Главная автострада пролегала по неровным уступам горного отрога. По одну сторону дороги громоздились скалы в зеленых пятнах сосен, по другую – отвесно спускался обрывистый склон морского берега, о который внизу разбивались волны. Газеты окрестили этот участок «дорогой смерти», и согласно статистике, ой каждый год оказывался обладателем национального рекорда по числу несчастных случаев. Но ни статистика, ни строгие предупреждающие надписи «Осторожно» или «Опасно» не производили особого впечатления на таких знатоков своего дела, как Джонни, которые искали случая щегольнуть ловкостью за рулем. Намертво вцепившись в гудрон дороги, которая вся состояла из непредвиденных поворотов, где не было даже уклона, водитель с гордым видом гнал машину со скоростью, превышающей семьдесят километров в час.

Откинувшись на заднем сиденье, Ута предоставил ему полную свободу. Вот уже несколько минут в его голове кружились сбивчивые мысли, и он тщетно пытался привести их в некоторый порядок. Знакомый пейзаж по сторонам шоссе, неотвязно напоминавший о скором возвращении домой, поневоле ставил его перед множеством проблем, о которых он до сих пор всячески избегал думать. И первой вставала проблема четырех тысяч песет, которые он задолжал хозяину такси. Кроме того, нужны были деньги, чтобы прожить ближайшие недели. В беспощадном свете фактов его поездка в Мадрид оказалась круглой неудачей. Заем, предоставленный ему братом, улетучился. Вместо того чтобы принести с собой шерсть, он сам возвращался стриженым.

Он сознавал, в какой трясине увяз, и это вызвало у него острое чувство страха. На переднем сиденье смеялись Джонни и механик, но их смех, так радовавший его во время всей поездки, сейчас показался ему вероломным и злонамеренным.

Ута опустил стекло и вытер со лба пот. Его бросало то в жар, то в холод. Ему казалось, что он стоит на краю колодца и кто-то пытается столкнуть его вниз.

– Посмотрим, – пробормотал он.

Его одолевала сильная жажда, и он ощупью поискал бутылку.

– Посмотрим.

Наконец он нашел ее под сиденьем и долго пил не отрываясь. Снедавшее его беспокойство быстро растворилось в наплыве добродушия и оптимизма, и все представилось ему уже в ином свете. Образ дона Хулио, курящего гаванскую сигару, вселил в него бодрое ощущение собственного благосостояния. Сейчас тот, должно быть, уже получил телеграмму и по приезде Уты ссудит ему необходимую сумму. Угрозы посеяли страх в душе дона Хулио, и, чтобы избавиться от него, он подпишет незаполненный чек. Этого чека хватит, чтобы расплатиться с шофером и механиком, а на оставшиеся деньги Ута купит новый костюм жене и никелированный велосипед Лус-Дивине.

– Дон Хулио даст мне то, что я у него попрошу, – сказал он.

– Да, шеф.

– Я телеграфировал ему, и он, вероятно, уже ждет меня.

На какой-то миг мысль, что дон Хулио может ему отказать, опять повергла его в смятение. Но Ута отмел ее, проведя рукой по лбу, и, обхватив горлышко бутылки, отпил еще глоток из того, что оставалось на дне.

– Если дон Хулио откажет, – сказал он, оторвавшись от бутылки, – я его пришью. Возьму свой лук и колчан и пущу стрелу ему в брюхо.

– Ба! Не тревожьтесь! – успокоил его Джонни. – Если он станет сопротивляться, мы его вздуем.

Ута хмыкнул в ответ и закрыл глаза. Когда он открыл их снова, такси, миновав последний поворот, выезжало на равнину, посреди которой раскинулся Лас Кальдас с его площадями, башнями, церквами и куполами. Дома, которые зимой белили известкой, были разукрашены цветами и флагами, и в этот час, словно впитав в себя за день весь солнечный свет, немыслимо белые, сияющие стены возвращали его сумеркам.

– Лас Кальдас, – сказал механик, прочитав дорожный указатель.

– Да, мы прибыли, – подтвердил Ута.

Они въехали в город по улице, идущей параллельно железной дороге, но недалеко от бензоколонки вынуждены были затормозить: навстречу им к старой часовне святого Сатурнино двигалась с хоругвями, статуями, флагами и свечами странная, причудливая, нереальная в угасающих сумерках процессия.

У бензоколонки оставался лишь узкий проезд для транспорта. Высунувшись из машины, Ута узнал приходского священника в облачении для крестного хода. Его сопровождала блестящая свита дьяконов и служек. Повинуясь надломленному старческому голосу одного из священнослужителей, шедшие сзади верующие распевали на латыни церковный гимн. Ута увидел донью Кармен и сеньориту Эльвиру, сеньору Олано и Рехину. Такси величественно плыло мимо них. В конце концов Ута не удержался и благословил их беглым жестом.

Его спутники взрывом смеха выразили свое удовольствие, но их смех – угодливый и раболепный – только пробудил уснувшие было опасения Уты. Его начала терзать мысль, возникшая во время поездки: «Я должен им четыре тысячи песет, ему и Джонни. В сущности, они мне враги». Подобно грязным летучим мышам с дряблыми крыльями, над ним снова закружились прежние, так и не развеянные коньяком страхи, которые снова низвергли его в пропасть импровизаций и вымысла.

– Как только я приеду, сразу же куплю стилет с перламутровой рукояткой и вонжу его в сердце дона Хулио. Легкий удар – хоп! – и все кончено. Затем я выйду на балкон муниципалитета в торжественном облачении, и народ встретит меня рукоплесканиями.

– А что вы скажете толпе? – спросил механик. – В таких случаях всегда что-нибудь говорят.

– Ничего, – ответил Ута. – Я отвергну скипетр и покажу им свой пуп.

Они ехали по Главной улице к центру города. На тротуарах толпились принарядившиеся жители. На площади под открытым небом шел концерт. Когда машина проезжала мимо дверей его дома, Ута затаил дыхание.

– Сверните налево, – сказал он, когда они выехали на Пасео. – Тут. У бара с красным фонариком.

Джонни поставил машину возле «Убежища». Словно гонимые вечерним бризом, стремительно исчезали последние проблески угасающего дня. Горделивые контуры пальм расплывались в темноте.

Ута сунул руку в бумажник и вручил спутникам свой последний банковый билет.

– Подождите меня здесь, выпейте по рюмочке. Моя жена живет на верхнем этаже. Я на минутку поднимусь и скажу, чтобы она сошла вниз.

* * *

К тому времени, когда часы в вестибюле пробили шесть, мать закончила все приготовления к ужину. На украшенных фестонами полках кухонного шкафа разместилось полдюжины подносов с бутербродами, печеньем и хворостом. Лус-Дивина кончила мыть стаканы и одобрительно оглядела плоды своего труда. Мать ушла в комнату переодеться. Не в силах больше ждать ни секунды, девочка сняла шоколадницу с огня и поставила на клетчатую клеенку стола рядом с чашками и тарелками.

– Теперь не хватает лишь гостей, – сказала она вполголоса.

Рассердившись, что ей не показали последние телеграммы Уты, Ненука ушла два часа назад, и Лус-Дивина жалела, что позволила жажде мести завлечь себя так далеко. Ненука была маленькая, зловредная и упрямая, но очень часто ее присутствие бывало насущно необходимо Лус-Дивине. Теперь она осталась одна, ей некому было излить свои чувства, и от нервного напряжения Лус-Дивина пела, смеялась, кружилась по комнатам, повторяла десятки раз одно и то же и стала совершенно несносна.

– Можешь ты наконец хоть на секунду угомониться? – сказала ей мать. – Сядь, а то ты и меня заразишь своей пляской святого Витта.

Но девочка даже при желании не в состоянии была повиноваться. Она так волновалась, что просто не могла отвечать за свои поступки. От одной мысли, что ее наконец примут в свой круг «старшие», у нее начинала кружиться голова. С сегодняшнего вечера она станет взрослой, ее не будут больше сбрасывать со счета, как прежде, и подруги Викки допустят ее на свои праздники! Не обращая внимания на замечания матери, она шесть раз примерила одно и то же платье, переменила множество причесок, с криками обежала всю квартиру и, изнемогая под бременем обуревавших ее чувств, выскочила на балкон, выходящий на улицу, и стала спрашивать у случайных прохожих:

– Вы не можете сказать, который час?

Вопрос служил лишь поводом завязать разговор. Как только прохожий останавливался, Лус-Дивина, едва давая ему время ответить, выпаливала, словно затверженный урок, что она скоро вступит в круг старших, что она намерена никогда больше не выходить на улицу в компании малышей, что она решила совершить большое путешествие.

