столом сидели строго в соответствии своему положению в бригаде: во главе дядя Коля, а уже потом все остальные. Этот порядок пришел еще из тюрьмы, только теперь рядом с ним сидели не те, кто блатовал, а те, кто хорошо работал. Умникам, которые пытались принести в этот мир воровские законы, он внятно разъяснял, чем это для них кончится, намекая, что здесь и дерево может не так упасть, и бульдозер может случайно наехать. Они или уезжали, или становились командой.

Ринат из Казани приехал в тайгу заработать побольше денег, за этим сюда, в общем-то, все и приезжали. Но где-то там, у себя на родине, нахватался дурных манер. Работать он начал неплохо, и вел себя вроде смирно. Но потом из него вдруг полезла такая блатота, словно он всю свою недлинную жизнь, начиная с рождения, в тюрьме провел.

Сидели они однажды за столом, а он «поливает»: «Да у нас в Казани не то что где-то в другом месте, и мужики круче, да и вообще мы, татары, всю Россию имели, поэтому вы все немного на нас и похожи».

У чеченца Руслана стали загораться глаза, и другие не по-хорошему напряглись. Повар Равшан не выдержал, отчего начал говорить с сильным акцентом: «Нехорошо говоришь! Помолчи лучше!» Но того поперло: «А вы там вообще чурки!» Равшан недоуменно посмотрел в сторону дяди Коли, тот показал глазами – мол, успокойся. Много еще чего дали сказать Ринату, а когда он закончил, дядя Коля, ковыряя спичкой в зубах, лениво так спросил: «А как там пень ваш знаменитый?» Ринат недоуменно посмотрел в его сторону: «Какой пень?» – «Ну, как же! Главная ваша достопримечательность!» Тот опять недоуменно пожал плечами: «Какая достопримечательность!? Какой пень?» – «Да тот самый, на котором покоритель Сибири Ермак стоял, когда такие, как ты, у него отсасывали!» Тридцать человек ржали так, что казалось, листья осыпятся с деревьев. А «крутой» Ринат после этого случая отправился восвояси, потому что история эта облетела всех, а таких здесь не уважают.

 

Забытые розы

О, эти случайные встречи! Иногда они переворачивают нашу жизнь с ног на голову, превращаясь в бурные романы. А иной раз мы отделываемся легким сексом, о котором с удовольствием вспоминаем на следующий день, чтобы потом забыть о нем навсегда. Но если когда-нибудь ты случайно встречаешь ту, с которой тебя связывает всего лишь приятное воспоминание, это может кончиться неизвестно чем.

Шел легкий снег. Она стояла на улице возле маленького салона в Старом городе и курила тонкую длинную сигарету. Он узнал ее сразу – те бурные встречи лет шесть назад, которые прервались так же неожиданно, как и начались, забыть было невозможно. Там не было никакой любви, но был юмор, короткие свидания и совсем немного секса. Но зато какого!

В первую встречу он подарил ей огромный букет, который в этот же вечер стоял у широкой постели в ее спальне, и двадцать пять роскошных роз наблюдали за белеющими в полутьме извивающимися молодыми телами. Потом было еще несколько на редкость страстных ночей, а потом они просто перестали видеться – как говорят, «расстались друзьями». Позже через общих знакомых он узнал, что она вышла замуж, слегка расстроился, но вспомнив, что сам уже три года как женат, успокоился, мысленно пожелав ей счастья. Иногда он вспоминал ее, вернее, ему о ней напоминали – видели там-то, передавали от нее приветы, он благодарил – и забывал.

Эвия увидела Женьку, отбросила сигарету и, обвив его шею руками, впилась ему в губы долгим, сладким поцелуем с запахом коньяка и шоколада. Он был немного удивлен и сильно обрадован таким жарким приемом на перекрестке двух улиц. Дверь салона приоткрылась, оттуда показалась еще одна симпатичная женская головка и проворковала: «Эвия, отпусти прохожего!» Та оторвала свои губы от Женькиных, посмотрела ему в глаза и сказала: «Это мой прохожий».

В салоне праздновали чей-то день рождения, он выпил со всеми за чье-то здоровье и выскользнул за дверь, шепнув Эвии на всякий случай, где его найти.

Ночной бар с метким названием «Мираж» открылся совсем недавно. Тут все мигало, вокруг шестов крутились полуобнаженные девчонки, а спустившись по узкой лестнице вниз, ты оказывался под старинными подвальными сводами. Здесь, на небольшой сцене в виде рулеточного стола, длинноволосый барабанщик наяривал восточный ритм на нескольких барабанах, а глубоко декольтированная скрипачка сексуально водила смычком по инструменту. Разомлевшая публика внимала томным звукам и потягивала через трубочки разноцветные коктейли. Здесь было шумно и весело.

Женька устроился в глубине зала за огромной колонной из красного кирпича и заказал себе джин с тоником. Зазвонил телефон, барабаны и скрипка не давали расслышать, кто звонит, Женька быстро поднялся наверх из подземелья и вышел. В трубке радостно зазвенел голос Эвии: «Я тебя вижу!» И он увидел, как она машет ему с другой стороны улицы.

Официант поставил перед ней ее любимый виски с одним кубиком льда и стакан колы. Они выпили за встречу до дна и заказали еще. Вскоре у них появилось ощущение, словно они не виделись всего пару дней. Но, как оказалось, за эти «пару дней» она успела пару раз выйти замуж и развестись.

Эвия почти не изменилась, стала только еще лучше, превратившись за это время в зрелую женщину. Женька смотрел на ее вкусные, пухлые губы и, вспоминая, представлял, как она замечательно умеет ими пользоваться. Она, как будто подслушав его мысли, потянулась к нему, дотронулась губами до его щеки и прошептала: «Нам нужно чаще видеться». По Женькиной спине пробежали мурашки желания.

Она рассказывала ему о том, где успела побывать за эти годы, упомянула вскользь о своих бывших мужьях и о новом друге, который как раз в это время пробирался где-то по тропам Индии, и о том, что сейчас ей было просто жутко одиноко.

Джин-тоник привел сознание Женьки как раз в то состояние, когда хочется кого-то пожалеть, прижать к себе и задрать чью-нибудь юбку, и он уже начал разрабатывать план действий, как вдруг услышал радостный голос Гриши: «Как ты здесь очутился? Давай накатим по одной!» Конечно, другу он был рад всегда, но его сегодняшнее появление спутало все планы на вечер. За столом их было уже трое.

Ценитель женской красоты и известный волокита Гриша изо всех сил старался произвести впечатление на Эвию. Она внимательно его слушала, смеялась его шуткам и, казалось, даже немного им увлечена. Женька пил джин и молчал.

Когда Грише уже казалось, что сегодня вечером он будет праздновать очередную победу, Эвия вдруг повернулась к Женьке и просто сказала: «А я ведь твой запах помню до сих пор. Я все помню!»

Гриша от неожиданности чуть не поперхнулся и, сделав большой глоток виски, притих. А вскоре куда-то заторопился и, пообещав вернуться, убежал, не попрощавшись.

Барабан и скрипка не навевали романтического настроения, они, скорее, не давали заснуть.

– Ты меня вспоминал?

– Два раза.

– А я вспоминаю тот букет роз очень часто. Мне никто не дарил таких цветов… Их, наверное, было штук сто?!

Женька улыбнулся и сделал вид, что пытается вспомнить, сколько же там было роз, хотя на самом деле он даже не помнил, когда он их ей дарил.

– Поехали ко мне, я сегодня одна.

Они ехали к ней и по дороге на заднем сидении такси безумно целовались. И теперь уже он говорил ей, что они должны чаще видеться. Эвия, соглашаясь, кивала и закрывала его рот новым поцелуем.

Утром у нее на кухне они выпили по чашке кофе и очень нежно попрощались до следующего раза.

Больше они не встречались никогда.

 

Мишенька

Она ждала его всегда. Просыпаясь ночью, Вера думала о нем, представляя, как он сейчас один ведет многотонную машину, и не засыпала до самого утра, молясь про себя, чтобы ее Михаила хранил Господь. Их девочки уже почти выросли, одной было семнадцать, а другой вот-вот должно было исполниться четырнадцать.

Ее мужа всегда преследовали неудачи – то у него уворуют часть груза, то сопрут запасное колесо, и за все за это ему приходилось рассчитываться своей зарплатой. Она на это не сетовала, наоборот, еще больше жалела своего мужа, что ему приходится так вкалывать.

Однажды после долгого рейса он еле дошел до дому – где-то в позвоночнике сместился диск. Всю ночь он стонал от боли, а утром она, поддерживая его под мышки, еле довела до врача. Там ему сделали пару обезболивающих уколов, выписали лекарство и отправили домой.

Дойти до туалета ее Миша не мог, она приносила ему в кровать горшок, куда он справлял нужду.

Болезнь затянулась надолго, подниматься с кровати самостоятельно он стал только месяца через два. И она сразу же договорилась на работе – а работала она в санатории, – что будет привозить его на массаж и разные другие процедуры.

Но легко сказать – привозить. Он не мог даже согнуться в пояснице, чтобы забраться в машину. Тогда она избрала весьма тяжелый способ. Положив его руку себе на плечи, другой осторожно поддерживала за талию, и так осторожно передвигаясь, доводила до лечебницы. Там сама раздевала его догола, помогала взобраться на специальную кушетку и отдавала в руки массажистов, а после этого тащила на себе на другие процедуры.

«Что бы я делал без тебя?» – говорил он ей, держа за руку. – «Ты мой ангел-хранитель!»

И так было каждый день в течение нескольких мучительных месяцев. На улице уже стали узнавать эту странную пару: мужа-инвалида и преданную ему жену, безропотно тащившую на себе дорогую ношу.

После долгих усилий его здоровье, наконец, пошло на поправку. Он уже сам, без посторонней помощи, добирался до массажа, но дойти назад силенок не хватало, и на помощь опять приходила жена.

Прошло больше года. Постепенно Михаил пришел в норму, и все в доме были по-настоящему этому рады.

Машину водить он уже не мог. Тогда он взял ссуду под квартиру жены и занялся бизнесом. У него появился офис недалеко от центра, потом изменился имидж – вместо синего водительского комбинезона на нем был добротный английский костюм, не очень модный, но достаточно солидный.

Провожая его на работу, Вера внимательно следила за его внешним видом, утром наглаживала брюки и пиджак, а каждый вечер стирала единственную рубашку. Из дома они выходили вместе – он садился в свою старенькую легковушку и ехал в офис, а она, прогуливаясь, неторопливо шла на работу пешком.

На удивление всем, дела у Михаила пошли очень успешно, в офисе появилось много народу, и работа кипела.

Он не сказал ей, что уходит, видно, остатки совести не позволяли, просто собрал тихонько вещи и исчез. Вере вначале казалось, что это какая-то ошибка и этого не может быть. Но когда у него в офисе она увидела испуганное лицо секретарши, ей все стало ясно. Та была раза в два моложе ее, свежее и, как это ни обидно было признавать, намного красивее.

Желание покончить с собой пришло как само собой разумеющееся. Ей было все равно, что у нее есть дети – она потеряла основу своей жизни, человека, за которого готова была умереть и которому отдала всю себя.

– Мама! Мамочка, что ты делаешь! Ведь мы тебя так любим! – голос младшей дочки привел ее в себя.

Скорая помощь приехала вовремя, ее отвезли в больницу, зашили порезанные руки, и благодаря тому, что врач оказался старинным знакомым, ее не повезли в психиатрическую больницу на обследование, а, сделав успокаивающий укол, доставили на машине домой.

Приступ слабости помог ей прийти в себя. Через две недели раны на руках зажили, но где-то глубоко внутри боль осталась.

Изредка до нее доходили слухи о том, что ее Мишенька купил себе хорошую машину, квартиру, где живет со своей новой пассией. И вдруг однажды к ней прибежала подруга с радостным лицом: «Мишку твоего месяц назад, говорят, так прихватило, что ни лежать, ни срать, ни ходить не может, а эта малолетка сразу от него фрррр… и сбежала!»

Вера не обрадовалась этой новости, ей просто стало очень грустно, а через несколько дней раздался телефонный звонок, и она услышала в трубке такой знакомый голос: «Здравствуй Вера. Это я, Миша».

 

Родительская суббота

«Пусть земля ему будет пухом!» – ввек бы не произносить ни для кого этих слов. Но приходит время, и мы произносим их снова и снова.

Забор из ржавой сетки окружил пространство, где совсем неглубоко под землей покоятся останки тех, кто еще недавно провозглашал тосты за чье-то здоровье, воспитывал детей, если повезло, потом внуков, и просто топтал ногами нашу общую землю. Я подхожу к распахнутой калитке с букетом разноцветных осенних цветов, которые вряд ли нужны тому, чью могилку я приехал навестить. Сегодня родительская суббота.

Вспоминаю те далекие дни, которые уже невозможно вернуть, и думаю, часто ли я приезжал к ним с цветами вот так, просто навестить. Ведь они меня всегда так ждали, но находились какие-то дела, и я занимался ими. А иногда было лень тащиться.

Народ прибывает со всех сторон, и у предприимчивых бабок бойко идет торговля цветами, недорогими веночками – хоть какая-то польза от чьей-то смерти. Скрюченные старушки, молодые женщины, старики и дети идут поклониться праху своих близких.

Кресты, надгробья, памятники вдвое больше человеческого роста. Ощущение такое, что, чем массивнее «мемориал», тем больше человека недооценили при жизни и пытаются реабилитировать себя после его смерти. А может, боятся, что он восстанет, и сооружают сверху эту мраморную глыбу. Буду считать, что все же очень любили.

Сегодня кладбище как бы оживает. На некоторых могилках или на скамеечках раскладывают закуску, разливают по пластмассовым стаканчикам водку и выпивают за тех, кто свое уже отпил.

Вдруг тревожно зазвонил колокол, все сразу напряглись, разговоры стали тише. Из каплицы на плечах вынесли «новенького». Все провожают процессию взглядом. Становится грустно и страшно оттого, что этого «праздника» избежать не удастся никому.

Замечаю в процессии хорошенькую женщину – значит, я пока еще жив, и со мной все в порядке, но не к месту. Злюсь сам на себя и на свои мысли – здесь ведь кладбище, а не променад. Как был животным, так им, наверное, и останусь.

Колокол гулко звонит, звонит, и вдруг наступает тишина. Они донесли свой скорбный груз до его последнего пристанища. Все.

Долго убираю жухлые листья с могильного холмика, вытаскиваю их из-под колючих кустов. Потом все вокруг прохожу граблями и смотрю на свою работу. Отряхиваю руки от земли и мысленно говорю: «Простите, что был таким, каким был. Царствия вам небесного!» – и пытаюсь задушить в себе набежавшую слезу.

Завожу машину – быстрее к пока еще живым.

 

Кольцо

Впервые Валерка увидел ее на дне рождения своей младшей сестренки. Наташа была симпатичной девчонкой с толстой рыжей косой. И обратил он на нее внимание не только из-за того, что у нее день рождения был в один день с его сестрой.

В тот год им исполнилось по пятнадцать лет. Они вместе учились в Риге, а на летние каникулы часто навещали друг дружку. Но чаще приезжала Наташа, потому что у Викиных родителей был большой двухэтажный дом на берегу реки, рядом красивый лес, одним словом, пейзаж совершенно отличался от каменного и душного жарким летом города.

Второй раз они встретились, через полгода, уже зимой, когда он приехал в город навестить сестру. За это время Наташа и Вика очень повзрослели и уже совсем не были похожи на подростков, скорее, они напоминали молоденьких женщин.

Перемены в своей сестре он как-то не заметил, а от Наташи не мог оторвать глаз. В то время, однако, разница в возрасте семь лет казалась огромной, и никаких шансов у него не было. Но шальные мысли так и лезли в голову.

Они целый день гуляли вместе по Старому городу, Валерка угощал их мороженым и кофе с фирменными пирожными в красивом ресторанчике на Домской площади, что для девчонок было большим шиком, да и для Валерки не очень дешево.

Когда он уехал, Вика, задумчиво сказала: «Что-то с братом моим творится, вообще он очень экономный, а сегодня был просто в ударе».

После этого, к удивлению сестры, он стал приезжать гораздо чаще, и при первой возможности оказывался в Риге. Они втроем болтались по городу, ходили в кино и много смеялись. Он чувствовал, что внутри него растет ненужное чувство, а потом вдруг посмотрел на себя как бы со стороны и показался себе глупым великовозрастным ребенком.

Вернувшись домой, он решил: «Все, больше в Ригу ни шагу».

Прошло время. Однажды на вечеринке он познакомился с симпатичной девушкой из соседнего городка, через полгода они поженились. С его стороны это нельзя было назвать браком по любви, но ему с ней было хорошо, и казалась, что для счастья этого хватит. У них родилась славная дочурка, и вроде бы за эти годы подружка его сестры стерлась из его памяти.

В город он приехал по работе, буквально на день, и вдруг возле всем известных часов счастья на другой стороне улицы мелькнул знакомый силуэт с рыжей косой.

Он не успел ее окликнуть – в эту минуту, звеня по рельсам, прошел трамвай и скрыл ее из виду. А когда дорога открылась, ее уже там не было. У Валерки внутри все сжалось, словно он потерял что-то очень дорогое.

«Что же это со мной?», – подумал он. «Крыша совсем поехала? У меня ведь жена, ребенок!».

В автобусе по дороге домой он вспоминал, как они шлялись по Старому городу, как он смешил их, стараясь хоть немножко понравиться Наташе, как они сидели в кафе, и он, сам не зная почему, стеснялся смотреть ей в глаза, и многое другое.

Дома он чувствовал себя так паршиво, словно совершил что-то недозволенное. Когда он обнимал под одеялом тело своей жены, мысли его были совсем в другом месте Его это злило, и он не знал, что с собой делать. Утром все было уже нормально, и вчерашние мысли ему казались каким-то легким помешательством.

На выпускной вечер в ресторан Вику одну не отпустили, и, вопреки ее желанию, родители уговорили Валеру поехать с ней.

Мать купила Наташе новое платье и отдала ей свои единственные вечерние туфли. Когда она собралась, все соседи по этажу любовались ею, женщины хвалили ее прическу и платье, а мужчины все остальное. Мама поцеловала ее в щечку, обняла и сказала на прощанье: «Доченька, ты у меня самая красивая!» Валерка сидел за стойкой бара и не мог оторвать глаз от Наташи. Он понял, почему у него внутри все словно оборвалось, когда он увидел ее силуэт. Пока девчонки веселились за столом, балуясь легким шампанским, Валерка пил что-то покрепче.

В конце вечера он набрался храбрости и пригласил ее танцевать. Они танцевали медленный танец, он осторожно прижимал ее рукой, от прикосновения ее девичьей груди у него просто кружилась голова и безумно хотелось ее поцеловать, но он удерживал себя изо всех сил.

Потом они вышли на балкон подышать воздухом, в голове у него все перемешалось. Он повернулся к ней и прерывающимся голосом заговорил: «Я понимаю, что выгляжу довольно глупо, но я должен тебе сказать, что люблю тебя уже много лет и чувствую, что без тебя не могу!» – он сорвал со своего пальца обручальное кольцо: «Одно твое слово, и я его выкину!»

Наташа молча покачала головой и ушла с балкона.

Еще много лет он передавал ей приветы через сестру. А кольцо он все же в тот вечер выкинул.

 

Мужская проза

Осенний город, скользкий булыжник, теплые кафе – что может быть прекрасней для профессионального бездельника и законченного романтика. Сделал несколько шагов, слегка замерз – и спрятался за дверью, где наливают не только чай. Устраиваешься за стойкой, а еще лучше – поближе к окну и, потягивая из бокала, наблюдаешь за спешащими прохожими.

Гарик сидел в баре уже неизвестно сколько, время для него измерялось не в минутах, а в опустошенных пивных кружках. Перед ним на столе лежал обгрызенный со всех сторон, затертый не одной сотней рук журнал старых и начинающих онанистов, знаменитый «Плейбой».

«Здорово, старый кобель!» – «Привет, скрытый педераст!» – обычная любезность при встрече никогда не помешает, и мы не отказываемся сделать друг другу пару-тройку «комплиментов», после чего я подзываю официантку и заказываю чай.

Мы ни о чем не говорим, но думаем об одном и том же, скользим взглядом по проходящим за окном женщинам, и мимика наших лиц выставляет им оценки: пять баллов, три… Переглядываемся, вскидываем брови вверх – этой все восемь. Десятку ставить нельзя, для этого надо «попробовать». А они все идут, идут, идут…

Перехожу с чая на виски – жидкости меньше, толку больше, Гарик следует моему примеру, время полетело еще быстрее. Нам не успевают менять стаканы с толстым дном, несем всякую ерунду, громко смеемся, раздражая остальных посетителей. Но нам все равно. Нам хорошо.

Утром я просыпаюсь и проклинаю все на свете, вспоминая свои вчерашние похождения. Пытаясь спрятаться от своих мыслей, натягиваю на голову одеяло, но оттуда, из темноты, появляется грозящий палец моей неусыпной совести: «Ну, ты вчера был хорош!». И если при близких я могу скорчить невинную мину, то перед этим внутренним человеком бесполезно выворачиваться, он все знает, все видел, и нам двоим все противно. Даю себе клятву: «Все, больше никогда, ничего!» – и верю в нее всей своей душой. Но проходит неделя, за ней другая, а потом снова наступает это постыдное утро, и все начинается сначала. Это бесконечная борьба между внутренним чистым Я и ослом, на котором оно ездит. Но мне очень хочется верить, что однажды и осел, и возничий будут довольны друг другом.

После бурных ночных похождений с интересом смотрю в зеркало на отдаленно знакомое лицо с красными глазами, вспоминая, чем вчера все закончилось. Память работает пятьдесят на пятьдесят, может, ей о чем-то стыдно вспоминать, и она щадит разум. Но из-за того, что появляется какая-то тайна, включаются угрызения совести, и голова идет кругом от волнения, все ли было прилично. Жена даже не ворчит, просто молчит, и от этого становится еще хуже – уж лучше бы хоть что-нибудь сказала. Стараешься поскорее выскользнуть из дому, но тут нос к носу сталкиваешься с соседями, которые как-то подозрительно дружелюбно здороваются. Закрадывается мысль: может, они меня вчера видели? – и так же приветливо им отвечаешь, пряча глаза и дыша в сторону.

Встречаешь на улице редких прохожих и все время ждешь, что в тебя сейчас ткнут пальцем и скажут: «Ну, ты вчера да-а-а-л!» Но все проходят мимо и молча. Неизвестность пугает, «аморалка» просто крутит.

Набираю номер мобильника одного из тех, с кем вчера потреблял. На том конце трубки слышу сиплый, приглушенный голос человека, который не понимает, что с ним происходит и где он: «Ты где?» – отвечаю, где я, голос меня спрашивает: «Где остальные?» – отвечаю, голос спрашивает, где он сам, я опять ему отвечаю, тогда голос тихонько спрашивает: «Кто это со мной такая?» – отвечаю и нажимаю отбой. Мне становится легче – я, в отличие от него, все же добрался до дома. Набираю номер другого «спортсмена», трубку никто не поднимает, в голове появляются страшилки, надо идти подлечиться.

Кажется, что пиво из крана течет очень медленно, это начинает раздражать, но бармен невозмутимо смотрит на тонкую пенную струю. Я жду, жду, жду. Наконец, бокал передо мной, делаю жадный глоток, за ним второй, третий. Снова тонкая струя, но на душе уже как-то спокойнее, и следующий бокал идет внутрь гораздо более плавно. Вокруг все разглаживается и принимает совсем другие очертания, и даже невозмутимый бармен кажется симпатичным малым. Добавляю сверху пятьдесят грамм, и уже хочется скушать нежную яишенку.

А на улице все так и заиграло яркими красками, сквозь тучи пробилось солнце, и больше не лезут в голову дурные мысли.

 

Белая полоса

Облака летят по небу, принимая очертания каких-то невероятных существ – вдруг они превращаются в голову громадной лошади, а уже через минуту кажется, что на тебя сверху смотрит страшный бородатый мужик со всклокоченными волосами. Потом ветер перевернет эту живую картину и разорвет на сотню мелких барашков, которые послушно побегут неведомо куда. А там, еще выше над ними, появилась тонкая белая полоса от пролетающего самолета, и меня сразу охватывает тоска путешествия. Мысленно я сижу в кресле этого самолета и лечу куда-то на край земли за новыми приключениями. Но самолет, разрезав небо, скрылся за горизонтом, а я так и остался лежать в раскладном кресле на берегу моря.

И тут в памяти всплыло ее давно забытое лицо, глаза, тонкая талия, босоножки, смешные белые носочки, в которых она пришла на первое свидание, белая блузка, – мне это видение скорее напомнило первоклассницу, а не двадцатилетнюю женщину. Она стояла возле кассы станции Лиелупе, очень хорошенькая, а может, мне просто тогда так казалось.

В баре «Аэро» нам наливали всегда, даже тогда, когда в карманах вместо денег оказывались какие-то фантики и проездные билеты, а нам не хватало для завершения вечера прощального аккорда в виде ста грамм самой обычной водки. Но в этот день мы с приятелем появились там в середине дня, веселые, молодые и разведенные.

Она с подругой сидела на высоком стуле возле бара, коротенькая бесстыжая юбчонка обнажила ее потрясающие ноги, и не подойти к таким девушкам мог только слепой.

Оказалось, мы попали на праздник: у нее вчера была свадьба, но по некоторым обстоятельствам новоиспеченный муж в тот же день улетел в далекий сибирский город, ожидая там свою суженую.

Мы пили шампанское за их будущую совместную жизнь и весело болтали. Она начинала мне нравиться с каждой минутой все больше и больше, и виной этому было не только выпитое шампанское – в ней было для меня что-то очень необычное и притягательное. Я договорился на следующий день встретиться с чужой молодой женой.

Она ждала меня возле кассы на станции. Я не верил, что она приедет, думал – так, ерунда, поболтали и забыли, но она не забыла.

Весла погружались в воду почти без всплеска, мне хотелось показаться хорошим гребцом, и я боялся ее забрызгать. Она сидела на корме и с улыбкой смотрела, как я напрягаюсь, чтобы произвести на нее впечатление, такая далекая и такая желанная.

Может, напрасно эти острова назвали островами любви, скорее, это были острова желания. Мы оба делали вид, что приехали сюда просто позагорать. Неторопливо расстелили плед, сняли одежду и просто упали друг другу в объятия.

Обратно я греб гораздо медленнее, и, судя по выражению ее глаз, она тоже ни о чем не жалела.

Мы расстались там же, где и встретились – у кассы на станции. Я хотел было чмокнуть ее на прощание в щеку, но она ловко увернулась и вскочила в подошедшую электричку. Я видел, как она прошла в вагон и села у окна, так и не посмотрев в мою сторону.

Набрать ее номер я решился только дня через три. Незнакомый женский голос поинтересовался: «Кто вы такой и зачем вам нужна Эля?» Не успел я ответить, как в трубке зазвучал тот голос, который я так хотел услышать.

Мы встретились опять. Коллекция ее репродукций меня удивила: тут были собраны самые известные мастера живописи – Рембрандт, Ван Гог и прекрасная девушка Гогена с цветком в волосах. Кое-что в живописи понимал и я, в свое время мне пришлось учиться в художественном училище. Наши интересы пересеклись, и мы могли болтать с утра до вечера, а ночью ей надо было быть дома, под присмотром бдительных родителей.

Я понимал, что она чужая жена, и на хрена мне все это надо, но что-то меня в ней по-настоящему зацепило. Каждый раз, когда мы с ней расставались, я давал себе клятву, что больше ей не позвоню, но на следующий же день снова набирал знакомый номер.

«Здравствуйте, можно Элю к телефону?» – обаятельным голосом произнес я в трубку. «Прекратите сюда звонить, вы ломаете молодую семью! Ей через три недели к мужу в Сибирь ехать! И откуда вы такой взялись?..» – с надрывным возмущением неслось мне в ухо. Но тут откуда-то издали донесся ее голос: «Мама, мама, перестань, что ты говоришь!» Я повесил трубку, проклиная себя: «В самом деле, что ты к ней привязался! Все, с этим надо заканчивать!» – вырвал из записной книжки листок с ее номером, скомкал и бросил, как окурок, под ноги, растерев его со злобой по асфальту.

В пивной ресторан я заходил часто – поболтать с официантами, выпить бокал холодного пива и просто провести время. Машину я бросил как раз напротив входа, под присмотром швейцара, и, не успев подняться наверх, вдруг через окно увидел на улице ее. Она с подругой явно направлялась сюда. Но мне ой как не хотелось снова вмешиваться в чужую жизнь! Я быстро нашел запасной выход и через минуту уже сидел за рулем.

Эля выскочила из ресторана и бросилась вслед машине, упала, поднялась и снова побежала.

Она обнимала меня за шею, целовала мои губы и просила, чтобы я больше ее не бросал, что ей не нужен этот ее муж, и она хочет навсегда остаться в Риге.

Мы снова стали встречаться, и снова она торопилась домой под надзор своих родителей, сохраняя видимость порядочной замужней женщины.

Через три дня она должна была улететь в Сибирь, мы встретились в том же кафе, где увиделись впервые.

«Зачем я тебе нужен? У меня уже была одна жена, и я не хочу себя ни с кем связывать. У тебя хороший, надежный муж, ты должна ехать к нему». Сам не знаю, почему я нес все это, наверное, боялся серьезных отношений. Она в ответ ничего не говорила, смотрела на меня большими светлыми глазами, а по ее щекам струились слезы. «Хочешь не хочешь, но мы должны с тобой расстаться», – методично добивал я ее чувство ко мне.

Она отказалась ехать со мной на машине и ушла на электричку, оставив меня в кафе одного. Через пару часов, после нескольких крепких коктейлей, я неровной походкой добрел до машины и скорчился до утра на заднем сиденье.

Два дня мне казалось, что вот-вот должно что-то произойти. У меня было чувство, будто я что-то потерял и не мог понять, что. Верней, сердце мне тихонько подсказывало, но разум не хотел этому верить и боялся.

Голос в трубке торжественно объявил: «Она только что улетела к своему мужу!» Я бросил трубку, сел в машину и попытался выжать из нее все, что можно, пытаясь успеть в аэропорт и, быть может, что-то изменить в своей и в ее жизни.

Но белая полоса высоко в небе перечеркнула мои запоздавшие чувства.

 

Русский

Мы познакомились с ним в Ницце, на Лазурном берегу. Он лежал в шезлонге рядом с моей женой и, казалось, напряженно прислушивался, о чем мы говорим. «Может, он русский?» – подумал я, но сразу отбросил эту мысль – он слишком хорошо говорил по-французски с официантом, и его манеры совсем не были похожи на наши.

В девяностые годы ХХ века те русские, кто впервые оказался за границей, чувствовали себя немножко пришибленными, даже при наличии больших денег. Нам казалось, что мы в чем-то виноваты перед всем светом, и дедушка Ленин был родственником лично каждого из нас. Любой официант в приличном ресторане казался человеком из другого мира, и, заказывая себе обед, мы ужасно смущались, мешали английские слова с русскими и после долгих мучений наконец что-то выбирали. Нам могли принести совсем не то блюдо, но мы благодарили и безропотно съедали. Нам было неудобно, и над нами порой смеялись.

Решив искупаться, чем удивил всех местных, я разбежался по деревянным мосткам причала и, оттолкнувшись, прыгнул в воду. Вынырнув, я сразу понял, что слегка погорячился – вода в начале мая здесь далеко не парное молоко, даже у нас в Рижском заливе в это время бывает потеплей. Но раз прыгнул, пришлось сделать вид, что наслаждаюсь плаваньем, несмотря на то, что мое тело обжигал ледяной холод. Потом я подплыл к лестнице и медленно, еле сдерживая себя, чтобы не выпрыгнуть из воды, вылез на причал и пошел к своему лежаку.

Жаркие лучи майского солнца еще долго отогревали мое совсем не закаленное тело. Закрыв от наслаждения глаза, я не мог поверить в то, что я здесь, на берегу Средиземного моря.

Мягкое «бонжур» прозвучало совсем рядом. Я открыл глаза и увидел перед собой высокого стройного мужчину лет пятидесяти с аккуратно зачесанными назад редкими волосами и очень выразительными голубыми глазами. По всему было видно, что он очень волнуется. По-русски с сильным акцентом он спросил: «Извините меня, вы русские?» – мы с женой утвердительно закивали. Он смущенно улыбнулся: «Я тоже русский! Мое имя Юрий». Я обрадовано вскочил с лежака, словно встретил любимого родственника, и долго тряс его руку: «Меня зовут Володя, это моя жена Наташа».

Через полтора часа мы уже сидели за столом пляжного ресторана «Нептун» и пили вино. Юрий признался нам, что до сегодняшнего дня никогда не видел в Ницце русских и ему никогда не приходилось с ними разговаривать. Сам он родился здесь, во Франции, был потомком первой волны эмигрантов. Сейчас он врач-геронтолог, у него своя практика в Страсбурге, а сюда он приезжает навещать свою мать. Что такое практика я, конечно, знал, но загадочное слово «геронтолог» явно выпадало из моих скудных познаний в медицине. Заметив мое вопросительное выражение лица, он пояснил: «Это чтобы человек дольше жил».

– Вот, наверное, твоей маме хорошо, всегда свой врач под рукой…

Юрий с сожалением покачал головой:

– Это у французов, если сын стал доктором, то он врач для всех, и для родителей тоже. А русская мама – это совсем другое. Я ей говорю: «Мама, надо принимать такие-то лекарства», – а она мне в ответ: «Да что ты в этом понимаешь! Вот у меня доктор – вот это доктор!». Мне, правда, становится обидно! В свое время я делал операции на сердце и многое другое, но ей это абсолютно все равно. Я для нее разгильдяй!

Мы выпили бутылку белого вина, заказали следующую и с удовольствием рассказывали ему, как там жизнь на его этнической родине. Он очень гордился тем, что он русский и православный. Нас это удивляло, в то время мы иногда даже пытались не говорить по-русски, чтобы не выдать свою принадлежность. Общаясь с Юрием, мы учились быть русскими и, как бы это пафосно ни звучало, гордиться этим.

Мы пили за русских, за Россию и Францию, за дружбу, за родителей и еще очень много за что. Он проводил нас до отеля. Прощаясь до завтра, мы обнимались и целовались, словно прощаемся навсегда.

Утром мое отражение в зеркале напоминало смятую туалетную бумагу. Смутно вспоминая, как мы вчера расстались, ополаскиваю то, что с трудом можно назвать лицом, набираюсь храбрости и лезу под душ.

Легче не становиться, жалею про себя француза – каково ему, не закаленному в этих делах. Колдую на корточках возле мини-бара, пытаясь его открыть, ничего не получается. За спиной с кровати раздается насмешливый голос жены: «Ты дверцу с другой стороны попробуй открыть, мой сообразительный!». Да, с соображением сегодня тяжело.

