Когда он открыл глаза, светящиеся стрелки будильника показывали без четверти восемь. Дон Хулио еще долго лежал неподвижно, не сводя глаз с солнечного луча, перерезавшего оконную створку. Затем, приподнявшись, он ощупью нашел продолговатую грушу выключателя и, сунув ноги в старые вязаные шлепанцы, встал, чтобы открыть окно.

Сад, еще влажный от росы, дыша затаенным покоем, сочно зеленел под лучами солнца. Опершись руками на заоконный выступ, дон Хулио оглядел густую эвкалиптовую аллею, старинные поблекшие вазы, купы олеандров. Гравий на дорожках, только что прочесанный граблями, отливал зеленью, напротив балкона магнолия под сенью пальм казалось сама излучала свет.

Дон Хулио прошел в ванную и отвернул кран душа. Прежде чем стать под водяные струи, он с любопытством оглядел себя в зеркале, словно видел впервые. Жирные складки живота, набухшие синие вены на руках и ногах произвели на него тягостное впечатление. Несколько месяцев назад врач посоветовал ему отдохнуть: «Вы уже не юноша, дон Хулио. В ваши годы нельзя предаваться излишествам». Теперь дон Хулио вынужден был признать, что врач прав. Уйдя с головой в дела, он, к сожалению, не заботился о своем здоровье, о своем теле.

Нет, он еще не старик. Если вести правильный образ жизни, отказаться от алкоголя, табака и публичных домов, можно еще долго прожить. Намыленной, пузырящейся губкой дон Хулио неистово тер себе спину. От воды шел пар и мутно оседал на зеркале. Дон Хулио долго нежился под душем, потом завернулся в купальный халат и вылез из ванной.

Служанка повесила костюм в шкаф. Сорочка с твердым воротничком, как всегда, лежала на спинке стула. Надев ее, дон Хулио взял с письменного стола письмо и перечитал его, продолжая одеваться: «Надеемся, что ты пребываешь в добром здоровье, дорогой дядя, и желудок больше не беспокоит тебя… Ты знаешь, как нас волнует твое здоровье, но, к сожалению, служебные дела Лусио не позволяют нам навестить тебя, чего бы мы очень желали…»

Дон Хулио вложил письмо обратно в конверт и разорвал на мелкие клочки. Одевшись, он спустился в вестибюль. Дверь в столовую была открыта, и поднос с завтраком дымился на столе. Кармен возилась на кухне. Немного погодя она выглянула оттуда и поздоровалась:

– Добрый день, дон Хулио.

– Добрый день.

– Кажется, погода установилась… После давешней бури…

– Да, я уж видел… В этом году на погоду пожаловаться нельзя.

Дон Хулио уселся во главе стола. Под бдительным взглядом служанки он намазал медом обе половинки булочки, затем налил в чашку молока и подул на него, прежде чем выпить. Кончив есть, он продел салфетку в кольцо, вошел в вестибюль и надел пальто.

Гравий на дорожках был разровнен граблями. Дон Хулио свернул направо и обошел дом вокруг. Буря, прошедшая накануне, сорвала последние листья с каштанов. С восточной стороны пробивавшееся сквозь ветки эвкалиптов солнце уже начинало припекать.

Садовая калитка была на замке. Дон Хулио ключом отомкнул его и снова навесил, не запирая. Опавшие листья буро-желтыми холмиками лежали в закоулках между домами. Плодовые деревья в соседнем саду тоже пострадали от бури: у миндаля, росшего возле самой ограды, были сломаны две ветки. Дойдя до перекрестка, дон Хулио остановился, колеблясь, какой маршрут избрать. В конце концов он двинулся по улице Сан-Хинес в сторону старого города.

Несмотря на ранний час, всюду чувствовалось праздничное оживление. По тротуарам ходили нарядно одетые люди; десятки мальчишек носились по мостовой на велосипедах. Чисто подметенные улицы в лучах солнца выглядели совсем по-летнему: побеленные стены сияли, поникшие цветы на балконах поднимали головки от живительного солнечного тепла, что-то неуловимое в лицах и во всем поведении людей заставило бы даже неосведомленного человека, если он наблюдателен, догадаться, что наступивший день не был днем обычным.

Дон Хулио шел медленно, приветливо кивая головой здоровавшимся с ним людям. Он вырос в этом квартале и чувствовал себя здесь как дома. Старинные особняки в колониальном стиле сохранили свой прежний облик, тот же, что и при жизни его родителей: застекленные балконы в форме башенок, романтические парки на английский манер и уединенные шелестящие листвой внутренние дворики. Они не претерпели никаких изменений, как будто время на пятьдесят лет прекратило свой бег и, повинуясь некоему магическому заклинанию, жизнь остановилась.

Идти в церковь было еще рано. Дон Хулио решил пройтись до кладбища и заглянуть на завод. На заводе, как и во всем муниципальном округе, день был нерабочий. Однако дону Хулио доставляло удовольствие обходить пустые помещения одно за другим, удостоверяясь, что все в порядке, и он обычно делал это по воскресеньям в хорошую погоду…

За Музеем XIX века улица выходила к участкам возделанной земли. Они отделяли собственно город от Квартала здоровья, где жило большинство нанимавшихся на завод андалузских переселенцев. По ночам с поворота дороги лучи автомобильных фар освещали два огромных, возвышавшихся на склоне холма, рекламных щита:

«БЕНЗИН ЭССО И ЧЕСТЕРФИЛД – ПОДЛИННО АМЕРИКАНСКАЯ МАРКА».

Ниже тянулись бараки квартала бедняков.

Не торопясь, дон Хулио миновал поля. Здесь его тоже узнавали многие мужчины и женщины; они здоровались с ним еле слышно, как-то боязливо. Для каждого у дона Хулио находилась приветливая улыбка. Иногда он жестом останавливал кого-нибудь и заводил разговор.

– Ну что?… Как поживаете?

– Да как видите, дон Хулио… Понемногу…

– А семья?… Все здоровы?

– Да, слава богу. Малыш вот простудился…

– Скажите…

– Пройдет… Лакричные таблетки и микстура…

– На днях я видел вашего старшего, Паулино.

– Он в меня, дон Хулио… Крепыш от рождения.

– Это хорошо. Когда есть здоровье…

– Что вы хотите… Простым людям, вроде нас, болеть некогда.

– Всем некогда, Хосе. И бедным, и богатым. И тем, кто наверху, и тем, кто внизу. Каждый на своем посту. Каждый должен быть стойким.

– Да, это верно… Вы правы.

– Ладно, не буду вас больше задерживать… До свидания, Хосе… Увидите жену, передайте от меня привет.

– Благослови вас бог, дон Хулио… Большое спасибо.

Обходя зловонные кучи мусора, он добрался до залитой известкой площадки, раскинувшейся перед входом на завод. Цыган у ворот читал какую-то книжку; завидев его, он поспешил ему навстречу.

– Добрый вам день, дон Хулио.

– Добрый день, парень.

Эредиа преданно смотрел на него. Когда он был ребенком, дон Хулио платил за него в школу.

– Есть какие-нибудь новости?

– Никаких.

Эредиа распахнул ворота и отступил, давая хозяину дорогу.

– Нет, я не пойду туда. Я хотел только взглянуть.

Прислонившись к решетке, цыган сунул руки в карманы.

– Значит, гуляете.

Дон Хулио скользнул взглядом по растрескавшейся штукатурке стен.

– Да, гуляю.

Он, не торопясь, раскурил сигару из отборного табака и пустился в обратный путь той же дорогой, что пришел. Часы показывали без двадцати десять. Колокол приходской церкви уже давно звонил, созывая верующих на богослужение.

Кубинская улица. Улица Сан-Пабло. Улица Сантьяго. Выйдя на площадь перед церковью, дон Хулио свернул * на Главную улицу и вошел в цветочный магазин.

– Добрый день, – сказал он, протягивая девушке карточку и двадцать дуро. – Мне букет, такой же, как и вчера… Две дюжины красных роз… До полудня, будьте добры.

Затем, предупреждая ее вопросительный взгляд, прибавил:

– Адрес написан на конверте… Тот же, что и всегда.

* * *

– Видела? – спросила мать, тыча пальцем в сторону Главной улицы. – Дон Хулио вошел в цветочный магазин.

Викки не дала себе труда ответить и только нетерпеливо пристукнула каблуками. Солнце, ударяя в витрину магазина, превращало ее в зеркало, в котором Викки могла видеть свое отражение.

– Как странно!.. Мама Монтсе сказала мне на днях, что он ухаживает за вашей преподавательницей английского языка.

Лента, которая перехватывала «лошадиный хвост» Викки, была завязана слабо. Непокорные пряди волос падали на спину.

– Мама.

– Что…

– Уже поздно.

– Подожди. Я на минутку зайду в лавку купить что-нибудь к ужину.

Мать вошла с решительным видом. Поколебавшись несколько секунд, Викки последовала за ней. Панчо, гордясь своим ковбойским костюмом, предпочел подождать их на улице.

– Добрый день.

– Добрый, добрый день, сеньора Олано.

Мать говорила сладким тоненьким голоском. Делая покупки, она притворялась, будто никак не может решить, что взять. Она любила, чтобы продавец ей советовал. Истощив его терпение, она со вздохом делала выбор:

– Хорошо… Положите мне полфунта этих…

До крайности раздраженная, Викки демонстративно повернулась к ней спиной и стала у двери. Когда она ходила куда-нибудь с матерью, ей постоянно чудился укор в глазах людей. Викки скрестила руки, давая понять, что она тут ни при чем, хоть и приходится сеньоре Олано дочерью.

– Мама…

– Иду, дочка, иду!.. Только расплачусь и пойдем…

На улипле Панчо целился в прохожих из своих блестящих револьверов. Некоторые шутливо поднимали руки вверх. Один пожилой господин схватился за сердце, притворяясь убитым.

– Я убил двух индейцев и еще двух ранил, – объявил Панчо, когда они вышли.

Часы на колокольне пробили десять. Викки шла впереди, нагруженная разноцветными пакетами. Служба начиналась через полчаса, а ей понадобится больше двадцати минут, чтобы привести в порядок волосы. Однако мама, легкомысленная, как птичка, казалось, не замечала, что она торопится.

Когда они подошли к дому, было десять минут одиннадцатого. В последний момент мать ухитрилась завязать разговор с сеньоритой Рехиной, которая с требником в руке шла по противоположному тротуару.

– Мама, – сказала разъяренная Викки.

Схватившись за косяк двери, она смотрела, как женщины целуются. Затем сеньорита Рехина, видимо, спросила о ней, потому что обе обернулись и посмотрели в ее сторону. Чтобы выразить свое возмущение, Викки сделала вид, что вошла в дом, но, полная любопытства, остановилась за дверью, прислушиваясь. Правда, ей не удавалось разобрать слов сеньориты Рехины, но до нее ясно доносился голос матери, говорившей о surprise-party.

– Да, Соня позвонила и пригласила ее. Мать Сони как-то говорила мне, что девочка буквально не может жить без Викки… У Викки такой характер, что все ее любят… Вот уже год, как она берет уроки танца у мадам Жозетт, а теперь будет учиться играть на пианино, не говоря уже о французском и английском… Я хочу, чтобы в будущем году она поехала в Англию… Мне рассказывали об одной школе в старинном замке, где учатся дети знатных людей; им дают уроки гольфа и тенниса, обучают верховой езде…

Легкий скрип за спиной предупредил ее, что за ней кто-то следит. Стоя посреди вестибюля, Панчо целился в нее из своих игрушечных револьверов:

– Шпионка… Ты шпионишь…

Не обращая на него внимания, она поднялась наверх. Дверь в спальню Хуаны была полуоткрыта. Викки осторожно сунула туда нос и отважилась бросить в комнату быстрый взгляд. Хуана еще лежала в постели; увидев сестру, она с пренебрежением отвернулась.

– Как? – сказала Викки. – Ты не встаешь?

– Нет. Я устала.