Далекие и неясные планы превращались, словно по волшебству, в живую реальность, когда Лус-Дивина уверенно и серьезно рассказывала о них незнакомым людям: при входе гостям будут вручать карточку с их именем, и каждый, кто захочет войти без карточки, подвергнется изгнанию; карточка будет выдаваться только тем, кому больше двенадцати лет, и обладатели ее получат привилегию оставить свою подпись в альбоме.

После того как будет таким образом торжественно признано ее право вступить в среду «взрослых», для нее самой и ее родных наступит новая жизнь. На деньги, которые Ута привезет из Мадрида, Лус-Дивина велит полностью переделать свою комнату, а затем, как напророчила цыганка, предпримет увеселительное плаванье по Атлантическому океану.

– Не знаю, возможно, мы поедем в Индию, – говорила девочка и, ссылаясь на необходимость лично проследить, как идут приготовления к ужину, заканчивала разговор.

Но когда она повторила свой номер перед тремя прохожими, ею вдруг овладело глубокое недовольство собой. Все эти слова показались фальшивыми даже ей самой. У нее пересохло горло оттого, что она столько говорила, глаза заволакивало соленой пеленой и сердце билось как-то глухо.

Тогда она бросилась переодеваться, бесконечно меняла прическу, пока ей не надоело и это, и наконец, не в состоянии больше выдержать, спустилась в парадное поджидать гостей. Сердце ее отсчитывало секунды, точно секундомер.

Но Ненука ее опередила. Окруженная целой толпой мальчишек, она заняла пост на балконе соседнего дома и принялась донимать Лус-Дивину своим жестоким резким голоском:

– Ни-кто не и-дет!.. Ни-кто не и-дет!..

В конце концов Лус-Дивине стало невмоготу слушать вздорные выкрики и свист; пришлось уйти из парадного и укрыться внутри дома. Часы показывали без десяти шесть. Мать переодевалась в своей комнате. Обойдя квартиру, девочка в последний раз убедилась, что все в порядке. Зал, столовая, прихожая – весь дом пропах шоколадом. Лус-Дивина перенесла подносы на импровизированный буфет галереи. Некоторое время она постояла там с закрытыми глазами, дыша вечерней прохладой, потом снова отнесла подносы на кухонный стол. Спустя несколько секунд громкий звонок возвестил о прибытии первого гостя.

Разглаживая рукой складки платья, Лус-Дивина помчалась открывать дверь, и с этого момента жизнь превратилась для нее в какой-то жуткий кошмар. За короткое время явились Лусила, Роса, Монтсе и Мария-Глория, извиняясь под разными предлогами, что, несмотря на свое желание, никак не могут присутствовать у нее на ужине.

– Мама требует, чтобы я пошла с ней в кино, – сказала Лусила.

– Бабушке снова стало хуже, и мы уезжаем к ней в Барселону, – сказала Роса.

Что касается Монтсе и Марии-Глории, то они, по собственному признанию, заглянули к Лус-Дивине просто по пути. Видя, что никого нет, они тотчас же ушли, обещая через некоторое время вернуться.

С мальчиками дело обстояло еще хуже. Хотя Лус-Дивина не поленилась лично пригласить каждого, никто из них не выполнил своего обещания.

Часы показывали без десяти семь. Дом настороженно затаился. На дворе спускалась ночь. Подносы с пирожными стояли нетронутые, шоколад остывал в чашках, а гости не шли…

Сидя на табуретке у плиты, мать из жалости хранила молчание, но удрученное выражение ее лица было красноречивее всяких слов. Ненука с полдюжиной ребятишек выглядывала из-за садовой ограды, они радостными криками выражали свое торжество по поводу провала вечера.

Лус-Дивина думала, что сходит с ума. Случившееся казалось ей результатом предварительного сговора, скверной шуткой, которую сыграли с ней подруги. Сквозь слезы она еще раз оглядела ужасные пустые комнаты. Шоколад по-прежнему дымился в чашках. Список гостей, приколотый к стенке над грудами нетронутых бутербродов, выглядел злой насмешкой.

– Семь, – сказала мама тихо. – Если хочешь, давай выпьем шоколад, пока он совсем не остыл.

Не говоря ни слова, они сели одна против другой перед расставленными в порядке подносами с бутербродами, перед тарелками и дымящимися чашками, окруженные враждебно притаившейся черной тишиной, которую временами прерывал веселый гомон Ненуки и мальчишек. Лус-Дивина начала поспешно глотать печенье, тщетно пытаясь удержать подступавшие рыдания. Наконец, не в силах больше сдерживаться, она с громким плачем бросилась на галерею. Ребята, вскарабкавшиеся на ограду сада, с перепуга перестали галдеть.

Когда они смолкли, девочка твердым голосом, удивившим ее самое, крикнула:

– Эй, вы, кто там ждет, идите сюда!.. У меня горы бутербродов, хвороста и шоколада. Кто хочет, будет гостем.

* * *

Влажные, умиротворенные осенние вечера были пыткой для сеньориты Флоры. В этом году они казались особенно тягостными и бесконечными, доводя ее чуть ли не до исступления. Уединенные улочки колониального квартала оставались изо дня в день неизменными, солнце все так же сверкало на белой штукатурке домов, и, когда оно заходило, с крыш и стен словно струился белесый, слепящий, какой-то уныло фосфорический свет, жадно поглощаемый серым асфальтом тротуара.

Ежевечерне жизнь здесь совершенно угасала, но на следующее утро возрождалась снова, монотонная, повторяющаяся, ужасная.

Всю осень Флора металась по городу как загнанная. Но как ожесточенны ни были ее поиски, она не могла найти себе прибежища. Бары, куда она с удовольствием зашла бы, были включены в разработанный Рехиной и ее подругами список «нерекомендованных мест».

Летом, в разгар туристского сезона, Флора могла хотя бы, не вызывая нареканий представительниц своего круга, ходить в кафетерии на Пасео, чтобы посмотреть на людей под укачивающий ритм какой-нибудь прилипчивой и веселой музыки.

Но осенью все менялось. Дремавшие в летние месяцы строгие правила морали воинственно вступали в свои исконные права, и никто не смел их нарушать, если не хотел прослыть отъявленным еретиком. Оставалось кино, единственное развлечение, дозволенное обществом Лас Кальдаса, но даже кино бывало не каждый день, и, чтобы пойти туда, Флора, под страхом сурового осуждения, обязана была подыскать себе для компании какую-нибудь приятельницу. Приходилось сидеть вечерами дома, а это означало часами сносить болтовню Рехины.

На сей раз, сославшись на головную боль, она осталась у себя в комнате и, в порядке исключения, добилась, что сестра одна ушла на крестный ход. После тягостной вчерашней сцены Рехина была с ней до такой степени ласкова и предупредительна, что Флора стала опасаться какого-нибудь подвоха. Чтобы придать больше правдоподобия своим отговоркам, она попросила принести обед к себе в комнату и вернула его почти нетронутым, невзирая на уговоры огорченной Лолиты. Сидя в качалке возле окна, она вязала и терпеливо ждала, когда уйдет сестра.

Когда это наконец произошло, Флора швырнула крючок в корзинку для рукоделия и распахнула платяной шкаф. Оставаясь одна, она любила, прежде чем надеть какое-нибудь платье, перебрать все свои наряды. Осмотр обычно длился долго – Флора проводила его дотошно. Сделав выбор, она надевала платье перед зеркальной дверцей шкафа и нацепляла на себя всевозможные украшения, попадавшиеся ей под руку, – бусы, браслеты, камеи, эмалированные побрякушки, – независимо от их ценности. Случалось, что бриллиантовая заколка, которую ее отец привез с Кубы, соседствовала с блестящими подделками, приобретенными в каком-нибудь ювелирном магазине за несколько песет.

После долгих колебаний в этот вечер ее выбор пал на сиреневое платье. Прежде чем надеть его, Флора приняла душ. Свои туалет она дополнила поясом цвета мальвы и туфлями из кожи антилопы. Зеркало вернуло удовлетворивший ее тщеславие образ, окутанный неясным туманным ореолом. Затем она с величайшей заботливостью причесалась. Блестящие черные, шелковистые волосы мягко спадали ей на плечи. Несколько непокорных прядей поднимались надо лбом, и Флора подхватила их лентой.