Следую мудрому жениному совету, и перед моими глазами появляется лекарство в маленьких бутылочках с разными этикетками. Срываю откручивающуюся пробку с одной из них, наливаю в стакан, который прихватил на всякий случай из ванной, и делаю себе коктейль. С уважением смотрю в сторону Наташи, сегодня утром она для меня геронтолог. Через несколько минут на душе снова праздник – ведь, в конце концов, мы на отдыхе.

На пляж Юрий пришел позже, чем мы договаривались, но выглядел на удивление свежим.

– Ну, как дела? – поинтересовался я.

– Вчера домой пришел, мама так ругалась, так ругалась. Я ей говорю – не ругайся, мамочка, сегодня день такой хороший, я с русскими познакомился!» Она как запричитает: «О, господи! Я всю жизнь этого боялась!» Еле смог убедить ее, что вы хорошие, а сегодня она все утро расспрашивала, о чем мы вчера говорили.

Оставшиеся дни нашего отпуска мы расставались с ним только на ночь. У нас и вправду появилось ощущение, словно мы встретили своего близкого и любимого родственника. Юрий показал нам все окрестности Ниццы. Вечерами мы сидели в маленьких ресторанчиках, дегустировали легкое французское вино и болтали. А в последний день нашего пребывания он отвез нас на машине в горы с красивым в его интерпретации названием «Червоны горы».

Там, высоко, у самых облаков, в небольшой деревушке мы засиделись дотемна и вернулись в отель только к полуночи, от души жалея, что завтра уезжаем.

В день нашего расставания мы и вправду не могли сдержать слез, прощаясь с земляком, который родился в другой стране и был истинным русским.

 

Заказное письмо

Маленький Янка очень гордился своим отцом. Его начищенные армейские ботинки, всегда отутюженная форма капитана армии вызывала в нем просто восторг. Отец вставал рано утром и обязательно делал зарядку, отжимался от пола по сорок раз без передышки и становился под ледяной душ. Однажды Янка попробовал тоже залезть под холодную струю, крепко сжал зубы и открыл кран. На его вопль сбежались даже соседи, а отец долго смеялся, растирая его махровым полотенцем.

Когда он пошел в первый класс, то видел, как на школьной линейке все мальчишки завидовали ему, какой у него отец. Ну, а он, конечно, радовался больше всех.

Он слышал, как мать с отцом разговаривали на кухне, отец говорил: «Там платить будут хорошо, мы машину новую купим», а мама говорила: «Не нужна мне эта машина, ты нужен сыну и мне!» Но отец все равно уехал.

Когда по новостям передали, что в Ираке при выполнении боевого задания во время разминирования погиб наш солдат, сердца многих матерей и жен сжались в предчувствии беды. Но она тогда пришла только в один дом. К маленькому Янке. А все другие облегченно вздохнули: «Слава богу, не мой!»

Только малыш думал: «Почему мой папа? Может, ошиблись, и это кто-нибудь другой?»

На Янке был темно-синий костюмчик и маленький галстук такого же цвета, который ему купил отец, чтобы он выглядел посолидней: «Ведь ты теперь стал большой, и уже школьник».

Народу собралось очень много, и Янка почти никого не знал. К нему подходили, гладили по голове, что-то говорили, потом подходили другие, и так было без конца.

Когда они с матерью уходили с кладбища, он опять думал: «А может, там внутри был не мой папа? Ведь гроб не открывали, просто опустили в яму и закопали…»

Через три недели мать получила по почте заказное письмо. Когда Янка увидел конверт, он жутко обрадовался – обычно в таких конвертах приходили письма от отца: «Может, это правда ошибка!?»

Мать вскрыла конверт, прочитала и, скомкав синий листок бумаги, бросила его на пол: «Будь прокляты ваши подачки!», закрыла лицо руками и заплакала. Заплакал и Янка – он понял, что отец никогда не вернется.

Мы умирали в советское время, защищая Родину, мы даже умирали при исполнении пресловутого «интернационального долга», но мы никогда раньше не умирали за деньги.

 

Крыса

Что-что, а чай и спирт в Усть-Нере попить любили исправно – утром чай, вечером спирт. Потом народ любил выйти на единственную проходящую через весь поселок улицу, чтобы при первой возможности каждый мог проявить себя как истинного бойца, расквасив в кровь кому-нибудь нос. Иногда бывало наоборот, и нерасторопный боец хватался рукой за припрятанный за поясом нож как за последнюю возможность доказать свое превосходство, тут уже в дело вступал участковый по прозвищу «Дядя Степа», обещая пристрелить или засадить за решетку до конца жизни пролившего первую кровь. Ему обычно верили, он свое слово держал всегда, поэтому до сих пор и оставался жив. Основные жители этого поселка были бывшие заключенные, грабители, убийцы и прочая публика, отсидевшие срока далеко за десять лет, которых совсем не ждала «большая земля».

Нехватка женщин, как и на всем севере, тянула за собой пьянку и другие дикие развлечения, после которых многие отправлялись обратно за колючую проволоку. Прекрасный пол тут ценили, может, как нигде больше на земле, и если кто-то привозил из других краев себе кралю, многие завистливо покачивали головами, но никто не покушался на чужое.

Юрка в лагере не сидел, никого не убивал и не грабил, его сюда привели книги Джека Лондона, которых у него дома на полке было все четырнадцать томов. Попасть на Аляску он не мог, а вот добраться из Риги до Магадана и в Усть-Неру получилось. Участковый Степан подобрал его в аэропорту Магадана, по которому Юрка без денег и работы мыкался уже две недели, изображая из себя пассажира. Ему уже не очень хотелось романтики и севера, родные края казались просто сказочным и необыкновенно доброжелательным миром.

Выслушав в буфете аэропорта Юркину историю, Степан денег ему на обратный билет давать не стал, хотя мысль такая была. Но вспомнив большое количество проходимцев, перевиданных на своем веку, он поступил иначе. И он увез Юрку с собой в Усть-Неру, где пристроил на работу у золотодобытчиков, а поселил временно у себя дома, пока не освободится место в общежитии, то есть пока кого-нибудь оттуда не посадят.

Степан был здоровый, крепкий мужик родом из глухой сибирской деревни, и на охоте ему не было равных. Попасть из мелкокалиберной винтовки белке в глаз было для него раз плюнуть. В свои сорок три года в рукопашной схватке – а ему часто приходилось применять силу, разнимая местных бойцов, – он тоже был лучшим.

Бывшие зеки подшучивали над ним: «Тебя самого за решетку давно надо, кровопивец», – а сами уважали его и считали чуть ли не своим, зная, что если бы не его местный закон, многим приходилось бы туго. По недопитию часто грабили местный магазинчик – выносили оттуда несколько бутылок спиртного. На следующий день провинившийся отделывался синяками на лице, разбитым в кровь носом и ноющими ребрами, которые еще месяц давали о себе знать.

Степан сам не употреблял и Юрку предупредил: «Пьяным придешь, будешь спать на улице», – а он свое слово держал, и после первой зарплаты Юрка спал в сарае, где уже в три часа ночи был трезв и свеж, как огурчик. Вечная мерзлота, которая несла холодом из подвала сарая, и ночной перепад температуры объяснили лучше всяких слов: «Так делать нельзя». Степан его забрал оттуда ночью, почти заледеневшего, как колоду, вскипятил чаю, напоил его и виновато сказал: «Понимаешь, я уже лет пятнадцать нини, наверное, это от зависти. Но если хочешь у меня жить, больше не надо!»

Юрка стучал зубами о край металлической кружки:

– Степан, а что ты один-то живешь, привез бы себе какую бабу из Магадана!

Степан как-то странно на него глянул, словно проверяя, а потом сказал:

– Была у меня жена, да в тайге сгинула!

– Как сгинула? Медведи съели? Извини Степан, не знал! Как же так? – Юркины глаза округлились, как юбилейный рубль, и в голосе звучало искреннее сочувствие.

– Может, и медведи! Хватит болтать, алкоголик, спать пора, завтра на работу, – оборвал он Юркино любопытство.

Голова все равно раскалывалась от выпитого, тяжело было махать лопатой, закидывая рассыпающуюся золотоносную породу на транспортер. Пятьдесят грамм на опохмелку, предложенные во время обеда сочувствующим машинистом драги, были бы в самый раз, но он вспомнил холодный сарай и отказался.

Потом Юрка вспомнил ночной разговор и спросил за столом, обращаясь ко всем:

– Слушайте, а как так получилось, что у Степана жена в тайге сгинула? Охотиться любила?

Кривые ухмылки и никакого ответа, и взгляды, словно он уродился дурачком. Только кто-то хмыкнул под нос: «Угу, охотиться!»

Любопытство, конечно, порок, но оно свербило Юрку целый день. Уже к концу работы к нему подошел машинист Коля и по-дружески посоветовал:

– Ты лучше не спрашивай про эту историю ни у кого, здоровей будешь, а то подумают, что ты стукач, и в Индигирке окажешься, а там в ледяных промоинах тебя найдут через пару тыщ лет, как мамонта. Понял, сынок?

Юрка понимающе кивнул, подумав про себя: «Месяц отработаю, и домой – все, хватит!»

Вечером они сидели со Степаном за столом, пили чай и играли в буру на сигареты. Степан ни с того ни с сего произнес: «Красивая она была. Правда, блядь – но все равно жалко!» – и больше не слова.

Провожали Юрку всей бригадой до самого вертолета, за три месяца он никак не облажался, кулаками и лопатой махал по-ихнему исправно, за что и уважать стали. А что водку не пил, так все знали, на каких условиях его к себе Степан пустил. За эти три месяца в общаге ни одного места не освободилось, но зато прибавилось разбитых носов и помятых ребер.

Степан пожал ему руку последним: «Захочешь вернуться в следующем году, валяй, я твою койку убирать не буду, главное – условие помни», – и все вокруг заржали. Улетал с ним и машинист Коля, мать его приболела где-то в глубинке.

В аэропорту Магадана людно и грязно, народ трется возле буфета, коротая время за водкой и пивом. То же делали и Юрка с Колей, а когда дошли до кондиции откровений, машинист Коля сам начал рассказывать:

«Степан приехал сюда лет пятнадцать назад с красавицей-женой», – и Коля мечтательно сощурил глаза. «Наши законы знаешь: на чужое не зарься, не крыса. Тут однажды к нам геолог один приехал, образованный такой, читал много, книг целый чемодан был. Степан по району все время ездил – то на два дня уедет, то на три. Где они перехлестнулись, никто точно не знает, может, когда раньше знакомы были. Зимой она на лыжи, винтовку за спину – и в лес, на зайцев поохотиться, у нас это нормально, какое-никакое развлечение. Но тут приметили: как она в лес, через час и геолог собирается на лыжи. Мы, конечно, пытались втихую его вразумить, так сказать, в обход, но, наверное, туповат он был. Степану никто ничего не говорил, а многие втихомолку посмеивались. Вскоре он и сам все заметил. Ни скандалов, ничего, живет, словно все нормально, а она, дура, думает – вот красота-то. Потом однажды она встала на лыжи – и в лес, вскоре и геолог за ней. А чуть погодя и Степан в тайгу, так, вроде незаметно, почти огородами, но у нас-то все видят. Два выстрела охотники слышали, а из тайги вернулся только Степан. Понаехали потом из центра, перевернули всю тайгу в округе, и ничего – ни следов, ни его жены, ни геолога. У нас говорят, в Индигирке они плавают. Там, в вечной мерзлоте, во льду вода вымоины сделала, а если что в них попадет, ввек не всплывет. Степан мужик правильный, а крыса – она и есть крыса».

 

Братство

«Курт, проверь страховку!» – раздался крик откуда-то сверху, из-за карниза. Курт несколько раз окинул взглядом вбитые намертво крючья, крикнул вверх: «Зер гут, Серега!» – и медленно стал продвигаться по «полке» к маленькой площадке. Кавказ ему нравился больше Альп, тут не так все приглажено, как в Европе, и немного отдает какой-то восточной дикостью, аборигены наполовину перемешаны с русскими, поэтому не так страшно. Но все равно, когда ему приходилось встречать горца в бараньей папахе, с кинжалом за поясом, он сразу вспоминал записки русского поэта Лермонтова о том, как здесь любили пошалить абреки полтора столетия назад. Но проводник Серега не без юмора успокаивал: «Да не волнуйся ты, он же трезвый».

Вечером в лагере у костра Курт делал пометки в своей топографической карте, слушал русские песни под гитару и необыкновенные горные истории.

Старый опытный проводник Мироныч заглянул Курту через плечо и с иронией полюбопытствовал: «А ты, случайно, не шпионишь тут у нас?» Все альпинисты дружно рассмеялись. «Зря вы ржете, придурки!» – Мироныч нахмурился. – «Я в свое время десятку оттянул за здорово живешь, и в штрафбате перед этим три с половиной года, но, правда, благодаря горному братству жив остался». Курт не обиделся, он привык, что здесь его часто местные нежно называли: «Наш фашистик», несмотря на то, что война закончилась уже много лет назад. И для местных это было не ругательством, просто многие считали, что немец, что фашист – одно и то же.

Курт с любопытством спросил: «А что за горное братство?» Мироныч опять нахмурился, окинул всех суровым взглядом: «Надеюсь, среди вас «доброжелателей» нет?». Вся компания обиженно загудела.

– В тридцать пятом году Россия с Германией была взасос. И на Кавказ толпами ринулись немецкие альпинисты. Облазили здесь, можно сказать, каждый бугорок, ну и я заодно с ними. Так сказать, послали на обмен опытом. Был у них один старший группы, тоже, как тебя, Куртом звали, так мы с ним в связке пролезли тут все что можно и не можно.

Тут Мироныч по-доброму ухмыльнулся:

– Однажды в Баксанском ущелье он, бедняга, сорвался. И болтался у меня, как пойманная рыба, на страховке, пока я его тащил. Тяжелый был, бес, но вытащил все же, – он покачал головой и добавил: «К счастью».

Так мы после этого с ним шнапсу немецкого надрались до синих соплей. Он все говорил мне: «Мы, альпинисты, братья во всем мире». А на следующий день опять в горы. И так два месяца лазили, как очумелые, а он тоже вот так все рисовал на бумаге и рисовал.

Когда немецкая дивизия «Эдельвейс» выбила части Красной Армии с Кавказа, приказом Сталина было решено, что каждый отступающий должен был вынести на своих плечах один рюкзак горной породы, что содержит молибден, с рудников города Тырнауса. Стране требовалась эта руда для изготовления брони. К несчастью, немцы наступали быстро, и меня словили возле самого этого Тырнауса с тяжеленным мешком за плечами, как и многих других. Они долго не могли понять, зачем и куда я пру на себе эту тяжесть. Тогда не понимал этого и я, а объяснить им ничего не мог, хоть запытай насмерть. Ну зачем лейтенанту Красной Армии рюкзак с камнями?

Мы, то есть все пленные, сидели в огромном сарае, где раньше размещалась колхозная конюшня и на допрос нас выводили по одному, но страшней всего было то, что из тех, кого вызвали, назад никто не возвращался. Ну, думаю, все, хана пришла. Повели и меня. Что говорить, струхнул порядком, но держался молодцом, готовясь умереть за Советскую власть, век бы ей не бывать», – Мироныч горестно сплюнул и продолжил: «Смотрю, за столом, весь такой напомаженный, чистенький, сидит майор. Пригляделся, а это – батюшки-светы – мой Курт! Он, как меня увидел, весь расплылся в улыбке, поднялся, что-то сказал сидящим рядом офицерам, подошел ко мне и три раза по-нашему, по-русски расцеловал. Я аж обалдел от такого приема и даже не знал, как реагировать. Потом ко мне подошли остальные, и каждый пожал мне руку. На столе появился шнапс, не наша копченая колбаска, и вместо допроса эти «эдельвейсники» стали со мной разные восхождения вспоминать: на Памире, где и мне приходилось бывать, на Кавказе и во многих разных других местах, о которых я только в книжках читал.

Я-то говорю с ними, а сам все думаю: поговорят-поговорят и кокнут потом. Когда я был от шнапсу уже совсем тепленький, и храбрости во мне поприбавилось, я спросил: «Что вы со мной делать хотите?» Курт даже как-то обиделся, говорит: «Будешь проводником у нас работать, тебе будут платить». Предложение, конечно, хорошее, если выбирать между жизнью и смертью, но и предателем родины своей уж больно быть не хотелось.

Посидели еще немного, еще выпили, набрался я духу и опять спросил: «А если я откажусь?» Честно скажу, спросил, и мне жутко сделалось, что они ответят. «Да ничего, выпьем еще немного, и иди на все четыре стороны».

Так оно и получилось – выпили мы еще, расцеловались, и подвезли они меня на машине поближе к линии фронта, да какой там линии, просто поближе к нашим», – и Мироныч замолчал.

«Ну, а дальше что?» – спросили притихшие ребята. «А дальше меня встретили мои братья-славяне и вкатили мне за эту историю штрафбат, а потом еще и десятку, как на сладкое, вроде бы я врагам карты помогал составлять в свое время. Вот такая история, так что, Курт, перестань шпионить», – напоследок пошутил Мироныч.

Но нам смеяться почему-то совсем не хотелось.

 

Дед Мороз

Стремительно приближался Новый год, и я изо всех сил пытался найти профессиональных актеров или просто любителей подзаработать в праздничную ночь на роль Деда Мороза и Снегурочки. Но все «волшебники» были уже давно ангажированы моими конкурентами. Отчаявшись, я купил рекламную газету, в которой некая театральная студия предлагала свои услуги, и набрал номер телефона. Через час эффектная особа в шубе из соболя уже сидела в моем кабинете, и мы обсуждали подробности, связанные с подарками для гостей моего ресторана в новогоднюю ночь и местом для переодевания актеров. Договорились, что в десять вечера они порадуют моих гостей небольшим представлением. Дама протянула мне чек на предварительную оплату и, рассыпавшись в комплиментах друг другу по поводу приятного знакомства, мы расстались.

Вечером тридцать первого, в половине одиннадцатого, в моей квартире раздался звонок. Это был мой коллега Ренар: «Володя, Деда Мороза нет! И все бы ничего, но тут сидит один мальчишка из нашей гостиницы и очень его ждет!» Я десятки раз набирал номер телефона этой особы в шубе, но трубка отвечала мне только длинными гудками.

Поезд незаметно тронулся. Вася уткнулся лбом в стекло, наблюдая, как люди на перроне махали руками, провожая близких. Казалось, что они машут ему тоже, и он с удовольствием махал им в ответ. Его мама, улыбаясь, смотрела и не говорила ни слова, оставляя сына в приятном заблуждении. Сколько у него в тот день было радости – ведь они ехали в Ригу праздновать Новый год! Ему было всего восемь лет. К сожалению, он очень отличался от своих сверстников: его ноги не хотели правильно ходить, не всегда слушались руки, и диагноз, который поставили врачи, был неутешительным, поэтому каждый год три летних месяца он проводил в Евпатории, где врачи колдовали над его немощным телом, а мать всегда была рядом. Но в тот день он ехал не лечиться, он ехал на праздник! Тем более что ему сказали, что там, в Риге, он встретится с настоящим Дедом Морозом, а это уже было чудо.

Ночью он не мог спать, все время представляя себе этого зимнего волшебника с белой бородой, а рядом с ним прекрасную Снегурочку. Только за полночь его убаюкал монотонный стук колес, а разбудил бодрый голос проводницы: «Доброе утро! Чай будете?» Как же это вкусно – утром в поезде чай с хрустящим квадратным печеньем! Он отхлебывал горячий чай, стараясь не отрывать стакан от маленького столика, чтобы не пролить, смотрел в окно, за которым совсем не по-зимнему не было снега, и ждал, когда же он увидит Ригу. Наконец за окном появились какие-то строения, и вскоре поезд уже бежал через город. Народ стал собираться, стуча сдергиваемыми с полок чемоданами и раздвижными дверьми купе.

Маленькая гостиница в центре старого города казалась ему просто волшебной, как в сказках Андерсена. Скрипучая дубовая лестница вела на второй этаж, где был их номер. Он изо всех сил цеплялся за перила, но наверх поднимался сам. Его мать была сильной женщиной – она видела, как ему трудно, но не приходила ему на помощь, когда была уверена, что он справится, даже если ему было очень тяжело. Она делала из него здорового мужчину, который может рассчитывать только на себя.

В небольшом номере стояли две деревянные кровати (очень похожие были у бабушки в деревне), резной шкаф со скрипучими дверцами и телевизор на тумбочке, в которой – вот сюрприз! – прятался маленький холодильник с кока-колой, орехами и шоколадом. Что еще надо для счастья в восемь лет!

В ожидании вечернего торжества Вася с мамой обошли почти весь Старый город. На Домской площади стояла огромная елка, вокруг которой в изукрашенных ларьках продавались разные вкусности и поделки, популярные среди местных жителей и туристов. В это время день короткий, и вскоре весь Старый город зажегся разноцветными огнями и стал похож на большую праздничную елку. Вася смотрел на эту красоту, а сам думал, о чем он поговорит с Дедом Морозом, какое прочтет ему стихотворение.

Я еще раз перезвонил всем своим знакомым актерам, но все мои старания были бесполезны. Ощущение беспомощности и стыда за испорченный праздник навалилось на меня большим снежным комом. Взрослые меня не расстраивали, они поймут, всякое бывает, а вот представить себе среди толпы взрослых разочарованного мальчишку, которому обещали Деда Мороза, а тот не пришел…

Ренар выкручивался, как мог. Он раздал гостям припасенные подарки, добавив к ним маленькие бутылочки со спиртным, за что был сразу реабилитирован по поводу отсутствия старика с фальшивой бородой. У Ренара самого было трое детей, и он как никто другой понимал, как много для них значит этот волшебный старец. Поэтому в сторону маленького Васи ему было очень неловко смотреть – казалось, еще немного, и мальчик заплачет. Ренар подошел к их столику и вежливо обратился к Васе: «Звонил Дед Мороз, очень извинялся – сегодня на улице совсем нет снега, у него сломались санки, и приехать он не сможет». Это было сказано так вовремя!

Значит, звонил?! Значит, хотел приехать! Значит, не забыл про него! И глаза у Васи прояснились от подступивших слез. Всякое бывает, даже у волшебников!

Я пришел в гостиницу рано утром. Народ отсыпался после бурной ночи, и за столиком завтракали только двое – обаятельная женщина и маленький мальчик. Поздоровавшись, я присел на высокий стул возле барной стойки и искоса наблюдал за ними, уже догадавшись, что это – тот самый мальчик. Набравшись смелости, я произнес: «С Новым годом вас!», и сразу продолжил: «Вы меня извините, Дед Мороз не пришел из-за меня!» На лице женщины появилось испуганное выражение, словно я мог выдать страшную тайну: «Нет, нет, ну что вы! Мы знаем, что у Деда Мороза сломались санки из-за плохой погоды. Мы с Васей все понимаем!» – и она посмотрела на меня с укором. «Ну, да, в общем, вот это я и хотел сказать», – соврал я, словно отвечал за погоду на всей планете.

Видимо, что-то во мне привлекло Васю, он подошел ко мне своей неровной походкой, цепляясь ручками за спинки кресел, и с любопытством уставился на меня: «А вы кто?» – «Зовут меня Владимир, я тут работаю».

Вася попытался взобраться на стул рядом со мной, но у него это не очень получалось. Я подхватил его на руки и усадил.

«А что вы любите читать?» Я перечислил ему с десяток авторов, оказалось, что он их всех тоже знает. А потом вдруг заявил: «Аксенов мне не нравится», – и добавил удивительное для его возраста слово: «Отстой!» Мне стыдно было признаваться, что я его не читал вовсе, просто мягко солгал, кивнув головой. Он не хотел от меня отходить, и вопросы сыпались на меня один за другим, не раз ставя меня в тупик. Его эрудиция меня поражала. И когда мама попросила Васю пойти, наконец, в номер, он грустно на меня посмотрел: «Конечно, жалко, что Дед Мороз не пришел…»

Нагулявшись вволю по городу, они медленно возвращались в гостиницу. На улице было сумрачно и сыро, облака висели над самыми крышами, и совсем не было яркого белого снега, который хоть немного радует глаз. Мать открыла тяжелую дверь, и они зашли внутрь, где было тепло и уютно. Только они собрались подняться наверх по лестнице, как их окликнула строгая с виду администратор: «Мальчик, извини, пожалуйста, тебя, случайно, не Васей зовут?». У него округлились глаза: «Да, я Вася!» – «Подойди, пожалуйста, сюда – тебе надо расписаться». Они с мамой непонимающе переглянулись и подошли к стойке администратора. На большом почтовом бланке с непонятными для них латышскими буквами было написано: «Василию! Подарок от Деда Мороза!» Вася старательно вывел на бланке свое имя, и строгая администратор поставила перед ним большую коробку с огромным нарядным бантом.

Радостные восклицания мальчишки переполошили всех работников гостиницы. В коробке была большая красная гоночная машина с дистанционным управлением. «Мама, смотри, он ведь про меня не забыл! Не смог приехать, зато что мне прислал! Я именно о такой мечтал!»

Мы все стояли и смотрели на чудо, которое совершилось на наших глазах, некоторые потихоньку вытирали слезы.

Нам уже немало лет, но мы все мечтаем о чуде и надеемся, что когда-нибудь в дверь постучит настоящий Дед Мороз и скажет: «Здравствуй! Я знаю, что ты меня ждал все эти годы, но ведь в мире так много детей, и я никак не мог добраться до тебя», – и откроет свой большой мешок с подарками и непременно подарит то, о чем ты втайне больше всего мечтаешь.

Мне кажется, что настоящий Дед Мороз не успевает многих из нас навестить в свое время, и тогда его дух вселяется во взрослых, и они делают детям подарки от его имени.

Когда Вася уезжал, мы простились с ним до следующего Нового года. А через десять дней я получил письмо:

«Дедушка Мороз! Спасибо за подарок!

Вася и его мама».

 

Помощники

Этот противный моросящий дождь, казалось, никогда не кончится, на сером клубящемся небе не было никаких обнадеживающих просветов. Все вокруг было сыро и скучно. Я зашел в тихий, вечно полупустой бар с подходящим к сегодняшней погоде названием «Уют». Предупредительная хозяйка неторопливо вышла из-за барной стройки, стащила с меня плащ и повесила его на кованый гвоздь, заменявший вешалку.

В небольшом камине приветливо трещали дрова назло той мерзкой погоде за окном и к радости собравшихся здесь. Один из посетителей уткнулся в утреннюю газету, его взгляд скользит по статьям, он то недовольно сморщится, то вдруг с чем-то соглашаясь, закивает головой. Через определенные промежутки времени его рука находит на столе чашку с полуостывшим кофе, подносит его ко рту, не отрываясь от газеты, он делает небольшой глоток и продолжает чтение дальше. По всему видно, что он приходит сюда каждый день, пьет кофе, прочитывая газету, и, оставив хозяйке десять сантимов на чай, гордо удаляется. Ближе к камину устроилась пара, по их лицам видно, что они не собираются расставаться до завтрашнего утра, на их столике стоят два тонких длинных фужера, в которых пузырьками играет шампанское. Он что-то ей говорит тихим голосом, а она внимает ему вся, не отрывая глаз. В ней, кажется, живет любовь.

Два господина за моей спиной спорили. Один говорил, что спать с чужой женой – это просто воровство, другой был не согласен и говорил, что это помощь в укреплении семейных отношений, конечно, если об этом не узнает муж. Сразу зарождается подозрение, что тот второй спит с чьей-то женой, и ему очень хочется быть не вором, а помощником.

Хозяйка принесла мне рюмку водки и кусочек хлеба с маслом, на котором лежала килька и кружок яйца, посыпанный сверху неизвестной приправой. Одним глотком отправляю внутрь водку и, растягивая удовольствие, понемногу надкусываю хлеб. Становится теплее не только телу, но и душе. Сразу хочется общения, но подходящих людей тут нет, поэтому заказываю еще одну. Но тут дверь открылась, и зашла она.

Я встретил ее на каком-то вечере, посвященном неизвестно чему, но, как любой среднестатистический человек, пришел туда что-нибудь бесплатно выпить и пообщаться с такими же, как я. Она тогда была с мужем, который напоминал мне надутого пингвина с белой манишкой и яркой бабочкой под горлом. Конечно же, привлек меня к себе не он, а его жена в обтягивающем платье, которое подчеркивало, что под ним изъянов нет.

Познакомиться с ней в тот вечер мне так и не удалось, слишком много людей увивалось возле их персон. Как потом оказалось, они были устроителями этого вечера. Но несколько раз наши глаза встретились.

Она окинула взглядом весь зал, посмотрела на меня, и ее лицо сосредоточилось. Наверное, быстро соображала, откуда она меня знает, где видела и стоит ли здороваться. Я улыбнулся ей и вежливо, как только мог, пригласил к себе за столик. Было видно, что она совсем не помнит, кто я, где мы виделись, но, чтобы случайно не обидеть, она также заулыбалась и поприветствовала меня, как хорошего знакомого.

Я помог ей снять плащ, пододвинул стул: «Могу я вас чем-то угостить?» Мне редко попадались женщины, вернее, не попадались вовсе из того общества, в котором вращалась она, которые, увидев мою рюмку с бутербродом, сказали бы: «Пожалуй, я попробую то же самое, что и вы». После этих слов я был просто покорён.

Пока барменша выполняла заказ, дама спросила: «Извините, у меня так плохо с именами, забываю их через минуту после знакомства». Я согласился с ее игрой, признавшись, что и у меня с памятью неважно, а зовут меня просто, как звали дедушку Ленина и всех отрицательных персонажей из анекдотов – «Вова», – «Очень приятно. А я Наталья».

Мы подняли рюмки, и выпили их до дна за повторное знакомство, хотя и первого не было в помине.

Я верю, что ничего случайного в этом мире не бывает. Значит, кто-то из нас хотел этой встречи. Мысль-желание улетела в пространство и через некоторое время реализовалась. Я не могу сказать, что я ее хотел так, как художник, просто заметил, что в ней все хорошо. Какие мысли в тот день были у нее, я не знаю. Но раз она тут… В любом случае, я больше пьяница, чем бабник, и как приятный компаньон за столом она меня обрадовала.

Водка с килькой ей понравилась, мы выпили еще по одной, потом еще, а потом у нее наступил момент истины, когда проявляется то, о чем бы тебе хотелось поплакаться кому-нибудь в жилетку.

Тем, что муж у нее порядочная сволочь и постоянно ей изменяет, она меня совершенно не удивила, и я встал на его защиту: «Мы мало чем друг от друга отличаемся, зря вы так расстраиваетесь» – она решила, что я ей не сочувствую: «Вы, наверное, тоже изменяете своей жене?!» Я превратился в саму добродетель. – «Ну, что вы, как можно, никогда!» – мой голос прозвучал так убедительно, что я даже сам удивился свой порядочности. Она посмотрела на меня даже как-то заинтересованно, обычно так смотрят на больных. Но я вошел в свою роль и громил неверных мужей по полной программе. К нашему разговору начала прислушиваться влюбленная пара с шампанским. Потом водка нам надоела, и мы перешли на виски с колой.

Но я уже хотел произвести на нее впечатление, нес разную ерунду, смешав в кучу правду и вымысел. Она внимательно слушала. Мы выпили еще, а потом, прервав мой очередной словесный поток, она вдруг сказала: «Поехали ко мне, у меня есть хорошее шампанское, и я сегодня одна».

От неожиданного, но очень приятного предложения отказываться было неудобно и глупо.

У нее в доме водки не было, мы пили редкое французское шампанское из запасов ее мужа, говорили о поэзии, я декламировал свои стихи. И как-то незаметно мы перебрались из гостиной в соседнее помещение.

Ее спальня (вернее, их спальня) была размером со всю мою квартиру, зеркальный потолок над ложем три на три метра обещал мне увлекательное времяпрепровождение.

Моя голова немного кружилась от выпитого и от присутствия рядом такой женщины. Мы целовались и срывали друг с друга одежду. А ночью я ушел, как и положено, то ли как вор, то ли как помощник.

Открытие моей новой выставки было назначено на семнадцатое сентября. Я немного волновался, как всегда бывает в подобных случаях – организаторы приглашают толпу людей, и мне приходится общаться со всеми, независимо от моего желания.

Среди приглашенных я увидел свою случайную знакомую, а может, и не случайную. А одним из спонсоров презентации оказался ее муж. Нас представили друг другу, мы поболтали об искусстве и договорились обязательно встретиться. Люди должны помогать друг другу.

 

Цветы

Мысль из проститутки сделать порядочную любовницу приходила в голову не одному поколению мужчин, особенно если есть из чего делать. Илья был постоянным клиентом клуба «33», где соблазнительные девчонки раскручивали на деньги посетителей с толстыми кошельками. Потомок Моисея не был исключением, длинноногие нимфы трогали его тонкую бескорыстную душу своими нежными ласками и честными накрашенными глазами. С ними он всегда был очень щедр, и они его за это любили еще больше. Иногда ему хотелось какую-нибудь из них вырвать из этого круга и сделать своей постоянной любовницей, правда, такие идеи обычно появлялись до ее бурных ласк. Потом они благополучно улетучивались до следующего раза, а он, довольный, отправлялся домой, к жене.

Мир Ильи делился на две части, и каждая из них жила своей отдельной жизнью. То, что принадлежало его дому, для него было святым, все, что вне его, – совершенно другой историей.

Тихонько открыв ключом дверь, скинув в большой комнате-прихожей обувь и одежду, он на цыпочках осторожно пробирался в спальню и залазил под теплую сиську свой большой супруги, обнимал ее и с мыслью: «Она у меня самая лучшая!» засыпал. А утром его ждали упреки, полные глаза слез и самобичевание.

Время меняет все вокруг нас – мы пересели с лошадей на автомашины, из деревянных домов переселились в каменные монстры, по небу летаем быстрее птиц, но внутри остались такими же, как и в прежние века. Нам нравятся красивые женщины, хорошие машины и разные другие блага, мы пытаемся достичь их любой ценой. А потом начинаем разглагольствовать о добродетели, поучая тех, кто только еще стремится к этой невидимой цели. Мы все время врем, и сами начинаем себе верить. Клеймим позором проституток, а сами с тайной радостью пользуемся их услугами. Илья никогда ничего не имел против этой профессии: «Неизвестно, какую шутку сыграет жизнь с твоей дочерью, это всегда надо помнить», поэтому к каждой женщине относился почти как к родной.

Что может возбудить настоящего мужчину, кроме женщины, – ну, конечно же, хорошая машина.

Ты вжимаешь педаль газа в пол, и деревья на краю дороги превращаются в сплошную стену.