– Это меня не удивляет. Твой образ жизни…

– Мой образ жизни – это мое личное дело, – ответила Хуана. – Нечего тебе вмешиваться.

– Это ты так считаешь, дорогая… Если раскроются твои шашни с этим цыганом, меня тоже запрут и ни в какую Англию я не поеду.

Хуана поднесла к губам дымившуюся на ночном столике недокуренную сигарету.

– Цыган… Шашни… Право, не знаю, о чем ты говоришь…

– Брось, не прикидывайся наивной!.. Мне очень хорошо известно, что ты уходишь по вечерам, и известно, когда ты возвращаешься. Тебе бы следовало поблагодарить меня за то, что я так долго молчала.

– Ты настоящий ангел, – сказала Хуана с гримасой.

Викки дважды повернулась на каблуках, но не тронулась с места.

– Будь осторожна, – сказала она, скрестив руки. – Ты можешь нарваться на сюрприз в тот момент, когда меньше всего будешь ожидать этого.

– Мне следует расценивать твои слова как угрозу? – спросила Хуана.

– Расценивай, как тебе угодно.

Она собиралась выйти из спальни, но передумала.

– Да! – прибавила она. – И торопись. Служба начинается в половине одиннадцатого.

– Не утруждай себя. Я не собираюсь идти.

– В прошлое воскресенье падре сказал, что все в этот день обязаны идти к мессе.

– Мне это безразлично.

– Ладно, – сказала рассерженная Викки. – Поступай как знаешь.

Дверь в ванную была плотно притворена. Там, стоя на коленях, Хасинта вытирала полотенцем Нану.

– Ну вот, красавица моя, теперь все в порядке. Сейчас я расчешу твои волосики, и ты будешь настоящая королева.

Викки подошла к зеркалу и начала прихорашиваться. Голубой костюм идет к ее глазам, но ленту в волосах надо сменить. Муаровая лента гранатового цвета подойдет больше. Лицо было немного бледновато, и она пощипала себя за щеки. Тайком от матери она купила розовую губную помаду. Улучив момент, когда никто на нее не смотрел, Викки боязливо подвела губы.

Между тем Хасинта усердно начесывала кудряшки Наны на уши и укладывала их в локончики. Девочка с гордостью смотрела на себя в зеркало и подняла крик, когда служанка сочла свою задачу выполненной.

– Ладно, ладно, – вздохнула Хасинта. – Я уложу тебе еще и здесь…

Пока она этим занималась, малышка вылезла из ванны и вскарабкалась на пластмассовый табурет, чтобы увидеть себя в зеркале с головы до ног. Викки кончила причесываться и обернулась. У девочки была ослепительно белая кожа, словно фарфор или целлулоид, от солнечного света, лившегося в окно, в ее волосах вспыхивали золотые искры. В своей голубой рубашонке сестренка походила на дорогую куклу, золотисто-бело-голубую куклу, которая чудесным образом вертела головкой в колечках кудрей, скакала, как коза, и улыбалась своему восхитительному двойнику в зеркале.

Затем вошла мама, держа в руках платьице с воланами; застегивая на ходу пиджак, появился и папа. Они долго любовались Наной, которая, бдительно следя за Хасинтой, казалось, совсем не замечала их. Наконец мама помогла ей надеть платье, Хасинта обула ее ножки в башмачки, а Викки повязала лентой волосы.

– А ну-ка, – сказала мама, отступая. – Дай я на тебя взгляну.

Нана с недовольной гримасой повиновалась. Ее большие голубые глаза, похожие на глаза заводной куклы, смотрели в какую-то точку, затерявшуюся по ту сторону небосвода.

– Ты очаровательна, – изрекла наконец мама.

Наклонившись, она звучно поцеловала ее. Папа присел на край ванны и поднял девочку. Нана молча позволила ему это. Время от времени она поворачивала голову и снова гляделась в зеркало. Хасинта смотрела на нее с восторгом. Поставив девочку на пол, папа тоже захотел ее поцеловать, но она подняла страшный крик:

– Ты – нет!

Полная уверенности в себе, Нана горела нетерпением поскорее выйти из дому на улицу. Привстав на цыпочки и не обращая внимания на мамины увещевания, она потянула ручку двери. Викки подхватила ее на руки и понесла вниз по лестнице. Панчо еще играл со своими револьверами; увидев сестер, он спрятался за кресло гранатового цвета.

– Пум! Пум! – сказал он. – Убиты.

– Ты еще не готов? – крикнул ему папа с лестничной площадки. – Марш переодеваться!

Панчо осторожно высунул голову из-за кресла и посмотрел вверх, словно не понимая.

– Переодеватьша? Жачем переодеватьша?

– Полагаю, ты не думаешь в таком виде идти в церковь?

– Да, я думал идти так, – ответил Панчо. – Карлитош тоже, у него коштюм маршианина.

– Что делает Карлитос – меня не касается. А ты марш переодеваться!

– Но, папа…

– Никаких пап.

Панчо бросился на ковер лицом вниз. Несколько секунд он колотил кулаком по полу. Потом издал оглушительный вопль. Папа приказал ему немедленно замолчать. Вместо того чтобы повиноваться, ребенок заорал еще громче. Папа дернул его за ухо и влепил ему пощечину. Панчо попытался укусить папину руку. Папа ударил его снова. Мама в шляпке с перьями ходила по холлу, умоляя их успокоиться. Лицо Викки выражало досаду. Нана в голубом платьице следила за этой сценой, не мигая, как завороженная.

Ураган улегся так же быстро, как и начался. Панчо утер слезы и поднялся наверх переодеваться. Папа надел демисезонное пальто, и Викки помогла ему повязать шарф. Мама, припудривая «лебедем» щеки, спросила тоненьким голоском:

– А Хуана? Разве она не идет к мессе?

– Куда там! – поспешно откликнулась Викки. – Разве ее поднимешь? Я сказала ей, что сегодня обязательный праздник, а она рассвирепела.

Отец с явным неудовольствием наморщил нос, но Панчо уже спускался вниз в своем голубом костюмчике, и не было никакого смысла задерживаться.

– Пошли, – сказал папа, беря Нану за руку. – Надо спешить, а то мы явимся после дароприношения.

* * *

Он шел между двумя рядами побеленных известкой домов, страдая от ослепительного солнечного света. Расфранченные верующие направлялись в церковь, порой, собравшись в кружок, они останавливались поболтать на перекрестке – женщины в мантильях, мужчины в широкополых шляпах. Одни говорили ему «добрый день», другие в знак приветствия только приподнимали руку. Впереди, сзади, вокруг него звучал праздничный гомон. А он продолжал идти по краю тротуара, тихонько отсчитывая число шагов.

– Идемте. Скорей…

– Который час?

– Мы опоздаем.

Люди торопливо стекались к площади. По мере того как он приближался к церкви, все громче становился трезвон колокола. Избегая шумливой детворы, он свернул на газон у ограды рынка. Оттуда он увидел, что однорукий его опередил. Маленькая площадь была заполнена автомобилями. Театрально размахивая уцелевшей рукой, однорукий регулировал движение и открывал дверцы машин перед широкой лестницей церкви.

А он вошел в церковь и стал у маленькой двери, которую нельзя было миновать, направляясь к сосуду со святой водой, слева от кружки с надписью «на ремонт храма». Группы хорошо одетых людей непрерывным потоком двигались с паперти. Прежде чем войти, женщины поправляли мантилью, а мужчины обнажали голову. Он толкал дверь и протягивал руку, иногда успевая сказать:

– Подайте милостыню!..

Но обычно, уступая дорогу, лишь молча кланялся.

Некоторые бросали ему немного мелочи. Но другие – и таких было большинство – не давали ничего. Он нажимал на ручку, открывал дверь и склонял голову, словно благодарил их.

Одна дама с пучком перьев на голове дала ему дуро. Другая, в фетровой шляпе, монету в десять реалов. Он принимал подаяние не мигая. Неукоснительно выполняя свои обязанности, он продолжал толкать дверь, протягивал руку, в немой благодарности склонял голову.

Время от времени его осаждали ватаги мальчишек. Ребята останавливались перед ним, подражали его движениям, кривлялись.

– Кто это?

– Хуан Божий человек.

– Что он здесь делает?

– Просит подаяние, что же еще?

– Почему он так смотрит?

– Гляди-ка, не шевелится.

– Кажется, он нас не понимает.

– Ясное дело, не понимает. Разве ты не видишь, что он идиот?

– Идиот! Идиот!

– Брось, оставь его!..

– Ты идиот?

– Подайте милостыню.

– Что он говорит?

– Подайте милостыню.

– Просит подаяние.

– Смотри, какие у него глаза.

– Желтые. Печень, наверно, больная.

– Ну-ка, что это такое?

– Ты ему выколешь глаз.

– Гляди, не закрывает.

– И правда.

– В точности как рыба.

– Скорее всего, он не умеет моргать.

– Вот это да.

Внезапно раздались звуки органа. Высокими голосами запел детский хор. На улице автомобили нетерпеливо сигналили. Вошли две дамы в голубых шляпах: пять реалов. Господин с требником – ничего. Он толкал дверь, протягивал руку, говорил: «Подайте милостыню!» – и благодарно кланялся. Музыка органа ласкала его слух. Он поискал взглядом певчих. С улицы все еще доносились гудки автомобилей. В левом кармане у него была мелочь. В правом – бумажные деньги и монеты по два, четыре и десять реалов. Мальчик в матросском костюмчике дал ему дуро. Затем смолкли и орган, и автомобильные гудки, и хор тоненьких голосов.

Паперть опустела. Однорукий, вертевшийся возле автомобилей, присел на нижнюю ступеньку лестницы и единственной рукой пересчитывал выручку. Он тоже осторожно ощупал свои карманы. Два и два, и пять, и пять, и один, и два…

– Четверг, – сказал он.

Он тщательно пригладил отвороты пальто и слюной счистил с медали ржавчину. Стараясь ступать бесшумно, он пробирался между группами людей, которые следили за церемонией из бокового нефа, и наконец пристроился подле одной из кружек. Рядом с ним старуха в черном тихо читала молитвенник.

Его взгляд остановился на священнике в расшитой ризе. Ему больше нравились зеленая или желтая. Сегодня была белая. Белая, затканная золотом. Над головами прихожан разноцветным столбом клубился лившийся сквозь витражи свет. На хорах опять запели дети, и снова раздались звуки органа.

– Deus, qui humanae substantiae dignitatem mirabiliter con-didisti…

– Мама…

– Что…

– Мама…

– Молчи.

– Смотри, как он одет.

– Сказано тебе, молчи.

– Offerimus tibi, Domine, calicem salutaris…

– Мама…

– Тш…

– Он смотрит на меня.

– Тихо.

– Я боюсь…

– Veni Sanctificator Omnipotens aeterne Deus…

– Пепито…

– Чего тебе?

– Посмотри на того человека.

– Я его видел.

– У него рваное пальто.

– Ясно. Он бедный.

– Он на меня смотрит.

– Замолчите вы наконец или нет?

– Это Карлитос.

– А ты ему не отвечай…

– Он не дает мне молиться.

– Я боюсь.

– Поди сюда. Стань с другой стороны.

– Sanctus. Sanctus. Sanctus.

Служка трижды потряс колокольчиком. Те, кто сидел на скамьях, опустились на колени. На хорах перестали петь. Некоторые, слушавшие мессу стоя, тоже преклонили колени. В церкви царила такая тишина, что звенело в ушах.

Внезапно раздался стук каблучков. Несколько голов повернулись в ту сторону. По боковому проходу в клетчатом – желтом с белым – костюме шла сеньорита Флора. Подойдя к нему, она остановилась и, покраснев, опустилась на колени. В молитвенной тишине вознесения святых даров их ноги соприкоснулись. Вставая, она улыбнулась:

– Добрый день, Хуан Божий человек.

Ее белая надушенная рука была украшена браслетами. Как обычно, она протянула ему никелевый дуро.