Одевшись, она покинула спальню и заперлась в салончике своей сестры. Здесь, среди знакомой с детства мебели, Флора чувствовала себя в большей безопасности, чем у себя в комнате. С некоторых пор ее часто одолевали приступы головокружения, бывало, что в течение нескольких секунд она не могла произнести ни слова. Иногда она просыпалась среди ночи вся в поту, с тягостным ощущением, что кричала во сне. Флора поискала в сумке ключик и отперла шкаф, в котором хранились крепкие напитки.

Она пила тайком от Рехины, и не подозревавшей, что бутылка мальвазии, приберегаемая ею для гостей, с начала лета несколько раз заменялась новой. Парочку-другую рюмок в день – ровно столько, сколько требуется для поднятия тонуса. Порою, когда чувство подавленности овладевало ею с большей силой, чем обычно, Флора уносила бутылку мальвазии к себе в комнату и выпивала несколько – всего лишь несколько – стопочек, прежде чем лечь в постель. Это помогало ей успешно бороться с бессонницей, и до самого утра она спала не просыпаясь.

Таким образом, слух, пущенный Эльвирой, будто Флора была вдребезги пьяна в тот вечер, когда в аллеях «Лабиринта» к ней пристал какой-то человек, совершенно не соответствовал истине. Флора выпила тогда лишь стакан мальвазии и рюмочку горького для пищеварения. У нее ведь хватило присутствия духа закричать, призывая на помощь, когда этот тип, делая непристойные жесты, приблизился к ней. Это ли не доказательство, что версия Эльвиры – клеветническое измышление.

Бутылку «парфэ амур» Флора купила также без ведома Рехины. Это был слабый ликер бледно-фиолетового цвета, который она пила из стоявших в горке хрустальных рюмок, присыпав краешек сахарной пудрой, как рекомендовал один журнал мод. Внезапно передумав, Флора пошла к себе в спальню за ликером и, усевшись в качалке перед пожелтевшей фотографией Беремундо, сделала первый маленький глоток.

Когда металлическое щелканье дверного замка возвестило о том, что Лолита ушла, Флора облегченно вздохнула. У девочки была дурная привычка всюду совать свой нос. Она с необыкновенной ловкостью ухитрялась выведывать чужие секреты, и Флора отнюдь не была уверена в том, что она хранит их про себя. Если хорошенько поразмыслить, Рехина, пожалуй, права, говоря, что прислуге ни в чем нельзя доверять.

Флора взяла со столика киножурнал и качнула качалку. Со страниц еженедельника вставала картина опьяняюще легкомысленного мира, где люди весело вступали в любовные связи и весело расходились, где любовники меняли пару, словно в ригодоне или паване. «Известная актриса Икс сообщает, что она намерена в четвертый раз вступить в брак…» «Я предпочитаю жить своей собственной жизнью», – заявляет Зет после развода с третьим мужем, кларнетистом…

Сеньорита Флора нервно отложила журнал. У нее пересохло во рту и жгло глаза. Рюмка была наполовину пуста. Она допила ее одним глотком, налила снова и снова выпила. С комода улыбалось юношеское лицо Беремундо. Флора обвела вокруг себя блуждающим взглядом. Размытое сумеречными тенями, из зеркала на нее глядело собственное розово-лиловое отражение; остальная часть комнаты затаилась в полумраке, словно в предчувствии неминуемой катастрофы. Вдруг все завертелось, как на сумасшедшей карусели, – окно, зеркало, лицо Беремундо, рюмка – опять пустая – и звонок – ах, да, звонок! – который звенел, звенел, звенел…

Флора вдруг потеряла всякое представление о реальности окружающего, и ей приходилось передвигаться вслепую, словно в мире призраков. Ее ноги как бы ступали по несуществующему полу и чудесным образом держали тело в воздухе.

С трудом удалось ей пробраться среди раскиданной неведомым шквалом мебели, плававшей по этажу. Дребезжание звонка больно отдавалось в ушах. Флора пересекла вестибюль, держа в руке бутылку «парфэ амур». За спиной ей чудилось тиканье взбесившихся часов. Дойдя до двери, она остановилась и, тяжело дыша, уперлась в нее бутылкой.

Все остальное было перепутано, смутно и ощущалось, как дьявольское наваждение.

В силу какого-то странного раздвоения Флора могла видеть себя со стороны «во плоти» – в сиренево-розовом платье, со спутанными черными волосами и расплывшимися румянами. Видела, как она открывает и молча закрывает дверь за спиной мужчины, как ее несомненный, но незнакомый двойник берет за руку идиота и на цыпочках ведет в свою комнату под настороженный скрип мебели, в свою комнату, задыхаясь от жара, точно в бреду, в свою комнату, томясь всем телом и ощущая в сердце пустоту, в свою комнату, как в сновидениях.

В свою комнату…

* * *

Многоцветный прожектор освещал импровизированные подмостки, возведенные рядом с голубым прямоугольником бассейна. На террасе китайские фонарики расплескивали вокруг столов манящие цветные лужицы; фонарики раскачивались от дуновения ветра, и сквозь ветки казалось, что это кружатся какие-то экзотические цветы. Молодежь разбрелась по парку, освещенному десятками электрических огней: кто-то развесил лампочки над газонами, и они мерцали в темноте, как светлячки. В салоне на сверкающей шахматной доске кафельного пола танцевали родители. Было нечто неестественное в том, что они находились за стеклянной стеной: вперемежку с папоротниками и кактусами они напоминали скопище медуз среди искусственных украшений аквариума.

Когда пришла Викки, игра еще не начиналась. Сеньора Лопес, в красивом платье из тафты, обходила сад под руку со своим мужем, в то время как Соня, в честь которой устраивался праздник, занималась трудным делом – принимала прибывающих гостей и разбивала их на пары.

– Викки, радость моя, как хорошо, что ты пришла! – сказала она, увидев ее. – Я как раз думала о тебе. Сын венесуэльского консула хочет, чтобы ты была его дамой на party.

И взяв Викки за кончики пальцев, она подвела ее к софе, на которой сидел молодой человек в темно-синем костюме, элегантном сером галстуке и круглом накрахмаленном воротничке. Он с рассеянно-сонным видом потягивал пунш.

– Хорхито Суарес. Викки Олано.

Стараясь не выдать своего торжества, Викки села рядом с ним. Сын консула пользовался среди женского населения Лас Кальдаса славой дон Жуана. Состояние его семьи делало Хорхе завидной партией в глазах девушек на выданье. А его внешность вызывала у всех безоговорочное восхищение, и где бы он ни появлялся, все взоры немедленно устремлялись к нему.

– У тебя есть партнер для пряток?

– Нет.

– Тогда, если не возражаешь, мы можем составить пару.

Окруженные завистливым восхищением ее подруг, они сидели на софе в галерее и оживленно болтали о спорте, об автомобилях. Затем, поскольку было еще рано, он запросто взял ее под руку, и они обошли все здание.

Когда наступило время играть в прятки, пары собрались вокруг бассейна. Подошла и сеньора Лопес с группой американских моряков, вне всякого сомнения, приглашенных на party ее мужем. Поднявшись на подмостки, Соня по жребию разбила участников игры на две команды. Хорхито и Виктория попали в группу тех, кто должен прятаться. Соня, взяв рупор, начала звонко считать по-английски до ста. Викки и ее партнер помчались по извилистой тропинке парка, стараясь избегать света фонариков. Некоторое время они бесцельно блуждали среди деревьев. Потом, крепко схватив Викки за руку, Хорхито потащил ее через кусты к потайному месту.

– Здесь нам будет хорошо. Если говорить тихо и не двигаться, нас никто не заметит.

Викки устроилась у ствола дерева. Плотная стена лавров скрывала их от взглядов преследователей, которые могли сюда забрести. Стараясь не помять юбку, девочка села, вытянув ноги, на траве рядом с юношей, касаясь его плечом.

– Ты часто играешь в прятки вдвоем? – спросил он, ослабляя узел галстука.

– Нет, первый раз в жизни.

– Когда мой отец служил в Гамбурге, мы играли каждый вечер. Мне нравится, – прибавил он, понижая голос, – потому что можно целоваться со своей парой и никто не подглядит.

– Это зависит от того, какая пара, – ответила Викки.

– Да, конечно. Но если ты не дурак, ты постараешься выбрать красивую, веселую девочку, которая тебе нравится…

– Может случиться, что ты ошибешься.

– Я никогда не ошибаюсь. Когда я увидел тебя в кегельбане, я сразу же подумал: вот идеальная девочка для игры в прятки.

– Я тогда не знала, кто ты такой. Соня забыла нас представить.