Дождь хлестал в переднее стекло, и щетки елееле справлялись с небесным безумием. Порывистый ветер раскачивал джип из стороны в сторону, грозя его перевернуть, но Илья не сбрасывал скорость и стремительно летел по узкой дороге. И единственное, что смогло заставить его затормозить, – это хрупкое создание на краю обочины с зонтом, вывернутым наизнанку от порыва ветра. Он остановился. К несчастью, переднее колесо попало в яму, с дождевой водой, и бедняжка в одно мгновение стала еще мокрее. Илья открыл дверцу, виновато произнес: «Sorry, я не хотел! Садитесь, я вас подвезу». Она проворно залезла в машину, спрятавшись от непогоды: «Все равно спасибо, это лучше, чем тут торчать». Он посмотрел на нее, и что-то внутри него екнуло – уж очень она была хороша. «Вам в Ригу?» – «Наверное, в Ригу».

Когда конструкторы создавали джип, в первую очередь их волновала его проходимость, а многих покупателей волнует ширина заднего сиденья, насколько хорошо откидываются передние, можно ли, лежа на сиденье, достать ногами до потолка.

Когда, покупая машину в салоне BMW, Илья сел не за руль, а на переднее пассажирское сиденье и попробовал перегнуться в сторону водительского, продавец сразу понял – это профи.

Илья и его промокшая попутчица долго сидели в придорожном кафе, она пила горячий чай с бальзамом, он просто кофе. Ему нравилось ее лицо, фигура, особенно ноги, и то, как она с ним себя вела – просто и независимо, как со старым добрым приятелем.

Они посмотрели друг на друга, и машина свернула с дороги в густой лес. Он целовал ее так, как целуют любимую женщину после долгой разлуки, и она отвечала ему тем же… Через полчаса она поправляла волосы, разглаживала руками еще влажную и уже совсем помятую юбку. А Илья затягивал ремень на брюках.

На улице стемнело, он поглядывал на ее лицо, и ему не хотелось с ней так быстро расставаться. Но город с каждой минутой становился все ближе и ближе.

– Как же тебя зовут?

– А тебе зачем?! – и, не ответив, она скрылась в подъезде.

Памятники на центральных площадях обычно устанавливают тем, кто уже покинул этот праздник жизни. Но для нас чаще всего это просто место встреч, и зачастую мы даже не знаем, кто там стоит на пьедестале. Со сменой власти иногда меняются и памятники, на месте завоевателя оказывается памятник свободы, проходит еще немного времени, и снова что-то меняется, только место остается неизменным. Цветы мы обычно приносим не изваяниям, а своим возлюбленным, и нам больше нравятся те «каменные гости», которые приносят удачу в любви.

Илья с невзрачным букетиком за лат пятьдесят стоял возле памятника Свободы и неуверенно озирался по сторонам. Но то, что у него в руках были цветы, говорило о многом. За всю свою сознательную жизнь он дарил цветы женщинам всего несколько раз – свадебный букет будущей супруге и три розочки ей же на каждый день рождения.

Чувствовал он себя с этим букетом крайне неловко, ему казалось, что все на него смотрят, и очень не хотелось, чтобы увидели какие-нибудь знакомые и донесли кому следует. Поэтому он как бы случайно подошел к мусорнику и опустил туда букетик.

«Скотина! Откуда у нас дома этот лифчик? Ты шлюх стал водить даже домой? Постеснялся бы детей своих, урод!» «Урод» молча стоял посреди комнаты, лихорадочно соображая, что бы такое ответить в свое оправдание, и, пока работала «соображалка», как заведенный, говорил: «Это не мое».

Супруга, выведенная из себя его незатейливыми ответами, завизжала так, что, казалось, возьми она еще октавой выше – и оконные стекла вылетят на улицу: «Вииииижу, что не твое, не делай из меня дуру!!!» А он опять: «Не мое!» И тут его осенила спасительная мысль: «Я Вовке ключи давал, только ты смотри, его жене не говори». Ответ удался, она моментально успокаивается, и ее уже начинают интересовать подробности: «Кто такая? А грудь у нее большая! Ну, сказал бы сразу! Надеюсь, они не в нашей постели в спальне?.. Ну, Вовка, молодец! Он женщинам всегда нравился! Ну, конечно, не скажу, ты же меня знаешь!»

Знал он ее чересчур хорошо, потому и подумал про себя: «Так, четырем-пяти подругам, своей матери, ну и еще кому-нибудь, и все!» Но самое главное то, что выход найден, осталось предупредить Вовку и отдать лифчик законной владелице, выскочившей за секунду до прихода жены на черную лестницу.

На лестнице Насте было холодно и ужасно обидно. Он говорил ей такие слова, так целовал! А стоило услышать звук открывающихся дверей, как он превратился в запаниковавшего таракана.

Она судорожно натягивала чулки, и из глаз ее капали слезы. Стали противны его любовные речи: «Я без тебя жить не могу, ты самая лучшая!» – а вытолкал за две секунды: «Я тебе перезвоню», – и хлопнул дверью у самого носа. В охапке одежды не оказалось лифчика, захотелось постучаться в двери и интеллигентно попросить: «Извините, пожалуйста, я у вас тут случайно бюстгальтер забыла, могу ли я его забрать?» Но, вспомнив фотографию его жены, она сразу передумала – такая тетка может запросто подковы разгибать.

Наверху щелкнула дверь, кто-то шел выносить мусорное ведро. Настя быстро привела себя в порядок, и когда сверху появилась бабуля с ведром, она спросила: «Извините, Гайлис здесь живет?» Та, разинув рот, отрицательно замотала головой. «А, и не надо!» – и быстро стала спускаться по винтовой каменной лестнице вниз к выходу.

Настя училась на третьем курсе пединститута города Могилева, и ничего в ее жизни, может быть, и не изменилось бы, если бы она не встретила обаятельного сутенера из Риги.

– А почему бы тебе и не поехать на летние каникулы подзаработать несколько тысяч долларов, чтобы спокойно учиться, не перебиваясь одной картошкой с квашеной капустой? Там тебя никто не знает, а потом будешь себе тихо преподавать свою литературу! – вещал приезжий.

Она переговорила с подругами, сказала всем, что едет на работу, и, оформив визу, отправилась на берег Балтийского моря.

Лето пролетело быстро, и она вернулась обратно в аудитории своей «альма-матер». Денег хватило ненадолго – там, в Латвии, она привыкла жить на широкую ногу и ни в чем себе не отказывать. А тут только ничтожная стипендия. На вопросы подруг: «И как там работа?» – она просто отвечала: «Лежачая». А на зимние каникулы она снова трудилась, не щадя сил. Потом однажды, во время дождя, пытаясь добраться до города, случайно повстречала Илью.

То, что в нее постоянно влюблялись клиенты, было для нее в порядке вещей – человеку надоедает постоянно ворчащая жена, а тут его любит такая красавица, пускай даже понарошку, но любит.

А тут случилось так, что влюбилась она, и ей хотелось быть только с ним и принадлежать только ему.

Настя шла по улице, проклиная себя, свою никчемную жизнь, эту ненужную ей любовь и моральных уродов – мужиков. «И зачем я подошла к нему в клубе?..»

– Помните, как вы подвезли меня во время дождя?

Ноги сами привели ее в Старый город. Ей хотелось отвлечься от дурных мыслей за чашкой кофе в уютном ресторанчике.

Она села поближе к камину, и долго глядела на языки пламени, которые сексуально лижут сухие дрова, и с иронией думала: «Языки, как у Ильи», и вдруг живо вспомнила, как он целовал ее ноги, все выше и выше, щекоча своим нежным языком. «Трусливая сволочь, скрип в дверях – и чуть в штаны не наложил». Потом она вспомнила, как он растерянно топтался возле памятника с букетиком и попытался незаметно его выкинуть. Ее это тронуло, ведь цветы были для нее. Она тогда подошла к нему незаметно, он не успел еще отойти в сторону, и вытащила цветы из мусорника: «Это для меня?». Он жутко смутился, начал отнекиваться, но потом признался. Обед в ресторане был недолгим, и он пригласил ее к себе, а на вопрос: «Где же твоя половина?» неопределенно ответил: «Уехала», позволяя строить разные обнадеживающие предположения.

А потом это унизительное одевание на черной лестнице: «Сволочь! Но цветы все же были милые…»

 

Вибрации

Выставка художника Овсеева была назначена на одиннадцатое января на восемнадцать ноль-ноль. Любопытствующие приглашенные прибывали заранее, запрудив маленькую улочку в Старом городе, многие несли громадные букеты ярко-красных роз, а некоторые обходились скромными тремя гвоздичками, которые традиционно годятся на все случаи жизни – и на похороны и на дни рождения. Многие приносили с собой просто умное выражение лица эстетов и долго трясли руку виновнику торжества, высказывая свое восхищение разноцветными холстами на стенах галереи. Потом вся эта братия разбредалась по залу, и из разных его концов неслись восторженные восклицания дам и одобрительный гул мужских голосов. И вот когда все собрались, хозяйка лучшей галереи города представила публике господина Овсеева. Он стоял в центре зала, смущенно перебирая пальцами невесть откуда появившуюся у него в руках бумажную салфетку, его речь была пространна и расплывчата, как и его картины. Но Феликсу почему-то запомнилась одна фраза: «В этих картинах вы увидите то, что невозможно увидеть глазами». Он поудобнее устроился на подоконнике, откуда можно было охватить взглядом большую часть полотен, и принялся их усердно рассматривать. Кроме непонятных кругов, ромбов и клякс зеленого, розового и разных других цветов, он ничего разглядеть не мог. А приглашенные уже столпились вокруг стола с закусками и начали понемножку выпивать. Феликсу тоже очень хотелось выпить, но он твердо решил сделать это только после того, как сможет разобраться с непосильной для него задачей. Он напрягал свое зрение как мог, буравя взглядом какую-то картину, потом он рассеивал взгляд, пытаясь постичь то, что всем вокруг было очевидно. Какая-то дама в манто подошла к нему с бокалом вина и с полустоном произнесла: «Эта картина сводит меня с ума – сколько в ней страданий, экспрессии и надежды!» Феликс согласно кивал и думал при этом о своем убожестве: «Господи, за что мне такое наказание! Какой я идиот! Открой мне секрет этих произведений!», но всевышний явно что-то скрывал, и даже после того, как к нему подошла его жена и сказала: «Какой миленький зеленый домик!», указав пальцем на полотно, где были изображены непонятные для Феликса ромбы болотного и салатного цвета, ничего так и не открылось. Вскоре один из приглашенных, известный музыкант, одарил всех удивительными звуками неизвестного Феликсу восточного инструмента. Экзальтированная соседка воскликнула: «Посмотрите, в картинах все затанцевало!» Феликс опять весь напрягся – и снова ничего, только стала немного кружиться голова от напряжения и высоких заунывных звуков. Потом восточная мелодия его как-то подхватила, и он уже перестал думать об этих непонятных ему картинах. Аплодисменты вывели его из приятного полудремотного состояния, и вокруг снова заговорили об искусстве.

Тонкий голос дамы в белом кашемировом платье, захлебываясь, вещал об энергетике, идущей от этих картин, будто бы она захватила вокруг все пространство, и даже ощущается какая-то вибрация, и, повернувшись к бородатому соседу справа, спросила: «Вы чувствуете?» Тот с доверительной, понимающей улыбкой соглашаясь, кивнул. Потом ее взгляд вперся в Феликса: «А вы?» У Феликса такой умной улыбки не получилось, она скорее была плебейской, вымученной, но он закивал головой и неуверенно промямлил: «Ну, да!» Но эта, в белом, к нему просто прицепилась, обращая внимание всех окружающих: «А как вы ее ощущаете?», и Феликс, совсем растерявшись, машинально поднес руку к животу – у него там почему-то и впрямь все трепетало и урчало. Но к счастью, дознавательница это восприняла по-своему и даже восторженно воскликнула: «И я тоже чувствую их этой чакрой!». Все вокруг с уважением посмотрели на Феликса, даже его жена. Некоторые стали подходить к нему как к знатоку в этом направлении живописи, интересуясь некоторыми аспектами той или иной картины. Ему хотелось закричать во весь голос: «Я ничего в этом не соображаю, отстаньте от меня!», но он расплывчато отвечал: «Каждому она открывается по-своему». После апельсинового сока живот стало распирать все больше и больше, и к неудовольствию жены, он заторопился домой.

Народ с улиц уже исчез, спрятавшись по квартирам. Они медленно пошли к дому, обсуждая мероприятие, и тут она у него спросила: «А что у тебя была за вибрация?». Феликс не ответил, а переспросил: «А у тебя была?». В ее взгляде мелькнуло сомнение, но она все же неуверенно ответила: «Кажется, была».

«Значит, кто-то из нас дурак!» – подвел итог сегодняшнему вечеру Феликс.

 

Перелом

Жизнь бежит так стремительно, одни эпизоды сливаются с другими, все это перемешивается, и когда ты встречаешь на улице какую-нибудь женщину, которая приветливо с тобой здоровается, уже не можешь точно вспомнить, кто она – твоя школьная соседка по парте или одна из бесконечной вереницы бывших любовниц и мимолетных увлечений. Говорят, что женщины помнят всех своих возлюбленных. В отличие от них противоположный пол в склероз впадает очень быстро и вряд ли лет через пятнадцать-двадцать узнает в располневшей, небрежно подкрашенной тетке, с выражением лица «чтоб оно все провалилось!» и двумя пакетами продуктов в каждой руке, свою давнюю страсть, перед которой в свое время он стоял на коленях, обнимая обеими руками ее стройные ноги, и что-то бормотал от любви и желания. Но если женщина не обременена житейскими проблемами, за собой следит и с годами не меняется, а просто становится более зрелой, меняя свой стиль и прическу, память обязательно напряжется, и издалека всплывет этот тревожащий образ. Однако память напрягается редко, и мы гораздо охотнее созерцаем молодые, приятные взору силуэты, не обременяя себя прошлым. А потом утром натягиваем на себя штаны, аккуратно заправляем рубашку, поправляем под горлом галстук, не забываем надеть на палец обручальное кольцо и отправляемся домой, на ходу выдумывая замысловатую историю, почему пришлось так сильно задержаться. Наши верные жены (всем нам очень хочется в это верить) внимательно и сочувственно выслушивают наши придуманные беды. Со всем соглашаются или, может, просто делают вид, зная, что исправить добропорядочного с виду мужа невозможно, да и нужно ли! Слава богу, что пришел домой, живой и здоровый!

Сергей ничем не отличался от всей этой братии – он любил свою семью, жену, но иногда позволял себе расслабиться или, как он говорил, «распрячься». Его нельзя было назвать развратником или пьяницей, просто иногда он любил устроить себе небольшой праздник.

Телефоны его «подружек на три часа» занимали большую часть записной книжки его мобильника, на зависть друзьям, которые могли выжать из своей памяти номера двух, от силы трех дешевых шлюх. Его же дамское окружение ценило в нем широту души и отношение, любая женщина независимо от статуса получала максимум внимания и преклонения, и прекрасная половина этого мира отвечала ему тем же. Он просто любил их за то, что они есть на белом свете, и, я полагаю, не раз возносил молитвы всевышнему за этот его подарок пращуру Адаму.

Правда, немало женщин пыталось любыми путями завлечь его в сети любви, не понимая, что он любит их всех, а не каждую по отдельности. Некоторые хотели нечестными путями от него забеременеть, и тогда из обаятельного Сереженьки он превращался в «каменного гостя». Поняв свою ошибку, они пытались вернуть его расположение, но было уже поздно, здесь он ошибался только один раз, и место такой дамы тут же занимала другая, без посягательств на изменение его семейного статуса. Правда, если какая-нибудь из них позже обращалась к нему за помощью, она никогда не получала отказа, а он ничего не требовал взамен.

Дом и семья – это было для него святое, и, закрывая за собой дверь, он оставлял свои пороки снаружи, превращаясь в идеального отца семейства. Традиции не менялись: жена воспитывала детей, а он обеспечивал их всем необходимым, с утра до вечера занимаясь бизнесом. Утром, уезжая на работу, иногда не успевал даже съесть завтрак, приготовленный любящей супругой – хотелось подольше поваляться в постели, а она с нежностью смотрела на него и не будила, позволяя как следует выспаться. Вечером он приходил довольно поздно, и на общение с детьми совсем не хватало времени, так – прижать к себе, поднять на руки, нежно расцеловав в щеки.

В выходные один день он тратил на таких же неугомонных друзей, а на второй до обеда лежал на боку, попивая кислый клюквенный морс или слабый черный чай с медом, вперив усталый взгляд в экран телевизора. После обеда дружно выезжали с семьей на берег моря, долго гуляли, после чего обедали в приличном армянском ресторане и ехали домой.

Когда наступало время отпуска, зимой они обязательно выезжали в горы покататься на лыжах, а ранней весной отправлялись в теплые края понежиться на солнце. И там под тенью пальм его милая жена Надин, пригладив рукой его непослушные черные с проседью волосы, сказала тихим голосом, чтобы не слышали играющие рядом дети: «Господь нам, кажется, послал еще одного ребеночка». Сергей прямо подскочил с лежака и закричал детям: «Малыши, у вас скоро будет братик или сестричка!» Жена обиженно на него посмотрела: «Ну, зачем ты? Рано еще!». Но ребята живо подбежали к ней и с любопытством стали разглядывать совсем еще незаметный животик мамы, словно ребенок появится с минуты на минуту. Подождав немного, они снова убежали играть.

Через неделю после возвращения все знакомые уже знали о грядущем пополнении семейства. Восемь месяцев пролетели незаметно, и у них в семье появилась малюсенькая симпатичная дочурка с черными волосиками и голубыми глазками, которые с удивлением смотрели на окружающих, не понимая, как она здесь очутилась и кто они все такие. И только, когда обнаружила среди всех маму, торжествующе заплакала, широко раскрывая свой беззубый ротик: «Пора кормить!»

У Сергея ничего не изменилось – дом, работа, друзья, женщины. Напрягаясь на работе, он редко появлялся дома. Бесконечные переговоры за бокалом вина до глубокой ночи, встречи с приятелями его вымотали, он посерел лицом и как-то состарился в этом бесконечном беге в никуда.

* * *

Он позвонил мне утром: «Встретимся вечерком, накатим по пятьдесят грамм». Отказываться было грех, и я согласился. Вечером он не перезвонил, а утром я узнал, что он лежит в больнице с серьезным переломом ноги.

В палате под номером тринадцать были прекрасные условия – плазменный телевизор, телефон, отдельный туалет и специальная удобная кровать для людей с переломанными конечностями.

Его лицо никак не вязалось с тяжестью его травмы – он радостно улыбался, как человек, только что вырвавшийся в отпуск. На мой вопрос: «Как нога?» он с довольным видом объявил: «Все хорошо! Вставили металлический штырь, соединили кости, пятку чем-то прикрутили! Месяца через два смогу ходить!» – и чуть погодя добавил: «Может быть, даже без костылей. Зато как я сегодня выспался! Не, все нормально!» – храбрился он изо всех сил. Потом его лицо как-то потускнело, и он смущенно посетовал: «Слушай, у меня тут фигня одна! После операции я дружка своего не чувствую» – и, сделав испуганно-задумчивое лицо, пошарил рукой под одеялом: «Надо бы позвонить кому, чтобы проверить, как он!» Я успокоил его, сказав, что это наркоз так действует, а назавтра будет уже все нормально. Но он, кажется, не очень мне поверил и стал просматривать свою телефонную книжку. А утром я услышал в трубке его радостный голос: «У меня оказалось все нормально!»

В следующий раз я навестил его уже дома. Он лежал на кровати, нога в гипсе покоилась на специальной подставке, а по его животу ползала пятимесячная дочка. Никогда я не видел у него такого доброго и спокойного лица, мне казалось, что передо мной другой человек, совсем не тот, с кем я кутил по пятницам.

Постепенно он начал передвигаться на костылях и даже умудрялся водить машину, аккуратно нажимая загипсованной ногой на газ.

Он подъехал к моему дому и набрал мой номер: «Давай съездим в церковь, я хочу свечей поставить!» – «Давай!»

Иконы смотрят на нас со всех сторон, пронизывая взглядами насквозь. Ставлю свечи у святого Николая Чудотворца, прошу здоровья для всех родных, друзей и недругов и отхожу к выходу, наблюдая, как Сергей долго стоит у иконы Божьей Матери, ставит свечи и о чем-то молится.

Обратно машину вел я, мы ехали не торопясь и долго молчали, потом он сказал: «Просто так ничего не случается! Вот я – бежал, бежал, и тут Он остановил меня, чтобы я немножко задумался. Знаешь, вместе с этим переломом во мне тоже что-то переломилось. А может быть, даже срослось». Я молча кивнул головой.

 

Любовь прекрасна

Было уже за полночь, выпито было достаточно, не помню начала нашего спора, но в конце мы добрались до обсуждения вопроса о том, как семейные мужчины и женщины начинают встречаться и иногда даже находят свое счастье, несмотря на то, что распадаются две семьи. Многие из нас баловались с замужними женщинами, и все как один заявили, что связывать свою жизнь с такими шлюхами не стали бы ни за что, перепихнуться для опыта можно, но остальное надо предоставить ее мужу.

Максим, молодой перспективный офицер погранвойск, сидел молча, ни с кем не спорил, а о том, что он уже с год как спит с переводчицей с немецкого Тоней, знали все, кроме ее мужа. И относились к этому как к редкому исключению. Он просто бредил этой женщиной, писал ей удивительные послания в стихах, каждый день дарил цветы, пытаясь сделать так, чтобы этого никто не заметил. Но у него буквально на лице было написано: «Я тебя люблю, и мне плевать на весь мир!»

Кто-то из нас поинтересовался его мнением по поводу нашего спора, наверное, один из тех немногих, кто не знал историю его тайного романа. Я и не ожидал, что он будет влезать в дискуссию, но видно, винные пары подхлестнули его тайное чувство. Он даже встал.

«Я понимаю, на что вы намекаете, но мне это все равно», – мы зашумели, отрицая, но он жестом попросил нас замолчать: «У меня хорошая жена и сын, которого я люблю больше всего на свете. Да вот так получилось, что я случайно встретил ее. Когда я в первый раз ее увидел, мне показалось, что у меня даже сердце остановилось. Недели две к ней подойти не мог, внутри все трепетало от волнения, словно впервые в жизни женщину вижу. Я стихи до встречей с ней уже лет пять как не писал, а тут каждую ночь не мог ручку от бумаги оторвать, и все только о ней. Люблю я ее, и мне все равно, есть у нее муж или нет! Верю, что нам суждено быть вместе, и она меня тоже любит!»

После нежданного признания мы притихли и даже слегка протрезвели, зацепил он нас своей любовью. Только самый старший из нас, которого мы уважительно именовали Мироныч, посмотрел на него и серьезно, по-отечески сказал: «Ты хоть знаешь, какая крупная птица ее муж? От таких в двухкомнатную квартиру не уходят, любить – пожалуйста, но втихую!»

У Максима от возмущения даже рот скривился: «Да что вы в настоящей любви понимаете! Вам бы только на кого-нибудь взгромоздиться, чтобы похоть удовлетворить! Да вы просто примитивные уроды!» Выплеснув свое негодование, Максим выбрался из-за стола и ушел.

Мы еще немного посидели и стали собираться по домам, правда, настроение было уже не то. Больше он с нами никогда в компании не бывал, наверное, думал, что мы к нему как-то не так относимся. И был, конечное, неправ. Мы считали его необычайным романтиком, умеющим так любить. Вскоре я уволился из клуба и больше его никогда не видел.

Лет через пятнадцать я случайно встретил одного из участников того давнего застолья, и он поведал мне о судьбе великого романтика.

Максим ушел из семьи, надеясь создать новую, но повелительница его сердца была не готова к такому повороту дел. С горя он запил, потерял работу, а потом и умер от какой-то болезни.

«А иначе и быть не могло. Представляешь, ведь он работал сторожем на стоянке, принадлежавшей фирме ее мужа, куда Тоня устроила его из жалости. И конечно, этим она его добила», – закончил свое невеселое повествование знакомый и на прощанье добавил: «Мироныча надо было слушать, да разве любовь слышит? Она и глуха, и слепа, и прекрасна, когда хорошо кончается!»

 

Римские каникулы

Шесть часов утра. До посадки в самолет еще полчаса, полусонные пассажиры медленно бредут к месту последней регистрации, таща за собой чемоданчики на колесах или еще какую-нибудь ручную кладь. Я озираюсь по сторонам и вдруг замечаю, что в одном из кафе в длинном коридоре засуетился бармен. Направляюсь твердым шагом в его сторону; решение было принято, когда я только еще покупал билеты на самолет Рига – Рим. Два раза по сто грамм делают из меня мужественного человека, сейчас я могу лететь даже на крыле.

Самолет разбегается по взлетной полосе, нас вжимает в кресла, и мы взлетаем. Мое ухо улавливает любые изменения в работе двигателя, отчего потеют ладони. В самолете я ощущаю себя совершенно беспомощным из-за того, что никак не могу повлиять на его полет, и долечу я или нет, зависит не от меня, а от каких-то дядей в кабине лайнера. Поэтому по возможности во время всего полета я разбавляю свой страх коньяком.

Гул самолета становится ровным и спокойным. Мы забрались на положенную высоту, и я с любопытством поглядываю через иллюминатор вниз. Там, под облаками, время от времени показывается земля, покрытая лесом и расчерченная полосками дорог. Становится интересно, но тут самолет начинает трясти, и всех просят пристегнуть ремни, пугая страшным словом «турбулентность». Пристегиваюсь и начинаю про себя молиться: «Святая Дева Мария…» Вскоре тряска проходит – то ли благодаря моей молитве, то ли коллективной, судя по бледным лицам вокруг меня.

У моей жены очень спокойное лицо, словно она не замечает, что находится в салоне самолета, как будто сидит в косметическом салоне. А может, это обреченность?

Самолет больше не болтает, закрываю глаза, пытаясь заснуть. Гул двигателей смешивается с моими видениями, превращаясь в некое подобие сна.

Короткий противный сигнал заставляет открыть глаза, над головой загорелась надпись: «Пристегнуть ремни». Мы уже над Италией, и лайнер идет на посадку.

Визгливый удар шасси о землю, грохот тормозящих двигателей и любезный женский голос по-итальянски приветствует нас в аэропорту Рима. Пассажиры засуетились, выдергивая из багажных отсеков над головой свои сумки, словно им не дадут выйти и увезут обратно. Мы дожидаемся, пока самые торопливые направятся к выходу, и тоже поднимаемся с кресел.

 

Испанская лестница

Улица Виа Кондотти спускалась по лестнице и убегала вдаль мимо фонтана, обрамленная с двух сторон витринами шикарных магазинов. Для большинства туристов эти магазины были такой же достопримечательностью Рима, как и все остальное. Они ходили мимо витрин, с интересом разглядывая причудливые изобретения моды, но внутрь заходить не решались, ценники на образцах были лучше любого запрета. Только изредка какая-нибудь особа «из общества» скроется за стеклянной дверью и сразу попадает в руки назойливо любезных продавцов.

С верха Испанской лестницы этого не видно, а здесь, на мраморных ступеньках, как прилетевшие из разных стран воробьи, расселись туристы, греясь на весеннем солнышке. Для многих из них такое солнце бывает только в середине лета. Они подставляют свои белокожие лица его теплым лучам, и уже к вечеру напоминают краснокожих индейцев Фенимора Купера, а не потомков знаменитого скандинава Эрика Рыжего.

Я сижу на ступенях знаменитой лестницы в окружении замученных историей людей. Кто-то ест бутерброды, запивая не утоляющей жажды кока-колой, некоторые, закрыв глаза, дремлют, набираясь сил, а кто-то делится друг с другом впечатлениями за день.

Снизу по лестнице, еле переставляя ноги, как будто святая инквизиция только что надела на них «испанские сапоги», поднимается семейка из Штатов. Они напоминают три огромных биг-мака – да здравствует процветающая Северная Америка, новая «римская империя»!

Скромные евреи, без пейсов и традиционных шапочек, обсуждают новость. Экскурсовод рассказал им, что Колизей за пять лет построили пятнадцать тысяч плененных рабов-евреев. Они не могут в это поверить: врачи – да, инженеры – да, ученые – да, но пятнадцать тысяч чернорабочих – не может быть!

Некоторые, как добровольные гладиаторы, «убиты» Римом наповал, оттого что тут так много магазинов, и они все такие хорошие. Их лица покрыты испариной, в руках непомерный груз. На ногах не удобные для путешествия кроссовки, а туфельки на шпильках или кожаные башмаки. Они еле смогли дотащить свои огромные пакеты до прославленной лестницы и с интересом разглядывают непонятных им людей с рюкзаками и фотокамерами. Это не их мир, они садятся в стоящие неподалеку такси и укатывают в отель – наслаждаться своим видением этого мира.

Рядом со мной на ступеньках расположилась семья из Англии. Протягиваю им свой фотоаппарат и прошу сфотографировать меня с женой на этой исхоженной всем миром «скамейке». Растягиваю губы в искусственной улыбке, щелчок камеры, снято, и я улыбаюсь уже по-настоящему: «Спасибо!»

Кто-то, отдохнув, поднимается и растворяется в бесконечной толпе, которая, как поток, уносит его по улицам. Я поднимаюсь со ступеней и с удовольствием бросаюсь в этот прекрасный, бурлящий на разных языках водоворот из любопытных людей.

 

Вечер в Риме

Гостиница, в которой я живу, находится напротив самого большого в мире храма, посвященного божьей матери: это собор Пресвятой Девы Марии «Великой» – Санта Мария Маджоре. Это помогает мне ориентироваться при обратном пути в отель. Ноги сами идти уже не хотят, я переставляю их усилием воли, обещая сам себе по прибытии налить виски с колой, и, как честный человек, никогда себя в этом не обманываю.

Наконец вижу заветную дверь, за которой наверх к номеру ведут крутые ступени. Еще несколько минут усилий, и я с наслаждением заваливаюсь на широченную кровать. На сегодня я свое отсмотрел. Пытаюсь закрыть глаза и отключиться, но там, за веками, передо мною проплывают какие-то соборы, храмы, Сикстинские капеллы, и, пугая громадой, встает передо мной фонтан Треви. Я открываю глаза, пытаясь скинуть с себя эти записанные в память шедевры, включаю телевизор. А там передача о фонтане Треви, который и так прочно засел у меня в голове.

Снова впихиваю распухшие ноги в кроссовки и спускаюсь вниз, на улицу. Здесь на углу ресторанчик со столиками на улице. Заказываю джин с тоником, выпиваю его в два глотка, потом беру еще один. В голове что-то исправилось, и мысли переключаются на симпатичные ножки итальянок и их стройные фигуры. Рим мне нравится еще больше.

Через десять минут официант-итальянец уже сидел за моим столиком, мы пили пятидесятиградусную граппу и общались на английском, который знали примерно одинаково. Я пытался заигрывать с хорошенькой итальянкой у бара, она отвечала мне тем же. (Позже оказалось, она была полькой.) Вскоре мне было уже все равно, в каком я городе, просто стало хорошо.

К бару подошел молодой негр, держа в одной руке сотню разноцветных бус, а в другой картонную трубу с нанизанными на нее женскими браслетами, последним «писком» африканских модниц. Мне знакомо его лицо, сегодня днем я видел, как возле Испанской лестницы он со своими чернокожими собратьями убегал от полицейских кругами между туристов. У каждого своя работа.

Он сел за столик недалеко от меня, что-то себе заказал и, вытянув под столом уставшие от работы худые ноги, стал смотреть куда-то в небо над крестом на шпиле храма Божьей матери. О чем он думает, глядя в черное, как его кожа, небо? О своей далекой знойной земле, где осталось его сердце, и только желание выжить и мечты о лучшей жизни, заставили ютиться в переполненном людьми трюме, не зная, причалит ли он когда-нибудь к итальянскому берегу или пойдет на дно.

На голове у него вязаная шерстяная шапочка, а на улице плюс двадцать пять. Он увидел, что я за ним наблюдаю, и обнажил в улыбке ряд белоснежных зубов. Я улыбнулся ему тоже, пожалев, что в детстве не слушал маму и не чистил зубы как следует.

Он черный, как уголь, я белый, как снег. Его голова покрыта жесткими кудрявыми волосами, мои волосы прямые и мягкие. Мне не нравится его запах, но и мой запах для него, наверное, тоже неприятен. Можно найти с десяток различий, которые нам с ним кажутся странными. Но есть нечто, что уравняет все. В каждом из нас живет душа, мы просим одну и ту же Деву Марию нам помочь, мы преклоняем свои колени перед единственным нашим Спасителем. Он, быть может, представляет себе Его черным, я представляю себе Его белым. Но он у нас один на всех.

Жестом приглашаю черного брата к себе за стол, он не отказывается. Итальянская граппа со временем объединит весь мир, мы с ним пьем за мир во всем мире, за его родителей, за Рим, за Африку и за Латвию. А потом прощаемся возле дверей моего отеля на всю жизнь. Он отправляется в каменные джунгли Рима, а я в свой номер.

 

Старик

Если Париж мне видится этаким модным щеголем с трехцветным бантом на шее, то Рим для меня как его дед, мудрый всевидящий старик, для которого внешний лоск ничего не значит, а стоит заглянуть в его душу, и увидишь, что она переполнена богатством.

Каждый воспринимает мир по-своему, один может пройти мимо прекрасного изваяния из мрамора и ничего в нем не заметить, другой замрет, ощутив всей своею душой переживания мастера, который воплотил в скульптуре то, что его тронуло и подвигло на этот труд.

Умирающий галл. Ему лет двадцать или двадцать пять, красивое лицо, густые усы. Вот уже больше двух тысяч лет он лежит, пронзенный мечом, все в нем выражает страдание и муку. И он умирает. Где-то мастер подглядел эту трагедию, и она превратилась в камень. Я смотрю на каменного юношу, и почему-то комок подступает к горлу, словно это произошло сейчас, только что.

Маленькая девочка из мрамора прижимает к груди голубку, спасая ее от нападающей змеи. Спасает, не задумываясь о себе, – это ребенок, и доброта в нем превыше всего. И она спасает ее уже больше тысячи лет.

На улице весна, туристы со всех концов земли заполнили Капитолийский холм, фотографируясь на память с вечным его стражем на коне, Цезарем Марком Аврелием.

Мне надоела эта суета, и я спускаюсь по каменной лестнице к священной дороге, которая пролегает между Курией и Храмом весталок, через древний Рим почти до самого Колизея. К счастью, случайно замечаю стрелку с указанием направления на Палантин. И сердце радостно забилось – я увижу место, где Ромул провел границу города почти три тысячи лет назад.

Больше нет тех великолепных дворцов, что стояли здесь сотни лет, но их развалины поражают своим былым величием. Я стою на Палатинском холме, может быть, на том самом месте, где стоял Ромул и окидывал взглядом границы будущего Вечного города.