– Заходите к нам домой в семь часов, – шепнула она. – Девушка покормит вас.

Он кивнул головой в знак того, что понял. Сеньорита Рехина сидела на передних скамьях. Нервными движениями оправляя мантилью, сеньорита Флора направилась к ней.

Он провожал ее взглядом, пока она не скрылась в том ряду, где сидела сеньорита Рехина. Тогда, спрятав медаль в карман, он попятился к выходу. В дверях он обмакнул палец в святую воду и перекрестился. Однорукий по-прежнему сидел на лестнице; своей единственной рукой он указал ему на площадь:

– Вон отсюда, бродяга, попрошайка!..

Он повиновался, держа руки в карманах пальто, чтобы защитить свои жалкие гроши. В сквере он столкнулся с двумя женщинами, идущими с рынка; они посторонились, давая ему дорогу.

Дойдя до большой лестницы, он остановился и стал глядеть на голубую гладь бухты. Море, исчерченное продольными белыми линиями, было спокойно. Солнце ослепляло, отражаясь от побеленных стен домов. Закрыв глаза и опершись на балюстраду, лицом к солнцу, он ждал окончания мессы.

* * *

С окаймленной кипарисами дороги, ведущей в город, она смотрела на густые толпы прихожан, которые выходили из церкви. Паперть, терраса и площадь кишели крошечными фигурками и походили на гигантское осиное гнездо. Как игрушечные, сновали под лучами солнца автомобили. Немного спустя, словно унылая процессия муравьев, по боковой улице потянулись в обратный путь девочки из интерната при колледже Святых матерей.

Дорога, повторяя все изгибы береговой линии, шла по серому скалистому уступу, почти отвесно спускавшемуся в море. Внизу, между утесами, лежали небольшие заливчики, дно которых было устлано мелкой галькой. Летом их осаждали туристы, но осенью они всегда пустовали. По тропинке, вдоль которой росли кактусы, Селия спустилась к ближайшему заливу. Внизу она обнаружила, что ее опередили. Два молодых человека в голубых пиджаках фотографировали море. Несомненно иностранцы. Скорее всего, американцы, приехавшие в отпуск.

До нее донесся шум голосов. Два нищих старика соорудили среди камней кухню. Лица их были знакомы Селии, она часто встречала этих стариков в окрестностях города. Одевались они одинаково и были схожи, как близнецы. Один носил серую фуражку, другой – мятую, потасканную шляпу. На грязной клеенке было разложено все их хозяйство: пустые консервные банки, бутылки из-под газированной воды, армейские котелки. Когда Селия подошла, они спорили, яростно размахивая руками:

– Это твое дело…

– Нет, твое…

Моторная лодка стремительно пересекала бухту. Туристы стреляли фотоаппаратами – клик-клак. Нищие перестали спорить и принялись готовить обед. Турист пониже ростом обернулся и показал на них своему товарищу.

– Видел? – услышала Селия английскую речь. – Как будто с картины Гойи или Соланы…

– Особенно тот, что постарше, слева… Хотелось бы мне это сфотографировать…

– Пожалуй, он рассердится.

– Ты обратил внимание на его движения?

– Никогда не видел, чтобы бедняк держался с таким достоинством.

– Величие у них в крови.

Селия легла между камней и закрыла глаза. Солнце грело ей лицо, шею, руки. Тщетно пыталась она изгнать из памяти слова Хулии: «Летом он гулял с одной иностранкой… Он хуже всех в этой банде… Я на вашем месте не стала бы даже здороваться с ним». Всю ночь она повторяла эти слова, беспрестанно ворочаясь с боку на бок. Бессонница, ужасная бессонница, происхождение которой вызвало бы у Матильде улыбку, мучила ее до самого рассвета, когда наконец пришел спасительный сон.

С вечера она поставила будильник на десять. Предлог был прост – ей хочется прогуляться. По крайней мере так она сказала Матильде за завтраком. Но маршрут прогулок был всегда один и тот же, казалось, что-то более сильное, чем она сама, гнало ее на улицу и направляло ее ноги все по тому же пути.

Как всегда, Селия прошла мимо церкви к рынку. Оттуда ноги несли ее к «Погребку», где Пабло обычно встречался со своими друзьями. Потом она сворачивала на дорогу, обсаженную кипарисами, где Атила однажды заговорил с ней, спускалась к заливчику, куда он иногда ходил удить рыбу, и наконец попадала в квартал, где он жил со своей матерью и братьями.

Поиски почти всегда оказывались бесплодными. В стеклах «Погребка» сверкало солнце, мешая разглядеть мужчин у стойки; на кипарисовой дороге и у заливчика ей попадались одни незнакомые люди; дверь его дома была распахнута настежь, но внутри не видно было ни души.

Пройдя футбольное поле, Селия повторяла маршрут в обратной последовательности: опять пустой дом, снова незнакомые люди, неотвязное солнце в стеклах. И ноги, словно налитые свинцом, и обещание себе больше никогда не возвращаться сюда, и усталость, и бешенство. Кровь стучала в висках, сердце отчаянно билось.

«Не будьте наивной. Если он с вами любезен, значит, у него какая-то цель». Выйдя из «Убежища», она было решила, что потребует у него объяснений, но в конце концов нелепость подобной затеи стала для нее очевидна. Они с Атилой почти не были знакомы. Один только раз парень подошел к ней и проводил до дверей школы. Селия не имела на него никаких прав, и он мог вести себя, как ему заблагорассудится.

«Женщина в твоем возрасте не может жить одна. Либо она выходит замуж, либо в конце концов совершает безрассудство». Она внезапно вспомнила о своем последнем споре с Матильде и почувствовала непреодолимое отвращение. «Дон Хулио пригласил тебя ужинать. Не собираешься же ты отплатить ему дерзостью?» В ней все больше укреплялось подозрение, что за ее спиной плетется заговор. «Любая другая девушка на твоем месте чувствовала бы себя польщенной. Не понимаю, почему ты делаешь такое похоронное лицо».

В тысячу раз лучше день за днем проделывать один и тот же маршрут, глядеть, как отсвечивает солнце в стеклах «Погребка», сталкиваться с незнакомыми людьми на кипарисовой дороге и без толку исхаживать весь квартал из конца в конец. Не всегда же ее будет преследовать невезение. В один прекрасный день Атила должен взглянуть на нее. Один лишь взгляд – и он все поймет. А пока ей оставалось только ждать: противиться планам Матильде и снова и снова повторять свой маршрут.

Когда она открыла глаза, солнца не было. Всклокоченные волокна облаков скрыли его за своей белой завесой. Ветер утих, и море было спокойно. Туристы покинули заливчик и карабкались но откосу к дороге. Нищие продолжали возиться с обедом.

Селия встала на ноги, отряхнула юбку. Она не знала, сколько времени пробыла здесь – очень долго или всего лишь несколько минут. Взгляд, брошенный ею на часы, не разрешил ее сомнений – часы стояли. Она огляделась вокруг, ища ответа на свой невысказанный вопрос: нищие успели развести огонь, какой-то человек спустился по тропинке и с берега удил рыбу спиннингом.

Прошло минут десять. Быть может, четверть часа.

Чтобы выполнить привычный ритуал, оставалось еще совершить прогулку по кварталу, и, собравшись с силами, Селия пустилась в путь. Вскоре солнечный диск снова появился на небе и прижал к земле ее тень. Берег был обрывист, тропинка крута. Пройдя ее до половины, Селия остановилась и поглядела вниз. Человек со спиннингом наживлял крючки. Нищие продолжали готовить обед. Крошечные насекомые клубились в солнечном луче, подобно маленькой галактике.

На шоссе, недалеко от рыбацкого поселка, она снова встретила туристов. Они присели отдохнуть на каменную скамью и подверглись шумной осаде полдюжины ребятишек.

– Мсье, силь ву пле.

– Дайте мне моней.

– Песеты, мистер.

Селия прошла мимо. Дома квартала, где жил Атила, с дороги казались лишенными третьего измерения, они походили на декорации для киносъемок. Муниципалитет построил их двадцать лет назад, чтобы расселить рыбаков, вытесненных из старого города нашествием дачников. С тех пор население поселка увеличилось вчетверо. Первым андалузским переселенцам удалось въехать к рыбакам на правах постояльцев. Остальные раскинули на холме лагерь из лачуг, халуп, хибарок.

По случаю праздника люди старались встать попозже. Мужчины и женщины, собравшись группками, оживленно болтали посреди улицы. Селия проходила мимо них, опустив голову, втайне стыдясь самой себя. Перед домами было очень грязно. Строптивый ветерок то и дело поднимал в воздух тучи мелкой пыли.

Когда она услышала его голос, ей показалось, что сердце ее сейчас разорвется. Атила стоял возле дома с двумя парнями своего возраста. У того, что слева, были светлые волосы и большой нос. Второй был смугл, коренаст и щеголял нахальными усиками. Все трое были в одних рубашках, без пиджаков.

Ее тело вздрагивало, будто в нем ходила часовая пружина. Глаза заволокло соленой пеленой. Увидев ее, парень с усиками нагло щелкнул языком и длинно присвистнул. Атила обернулся и сказал, улыбаясь:

– Добрый день.

У Селии чудом хватило сил ответить:

– Добрый день.

Удаляясь (ее одеревеневшее тело двигалось по инерции), она услышала, как парень с усиками спросил про нее, но (жестокое невезение ее преследовало!) она не могла расслышать, что ответил Атила.

* * *

От резких содроганий перфоратора Пене в испуге проснулся. Он ворча повернулся к полоске света, пробивавшейся сквозь створки окна. Пуская их на ночлег, хозяйка предупредила: на соседнем дворе идут работы. Он приподнялся, опершись локтем на подушку, пытаясь разглядеть, что делает его приятель. Затем пошарил на ночном столике и с трудом зажег сигарету.

– Проклятый треск, – сказал вдруг механик. – Если так будет продолжаться, мы совсем обалдеем.

Пепе слышал, как тот ворочался в постели, пока не нащупал наконец выключатель. Ослепленный, он несколько секунд не открывал глаз.

– Который час? – спросил механик.

– Десять минут первого.

– А когда мы завалились спать?

– В пять… В четверть шестого.

Механик издал странный звук – вздох, смешанный с зевком.

– Кажется, я проспал бы целый год.

На ночном столике стояла бутылка коньяку. Приятель разглядывал ее на свет. Внезапно заинтересовавшись, Пепе тоже посмотрел на нее. Она была наполовину пуста.

– Что за хреновина! – сказал механик. – Меня все еще мучает жажда…

– Ну так хлебни и передай мне.

– Этой ночью мы напились, как казаки.

– Хуже – мы налились, как бочки.

Механик держал бутылку за горлышко и полминуты не опускал. Кончив, он утер рот тыльной стороной руки.

– Знаешь, полегчало.

Пепе тоже отхлебнул из бутылки и вздохнул:

– Чтобы опохмелиться, нет ничего лучше коньяка.

– Дай-ка мне еще глотнуть.

– Если только ты не все выпьешь…

– Нет, старина, нет. Оставлю тебе немного.

Пепе снова вытянулся на кровати. На краешке ночного столика медленно дотлевала сигарета.

– А наш пассажир? Где он?

– Остался пить в баре.

– Силен, скотина.

– Да. Вынослив, как мул…

Механик снова поднес бутылку ко рту.

– Эй, ты!.. Не допивай!..

– Да нет же!.. Тебе останется больше чем на палец.

Пепе взял бутылку, но пить не стал.

– Любопытный парень этот Ута, – сказал механик. – По-моему, он немного тронутый.

– Просто пьян и желает развлечься.

– Хотелось бы мне разузнать, что он за личность. Поди догадайся, вправду ли он дипломат.

– Нет, не думаю. По-моему, он просто рантье, дядя с монетой.

– Возможно. Судя по тому, как он швыряет деньгами, мошна у него туго набита.

Пепе допил то, что оставалось в бутылке, и поставил ее на столик.

– Как выпьешь, жизнь сразу становится краше.