– Я тоже не знал, но мне все равно пришло в голову…

– Это просто чудо, что я здесь, – сказала Викки. – По правде говоря, я должна была пойти на ужин к одной подруге.

– А у меня в Барселоне назначено свидание с одной знакомой. Бедняжка, должно быть, все еще меня ждет.

– Я поступила куда хуже: вчера я разговаривала с этой девочкой и обещала ей прийти. Она дочь Уты, симпатичного художника, у которого не все дома. Но что делать? Не могла же я упустить случай… Такие праздники устраивают не каждый день.

– Я думал, у вас в Лас Кальдасе достаточно развлечений.

– Ничего подобного. Я живу здесь круглый год и знаю, что говорю. Мой отец – инженер Газовой компании, и, естественно, мы вынуждены здесь жить. Это ужасно!

– А мне, наоборот, нравится Лас Кальдас. Он не похож на другие городишки. Здесь полно машин и туристов…

– Ты – другое дело, ты здесь наездами. А прожил бы тут больше трех лет, как я…

– Если долго, пожалуй, и надоело бы.

– Еще как! Летом хоть находишь. себе занятие, но зимой…

– Моему старику втемяшилось в голову построить в Лас Кальдасе виллу.

– Говорю тебе – если проводить здесь несколько недель в году, это может быть даже интересно.

Наступила пауза. Хорхито неожиданно спросил, протяжно и несколько в нос:

– Ты не очень рассердишься, если я тебя поцелую?

– Нет, думаю, что нет, – ответила Викки тоном американской кинозвезды, который она приберегала для затруднительных случаев. – Во всяком случае, можешь попытаться.

Молодой человек притянул ее к себе за плечи и прижался губами к ее губам. Обнявшись, они с минуту не двигались.

– Ну как?

– Неплохо.

– Если хочешь, попробуем еще…

– Как скажешь…

Они снова поцеловались, прислонившись к стволу дерева, но хруст гравия под чьими-то ногами заставил их насторожиться.

– Тш-ш.

– Что такое?

– По-моему, кто-то идет.

Пара преследователей, призрачная в свете луны, остановилась неподалеку от них. На юноше были брюки в полоску и пиджак другого цвета. Хрупкий силуэт его спутницы был точно окутан облаком газа. Несколько секунд они чутко выжидали, словно завороженные холодным светом, сочившимся на траву, но, в конце концов разбив сковавшие их чары, бесшумно скользнули к тропинке, которая вела в сторону террасы.

– Как ты думаешь, они нас видели?

– Нет. Они ушли.

Пока длилась опасность, Хорхито обвил рукой ее талию. Викки обнаружила это, роясь в сумочке, но сделала вид, что ничего не заметила, и рука была забыта.

– Что ты делаешь? – вдруг воскликнул он.

– Ничего, хочу зажечь сигарету.

– Ты с ума сошла? – Хорхито глядел на нее, опешив. – Они же могут нас увидеть!

– Тем лучше, – ответила она. – Так интереснее.

Ветер, вяло шевеливший ветки деревьев, донес до них пронзительные звуки трубы, шум голосов и смех у террасы.

– Хотелось бы мне, чтобы уже наступило лето, – сказала Викки.

– Почему лето? Разве тебе плохо сейчас?

– Папа обещал повезти меня в июне в Англию.

– В таком случае, мы, вероятно, увидимся, – сказал он. – Примерно в то же самое время я поеду в Лондон навестить друзей.

– У меня там тоже есть друзья: Джордж Стивенс, приятель Сони… Его семья обычно проводит здесь лето.

Наступило молчание. Потом Хорхито спросил:

– Это твой бывший жених?

– Жених? – произнесла Викки невинным голосом. – Но я никогда не была ни с кем помолвлена…

– В тот раз, когда я встретил тебя в кегельбане, я спросил у одной твоей подруги, есть ли у тебя жених. Она сказала, что недавно был, но что вы поссорились.

– Какая ерунда!.. Мы с Джорджем просто хорошие друзья. Утверждать из-за этого, что мы помолвлены… Кто это мог сказать тебе такую нелепость?

– Не помню, – сказал Хорхито. – Во всяком случае, я рад, что спросил.

Две пары с криками промчались через лужайку, где сходились тропинки. Тысячеголосый хор лягушек и кузнечиков сливался в экзотическую симфонию. Из окон дома доносилось пение американцев.

– Мне тоже говорили, что у тебя есть невеста, – выпалила наконец Викки.

– Да что ты…

– И что вы собираетесь через год пожениться.

На крупное лицо Хорхито упал свет. Он просеялся сквозь сито листвы, но все же Викки отчетливо различала черты молодого человека.

– Это тоже совершенно не верно.

– Мне сказали, что это точно.

– Тебе наврали. Если хочешь, спроси у моего отца.

– У твоего отца? Зачем? – Викки бросила сигарету на тропинку. – В конце концов это твое частное дело.

Рука, неподвижно лежавшая на ее талии, дала себя почувствовать: Хорхито определил наконец местоположение застежки на юбке, и его пальцы поглаживали бедро Викки.

– А знаешь, ты очень странная девочка.

Она почувствовала напор его тела. Сдавив Викки в объятиях, Хорхито с силой прижал ее к груди. Она молча предоставила ему свободу действий, в глубине души гордясь собой.

Опомнилась Викки немного погодя, когда кто-то бесшумно проскользнул по тропинке, – кто-то совсем небольшой, сумевший пробраться там, где впору пролезть только мыши. Таинственное существо молча проползло на четвереньках по хвое и, замирая от страха, выжидающе остановилось по другую сторону сосны. Это был Панчо.

– Что ты тут делаешь? – испуганно воскликнула Викки, – Как ты нас нашел?

Ребенок ответил не сразу. Елозя коленками по земле, он отыскал на прогалине местечко, куда падал свет лампочки.

– Шоня шкажала, что вы в парке, и покажала мне дорогу.

Когда прошел первый момент оцепенения, Викки почувствовала, что щеки ее пылают от ярости: присутствие на празднике ребенка в техасской шляпе, с револьверами у пояса казалось ей почти оскорблением.

– А кто тебя сюда пустил? Разве ты не знаешь, что этот праздник не для молокососов?

– Я шкучал один, – сказал Панчо, чуть не плача. – Ш тем дуро, который ты мне дала, я пошел на карушель, а потом…

– Можешь убираться туда, откуда явился. Разве ты не видишь, что мы играем?

– Мама шкажала, чтобы ты не брошала меня одного, – хныкал ребенок.

– Да, но я дала тебе дуро, чтобы ты оставил меня в покое.

Панчо не ответил. Блестящая слеза скатилась по его носу и приготовилась капнуть на штанину техасских брюк.

– Ну, чего ты ждешь? – подстегнула его Викки.

– Я не жнаю, куда идти…

– Иди поищи Карлитоса и поиграй с ним в cowboys.

Панчо встал на коленки, собираясь покориться ее приказу. Чтобы помочь ему покончить с сомнениями, Викки сунула руку в сумочку и достала еще один дуро.

– Вот держи, а теперь, пожалуйста, убирайся.

– Ладно, ладно, – неохотно протянул мальчик.

Когда они остались одни, Хорхито снова попытался поцеловать ее, но после вторжения Панчо очарование рассеялось. Викки уступала его домогательствам почти что из чувства долга. Когда Соня объявила в микрофон, что игра окончена, Викки встала, испытывая чувство облегчения. Они молча отправились назад, к месту сбора. По пути к ним подходили с поздравлениями другие пары, тщетно стараясь выведать, где они прятались.

На террасе дурные предчувствия Викки оправдались. Ее подругам все-таки удалось пролезть на party, и они оживленно болтали с группой мальчиков.

– Мы должны были идти на ужин к Лус-Дивине, – говорила Монтсе, – но мама нас не пустила. Она сказала, чтобы ноги нашей не было в доме Уты.

– Кто же туда пошел? – спросила Лусила, умирая от смеха.

– Никто. Когда мы пришли, было больше шести часов, но дом был пуст.

– Какое несчастье!.. Бедная Лус-Дивина!..

Затем, обнаружив за своей спиной Викки, они обратили свои ядовитые насмешки против нее:

– Видишь, дорогая, мы тоже здесь.

– К твоему сведению, Соня сегодня и нас пригласила.

– Ты думала, что будешь единственной гостьей?

Викки не удостоила их ответом. Очень прямая, под руку с Хорхито, она направилась к столу, где сеньора Лопес в окружении американских моряков прикрепляла медали парам выигравшей стороны.