Может, он знал его предначертание в нашем мире. Что через жестокие войны, унижение сотен тысяч рабов, чья жизнь будет цениться дешевле жизни собаки, и благодаря их труду будет построен Рим и станет центром мирового христианства, памятником творческого духа человека.

Слышу, как переговариваются туристы, молодая француженка говорит своему спутнику: «Как бы я тут выглядела в те времена, в тех одеяниях!» – он деликатно молчит. Почему-то многим кажется, что они обязательно были бы патрициями или почтенными матронами, но ни в коем случае не рабами. Я в этом очень сомневаюсь, но пусть помечтают.

Здесь, на Палатине, тихо, только щебечут птицы и шумит в молодой листве ветер, как тысячи лет назад, а там, внизу, у его подножья, бурлит и грохочет современная жизнь.

Что оставим мы после себя, что переживет нас на сотни лет – жестяные банки из-под кока-колы, обертки от гамбургеров или далекие от реальности скульптуры и картины, рожденные извращенным человеческим разумом. Что оставим мы после себя?

На пустом постаменте возле лестницы, ведущей вниз, к рекам машин, лежит турист, подложив под голову полупустой рюкзак, и внимательно изучает свой дальнейший маршрут, давая отдохнуть натруженным за день ногам. Из окна туристического автобуса Рим можно увидеть мельком, как в телевизоре, но, чтобы его почувствовать и полюбить, есть только одна возможность: надеть удобную обувь – и вперед, пешком.

Я старался его полюбить изо всех сил, может быть, даже последних, и честно мерил ногами его улицы и площади.

Собор Апостола Петра виден со всех концов старого Рима, и любой пилигрим, поднявшись в городе на какую-нибудь возвышенность, обязательно найдет его величественный купол среди множества других.

Наметив маршрут вдоль закованного в бетонные берега Тибра, я спускаюсь по лестнице к набережной и иду поклониться могиле первого Апостола.

 

Пьета

Я понимал, что этот город поразит меня своей историей и величием. Эти мраморные колонны, вздымающиеся ввысь на месте бывших храмов, Курия, в которой еще две тысячи лет назад решались проблемы не только Рима, но всего мира того времени, где мраморный остов какого-то строения, на который я присел отдохнуть, мог видеть самого Нуму Помпилия. Грандиозные форумы, возведенные лучшими архитекторами того времени, и многое другое, что невозможно перечислить, созданное людьми за три тысячи лет. Красота приводит в трепет, но я не знал, что этот город подведет итог и даст оценку моей собственной жизни, задав мне единственный вопрос: «Зачем я живу?»

Под сводом собора святого Петра, в глубине за стеклом скульптура – мать держит на руках только что распятого сына, умершего за грехи всего человечества. Ее вечно молодое лицо выражает глубокую печаль. Правой рукой она поддерживает его тело, а левая отведена чуть в сторону, ладонью вверх. В этом жесте мне видится ее покорность: «На все есть воля Всевышнего». В каждой складке ее одеяния, накинутом на голову платке, во всем – великая скорбь, переданная нам пятьсот лет назад гениальным Микеланджело, когда ему было только двадцать четыре года.

Я взираю на расписанные стены, строгие изваяния наследников святого престола католической церкви, а сам думаю о Пьете: «Ему было тогда всего двадцать четыре года».

Вечером в номере я наливаю себе виски и медленно отпиваю. Думаю о Пьете.

«Большая часть моей сознательной жизни уже прошла, что я создал в этом мире прекрасного? Что я сделал для этого мира? Зачем я тут? Ему было двадцать четыре года! А я, кажется, прожил свою жизнь зря!»

Постепенно честные, но очень грустные мысли разбавляются крепким напитком, и я засыпаю.

Пьета.

 

Вечер в деревне

Маленькое симпатичное местечко Тервете, здесь на хлеб насущный зарабатывают в поле. Так это было пятьсот лет назад, так это происходит и сейчас, только лошадей сменили мощные машины, оставив половину населения без работы. Трудно им сейчас заработать. Но люди тут настоящие, колоритные, таких во всей Латвии не сыскать.

Вечером иду в местный бар, где собираются фермеры, и впитываю в себя вместе с пивом их незамысловатые истории.

«Никто не хотел верить, что она ко мне вернется.

Что греха таить, не верил в это и я. Женщина не собака, ее жирным куском не подманишь», – потом Юргис криво улыбнулся и добавил: «Но кой-какие методы имеются». Выпито было уже предостаточно, языки развязались, и Юргис продолжал: «Когда она ушла к Янке, я с горя, а скорей, с обиды и унижения запил, – да вы все это знаете».

И тут, видно, вспомнив то время, махнул рукой бармену и показал пальцем на пустую кружку. «Через недельку пришел в себя, завязал от пьянки на горле узел и стал думать, как мне ее назад вернуть. И не то чтобы я без нее жить не мог, просто «жаба задавила», – взяла меня и променяла на этого…» – и, не находя подходящего слова, просто изобразил отвращение на лице: «Ну, и созрел у меня замечательный план».

«В августе рижский рынок – ну просто выставка достижений сельского хозяйства не только нашей страны, но и всей Европы, включая сюда и Среднюю Азию. Гомон стоит, словно это стадион какой-то. Только болеют все каждый за себя – подороже продать, подешевле купить. А в начале июня там тишина. Первыми обычно появляются литовская клубника и белорусский молодой картофель. Наша клубничка созревает в середине месяца, да и то наполовину зеленая, но народ ее отрывает с руками, надоело жрать безвкусную, зимнюю, Бог знает из каких краев и чем политую. Сами знаете, мы кроме говна ничего не добавляем» – и все, соглашаясь, загомонили. «Ну, моя-то Анита с первой клубничкой и разной другой зеленью поехала с ним торговать. Думают, если своей задницей там повертит, больше денег дадут. Я на Янку злобы не держу, он всегда был хорошим хозяином, это моя была всегда, как каток – что на пути ни попадается, все под себя подминает. Она через меня в свое время так проехала и зацепила своим «пушистиком», аж на пять лет, да чего там на пять, я и сейчас всегда готов… Пока на ее пути этот фермер не объявился.

Говорят, она его прямо на ферме, возле кучи навоза уговорила», – он отхлебнул из кружки, сделал глубокую затяжку и задумчиво выпустил из себя дым несколькими клубящимися кольцами: «Много бы я дал, чтоб посмотреть, как они там у дерьма копошились!» – и вся компания разразилась пьяным заразительным смехом, даже те, кто совсем не слышал, о чем речь, ржали до икоты, сами не зная над чем. Как только все успокоились, Юргис продолжил: «Махнул я рукой на свое хозяйство, ну, не так чтобы совсем, соседку Инету попросил приглядеть, – и за ними, сердешными, в город.

У меня там брат двоюродный в полиции работает» – и, гордо посмотрев на всех, поднял кверху кривой указательный палец и, растягивая слова, продолжил: «Баааальшой начальник!» – и все уважительно закивали, кроме Петериса, который недавно вышел из тюрьмы и не смог не съязвить: «Мент, значит».

Юргис нахмурился, посмотрел на него из-под лохматых бровей: «Это для тебя мент, а для меня защитник правопорядка, чтоб такие, как ты, по курятникам не лазили», – намекая на то, что Петериса недавно поймали за ловлей карпов в чужом пруду. И уже через секунду их растаскивали в разные стороны. А их огромные крестьянские натруженные кулаки вхолостую распарывали перед собой воздух. Помахали немного, помахали, и снова уселись за столы, заставив Юргиса и Петериса пожать друг другу руки.

Потом выпили пива за дружбу, за хороший урожай и разную другую несущественную мелочь. И все уже забыли, о чем рассказывал Юргис, только меня уж очень заинтересовало, чем вся эта история закончилась, и когда большая часть народа уже потянулась к домашнему очагу, я как бы просто так, для поддержания разговора, спросил: «Ну, а что там дальше было, Юргис?»

Он долго хмурил лоб, вспоминая, о чем был разговор, потом его лицо просветлело: «Ты о моем «пушистике»!» – в порыве нежности он так называл свою Аниту. «Все хорошо, она ко мне вернулась», но я пытался вернуть разговор к истокам, чтобы узнать, как это произошло, и спросил: «А как брат из полиции, помог?».

Тут он вспомнил, встрепенулся: «Да хрен он помог, мент он и есть мент!» – произнес он. Но так брата называть мог только он. И я даже не сказал ни слова, чтобы не нажить проблем.

Вечером я лежал на кровати в деревенском доме и вспоминал этих мужиков с их проблемами, и их настоящим миром.

На следующий день утром отправляюсь в свой мир – мир гремящих трамваев и ревущих автомобилей.

 

Зачем?

Обшарпанный и прокуренный насквозь бар интерклуба был тем редким местом в городе, где собирались вместе и представители закона, и представительницы запретной, порицаемой, но очень древней и нужной профессии. И те, и другие приходили сюда по службе, представители закона делали вид, что пытаются уличить этих дам в проституции (на самом же деле под крышей этого заведения между ними царили мир и согласие), а путаны делали вид, что изучают английский (многие из них действительно учились в университете на факультете иностранных языков), в общем, каждый занимался своим делом. Девочки «окучивали» морячков, а служба накачивалась дешевым виски и пивом.

Дядя Коля, старый кадровый разведчик, вышел на пенсию уже много лет назад и околачивался в интерклубе на полставки то ли как завхоз, то ли как человек, который должен за всеми здесь приглядывать, чтобы никто не нашпионил. Поскольку я работал тут барменом, мне вообще опасаться было нечего, кроме левого товара. К тому же, для дяди Коли я был незаменимым человеком. Ежедневно он выпивал грамм так по триста пятьдесят водочки и до конца месяца ему всегда чуть-чуть не хватало наличности, вот тут-то на помощь приходил я, открывая кредит. Мы с ним были очень дружны, и поэтому он рассказал мне много интересных историй времен войны, но одна из них зацепила меня на долгие годы. Сейчас этого дяди Коли уже нет, но осталась история, которую я носил в себе много лет.

– Мне тогда было двадцать шесть, шел четвертый год войны, и вся моя грудь была в «железяках». Конечно, уже вовсю попахивало победой, мы гнали гада по всем фронтам, и умирать ужасно не хотелось. Но пули, сам знаешь, – он обращался ко мне так, словно я тоже понюхал пороха, – летят от всевышнего по заказу: пора отъезжать – получи.

Дядя Коля отпил полрюмки:

– Решили меня забросить в тыл врага, командиром диверсионно-разведывательной группы из двадцати человек, вроде как добровольцев. И как же это было не вовремя, к нам как раз пополнение пришло из салаг лет девятнадцати-двадцати, молоко на губах еще не обсохло. Ну, построили их, объяснили задание, и я кликнул: «Добровольцы есть?» – и представляешь, все шестьдесят человек сделали шаг вперед. Он опять приложился к рюмке, и по его лицу прошла, как тень, еле уловимая судорога. – Знали бы они, куда идут.

– Забросили нас глубоко в тыл поздней ночью. И с самого начала все пошло не так, как надо. Приземлились чуть ли не в центре болота. – Дядя Коля усмехнулся:

– Знаешь, мне казалось, что болота есть только у нас, оказалось, и у них трясины хватает. Слава богу, никто не потонул, но вымокли до нитки, грязные как черти. Хорошо врага рядом не было, положил бы нас всех как миленьких.

На секунду он прервался, подвинул по стойке рюмку:

– Накапай еще, – и продолжил:

– Часа три шли к месту назначения по бурелому, вымотались все, и тут слышим – корова замычала. Прошли немного в ту сторону, смотрим – на полянке хуторок стоит, симпатичный такой. Послали вперед разведку – все, слава богу, чисто. Докладывают: «Дед с бабкой и детей малолетних человек десять». Ну, мы подошли, все честь честью, у нас ребята на ихнем многие говорили, попросили воды и часика два позволения отдохнуть.

Дед мне, честно говоря, сразу не понравился, взгляд такой волчий, но я значения этому не придал, что тут сантименты разводить, любит, не любит – раз с автоматом пришли, хочешь не хочешь, полюбишь.

Ребята расположились кто где, в дом даже не пошли и начали разминаться сухим пайком. Тут эта старая сука из дома вышла, спрашивает: «Может, картошечки вам сварить?» Молодежь обрадовалась: «Давай, бабка, горяченького». Старуха захлопотала, и вскоре ребята уплетали за обе щеки разваристую желтую, как масло, картошку. А меня так сон сморил, что когда мне сержант, рыжий Федька, в котелке несколько штук принес, я только сказал: «Потом», – и закемарил.

Кто-то тронул меня за плечо: «Товарищ капитан, пора». Сон слетел в секунду: «Рота, подъем!» – и через десять минут мы были готовы в путь. Дед с бабкой и малые высыпали гурьбой из дому, дети смотрели на нас любопытными глазами, а старики как-то испуганно, понятное дело – война.

Первому стало плохо Мишке Олейникову. Видишь, – дядя Коля обратился ко мне, – на всю жизнь фамилию его запомнил, как он стонал-кричал – громко-то не крикнешь, враги кругом. Потом прихватило сержанта Федора, ну а потом и всех остальных, а через полчаса все было кончено, оставалось только выкопать общую могилу. Нас осталось трое: я, Коля Ефименко и Жора Пустиков, а семнадцать девятнадцатилетних мальчишек остались в том лесу навсегда. Вот так поели картошечки у добрых людей.

– Дядя Коля, надо было стариков завалить к чертовой матери! – злобно сказал я. – За ребят за этих.

Он странно на меня посмотрел и произнес, как мне показалось, очень грустно:

– Мы, конечно, вернулись. Ну, зачем стариков заваливать, они бы и так скоро сдохли, стариков мы как раз оставили живыми…

И дядя Коля замолчал, да и мне больше ничего знать не хотелось.

 

«Культурные люди»

В пять часов утра на улице не единой души, стоит сонная тишина, даже вечно шумящее за соснами море, кажется, тоже еще дремлет. Медленно иду по тропинке, ведущей к берегу, вдыхая полной грудью влажный, прохладный воздух. Недалеко от берега, грациозно изогнув шеи, по воде скользят два лебедя в окружении любопытных местных чаек. Стою у самой воды и любуюсь этими совершенными созданиями. Вдруг меня одолевает приступ сильного кашля, на секунду успокаивается и потом накатывает снова. «Эй, мужик!» – раздается за спиной чей-то голос. «Подойди!» На скамейке развалился парень в красной куртке с белой надписью на груди. «Попей лимонаду, кашель пройдет», – и показал рукой на полупустую бутылку с подозрительной желтой жидкостью.

«Спасибо! Это у меня бронхит, тут лимонад не поможет!» – соврал я, еще раз его поблагодарил и пошел вдоль моря, пытаясь отдышаться. Понемногу пришел в себя, и мысли мои улетели во вчерашний вечер.

Вчера я встретил его в гостинице и привез к себе домой. Этот мощный духом старик Гарри медленно поднялся за мной по ступенькам к лифту, зашел внутрь, и я нажал на кнопку шестого этажа. Дверь в мою квартиру была распахнута настежь, здесь с нетерпением ждали знаменитого фантаста.

После приветственных рукопожатий и поцелуев все прошли в большую комнату и расселись вокруг овального стола. Быстро разлитая по бокалам бутылка хорошего австралийского «шираза» моментально сняла некоторое напряжение, и беседа потекла в приятном русле. Мэтр медленно потягивал свое любимое вино и с удовольствием болтал с моими сыновьями, которых больше волновало, как живется в Англии, чем все созданные им миры. Он с юмором отвечал на их вопросы, весело поблескивая глазами из-за толстых стекол очков. Потом кто-то спросил, что привело его в Латвию. Гарри улыбнулся: «Моя мать родилась в Лудзе, там была большая еврейская община. Когда выросла, она уехала в Питер, а потом за границу, где вышла замуж за ирландца, моего отца». После его слов в моей голове закрутилось слово «Лудза, Лудза, Лудза», я вспомнил одного знакомого доктора и историю, которую он мне рассказал о своем отце.

В двадцать четвертом году латвийский городок Лудзу населяли в основном небогатые еврейские семьи. Очень часто глава семьи отправлялся на заработки в дальние страны, где зарабатывал неплохие деньги, что позволяло потом открыть свое дело. Этот город не был Америкой, где главенствовали Ротшильды и Рокфеллеры, это был другой город.

Когда в доме Исайи собрались все родственники, казалось что еще немного, и их небольшой бревенчатый домик не выдержит и развалится. Но дом не развалился, все кое-как разместились, и первым взял слово прадед Исайи. «Если ты решил ехать, значит, надо ехать, без лишнего рта и нам легче, да и если вдруг заработаешь, то откроем тут пекарню». Вообще-то можно было и не собирать всех родственников, как прадед скажет, так тому и быть, но традиции здесь никто не нарушал.

До Франции он добирался по нашим меркам долго, недели три, – вначале до Риги, оттуда на пароходе до Германии, дальше на паровозе через всю Европу до Марселя. Там он нанялся матросом на пароход, и так понемногу добрался до конечной цели, Южной Африки.

Устроиться на работу для него не составило никакого труда, еще на пароходе он удивил своей выпечкой и команду, и пассажиров. Один из них, богатый немец, оказался владельцем нескольких булочных и еще на корабле предложил хорошие условия в одном из своих заведений.

Конечно, сравнивать Латвию и Йоханнесбург было просто неприлично, но Исайю тянула эта маленькая Лудза, как магнитом. Океан, много солнца – ничто не могло заменить родного городка. По ночам ему снились братья и сестры, серьезный отец и милая, добрая мама. Каждый месяц он откладывал определенную сумму, заранее высчитав, сколько потребуется здесь отработать, чтобы дома открыть собственное дело.

Нельзя сказать, чтобы три года тянулись как тридцать лет, здесь были и развлечения, появились и друзья – немцы, с которыми он работал в пекарне и благодаря своему трудолюбию и предприимчивости вскоре стал их шефом. Вечерами они часто вместе пили пиво и болтали о родной Прибалтике, мечтая поскорее туда вернуться.

Когда намеченная сумма была собрана и Исайя стал собираться домой, хозяин, господин Шульц, уговорил его поработать еще полгода на очень выгодных условиях. Скрепя сердце, Исайя согласился. Но вот эти полгода тянулись для него как десять лет.

С Шульцем они прощались, как братья, обнимались и вытирали слезы, так же тепло он прощался и со своими коллегами-немцами.

На пароходе он возвращался уже не как матрос, а как пассажир, в каюте второго класса. В Риге он сошел по трапу как респектабельный господин, в модном полосатом костюме и черно-белых штиблетах. Конечно, отец больше был бы рад видеть его при пейсах и кипе, но после трех с половиной лет разлуки он был счастлив увидеть его любым.

Через год в Лудзе открылась новая пекарня, а потом еще одна появилась в Двинске. Конечно, это была не Южная Африка, но концы с концами свести было можно.

Годы пролетели быстро, наступил сороковой, пришли коммунисты. В Двинске пекарня перешла государству, а в Лудзе она так и осталась у Исайи.

Вскоре разразилась война, Красная Армия быстро отступала на восток. Что делать? Лудзенская община должна была решить – уйти с красными или остаться ждать немцев. Все собрались в синагоге. Многие говорили: «Надо бежать! Говорят, там этот Гитлер – просто ужас, и евреев особенно ненавидит!» Тут взял слово Исайя: «Вранье все это! Я с немцами три года работал, они мне как братья были! Это культурные люди! За это я ручаюсь!»

Все расходились по домам, не зная, что делать. В конце концов, половина ушла с Красной Армией, а те, кто поверил Исайе, остались.

Его застрелили первым, рядом с пекарней. Пуля попало прямо в сердце, он даже не мучился, а потом кто-то из местных почитателей фюрера нарисовал на его лбу его же кровью звезду Давида. Других ждали Освенцим, Саласпилс, Аушвиц.

Какое счастье, что мать моего гостя задолго до этого времени уехала из города. А сколько таких матерей осталось…

Мы с Гарри сидели до полуночи, я подливал ему красное вино и жаловался, что доктор не разрешает мне употреблять вино, пиво и шампанское, а можно только виски и водку. Глаза мэтра округлились, и он с завистью сказал: «Какой у тебя хороший доктор, я бы многое отдал, чтобы мне разрешили пить виски».

Когда уже приближалось время расставаться, он показал мне глазами на пузатую бутылку «Чиваса» и на стакан для виски. Я осторожно налил ему в стакан, а он разбавил его большим количеством содовой и предложил выпить на брудершафт. Мы перекрестили руки, приложились губами к краям и залпом осушили содержимое. Потом мы налили еще по одной на прощанье.

Когда на следующий день он улетел домой, в Англию, меня охватила необыкновенная печаль – я расстался с великим писателем нашего времени и просто отличным мужиком Гарри Гаррисоном.

 

Верю – не верю

Сквозь темно-серые облака на землю хлынул поток солнечного света, превратив и без того сочные цвета джунглей в яркий, пышущий жизнью зеленый мир. На кокосовых пальмах нахально пристроились разноцветные орхидеи, китайские розы усыпали огромные, выше человеческого, роста кусты, и только что распустившийся цветок каллы приманил к себе маленькую птичку-колибри, которая с удовольствием запустила свой тоненький клюв в его свежий бутон. В искусно ухоженных зарослях возле отеля все стрекотало, чирикало, и изредка раздавались скрипучее кваканье местных лягушек.

Еще вчера Лешка сидел в аэропорту Хельсинки и стремительно уничтожал запасы спиртного в ожидании своего рейса на Бангкок. А сегодня уже был в этом земном подобии рая. Когда-то он увидел картину с изображением сотворения мира, а сейчас ему казалось, что именно в нее он и попал. Вспомнив промозглую осеннюю погоду, безрадостный пейзаж – голые деревья, ворох желтых листьев, приторный запах дыма костров, в которых сжигались остатки короткого лета у него дома, он, сбрасывая с себя это тоскливое видение, передернул плечами.

Низкорослые тайцы с вечно радостными лицами неторопливо стригли высокие кусты, не позволяя всему вокруг превратиться в дикие джунгли. Ему нравилось наблюдать за их работой, ведь всегда получаешь удовольствие, когда кто-то работает, а ты просто наслаждаешься жизнью.

Состояние блаженства нарушил телефонный звонок. Собрав в кучу свои скудные запасы английского, он поднял трубку и сказал: «Хэллоу». На другом конце ответили по-русски: «Здравствуйте, я ваш гид по Самуи».

Гоу-гоу бары – это часть экзотики острова: прекрасные тайки, вьетнамки и камбоджийки торгуют нежностью, не присущей северным женщинам. Они щедро отдают свое южное тепло большим добродушным самцам из холодной Европы. По-детски радуясь их крупным размерам, они щебечут на своем мелодичном языке что-то непонятное, вставляя заученные английские слова.

Номера на бедрах грациозного живого товара притягивают, их обладательницы стреляют глазами по темным углам, выискивая себе спутника на час или на ночь. Для них это не только хороший заработок, но и возможность в один прекрасный день оказаться в воздушном лайнере и поменять яркое солнце, море, пальмы на небольшую квартирку с теплыми батареями. И пусть за окном будут горы снега и минус двадцать, зато на бедре не будет бирки с номером.

Лешку мало волновали мечты соблазнительных таек, но он с интересом рассматривал, как они пританцовывают на вращающемся подиуме, и потягивал через трубочку джин с тоником.

На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Талия плавно переходила в бедра, длинные тонкие пропорциональные ноги с небольшой развратной кривизной его ужасно заводили. После множества коктейлей ему начинало казаться, что ее большие, казавшиеся в темноте черными глаза смотрят именно на него. Лешка подозвал официантку и попросил, чтобы к нему за столик пригласили девятнадцатый номер.

Ее имя начиналось на букву М, он никак не мог его запомнить и стал называть ее просто Машей, на что она без проблем, правда, со смехом отзывалась. Ей не удавалось выговорить его имени, и она называла его просто Юу, он тоже не был против. Выпив по джину и договорившись о цене за ночь, они вышли на улицу.

А здесь, под черным звездным небом, в квартале безудержного веселья стоял гомон тысяч голосов, звуки рок-музыки, заунывных местных мелодий, и в воздухе пахло развратом. Из каждого бара десятки девиц приветливо махали руками, приглашая присоединиться. Он начинал уже немного жалеть, что так быстро позволил себя соблазнить, но, окинув ее взглядом, еще раз убедился, что выбор был правильным.

Они нашли приют на ночь в небольшом отеле рядом с шумным кварталом. Разогретый и возбужденный алкоголем, ее телом, грудью и нежными ласками, он откинулся на спину и отдался в ее власть. Еще никогда и никто его так не ласкал, он изнемог от восторга и вскоре заснул от усталости, не ощущая на себе тяжести ее тела.

Он наклонился над унитазом и блевал, а она стояла рядом и что-то щебетала ему на своем языке, поглаживая по спине. От этого лучше ему не становилось, и следующая порция желчи с остатками пищи отправлялась в унитаз.

Утром, когда она обнаженная вышла из душа, он к своему изумлению и ужасу кроме красивой груди заметил между ее ног небольшой отросток, до удивления напомнивший ему его собственный член. Она, конечно, говорила ему, что ничего страшного, что она женщина, но он почему-то ей не верил и продолжал блевать.

* * *

Меня всегда смущало сравнение человека с побитой собакой, но когда я увидел Лешку, то убедился, что лучше не скажешь, и если бы у него каким-то чудом был хвост, то он бы его обязательно поджал. В руках у него были кульки, полные экзотических фруктов, на губах блуждала загадочная улыбка, то ли виноватая, то ли еще какая, разобрать было трудно. Я лежал в шезлонге и наблюдал, как он с усердием принялся разделывать кокосовый орех, потом нарезал манго и скрылся в бунгало, а через мгновение вернулся с бутылкой джина, тоником и двумя стаканами. Это меня удивило, в его правилах на отдыхе с утра обычно было пиво, а не джин. Я был заинтригован, но сделал вид, что ничего не замечаю. Мы медленно потягивали летний напиток и молчали.

Под потолком крытой веранды медленно вращался огромный вентилятор, разгоняя утреннюю влажную духоту. Казалось, что воздух там, за верандой, замер, и только иногда мимо, разрезая его, с жужжанием проносились какие-то огромные жуки или громадные пчелы.

– Интересно, тут змеи есть? – прервал долгое молчание Лешка.

– Должны быть, – лениво ответил я, и мы опять надолго замолчали. И вдруг он снова ожил.

– Как ты думаешь, на хрена мы живем – чтобы жрать, пить да плодиться, или все-таки есть у нас какая-то другая, высшая цель?

Рассуждения о смысле жизни из его уст меня привели в замешательство: человек, у которого основная цель – повеселей провести время, чтобы потом было о чем вспомнить, начал задумываться – это было неспроста.

– Ты бы лучше опять про змей спросил, а то жрешь целыми днями деликатесы, пьешь бургундское с пивом, баб местных к койке прижимаешь, и вдруг – на тебе, смысл жизни вспомнил. Может, ты заболел? Или случилось что?

Лешка не ответил и отвернулся. Спустя некоторое время он встал и начал прогуливаться по веранде, странно поглядывая на меня. Тут я не выдержал:

– Да чего ты дергаешься? Что случилось-то?

Он испытующе на меня посмотрел, чуть задумался и спросил: – Ты с мужиком – того, пробовал когда-нибудь?

Вместо ответа я залился сумасшедшим хохотом:

– Тебя что, приголубил кто-нибудь, или ты до кого снизошел?

Но ему было не до смеха, он посмотрел на меня строго:

– Вышло по ошибке, и грудь была, и все остальное, а утром оказалось – только наполовину женщина.

Я пытался сдерживать свой смех изо всех сил, но предательски-ехидная улыбка то и дело возникала на моих губах, и я отводил взгляд в сторону. Пару раз глубоко вздохнув, чтобы успокоиться от приступов смеха, я попытался ему посочувствовать:

– Да ладно тебе, в жизни разное бывает, главное, чтоб не понравилось»

Он замотал головой из стороны в сторону:

– Да ты что! Знаешь, как меня утром рвало?!

Но тут из меня опять поперло язвительно:

– А вечером тоже рвало?

Он посмотрел на меня со злостью:

– Ну, ты гад! Вот если бы ты оказался на моем месте, я бы не ржал.

– Да ладно, не обижайся, – примирительным тоном психотерапевта продолжил я. – Главное, чтоб ты не привык.

– Да прекрати ты! За кого ты меня принимаешь? – успокоил он меня. Но это прозвучало как-то не очень убедительно.

 

Покрывало с вензелями

Я часто встречал эту женщину возле своего дома, в магазине и на берегу моря во время летних закатов. Лицо ее было иссечено морщинами, седые волосы аккуратно зачесаны и уложены в маленькую кичку на затылке, обычно так укладывают волосы женщины-медики. В ее походке было что-то грациозное, так не свойственное женщинам ее возраста, а осанка выделялась благородством – прямая спина, высоко поднятая голова.

Утром в процедурный кабинет народу почти не бывает, так, один-два человека из тех, кто не спешит на работу. Поэтому обстановка здесь сонная, и молоденькие медсестры еле передвигают ноги. Но тут вдруг в отделение зашла статная, далеко не молодая женщина в белом халате и несовременном чепце с красным крестом посередине, и в ней я узнал ту, с которой не раз встречался, гуляя по пляжу. Мне показалось, что персонал сразу зашевелился быстрее. Она остановилась напротив меня: «Молодой человек, что у вас?» В ее обращении, было одновременно и участие, и что-то такое, что вызывало невольное уважение. Она мне напоминала мою любимую школьную учительницу истории, которую мы за глаза называли графиней.

Я поднял штанину до колена и оголил травмированную ногу, подставив ее для болезненной процедуры. Она долго и аккуратно снимала бинты, предварительно смачивая их раствором перекиси водорода, чтобы они легче отделялись от засохшей раны. «Ну и где вас так угораздило, молодой человек?» – поинтересовалась она, отвлекая меня от неприятных ощущений. Чтобы не стонать, я принялся рассказывать, как месяц назад сорвался со скалы далеко в горах и долго брел по тропам, добираясь до ближайшего селения. Она с интересом слушала, не переставая разбинтовывать ногу. «И часто вам приходится возиться с такими, как я?» Она улыбнулась: «Приходилось на своем веку», – и больше ни слова. Вскоре мучительная процедура закончилась, я поблагодарил ее и захромал к своему дому, удивляясь необычной медсестре с манерами княгини.

Во время Первой мировой судьба забросила младшую княжну Бутурлину в самую середину Европы. Война всегда перемешивает людей, как карточную колоду, – тузов и королей бьют козырные шестерки, и все становится с ног на голову. Как раз в это время революция захлестнула Россию, и все, кто не успел убежать, к новому году болтались в петлях, как елочные игрушки.

В Берлине на встрече «бывших» ее представили молодому, но уже известному врачу-пульмонологу Исааку Моисеевичу Рапопорту. Они долго разговаривали в этот вечер – о войне, о ее работе сестрой милосердия, благодаря которой ее миновала неминуемая кара за неплебейское происхождение.

Так она оказалась у него в клинике, а еще через семь месяцев они поженились, к неудовольствию благородных осколков бывшей империи: «Как, Бутурлина вышла за жида? Это позор для нас всех!» – только и было слышно на их регулярных светских приемах. Но стоило кому-нибудь заболеть воспалением легких, сразу вспоминали, что лучшего врача, чем Рапопорт, не сыскать во всей Европе, и стыдливо тащились к нему в клинику, где их встречала его ассистентка в белом халате, милая княжна Бутурлина.

Но всему хорошему неизбежно наступает конец, и вскоре на горизонте замаячила свастика. Исааку Моисеевичу жаль было бросать такую практику, но и оставаться в этой стране больше не хотелось.

Поезд Берлин – Варшава, мирно постукивая колесами, нес их к новой, неизвестной жизни в совсем молодую страну Латвию, которой с барского плеча вождя мирового пролетариата, за заслуги красных латышских стрелков в уничтожении противников революции, отвалилась независимость.

Здесь ей приходилось бывать и раньше, в те уже казавшиеся нереальными времена. Поэтому она и уговорила мужа попробовать переехать сюда, а не в Скандинавию, куда их приглашал наследный принц шведской короны, страдавший туберкулезом.

Маленькая приморская станция Приедайне очень понравилась ее мужу. Все вокруг было покрыто сосновым лесом, а с высоты большой Лысой горы на берегу реки были видны даже пенные гребни морских волн. Он ходил по лесу, восторженно восклицая: «Этот воздух очень полезен для легких! Мы тут построим превосходную лечебницу!»

Бутурлина слушала мужа, а сама уносилась мыслями далеко-далеко, в те времена, когда она с отцом и сестрами приезжала сюда как-то летом, и они тоже случайно оказались в этом лесу по пути в местечко Майоренгоф. Потом она вспомнила балы местной знати, где кружилась в вальсе с сыном губернатора Риги, интересным молодым человеком, мечтавшим, чтобы всем людям жилось хорошо, и много говорившим о социальной несправедливости. Ну а потом, через несколько лет, его за отца расстреляли как врага революции, не обращая внимания на то, что он стоял у ее истоков.

Исаак Моисеевич нежно любил свою жену и, слушая ее рассказы о прежней жизни, о балах, о сестрах, которых он никогда не знал, переживал вместе с ней так, будто это были для него очень близкие люди. В такие моменты она доставала из комода большое покрывало с вензелями, невесть как сохранившееся с того далекого времени, и разглядывала тонкие нити, причудливо сплетенные в княжеские гербы. Но время, как известно, лечит многое, особенно когда рядом любимый и любящий человек.

Бывшие пациенты из Европы добрались и до Латвии, шведский принц инкогнито побывал в новой клинике несколько раз, и это ему сильно помогло. Известность врача, популярность, уважение и зависть некоторых коллег только способствовали его успеху, и вскоре в Приедайне была открыта еще одна клиника, но бесплатная – для бедных.

Как ученый он никогда не бросал исследования туберкулеза, ставил опыты даже на себе, прививая какие-то его формы.

И однажды утром Бутурлину разбудил кашель мужа. Врач из Германии поставил неутешительный диагноз. Все произошло очень быстро, не помог даже известнейший пульмонолог из Японии. Вскоре она стала вдовой.

Опять война. Снова бессмысленные смерти. Она работает в немецком госпитале, облегчая участь раненых, но кто-то донес, что она вроде еврейка, о чем свидетельствовала одна из ее фамилий. В гетто ей достаточно было провести всего две недели, чтобы она еще раз убедилась в страшной несправедливости этого мира.

Тяжелые четыре года тянулись, как тысяча. Кончилась война, и она снова оказалась в России, вернее, в новой российской империи.

Потом пять лет лагеря за сотрудничество с немцами, а заодно и для ознакомления с новым строем.