– Да. Но нам кое-чего не хватает.

– Не понимаю, о чем ты.

– Доброй бабы под боком.

Оба разом вздохнули. Затем механик сжал грушу выключателя.

– Будем спать?

– Будем спать.

В соседнем дворе продолжал работать перфоратор.

* * *

После того как семейство удалилось, Хуана ни секунды не оставалась в постели. Разговор с Викки испортил ей настроение. Накинув на плечи халат, она пошла предупредить Хасинту, что встает, быстро оделась и затем, расправившись с завтраком, вышла из дому.

Пять минут спустя она была возле «Убежища». Пабло, случайно проходивший по противоположному тротуару, увидев ее, махнул рукой.

– Ты куда? – спросил он, подойдя к ней.

– Пройтись.

– Я с тобой.

По Главной улице они поднялись к площади. В этот час улица была многолюдна. Крестьяне, приехавшие из окрестных деревень, направлялись к муниципалитету слушать сарданы.

– Ты выходила вчера вечером? – спросил вдруг Пабло.

– Нет, сидела дома, – солгала она. – Почему ты спрашиваешь?

– Так просто… Мне показалось в «Погребке», что Атила…

– Да, он приглашал меня погулять, но я отказалась. Я очень устала.

– Я тоже отказался. Когда ты ушла, он все предлагал мне пропустить по стопочке.

– Думаю, он пошел спать. Ведь сегодня утром у него тренировка.

– Пойдешь на матч?

– Не знаю. Может быть.

– Мы могли бы заглянуть туда ненадолго.

Они молча дошли до площади. Музыканты настраивали свои инструменты, публика нетерпеливо теснилась к эстраде. Тут были крестьяне в ситцевых рубахах, шерстяных штанах, черных носках и пеньковых альпаргатах, принарядившиеся по-праздничному горожане, несколько туристов с фотоаппаратами.

В баре оказался свободный столик. Они сели. Хуана попросила лимонаду, Пабло – сухого вермута. Наступило тягостное молчание. Когда официант подал им то, что они заказали, Пабло откашлялся.

– У нас с тобой происходит что-то непонятное, – сказал он.

– Непонятное? Почему?

– Я давно хочу поговорить с тобой, уже столько дней, да что там дней – недель.

– Я тоже, Пабло.

– И вот, – продолжал он, не обращая внимания на то, что она его перебила, – теперь, когда мы остались с тобой наедине, я словно онемел, не могу найти слов.

На столе стоял стакан с соломинками. Он схватил их п начал ломать одну за другой.

– Как будто между нами возникло какое-то недоразумение и что-то оборвалось. Не знаю, как это выразить.

– Да, – сказала Хуана. – Я тоже не могу говорить с тобой так, как прежде… Это нелепо, но ты прав: что-то случилось и не проходит.

– Каждое утро, вставая, я твердил себе: сегодня поговорю с ней, сегодня непременно…

– Быть может, это моя вина. Я все видела, но ничего не делала, чтобы тебе помочь.

– Если бы ты знала, как я рад это слышать… Уверяю тебя, я не мог больше вынести… У меня было такое ощущение, словно мы поссорились, что ли…

– Не то что поссорились… Мы молчали, были сдержанны… Происходило что-то непонятное…

– Возможно, если бы, вместо того чтобы копить все это в себе, мы в первый же день поговорили откровенно…

– Разговор всегда вносит ясность.

Наступила небольшая пауза. Словно собираясь с силами, Пабло залпом осушил свой стакан. Они вдруг заговорили оба одновременно.

– Ты что-то сказала?

– Нет, ничего.

– Ну, говори.

– Нет. Ты первый.

В этот момент заиграл оркестр. Публика пришла в движение. Танцоры образовали несколько хороводов в центре площади.

– До вчерашнего вечера, – сказал наконец Пабло, – я думал, что схожу с ума. Это покажется невероятным, но мне никак не удавалось понять, что происходит: твое отношение, поведение Атилы, упорство, с которым вы избегали меня…

– Атила вчера выпил больше, чем следует, – поспешно сказала Хуана. – Сцена, которую он нам устроил, – это типичная пьяная сцена.

– …Я помнил, что в начале нашего знакомства вы всегда брали меня с собой, мое присутствие нисколько вам не мешало. Я не мог понять, почему с некоторых пор вы хотите от меня отделаться.

Несколько секунд его невидящий взгляд скользил по танцующим.

– Не мог понять или не хотел, – ну да разница невелика. И вчера – бац! – я вдруг все ясно увидел.

– Увидел? Что увидел?

– Что вы любите друг друга, Атила и ты. И что я вам мешаю.

– Ты судишь по сцене, которую он нам устроил?

– Я сужу по всему. По тому, что было вчера, и по тому, что было раньше.

Хуана побарабанила пальцами по краю стола.

– Мне жаль, – сказала она.

Пабло несколько мгновений хранил молчание, словно взвешивая свои слова.

– Это нелепо, – сказал он. – Я одинаково люблю вас обоих. В сущности, я не должен бы ревновать.

– Тогда…

– Я почувствовал себя так, словно мне нашли замену… Не знаю, как тебе сказать… Словно меня предали.

– Кто предал?

– Ты и он. Оба.

– А теперь?

– Я уже сказал тебе: в сущности, я не должен бы ревновать.

– Ты на меня сердишься? – спросила Хуана спустя некоторое время.

– Нет, не сержусь.

– Нет, сердишься. И по праву.

– Клянусь тебе, нет.

– Я должна была рассказать тебе все с самого начала. Все. Начистоту, без утайки.

– Ты смешная. То, что у вас с Атилой, никого не касается. Ты не обязана ни перед кем отчитываться.

– Перед тобой – да.

– Не вижу оснований.

– Потому, что ты мой друг.

– Это не причина…

– И кроме того…

– Кроме того…

– Потому что ты тоже его любишь, Пабло.

– Ах, поэтому!

Хуана догадалась, еще прежде чем взглянула ему в лицо, что он покраснел.

– Мы с тобой слишком похожи друг на друга, чтобы… В сущности, мы бы могли быть братом и сестрой.

– Ну, это отговорка.

– Нет. Это чистая правда. Мы оба словно заперты в темнице. Мы оба хотим убежать…

Хуана покивала головой, чтобы придать больше убедительности своим словам.

– Чем больше я об этом думаю, тем яснее понимаю: то, что произошло у меня с Атилой, было неизбежно.

Пабло смущенно отвел глаза.

– Давно? – начал он.

– Уже два месяца.

– А твоя семья?

– Они ничего не знают…

Юноша внезапно перегнулся через стол и мягко положил свою ладонь на ее руку.

– Я не могла больше выносить всего этого… Ты ведь знаешь маму… И папа… И Викки. Целый день они торчат дома… И эти их вечные разговоры…

– Ну, это еще что… Пожила бы ты в «Убежище». Мама Хулия, заправская сплетница… Папа Мартин, он же Жмот…

– Плохо то, что мне и теперь не легче… И если говорить откровенно, не знаю, что я выиграла… Во мне засел страх, Пабло… В тот день, когда все раскроется…

– Не раскроется, – успокоил он. – Если ты будешь осторожна…

– Знаю. Но я боюсь за Атилу. Он такой порывистый…

– Если он скрывает от других так же хорошо, как от меня…

– Нет, я не о том. – Она подняла голову, ловя взгляд Пабло. – Когда я его слушаю, мне становится страшно. С некоторых пор он вбил себе в голову, что должен раздобыть денег…

– Не вижу, что в этом плохого.

– Ничего. Но он хочет раздобыть их, не работая. – Она поперхнулась. – Я готова побиться об заклад, что он что-то задумал.

– «Что-то»? Что ты подразумеваешь под этим «что-то»?

– Не знаю, – растерянно пробормотала Хуана. – Он тебе ничего не говорил?

Пабло отрицательно покачал головой.

– Нет, ничего, – сказал он.

К счастью, последовавшее за его словами неловкое молчание потонуло в первых аккордах «Священных терний».

* * *

Все было готово к торжественной церемонии – столовая, лестница, гостиная, холл. Женщины, убиравшие помещение, за два часа до открытия соскребли с пола последние пятна краски, и теперь от яркого солнечного света, лившегося в окна, желтоватые кафельные плитки сверкали, как зеркальные.

Донья Кармен в сотый раз обошла помещения, чтобы убедиться, что все в порядке. В последний момент ее осенила мысль повесить в проемах дверей вымпелы цветов национального флага. В столовой вместо букетов на столиках также красовались флажки. Все цветы, присланные доном Хулио, донья Кармен решила собрать в один гигантский букет, поместив его на широком выступе камина.

– Пилар…

– Да, сеньора…

– Передвиньте букет немного ближе к центру.

– Хорошо, сеньора.

– Вот так. Чтобы он стоял как раз напротив зеркала.

Окружавшие ее другие дамы из хунты одобрительно осматривали строгую обивку кресел, цветастые занавеси на окнах, ореховые рамки акварелей.

– Спросите у Франсиски – не прислали еще журналы?

– Сейчас, сеньора.

– Если прислали, положите их сюда, на столик.

– Хорошо, сеньора.

– Да и книги падре тоже. Туда, в уголок…

Они проследовали по коридорчику. Вымпелы уже свисали со всех дверей. Пол сиял как навощенный. Бумажные гирлянды, которыми были увиты бра, тоже способствовали созданию праздничной атмосферы.

– Все получилось потрясающе, дорогая!

– Это просто невероятно – со вчерашнего дня такая перемена!

– Не знаю, как это тебе удалось.

– Ах, милая, я и сама не знаю… У меня в голове такой сумбур…

Пока Эльвира показывала им современное оборудование кухни, донья Кармен в последний раз поднялась на верхний этаж.

– Здесь все в порядке?

– Да, донья Кармен.

– А туалет? Начистили краны?

– Только что, донья Кармен.

– Осмотрите хорошенько все до одной спальни. Чтобы покрывала не морщили.

На лестничной площадке она взглянула на часы: двадцать пять минут двенадцатого. Часы приходской церкви, должно быть, спешат.

– Пилар…

– Сеньора…

– Зажигайте камин.

– Хорошо, сеньора.

Мария-Луиса и Магдалена разговаривали в холле с женой Уты.

– Вы не можете себе представить, как я рада видеть вас здесь, среди нас, – сказала донья Кармен. – Вам передали приглашение?

– Эльвира заходила вчера ко мне домой.

– А Ута? Почему же он не пришел?

– Он уже несколько дней в Мадриде.

– Ах, вот как? – иронически сказала Магдалена. – А я и не знала.

– Ему пришлось поехать туда по делам.

– Да, конечно.

Элиса направилась к группе, в которую входили Эльвира, Флора и сеньора Олано. Донья Кармен сделала движение, чтобы последовать за ней, но немного помедлила.

– Уж эта Магдалена, – шепнула она. – Поистине она неподражаема…

– Тише… Когда она сказала: «Да, конечно», я думала, что не выдержу.

– Бедненькая Элиса!.. Она покраснела как помидор…

– А как она одевается, просто ужас!

– Посмотри, что на ней за юбка!

– Такую юбку я не подарила бы даже прислуге…

В другой группе Эльвира с сеньорой Олано беседовали о кинофильмах.

– …Вчера вечером я видела картину с Монтгомери Клифтом.

– Как вам повезло!.. Я умирала от желания пойти, но, представьте себе, никто не захотел составить мне компанию.

– Картина потрясающая. Он играет священника, а она…

– Если хотите, мы можем вместе посмотреть «Священную тунику»…

Донья Кармен с улыбкой протиснулась между ними к двери, чтобы встретить вновь прибывших. Близилось начало церемонии, и оживление все возрастало. Приглашенные уже не помещались в холле. Приходилось кричать, чтобы вас услышали. Воздух был перенасыщен словами.

Донья Кармен переходила от одной группы к другой. Воспользовавшись минутой затишья, она выскользнула в зал. В камине весело пылал огонь. Стоя на коленях, Пилар раздувала его веером; завитки ее волос спереди были медными от огня, а сзади золотились от солнца.