* * *

Приятно удивленные ребятишки охотно повиновались. Цепляясь за редкие ветки миндаля, которые пощадила разрушительная ярость Уты, они по сигналу Ненуки спустились с ограды и гуськом, словно углубляясь во вражескую территорию, поднялись на галерею, где, скрестив свои маленькие руки, их ожидала с видом судьи Лус-Дивина.

Элиса разглядывала детей сквозь грязное стекло кухонного окна. Друзья Ненуки были маленькие худые замарашки. Непокорные волосы, как у всех жителей этого бедного квартала, падали им на лоб буйными кольцами, из-под век сверкали темные глаза. Они жались друг к другу, как деревенская отара, внезапно покинутая своим пастухом.

– Ну, чего вы ждете? Ешьте. Все это – для вас.

Недоверчиво, словно опасаясь подвоха, ребятишки приблизились к столу. Они пожирали пирожные взглядом. Наконец Ненука схватила кусок пирога и отважно вонзила в него зубы. Остальные выжидали, настороженно косясь на Лус-Дивину. Видя, однако, что опасность им не угрожает, дети накинулись на еду и принялись запихивать в рот огромные куски, почти не разжевывая их.

Элиса поставила на поднос чашки с шоколадом и понесла их к осажденному буфету галереи. Завидев ее, ребятишки отпрянули от стола, но, едва Элиса отошла, возобновили свою атаку. Они еще не были вполне уверены в своем праве и торопились съесть побольше.

Вернувшись в кухню, Элиса поглядела в окно, ища взглядом дочь, но та успела убежать с галереи. Элиса нерешительно оперлась о дверной косяк. Шумная радость ребятишек причиняла ей боль. После недолгого размышления она решила проверить, не ушла ли Лус-Дивина к себе в комнату.

Дверь была заперта, и ключ торчал изнутри. Элиса постучала и прислушалась. Ее первое впечатление подтвердилось: Лус-Дивина плакала. Элиса постучала сильнее, но ее настойчивость привела лишь к тому, что рыдания стали громче.

– Деточка!..

– Оставь меня в покое!.. Я никого не хочу видеть!..

Элиса отступилась. Двери всех комнат были распахнуты, и дом показался ей ужасающе пустым. Она заторопилась в гостиную, чтобы не слышать детских криков, но, проходя мимо входной двери, вдруг остановилась. Кто-то, спотыкаясь, поднимался по лестнице, и эти шаги отдавались в ее сердце, как удары барабана. Человек позвонил у двери и – о чудо! – вставил в замок ключ.

– Ута!..

Муж шагнул вперед, чтобы обнять ее, и, еще не успев поцеловать Уту, она догадалась, что он пьян. Несмотря на теплую погоду, Ута был в пальто, из кармана которого выглядывало горлышко коньячной бутылки. С всклокоченными волосами, остроконечной бородкой и вздернутыми треугольником бровями он походил на чертика, чудесным образом сошедшего со страниц какой-то сказки.

– Иисус! Какая неожиданность! – От волнения она не находила слов. – Когда ты приехал?

– Ты видишь – только что.

– Но ведь до девяти поездов нет…

– Легко догадаться, деточка, что я приехал не поездом.

– Тогда… – Элисе хотелось заплакать: каждый раз, встречая Уту после его отлучек, она с трудом сдерживала слезы. – На чем же ты приехал?

Вместо ответа Ута выразительно помахал руками. На голой стене прихожей по-птичьи заплескалась его тень.

– Прилетел.

– Ута!.. Я говорю с тобой серьезно…

– И я отвечаю тебе, деточка, со всей серьезностью: прилетел. Купил в Мадриде стрекозьи крылья…

Он сделал вид, будто ищет что-то, и начал рыться в карманах, но наткнулся на бутылку и остановился.

– Что-то я не нахожу их. Странно! Я думал, они при мне. Они были светлые-светлые, как шкурка голубого крота. Не знаю, должно быть, их у меня стащили.

– А багаж?

Элиса испугалась, обнаружив, что он вернулся с пустыми руками. Кожаные чемоданы как в воду канули.

– Багаж, естественно, идет поездом. – Ута произнес эту фразу с большим апломбом. – Не мог же я лететь с грузом. На пути было слишком много гор – Гуадаррама, Ането, Монблан, Гималаи… Не говоря уже о болотах и реках…

Элиса начинала понимать. Уклоняясь от прямого объяснения, Ута часто излагал события косвенно, прикрывая их флером фантазии.

– Ты прилетел на самолете?

– Пожалуйста, деточка, избавься от этой дурной привычки прерывать меня, когда я тебе что-то объясняю… О чем бишь я?… Ах, да, о дороге!.. На пути пропасть рек. Перелетая через Эбро…

Когда они вошли в столовую, мальчишки, толпившиеся возле буфета, перестали есть и, опешив, уставились на Уту. Затем, словно приведенные в действие единой пружиной, они кинулись к нему, протягивая руки, и запрыгали вокруг, будто повинуясь некой таинственной команде. Те, кто уже спустился в сад, как одержимые карабкались на перила галереи и на цыпочках балансировали над пропастью.

Не слушая увещеваний Элисы, вопя, мяукая, воя, рыча и хлопая в ладоши, они подняли устрашающий гам в честь зажатого между камином и ставнями Уты, который тщетно пытался перекричать их.

Дети точно опьянели, каждый старался произвести как можно больше шума. Казалось, они с самого начала только и ждали прибытия Уты, чтобы учинить галдеж. Они стучали ложками, вилками, ножами по столу, окнам, тарелкам. Каждый лез из кожи вон, чтобы превзойти соседа. Один мальчуган принес из сада ночной горшок и принялся бить в него, как в барабан.

Суматоха прекратилась так же неожиданно, как и началась. Словно по взаимному уговору, ребята вдруг перестали кричать. Те, кто обнимал Уту, отпустили его. Барабанщик еще некоторое время продолжал выбивать дробь, но остановился, заметив, что, кроме него, никто больше не шумит.

Тыльной стороной руки Ута вытер мокрый от пота лоб и откашлялся, собираясь обратиться к ребятам с речью. Но вдруг он спохватился и спросил:

– А где дочка?

Элиса объяснила ему все в двух словах: Лус-Дивина хотела устроить для своих друзей ужин, но те по неизвестной причине ее подвели.

– Где же она? Пошла за ними?

– Нет. Бедняжка заперлась в своей комнате.

– Заперлась, говоришь?

На миг лицо Уты омрачилось. Сияющая ясность его взора померкла, глаза заволоклись печальной дымкой. Но это длилось всего лишь мгновение.

Он сообщнически подмигнул Элисе, и брови его подскочили вверх.

– Не может этого быть!.. Моя детка грустит?… Пойдем-ка!..

Он с торжественным видом покинул комнату, но тотчас же, шагая так же стремительно, вернулся. На гвозде, вбитом в стенку, висел тюрбан из ярко-красного шелка. Ута возложил его на свое чело, словно корону, и к радости детей прошелся вокруг стола.

– Ну? Как по-вашему?

На буфете лежал серебряный колокольчик, несколько месяцев назад выигранный в тире. Ута взял его за язычок и снова направился к двери. У порога он обернулся. Ребятишки наблюдали за ним с жадным нетерпением. Он знаком велел им молчать.

На цыпочках, словно боясь кого-то разбудить, он пересек прихожую. Элиса и дети следовали за ним. Ута остановился перед комнатой Лус-Дивbны и приложил ухо к двери.

– Деточка!.. – позвал он.

– Кто там? – еле слышно откликнулась девочка.

– Маг Коинур, который пришел разбудить тебя.

Лус-Дивина помедлила с ответом. Среди воцарившейся в квартире тишины послышался скрип пружин ее кровати.

– Я хочу спать. Я никого не хочу видеть.

Ута снова приблизил ухо к двери и тихо позвенел колокольчиком.

– А что, если маг Коинур привез тебе подарок?… Что если он подарит детке ту вещь, которую она у него просила?

Наступило молчание. Лус-Дивина, казалось, размышляла. Элиса слышала из коридора, как она ворочается на кровати. Наконец шорох ее шагов по кафельным плиткам возвестил, что Ута выиграл партию.

– Подарок? Какой подарок?

– Открой дверь и увидишь.

Как бы для того, чтобы помочь ей покончить с сомнениями, Ута снова потряс колокольчиком… Послушная манящему звону, девочка повернула в замке ключ. Все замерли в ожидании. Лус-Дивина высунула головку.

– Где он? – спросила она.