Бывших врагов народа неохотно брали на работу, но, учитывая ее опыт медсестры, взяли нянечкой в Дубултскую поликлинику города Юрмалы, а через несколько лет она уже была там старшей медсестрой. И ее жизнь потекла, как и жизни многих миллионов людей этой страны.

С кочегаром Прохором они познакомились в очереди на базаре, разговорились… Уж очень тоскливо было приходить в маленькую квартирку с печным отоплением и одной коротать темные вечера.

Она давно уже никому не рассказывала о своем далеком, сейчас казалось – сказочном прошлом, жизнь понемногу заканчивалась.

Кочегар Прохор сидел на широкой кровати, застеленной покрывалом с непонятными для него золотыми вензелями, и, натягивая сапог, рассуждал вслух: «Чай, пройдет поезд, чай, не пройдет».

А поезд все не шел и не шел…

 

Дети

Мы с Михалычем, моим давнишним знакомым, сидели на скамейке возле роддома и наблюдали, как к нему подкатывают машины, из которых нетерпеливо выскакивают счастливые папаши с букетами. А через некоторое время возвращаются с драгоценными свертками, перевязанными синими или красными бантами. Михалыч смотрел на стены роддома без особого оптимизма и чуть погодя саркастически заметил: «Радоваться надо бы лет через тридцать, а не сейчас!» И рассказал мне историю.

Когда жена моего друга Лена забеременела, ей было уже за тридцать, у ее подруг-одногодок к тому времени было уже по двое, а то и по трое детей. А у них с мужем Валеркой все как-то не получалось, они уж и по врачам ходили, и к бабкам-ворожеям разным ездили, те им сглаз какой-то снимали и что только ни делали, а потом раз – и кто-то там внутри нее зацепился. Даже, наверное, слов таких нету, чтобы описать их радость. Валерка ее ни на шаг от себя не отпускал, запрещал тяжесть какую поднимать, а когда у них однажды в доме лифт сломался, он ее на шестой этаж на руках отнес. С каждым днем ее животик становился все больше и больше, а когда она впервые почувствовала легкое шевеление, это был и испуг, и радость. А иногда вдруг на животе появлялись выпуклости, словно кто-то изнутри ей говорил: «Я тут!» Тогда она клала свои руки на округлившийся живот и с ним разговаривала, внутри все успокаивалось и, как ей казалось, ребеночек засыпал. На седьмом месяце он стал совсем неспокойным, и ее положили в санаторий на сохранение. Таких, как она, там было много, большую часть времени они лежали в палатах, а иногда выходили в сосновый лес и медленно, степенно, переваливаясь с одной ноги на другую, как гусыни, ходили по парку. Валерка приезжал к ней каждый день после работы, а иногда успевал заскочить и во время обеда. Через три недели ее отпустили домой, не сомневаясь, что дальше будет все нормально. Последний месяц Лена почти все время сидела в квартире, так, выйдет иногда под ручку с Валерой, сделают кружок вокруг дома – и назад. Когда до срока оставалось недели две, она аккуратно приготовила все для роддома и сложила в сумку, даже две соски-пустышки положила на всякий случай. И все шло хорошо, но надо же было так случиться, что она поскользнулась на кухне и упала. Ее на «скорой» привезли в больницу; что там случилось, не знаю, только ей сказали: или ее спасут, или ребенка. Но так она полюбила то еще невидимое глазу внутри себя, что жестко сказала врачу: «Я без ребенка жить не буду!»

Похоронил ее Валерка, горевал так, что и передать нельзя, а через несколько дней забрал малыша из роддома. Всю любовь он перенес с жены на своего единственного и самого близкого в этом мире человечка. Когда был на работе, за ребенком няня приглядывала, а по вечерам и выходным он сам от него не отходил. И пеленки за ним стирал, и за грудным молоком бегал к одной женщине, ну, в общем, делал все, что обычно делает мать. Первое слово у детей известное, и Валеркин сын тоже сказал: «Мама», показывая пальцем на Ленкину фотографию. Тот учил его этому каждый вечер, показывая ему портрет матери на стене.

Время бежит быстро, и через шесть лет отец привел его в школу. Малый оказался толковым и радовал родителя отличными оценками, школу окончил чуть ли не с золотой медалью. Потом закончил институт, вскоре женился и привел в дом молодую жену.

Валерке тогда около шестидесяти было, и надо же, разбил его инсульт. Из больницы его привезли домой, ходить он не мог, на коляске еле передвигался. Врачи говорили: нужен хороший уход, и все наладится.

Михалыч прервал свой рассказ, достал сигарету, прикурил и, сделав пару глубоких затяжек, продолжил:

– Посоветовались они с женой, и любимый сынок сдал его в бесплатный приют для инвалидов и престарелых, чтоб не мешался под ногами уже ненужный отец.

Ездили недавно с приятелем навещать его, дружили мы втроем. Поговорим с ним, поговорим, и по очереди отходим, якобы в туалет, а там дадим волю слезам, утремся, чтобы не видно было, и возвращаемся. Он про сынка своего слова плохого не сказал, говорит: «Навещал меня месяца два назад, не забывает!».

– Сука заботливая! – сделал резюме Михалыч и добавил: – Жаль, что тогда Ленка померла!

Машины со счастливыми папашами все подъезжали и подъезжали, развозя по домам новое поколение, новые судьбы, и каждый из них хотел верить, что его ребенок будет самым лучшим.

Мы еще немного посидели, поговорили и разошлись, а эта история засела во мне занозой, ведь у меня, как и у многих других, тоже росли дети.

 

Пустота

После суточного дежурства Валерка валялся в кровати не меньше двенадцати часов, и все равно чувство усталости отступало только на второй день отдыха. Вот тогда, на второе после работы утро, он чувствовал себя счастливым и полным сил. Работа пожарного всегда связана с риском получить травму, и не только физическую, – сколько раз приходилось вытаскивать из пылающих домов слабосильных старух и малолетних детей, отравившихся угарным газом и не пришедших после этого в себя. Только дома рядом со своей женой Маринкой и маленьким сыном он чувствовал себя уютно и надежно, защищенным от разных бед.

Утром он просыпался еще затемно и начинал заигрывать со своей женой. Вначале она, ворча, сопротивлялась, а потом, с еще закрытыми глазами, подчинялась его натиску.

Довольный, он запахивал халат и шел на кухню готовить завтрак на двоих. Они были женаты четыре года, и он взял на себя обязанность по выходным готовить завтрак для любимой, провожая ее на работу.

Приготовить два яйца, отваренных всмятку, поджаренный в тостере хлеб, несколько ломтиков сыра и чашку черного кофе для него не было проблемой.

На ней был тонкий шелковый халат, накинутый на голое и еще влажное после душа тело, мокрые волосы спадали прядями на плечи. Он сидел напротив нее и любовался всем ее видом, думая про себя – «Господи, как я ее люблю!»

Она вечно долго собиралась на работу, примеряя то одну вещь, то другую, спрашивая совета: «Как ты думаешь, может, лучше этот свитерок, или вон ту кофточку?» Он соглашался со всеми ее решениями, она для него была хороша в любой одежде. В промежутках между переодеваниями он любил напасть на нее и покрывал поцелуями все ее тело, она сопротивлялась, возмущаясь, что опоздает на работу. Но в конце концов обнимала его за шею и целовала в губы: «Ты мой единственный и самый лучший, но я правда опаздываю на работу». Он отступал, услышав то, что хотел, и больше ей не мешал.

«Ты за мной сегодня не заезжай, меня сегодня Вероника подвезет», – так звали ее еще студенческую подругу. – «Я буду даже чуть раньше». Они коснулись друг друга губами, и за ней закрылась дверь лифта.

Познакомились они чуть больше пяти лет назад, он отбил ее у какого-то щуплого студента летной академии. Тот уехал на стажировку за границу на два месяца, и проверка их отношений на прочность не выдержала экзамена. А когда новоиспеченный летчик вернулся, она уже жила у Валерки, и тому пришлось смириться с положением вещей. Правда, несколько раз он пытался добиться встречи с ней, но все попытки были пресечены раз и навсегда – Валерка умел защитить свое счастье.

На балконе стояли ящики с красной и белой геранью, он любил повозиться в своем маленьком садике на десятом этаже, то и дело что-то пересаживал, покупал какие-то новые удобрения и поливал цветы каждое утро. Два больших аквариума с яркими рыбками, по одному в каждой комнате, и маленькая собачка по имени Тоська делали его жизнь по выходным насыщенной заботами: за рыбками надо было постоянно ухаживать, а собаку выгуливать. Закончив домашние дела, он надевал спортивный костюм и пробегал по велосипедной дорожке километров десять, потом принимал душ и звонил жене: «Привет, как дела, что нового?» – она делала вид, что сердится: «Ну, что может быть нового? Мы расстались два часа назад, не отвлекай меня!» – и вешала трубку. Но он, услышав ее голос, был счастлив.

Их трехлетний сын Сережка просыпался не раньше двенадцати и, открыв глаза, всегда задавал один и тот же вопрос: «Мама уже ушла? Я кушать хочу!» Валерка варил ему манную кашу, они садились на табуретки у овального стола и ели кашу с клубничным вареньем. Потом он одевал сынишку, и они отправлялись путешествовать по лесу возле дома. Нагулявшись от души, на обратном пути усталый Сережка засыпал прямо у него на руках. Отец приносил его домой, тихонько снимал с него ботиночки и укрывал пледом на диване. А сам отправлялся на кухню и, что-нибудь готовил к обеду, время от времени поглядывая на телефон: «Может, позвонить? Нет, не буду, а то зазнается совсем!» – пытался он убедить себя, но уже через минуту брал трубку: «Привет, как дела? Сережка спит. Я понял, больше звонить не буду», – и, довольный, возвращался к стряпне. После обеда он попытался ей еще раз позвонить, но телефон отвечал только длинными гудками, ее на месте не было. Потом он звонил еще, она не отвечала.

Время за домашними делами пролетает в один миг – только что было двенадцать, что-то сделал, посмотрел на часы – уже четыре.

Зазвонил телефон, Валерка радостно схватил трубку: «Я слушаю! …Да, да, скоро буду», – звонили с работы.

Он постучал к соседке, та долго не открывала, потом защелкали запоры, и она выглянула, вся взлохмаченная и сонная. «Вера, посиди с моим, меня срочно на работу вызывают, и Маринке, когда придет, скажи, чтобы не волновалась», – та кивнула и пропустила к себе малыша, довольного тем, что он сможет помучить ее жирного кота.

Пожарные долго возились, пытаясь вытащить из искореженного учебного самолета разбившихся в нем людей. Первым вытянули пилота, за ним пассажира, молодую красивую женщину, очень похожую на жену одного из пожарных-спасателей. Немного посомневавшись, старший группы набрал номер телефона коллеги.

 

Добродетель

Из-за громкой музыки выстрела почти не было слышно, пуля прошла где-то в метре от меня, пробила барную стойку, окно и улетела в темноту. Страха не было, скорей какое-то удивление: «Ни фига себе!» Потом кто-то бросился кого-то искать, обещая разрезать нарушителя спокойствия на кусочки. Но тот словно испарился, и как его ни искали, облазив все укромные уголки бара и подсобные помещения, найти так и не смогли. Потом бритые головы собрались возле стойки и принялись обсуждать происшествие. Как я понял из их разговора, ему было лучше застрелиться самому, чем попасться им в руки.

Вечер подходил к завершению, дамы разобрали кавалеров, кавалеры дам, и все начали потихоньку покидать бар. Лысые, как всегда, ушли гурьбой в сугубо мужской компании, у них были другие заботы.

Оставшись одни, мы налили для начала по пятьдесят грамм водочки и обсудили с напарником дебильного стрелка, рассматривая пробитую пулей стойку и треснувшее стекло. «Вставить бы ему дуло в задницу, ковбою хренову, ведь убить мог кого!» – покачивая головой, расстроенно ворчал Андрей. – «Уходить надо с этой работы, деньги деньгами, а жить хочется, у народа вообще крыша поехала». Мы с ним выпили еще несколько раз по пятьдесят, он уже почти успокоился, и храбрости в нем явно прибавилось: «Если я этого козла увижу, точно говном накормлю, как миленького». Мы выпили еще напоследок и попрощались до завтра. Он ушел, а я принялся перемеривать, что осталось в бутылках, готовясь к завтрашней сдаче смены.

«Не подходи, сука, убью!» – противный, надрывно визгливый голос, который больше подошел бы истеричной бабе, чем мужику, раздался откуда-то из-за деревянных ящиков с пустыми бутылками возле моего склада, куда я спустился переодеться и посчитать нетронутые бутылки с алкоголем. «Руки покажи, сука, руки!» Я показал руки, лихорадочно соображая, что делать.

Пистолет был у меня за поясом, под пиджаком, вытащить его я бы не успел, да и убивать я никого не собирался, он был у меня больше для поддержания уверенности: у всех есть – и у меня есть.

Спокойным голосом, насколько он мог быть спокойным, я сказал туда, в темноту:

– Я тут барменом работаю. Вот тут, рядом с ящиками, дверь – это мой склад.

Человек в темноте молчал, наверное, высматривал мое лицо, пытаясь определить, тот ли я, за кого себя выдаю.

– Точно, я тебя помню, – и чуть погодя спросил уже с другой интонацией, какой-то просящей:

– Эти там, наверху, меня ждут?

– Нет, все разошлись, ну, если только на улице.

– Они меня завалят, точно завалят, – его голос готов был вот-вот перейти в истерику. Мне стало его даже жалко и немного страшно – вдруг у него в голове что-то замкнет, и в этой панике он пристрелит меня за просто так.

– Ты знаешь, – обратился я к ящикам. – У меня тут второй выход есть, могу тебя там выпустить.

– А они меня там случайно не ждут? Может, ты меня подставить хочешь?!

– Да что они мне, друзья? Просто помочь хочу! С кем не бывает?!

– Помоги, братан, всю жизнь помнить буду!

Я включил свет и стал медленно подниматься по винтовой лестнице, ведущей из подвала к дверям пожарного выхода. За мной по пятам шел «стрелок», и я ощущал всем своим существом, как он судорожно сжимает пистолет, направляя мне его в спину.

За пожарными дверями никого не было, он осторожно выскользнул за дверь, потом повернулся в мою сторону, направив на меня пистолет, криво ухмыльнулся: «Ладно, живи, сука!» – и исчез в подворотне. После этих слов мне почему-то очень захотелось его догнать там, в темноте, и выстрелить. Но что-то меня удержало, не хотелось сравняться с этим дерьмом.

Я сидел на складе, внутри меня все кипело от унижения, страха и других сильных эмоций, даже выпитая рюмка водки не могла меня успокоить. Мысли, что я с ним сделаю, когда встречу, рисовали одну садистскую картину за другой. В конце концов, мысленно уничтожив его множество раз, я переоделся и отправился домой.

В три часа ночи по улице только изредка проезжали такси с зелеными огоньками, город спал. Редкий гуляка, засидевшийся в ночном баре, покачиваясь, как маятник, из стороны в сторону, пытается добраться до дома.

Тут вдруг я увидел за углом возле трамвайной остановки несколько собравшихся человек. Рядом стояли скорая помощь и полицейская машина. Подойдя ближе, я увидел лежащего на тротуаре «стрелка». Точно посередине лба у него была маленькая, аккуратная дырочка, из которой медленно вытекала темная жидкость.

Глядя на него, я уже и забыл о своем унижении, мне опять стало его жалко. Все-таки его дождались.

 

Музыкант

На афише под фотографией знаменитого музыканта жирным шрифтом было написано: «Камерный оркестр, альт Юрий Башмет» – и дальше мелкими буквами: «Концертный зал Дзинтари, начало в 19.30». Юлиан посмотрел на часы – до начала оставалось еще пятнадцать минут, он успевал. Ему нравилась классическая музыка, а до встречи с клиентом было еще три часа. Где бы он ни бывал в силу своей работы, при первой возможности бежал в оперу или филармонию.

Его отец был преподавателем музыки. Он не принуждал сына часами сидеть за инструментом, заставляя скрипку издавать жалобные звуки. Отец осторожно снимал со шкафа футляр, бережно доставал из него инструмент, очень долго настраивал, словно готовился к концерту, и начинал играть. Юлиан бросал все свои занятия и завороженно слушал, для него отец сейчас был волшебником. Потом он попросил у отца смычок и провел по струнам, которые обиженно заверещали, им не нравилось такое обращение, зато это очень понравилось малышу. Через некоторое время отец принес домой еще одну скрипку, с этого все и началось. К сожалению, в жизни часто все складывается не так, как мечтали об этом мы и наши родители. Великий музыкант из Юлиана не получился, но в своей другой профессии он был непревзойденным.

Открытый концертный зал находился за дюнами, рядом с морем, это была популярная площадка для артистов всех мастей. Но в начале сезона холодный ветер с моря отпугивал публику, и поэтому проблем с билетами не было.

Многие пришли с пледами, женщины укутались в теплые шали, все это напоминало не первые дни июня, а, скорее, конец сентября.

На сцене было установлено два больших обогревательных фонаря, вокруг них – стулья для музыкантов. Юлиан, начавший волноваться за артистов, успокоился: «Слава богу! Пальцы у них мерзнуть не будут».

Вначале раздались жидкие просительные хлопки, но когда на сцене появились музыканты, а затем солист с альтом в руках, зал взорвался эмоциями.

Ведущая, элегантная женщина с формами скрипки в облегающем платье, объявила название первого произведения. Моцарт.

Музыка была полна нежности и силы. Звуки уносили мысли Юлиана в далекое, почти забытое детство. Он вспомнил свою мать – в саду под яблонями, у стола, накрытого для чаепития. Они сидят с ней вдвоем, и она ласково проводит ему рукой по волосам, говоря какие-то нежные слова. Потом увидел, как мать накрывает его одеялом, шепча что-то ему уже уснувшему в ушко. Потом промелькнуло кладбище, серый от горя отец. Сильный порыв ветра с моря, зашумевшие сосны вернули его обратно в концертный зал.

Публика отбивала себе ладони, выражая свое восхищение маэстро и его музыкантами.

На сцену снова вышла дама-конферансье, притягивая к себе любопытные взоры мужчин, и объявила следующее произведение. Паганини.

Страстная музыка великого итальянца захватила Юлиана с головой. Первая любовь. Смешно подумать, это было еще в шестом классе. Он не мог оторвать взгляда от ее спины, и вместо того, чтобы смотреть, что пишет учитель на доске, он смотрел туда, на вторую парту возле окна. Она первая предложила ему поцеловаться. Он нежно прикоснулся к ее щеке, как целовал маму. Она засмеялась, введя его в жуткое смущение, принялась объяснять, как надо правильно, и подставила ему губы. Вечером он лежал в кровати и мечтал о том, что они всю жизнь будут вместе. А через два месяца она уже влюбилась в парня по прозвищу Черик, который был старше нее на четыре года.

Все мальчишки двора собрались внизу у черной лестницы и подслушивали стенания с чердака, где Черик и Танька занимались любовью. От горя у Юлиана разрывалось сердце, он всю ночь тихонько проплакал, а на следующий день написал крупными буквами в ее подъезде: «Танька проститутка». За что был здорово побит Чериком, отчего любовь, конечно, не ушла, и еще много лет ныло внутри, пока не встретил другую. Потом еще одну, потом еще…

Зал овациями проводил музыкантов на перерыв. Публика разбрелась по саду; одни пытались согреться ходьбой, другие покорно встали в длиннющую очередь в надежде получить в буфете чашечку горячего чая или кофе. Юлиан незаметно достал из внутреннего кармана фляжку с коньяком и, оглядевшись вокруг, сделал глоток. Сразу стало теплее, и он с удовольствием вытянул чуть затекшие от долгого сидения ноги. Он сидел с интересом и незаметно разглядывал публику. На первых рядах обычно сидели те, кто в музыке мало смыслит и приходят больше, желая показать себя, а не слушать. Чем выше от первого ряда и ближе к галерке, тем публика более взыскательная, тут хоть без денег, но их на фальши не проведешь, здесь сидят знатоки. Он смотрел в сторону небогато, но опрятно одетых людей с уважением.

На сцену под аплодисменты снова вышли музыканты. Чайковский.

Если бы он мог заставить себя подняться и уйти, он обязательно так бы и сделал. Он боялся этой музыки, она открывала в его душе потаенные дверцы памяти, которые он старался забыть. Но это была музыка, его настоящая и единственная любовь.

Мысли его унеслись на нежных звуках в прошлое. Консерватория. Все прочили ему блестящее будущее. Друзья в шутку называли – «наш Паганини». Потом эта дурацкая история с дочкой ректора, на которой он вовсе не собирался жениться. Отчисление, армия, полугодовая учебка, где после окончания он был признан лучшим снайпером курса, потом Афганистан.

Перед его глазами проплывали друзья из того страшного прошлого. Лешка Веселов приволок ему из какого-то аула скрипку со смычком, как она там оказалась – бог знает. Но когда он вечером взял ее в руки, все притихли, и каждый под ее звуки на мгновение оказался у себя в родном краю, дома. После этого его прозвали «музыкант», и прозвище к нему прилипло.

Он вспомнил страшную Лешкину смерть – в плену ему отрезали гениталии и засунули ему в рот. Он увидел как наяву Серегу Казначеева, ползущего без ног и кричащего: «Не бросайте меня тут!» Вспомнил, как душманы, узнав, что Юлиан музыкант, отрубили ему мизинец, пообещав наутро отрубить следующий палец. И если бы их не освободили, так бы и сделали.

Он смотрел на сцену и не видел ее, перед ним проплывали другие картины. Как он радовался, когда возвращался домой, и не знал, что дома его уже никто не ждет, и он остался совсем один.

Вспомнил свою первую жертву – толстого, как боров, директора рынка, которого он уложил одним выстрелом в лоб, с чердака шестиэтажного дома за полквартала. А вечером напился до бесчувствия, – все же это была не война, это стала уже просто работа. Сколько их было потом – сосчитать невозможно, в стране шел передел, и стрелки были нужны.

Музыка открывала в его душе все новые и новые двери, которые ему казалось, он замуровал в себе навсегда.

«Почему так повернулась моя жизнь? – задавал он себе вопрос. – Я мог так же стоять на сцене и творить музыку, а я творю зло. Зачем я живу?»

На лице не отражалось бурлящих в его голове мыслей, просто по щекам текли слезы.

Казалось, овации будут бесконечными. Юлиан до боли отбил ладони, но все равно продолжал хлопать. Понемногу все утихло, музыканты покинули сцену. Он продвигался к выходу в гомонящей толпе. И вдруг у выхода увидел своего клиента, тот стоял рядом с маэстро и держал за руку своего сынишку лет пяти.

Когда Юлиан оказался рядом с ним, то услышал, как клиент сказал: «Мой сын тоже стал учиться на скрипке играть, хочет стать таким, как вы». Мальчик высоко поднял голову и с детской непосредственностью заявил: «Я лучше буду!» Все засмеялись, и Юлиан тоже улыбнулся.

Недалеко от стоянки, в темноте среди сосен, он аккуратно прикрутил глушитель и встал недалеко от машины клиента, – тот должен был объявиться здесь с минуты на минуту.

Клиент медленно подошел к машине со своим сыном, они говорили о музыке, о том, сколько она приносит человеку радости и чистоты. После этих слов у Юлиана перед глазами снова возник силуэт отца, его первые наставления…

Хлопок выстрела был почти не слышен, так как дуло было приставлено вплотную. Тело завалилось лицом вниз на тротуар и замерло без движения. Поднять руку на отца, быть может, будущего великого музыканта он не хотел и не мог. Да и порядком все надоело!

 

Минночка

Что имел в виду знаменитый философ Диоген, когда сказал Александру Великому на предложение разных благ: «Не заслоняй мне собою солнце!»

Диоген просил не заслонять от него мир – иллюзией богатства. Тот, кто погружен в подсчет собственной прибыли, редко смотрит на звезды. Золото так ярко блестит, что оно может затмить разум, главное богатство философа, и он превратится в обычного мещанина.

Поэтому завоеватель и говорил: «Я бы хотел стать Диогеном, если бы не стал Александром». Эти две короткие фразы – удел великих.

Наше благополучие закрывает от нас несчастие других, мы живем в маленьком, выдуманном мире и становимся от этого еще более убогими, чем те, кто стоит с протянутой рукой.

Недавно в одной компании мне пришлось наслаждаться беседой с одной более-менее состоятельной дамой. Каким-то образом разговор коснулся богатства. На вопрос, в чем счастье, я услышал самый типичный ответ современной женщины: «Денег побольше, мужа побогаче, машину получше!». Слово «любовь» она или не знала, или просто забыла.

Когда я задал каверзный вопрос: «Как же быть с теми, кто каждую минуту умирает в мире от голода, благодаря тому, что мы живем так хорошо? И может ли нормальный человек, созданный по образу и подобию Божьему, быть счастливым, когда рядом есть те, кому плохо?»

Она посмотрела на меня презрительно, словно один из тех несчастных, о которых было упомянуто, это я: «Вы идеалист!»

Мне стало грустно. Да, я идеалист. Мне противна демократия, где выбирают лучшего среди богатых и для богатых, а не лучшего среди лучших.

И я вспомнил историю об одной настоящей женщине, для которой было не все равно, как существуют люди рядом с нами, и слово «любовь» во всех его пониманиях не было для нее пустым звуком.

Жизнь бросает нас по белу свету или держит взаперти на одном месте, мы ее ругаем, проклинаем, но все равно с радостью встречаем новый день.

Когда приходит весна, мы всегда ждем чего-то необыкновенного, быть может, чуда под названием любовь, а может, просто чего-нибудь нового. И не имеет значения, где ты в этот момент находишься – во всем мире весенние ручьи бегут одинаково. Наверное, и в Париже люди лишены долгого таянья снега и журчащих весенних ручьев, но зато вместо них тут в воздухе витает аромат желания, который не меньше радует сердце.

Минночка остановилась в отеле с звучным названием «Де Пари», окна ее номера выходили на маленькую площадь возле входа в Лувр. Каждое утро она наблюдала молодого человека, изображавшего из себя статую худого Самсона, обсыпанного чем-то вроде муки, потом живая скульптура превращалась еще в кого-то, а ближе к обеду собирала свои вещи и уходила под арку соседнего дома, где натягивала на себя штаны, рубаху и убиралась восвояси.

Париж никогда не меняется, он живет жизнью, обособленной от тех, кто обитает в нем, от тех, кто в нем рождается, кто делает его еще прекрасней. Потом они уходят, а город продолжает жить. Потомки Дюма, Бальзака, Мопассана и множества других летописцев этого города продолжают так же пылко любить, невинно изменять и просто жить самой обычной для французов жизнью.

Булочная возле собора Сакре-Кёр ничем не отличается от сотен подобных ей заведений, разбросанных по всему городу. Но именно сюда ранним утром, сама не зная зачем, зашла Минночка – то ли ей просто захотелось чашечку ароматного черного кофе, а может, ей кто-то «постучался в сердце».

Ему тогда было уже за сорок. Конечно, он слегка молодился, но Минночка этого совершенно не заметила. Многим молодым женщинам нравятся мужчины постарше, и седина в их волосах кажется им чем-то респектабельным, стабильным, даже если в голове с подобным обрамлением непрекращающийся ветер вечной юности.

Краешком глаза она видела, что он наблюдает за ней, ее это почему-то страшно смущало, и она не отрывала взгляда от чашки кофе, рассматривая черную гущу с пенкой. И вдруг незнакомец произнес: «Прошу прощения, вы очень похожи на француженку, но мне кажется, что вы из Польши». Он сказал это так легко и просто, что Минночка с легкостью ему ответила: «Вы ошиблись, я родилась в России». Он обрадовался: «Вы первая русская, с которой я разговариваю. Как приятно!» «Мерси, я там только родилась, но живу в Германии», – улыбнувшись, поблагодарила она. «Жан де Лувье», – представился он.

Через час они уже прогуливались по набережной Сены и болтали о всяких пустяках, на которых обычно завязываются все знакомства.

Минночка приехала в Париж из Германии по заданию Второго Интернационала, что уже ее ставило в первые ряды борцов за свободу, равенство и братство рабочего класса, а находиться тогда в этих рядах – это уже говорило о незаурядности человека. В большинстве случаев это были высокообразованные люди с обостренным чувством несправедливости этого мира, и уже потом к ним присоединились представители того класса, за интересы которого они так ратовали. Но что такое все мировые проблемы, когда на горизонте появляется любовь? Так, ничто!

Они встречались каждый день, и через пару месяцев потомок известного французского рода уже перечислял деньги на счет II Интернационала. И вовсе не из-за политических убеждений, просто он полюбил эту стройную маленькую женщину с потрясающими карими глазами и сумасшедшей энергией. А еще через три месяца он уже принимал активное участие в ее работе.

Из гостиницы она переехала к нему в дом недалеко от берега Сены, где в окно наблюдала, как по реке скользят прогулочные катера с шумной публикой. Ей казалось, что жизнь уже почти сложилась – рядом удивительный мужчина, и она борется за свои идеалы в этом мире. Но тут, в связи с их политической деятельностью, им приходится покинуть Францию. Она скрывается в Германии, а он быстро уезжает в Южную Америку.

С тех пор на каждый ее день рождения и в тот день, когда они познакомились, посыльный еще много лет доставлял Минночке букеты белых роз.

«Фройляйн, могу я узнать ваше имя?» – обратился к ней приятный молодой человек примерно ее возраста. Она обратила на него внимание, когда он выступал с речью о недопустимости прихода к власти нацистов. «Минна», – ответила она. «Густав», – и они по-партийному обменялись рукопожатиями.

Свадьба прошла скромно, так у них было принято. Еще до регистрации из Южной Америки прислали огромный букет красных роз с маленькой открыткой, на которой была всего одна фраза: «Я бы отдал все на свете, чтобы быть рядом с тобой». Это чуть не испортило весь праздник, но что-то все же взяло верх над воспоминаниями, и они уехали расписываться.

«Зиг хайль!» – неслось изо всех уголков Германии. Через год муж уже сидел в одном из первых концлагерей, а Минночке удалось бежать в Россию, где верные ленинцы оказали ей «радушный прием» в виде пятнадцати лет лагерей как немецкой шпионке.

Далекая сибирская деревня Кутузовка (что вовсе не означало, что тут когда-то останавливался знаменитый фельдмаршал, скорее, здесь раньше была какая-то местная кутузка) стала ее новым домом. Конечно, жизнь здесь очень отличалась от жизни в Германии или Париже, но это было просто рай по сравнению с лагерем строгого режима.

Ей было уже далеко не двадцать, но чувство юмора и жизнерадостность она ничуть не утратила, подшучивая над собой: «Русский язык я выучила самым последним, но зато какая практика, какой фольклор!».

Наум свободно говорил на русском и немного на иврите: «Извините, как вас зовут?» Так бывший известный ученый-физик вскоре стал ей новым, сибирским мужем. Их нынешняя вольно-поселенческая жизнь отличалась от жизни в лагере лишь тем, что вокруг не было колючей проволоки.

Но тут, к счастью, умер великий вождь. Весь народ горевал, а они, как и положено врагам народа, тихонько радовались, ожидая изменений в своей судьбе.

Товарный вагон был до отказа забит людьми и под радостный стук колес вез их к новой жизни, казалось, нереально счастливой.

Несмотря на то, что Наум был бывшим, хоть и маленьким, врагом народа, его все же снова взяли работать в секретный институт ядерной физики, уж слишком ценным специалистом он был, но предупредили, что с ним живет бывшая шпионка. Но даже если бы она была и настоящей, он бы ее никогда не бросил.

Первый телевизор был настоящим чудом, в громоздком ящике с маленьким экраном, перед которым ставилась огромная линза, шевелились реальные люди. Вот так, благодаря этому чуду техники, Минночка смогла разглядеть в маленьком окошечке на Запад своего немецкого мужа Густава, который не только выжил в концлагере, но и стал одним из руководителей новой Германии.

Он плакал в трубку от радости, что она жива, по ее щекам тоже текли слезы. Он просил ее приехать в Германию с мужем, чтобы познакомить со своей новой семьей и просто посмотреть на нее. Она не поехала. Ей было радостно знать, что он жив, но сейчас она любила Наума и не хотела его расстраивать встречей с нежданным родственником. Лишь изредка они созванивались, чтобы услышать голос из прошлого.

Она давно не говорила на французском, и когда на той стороне провода женский голос произнес: «Бонжур», ей показалось, что это какая-то шутка, и она ответила по-русски: «Добрый день», – но голос продолжал говорить на забытом, но хорошо знакомом языке.

«Меня зовут Мишель де Лувье, я вдова вашего старинного друга и приехала в Москву, чтобы обязательно найти вас, и это было последней просьбой моего мужа».

Минночка закрыла глаза и в одно мгновение оказалась в своей молодости в кафе-булочной возле собора Сакре-Кёр, в доме на набережной Сены.

Две очень немолодые женщины сидели за круглым столиком, внимательно разглядывая друг друга.

«Я познакомилась с Жаном в Аргентине, он тогда не мог вернуться во Францию», – начала незнакомка. – «Потом, после войны, мы с ним вернулись домой уже как муж и жена. Мы жили счастливо, он любил меня, был очень хорошим мужем и другом. Потом он заболел. Пришло время умирать. Я была с ним до самого последнего момента», – тут она остановилась, задумавшись, и продолжила: «Когда он уже уходил, он взял меня за руку и сказал: «Мишель, у меня к тебе есть последняя просьба!»

«Все, что хочешь», – сказала я ему. «Случилось так, что кроме тебя я всю жизнь любил еще одну женщину», – и рассказал мне о вас.

А потом попросил: «Я всегда мечтал ее увидеть, хотя бы на мгновение. Мишель, если сможешь, найди ее, и если ей плохо и одиноко, встретьте старость вместе. И передай ей все, что я тебе говорю.» Она тяжело вздохнула.

«Вскоре его не стало. Поэтому я здесь.»

Они стояли на перроне, обнявшись, как две старинные подруги, которых связывает невидимая нить прожитых лет. Два человека, с разными судьбами, с разных концов земли, которые, может, больше никогда не увидятся, но которых в конце пути соединила любовь одного человека.

 

Лузер

Жизнь первом этаже, за исключением частных домов, где под окном бегают злющие собаки, необычайно насыщена. В любое время к вам могут постучать в двери и поинтересоваться, живет ли в вашем подъезде такой-то. Вас запросто могут ограбить через окно, если вы заранее не установили на нем хорошую решетку. И самый ленивый хулиган, не напрягаясь, достанет камнем до вашей форточки, целясь в лампочку на кухне.

Марта услышала за входной дверью странное кряхтение, открыла дверь и остолбенела. На лестнице перед входом в подъезд расположился на корточках пацан лет пятнадцати со спущенными штанами. От натуги его лицо было в красных пятнах, и смотрел он на нее как-то очень жалобно. Казалось, еще немного, и он начнет повизгивать, как напакостивший щенок.