Беспорядочные гудки автомобилей на Кубинской улице возвестили о приближении правительственного уполномоченного. Донья Кармен кинулась к холлу, за ней побежала горничная. Гостиная была битком набита. Гости, тоже насторожившиеся при звуках автомобильных гудков, толпились у двери.

Спустя несколько секунд подъехал уполномоченный и с ним алькальд, дон Хулио, приходский священник и секретарь муниципалитета. На какой-то момент наступило замешательство. Донья Кармен стояла в дверях, окруженная дамами из хунты, а уполномоченный, защищаясь рукой от солнца, разглядывал фасад здания. Овладев собой, донья Кармен выступила вперед, чтобы пожать ему руку. Дон Хулио представил их друг другу. Ожидавшие перед помостом на улице старики разразились громкими приветственными криками.

Теснившаяся в холле толпа любопытных расступилась, давая им дорогу. Шествие открывала донья Кармен. Ее сердце было исполнено гордости, эхо лестных возгласов еще звучало в ушах, взор ловил учтивые поклоны приглашенных, и ей казалось, что она грезит.

Выступая между уполномоченным и священником, она чувствовала себя звездой праздника. У нее было такое ощущение, будто все – цветы, вымпелы, флаги – устроено в ее честь, а остальное – только предлог. Престарелые граждане в счет уже не шли.

В зале ярко пылал камин. С порога все выглядело безупречно.

– Гостиная…

– Великолепно, – сказал уполномоченный.

– Вы сами обставляли ее?

– Сама, падре.

– Она великолепна.

– Да, не забыта ни одна мелочь.

Медленно, в сопровождении дам из хунты и свиты уполномоченного, они обошли столовую, кухню, снова вошли в столовую, поднялись по лестнице на второй этаж…

– Позвольте мне вас поздравить. Все великолепно.

– Я старалась, чтобы в комнатах было как можно больше света.

– Да. Это великолепно.

– Я велела выкрасить стены в светлые тона.

– Великолепно! Великолепно! – сказал уполномоченный.

Они вернулись в гостиную. Эльвира уже распорядилась откупорить несколько бутылок вина, и горничная обошла гостей с подносом, уставленным бокалами. Донья Кармен собственноручно поднесла бокалы почетным гостям.

– Сеньор уполномоченный…

– Благодарю вас.

– Падре…

– Ладно уж, ради такого дня…

– Сеньор алькальд…

Атмосфера в гостиной стала более непринужденной. Гости рассаживались за столы. Цветы на камине наполняли воздух благоуханием роз и жасмина. Медные огненные блики озаряли строгую обивку кресел и плетеную скатерть на столике, тень которого вырисовывалась на полу среди отсветов пляшущего пламени. От бившего в окна золотого солнца изразцы пола блестели, как зеркало.

– Разрешите мне еще раз поздравить вас, – сказал уполномоченный, допив бокал. – Вы создали настоящее произведение искусства.

– Донья Кармен всегда проявляла превосходный вкус, – заявил священник. – Ее цветочный ковер в День тела господня славится как самый лучший в Лас Кальдасе.

– Все сделано с таким вкусом! – продолжал уполномоченный. – Огонь, цветы… флаги… Все продумано до мельчайших деталей.

– Мне известно, что весь год сеньора жила только этим, – объяснил алькальд. – Если бы не ее настойчивость, вряд ли работы были бы завершены к сегодняшнему дню.

– Мне просто стыдно, вы меня захвалите… Если вы будете продолжать, я уйду…

– Не сердитесь, донья Кармен, я ведь прав. Все сделали вы и хунта, а мы только помогали вам.

– Мы в таком долгу перед стариками, – вздохнула она. – Бедненькие, они такие бесприютные…

– Здесь они будут чувствовать себя как дома, – сказал алькальд.

– Как подумаю, что многие из них спали под открытым небом…

– И не говорите, донья Кармен, и не говорите. Как часто эта мысль лишала меня сна.

– Теперь по крайней мере им будет где укрыться, – сказал дон Хулио.

– Бедняги это вполне заслужили. В их возрасте, прожив жизнь, полную трудов…

Подошли другие дамы из хунты, желая поговорить с уполномоченным. Донья Кармен воспользовалась сменой, чтобы совершить триумфальный обход дома до холла. Там оживление все возрастало. Из-за недостатка места некоторые приглашенные остались на улице.

Сияя любезнейшей из своих улыбок, донья Кармен медленно возвратилась в гостиную. В дверях она на несколько секунд задержалась, оглядывая комнату: под люстрами, увитыми гирляндами, гостиная походила на гигантский муравейник.

– Вы впервые в нашем городе? – спрашивала Эльвира сеньора уполномоченного, когда донья Кармен вошла.

– Нет, я уже бывал здесь, давно…

– Вы, вероятно, нашли, что город с тех пор изменился… Туризм…

– Да. Очень изменился.

– Во время войны это было тихое провинциальное захолустье… Теперь жизнь здесь оживилась, да и сам город уже не тот.

– За последний год открылось шесть новых гостиниц, – пояснил алькальд.

– По правде говоря, – сказала Магдалена, – я стою за старину: проще, зато спокойнее.

– В разгар летнего сезона жить здесь совершенно невозможно. На Пасео народу больше, чем на Гран Виа или Рамбласе.

– А танцы под оркестр по ночам…

– А пляжи…

– Туризм имеет свои положительные и отрицательные стороны, – уточнила Лола.

– Да, – сказала донья Кармен. – Он, правда, приносит деньги, но причиняет много зла.

– Хуже всего то, – сказала Магдалена, – что из-за туристов изменился образ мыслей. Молодежь стремится во всем подражать им.

– Скажи лучше, – объявила Флора с таинственным видом, – что скоро нельзя будет спокойно пройти по улице.

– Теперь весь мир увлекается путешествиями. Это нелепо. В мое время путешествовали лишь избранные.

– Люди потеряли стыд, – продолжала флора. – Раньше по крайней мере хоть соблюдались приличия.

– Думаю, – сказал уполномоченный, – то же самое происходит везде. При современных средствах передвижения до любой страны, что называется, рукой подать.

– К нам приходит и хорошее, и дурное. Встречаются и миллионеры, сорящие деньгами, и самые что ни на есть нежелательные лица.

– Послушайте, – сказала красная как помидор Флора, не в силах больше сдерживаться, – на днях под вечер на Пасео…

Сбивающимся голосом она принялась рассказывать о нападении, которому подверглась. Представители власти, опешив, молчали. Мигнув уполномоченному, донья Кармен дала ему понять, что было бы неосторожно ей прекословить.

– Поистине невероятный случай, – сказал он, когда Флора закончила свой рассказ. – Вы не имеете представления, кто это мог быть?

– Ни малейшего, – полыхая, как заря, прошептала Флора. – Когда мой друг отправился искать его, он уже исчез.

– Следовало бы усилить охрану в этом районе, – дипломатично заметил алькальд, чтобы спасти положение. – Из других источников до меня дошли сведения о некоторых сходных случаях.

– Бедной Флоре всегда страшно не везло, – многозначительно сказала Эльвира.

– Кажется, с некоторых пор, – с нажимом произнесла разгневанная донья Кармен, – все проходимцы в городе сговорились не давать ей проходу.

– Если так пойдет и впредь, не знаю, до чего мы докатимся, – сказал дон Хулио.

– Можно подумать, что бог лишил нас своего покровительства, – заключил падре.

Затем явился секретарь с текстом речи, и все вышли на улицу.

* * *

Помост возвышался в начале Кубинской улицы, на том самом месте, где власти вручают букет победителю этапа всеиспанских велосипедных гонок. По распоряжению доньи Кармен в центре большого ковра, спускавшегося с помоста, был укреплен национальный флаг. Позади, колеблемые ветром, вздрагивали на флагштоках другие флаги.

Старики в ровном строю ждали перед помостом. Один из них, стоявший с левого края, казалось, играл роль распорядителя. Подойдя ближе, Элиса узнала его: это был капитан Паланка, ветеран африканской войны. Представители благотворительного центра держали плакат с надписью «Чествование престарелых граждан Лас Кальдаса». С балконов домов свисали яркие полотнища. На тротуаре толкались любопытные, глазея на происходящее.

Приглашенные рассаживались справа от помоста на специально поставленных для них деревянных стульях. Элиса незаметно отошла от группы своих приятельниц и стала на тротуаре среди зрителей. Отсюда она видела в профиль неподвижных стариков, залитых рыжим солнцем. Одни держали бумажные флажки. Другие украсили лацканы кокардами. Публика вокруг нее начинала терять терпение. Люди тихо переговаривались:

– Они стоят уже больше часа…

– На таком солнцепеке… Непонятно, как они выдерживают…

– Ничего, жизнь их закалила.

– Недаром говорят: чем человек старше, тем он выносливее…

Затем в дверях Отеческого приюта появился уполномоченный в сопровождении священника и доньи Кармен, Публика на тротуаре и на балконах зааплодировала.

– Смотри, вот он идет.

– Кто?

– Уполномоченный.

Капитан Паланка нервно поглаживал свои белые напомаженные усы. Как всегда по праздникам, на его груди красовалась целая коллекция медалей. Он стоял навытяжку перед помостом, и черты его лица излучали энергию. Когда уполномоченный приблизился, капитан обвел товарищей своим стеклянным взглядом.

– Равняйсь! – крикнул он зычным голосом. – Смир-рно!..

Старики повиновались с поразительной расторопностью. Окруженный молчанием разинувшей рот толпы, негнущийся, как кукла, капитан вышел навстречу уполномоченному. Произошел обмен рукопожатиями, встреченный новым взрывом аплодисментов.

Капитан склонился и поцеловал руку священнику и донье Кармен. Аплодисменты вспыхнули снова. Затем он по-братски обнял секретаря.

Уполномоченный поднялся на трибуну, за ним последовали сопровождавшие его лица. Капитан застыл в позиции «смирно» и с помоста отдал команду своим товарищам:

– Воль-но!..

Мгновенное исполнение стариками команды вызвало новый взрыв энтузиазма. Почти одновременно с этим флаги, всего несколько минут назад безжизненные и поникшие, вновь затрепетали в небе, как бы тоже включившись в чествование. Уполномоченный уселся в кресло посреди помоста. Человек в синем костюме поставил перед ним микрофон. Разворачивая бумагу, которую он достал из кармана, уполномоченный, казалось, выжидал, когда стихнут аплодисменты.

Сцепив узловатые руки, виновники торжества неподвижно ждали. Мало-помалу тишина завоевывала великодушную благосклонность публики. Еще слышались отдельные выкрики, отдельные голоса. Затем наступило напряженное молчание, все словно замерло. Точно из какой-то невероятной дали заговорил микрофон:

– Всего несколько слов – таков обычай наших собраний. Несколько слов, но горячих. Горячих, но не напыщенных…

* * *

– Хотите закурить?

– Нет, спасибо.

– А выпить?

– Тоже нет, большое спасибо.

– Тогда налейте мне еще рюмку коньяку.

– Хватит, хватит, вы уже достаточно выпили.

– Достаточно?

– Да, достаточно.

– Но я ведь выпил только…

– Двенадцать рюмок.

– Двенадцать?

– Да, я сосчитала.

– Какая вы серьезная.

– Подите выпейте кофе. Послушайтесь меня.

– Невозможно. У меня нервная система не в порядке.

– Раньше вы мне говорили, что у вас печень не в порядке.

– Совершенно верно: нервная система печени.

– У вас на все найдется ответ…

– Это моя профессия. Я…

– Ладно, ладно, сейчас спустятся ваши приятели.

– Какие приятели?

– Сдается мне, вы сюда не пешком пришли.

– Нет, по-моему, нет.

– Вы приехали в автомобиле.

– Ах да, конечно, в автомобиле.

– И остались тут выпить, пока они отдыхали.