Волосы завесой падали ей на плечи, еще мокрые от слез глаза блестели. Ута схватил ее за талию, поднял в воздух и расцеловал. Ребятишки наградили его аплодисментами.

– А подарок? – спросила девочка.

Ута на руках отнес ее в столовую, посадил на стол и начал обследовать свои карманы.

– Что тут есть?… А ну, посмотрим, что тут есть!..

Наконец он вытащил какой-то футляр и открыл его. Внутри помещалась крохотная разноцветная карусель, которая, если нажать пружину, начинала кружиться под навязчивый мотивчик.

– Нравится?

Девочка ничего не ответила и не взяла игрушку. В знак одобрения она издала лишь какой-то нечленораздельный звук и нетерпеливо спросила:

– А велосипед?

Лицо Уты под сияющим мишурой тюрбаном выразило комическое негодование.

– Вот это здорово!.. Точь-в-точь, как ее мать!.. Видно, они воображают, что я стану тащить на себе весь груз… То-то мы зажили бы припеваючи…

– Ты купил велосипед? – с надеждой выспрашивала Лус-Дивина.

– Деточка!.. – Ута жестикулировал, как актер, обращающийся к обширной аудитории, – Твоему отцу цены нет, и он любит тебя больше всего на свете, но не может же он лететь по воздуху с велосипедом в руках. Это запрещено законом, который именуется законом тяготения.

– Я хочу велосипед.

– И он у тебя будет, деточка. Но не сейчас. Как бы я ни старался, я не могу вытащить его из кармана. Сегодня папа привез тебе музыкальную шкатулку, и, если ты хоть немного любишь папу, ты должна его поблагодарить.

– Спасибо, – сказала девочка безучастно.

– Нет, не так. Нужно сказать: большое спасибо, папочка, и поцеловать его в щеку.

– Большое спасибо, папочка, – прошептала девочка, целуя его.

– Ага!.. Так-то лучше!.. Теперь, – прибавил он, обращаясь к остальным, – раз мы собрались все вместе, нашу встречу нужно отпраздновать.

– Отпраздновать? – спросила Ненука, – А как?

– Поиграть во что-нибудь. Да мало ли?… Скучно смотреть, как вы тут бездельничаете…

Все замолчали, видимо, размышляя.

– Можно поиграть в прятки, – предложил наконец один мальчик.

– Или в фанты.

– Для этого нужны девочки.

– Без девочек. Все равно.

– Нет. Без девочек не интересно.

Хранившая до того молчание Лус-Дивина вдруг сказала:

– Можно поиграть в карнавал.

– В карнавал?

– Да, в карнавал.

– Но у нас нет масок…

– Ну, так что же? Я могу их сделать, – с готовностью предложил Ута.

Не дав им времени ответить, он торопливо сбросил пальто и переворошил ящик комода, где хранились его эскизы. Там лежало с полдюжины масок, вырезанных им из шляпных картонок.

Схватив палитру и кисть, Ута принялся обрызгивать картон краской, окруженный почтительным восхищением ребятишек, которые наблюдали за ним, раскрыв рты.

Элиса со вздохом покинула столовую и пошла на кухню мыть тарелки. Увлеченный своей работой, Ута не заметил ее ухода. Столько времени он скитался, вертелся то в одну, то в другую сторону, подобно флюгеру, и теперь вдруг маски совершенно завладели его вниманием.

Хотя он был дома уже целый час, Элиса еще ничего не знала о результатах его поездки. Встречаясь с ней взглядом, Ута словно под тяжестью вины опускал глаза. В данных обстоятельствах это могло означать только одно: его отец не уступил. Элиса прервала мытье посуды и вытерла руки о юбку. Присев на табурет возле плиты, она открыла тетрадку, куда записывала все расходы. С учетом квартирной платы за последний квартал долги доходили до пятнадцати тысяч. На этот раз ничто не сможет их спасти.

Ута пришел на кухню намочить кисточки, и, увидев его в этом ядовито-красном тюрбане, Элиса чуть не расплакалась.

Он удивленно оглянулся, но она промолчала, и Ута вернулся в столовую. Ребята с криками оспаривали друг у друга маски. Ута напевал песенку. Кто-то рассмешил его. Смех Уты, как вспышка яркого света, ножом вонзился в ее тело. Элиса слушала, как Ута смеется, и горло у нее сжималось. На лбу бисеринками выступил пот. С детьми Ута казался совершенно счастливым. Обращаясь к ним с речью, он пускал в ход всю шутовскую гамму регистров своего голоса. Необъяснимо тоскливое чувство, охватившее Элису, стало еще мучительнее. Какое-то смутное предчувствие говорило ей о приближении опасности. Она должна действовать, и действовать быстро. Но все вокруг словно вступило в заговор, чтобы она оставалась в стороне. Смех, крики, разговоры казались ей уловками, цель которых – отвлечь ее внимание от опасности. В дверь просунулась детская головка в зловещей маске. Элиса глядела на нее с ужасом. Она задыхалась. Она хотела сдвинуться с места, но продолжала сидеть. Точно околдованная следила она, как Ута снова надел пальто, и проводила его до двери, словно сомнамбула.

– Я выйду на минутку, деточка… Есть дело, которое мне нужно уладить… Потом я тебе расскажу в более спокойной обстановке… Приготовь мне ужин.

Жизнь, ко многим великодушная и всепрощающая, может для иных внезапно обернуться чем-то ужасным. Элиса всегда отвечала друзьям, которые указывали ей на безумства и сумасбродство ее мужа: «За меня не беспокойтесь. Я прекрасно знаю, на что иду». Пусть Ута моет ноги шампанским или прыгает в парке с детьми через скакалку – это ее не беспокоит. Жить с ним было все равно, что ступать по слабо натянутой проволоке, но Элиса с радостью шла на риск. «Все это для меня не имеет значения. Я его люблю». С презрительной улыбкой отвергла она преимущества нормального существования, вся отдавшись заботам о счастье Уты и дочери. «Несмотря на все невзгоды, я с каждым днем чувствую себя счастливее, все теснее связанной с ними». Она знала, что семья Уты тайком поговаривала о том, чтобы поместить его в какое-нибудь лечебное заведение. Под предлогом заботы о его счастье они старались помешать ему в будущем пустить на ветер состояние. К тому же с недавнего времени его здоровье ухудшилось: появились явные симптомы цирроза печени, предсказанного несколько месяцев назад врачом. Элиса знала об этих планах, однако они не тревожили ее. «Ута беззащитен, как ребенок, но я буду бороться за него до конца». Никто, никто не отнимет его у нее.

– Прежде я повешусь, – сказала она.

* * *

Они уселись за столик напротив стойки, украшенной церковными объявлениями и лубочными картинками. Шофер попросил коньяку и сифон с содовой. Его приятель – стакан мансанильи, Элпидио надел фартук, обслужил их и снова влез на свой табурет за стойкой. Когда незнакомцы заговорили, он невольно прислушался.

– Ничего себе поездочка, а?

– Хорошо, что все уже позади.

– Еще немного – и я бы не выдержал.

– Я тоже, хоть и не сидел за рулем. Эти проклятые повороты…

– Давно я столько не пил.

– Когда мы подъезжали, я для интереса подсчитал: не меньше десяти бутылок.

– Десять бутылок на троих – выходит больше чем по три литра коньяку на нос.

– Да. Три литра с четвертью, что-то около того.

– Черт побери! Нет, подумать только, – ведь этот тип пил больше нашего…

– Вынослив, как мул.

Из-за занавески задней комнаты появилась Хулия. По трагическому выражению ее лица Элпидио понял, что буря еще не улеглась.

– Папа отказывается попробовать пирожное, – сказала она скорбным голосом.

– Оставь его в покое, жена. Он потом съест.

– Нет, Элпидио, нет. Он говорит, что никогда больше не будет есть.

– Проголодается – передумает, – ответил муж. – Не видишь разве – он совсем как ребенок.

Хулия рухнула в плетеное кресло рядом со стойкой. Хотя глаза ее были совершенно сухими, она прижала к ним носовой платок, как бы осушая невидимые слезы.

– Это ужасно! – вздохнула она, – Ужасно!..

– Ты сама виновата. Вечно делаешь из мухи слона.

– Не станешь же ты уверять меня, что все это – чепуха.

– Я этого не говорю. Я хочу только, чтобы ты поняла: убиваясь, делу не поможешь.

– Как подумаю, сколько там было народу…

– Ну вот, опять старая песня. Что было, то быльем поросло.

– Я за него переживаю, – зарыдала Хулия, – Он так рассердился на меня за то, что я заставила его пойти туда. Он говорит, что никогда мне этого не простит.