Некоторое время они, замерев, смотрели друг на друга, потом он еще раз напрягся, натянул джинсы и скрылся за входной дверью, оставив после себя «произведение», достойное маленького слоненка.

Ее долго тошнило, когда она прибирала подъезд, и потом она горько плакала над своей судьбой, сидя на диване в маленькой гостиной.

Они познакомились в латвийском городке Калниеши, недалеко от границы с Россией. Марта приехала туда для изучения влияния русского языка на местное население. Влияния никакого не было, там жили почти одни русские, за исключением трети белорусов, пяти польских семей и нескольких семей коренных латышей. Убедившись за неделю, что здесь никто ни на что не влияет, она удобно устроилась на сиденье автобуса и приготовилась к обратному путешествию в Ригу.

Он вошел в автобус и сразу обратил ее внимание своим стильным видом. Длинные волосы небрежно свисали до плеч, но в этом был какой-то шарм. Джинсовый костюм, на шее шелковый платок – было видно, что он имеет какое-то отношение к искусству и богеме. Единственное свободное место оказалось рядом с ней.

Когда она узнала, что он закончил филфак и работает в газете, она уже была от него в восторге, а когда он сказал, что с удовольствием увидит ее на дискотеке в клубе «Рокси», где подрабатывает диск-жокеем, была в него почти влюблена.

В первый раз она влюбилась в сорокапятилетнего мужчину, что нередко происходит с молоденькими женщинами, и уехала с ним в рыбацкий городок Рою, где залив встречается с морем.

Ей нравилось смотреть, как он становится за штурвал своей рыбачьей шхуны, заводит мотор и машет ей на прощанье рукой.

Каждое утро она провожала его в море, а вечером встречала у пирса. Он же относился к ней нежно и заботливо, что-то среднее между отношением к дочери и жене. Исполнял небольшие капризы, соизмеримые с его заработком, и с удовольствием обнимал ее молодое тело. Местные мужики ему завидовали, а их жены зло чесали языками. Эти разговоры доходили до него, и он понимал, как много в них правды.

А потом он встретил подругу своей молодости, конечно, не такую цветущую, как Марта, – там была и весна, и осень. Но, будучи человеком, достаточно реалистичным и хорошенько подумав, он, скрепя сердце, купил билет до Риги.

Вечером, за чаем, они долго говорили с Мартой. Он обрисовал ей в ярких красках, как он будет выглядеть лет через пятнадцать-двадцать, рассказал про недержание мочи, и не только по ночам. О том, что ему будет шестьдесят, а ей тридцать два, и он совершенно не захочет принимать дома молодых и крепких соседей с ближних и дальних окраин.

Она смотрела на его красивое мужественное лицо и плакала, сетуя, почему ей не сорок и почему он так о ней думает. Роланд нежно прижимал ее к себе, гладил по голове и думал: «Слава богу, что мне не двадцать», а может, просто заставлял себя так думать.

На автобусе вместе с Мартой, обдав все вокруг клубами синего дыма с запахом солярки, уехало все, что оставалось от его молодости. Он не махал ей вслед рукой, не размазывал по лицу слезы, а сразу развернулся и пошел домой.

С красавчиком из Калниеши, которого звали Рихард, они встречались целый год, после чего журналист, он же диск-жокей, сделал ей предложение, но с условием – за квартиру платят поровну, каждый одевается на свои деньги, еду готовит она и детей они не заводят.

Самое красивое время в Сигулде – это, конечно, осень, парад всех цветов. Ее свадебное платье было желтого цвета, на ногах желтые лодочки, а в голубых глазах море счастья. Все пили дешевое рижское шампанское и кричали: «Горько!»

Марта с радостью готовила для Рихарда куриные отбивные и краешком глаза любовалась, как он, напялив на голову наушники, над чем-то колдует, готовясь к дискотеке, или пишет заметку в газету.

Его статьи, освещающие музыкальные новости Риги, пользовались огромной популярностью среди местных музыкантов и меломанов – не из-за того, что они его очень любили, просто всем было интересно, кого он пытается расхвалить, а кого притопить. Слухи о том, что он никогда не врет и пишет только правду, на самом деле имели под собой почву, – он писал только то, что думает именно он. Закончив факультет журналистики, он смог найти себе место музыкального критика в «Независимой газете». К музыке он имел самое прямое отношение – мог трясти бубен и играть пальцами на губах. Из композиторов знал только одного, сидящего в виде памятника возле театра оперы и балета, мимо которого не раз проходил по пути в университет, но вот фамилию его, к сожалению, не помнил.

Пробелы в музыкальном образовании никоим образом не сказались на его карьере, газета была настолько независимой, что его суждения могли быть какими угодно. К нему потянулись музыканты, приглашали на свои концерты в надежде получить положительный или хотя бы отрицательный отзыв, лишь бы про них черкнули несколько строк на последней полосе. Так, постепенно, вращаясь в музыкальных кругах, он стал немного разбираться в современной музыке – роке, джазе и разных других направлениях.

Чувствуя себя почти светилом в этой области, он изменил имидж – еще больше отрастил волосы, стал курить трубку, просиживал в редакции с утра до вечера, создавая иллюзию творческой работы. Потом шел с коллегами в ближайший бар, где они наливались пивом, обсуждая то, что обычно и обсуждают в этом состоянии.

Возвращаясь домой, он изображал измученного работой человека, благосклонно позволял жене снять с него тяжелое, длинное кожаное пальто, придававшее ему такую респектабельность.

Марта старалась прибежать с работы раньше него и обязательно приготовить что-нибудь вкусненькое, порадовать своего милого. Она разливала зеленый чай в тонкие фарфоровые чашки, которые им подарили еще на свадьбу, и влюбленно созерцала мужа, медленно жующего румяные пирожки со шпеком.

После трапезы Рихард пускался в пространные разговоры о предназначении человека на этой земле, выделяя себе в этом мире место поближе к «олимпу». Она всегда с трепетом внимала его рассуждениям, но вдруг он будто невзначай заметил: «Все, кто зарабатывает меньше трехсот латов в месяц, конченные лузеры», – и эти слова как-то больно кольнули – ее зарплата была всего сто десять. Потом она подумала, что ее ближайшие подруги зарабатывали не многим больше, и попыталась ему возразить, но Рихард на это даже не обратил внимания, продолжая раскручивать тему: «Умный человек всегда сможет найти себе место под солнцем и обеспечить себя».

Она не стала с ним спорить, но в глубине души очень обиделась, ей захотелось оправдываться: «Я так мало зарабатываю, потому что еще учусь, и за тобой ухаживаю», и сказать ему: «Я женщина, а обеспечивать семью – обязанность мужчины», – но она просто молчала. И по ее щекам побежали слезинки. Он их не заметил, будучи полностью увлечен беседой с самим собой.

Марта не спала всю ночь. Утром, как всегда, накормила мужа завтраком, чмокнула в щеку и осталась наедине со своими мыслями. А потом появился этот какающий мальчик, и что-то внутри нее оборвалось.

Этот обаятельный мужчина часто заходил к ним в галерею посмотреть картины. Она уделяла ему внимания не больше, чем остальным посетителям. Но когда он вдруг появился с букетом нежных розовых роз и поздравил ее с именинами, от неожиданности Марте стало просто не по себе. Она что-то пролепетала в ответ. Было немного неловко и очень приятно.

Он стал приходить в галерею все чаще, они болтали о всяких пустяках, ей было с ним необыкновенно приятно и интересно. Потом он вдруг исчез на целый месяц. Она чувствовала, что ей чего-то не хватает, но никак не хотела связывать это с ним. И к тому же он был чем-то похож на того, с кем ей было так хорошо в рыбацком поселке.

Со времени ее свадьбы прошло два года. Рихард пошел на повышение, его оклад увеличился на двадцать пять латов, гонору прибавилось на все сто, и на жену он смотрел как на бесплатное приложение к своей карьере. Его мало заботило, не холодно ли ей в двадцатиградусный мороз в осеннем пальто. Сам же он одевался по последней моде и предпочитал тратиться только на себя. Главное для него в ней было то, что ночью под одеялом его согревало ее тело, а утром был вовремя готов вкусный завтрак.

Сквозь витрину она увидела, как с противоположной стороны улицы шел Он. Руки сами стали поправлять кофточку, зачем-то одергивать юбку, а лицо, как всегда, залил предательский румянец. Опять цветы и первый, нежный, как дуновение ветерка, поцелуй в щеку. От этого невинного поцелуя внутри все перевернулось, и появились запретные мысли, которые она гнала от себя изо всех сил, думая о Рихарде: «Какой он у меня хороший, самый лучший, самый умный!». А потом весь вечер, слушая важные рассуждения мужа, вспоминала о цветах, которые пришлось оставить в галерее, чтобы не потревожить богатое воображение супруга.

Незаметно пролетело три месяца. Она с трудом выкраивала время и изредка позволяла себе встречаться со своим новым другом в каком-нибудь кафе. Он был ее отдушиной – всегда внимательно выслушивал, рассказывал что-то интересное, а потом они расставались до следующего раза, просто пожав друг другу руки. В последний раз ей до головокружения захотелось, что бы он поцеловал ее в губы, но она вовремя опомнилась, а потом жалела об этом целый вечер, и даже на новую тираду мужа со злостью сказала: «Да заткнулся бы ты, наконец!» – и вышла в другую комнату, оставив его сидеть с вытаращенными от удивления глазами на диване у телевизора.

Она стала работать на двух работах и начала уже зарабатывать двести пятьдесят латов в месяц; чтобы преодолеть «лузерскую» планку, не хватало еще пятидесяти. На работу она убегала раньше мужа, и теперь ему приходилось обходиться без горячего завтрака (холодные бутерброды, завернутые в прозрачную пленку, она ему оставляла всегда). И мужа она видела все реже и реже. А в короткие промежутки между работами она мчалась к своему тайному другу – насладиться общением, понимая, что однажды может от него и не вернуться.

Рихард сидел на диване, упершись взглядом в телевизор. Когда она вошла в комнату, он даже не повернул головы в ее сторону, продолжая смотреть в экран и молчать. У нее внутри что-то екнуло – таким подавленным она не видела его никогда. Она испуганно подумала: «Наверное, видел меня с ним в городе, или кто-нибудь рассказал».

Марта присела на край дивана, осторожно спросив: «Что нового?» Рихард долго не отвечал, а потом со злостью на весь мир выплюнул: «Они закрывают газету, и меня выгоняют с работы! Сволочи, они ничего не понимают в искусстве! Да меня на телевидение хотели взять!» Потом закрыл лицо руками и замолчал.

Марта облегченно вздохнула: «Ну, это еще не так страшно, у тебя все будет хорошо!», – и про себя добавила: «Лузер!»

 

Уходи

В электричке полно народу. Напротив меня сидит с подругами девчонка с толстой рыжей косой и, закрыв лицо руками, горько плачет. Ей сегодня исполнилось двадцать пять и стало казаться, что жизнь уже подходит к концу. Мне тоже стало как-то грустно, все-таки уже двадцать шесть, какой же, наверное, я для нее старый! Через несколько остановок она успокоилась, мы познакомились и проболтали до самой Риги. Мы вышли и попрощались навсегда.

Ресторан с громким названием «Море» скорее был похож на затхлый пруд и пользовался репутацией весьма скучного заведения. Только в редкие летние дни, когда город был забит очумевшими от жары отдыхающими, и все остальные более или менее приличные места были переполнены, здесь появлялся народ к радости скучающих официантов. Барная стойка не освещалась, и если ты сидел за столом в зале, то совершенно не было видно тех, кто сидит в глубине ресторана у бара.

Мне нравилось здесь бывать. Симпатичная буфетчица Галка строила свои рыже-карие глазки не только мне, а абсолютно всем мужикам, которые оставляли монеты на ее прилавке, но это не было каким-то авансом для дальнейших отношений. Сейчас это называют маркетингом, а мы просто называли ее «Галка-недавалка».

Не успел я даже обмакнуть в рюмку губы, как случайно увидел ее, вернее, какой-то яркий свет, перевернувший все внутри меня. Это был не внутренний крик одурманенного животной страстью самца, скорее, это был стон раненного любовью: «Вот это да…»

«Закуси удила, жеребец, у тебя жена, да и не по твоим зубам корм – она у нас в управлении торговли работает, завтра тебя за сексуальные домогательства уволят…» – пыталась меня вразумить буфетчица Галка. Но что может остановить лавину в горах или цунами?

Мне было неважно, что с ней за столом сидели какой-то мужчина и еще одна женщина. Я подошел, начал что-то рассказывать, угощать их шампанским, и даже не знаю как, но мы оказались с ней вдвоем, а ее знакомые каким-то образом испарились.

Никому еще я не дарил столько цветов. У бабки-торговки от радости дрожали руки, когда она пересчитывала деньги, полученные за красоту.

В ее взгляде я прочитал, что у меня «не все дома», но в глазах вместе с тем был и восторг. Когда на улице появляется кто-то с большим букетом цветов, у окружающих это вызывает разнообразные чувства, от нескрываемой зависти у женщин до саркастической ухмылки у экономных мужчин.

В обеденное время шумная, гомонящая толпа отдыхающих растекается с пляжа по летним кафе, пивным ларькам, а более состоятельные или те, кто очень хочет такими казаться, – в рестораны и бары, под прохладу кондиционеров. Но только те, кто действительно понимает прелесть отдыха у моря, располагаются в тени колючих сосен и с удовольствием уписывают принесенные из дому бутерброды, запивая сухомятку теплым лимонадом или пивом. То тут, то там слышатся уговоры сердобольных мамаш: «Ну, заинька, скушай еще!» – и карапуз лет четырех берет в ручонку огромный бутерброд с колбасой, из-под которой вытекает растаявшее на солнце масло, и жует, жует, жует.

Мы спрятались от всей этой толпы в маленьком кафе на пять столиков, где подавали только мороженое, шипучий лимонад и сладкий ликер «Мокка» к чашечке бразильского кофе. Это место – настоящий рай для влюбленных пар, здесь не воняет жареной картошкой и бифштексами, от которых пропадает лирическое настроение, тут легкий запах кофе приятно дурманит голову и придает встрече какой-то шарм.

Букет цветов заслонял ее лицо, я отодвинул его в сторону. Мы совсем не знали друг друга, но мне казалось, что мы никогда и не расставались.

Как быстро летит время, когда тебе хорошо! Колючие розы мы оставили у знакомых в каком-то баре и просто бродили по пляжу, взявшись за руки.

В груди у меня было ощущениу непонятного счастья и не верилось, что такое может быть. Я даже забыл, что женат, вернее, не забыл, – опасение, что встречу каких-нибудь знакомых, подспудно присутствовало, а в общем-то, было все равно.

– Ты меня помнишь? – спросила она. Я напряг память, нахмурив лоб.

– Вы, наверное, та пожилая женщина двадцати пяти лет от роду, с которой мне повезло общаться в электричке, когда я находился в потрепанном виде?

– А что у тебя на руке за кольцо – наверное, в этом виноваты орнитологи? – своим вопросом она заставила меня спуститься с небес на землю. Я уставился на свой окольцованный палец с наигранным удивлением:

– Утром еще не было!

Вечером в ресторане «Laiks» я несколько раз заказывал одну и ту же песню «Пока не меркнет свет, пока горит свеча», прижимал ее к себе и медленно топтался в танце.

Рассвет мы встретили, когда уже выходили из бара «Jūras pērle». Я попытался культурно затащить ее в кусты, целовал в шею, губы, она же над моими попытками весело, по-девичьи, смеялась и тянула меня совсем в другую сторону. Конечно, я был пьян, но больше от ее присутствия, чем от вина.

Я записал ее телефон на ресторанном счете и остался один на перроне станции Лиелупе.

Электрички пробегали мимо одна за другой с интервалом минут в пять, люди уже ехали на работу и с любопытством посматривали на сидящего на скамейке, то ли кого-то провожающего, то ли встречающего. И были правы – в этот день я что-то в своей жизни проводил, а что-то встретил.

Сколько раз я обманывал женщин, глядя в их доверчивые глаза, сосчитать будет трудно, хотя можно. Да и сам я тоже был обманут не раз, но в тот момент, когда в телефонной трубке голос объявил мне, что такой гражданки тут нет, я не поверил и набрал номер еще раз. На пятый раз трубку уже просто не подняли.

Рюмка водки – неплохое лекарство от любовной боли, но только в том случае, если не начинает ее полностью заменять. Хотя мы были знакомы всего один день, я казался себе обманутым и покинутым женщиной, как если бы мы прожили с ней много лет.

Андрис работал в управлении торговли и занимался досугом молодежи – устраивал вечеринки, культпоходы, был хорошим организатором и изрядным выпивохой. Когда он появился на пороге заведения, в котором я праздновал поминки по несостоявшейся любви, то с удовольствием подсел ко мне за столик, решив разделить со мной мою тоску. «Так ты об этой говоришь, о рыжей Наташке? Она же мой начальник!» – я предупредительно поднял палец вверх: «Не рыжей, а золотой, придурок». На «придурка» он немного обиделся, но, видя мое «перегретое» состояние, простил мою грубость и даже обнадежил: «Записывай телефон, влюбленный бегемот!» – и продиктовал мне заветные цифры.

Как я люблю наш приморский город, но не жарким летом, а поздней осенью, когда пустеют его прибрежные улочки и на пляже изредка появится чья-нибудь укутанная от ветра фигура. В воздухе витает тоска по летнему шуму и гаму тысяч голосов, половина ресторанов и кафе уже закрыта, и ты наслаждаешься чашечкой горячего кофе, наблюдая, как крупные капли дождя, растекаясь, барабанят по оконной витрине приютившего тебя кафе. А сейчас этот гомон раздражает, хочется где-нибудь от него спрятаться, а когда он пройдет, начинаешь по нему скучать.

– Добрый день! Ты извини, что не позвонил сразу, времени не было. – На том конце провода явное замешательство, и я продолжаю:

– Может, пообедаем где-нибудь вместе? – раздумывая, она немного помолчала и голосом далеко не радостным согласилась:

– Ну, давай пообедаем.

Час дня – это пик горячего солнца, забитых ресторанов и окрошки с отварным яйцом и сметаной.

Мы сидим в большом деревянном сарае, названном почему-то рестораном, он тянет в лучшем случае на рабочую столовую. Но холодный борщ со свеклой тут отменный.

Сегодня я с ней серьезен, как никогда и ни с кем, пытаюсь ей понравиться не как безалаберный весельчак, а как серьезный человек. Но это всего на несколько минут, из меня так и прет разная ерунда, и мы хохочем как сумасшедшие.

– Ты меня до работы не провожай. Увидимся вечером, позвони!

Когда мужчина влюблен, он слегка ненормальный, и малейший намек на возможность взаимности делает его удивительно глупым. От радости мне хотелось прыгать до небес и сотворить что-нибудь необыкновенное. Наверное, подвиг. Я зашел в тот же сарай, где мы обедали, и заказал пятьдесят грамм. Через час я уже был готов перевернуть весь мир.

Фотограф Юрка всегда оказывается в нужное время в нужном месте, и четыре часа до окончания ее работы я неплохо с ним провел. Мы пили за любовь, за счастье и за вечную весну в нашей душе.

Одолжив у друга машину, я подъехал к ее дому в полседьмого утра, остановился невдалеке и стал ждать.

На ней было светлое, слегка обтягивающее платье с зелеными цветочками, на ногах туфельки в тон платью, похожие на балетные пуанты, а на белое плечо спадала рыжая коса, стянутая внизу темно-коричневой резинкой. Под платьем красиво вырисовывалась ничем не сдавленная грудь, это было весьма сексуально.

– Как ты меня нашел? – ее лицо выражало неподдельное удивление.

– Ты на работе со всех сторон обложена шпионами. Я так хотел тебя увидеть, что был согласен перевернуть все дома Риги, чтобы тебя найти.

Она улыбнулась, приняв это за комплимент, даже и не представляя, что я и в самом деле готов был даже на это.

Дорога от Риги до Юрмалы – это несколько минут езды на предельной скорости, для того, чтобы впечатлить свою спутницу вкусом адреналина. Красный «фиат» российского производства, напрягшись изо всех сил под нажимом моей ноги на газ, выдал на спидометре сто сорок. Ее глаза блестели, губы были полуоткрыты – ей нравилась скорость.

Через пятнадцать минут машина уже стояла возле управления торговли, где она работала.

«Если я тебе сегодня позвоню, ты не исчезнешь, как в прошлый раз?» – она посмотрела на меня как-то уже по-другому: «Попробуй, позвони». Я потянулся к ней губами, но она выскочила из машины, оглянувшись по сторонам, не увидел ли ее кто со мной. И медленно пошла ко входу в здание под соснами, «вкусно» покачивая бедрами. Возле дверей обернулась, и я прочел по губам: «Позвони!»

Этот маленький коричневый домик возле станции Майори почему-то именовали дачей, мне же он больше напоминал дровяной сарай, в котором случайно оказалась широкая кровать с тумбочкой и старенький телевизор на кухонном столике. Чистая ажурная занавеска, наверное, еще с бабушкиных времен закрывала от любопытных глаз, что происходит за этим маленьким окошком.

Мы открыли бутылку белого вина и наслаждались его вкусом и волшебным хмелем. Потом я целовал ее глаза, губы… Она пыталась сопротивляться своему желанию, как могла, ее затуманенные глаза о чем-то молили, я это понял по-своему…

«Мы с тобой не должны больше встречаться, забудь мой номер телефона, я тебя ненавижу за то, что ты со мной сделал!» – голос, полный слез и укора, хлестал меня хуже пощечин. «Уходи, я прошу тебя, уходи!» Ощущая себя последним негодяем, я молча закрыл за собой дверь.

Прошло чуть больше года, за это время я успел развестись. А сейчас стоял и слушал, как работница городского загса хорошо поставленным голосом желала молодоженам счастья, и я был за них ужасно рад, тем более что одним из молодоженов был я. А невестой была девчонка с рыжей косой, которую она не могла спрятать даже под фатой.

А ту дачку-сарайчик мы потом посещали еще не один раз, и была она для нас лучше любого дворца.

 

Нехристь

Родители Каспарса были добропорядочные католики, каждое воскресенье они посещали службу в церкви, постились по-настоящему, не для галочки. Перед трапезой молитвы не читали, но и так каждому было понятно, кому они обязаны всем, что имеют. Каспарс с детства благоговел перед таинством церковной службы, иногда ему казалось, что в лучах солнца, прорезавшего розу мира, в храме появляется сам Господь. Когда он рассказал об этом родителям, они ему объяснили, что это лишь его разыгравшееся воображение. Он с ними спорить не стал, только подумал, что Его видел только он один.

Весной в выходные дни влюбленные давали обет вечной преданности и любви перед Богом. Каспарс стоял неподалеку от алтаря, внимал словам священника и думал, что обязательно поведет свою возлюбленную к алтарю, прежде чем будет обладать ею.

Колючая солома исколола Каспарсу всю спину. На нем, словно оседлав коня, верхом сидела Майга и, раскинув в ноги разные стороны и впившись ногтями в его плечи, по-деловому ритмично работала бедрами. Так он стал мужчиной. Тут не было ласковых слов, нежных поцелуев, она быстро натянула трусы и, кивнув на прощанье, со словами: «Только бы Янка детей из школы привел», – скрылась за дверью амбара.

Ему было обидно и противно. Он представлял свою первую женщину совсем по-другому. Единственную и на всю жизнь. В порыве даже решил пойти и поговорить с ее мужем.

После слов: «Я люблю вашу жену!» его ноги на какой-то миг оторвались от земли, и он упал возле крыльца. Больше Янка его не бил, даже напоил водой и проводил до ворот, с сожалением покачивая головой, – соперник был моложе его жены лет на двадцать пять. А вот вопли его похотливой супруги вся округа слышала еще очень долго.

На исповеди он выложил все, что было на душе, попросил прощения за свои плотские грехи.

За решетчатым окном исповедальни нудный, нравоучительный голос долго ему объяснял, какая он тварь, и что такие смертные грехи надо искупать воздержанием и молитвой.

Каспарс внял гласу священника, молился и был воздержан во всем. Конечно, святым его назвать было нельзя – он выпивал в компании друзей, любил побалагурить, но в основном был намного чище окружавших его людей.

Прикасаясь губами к руке падре, он каялся, представляя себе, что это сам Господь таким образом дарует ему прощение за содеянное.

С Ритой он познакомился в церковном хоре. Когда она пела, Каспарсу казалось, что ее высокий, чистый голос долетает до самых небес. Они начали встречаться, а через полгода уже планировали день венчания, к большой радости их родителей. И, наверное, все бы закончилось счастливым браком, но между ними встало ее пение, вернее, немолодой регент церковного хора, который охотно давал молоденькой хористке бесплатные дополнительные уроки. Вот во время одного из таких уроков Каспарс их случайно и застал – ее с задранной юбкой, а его со спущенными штанами. Мысль о самоубийстве крутилась в его голове всю ночь. Он сжимал пальцами бритву и рассматривал вздувшиеся вены на руках. Нет сомнения, что он исполнил бы намеченное, но откуда-то из глубины затуманенного болью сознания пришла мысль: «Самоубийцам нет прощения!» – и он отбросил лезвие от себя. Всю ночь он молился, прося у Господа мудрости и смирения. Спасла его глубокая вера, и отнесся он к этой своей личной трагедии как к очередному испытанию, посланному ему свыше.

Вместе с верой у него возникали тысячи вопросов: «Почему у нас разрешают гомосексуализм? Забыли про Содом и Гоморру? Почему те, кто считает себя последователями Христа, позволяют распространяться этой заразе, гораздо более страшной, чем прелюбодеяние? И вообще, что это и откуда оно взялось? Конечно, он видел, как по весне кобели пристраиваются друг к дружке, но это же просто собаки. И почему Он с таким безразличием смотрит на то, что творится? Почему пропаганду грязного разврата, облаченного в гламурные тона, называют терпимостью?»

Его забрали в полицию за то, что он чересчур активно протестовал против шествия лесбиянок и гомосеков. Те, розово-голубые, в полиции обозвали его фашистом. На что он с криком: «По крайне мере, я не педераст!» подскочил к одному из них и с размаху влепил ему между накрашенных глаз.

Пятнадцать суток тюрьмы – это минимальный срок, который мог дать ему судья. У него росли внуки, и в глубине души он был доволен этим семнадцатилетним парнем, но по долгу своей службы должен был быть терпимым. И, приговаривая его к наказанию, он, казалось, приговаривал самого себя.

Дед Каспарса был красным латышским стрелком, ему пришлось одну половину своей жизни повоевать, а другую посидеть в тюрьмах. В промежутке он умудрился завести семью и родить пятерых детей, а потом и спокойно умереть в девяносто два года. В общем, жизнь получилась насыщенной. А сейчас его внук наслаждался тюремной баландой в окружении разношерстной братии, которая, узнав, за что он тянет свой мизерный «политический» срок, отнеслась к нему с должным уважением. Только пара местных педиков слезливо возмущалась и толковала о своих правах, но на то они и были «петухами», чтобы кукарекать возле параши, а не на улицах городов.

Через пятнадцать дней, покинув стены старой Рижской тюрьмы, он сразу пошел на исповедь к своему священнику.

На этот раз они беседовали не сквозь решетку исповедальни, а на скамейке возле костела. Отец Якоб успокаивал Каспарса, по-отечески держа за руку, и говорил о терпимости, о любви людей друг к другу, о том, что все люди на земле разные, и каждый относится к жизни по-своему, да и кто знает, чей путь более праведный. Когда они расставались, Каспарс наклонился, чтобы поцеловать святому отцу руку, но священник этого сделать не позволил. Он по-отечески прижал парня к груди и, будто случайно, нежно сжал рукой его ягодицу.

Больше в костеле Каспарса никогда не видели. Где-то около года он еще пожил в городе, а потом уехал.

Прошло семь лет, родители уже и не надеялись что-то о нем услышать, он как в воду канул. Но потом вдруг получили долгожданное письмо. Где-то далеко на Востоке он принял ислам, взял себе имя Ибрагим и стал правоверным мусульманином. Живет небогато, но у него пятеро детей, как у деда, и пока только одна жена. В той далекой стране дикие нравы, там сейчас за измену супругу можно лишиться головы. И если в человеке живет порок, он прячет его, как гноящуюся, зловонную рану, и не выставляет напоказ.

И верит Ибрагим, что его сыновья станут настоящими мужчинами, а дочери верными женами. Видно, не по душе ему была наша странная терпимость.

 

Одержимые

Глинистая тропа виляла над краем обрыва, из глубины которого злобно ревела горная река. Ее не было видно из-за покрытых зеленью склонов, только влажная пыль от разбивавшейся о скалы воды поднималась на сотни метров вверх и оседала на больших пальмовых листьях, густых, покрытых разноцветными цветами кустах и на тропе, из-за чего та становилась скользкой и ненадежной.

В гималайских восхождениях Генрих больше всего не любил эти длинные, нудные переходы. В Европе было просто: доехал почти до горы – и вперед, к вершине, а тут надо было больше недели мерить тропу ногами, что порядком изматывало, зато лучше проходила акклиматизация.

Носильщики были навьючены громадными рюкзаками, из-за этого выглядели какими-то крохотными, со спины казалось, что у рюкзака есть две короткие жилистые ноги, и он идет сам по себе. От такого сравнения Генриху становилось смешно, но поделиться этим было не с кем – по тропе шагали только три носильщика, проводник и он сам.

Четыре года назад, во время обычной ежедневной пробежки, он получил, казалось, незначительную травму, которая лишила его гор на все это время. Мало кто мог разделить с ним его чувства, наверное, только жена знала, что творится у него на душе. Поэтому она с пониманием относилась к тому, что он каждую весну покупал себе новый высокогорный рюкзак и запихивал его на полку, где их было уже несколько.

В аэропорту он прижимался к ней небритой щекой, и мысли о том, как он ее любит, перехлестывали все. Горы казались просто ничем, и уезжать никуда не хотелось, вот так стоять и стоять.

Самолет выруливал на взлетную полосу, а Генрих напряженно всматривался в иллюминатор, надеясь заметить ее силуэт где-нибудь у огромных стеклянных стен аэропорта. Может быть, она где-то там и стояла, но стекло, как зеркало, отражало все вокруг и скрывало это. Потом самолет, разбежавшись, оторвался от земли, прорвал завесу густых серых облаков, стал подниматься выше и выше.

Внутренне он уже совершил это восхождение, мысленно уже не один раз побывал на заветной вершине. А сейчас просто намеревался это повторить наяву.

Маленький домик с верандой, прилепившийся к скале над ущельем, стал его первым приютом на этот день. Очень милая женщина принесла меню, написанное от руки, с ценами в рупиях и долларах.

Есть не хочется, но лимонный подслащенный сироп с водой в самый раз. Но уже через час команда снова взваливает на плечи рюкзаки и устремляется в путь.

Тропа превратилась в лестницу с вырубленными в скале ступенями, устремляющимися круто вверх, кажется, к самым облакам. Тяжело дыша от нехватки кислорода и тяжести рюкзака, который то прижимал его носом к горе, то пытался от нее оторвать, Генрих проклинал этот «короткий путь», который посоветовал проводник. Кинув взгляд вниз, он в восторге замер от открывшегося с головокружительной высоты вида на ущелье. Пальмы, разноцветные рододендроны, еще какие-то экзотические растения чудом прилепились к этой крутизне. Казалось, что это не дикие джунгли, а чей-то прекрасный сад, ухоженный заботливой рукой. Далеко внизу вздымалось туманное облачко над бурлящей рекой, а чуть выше над ним, расправив широкие крылья, парили две большие птицы. Они то замирали на одном месте, то соскальзывали вниз и снова поднимались, не делая ни одного взмаха крылом. И Генрих с сожалением подумал уже не в первый раз: «Жалко, что мы не умеем летать!» – и снова зашагал вверх.

Пот перестал периодически капать с козырька бейсболки, теперь он превратился в тонкую струйку, напоминая плохо закрытый кран. С надеждой Генрих то и дело посматривал, когда же закончится эта безумная лестница, но его взгляд то и дело упирался в подошвы ботинок поднимающегося впереди проводника. Наконец, подошвы исчезли, еще несколько ступеней, и люди оказались на ровной площадке, за ней шла широкая тропа, по которой с важным видом гуляли куры. Проводник поднял палец вверх и сказал: «Горопани! Здесь будем ночевать!»

Вечера здесь тянутся долго и нудно, если не разбавить их рюмкой местного рома или стаканом пива. Ты долго не можешь заснуть от нехватки кислорода, а если и заснешь, то это не тот сон, что на уровне моря, скорее, это полубред, и хочется, чтобы быстрее наступило утро.

Мысли о предстоящем восхождении крутятся пластинкой в голове – какая будет погода, какой снег, может, все-таки надо идти было с кислородом, интересно, кто последний поднимался на Манаслу. До горы идти еще несколько дней, а внутри уже предстартовый трепет.

«А может, ты все же немного трусишь, ведь сольное восхождение впервые?» – спрашивал он сам себя, и себе же отвечал: «Не боюсь, просто волнуюсь, как всегда!»

Сегодня тропа бежала вниз по другую сторону перевала. Генрих осторожно делал каждый шаг по склону, боясь нагружать травмированную ногу. Но тут один камень на краю тропы выскользнул из глинистой влажной почвы, нога сорвалась, и Генрих, взмахнув руками, пытаясь удержать равновесие, полетел в ущелье, склоны которого были покрыты скользкой травой, пальмами и разными сухими корягами.

Его падение остановил высохший, переломленный, острый, как копье, ствол пальмы, пробил его ляжку в районе паха, и Генрих повис на нем вниз головой. Он слышал наверху крики, но ответить не мог и вскоре потерял сознание.

Нежное, ласковое «намастей» привело его в себя. Незнакомая девушка держала его за руку, он лежал на больничной кровати в небольшой чистой палате, а наверху под потолком у окна сидела маленькая ящерица и с любопытством смотрела на него своими выпуклыми глазами. «Где я?» – спросил Генрих. Девушка на хорошем английском объяснила ему, что он в госпитале Катманду, после сложной операции, и очень хорошо, что ему оставили ногу. Он машинально протянул руку, потрогал ногу – она была на месте.

Потом медсестра ему рассказала, как его вытащили из ущелья, и что, к его счастью, недалеко были французы со спутниковым телефоном, они-то и вызвали вертолет, иначе бы он истек кровью. «Так что вам очень, очень повезло», – радостно закончила она.

«Ничего себе повезло! Готовился к этому как никогда, и тут – на тебе, так повезло!» – и он безуспешно стал пытаться вспомнить, как все это произошло. Но после наркоза в голове был полный провал.