– Да, Джонни, я и забыл. И другой…

– Видите, я права. Послушайтесь меня. Они вот-вот должны спуститься. Выпейте кофе покрепче…

* * *

Публика встретила заключительные слова речи дружными рукоплесканиями. Элиса словно очнулась от сновидения и ошеломленно огляделась вокруг. Старики по-прежнему стояли неподвижно, лицом к трибуне. Напротив них подруги доньи Кармен поздравляли сеньора уполномоченного. Рядом с Элисой маленький мальчик, засунув палец в рот, пристально смотрел на нее своими темными глазами. Мать дернула его за рукав, но он не сдвинулся с места и, как загипнотизированный, продолжал смотреть на Элису.

– Мама, она спала.

– Тш-ш-ш. Молчи.

Уполномоченный спустился с трибуны. Толпа напряженно ждала. Капитан скомандовал старикам «смирно». Человек в синем поставил у помоста столик. На столик положил серые футляры. Уполномоченный вытащил из кармана бумагу и молча протянул ее секретарю.

– Хасинто Абад.

– Здесь.

Уполномоченный раскрыл серый футляр. Внутри лежала медаль.

Старик выступил из рядов. Уполномоченный приколол медаль к лацкану его пиджака.

– Хосе Аранда.

– Здесь.

По мере того как называли их имена, старики подходили к столу. Здесь, точно прилежные школьники в последний день занятий, они получали награду. Затем обнимались с сеньором уполномоченным, а секретарь тем временем продолжал вызывать по списку:

– Хавьер Аулес.

– Здесь.

– Фидель Бетансос…

Внезапно в разгар церемонии произошел неприятный инцидент. В тот момент, когда тесть Элпидио, хозяина «Убежища», выступил вперед, чтобы получить медаль, поднялась суматоха: Канарец, спившийся врач, пробиваясь сквозь толпу, угрожающе потрясал кулаками.

– Мокрая курица!.. Вот ты кто! – кричал он. – Мокрая курица в штанах.

Изумленная Элиса продвинулась вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Костюм Канарца был залит вином, рубашка изодрана, глаза его сверкали яростью, лоб был в синяках, словно он бился головой о стенку.

– Ты хорошо меня слышишь? – повторил он, – Мокрая курица в штанах!

Когда публика оправилась от минутного оцепенения, ее обуяла ярость. На Канарца обрушился град ударов. Продолжая размахивать руками, точно одержимый, он был наконец выволочен из толпы.

…Не обращая никакого внимания на эту досадную помеху, уполномоченный продолжал навешивать медали,

* * *

Когда Селия вернулась к обеду домой, в комнате на туалетном столике ее ожидал букет гладиолусов и тубероз. Он был завернут в целлофан, как и букет, присланный накануне, и не было никакой нужды распечатывать конверт, чтобы выяснить, кто его прислал. Хотя Селия, входя, громко хлопнула дверью, ни Сантьяго, ни Матильде не подали виду, что заметили ее приход. Оставив букет в ее комнате, они, верно, решили отложить расспросы до того момента, когда все сядут за стол. Пока что Матильде возилась вместе со служанкой на кухне, а Сантьяго в своем кабинете, усевшись в кресло, притворялся, будто читает газету.

Селия бросила пальто на спинку стула и остановилась у зеркала. По контрасту с лихорадочно горящими темными глазами щеки ее казались бледными и даже впалыми. Лежавшее на уголке стола препроводительное письмо дона Хулио настоятельно требовало к себе внимания. Селия резко протянула руку и сделала движение, чтобы порвать его. Но, передумав, она вытащила карточку из конверта и бросилась на постель, решив прочесть ее лежа.

«В знак неизменного чувства, – гласила надпись, – от вашего друга, который умеет ждать, – Хулио Альвареса».

Селия положила карточку на столик и лениво смежила веки. Сквозь дремоту до нее доносились звяканье кухонной посуды, шаги Матильде, которые нельзя было спутать ни с чьими другими, шумные вздохи прислуги, беготня детей, игравших в коридоре в прятки, и приглушенная музыка по радио.

Когда Селия пришла в себя, Матильде уже была в ее комнате, радио громовым голосом передавало последние известия, свет, проникавший сквозь жалюзи, испещрял ковер желтыми полосками.

– Что с тобой? – спросила Матильде. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Плохо? – переспросила Селия. – Почему я должна плохо себя чувствовать?

– Ты лежала на кровати с закрытыми глазами, и я подумала…

– Я только что с прогулки и немного устала.

Наводящие вопросы сестры всегда приводили ее в бешенство. Селия приподнялась на постели, как бы давая понять, что разговор окончен, но Матильде не двинулась с места и продолжала ее разглядывать.

– Ты мало спишь, – сказала она наконец. – Сегодня ты могла бы отдохнуть… Не понимаю, почему ты так рано встала.

– Мне не спалось. Вчера у меня кончились таблетки.

– Брось ты эти таблетки, – воскликнула Матильде. – Сколько раз нужно говорить тебе, что они только причиняют вред?

– Сеньора Ровира принимает их и спит очень спокойно…

– Сеньоре Ровире шестьдесят лет.

– Не понимаю, какое это имеет отношение к тому, о чем я говорю.

– А я понимаю… Нелепо, когда девушка твоего возраста вынуждена принимать пилюли перед сном.

Просто удивительное упорство! В жизни Селия не встречала ничего подобного. У нее невольно вырвались слова:

– Не моя вина, что я не могу спать.

Она тут же поняла, что совершила ошибку. Глаза Матильде заблестели.

– Заблуждаешься, – сказала она. – Если бы, вместо того чтобы вести такую жизнь, какую ты ведешь, ты хорошенько поразмыслила над своим будущим, все немедленно изменилось бы.

– Изменилось? – хрипло спросила Селия. – Это каким же образом?

– Посмотри на меня. С тех пор как я вышла за Сантьяго, все представляется мне в другом свете. Я стала другая. Совершенно другая женщина.

– Ради бога, – сказала Селия, расстегивая блузку. – Я хочу переодеться.

С явной досадой Матильде повернулась на каблуках. Раздеваясь, Селия услышала, как она сказала:

– Поторапливайся. Обед на столе.

Когда спустя некоторое время она вошла в столовую, Сантьяго и Матильде, глядя в окно, сидели на софе и ждали ее.

Селия заняла свое место во главе стола. Зять промямлил молитву. Затем Матильде потрясла колокольчиком, призывая служанку:

– Эулохия!..

Начали есть. Как обычно, на обед было гороховое пюре. Пюре, свиная колбаса и филей были любимыми блюдами Сантьяго. И хотя Матильде заставляла готовить их каждый день, незаметно было, чтобы муж пресытился ими. Обычно он даже съедал несколько добавочных порций. Матильде торопливо жевала и зорко следила за мужем. Едва его тарелка пустела, она сразу же наполняла ее снова.

– Ешь, золотко, – говорила она ему. – Вот тебе еще горошку.

Сантьяго позволял заботиться о себе, Он жевал медленно и почти не утруждал себя словами. Когда он хотел пить, он ограничивался тем, что протягивал свой стакан. Матильде тотчас же наливала ему воды. По правде сказать, она, казалось, для того только и родилась на свет, чтобы наполнять ему стакан. Ou подносил его к губам, что-то невнятно буркнув – такова была его обычная манера выражать благодарность.

– Золотко, – говорила она, – подай мне свою тарелку.

На этот раз за столом было еще тоскливее, чем обычно. Дух дона Хулио, казалось, витал у них над головами. Сантьяго и Матильде, словно сговорившись, молчали, и в их молчании ей чудилась угроза. Дети перестали кричать, радио умолкло, слышалось лишь звяканье приборов о тарелки.

Селия, во власти наваждения, обвела вокруг себя взглядом. На миг глаза Матильде и Сантьяго встретились с ее глазами, и вдруг гнетущая тревога, терзавшая ее все это время, вылилась в острый и бурный приступ паники. Не в силах владеть собой, она резким движением отодвинула стул и уронила вилку в стакан.

– Можно узнать, что с вами? – запинаясь, произнесла она.

– С нами?

От вытаращенных глаз Матильде ей стало еще страшнее.

– Да… Почему вы на меня так смотрите? – закричала она. – » Почему?

– Успокойся, Селия, – промолвил наконец Сантьяго. – Ты очень возбуждена.

Но она не слушала его.

– Да, я получила еще один букет, – продолжала она. – Об этом вы хотите со мной говорить?

– Селия, пожалуйста…

– Ну так слушайте: даже если он будет мне каждую минуту посылать по букету, я не выйду за него замуж. С меня хватит, – прорыдала она, – хватит, хватит…

– Селия…

Шаги гулко отдавались в мозгу, словно ударяли по черепной коробке. Потом, как будто отброшенные дыханием урагана, громко захлопали двери. Хватит, хватит…

– Довольно!..

Она опомнилась только на улице Сан-Пабло, недалеко от Пасео. На ней было мятое домашнее платье. Глаза жгло, в ушах кололо.

– Я уеду с ним!.. Я никогда больше не вернусь в Лас Кальдас!..

Бледно-зеленое море в белых гребешках, расснащенные рыбачьи лодки на песке, раскачиваемые ветром сосны Пасео, далекая сторожка с побеленными стенами…

Она шагала по берегу навстречу ветру, обходя стайки детей, игравших на песке, яростно попирая их волшебные замки. Но чем дальше она уходила от старого города, тем медленнее становились ее шаги. Она шла еще довольно долго, как бы по инерции. Подойдя к «Гранд-отелю», она присела возле какой-то лодки.

Несколько минут Селия сидела неподвижно, ожидая, пока успокоится дыхание. Солнце сверкало в пенящейся воде бухты, и чайки касались песка легким веером своих крыльев.

С внезапной решимостью Селия вытащила из кармана юбки авторучку и клочок бумаги и, положив листок на обшитый металлом борт лодки, начала писать: «Дорогой Атила…»

* * *

– Мне бы хотелось, чтобы уже наступило пять часов, – в двадцатый раз сказала Лус-Дивина. – Не понимаю, почему время тянется так медленно.

Она сидела на полу на перине, не сводя глаз с голых стен галереи, где сегодня вечером ей предстоит принимать гостей. Рядом с ней Ненука угольком чертила палочки на полу. Ненуке было только восемь лет, и в довершение всего она ночью пачкала постель, но, когда Лус-Дивина оставалась одна и ей нужно было рассказать кому-то о своих планах, Ненука была единственным человеком в мире, расположенным слушать ее.

– Мне бы хотелось, чтобы праздник уже начался и весь дом был полон друзей. Друзей, слышишь, а не таких плохо воспитанных мальчишек, как Тано, которые только всем мешают.

В последний раз, когда Монтсе принимала своих знакомых, Тано с двумя товарищами, хотя никто их не приглашал, ворвались в сад и стали пить пунш и пожирать сласти, пока не наелись до отвала. Потом они подрались с сестрой Монтсе в исцарапали лицо Панчо.

– Мама купила десять кило муки, чтобы напечь пирожных, и приготовит по меньшей мере сто чашек шоколада. Или двести, сколько захотят гости.

Когда мать шла за покупками, Лус-Дивина высказала ей свои опасения. «Придут все мои подруги, – сказала она. – Сколько бы ты ни приготовила, думаю, все равно будет мало».

– Вчера вечером, – продолжала она, – я пригласила больше двадцати человек, и еще многих мне нужно оповестить. Многих. Всех мальчиков и девочек от двенадцати до шестнадцати лет.

В последнюю минуту ей пришла в голову мысль установить низший возрастной предел, чтобы предотвратить какое-нибудь бедствие. Дети моложе ее, в том числе и Ненука, не представляли абсолютно никакого интереса. И наоборот, праздник с участием девочек вроде Викки облегчил бы ей доступ в общество старших.

– А где у тебя стулья? – спросила Ненука после недолгого молчания. – Куда ты посадишь гостей?

Лус-Дивина с опаской подумала о голых комнатах их квартиры.

– Мама даст ковер из своей комнаты, и мы сядем на полу.