– Не обращай внимания.

– О! Я, наверное, никогда больше не осмелюсь выйти на улицу…

– У людей есть дела поважнее, станут они об этом вспоминать.

– Если бы я хоть на мгновение могла вообразить, что так получится…

– Оставь, ничего тут страшного нет!..

– Проклятый Канарец…

Двое шведов, игравших в углу в карты, постучали ложечкой о стакан, требуя еще пару виски. Элпидио поспешил к их столу с бутылкой, льдом и сифоном. Хулии надоело растравлять свои раны, и она сочла за благо удалиться.

Элпидио снова сел на свой табурет за стойкой и набил трубку. Поставив локоть возле вазы с поникшими розами, он принялся наблюдать за сидящими у первого столика незнакомцами, притворяясь, будто разбирает груду долговых расписок, давно уже приведенных в порядок Хулией.

Приезжие прекратили разговор и не спускали глаз с двери. Шофер каждую минуту взглядывал на часы. Другой, переломив с полдюжины соломинок, барабанил толстыми пальцами по краю стола.

– Который час? – спросил он, помолчав.

– Двадцать минут восьмого.

– Парень заставляет себя ждать.

– Не заснул ли он на лестнице…

– Сказать по правде, меня бы это не удивило. Так налакаться!..

– Скорее всего, его пилит жена.

– Вряд ли. Бедная женщина наверняка давно ко всему привыкла.

– А вообще-то он забавный тип. С этакой чудной козлиной бородкой… Никогда в жизни я столько не смеялся.

– Я тоже. Он, кажется, ни секунды не может посидеть спокойно.

– Помнишь, как он сказал жандарму, что коньяк отравлен?

– А как он потешался над парнишкой?

– Вы серость, – передразнил шофер.

– Дон Хулио послал вас сюда для возбуждения умов.

– И пусть с вами ничего не случится, приятель.

– Именно. Пусть с вами ничего не случится.

Развеселившись, оба от души хохотали.

Шведы прервали игру и внимательно на них посмотрели. Но смех прекратился так же быстро, как и возник. Таксист зевнул и еще раз взглянул на часы.

– Он уже больше получаса торчит наверху. Не пойму, что его задержало.

– Скорее всего – половина, которая никак не кончит наряжаться.

– Ну, не знаю, что она там надевает… Разве что маскарадный костюм.

Его товарищ снова забарабанил пальцами по краю стола. Шофер наполнил стакан содовой и залпом выпил.

В конце концов, не выдержав, он поднялся с места и прижался носом к стеклянной двери.

– Ну что?

– Не видно.

– А если подняться наверх?

– Подождем еще минутку.

Шофер снова сел и зажег сигарету. Элпидио следил за ними сквозь смеженные веки. Из кухни донесся голос жены, которая спрашивала что-то о сыне, но он притворился, что не слышит. В беседе двух мужчин мелькали знакомые имена и детали. Исполненный любопытства, он спрашивал себя, кого же они ждут.

– Где ты, говоришь, подобрал его? – спросил тот, что помоложе.

– На Гран Виа. Он выходил из «Пасапога».

– Трезвый?

– Под мухой.

Наступила пауза. Оба, казалось, размышляли. Их лица постепенно все больше мрачнели, глаза с нескрываемым беспокойством обшаривали Пасео.

– Гляди-ка, вон там… Мне кажется, кто-то идет.

– Этот раскоряка?

– Да нет. Позади.

– Не вижу.

– Под руку с бабенкой…

Словно приведенные в движение единой пружиной, оба одновременно вскочили с места, но сразу же сели опять, явно разочарованные. Почти в тот же миг часы приходской церкви пробили половину. Шведы из своего угла в третий раз потребовали виски. Атмосфера явно накалялась.

– Вот был бы номер, если бы он натянул нам нос, – сказал наконец шофер.

– Ты думаешь?

– И думаю, и не думаю. Я только говорю, что это был бы ловкий номер.

Элпидио подал шведам виски. Шофер поднялся со стула и оперся о край стойки.

– В конце концов, что мы о нем знаем? Ничего. Он привез нас сюда и сказал: «Подождите меня минутку», а мы, болваны, клюнули.

Сигарета, которую он держал, от сильного щелчка отлетела к двери. Его товарищ тоже бросил сигарету и привстал, побелев как стенка.

– Не может быть, – пролепетал он.

Шофер ничего не ответил. Он резко повернулся и поманпл рукой Элпидио.

– Вы меня?

– Да. Подойдите-ка на минуту.

Элпидио спрятал бумаги в кассу. Выколотив из трубки табак, он с величайшим спокойствием приблизился к посетителям.

– Вы случайно не знаете господина с бородкой, который живет на верхнем этаже?

Элпидио не подал виду, что ожидал этого вопроса.

– Нет, – сказал он, – На верхнем этаже никто не живет.

Наступило очень короткое молчание. Шофер и механик обменялись взглядом.

– Ну, не в этом доме, так рядом…

– Ни в этом, ни рядом, нигде поблизости никакой господин с бородкой не проживает.

Приезжие смотрели на него в явном смятении. Рядом с бледным механиком лицо шофера казалось совсем багровым. Элпидио намеренно помедлил несколько секунд и потом прибавил:

– Я знаю одного сеньора, но он не живет на этой улице.

– Мужчина лет под сорок с козлиной бородкой?

– Мужчина лет под сорок с козлиной бородкой.

– У него голубые глаза и вздернутые брови?

– У него голубые глаза и вздернутые брови.

– Послушайте… – голос шофера чуть заметно дрогнул, и в его мрачных черных глазах затеплился огонек надежды. – Не могли бы вы сказать нам, где он живет?

– Подождите минуту.

Элпидио неторопливо направился к кассе и вернулся с аккуратной пачкой квитанций.

– Господин, которого вы ищете, живет на улице Буэнайре в доме номер четырнадцать.

– Как вы сказали?

Элпидио отцепил скрепку, соединяющую бумаги, и протянул квитанцию водителю такси.

– Сеньор Ута. Улица Буэнайре, дом четырнадцать.

Двое мужчин жадно склонились над бумажкой.

– Читайте, читайте, – благодушно сказал Элпидио.

Он с улыбкой предоставил незнакомцам пожирать глазами бумагу и, разыгрывая величайшее спокойствие, снова набил табаком свою трубку. В наступившей тишине слышалось только прерывистое дыхание двоих мужчин.

– Кой черт все это значит? – пробормотал тот, что помоложе.

Зажигалка осталась на полке бара. Элпидио сходил за ней и вернулся, напевая.

– Вы же видите. Это перечень его долгов за девять месяцев.

Шофер обратил к нему взгляд человека, находящегося в агонии. То, что произошло, казалось, действительно превышало его силы, его маленькие глазки в панике забегали.

– Значит, вы думаете…

– Не думаю, – сказал Элпидио, – а утверждаю, что, если упомянутый сеньор должен вам известную сумму денег, он не вернет ее по той простой причине, что ничего не имеет. – Элпидио сунул руки в карманы и выразительным жестом вывернул их. – Абсолютно ничего.

– Но это же мошенничество, которому нет названия, – воскликнул механик в ярости.

– Да, сеньор, правильно, мошенничество.

– Мы приехали на такси из самого Мадрида. Подсчитайте стоимость бензина за дорогу – больше чем пятьсот километров… И оказывается, этот подлец…

– Сочувствую, но считаю своим долгом предупредить, что вам лучше сразу распрощаться с надеждой взыскать с него хоть грош.

– Я убью его!.. – взревел водитель, налившись кровью. – Где, вы говорите, он живет?… Клянусь родной матерью, я пойду и пришью его.

– Спокойно, спокойно! – прервал его Элпидио, – Не торопитесь. Постарайтесь сохранить хладнокровие, оно вам еще пригодится.

Повернувшись к механику, он негромко сказал:

– Подождите меня минуту, пока я переоденусь. Я сам провожу вас. – Элпидио прошел в заднюю комнату предупредить жену. Он быстро возвратился в новом пиджаке и сел в такси.

– Езжайте направо, по Главной улице. Об этом деле нужно немедленно поставить в известность полицию.

* * *

После крестного хода донья Кармен и дамы из хунты направились в «Веселое казино», где незадолго перед тем начался традиционный праздничный бал. Основанное полвека назад, казино было закрытым клубом и не слишком стремилось к обновлению своего состава. Устраиваемые там празднества были очень популярны в старинных семьях колониального квартала, к которым принадлежали самые влиятельные особы местного общества. В противоположность кегельбанам и кабаре, плодившимся с некоторых пор как грибы, казино стремилось не допускать в свои залы туристов, дачников и выскочек.