Врач оказался европейцем, что в первый момент Генриха очень обрадовало. Но его жесткий подход при осмотре уже заштопанной раны вызвал у него бурю эмоций и липкий пот на лбу. Обработав швы, хирург довольно улыбнулся: «Да, а ведь мог и все свое хозяйство на ветку намотать, а тут – глядишь, и месяцев через шесть можно снова в горы или еще куда!» – и перешел к соседней койке, над ней возвышалась груда бинтов, а под ними скрывался ее обитатель.

С соседом по палате возились долго, что-то говорили про червей в ранах, про отморожения и гангрену. От всего этого Генриху уже начинало казаться, что ему и на самом деле очень повезло.

Когда врачи ушли, Генрих спросил, обращаясь к человеку в бинтах: «Эй, привет! Как ты там?»

Немного погодя, к его удивлению, услышал по-русски: «Не могу сказать, что зае…сь! Носу пиз…ц, из ушей даже холодца не сваришь, пальцы на руках и на ногах проредили, как старый забор, разные поверхностные отморожения, несколько закрытых переломов, какие-то внутренние ушибы, и мне так же говорят, что охрененно повезло! Ну конечно, по сравнению, с теми, кто оттуда никогда не вернулся! Ну, а ты в беспамятстве все про Манаслу бредил, и как я понял, где-то перед горой, может, к счастью, тебя остановила рука провидения! Ты сам-то откуда? Без сознания ты то на русском стонал, то еще на каком-то!

– Я из Латвии.

– О! Ваших я знаю! Самая большая гора триста метров, а альпинистов, как грязи! Слышал, недавно ваши ребята в Новой Зеландии погибли!?

– Да, было, я их знал! – и вспомнил похороны трех альпинистов перед самым отъездом из дома.

Потом сосед замолчал и начал стонать, Генрих протянул руку к красной кнопке вызова врача. Вскоре у кровати появились белые халаты и начали колдовать над бесчувственным пациентом.

Очнулся он только утром и поприветствовал сквозь прорезь из бинтов: «Привет, везунчик! Я тут отъехал ненадолго, наверное, достал тебя своими стонами? Маму с того света не звал? Тогда еще поживем!»

Генриха мучило любопытство, что там за человек под бинтами со злобным чувством юмора. Он испытывал к нему невольное уважение за то, что он мог так издеваться над своим положением. Сосед то впадал в беспамятство, то приходил в себя и продолжал беседу, словно и не отсутствовал несколько часов. Спрашивать о том, что случилось в горах, почему-то было неудобно, поэтому приходилось сдерживать любопытство.

Недели через две, когда соседу стало лучше, да и Генрих уже сам мог немного передвигаться, он услышал повествование, которое, наверное, даже не предназначалось для него, скорее, это был разговор с самим собой.

– И нужен был мне этот пятый восьмитысячник?! И без него как-то неплохо было. Ну, чувствовала душа! Не перло с самого начала, лучше бы вот так, на ветке, как попугаю, башкой вниз повисеть и по-нормальному потом домой, хромая, но на своих двоих! А тут еще неизвестно, на чем! Долбаная лавина, потерянные перчатки, бл… романтика, уделаться можно. Если все закончится более или менее нормально, никаких, на хрен, гор! К тебе в Латвию буду ездить! По ровному пляжу гулять! Всем, чем хочешь, клянусь! И тебе не советую! Это в песнях лучше гор могут быть только горы, есть и другие, более доброжелательные места!

Спустя три недели мы с ним прощались. Он уже сидел, опираясь на спинку кровати, и так же, не переставая, со злобной иронией шутил над собой, над моими чудом сохранившимися органами деторождения и над всем миром.

Через полтора года, взвалив на плечи тяжеленные рюкзаки, они шагали по той же тропе, которая привела Генриха тогда на больничную койку. А перед ним маячила спина бывшего соседа по палате с его неизменной иронией: «И на хрена я опять сюда приехал! Наверное, чего-то недополучил!» Они ржали, как молодые жеребцы, и медленно продвигались наверх.

 

«Лирика»

На пятой палубе круизного лайнера «Лирика», совершающего очередной рейс в Атлантическом океане по экзотическим островам, собралась разнообразная и интересная публика. В основном это были итальянцы, глубокие старики и старухи, где-то в глубине души мечтающие умереть красиво – во время роскошного путешествия, а не дома, в кровати, обложенным грелками со всех сторон в помощь уже остывающей крови.

Публика была разодета в смокинги и вечерние платья по случаю устроенного капитаном приема, где он представлял пассажирам высший офицерский состав команды корабля. Туда затесалось и несколько человек среднего возраста, и пара вертлявых юнцов, насмотревшихся фильмов про итальянскую мафию и теперь старательно изображавших «крестных отцов».

Один из них постреливал глазами вокруг с таким выражением лица – пусть кто-нибудь только дернется, и он сотрет его в порошок. Но старики его не замечали, они радовались этому маленькому празднику, устроенному в их честь, и наслаждались каждой минутой, поднося дрожащей рукой ко рту бокал с шипящим шампанским. И скорей всего, многие из них действительно имели непосредственное отношение к тем далеким годам, когда бились насмерть между собой преступные кланы. А сейчас это были приятные старички с добрыми лицами.

Мне тут нравилось все, за исключением вечерних приемов, где была обязательная форма одежды «гала», что просто сводило меня с ума. Вечерние платья на старушках, которым далеко за семьдесят, галстуки-удавки под горлом у их седовласых спутников создавали впечатление, что это просто репетиция перед похоронами, и они прикидывают, в чем им лучше лечь.

У некоторых джентльменов, с виду еще довольно молодых, вроде меня, белоснежные рубашки и бабочки под горлом не позволяли отличить, кто официант, а кто приглашенный, и только экзотические лица обслуживающего персонала из Индонезии выдавали, кто есть кто.

Многие взоры притягивала к себе крупная женщина в красном, лет сорока пяти. С первого взгляда было видно, что она готовилась к этой поездке очень серьезно и спать одна не собирается, поэтому она надела обтягивающее яркое платье, рассчитанное на сексуальных гурманов. Оно подчеркивало каждую складку ее тела, демонстрируя всем, что голодать ей не приходится, и то, что где-то люди недоедают, – это не про нас.

Мне же она напомнила самый большой страх моего детства, здоровенную породистую свинью в деревне у бабушки – правда, та была не красного, а розового цвета, и я ужасно ее боялся, когда она смотрела на меня сквозь прорези деревянной ограды своими маленькими ненасытными глазками. Но потом, когда хрюшку закололи перед Рождеством, мне стало ее безумно жалко, и за праздничным столом я наотрез отказался есть отбивные из знакомой свиньи.

А сейчас, несмотря на теплый вечер, почему-то захотелось сала с водкой вместо холодного шампанского.

Языковой барьер оставлял мне на выбор два варианта – прикидываться глухонемым или просто на любой вопрос глупо улыбаться. И я выбрал улыбку, кляня себя за то, что не выяснил до поездки, будут ли тут мои соотечественники, с которыми можно опрокинуть по стопке водки и обсудить мировые проблемы.

Бармен, чернокожий верзила, скучающе смотрел по сторонам, ожидая, что кто-нибудь хоть что-то закажет. Но публика, одетая в дорогие вечерние платья и костюмы, поблескивая драгоценностями, пила дешевое бесплатное шампанское и не изъявляла желания тратить деньги на более качественный продукт.

Несколько фужеров кислого шипящего напитка привели меня в более подходящее настроение, и сразу очень захотелось общения. Но общаться, не зная итальянского, можно было только с самим собой. Праздник вокруг явно обходил меня стороной, потянуло на зевоту, и я потихоньку стал пробираться к выходу на верхнюю палубу.

Огромные винты взбивали темно-синий океан и оставляли за лайнером широкий бирюзовый след с белой пенной каймой. Безбрежные просторы постепенно окутывала своим покрывалом ночь. С одной стороны на небе уже стали появляться звезды, а с другой на горизонте был виден след утонувшего солнца. Теплый ветер обдувал лицо и лохматил волосы своей невидимой рукой. Было скучно и одновременно как-то очень хорошо, наверное, потому, что некуда и незачем было спешить. Просто стоять, опершись на борт, смотреть в темноту и ни о чем не думать.

Я долго стоял один на корме и с высоты десятого этажа разглядывал далекие огни кораблей, наслаждаясь приятными мгновениями, о которых я грезил еще в детстве, начитавшись книг о великих морских путешествиях. И, погруженный в свои мысли не заметил, что неподалеку от меня стоит еще один человек, устремив свой взгляд в черную даль так, словно он мог разглядеть за ней что-то невидимое мне. Потом, словно очнувшись, он посмотрел в мою сторону и приветственно кивнул мне головой. Я кивнул ему в ответ. Мы еще долго так стояли молча. За это время я смог его рассмотреть. Это был мужчина далеко за семьдесят, но стариком его называть не хотелось – он был подтянут и строен, чего нельзя было сказать обо мне. Темный костюм элегантно облегал его фигуру, а вместо галстука поверх рубашки был повязан цветной платок, и я подумал, что он похож на француза. Седые, длинные и густые волосы и черные усы на худом, испещренном морщинами лице делали его похожим на художника или писателя. Я старался разглядывать его незаметно, скосив глаза, но он был весь в своих думах, и мое присутствие его совершенно не волновало. Вскоре откуда-то набежал прохладный бриз, и я спустился вниз.

Огромное окно во всю ширину каюты раздвигалось в разные стороны, открывая выход на лоджию, где стоял небольшой столик и два удобных раскладных кресла красного дерева. Вид на океан здесь был ничуть не хуже, чем наверху, просто был ограничен одной стороной, немного не хватало простора, что открывался с верхней палубы. Но зато тут была бутылка виски, любимая женщина и широкая удобная кровать.

Утро. Небо переливалось разноцветными красками, оно становилось светло-зеленым, потом превращалось в розовое с ярко-белыми вкраплениями, через секунду все исчезало, и уже желтый с красным играл в облаках у горизонта. Вдруг, непонятно почему, все как-то поблекло, и в одно мгновение из океана вырвался ввысь яркий столб белого света, разлившись по всему небу. Я без остановки щелкал камерой, пытаясь запечатлеть это торжество света, заранее зная, что никакая фотография этого не передаст.

Каждое утро я стою на палубе с камерой в руках, пытаясь сделать редкий кадр, и всякий раз встречаю на ней человека, которого про себя прозвал французом. Он просто любуется восходом и уходит, только когда солнце полностью покажется из океана.

Во время завтрака он сидит через два столика от меня в окружении трех элегантных пожилых дам. Они неторопливо разглядывают меню, а потом заказывают у предупредительно стоящего неподалеку официанта, как я заметил, каждый раз почти одно и то же – горячие булочки, йогурт, фруктовый салат, омлет и черный кофе, молоко отдельно. Утром тут практически все заказывают одно и то же. Молодежь насыщается быстро и убегает на верхнюю палубу понежиться на солнце, а остальные чинно поглощают завтрак, запивая его горячим, ароматным кофе.

Мне интересны эти люди – за их плечами более семи десятков лет, сколько бы они могли мне рассказать увлекательного из своей долгой и, надо полагать, далеко не серой жизни. Но это несбыточное желание, пройдет еще немного времени, и они унесут истории своих жизней навсегда.

Я долго бродил по палубам, разыскивая свою жену, и уже начал волноваться. Через несколько дней после отплытия из Генуи на лайнере появилась пара человек с загипсованными руками, а у одной женщины была до колена забинтована нога. Океан, качка, – всякое бывает.

Она стояла на корме, там, где я любил по утрам щелкать камерой, рядом с тем самым интересным пожилым мужчиной, и, к моему удивлению, разговаривала с ним.

Мы познакомились, его звали Владом, он и вправду оказался почти французом и очень неплохо говорил по-русски.

Утром они вместе поднимались на лифте, он спросил у нее что-то на итальянском, она улыбнулась в ответ и непонимающе пожала плечами, он перешел на французский, потом на немецкий, и только когда добрался до английского, она смогла объяснить, что она русская.

Он очень обрадовался и сказал: «Я так люблю русских! Во время войны нас с женой сослали в Казахстан. Я был в польских войсках инженером, и, если бы не русские, мы бы там не выжили». Так началось наше знакомство. Русские сослали его, и они же помогли ему выжить, а он их за все за это еще и любит!?

Вечером Влад пригласил нас в итальянский бар и объяснил свое отношение: «Простой человек не правит этим миром, он подчиняется воле сильных и делает в основном то, что ему приказывают правители. Не будет выполнять – умрет сам. А когда он живет обычной жизнью, он совсем другой», – и добавил: «Есть хорошая польская пословица: «Когда паны дерутся, у холопов чубы трещат». А мне с женой именно обычные холопы выжить и помогли. Нас высадили с поезда недалеко от большого села – мороз, вьюга, – и дали лопаты – землянки копать. Но как ты землю эту мерзлую расковыряешь? И местные жители разобрали нас по своим домам, чтобы мы насмерть не замерзли. Многих у себя жить оставили, и нам с женой повезло. Несколько лет чужие люди делили с нами свой кров и еду, думаю, что родных таких не бывает». Мы долго еще разговаривали в этот первый день нашего знакомства и ушли из бара одними из последних.

Пассажиры высыпали на палубу и с любопытством наблюдали, как лайнер, выполняя сложный маневр, подходит к причалу острова Мадейра. К его склонам прилепились тысячи домов, между которых змейками протянулись дороги до вершины перевала. Пальмы, кипарисы и множество других неизвестных мне растений покрывали склоны. На набережной прилепились друг к другу десятки кафе. Кроме того, там был огромный воздушный шар с прикрепленной к нему снизу большой корзиной, в которой стояли столики со стульями для гостей. Туристы, попивая знаменитую терпкую мадеру и кофе с пирожными, медленно поднимались вверх к небесам, обозревая окрестности.

Мне захотелось поскорее вытащить из каюты жену, поскорее сбежать с ней на берег и забраться в эту корзину. И тут я услышал за спиной голос французского поляка: «Вам нравится?!» – и, не дожидаясь ответа, продолжил: «Когда я с женой впервые увидел этот остров, мы только и думали, как бы побыстрей на него спуститься с корабля. А этот шар, – он указал рукой в сторону берега – тут, наверное, уже пару десятков лет! Мы с женой тоже поднимались. Как это было давно! Прошло уже пять лет… А кажется, что это было только вчера».

По его интонации я понял, что его жена уже ушла из этого мира, и почувствовал, что Мадейра для него как встреча с чем-то очень близким. Но его лицо ничем не выдавало внутренних переживаний, на миг мне даже показалось, что я ошибся. Он задумчиво посмотрел на меня и предложил: «Хотите, я буду вашим гидом? Мне тут знаком почти что каждый камушек!» Я с радостью согласился.

Наклонная теневая сторона улицы – самое лучшее место для летнего кафе в в такую жару. Все столики заняты, но нам удается пристроиться с самого края у входа. Спинка моего стула упирается в кадку с пальмой, немного неудобно, но ничего, главное – мы сидим. Мы заказываем свежий апельсиновый сок и джин с тоником, медленно потягиваем через трубочки напитки и рассматриваем публику, которая медленно прогуливается то в одну, то в другую сторону. Влад рассказывает нам о местных рукодельницах, которые вышивают удивительной красоты салфетки и скатерти, о производстве специфического местного вина – мадеры.

Потом ненадолго замолкает и продолжает о другом: «Я в этом кафе последний раз был с женой пять лет назад, она у меня тогда много ходить уже не могла, и я возил ее в коляске. Мы сидели вон за тем столиком у витрины. Она у меня очень цветы любила, и в тот день я ей принес сюда большой букет из стрельцов и орхидей».

Медленно едем на машине по крутому серпантину дороги куда-то вверх, к самому старому собору на острове. Навстречу попадаются большие туристические автобусы, от чего замирает сердце – а вдруг не разъедемся. Но водители тут – настоящие асы, и несколько миллиметров, отделяющих машины друг от друга, – здесь это нормально.

Сверху просматривается вся бухта, в которой у причала стоят уже два огромных океанских лайнера и множество парусных яхт, при виде которых у меня всегда разгорается страсть к путешествиям. Я закрываю глаза и вижу, как лечу по волнам, управляя парусами, тут адреналин подступает к горлу и в душе кипит жажда битвы со стихией. Да, это тебе не каюта с балконом и телевизором. Во всем есть своя прелесть, там не полежишь с бокалом виски, наслаждаясь мгновением, там надо вкалывать.

Время летит быстро, и вот мы уже спускаемся вниз на странных санях по асфальту, это необычно и смешно, но и на этом зарабатывают деньги.

Прощаемся с Владом на нашей палубе, он благодарит нас за приятно проведенный день.

О, как хорошо вытянуться на кровати после долгой прогулки по склонам Мадейры! Через несколько минут уже вскакиваю, достаю из мини-бара свою собственную бутылку виски, лед, наливаю в два стакана, разбавляю содовой и удобно устраиваюсь в кресле напротив жены. Какая на фиг яхта! Я с наслаждением делаю большой глоток. Лайнер издает прощальный гудок, и мы снова в океане. Мадейра постепенно исчезает за горизонтом, становиться прохладно, даже виски не помогает. Мы ретируемся с балкона и продолжаем выпивать, делясь впечатлениями. Жена моя тоже заметила внутреннюю боль нашего нового знакомого и сказала: «Он на этом корабле не из-за радости путешествия, он здесь от тоски». Я соглашаюсь.

Утренняя сырость проникает даже через плотное окно. Я поднимаюсь с кровати, раздвигаю стеклянные двери и в одних семейных трусах, трепещущих под порывами ветра наподобие флага, любуюсь огромными широкими волнами, которые плавно качают лайнер вверх и вниз, как на качелях. Скоро завтрак, он становится ритуалом, мы уже и есть-то не хотим, но надо – за все заплачено, да и себя нужно хоть как-то развлекать между двухдневными переходами.

Мы улыбаемся Владу и киваем ему головами, он тоже рад нас видеть, вместе с ним нам приветливо кивает его дамское окружение – видно, он о нас уже рассказал своим спутницам.

Меню выучено наизусть. Снова фруктовый салат, омлет, булочки и кофе. Официанты-филиппинцы снуют между столами с приклеенными улыбками. И занесла же их нелегкая в Италию в поисках заработка! Но они, кажется, довольны. Нас каждый день обслуживает один и тот же филиппинец. По секрету он мне сказал, что он, как и мы, христианин. Наверное, думает, что получит от меня больше чаевых, но я ему так же по секрету говорю, что я кришнаит. Он, расстроенный, отходит от стола – не угадал. Если бы он еще знал, что я сам довольно долго бегал с подносом по залу и все эти дешевые уловки знаю, как азбуку, ему бы не пришлось радовать меня своим фальшивым вероисповеданием. Но он все равно мне мило улыбается и, прощаясь, говорит: «Кришна – это тоже очень хорошо!» А я в знак согласия молитвенно складываю руки.

Наташа с книжкой спряталась от солнца под навесом на палубе, а я разлегся в шезлонге на самом солнцепеке, пытаясь впитать в себя солнце с запасом на всю нашу холодную зиму. Меня охватывает дремота, и я попадаю в пространство между явью и еще чем-то, откуда-то слышится гул итальянской речи, и я забываюсь смутным сном. От легкого прикосновения чьей-то руки открываю глаза и, приподнимаясь на локтях, непонимающе верчу головой по сторонам. Надо мной стоит Влад и по-отечески предупреждает: «Владимир, тут опасное солнце, так лежать нельзя, будь осторожен». Я благодарю его и ухожу в тень к жене. Она всплескивает руками: «Да ты весь красный, как рак!» Остаток дня провожу в каюте, солнце просто ненавижу, все тело горит, а лицо словно прижгли утюгом.

К вечеру становится полегче, но на ужин все же идти отказываюсь. Наташа со мной солидарна.

Ночью от качки поскрипывают перегородки каюты. Просыпаясь, начинаю вспоминать фильм «Титаник» и радуюсь про себя – сюда айсберги не доплывают. Внутренний голос пугает: «Сейчас идет глобальное потепление, чем черт не шутит! Недавно в Антарктиде льдина оторвалась размером с Францию, ой как она долго таять будет!» Потихоньку, чтобы не разбудить Наташу, натягиваю джинсы, майку, осторожно открываю дверь и выбираюсь по лестнице-трапу на верхнюю палубу, посмотреть, как там по курсу. Наверху все нормально, бары работают, бассейны покрыты сеткой, чтобы подгулявший пассажир случайно не потонул. Все красиво сверкает огнями, но тут пусто, все спят. Становится немного грустно, не хватает здесь славянского огня, официанты, как очумелые, бегали бы до утра, разнося полные бокалы, и только с самым рассветом, может быть, пассажиры разбрелись бы по каютам, а кто-то остался бы встречать солнце прямо на палубе. Да, еще раз посетовал я, они – это совсем не мы.

Обойдя по кругу всю палубу, на корме я наткнулся на темную фигуру у поручней и уже собрался было повернуть назад, чтобы не нарушить чье-то уединение, как меня окликнул голос: «Владимир!» Это был наш почтенный новый знакомый. «Вы совсем мало спите!» – поприветствовал я его. «В моем возрасте люди мало спят, а если уснут крепко, так это навсегда», – как-то невесело пошутил он и предложил: «Может, по стаканчику хорошего вина?» Я бодро согласился: «Можно даже по два, а потом посмотрим». Есть все же на этом корабле настоящие славяне.

Вино в фужере на длинной ножке покачивалось в такт волнам, мы долго сидели и молчали, разговаривать не хотелось. Выпили за удачное путешествие, за знакомство, потом заказали еще.

Я немного расслабился, стало легче, и я спросил: «А кто эти ваши попутчицы, которые завтракают с вами?» – «Мы вместе ездим по морям уже двадцать лет. Вначале нас было четыре пары, потом мужчины начали по одному уходить, семь лет назад осталось четыре женщины и я. По большому счету, следующим должен был быть я, но судьба меня наказала, и моя жена умерла первой. – Он поднял бокал – Пусть земля им будет пухом. Конечно, не земля – мы тут завели традицию: после кремации пепел рассыпать над океаном. Дай Бог им царствия небесного!» – и мы, не чокаясь, выпили.

В темноте было видно, как по морщинке от глаза к усам поползла слеза. «Вы извините меня, молодой человек, слабость души, вернее, боль. Говорят, время лечит, но это неправда – расставание с любимым человеком вылечить нельзя. Мы сидим за столом с этими почтенными вдовами, и все разговоры только о них, о тех, кто уже ушел. Вроде сидим вчетвером, а незримо нас там восемь. Устал я от этого, тоскую очень».

Мы снова замолчали. Бармен скучающе смотрел на нас в ожидании, что мы что-нибудь еще закажем. Я поднял руку, и через секунду рядом уже стоял официант. «Еще два бокала». Но Влад извинился и сказал: «Спасибо, мне пока достаточно, я пойду немного продышусь. Счастливо тебе!» – и, как-то ссутулившись, пошел по трапу вверх на корму, где мы с ним часто встречались.

Оставшись с двумя бокалами вина, я заскучал, выпить еще очень хотелось, но чего-нибудь другого, пока мой товарищ пошел подышать свежим воздухом. «Виски, пожалуйста».

Как описать черное небо над Атлантикой с мириадами алмазных звезд над головой, когда ты ощущаешь себя меньше песчинки! Кажется, что оно вечное, и тут вдруг огненная дуга метеорита на мгновение разрезала его пополам. Вечные звезды – и звездочка на миг. Запрокидываю голову и любуюсь этим чудом.

После одного виски я заказал еще, в ожидании, когда подойдет Влад, но его все не было и не было. Я попросил дружелюбного официанта, чтобы тот посмотрел, где мой друг. Он быстро взбежал наверх по ступеням и через минуту уже вернулся, подошел ко мне и, пожав плечами, сказал: «Его там нет. Он, наверное, ушел в свою каюту».

Далеко внизу, под кормой, винты превращали воду из темно-синей в бирюзовую. Хмель улетучился от того, что могло произойти. Я смотрел в эту бездну воды, осознавая, что он не мог вернуться в каюту, не пройдя мимо меня. Напрягая зрение, я смотрел в длинный след взбитой воды. Начинало казаться, что мне кто-то машет рукой. Внутри появилось смутное чувство вины, словно я мог его остановить. «А вдруг он как-то прошел незаметно и сейчас преспокойно спит в своей каюте? – схватился я за успокоительную мысль. – Да, да, наверное, так оно и есть».

Спустившись вниз, я выпил залпом еще виски, пришел в свою каюту и попытался уснуть. Назавтра наше путешествие заканчивалось, и лайнер прибывал в Геную.

Пассажиры группами столпились в ожидании своих чемоданов. Вскоре и мы двинулись к выходу.

Неподалеку от трапа, ведущего вниз с корабля, стояли три пожилые дамы, что путешествовали с вместе Владом, и, оживленно жестикулируя, разговаривали с офицерами лайнера.

Наверное, он просто устал ждать.

 

Весна

Белая простыня, белый пододеяльник, белая тумбочка возле кровати, люди в белых халатах – и слава богу, что это пока еще не сумасшедший дом, а обычная инфекционная больница. Медсестра, наклонившись над кроватью, нежным голосом, как с безнадежным больным, просит-приказывает: «Померяем температуру», – и это в полседьмого утра. Я засовываю градусник под мышку, поворачиваюсь на бок и снова пытаюсь заснуть. Но это практически невозможно, – по коридору начинает сновать медперсонал, готовясь к сдаче смены, оставляя в дежурном журнале обыденные пометки: «Больной из палаты № 8 – температура 36,2. Больной из палаты № 7 – переведен в реанимацию, палата № 5…» и так далее. Уставившись взглядом в белый потолок, жду завтрака и слушаю, как беспрерывно журчит вода в неисправном унитазе. Нас в палате двое, я и профессор-фармаколог с необычным именем Шимон.

Когда он объявился у меня в палате, зажимая в одной руке громадный портфель с вещами, в другой руке пакет с бананами и грейпфрутами, а подмышкой он нес портативный компьютер, первое впечатление было такое, словно он постоянно живет в этой больнице и просто переезжает на новую квартиру.

Он кивнул в знак приветствия и принялся раскладывать свое добро – в тумбочку, на нее и под кровать. Меня это ужасно раздражало, я отвернулся лицом к стене и сделал вид, что сплю, чтобы избежать ненужного мне ритуала знакомства, а сам внимательно прислушивался. Вдруг у него заверещал громкий телефонный сигнал – дурацкая, набившая оскомину мелодия. «Пришельца» я уже просто ненавидел. Но тут он заговорил по телефону и, по видимости, чтобы мне не мешать, зашел в туалет, оттуда его громкий разговор сопровождался ворчливыми пуками и нервным покашливанием. Он начинал мне нравиться.

Когда минут через десять он вышел, я повернулся на спину, и он представился: «Шимон». Мы обменялись обычными любезностями в виде наших диагнозов и информации – кто и как долго тут лечится.

Два тонких кусочка хлеба, один из которых намазан тончайшим слоем масла, прозрачная кружка со слабым чаем и тарелка манной каши, в центре которой расплывалось пятно сливового варенья, по утрам всегда приводили меня в восторг. Не потому, что я обожал манную кашу или жидкий чай, просто с этим для меня наступал новый день. Я буквально выскребал чайной ложкой всю кашу с тарелки, съедал весь хлеб до последней крошки и выпивал чай, оставляя на дне подозрительный осадок.

За окном радостно светило солнце, на асфальте появлялись большие лужи, а из близлежащего леса доносилось радостное карканье ворон и щебетанье каких-то пичуг. Наступала весна.

Медсестра Оленька мне очень нравилась – милые черты лица, глаза, полные сочувствия, когда она делает клизму, и добрый нежный голос: «Ты не волнуйся, все будет хорошо», – это напоминало мне приятные моменты, когда я уговаривал какую-то из своих подружек. Сегодня она мне ставила капельницу и так же ласково вещала: «Все будет хорошо». Соседу по палате она говорила те же самые слова, но мне казалось, что со мной это было как-то нежнее. Ну вот, подвешены на крюки пластиковые бутылки с лекарственной жидкостью, которая по каплям устремляется в вены, и ты начинаешь смотреть на сосуд, томительно ожидая, когда же он опустеет. Обычно профессиональные больные не корчатся в приступах начинающегося мочеиспускания после второй бутылки, они смело перекрывают зажимом тонкую прозрачную трубку, снимают с крюка бутылку и с наслаждением бьют струей в белый унитаз. Потом снова ложатся в кровать, регулируют капельницу и наблюдают за неопытными соседями, которые дрыгают под одеялом ногами, стараясь обмануть не слишком емкий мочевой пузырь.

Профессор был из опытных, и мне не пришлось полюбоваться агонией новичка.

С девяти до часу ты прикован к «трубе», думаешь о всякой всячине, о весне, о смерти, о медсестре Олечке, о профессоре и о том, чем все это кончится, какой у тебя анализ крови, потом снова о медсестре, – наверное, действуют какие-то лекарства, появляются всякие фантазии.

А там, за стеклом, все так ярко, и брызжет весенним настроением, хочется скинуть с себя все эти шланги и рвануть бог знает куда и бог знает зачем. Снова появляется медсестра, и все мысли снова в палате: «Конечно, ее халатик мог бы быть и покороче, а вырез поглубже, и вообще, на фига ей этот халат». Так или чуть иначе втайне мечтают почти все больные, прикованные надолго к кровати, но если, конечно, они хоть немножко идут на поправку. Я же, слава Всевышнему, по утрам становился все лучше и крепче.

По коридору повезли кого-то, накрытого с головой простыней, профессор кивнул в его сторону: «Замерз», – и принялся, как ни в чем не бывало, что-то выщелкивать на своем компьютере. Мне становится не по себе: был человек, мечтал, любил – и все, «замерз».

На подоконник прилетела маленькая птичка и стала отстукивать, как азбукой Морзе, клювом по металлическому карнизу, сообщая, что пришла весна. А может, в этой птичке просто уже поселилась чья-то душа, и она передает мне, что там не все так страшно.

Солнце сводит меня с ума, так хочется домой; кажется, что там, под родным кровом, я смогу спрятаться от смерти, от болезни, от всего, что мы так не любим и боимся.

Кто-то медленно гуляет по парку в полосатых штанах и коричневом больничном халате, зависть моя не знает границ: «Везет же людям!»

Навестить профессора пришли жена и взрослый сын, они вполголоса разговаривают, тихонько смеются, наверное, его скоро выпишут. Мне сразу очень хочется увидеть своих. Подержать за руку жену, посмотреть на мальчишек.

И тут, как по волшебству, раздается легкий стук по стеклу, а за окном те, о ком я думал.

Глажу по руке жену и в тысячный раз понимаю, как ее люблю и какое я по сравнению с ней дерьмо, и в тысячный раз даю себе зарок быть лучше. Час пролетает как один миг, и мы машем через окно друг другу руками, прощаясь каждый раз как на тысячу лет. А на следующий день она приходит ко мне снова.

Профессор оказался очень симпатичным человеком, мы с ним ведем душеспасительные беседы в промежутках между дремотой. Выясняется, что у нас с ним множество похожих увлечений. Оба согласны, что мы на земле гости, но погостить тут хочется подольше. И больше мы не говорим о болячках, я рассказываю о своих путешествиях, он о новых достижениях в медицине. Кроме того, профессор увлекается жизнью животных и имеет хорошую коллекцию фильмов о перелетных птицах, китах и дельфинах.

Вечером наша палата превращается в маленький кинозал, профессор вставляет диск с фильмом в компьютер, и мы оказываемся в мире птиц, которые летят к весне. Потом смотрим фильм о китах, и те тоже устремляются туда же, к своей полярной весне, преодолевая тысячи миль. Все стремятся к торжеству новой жизни. Время далеко за полночь, но мы еще долго беседуем. Постепенно голос соседа куда-то уплывает, и я незаметно засыпаю.

В полседьмого утра еще совсем темно, и дождь барабанит по подоконнику марш серых туч. Но я знаю, что там, высоко над облаками, светит яркое солнце, и весна обязательно придет.

Нам суют подмышки термометры и оставляют в покое на десять минут. Сегодня новая медсестра, я встречаю ее приветствием: «Вы моя любимая сестричка», – ей это льстит, она кладет руку на мое колено: «Как вы сегодня себя чувствуете?» Я смотрю на ее руку на своем колене и томно отвечаю: «Вот сейчас намного лучше», – она мило смеется, и мы расстаемся до следующей процедуры.

Дождь постепенно кончается, и снова выплывает радостное солнце, отражаясь в луже как раз напротив окна в палату. Из близлежащего леса доносится весенний гомон, и он заражает жаждой жизни. Лежа, я наблюдаю, как в театре, за жизнью за окном. Воробьи окружили лужу, расправили свои куцые крылышки и с удовольствием в ней плещутся, их перья становятся мокрыми и лохматыми.

Из-за угла появляется женщина в черном платке, ее поддерживает под руку медсестра, с которой я еще минуту назад флиртовал. У женщины от рыданий сотрясаются плечи, у меня комок подступает к горлу: «Черт бы побрал такую весну». Отвлекаю себя от мрачных дум чтением книги Нойса «Южное седло» и мысленно лезу с ним в горы под небеса, подальше от людского горя на земле.

После ужина мы снова смотрим фильмы и опять ведем долгие разговоры. И вправду говорят – людей объединяет или радость, или несчастье.

Снова манная каша, хлеб с маслом, капельница. Профессор в приподнятом настроении – его сегодня выписывают. Но жена сможет приехать за ним только в шесть вечера. Он замолкает и пытается сном побыстрее убить время, оглашая маленькую палату здоровым храпом. Я снова начинаю его ненавидеть: «Вот сволочь, домой идет». Но когда мы прощаемся, он снова кажется мне очень приятным человеком.

Под руку с женой он медленно удаляется и скрывается за углом отделения. Больше мы с ним никогда не увидимся, а если вдруг и увидимся, то вполне вероятно, что даже не узнаем друг друга.

В пять утра нежной мелодией зазвонил телефон: “Ну ты, писатель хренов, в это время ты только должен был бы возвращаться домой, может, к тебе с бл…ми зарулить, тебе для этого просто надо сказать – да», – в трубке по-боевому, как из пулемета, строчил Юркин голос, правда, в интонации улавливалось, что он уже «раненый боец» и силы его на исходе, еще немного – и буйная головушка склонится на чью-то женскую грудь, забывшись неспокойным пьяным сном. Но что-то доказать ему в этом состоянии невозможно, и единственная уловка, на которую я иду, – честным голосом вру: «У меня тут сосед». «Ну и хрен с ним, ему тоже тетку возьмем», – не унимается потомок днепровских казаков. “Да ты что, он тяжелый», – вразумляю я гуляку. «Ничего, такую ему куклу привезу, враз облегчится», – и чуть погодя; «Очень тяжелый? Ну ладно, я тогда домой пошел, выздоравливай», – и выключает телефон. Я, довольный тем, что смог сохранить больнице соответствующее ей приличие и спокойствие, взбиваю подушку, удобно устраиваюсь и… снова телефон: «А ты, случайно, не того, не …здишь? А то ведь я все равно приехать могу, проверить», – строго спрашивает неугомонный голос. Вспоминаю все самые правдивые клятвы – «Да чтоб меня и так, и этак…» Вроде верит, но ему все равно нужны уши, я пошире их оттопыриваю и получаю часть его сегодняшних приключений. Потом я ему надоедаю, а верней, его языку надоело ворочаться, произнося слова, и хочется вольготно развалиться за добротными, наполовину вставными зубами: «Все, ладно, выздоравливай». И снова я один.