– Ковер? – скептически произнесла Ненука.

– Да. Он не очень новый, но это не важно. Кроме того, – прибавила она с самодовольной улыбкой, – я думаю, он нам и не понадобится.

– Почему? – спросила Ненука. – Вы не будете садиться?

– Мне кажется, как только начнется праздник, у нас найдутся дела поважнее.

– Дела? Какие дела?

– Мой праздник будет не такой, как другие. Я пригласила только избранных. При входе мама будет давать приглашенным карточку. И все, у кого не окажется карточки, останутся на улице.

Несколько секунд Лус-Дивина созерцала обгоревшие остатки стульев, которые Ута перед отъездом бросил в огонь.

– Гостям сразу же станет ясно, что мой праздник особый, что все изменилось.

– Изменилось? Как это изменилось?

– Они поймут, что праздник этот устраивается в их честь, и подойдут поблагодарить меня. Мама подарила мне в день моего рождения альбом в кожаном переплете, и я дам всем расписаться в нем. И все распишутся, потому что поймут, что я уже взрослая, и допустят меня в общество старших.

– А я уверена, что Викки не придет, – сказала Ненука.

– Я так давно мечтала об этом, – продолжала Лус-Дивина, – и мне почти не верится, что это случится сегодня вечером. – Она снова подняла взгляд к часам. – Через три часа гости начнут собираться.

– А я уверена, что Викки не придет.

– В следующий раз я устрою бал. Папа поехал в Мадрид за деньгами и, когда вернется, купит мне платье. Монтсе даст мне радиолу и пластинки, и мы будем танцевать до двенадцати часов ночи.

– А я не верю, – сказала Ненука, покусывая уголек. – Не верю ни одному твоему слову.

– Знаешь, что я тебе скажу? – воскликнула Лус-Дивина с раздражением. – Ты еще глупее, чем я думала. – Она презрительно улыбнулась. – Подожди до вечера и увидишь сама. Хоть у тебя и не будет карточки, я позволю тебе поглядеть через забор.

– А я не верю.

– Ну, так потерпи три часа и убедишься. – Лус-Дивина подавила зевок и встала. – А теперь будь добра – убирайся! Уже половина четвертого, и у меня еще куча дел.

Вместо того чтобы послушаться, Ненука, слюнявя уголек, продолжала рисовать палочки. Ее голубые глазенки насмешливо поблескивали. Ненуке с ее длинными-предлинными светлыми косичками на вид казалось меньше лет, чем на самом деле. Она вечно ходила растрепанной и грязной. Губы у нее были черные, щеки перепачканы сажей.

– А я не верю… – все повторяла она тихонько.

Лус-Дивина показала ей язык и отправилась на кухню. Еще ничего не было сделано – посуда грязная, огонь не разожжен.

– Когда вернется папа, – крикнула она Ненуке, – мы займемся переделками. Покрасим всю квартиру.

Во-первых, она сменит дверь в своей спальне: велит сделать такую же, как в комнате Викки, со своими инициалами «Л. Д.», которые будут выведены золотыми буквами. Потом она купит большую кровать, одеяло с бахромой, зеркальный шкаф, столик для телефона и мягкий белый ковер.

Скребя щеткой тарелки, она услышала, как хлопнула входная дверь. Мать вошла на кухню с корзинкой, полной покупок.

– Купила какао? – спросила Лус-Дивина.

Мать поставила корзину на пол и утвердительно кивнула головой.

– А муку?

– Два кило…

– Мама! – воскликнула. Лус-Дивина. – Я же говорила тебе, что двух кило не хватит.

– У меня больше не было денег, голубка, – сказала мать. – Это мука высшего сорта, она стоит дорого.

– Я столько думала о празднике, – продолжала девочка. – Не верится, что это будет сейчас, сегодня же!..

– Поищи мешалку и налей воды в миску.

– Я уверена, что с сегодняшнего дня все переменится. Для тебя, для меня, для папы. Цыганка сказала мне на днях, что мы совершим путешествие. Кто знает, будем ли мы дома на рождество!..

– Формы в стенном шкафу. Я замешу тесто, а ты можешь заполнять формочки.

– Я пригласила только девочек старше двенадцати лет. Надоело вечно водиться с девчонками, которые меньше меня. С сегодняшнего дня я взрослая. Буду ходить с большими.

– Возьми алюминиевый ковшик и налей до половины воды. Да смотри, не опрокинь.

Лус-Дивина усердно занималась делами, но взгляд ее был устремлен в сад, туда, где раскинулись густые ветви апельсинового дерева. Ненука просунула перепачканное сажей личико в неплотно прикрытую дверь. Элиса, повязав зеленый фартук, тщательно мыла руки.

– А Лус-Дивина говорит, что вы приготовите двести чашек шоколада, – донесла Ненука.

Лус-Дивина бросила на нее гневный взгляд. Мать погрузила руки в муку и начала замешивать тесто.

– Это правда, что ваш папа поехал в Мадрид за деньгами?

– Да, деточка.

– Видишь? – воскликнула Лус-Дивина. – Ненука говорила, что я это выдумала.

– У меня предчувствие, что он приедет сегодня вечером. Иначе он не посылал бы телеграммы.

– Экспресс приходит без десяти девять, – сказала Лус-Дивина. Мысль, что ее отец появится в разгар праздника, вызывала у нее какое-то странное чувство. – Если он приедет, он будет дома в пять минут десятого. Не раньше, не позже…

– На всякий случай пойду на станцию встречать его.

Наступило молчание, которое прервала Ненука:

– А мой папа, когда он в отлучке, пишет нам, в котором часу приедет.

– А мой, – сказала Лус-Дивина с гордостью, – предпочитает устраивать нам сюрприз. Он посылает телеграмму, но в ней про это не пишет…

– Тогда зачем он посылает вам телеграмму?

– Смотри, читай, – сказала Лус-Дивина, протягивая ей бланк:

ОПАСНЫЙ УБИЙЦА ПРОДВИГАЕТСЯ К ЛАС КАЛЬДАСУ ОБНИМАЮ УТА.

– А другая?

– Преступник приближается Предупредите матерей.

– Видишь? – воскликнула Лус-Дивина.

– Не понимаю, о чем это он?

– Ты ничего не понимаешь.

Не в силах сдержать нетерпение, она схватила корзину с покупками и начала выкладывать пакеты на стол. Она еще не кончила, когда зазвонил звонок у входной двери.

– Кто это может быть? – удивилась мать.

– Не знаю.

– Подожди, пойду я.

Ненука, сев на табуретку, мазала слюной коленки.

– А я ничему не верю, – напевала она тихонько. – А я ничему не верю…

Лус-Дивина обследовала пакеты один за другим, твердо решив не обращать на нее внимания. Снова хлопнула дверь, и послышались шаги.

– Смотри-ка, – сказала мама входя. – Еще две телеграммы.

Лус-Дивина вытерла руки тряпкой и взяла таинственные прямоугольные листки бумаги.

БАНДА СЕЕТ УЖАС НА СВОЕМ ПУТИ, -

гласила одна. В другой говорилось:

СТРЕМИТЕЛЬНО ПРИБЛИЖАЮСЬ ПУСТЬ С ВАМИ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ.

– Дай-ка мне, дай-ка мне, – закричала Ненука, увидев, что она прячет телеграммы в карман блузки. – Я хочу посмотреть…

– Ах, вот как? – сказала Лус-Дивина жестоко. – Что ж, останешься при своем желании.

* * *

Обедать кончили в три. Как он и ожидал, женщина, прислуживавшая в баре, была не в состоянии разменять его несуществующую купюру достоинством в тысячу песет, и Ута одолжил у шофера нужную ему сумму. На остаток он купил сигареты и коньяк. Бар стоял на Каталонском шоссе, но им пришлось свернуть в сторону, чтобы заехать на почту и дать телеграмму.

– Кому телеграмма, шеф? Дону Хулио?

– Нет, – сказал Ута, – алькальду.

– Алькальду?

– Сомнительный тип. Нечисто играет.

– Вы включили его в список?

– Сейчас сообщу ему об этом.

Ута взбежал по лестнице и толкнул застекленную дверь. В помещении не было ни души. Только барышня лет под сорок дремала за окошечком. Вздрогнув при звуке его голоса, она проснулась.

– Будьте добры, дайте мне бланк, – сказал Ута. – Бланк для телеграммы.

Барышня протянула ему листок. Ута вытащил из кармана ручку и написал фамилию Элисы. Кончив писать, он вернул бланк телеграфистке. После небольшого размышления он попросил еще один бланк.

– Это для дона Хулио, – сказал он.

Снова склонясь над пюпитром, он рыгнул и сокрушенно поднес руку ко рту. Наблюдая за ним из окошечка, барышня проявляла явные признаки тревоги.

– Дон Хулио – мой старый друг, – пояснил Ута. – Я всегда телеграфирую ему, когда путешествую. Теперь я собираюсь его пришить.

Барышня через силу улыбнулась; ее девственно-желтое лицо стало похоже на маску.

– Сколько я вам должен? – спросил Ута.

– Двадцать пятьдесят.

– Возьмите.

Она порылась в ящике.

– Вот сдача.

– Нет. Это вам.

– Мне?

– Да. За ваше хорошенькое личико.

На улице Джонни и механик воздавали должное коньяку.

– Что, шеф, уже телеграфировали ему?

– Да, – сказал Ута, влезая в такси. – Он уведомлен.

– Ну, пусть с ним ничего не случится, шеф.

– Вот, вот, – захлопал в ладоши пьяный механик. – Пусть с ним ничего не случится.

* * *

Пабло пробирался между стайками ребятишек, окружавших тележку продавца сластей. Чем ближе он подходил к раздевалкам, тем гуще становилась толпа зевак. На уступах стадиона, обращенных к солнцу, публика выражала свое нетерпение хлопками и свистом. Пабло несколько раз огляделся вокруг, но нигде не мог обнаружить Хуану.

У входа в кабинки Тарраса и вратарь ждали, когда их товарищи кончат переодеваться. Пабло все знали как менеджера Атилы, и он имел сюда свободный доступ. Перед каждой игрой и после нее он помогал своему другу раздеваться, шнуровал ему бутсы, растирал ему руки и ноги. Оставалось всего пятнадцать минут до начала встречи, но Атила еще не явился. Пабло положил сумку с вещами в душевой и вернулся на поле. У дверей Тарраса и вратарь потешались над Хуаном Божьим человеком.

– Поди-ка сюда, – говорил Эрнесто.

– Скажи «четверг».

Дурачок показывал два ряда зубов и протягивал руку:

– Табак.

Тарраса хлестнул его прутиком.

– Ты подлипала: только и думаешь покурить на даровщинку.

– Ну, скажи «четверг».

Но Хуан Божий человек снова протянул руку.

– Табак, – сказал он. – Табак.

– Знаете историю про «четверг»? – спросил Тарраса.

Пабло отрицательно покачал головой. Кое-кто из зевак подошел поближе, чтобы послушать. Прекрасное лицо Хуана Божьего человека безмятежно улыбалось.

– Несколько лет назад какие-то типы из Барселоны развлекались, таская его в… значит… один раз в неделю – по четвергам. С тех пор каждый раз, когда ему хочется туда сходить, он как заведенный начинает трезвонить на всех углах: «Сегодня четверг», ну точь-в-точь, как уличный разносчик.

Среди слушавших поднялся смех.

– Значит, ты любишь шляться по бабам, а, бездельник?

– А как насчет винца? Выпить тоже не прочь?

– С того дня, как я напоил его до полусмерти, он и в рот не берет.

– Гляди-ка, тут есть кувшин.

– А ну, дай мне его.

Тарраса поднес кувшин к лицу Хуана Божьего человека.

Улыбка сползла с лица идиота.

– На, пей.

Глаза Хуана Божьего человека сверкнули странным блеском.

– Нет, нет, – сказал он.

Тарраса опрыскал его лицо из кувшина. Хуан Божий человек издал слабый стон. Довольные зрители смеялись:

– Давай, пей.