Через опущенные жалюзи медленно вползает рассвет, начинают сновать туда-сюда санитарки, распределяя по палатам «утки» для лежачих, медсестры насаживают больных на системы, и в глубине коридора слышится звон металлических тарелок, предвещающий манную кашу.

«Покажите горло», – добрым голосом просит мой доктор – очень даже приятная дама, и я разеваю пасть, словно собираюсь ее заглотать вместе со стетоскопом, да что горло, скомандуй она – я бы показал все что угодно. Но все ограничивается только горлом и прослушиванием легких. Над моей кроватью привешивают еще пару новых пластиковых бутылок с лекарствами, и все начинается сначала.

Взгляд снова блуждает за окном. Мужики в нелепых сине-розовых пижамах, поверх которых накинуты коричневые халаты, расселись на скамейках и вкусно затягиваются сигаретами, травят байки, – значит, дело пошло на поправку.

Вспоминаю, как в детстве лежал в больнице, и мне запрещено было вставать. Целый день вытягивал свою длинную, худую шею, изо всех сил пытаясь разглядеть за окном – может быть, из-за поворота покажется мама. И она обязательно появлялась, под руку с папой. Она сидела рядом, держала за руку, рядом стоял отец, вот оно – ощущение настоящего счастья. Когда они уходили, глаза мои были полны слез, и я еле сдерживался, чтобы не разреветься. Им, конечно, тоже было несладко, но мама держалась и, виновато мне улыбаясь, обещала: «Завтра приду пораньше». Отец целовал меня в щеку, прощался и быстро выходил, уж очень он переживал. И казалось, что ты в этом мире под такой надежной защитой, и ничего, совершенно ничего с ними не страшно.

Дверь в палату приоткрывается, и в проеме появляется голова нянечки: «Обедать будем?» Я никогда не отказывался от казенной трапезы – макароны с соей, изображающей мясо, пустой суп с кусочком черного хлеба, что вполне достаточно для лежебоки. Сначала ложкой вычерпывается то, что здесь именуется борщом, потом этим же орудием вычищается миска со вторым. Кульминация заключается в прозрачном сладковатом компоте, цвета той же жидкости, которую утром я сдавал на анализ, с кусочком белого хлеба, тонко намазанным маслом. Там, за стенами этого здания, мы все немного зажрались (я не говорю о людях, которым вообще нечего есть), мы забыли о вкусе хлеба, который так кружит голову, когда ты по-настоящему голоден, не говоря уже о хлебе с маслом, а простой подсахаренный чай кажется чудеснейшим напитком.

Какая-то барышня ошиблась номером (а может, и не ошиблась) и прислала мне на телефон сообщение, упрекая в том, что я сексуальный разбойник и она собирается оповестить об этом весь город. Может быть, это было бы к лучшему, и мои книги стали бы продаваться еще успешнее. Пытаюсь вспомнить сексуальные приключения последнего времени, но в голову почему-то лезет недавняя клизма перед рентгеном желудка, и на этом все мои приключения заканчиваются. Пишу ей послание, признаваясь в этом грехе. Ответа не приходит.

Солнце уже зацепило верхушки сосен и совсем скоро где-то далеко за океаном спрячется до утра, а в темноте вместо него будут светить уличные фонари и окна больницы. Некоторые из них излучают мертвенный сине-голубой, другие желтый свет, немного похожий на солнечный, словно оно оставило здесь часть своих лучей, зная, что кто-то его больше не увидит.

На окне опускают жалюзи, и снова я отрезан от мира непрозрачной тканью в помещении три на три метра. По коридору через равные промежутки времени проходит медсестра, поглядывая через прозрачные окна-стены за «тяжеленькими», машу ей руками, заманивая попить со мной зеленого чайку. Соглашаясь, она кивает и показывает на пальцах – через пятнадцать минут. Как могу, накрываю «стол» из сухого печенья, нечищеных коричневых киви и жду, раскладывая на тумбочке пасьянс. Проходит пятнадцать минут, потом полчаса, и вместо приятной беседы за кружкой чая начинаю клевать носом, глаза слипаются, и я забираюсь под одеяло.

Утро. Сосны спрятались в густом тумане ожидания, когда солнце поднимется выше и разгонит эти задремавшие на земле облака. За окном все кажется промозглым, но даже в этом уже чувствуется весна. В коридоре сегодня никого, ночью персонал носился туда и обратно, как на пожаре, а сейчас тихо-тихо. Наверное, сегодня кого-то вытащили с того света и дремлют на своих местах в ожидании противного, тревожного сигнала красной кнопки у изголовий больных.

Не спится, в голову лезут разные мысли. Как все мы боимся смерти, цепляемся за жизнь изо всех сил, боремся за каждый глоток воздуха, за каждое мгновение на земле, и все равно уходим.

Вчера мне позвонила знакомая, отлично зная, где я и что со мной: «Ты знаешь, Серегу увезли в Киев, болезнь какая-то жуткая, говорят, со дня на день отойдет». От неожиданного известия слегка ошалеваю, больно уж хороший мужик этот Серега, и такие новости в моем состоянии лучше не знать. С раздражением спрашиваю эту сороку: «Какие предложения ко мне?». Она замирает на другом конце и через секунду: «Ой, извини, я не подумала, поправляйся, до свиданья…»

Но известие уже зацепило. Еще совсем недавно, на открытии его сигарного магазина, мы пили с ним водку, о чем-то говорили, я восторгался его новой машиной, тестируя, курил «на шару» разные сигары и жутко кашлял, – этот опыт был мне в новинку. А потом мы расцеловались и разошлись каждый в свою сторону… И на хрена сейчас эти машины, катера, дачи, еще бы один день просто посмотреть на солнышко, как там было в Великой книге – «Не собирай на земле богатств себе, ибо…» – но так хочется жить получше, быть независимым, счастливым, посмотреть мир.

Ночная дежурная медсестра по реанимации Инна, медленно продвигаясь по коридору между палат, обнаружила, что в боксе номер семь пропал тяжелобольной несмотря на то, что был привязан страховочными ремнями к кровати. Это был далеко не первый случай, когда «тяжеленькие» в бреду вырывались из отделения и бежали полуголые к выходу из больницы с торчащими из рук катетерами, болтающимися трубками от капельниц, тревожа всю округу сумасшедшими криками: «Помогите, убивают!», и, увидев возле проходной людей в форме охранников, радостно направлялись в их сторону, после чего их снова водворяли на место.

Это был совсем другой случай, в отделении его не было, на улице тоже, первая мысль: «Он был такой щупленький, может, и проскочил незаметно мимо охраны», – и уже решили было звонить в милицию, но на всякий случай обошли еще раз все помещения. Инна зашла в палату, посмотрела в ванной, под кроватью – пусто, и уже собиралась уходить, как вдруг из ниоткуда раздался жалобный тонкий стон. Этот заморыш с циррозом печени болтался на привязных ремнях между стенкой и кроватью. Грешно смеяться над больными людьми, но все же… Медсестра забежала ко мне в палату и просто ревела от смеха, который напал на нее после испуга.

В этот же день, часов в девять вечера, раздался жуткий грохот, персонал рванул в четвертую палату. На полу, придавленная сверху металлической кроватью, распласталась привязанная к ней постоянная пациентка, и все бы ничего, если бы не ее ужасающий вес за сто кило. В полубредовом состоянии она раскачала койку из стороны в сторону и опрокинулась, оказавшись под ней, лежа, упершись носом в пол. На вопрос: «Как вы себя чувствуете, ничего не сломали?» – из-под кровати раздалось: «Ничего так, нормально», – тут пополам сложилась даже врач… За один вечер столько представлений – в театр не надо ходить…

Сегодня солнце просто брызжет весной, молоденькие практикантки, все в беленьких халатиках, крутятся возле отделения с конспектами в руках, чтоб не перепутать, что и куда воткнуть больному. Ко мне их не допускают, то ли им не доверяют, то ли мне. Я бы им все объяснил…

Открывается дверь: «Собирайся на флюорографию».

Возле рентгеновского кабинета напротив меня сидел и ждал своей очереди седой мужичок лет семидесяти с очень недовольным выражением лица. Как-то мне стало его жалко, может, у него рентген плохой. «Как дела, папаша?» – попросту обратился я к нему. Он так посмотрел на меня круглыми, какими-то злобно-возмущенными глазами, что я уже начал жалеть, что полез к нему с вопросом. И тут он, криво улыбаясь, произнес: «Хреново, опидарастили на старости лет», увидев мои вытаращенные от удивления глаза, пояснил: «Был у уролога – пальцем, гад, в жопу залез». Мне долго не могли сделать рентген, как только говорили: «Наберите побольше воздуха и не дышите» – я вспоминал деда и сотрясался от смеха, приводя в недоумение лаборантку.

Машины скорой помощи подъезжают к приемному покою, и обреченные на лечение меняют цивильную одежду на пестрые пижамы. Кого-то развозят на креслах, а тех, кому «повезло» больше, доносят на носилках до самой кровати. «Здравствуйте, как вас зовут, вы сюда надолго?» – «Если будут лечить, то надолго, если нет, то нет».

Бутылка с лекарством болтается у меня над головой, жидкость по капле проникает в тело. Сегодня ко мне никто не пришел, да и вообще мне никого не хотелось видеть. Я напоминал себе кота, который, заболев, убегает в лес, чтобы никто его не видел.

Сумерки, как воры, через окно проникли ко мне в палату, забрались во все углы и под кровать. Только тусклый свет из больничного коридора не давал им захватить все вокруг, и они довольствовались малым. Мне не хотелось включать неживой дневной свет над изголовьем, и я лежал, наблюдая, как за окном все погружалось во тьму, наверное, весна тоже засыпала, уступая место ночным заморозкам. На небе по одной зажигались звезды, я вспомнил женщину в черном платке, наверное, там, высоко, в неизвестной галактике, зажжется еще одна, а может, и не зажжется.

В полночь неведомая рука сдавила мне сердце, я нажал на красную кнопку вызова врача, и вскоре вокруг меня замелькали белые халаты, стали делать какие-то уколы, и почему-то очень начали мерзнуть ноги.

Я вспомнил, как профессор, увидев накрытого белой простыней, бросил: «Замерз», – и улыбнулся.

А на улице вовсю наступала весна.

 

Подарок

Когда ты закрываешь глаза и твоя голова покоится на моей руке, я осторожно, чтобы не спугнуть это мгновение, рассматриваю твое лицо. Оно ничем не изменилось за эти двадцать лет, только лучики-морщинки побежали в разные стороны от твоих болотно-зеленых глаз, чуть поблек цвет твоих ярко-рыжих волос, но ты осталась все так же прекрасна. Иногда украдкой я наблюдаю за тобой, как ты читаешь, грациозно склонив голову, как меняется выражение твоего лица и как ты отрываешься от чтения на мгновение, задумавшись, переживая прочитанное. До сих пор, как мальчишка, я подглядываю, когда ты переодеваешься, и испытываю то же неистовое любопытство, как и много лет назад. Когда ты меня спросила – может, сделать пластическую операцию, чтобы подправить что-то в лице, – я ужасно разозлился. Каждую морщинку на твоем лице я согласен каждый день разглаживать своими губами, но никто больше не смеет прикасаться к ним. А сейчас ты лежишь на моей руке, погрузившись в сон, и сам Морфей показывает тебе свои бесконечные владения, ты где-то далеко – и рядом со мной. Когда ты откроешь глаза, он сотрет из твоей памяти путешествие по ту сторону, оставив из него лишь непонятные мгновения, и ты снова будешь со мной. Но сейчас я на страже твоих волшебных странствий, я вижу, как под закрытым веком скользит твой зрачок, разглядывая что-то неведомое мне.

Как я люблю целовать твои руки, кончики пальцев, губы, глаза, которые принадлежат в этом мире только мне, и верность твою я ценю выше любого богатства.

Если бы меня спросили, что такое любовь, я не смог бы ответить, но сказал бы, что жить без нее не могу.

Кто-то говорил мне, что не верит в любовь, я не стал с ним спорить, что-то доказывать, ведь невозможно объяснить глухому, как поют соловьи, рассказать слепому, что такое радуга после дождя. Бедняга просто не умеет любить, ему не дано самое великое благо на земле. А я люблю!

Пока ты спишь, я открою тебе, что переживает моя душа. Я не смогу никогда найти самых прекрасных слов, чтобы описать это чувство, которое с каждым годом меня переполняет все больше и больше. Это лучшее в жизни, что подарил мне Создатель.

Если бы я сделал что-то великое, и Господь спросил меня о награде, я не просил бы богатств и почестей, просил бы его об одном.

«Жили они долго и счастливо, и умерли в один день».

Конец

И еще две истории

 

Зеркало

Бритва слизала с его щек щетину недельной давности. В зеркале постепенно начинало вырисовываться лицо мужчины средних лет, довольно-таки сносной наружности. Наконец процедура брадобрейства была закончена. Он внимательно осмотрел лицо, помял его своими пухлыми пальцами и довольный вышел из ванной.

Уже неделю, забросив все дела, он пытался написать мистический рассказ. Перебрав около сотни сюжетов, так и не нашел, на чем остановиться. Голова от тысячи мыслей гудела, как улей.

Он лег на диван в своей небольшой комнатушке и пустым взглядом уставился в потолок. Наверное, в сумасшедшем доме такие же белые потолки, мелькнула мысль, и наступило затишье, какое-то темное и вязкое. Спать не хотелось, думать не хотелось, просто вот так лежать и смотреть в белое над головой.

Прошло полдня, он поднялся, прошлепал босыми ногами на кухню. Стакан холодной воды из-под крана осушил в три глотка – вроде стало посвежей. Он сел за машинку и уставился в нее невидящим взглядом. Переутомленный мозг начал рисовать все новые и новые видения. Образы каких-то странных существ, обнаженных женщин, непостижимых для человеческого ума летательных аппаратов, бездонных пропастей, бесконечной тьмы, чистой любви – все переплелось и висело в голове каким-то комом, однако ни в какую не хотело вылиться в ровную струю рассказа.

Он раздражался, хотелось послать все к чертовой матери и пойти куда-нибудь разрядиться. Но стоило лишь сделать несколько шагов в сторону двери, как мысль: «Что же было дальше?» возвращала его обратно в кресло, и он снова гипнотизировал пишущую машинку.

Так прошел весь день. Вконец измотавшись, он решил, что спасти его может лишь горячая ванна с хвойной пеной.

Из-под воды торчала только его голова и круглые колени. Лицо выражало блаженство. Вытягивая губы трубочкой, он дул на мыльную пену, заставляя ее плыть к коленям, выглядывающим подобно двум островкам. Погружаясь по самые глаза в душистую муть и выпуская ртом воздух, он издавал булькающий звуки, решая при этом, куда бы рвануть вечером. Вместо мистических образов возникали другие, гораздо более приятные и заманчивые.

Сколько времени он провел в ванной, он определить не мог, но горячую воду добавлял раз шесть. Потом поднялся, подождал, пока с него стечет пена, и, не ополаскиваясь, начал вытираться вафельным полотенцем. Его тело было розовым, цвета молочного поросенка.

Он встал на пол, рассматривая себя во весь рост в большом зеркале на стене. Было ощущение, словно он видит себя впервые, даже как будто и не очень похож. Снова и снова в голову лезла разная чепуха: «Почему моя правая рука у него там, в зеркале, левая? Чего он меня так разглядывает, словно никогда не видел? Нет, так можно дойти до сумасшествия!» – и, развернувшись, он пошел вон из ванной. Но что-то вдруг заставило его резко оглянуться, и он увидел в зеркале не отражение своего лица, а удаляющийся затылок. Волосы на голове у него зашевелились, будто их взъерошила невидимая рука. Он вмиг выскочил из ванной и захлопнул дверь, навалившись на нее всем телом.

Увиденное не поддавалось никаким объяснениям, это было что-то совершенно безумное. Отпустив ручку двери, он рванул на кухню. Снял с гвоздя щетку на длинной палке, бегом вернулся и припер ею дверь. «Что же это такое? Что делать?» – пульсом отдавалось в голове.

Ответа он не находил, поэтому просто продолжал свою вахту, на всякий случай осеняя себя и дверь в ванную крестным знамением Он напряженно прислушивался к щелчкам капающей из крана воды. Других звуков оттуда не доносилось.

Он старался успокоиться, обнадеживая себя мыслью, что все это ему показалось, ибо он явно пересидел в горячей ванне.

Так он стоял, совершенно неприкрытый, пока его не начал пробирать озноб. Злость, смешанная со страхом, повергла его в отчаянную решимость. Он отодрал от дверей щетку и резко открыл ванную.

Из зеркала на него смотрел взъерошенный, с перекошенным от разнообразных чувств лицом, довольно знакомый человек, напоминавший ему самого себя. На всякий случай он оборонительно держал щетку, рассматривая отражение в зеркале, но дотронуться до зеркальной поверхности побаивался.

Следя за всеми движениями своего отражения, он взял расческу и стал причесываться. Приведя волосы в порядок, состроил одну-другую рожу, проверяя, что будет.

По ту сторону все было в порядке, отражение вело себя, как ему и полагалось. Он облегченно вздохнул и, успокоившись, направился прочь. Однако при выходе задержался и опять резко развернулся, но ничего необычного не заметил. И все же стоял в проходе, с подозрением вглядываясь в свое отображение. Что-то ему все-таки не нравилось. Но что? Он никак не мог понять. Губы, нос, волосы, глаза, уши. Стоп! Глаза! Что же тут было не то? Они, как и следовало, были синими. Да, но в их отражении была не озабоченность, а какая-то смешинка, какой-то азарт, – казалось, еще немного, и отражение не сможет сдержаться и рассмеется ему прямо в лицо.

Это было уже слишком – он выбежал из ванной, стремглав пронесся по коридору, с треском захлопнул за собой дверь в комнату и два раза провернул в двери ключ. Для большей уверенности подергал за дверную ручку. Убедившись, что дверь заперта надежно, сел в кресло.

Мозг, как молния, пронзила мысль: «Вот! Вот оно! Продолжение рассказа!» Его пальцы замелькали над клавиатурой, выстукивая текст. Он заново переживал этот удивительный день, но уже немного успокоился, словно все это произошло не с ним, а с кем-то совершенно другим.

Когда пришла соседка, которая за небольшую плату убирала его квартиру, он был уже совершенно спокоен и в отличном расположении духа. Даже умудрился пошутить по поводу своих недавних страхов, посоветовав ей быть осторожней в ванной и не провалиться в свое отражение.

Наступал вечер, уличная темнота вползла в квартиру, чувствуя себя здесь полновластной хозяйкой. И только когда зажглась настольная лампа, вылетела в окно.

Рассказ подходил к концу. Отпечатанные листы один за другим ложились в ровную стопку рядом с машинкой. А самой концовки не было.

Бросив печатать на середине листа, он снова задумался. Сквозь приоткрытую дверь комнаты он видел дверь в ванную, сознавая, что продолжение рассказа там, за той дверью. Но ужас давил ему на плечи, не давая встать с кресла. Вместе с вечерней темнотой в комнату просочился страх, с включенным светом темнота ушла, но страх остался. Он витал во всем – в стуке настенных часов и даже в тишине. Иногда ему казалось, что ручка двери ванной начинает двигаться, одновременно у него начинали шевелиться и волосы. Но желание закончить рассказ был сильнее всего, он собрал остатки всей своей храбрости и поднялся.

…Утром соседка пришла убирать квартиру, здесь все было, как обычно. Разбросанные по полу листы, недопитая чашка чая на столе рядом с пишущей машинкой. Прибрав в комнате и на кухне, она зашла в ванную. Протерла кафельные стены и собралась протереть зеркало. Но тут увидела на нем странный отпечаток, похожий на силуэт человека, шагнувшего в него. Она посмотрела с одной стороны, с другой, удивленно покачала головой и принялась его усердно стирать. Вскоре зеркало стало чистым и светлым, она удовлетворенно хмыкнула, посмотрела на свое отражение и застыла: что-то в нем было не так. Она снова принялась тереть зеркальное стекло, но опять ей что-то в нем не понравилось. Она плюнула, перекрестилась и пошла вон из квартиры.

 

Ночной гость

Когда все гости разошлись и надо было бы идти спать, я услышал тихий голос ниоткуда: «А может, чаю ещё попьём?»

Первым желанием было куда-то убежать, но бежать было некуда, это была моя единственная квартира, и, пересилив страх, я сказал вслух: «Поздно уже, спать пора». И тот, ниоткуда, просто сказал: «Спокойной ночи», – и замолчал. Но спать мне уже расхотелось, а заговаривать с голосом из ниоткуда было страшно.

И вдруг опять этот голос насмешливо-весело спросил: «Тебе страшно, наверное, очень. Боишься, да?» Собравшись с духом, я честно ответил: «Да, побаиваюсь». «Да не бойся, мы с тобой давно знакомы», – успокаивающе произнёс голос ниоткуда.

Я сразу стал перебирать в памяти всех своих знакомых, но, к сожалению, этот голос слышал впервые, и опять, собравшись с духом, спросил: «Извините, конечно, но я вас что-то не припоминаю. Может, вы мне напомните, когда и где мы встречались?» Как он стал смеяться, это невозможно описать, это надо было слышать; такой заразительный смех бывает только у школьных весельчаков-разгильдяев, которые на уроке ни с того ни с сего начинают так заливаться, что вскоре весь класс весело хохочет, сам не зная над чем. Вот так я ржал минут десять, не зная над чем и не зная с кем. Потом утер выступившие слёзы, веселье прекратилось, и голос поинтересовался: «А ты на конях ещё ездишь, не трусишь, как раньше?» Как я возмутился: «Я трушу? Да я никогда лошадей не боялся!» Но голос с сожалением произнёс: «Да! И врать тоже не перестал!». В голове моей мысли гудели пчелиным роем: кто он такой, откуда меня знает, может, вместе со мной конным спортом в детстве занимался, но ответа себе найти не мог. И чтобы как-то прийти в себя, пошёл на кухню и поставил на плиту чайник, достал две чайные чашки; печенье в доме я не держал, но мои любимые шоколадные конфеты, к счастью, всегда были, они и украсили наш стол. Но голос почему-то молчал.

За окном стояла густая тёмная ночь, звёзды показывались в редких проталинах и снова скрывались за тёмным ночным покрывалом, сотканным из туч и облаков, а совсем недалеко шумело море; наверное, начинался шторм. И вскоре в окна стал биться ветер, пытаясь проникнуть ко мне на кухню; может быть, тоже чаю захотел, а может, захотел разбить стекло. Мне ужасно нравится наблюдать за непогодой за окном, когда вокруг всё свистит, бушует, а ты сидишь в тепле, припав лбом к стеклу, и смотришь на эту чехарду. Ветер рвёт покрывало из облаков, его куски разлетаются по всему небу, и как ярко сияют звёзды на черном полотне ночи! А вскоре появляется луна и освещает мягким светом барашки пены на гребнях разбушевавшихся волн. Как мне нравится эта живая картина за окном, написанная великим художником – Стихией!

Не удержавшись и не дождавшись своего странного ночного гостя, я одеваюсь и иду в ночь на берег моря. На улице ветер рвёт завязанный на шее узлом шарф, хлещет порывами по щекам, пытаясь загнать меня обратно домой, видно, боится, что я узнаю какие-то его тайны. Но я всё равно иду по узкой дороге среди тёмного леса к морю. Издалека видно, как над дюнами вздыбливаются огромные волны, обрушиваясь на песчаный пляж, пытаясь огромными водяными языками дотянуться до ближайших сосен. Я бреду по пляжу, отбегая от назойливых волн ближе к лесу, а ветер всё не может успокоиться и крутит вокруг меня вихри песка и морских слёз. Кажется, что в ночи всё спряталось, замерло и ждёт – кто же победит. Но тут не бывает победителей и побеждённых, это просто картины, которые рисует великий Художник.

Вдали вспыхивает маяк, ободряя меня и предупреждая далёкие корабли. Понемногу ветер начал меня побеждать, забираясь под куртку и даже каким-то образом в штанины; концы пальцев совсем онемели от холода, не помогли даже тёплые перчатки, а бедный нос, исполняя роль флюгера, уже сам поворачивал к дому. Последние метры перед домом я уже бежал бегом, и ветер с треском захлопнул за мной дверь, как бы говоря: «И больше не высовывайся». Мысленно я пообещал этого не делать.

В доме было тепло и тихо, тут не завывал промозглый ветер, и тонкий аромат давно заваренного и уже остывшего чая висел в воздухе, возбуждая желание согреться этим спасительным напитком. И не успел я зажечь на кухне газ, как опять раздался знакомый голос: «Да, чайку бы сейчас не мешало, что-то я замёрз на этом ветродуе». Во мне от неожиданности всё вздрогнуло, и я замер с зажжённой спичкой в руке. Мне казалось, что стоит мне обернуться, и я увижу, кто со мной разговаривает, но все мои попытки были безуспешны – я крутился как юла вокруг своей оси, но никого, увы, не увидел. Потом, взяв себя в руки, я спросил: «Ты что, был со мной на море?» – обращаясь к невидимому гостю. «Да, был, а ты что, меня не заметил?» – и опять, как в первый раз, стал весело смеяться. «Ишь, какой смешливый», – подумал я про себя. – «Ходит за мной по пятам».

Над чашками тонкой струйкой поднимался пар, одна чашка была предназначена для моего ночного невидимого гостя, вторая для меня. Я сидел на своём любимом месте за столом возле окна, рядом с плитой, а чашку для своего гостя я поставил на другом конце стола, напротив себя. Чай был ароматный, и три ложки сахару сделали его вкусным и сладким. Я медленно его потягивал через край чашки, немного обжигая губы, но мне всегда доставляло удовольствие пить очень горячий чай.

Когда я путешествовал в поисках пришельцев из других миров по далёкой тайге, тёмными морозными ночами мы отогревались таким вот горячим сладким чаем; наши обожжённые губы с удовольствием тянули кипяток, согревая всё внутри, даже на сердце становилось намного теплее. Мы вспоминали далёкий родной дом, и никакой мороз нам был не страшен. Я с детства не любил кашу, а там, далеко, у пылающего костра, среди бесконечной тайги, наворачивал её за обе щёки, и не надо было меня упрашивать, а потом мы опять разогревали в походном котелке чай, и начинались долгие истории и рассказы, от которых тоже становится теплей.

И тут я увидел, что напротив меня за столом кто-то сидит; сквозь его прозрачную фигуру я видел дверной шкаф, холодильник и спинку стула, на котором он сидел, но я точно разглядел, что это был мальчишка. На нём, кроме смешных трусов до самых колен, больше ничего не было, но и не было заметно, что ему холодно. И я торжественно объявил: «Я тебя вижу, и ты совсем ещё маленький, но скажи мне, кто ты и откуда?» Малыш положил руки на стол, положил их одна на другую, как на школьную парту, посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Я пришёл к тебе из своего сна – мне очень хотелось узнать, кем я буду, когда вырасту». Мне стало не по себе: напротив меня сидел я сам, но лет на тридцать моложе. Эти прозрачные очертания даже отдалённо не напоминали мою нынешнюю фигуру, но мне были так знакомы эти острые коленки, торчащие рёбра и вихрастая голова с большими ушами, ну и, конечно, глаза, любопытные и стреляющие взглядом из стороны в сторону. Он то рассматривал электрический чайник (который не работал уже целую неделю), то смотрел на кухонную люстру с неподдельным удивлением, потом произнёс: «Если расскажу ребятам – ни за что не поверят, скажут, что я, как всегда, вру», – и посмотрел на меня с просящим выражением, чтобы я как-нибудь это подтвердил. Но он был неглупым малым и быстро понял, что это невозможно – ведь это был просто сон. Малыш посмотрел в темень через окно и, указав пальцем по направлению к морю, сказал: «А тут рядом наша дача». Я, соглашаясь, кивнул, но не стал его расстраивать, рассказывая, что там уже много лет живут другие люди. И каждый раз, когда я иду гулять на море с собакой, всегда вспоминаю, как бегал вот таким малышом по дюнам или поздно вечером забирался на крышу маленького дачного домика и, затаив дыхание, смотрел на небо, усыпанное звёздами. Мне было так интересно, кто там, далеко, живёт и почему они не прилетают ко мне, ведь я их так жду, чтобы они взяли меня с собой, показали другие миры и рассказали по секрету что-то очень важное для Земли, и я бы спас весь мир от страшной опасности. Но, к сожалению, люди не могут читать мысли друг друга, и соседи по даче считали меня просто страшным шалопаем, за которым надо обязательно следить, чтобы он чего-нибудь не натворил.

Этот малыш из моего детства даже и знать ещё не может, что многие и сегодня считают меня довольно странным и необычным, но сейчас мне это даже немного льстит – всё-таки не такой, как все. «Слушай, а что это за двое мальчишек спят у тебя в комнате?» – спросил мой маленький гость. Мне стало так смешно – он спросил о своих будущих детях, о которых ему сейчас ещё и думать рано, но я сказал ему, кто они. Как он обрадовался и стал просить меня, чтобы я их разбудил; ему хотелось немного с ними поболтать, но я его убедил, что этого делать нельзя, потому что, может быть, они как раз сейчас тоже во сне узнают, кем они станут, когда вырастут. Он немного расстроился, но уже через минуту снова спросил меня: «Как ты думаешь, когда я проснусь, я вспомню, что был у тебя в гостях?» Я с сомнением покачал головой и ответил: «Ведь я же не помню». «Да, ты знаешь, вот иногда приснится – и всё-всё помнишь: как прыгаешь, отталкиваясь от земли, до самых небес, или сидишь на карнизе шестиэтажного дома, и ни капельки не страшно», – и он с сожалением улыбнулся. «А иногда утром проснусь – и ничего не помню. Слушай, а может, я к тебе уже приходил?» Я отрицательно покачал головой: «Нет, это в первый раз».

В это время из спальни вышла моя жена, зашла на кухню, странно на меня посмотрела и сказала: «Ты чего не спишь, сидишь тут, чего-то бормочешь… Иди ложись». Но спросонья не смогла разглядеть моего маленького гостя, а может, видеть его мог только я. А он так настороженно смотрел на нее, и когда она ушла, спросил: «Слушай, а что это за рыжая тётка?» – кивнув головой в сторону спальни. «Знаешь, это моя жена, но ты не думай, она добрая, просто она совсем сонная», – постарался я его успокоить. Но он так насупился, и смотрел на меня явно недружелюбно, а потом, собравшись, спросил: «А как же Ритка, как ты мог её бросить?»

И тут я вспомнил самую первую симпатию моей жизни. Это была моя соседка по даче, стройная весёлая девчонка. Она мне нравилась больше всех девчонок на свете, а когда мы с ней в кустах первый раз в жизни поцеловались, для меня перевернулся весь мир, и я представлял её своей будущей женой. Мы с ней мечтали о том далёком времени, когда мы вырастем, и у нас будет много детей; но это были просто детские мечты, которые рассеялись, как утренний туман. Но как я мог объяснить это мечтателю, фантазёру, которому было только двенадцать лет, и для него лучше неё не было девчонки на всём свете?

И всё-таки я ему сказал: «Понимаешь, она, когда выросла, встретила другого мужчину, и у них сейчас тоже есть дети, правда, две девчонки, а не мальчишки, как у меня, ну а я, разумеется, встретил другую девушку, мы с ней друг друга полюбили и поженились. Ты не расстраивайся, мы с Риткой дружим и иногда семьями встречаемся». Малыш пожал плечами и сказал: «Не знаю, мы с Риткой никогда бы не расстались». В кухне повисло молчание, мой гость, видно, на меня обиделся и не хотел со мной разговаривать, уж я-то его хорошо знаю: если что не по нему, вот так замкнётся – и всё, отец даже не мог напугать ремнём. Но я знал и его слабые стороны – он ужасно любил истории о путешествиях, и я как бы невзначай сказал: «А знаешь, я на Камчатке был, лазил по вулканам, летал там на вертолёте, а медведей там столько видел, что ты даже представить себе не можешь, их там так много, как кошек у нас во дворе было». Он весь преобразился, его глазёнки засверкали, и он сказал: «Врёшь, наверное». – «Не вру, зуб даю», – и я щёлкнул ногтем по зубу. «Вот здорово! Значит, и я там побываю», – и просительно добавил: «Ты главное побольше езди, это же так интересно!» Но потом почему-то опять насупился и замолчал, и у него было такое выражение лица, как будто он хочет о чем-то спросить и боится, я это заметил и попросил его сам: «Ты можешь меня спрашивать о чём хочешь, давай». Он ещё долго собирался, а потом наконец спросил: «Это самое главное, зачем я к тебе пришёл… Скажи мне, ты стал космонавтом?» – и его глаза с надеждой смотрели на меня, ожидая, что же я отвечу.

И я вспомнил то детское звёздное небо, когда невозможного просто не существует, и наши мечты кажутся нам явью; мы представляем себя героями за штурвалами космических кораблей, да в те мгновения мы ими и являемся, и покоряем просторы Вселенной в своих мыслях. Соврать ему я просто не мог, но слов успокоения не нашел, просто сказал: «Не получилось». Он положил голову на свои маленькие ладони и заплакал. Не выдержал и я. Мы с ним сидели за чайным столом, и слёзы бежали по нашим щекам, как убежавшие вдаль мечты. Да, я очень хотел стать космонавтом, но, к сожалению, не сложилось, как и многое другое.

А за окном начинало понемногу рассветать, ветер разогнал громады облаков, и небо стало совершенно чистым и полным утренних звёзд. Мой маленький гость допил свой чай и спросил: «А кем ты стал?» – «Знаешь, малыш, я очень много работаю и путешествую по свету, а ещё я пишу сказки для детей». «Ты пишешь сказки для детей?!» – если бы вы знали, как он обрадовался. «Значит, я буду сказочником! Да это же ещё лучше, чем космонавтом, ведь меня будут знать все дети на земле», – и он так громко выражал свою радость, что я испугался, что моя жена снова проснется. Потом он взобрался ногами на стул, громко сказал: «Это классно!» – и исчез.

Я остался один на своей кухне, весь дом понемногу просыпался, звеня будильниками и свистками чайников. Наступало утро.