– Скажи «четверг».

– Нализывайся, чего там.

Пухлые губы Таррасы под нахальными черными усиками улыбались.

– Я дал ему бутылку девяностоградусного спирта, разбавленного коньяком. Он вылакал ее в один присест. Потом мне рассказывали, что он завывал целую ночь.

– Ты хорошо сделал, – одобрил Эрнесто. – Это прибавит ему смекалки. Научит и отцу родному не доверять.

Окруженный кольцом зевак, Хуан Божий человек, дрожа, взирал на кувшин.

– Ладно, – сказал Тарраса, считая номер оконченным. – На этот раз я тебя прощаю. Давай, катись отсюда, не канючь.

Дурачок, кажется, понял его и, хныча, удалился. Кто-то окликнул Таррасу из душевой. Эрнесто прополоскал рот вином, выплюнул его и подошел к Пабло.

– А где Атила?

– Понятия не имею. Я его еще не видел.

– И не знаешь, где он?

– Ума не приложу.

– Странно.

До начала оставалось пять минут. Некоторые игроки сборной уже вышли на площадку, и мальчишки, носившиеся по полю, встретили их аплодисментами. Публика постепенно рассаживалась. Перед раздевалками громко нахваливали свой товар уличные торговцы. Пабло смотрел на дорогу, ведущую из города, Хуаны нигде не было видно.

– Я спрошу у Таррасы, – сказал Эрнесто. – Быть может, он знает.

– Я с тобой.

– Сегодня утром он ходил с ним на стадион.

В дверях они столкнулись с тренером.

– Ты не видел Атилу?

– Да, он здесь.

– Когда же это он пришел?

– Не знаю. Несколько минут назад.

Пабло вошел в раздевалку. Атила уже надел белые трусы и желтую майку. Увидев Пабло, он, не говоря ни слова, протянул ему бутсы. Пабло стал на колени и помог ему их надеть. Он прятал глаза, избегая смотреть Атиле в лицо.

– Что с тобой? – спросил его вдруг Атила в упор.

– Со мной? – Пабло почувствовал, что невольно краснеет. – Ничего. Со мной ничего.

– Ты дрожишь.

Пабло тщательно завязал шнурки и ничего не ответил.

– Ты ведь не боишься, правда?

– Нет.

– Если раскаиваешься, у тебя еще есть время выйти из игры.

– Нет.

– Словом, то, что должен делать ты… Я могу справиться и один.

Пабло провел рукой по лбу. Он вспотел.

– Я пойду с тобой.

Когда Атила разговаривал с ним таким тоном, его нерешительность сразу исчезала. Голос друга действовал на него подобно катализатору: он рождал в нем отчаянную смелость.

– По-моему, Хуана о чем-то догадывается, – выпалил он.

Лежавшая у него на плече рука Атилы судорожно сжалась, Пабло подумал, что сейчас тот его задушит.

– Откуда ты знаешь?

– От нее. Я видел ее сегодня утром и…

– Что она тебе сказала?

– Ничего определенного. Она расспрашивала о тебе.

– Полагаю, ты…

– Не беспокойся. Я не сказал ей ни слова.

– Тогда почему?…

– Я хотел, чтобы ты это знал.

– Я и так знаю, – сказал Атила. – А, какого хрена!.. Это не имеет значения.

Он встал, считая разговор оконченным. Но Пабло прибавил:

– Я не боюсь.

– Иного я и не ждал.

– Пойду туда же, куда и ты.

Они покинули кабинку и вышли на поле. Игроки спортивного клуба Лас Кальдаса собрались в кружок возле тренера. Только Тарраса и один из крайних стояли поодаль. Подходя к ним, Пабло заметил Селию с одной из школьниц. Тарраса тоже смотрел на нее и махал ей рукой.

– Эй, ты, – сказал он Атиле. – Погляди-ка, кто там идет – девушка, которая сегодня утром с тобой поздоровалась.

– Да, та самая, – подтвердил крайний, – Уверен, что она пришла полюбоваться тобой.

Тарраса прищелкнул языком. Его маленькие черные глазки поблескивали.

– Она прямо… Прямо как…

– Ступай… Она зовет тебя…

Селия предприняла было неуклюжий маневр, чтобы приблизиться к ним, но на полпути передумала. Несколько секунд она стояла на месте с развевающимися от ветра волосами и нежно зардевшимся лицом. Девочка рядом с ней разглядывала их безмолвно и враждебно. Наконец Селия, слабо улыбаясь, шагнула к Пабло и сунула ему в руку аккуратно сложенный листок бумаги.

– Это для твоего друга Атилы, – пробормотала она. – Пожалуйста, передай ему.

Пабло машинально взял записку. Прежде чем он успел что-либо сказать, Селия повернулась и, держа девочку за руку, побежала на другую сторону поля. Когда Пабло возвратился к друзьям, они набросились на него:

– Что она тебе сказала?

– Ничего. Дала мне эту записку.

– Для кого?

– Для Атилы.

– Видишь? – воскликнул крайний. – Она у твоих ног.

Атила читал записку молча. Потом свернул ее и передал Tappace.

У Таррасы заблестели глаза. Прочитав записку, он нервно пригладил усики.

– Черт!.. Везет же тебе!.. Эх, сходить бы на свидание!..

– Иди. Для того я тебе ее и дал.

Тарраса уставился на него в изумлении.

– Не валяй дурака.

– Я не могу пойти. Если не хочешь ты, я отдам записку Эрнесто.

– Нет-нет, погоди…

Его грубое лицо, лицо мужчины-ребенка просияло.

– Где это, ты говоришь?

– Прочитай, там ясно написано.

В черных глазах Таррасы на мгновение мелькнуло недоверие.

– Но она ждет тебя.

– Ну и что же? – Атила холодно засмеялся. – Дело-то будет ночью, она ничего не заметит.

– А если она рассердится?

– Пусть сердится. Ты ведь успеешь получить удовольствие.

Опасаясь подвоха, Тарраса нерешительно посмотрел по сторонам.

– Если боишься… – иронически произнес Атила.

– Боюсь, я?

– Столько вздыхал по ней, а теперь, когда она, можно сказать, у тебя в руках…

– Да я всегда это говорил! – подхватил Эрнесто. – Шуму-то, шуму, а как дойдет до дела…

– Идите в…

В этот момент тренер подал сигнал. Тарраса спрятал записку в кармашек трусов и побежал вместе с Атилой и крайним к центру поля. Пабло собирался последовать за ними, но вдруг увидел Хуану: она сидела с Панчо с самого края ряда. Не говоря ни слова, Пабло отстал от товарищей.

– Я искал тебя, – объяснил он вместо приветствия.

– Садись сюда. Я заняла тебе место.

Она была бледнее и красивее, чем когда-либо. Панчо в ковбойском костюмчике грыз яблоко, намазанное вареньем.

– Ешли выиграют чужие, мы ш Карлитошом шпуштимшя на поле и перештреляем их иж швоих пиштолетов.

Он хотел еще что-то сказать, но его слова потонули в криках зрителей. Обе команды уже выстраивались на поле. Вдруг Пабло почувствовал выше локтя слабое прикосновение ее руки.

– Я боюсь, Пабло.

– Боишься? – У него внезапно заколотилось сердце. – Чего?

– Не знаю… Конечно, это нелепо… Боюсь за тебя, за себя, за пего, за всех… Знаю только, что боюсь.

Последовало молчание. И словно желая прервать его, судья свистком дал сигнал к началу встречи.

* * *

На Кубинской улице, напротив парка Музея XIX века, его наконец отпустили. Падая, он ударился о край тротуара возле грязного отверстия водослива и с четверть часа лежал не двигаясь, глядя на рану на руке выше локтя, из которой еще сочилась кровь. Здоровой рукой он машинально ощупал карман, где была бутылка, но не нашел ее. Он в гневе огляделся, высматривая, куда бежали его недруги: пользуясь замешательством, кто-то из них, видно, вытащил у него бутылку. Затем, сделав усилие, он встал на ноги.

От нескончаемого потока людей, двигавшихся по улицам, у него закружилась голова: то ему казалось, что прохожие плывут как бы сквозь туман хлороформа, – то они вдруг начинали дергаться с лихорадочной поспешностью, словно в старом кинофильме. Образы в его голове стремительно сменялись один другим. Улица вздымалась, опускалась и снова вздымалась. Время от времени к нему подходили люди, спрашивали про его рады, вызывались проводить. Но Канарец кричал, что чувствует себя превосходно, пусть его оставят в покое, он предпочитает сам добираться до дому, хотя бы на карачках. Он пытался войти в два бара, но его выгнали, потому что он был грязен, растерзан и не имел при себе денег. Наконец, сам не зная как, он очутился перед парадным своего дома. Кто-то, верно Пилар, уже задвинул засов. Охваченный яростью, Канарец бешено заколотил молотком в дверь.

– Иду, иду!.. – послышался изнутри голос Ремедиос.

Затем дверь распахнулась, и дом наполнился плачем и стенаниями.

– Папа!..

– О боже мой!..

– Папа!..

– Что с тобой случилось?

Бледные и дрожащие дочери бросились к нему, ломая руки и заливаясь слезами.

– Ты ранен!

– О, посмотри на его руку!

– Иди помоги мне. Мы проведем его в мою комнату.

Он нехотя позволил довести себя до кожаного кресла. Женщины суетились вокруг него, шепча молитвы.

– …да будет воля твоя яко же на…

– Молчать! – крикнул он. – Меня раздражает ваше шушуканье.

Они покорно и испуганно притихли и принялись по частям раздевать уже оплаканное тело.

– Принеси спирт.

– Скорей. Бутылку дезинфицирующего.

– Подержи его руку. Я наложу повязку.

Канарец, дрожа от бешенства, оглядывал их. Молчаливые, деловитые, они суетились вокруг него, как монахини или сиделки, стыдливо избегая всяких намеков на состояние, в котором он находился.

– Ну да, да! – крикнул он им. – Я пьян!

Он твердил это, пока не охрип. Потом вдруг воспоминание о событиях вчерашнего вечера с головокружительной быстротой пронеслись у него перед глазами. Накануне он поссорился с внуком и обеими дочерьми, ушел из дому, хлопнув дверью, и как одержимый пустился в паломничество по барам и тавернам. Драки. Ругательства. Ночь он провел под открытым небом. Сегодня снова напился и наконец устроил скандал на церемонии чествования престарелых граждан.

Острое сознание своего одиночества наполнило его ни с чем не сравнимой горечью. Он был один. Его дети больше не его дети. Мир, за который он боролся и страдал, рухнул. Осталось настоящее – уродливая карикатура на его грезы, лишенная всякого содержания пестрая полая скорлупа.

Покрытый мазями, повязками, примочками и пластырями, он оглядел комнату Пилар, статуэтки, гравюры, изображения святых, горящую лампаду в углу, четки на стене. Пилар было тридцать два года, а на вид почти шестьдесят. Ремедиос, с тех пор как овдовела, всегда ходила в черном и перещеголяла в ханжестве свою сестру. Он увидел, как в дверь просунулась боязливая фигурка внука, худого, рахитичного, с остриженной под машинку головой, в сползающих на нос очках. То был единственный мужчина в семье, тот, кто – как мечтал он когда-то – продолжит его род и кровь.

– Оставьте меня в покое! – закричал он, отталкивая заботливые руки дочерей. – Идите вы все к черту!..

– Но, папа…

– Убирайтесь!.. Вон отсюда!.. Не желаю вас видеть!..

– Дедушка!.. – пролепетал внук, пытаясь приблизиться к нему.

– И прежде всего ты!.. Слышишь?!.. Ты первый!..

Перетрусивший внук в слезах выскользнул как тень из комнаты. Несколько успокоившись, Канарец снова откинулся на спинку кресла и со смешанным чувством презрения и жалости позволил услужливым дочерям обматывать и дальше бесконечным белым бинтом свое расшибленное плечо.