Не менялось с годами и его внешнее оформление. Войдя, донья Кармен с нескрываемым удовольствием в этом удостоверилась. В казино чувствуешь себя как дома, так как знаешь, что старые привычные предметы остаются на своих местах. Обслуживающий персонал был ей тоже знаком – донья Кармен знала всех их с детства. Добрый Ким, в неизменном черном костюме, который он носил с незапамятных времен, всегда был услужлив и почтителен с ней и ее подругами. Завидев донью Кармен, официанты любезно провожали ее к оставленному для сеньоры столику.

Огромный салон заполняли знакомые. Оркестр, как и в прежние годы, разместился на небольшом, покрытом красным ковром помосте, где перед началом киносеансов обычно устанавливали экран. Флажки, полумесяцы, фонарики, кольца серпантина многоцветными гирляндами спускались с потолка. У дверей, как часовые, выстроились традиционные кадки с кипарисами. Невысокая лесенка соединяла обе половины помещения – внизу танцевала молодежь, а наверху стояли столики для солидной публики.

Донья Кармен и ее подруги заняли почетный столик возле самой лестницы. Узнав об их прибытии, дон Хулио подошел к ним раскланяться. Вслед за тем с прохладительными напитками явился Ким. Оркестр лихо играл какой-то современный танец (донья Кармен однажды пожаловалась, что с каждым днем исполняют все больше негритянской музыки вместо вальсов и пасодоблей), и приходилось повышать голос, чтобы собеседники вас услышали, Магдалена, Эльвира и Мария-Луиса молча наблюдали за танцующими. Флора еще не пришла.

– У бедняжки ужасная мигрень! – объяснила ее сестра.

В зале становилось все оживленнее. Все столики были заняты, и много народу ждало в вестибюле. Прибывшие подходили к донье Кармен, поздравляли ее с утренним блестящим успехом. Шум стоял адский, и разговаривавшие вынуждены были кричать.

– Я видел Отеческий приют. Это потрясающе!

– Думаю, другого такого нет во всей Каталонии.

– Я был среди публики. Позвольте мне вас поздравить!

Донья Кармен улыбалась. Кто-то пожелал узнать подробности скандала, разразившегося во время церемонии вручения медалей старикам, и разговор зашел о Канарце и его «подвигах».

– Я считаю, что по отношению к нему было проявлено чрезмерное терпение. Его поведение…

– Сегодняшний проступок переходит все границы, – сказала Эльвира. – Когда я услышала его голос, клянусь вам, я готова была не знаю что сделать…

– Он получил по заслугам, вам, вероятно, известно…

– Еще мало получил. Я бы ему все кости переломала.

В этот момент распорядитель объявил в микрофон танец с похищениями. Музыканты воспользовались перерывом, чтобы настроить инструменты. Публика разразилась оглушительными аплодисментами.

– Есть люди, которые не заслуживают выпавшего на их долю счастья, – сказала Рехина, когда стало возможно расслышать собственный голос. – Вы уже слыхали про его внука?

– Нет, – отозвалась донья Кармен. – А что такое?

– Очень хороший мальчик, тихонький такой, не знаю, видели ли вы его…

– Да-да, – подхватила Эльвира. – Мне говорили, что он первый ученик в классе.

– Так вот, оказывается, у мальчика есть призвание, он станет миссионером и поедет в Африку.

– Что ты говоришь! – воскликнула донья Кармен. – Миссионером?

– Да. Его мать рассказала мне об этом сегодня утром в церкви. По-видимому, он скрывал свое решение н объявил о нем только вчера за обедом.

– Ах, какое это потрясение для несчастной матери, как она, должно быть, расстроена!.. – сказала Магдалена.

– Это естественно. Разлука с сыном поначалу всегда причиняет боль…

– Но теперь она просто в восторге. Она говорит, что если на то божья воля…

– Когда у человека есть к чему-то призвание, не нужно ему препятствовать, – заметил дон Хулио.

– Я сказала ей то же самое. Если бы вы ее видели: глаза у бедняжки были полны слез».

– Поистине Рехина права, – сказала донья Кармен. – Этот человек не стоит такой семьи.

– Смею тебя в этом заверить. Я знаю обеих его дочерей.

– Несчастные, как они, должно быть, страдают! Иметь такого отца…

– И мальчик тоже очень достойный…

– Святость расцветает везде.

Пока они разговаривали, Ким подошел к дону Хулио и подал ему телеграмму. Дон Хулио прочел ее и нахмурился.

Однако он продолжал болтать как ни в чем не бывало, словно телеграмма не имела для него особого значения, но донья Кармен сразу заметила, что голос его звучит несколько принужденно. В течение нескольких минут он с беззаботным видом рассуждал о всяких пустяках, но в конце концов беспокойство превозмогло.

– Извините меня, – сказал он, поднимаясь, – Мне нужно уладить одно дело.

После его ухода беседа стала менее оживленной. Донья Кармен прочла на лицах своих приятельниц озабоченность и любопытство.

– Что бы это могло у него случиться? – произнесла Магдалена, высказав наконец вслух мучавший всех вопрос.

– Дела, надо думать, – ответила донья Кармен.

– По-моему, тут что-то другое, – неопределенно намекнула Эльвира.

– Другое? – заинтересовалась Рехина. – Что именно?

Эльвира окинула взглядом зал, словно хотела удостовериться, что ее никто не услышит.

– Знаете девушку, которая преподает английский язык в школе?

– Эту, с короткой стрижкой, свояченицу Сантьяго?

– Да.

Она еще помедлила, подогревая любопытство своего кружка. Ее маневр, как она и предполагала, принес желаемый результат. Приятельницы доньи Кармен не сводили с Эльвиры больших, как тарелки, глаз. Эльвира самодовольно откашлялась.

– Так вот… – начала она.

* * *

После того как Селия передала Атиле записку, в ее жизни наступила неожиданная перемена. Тонкая невидимая стена, отделявшая ее от остального мира, упала, как спадает кожа со змеи. Лишенные привычных масок и покровов, люди и вещи предстали перед ней в новом свете. Впервые за долгое время она не чувствовала себя одинокой, подобно больному в изоляторе. Словно какая-то другая женщина, гораздо сильнее ее, приняла решение раз и навсегда взять на себя полную ответственность за все свои поступки. Мир больше не был замкнутым и враждебным лагерем, против которого ей приходилось бороться, не получая ни от кого подмоги. Теперь она была его частью, как будто ей неожиданно протянули руку.

Испытывая не поддающееся определению чувство неразрывной связи с миром и единства со всем в нем сущим, Селия начала свою обычную прогулку по знакомым местам. Город, который долгое время не желал ее замечать и даже с трудом выносил ее присутствие, теперь, казалось, раскрыл ей свои объятия. Ярко разукрашенный по случаю праздника, он развернул высоко в небе свои флажки, и девушке чудилось, что он радостно встречает ее после долгого изгнания.

Селия побродила по холмам вблизи кладбища, прошла по дороге, где Атила впервые заговорил с ней, тропинкой спустилась к заливу, и все эти места показались ей теперь иными, дорогими и милыми, едва она поняла, что, вероятно, никогда больше их не увидит. Сидя на камнях, где утром сидели нищие, она подождала, пока солнце скроется за горами. Тогда она встала все с тем же ощущением необычайности окружающего и какой-то легкости во всем теле и в удивительно прозрачных сумерках пошла обратно в город.

Уверенность, что она покинет эти места навсегда, настроила ее на прощение и забвение. Селия вновь вернулась мыслями к семейной сцене за обедом, стремясь найти оправдание поведению Матильде и Сантьяго. Если рассуждать без излишней горячности, родные вовсе не желали ей зла, как ей представлялось вначале. Матильде, например, в простоте души своей уверена, что блестящий брак может составить счастье девушки. Толкая ее в объятия дона Хулио, она лишь со всем пылом добивалась того, что представлялось ей разумным.

Что касается Сантьяго, то справедливости ради следует признать, что Селия не имела никакого основания презирать его. То, что он работал на предприятии дона Хулио, объясняло очень многое. Становясь на сторону Матильде, он просто думал о том, что это упрочит его положение. Все предельно ясно, и Селия готова была их извинить. В конечном счете они старались для ее же блага, а она обманула их ожидания.

Теперь, избрав свой собственный путь в жизни, Селия могла совершенно свободно говорить с ними, объяснить им причины, по которым считает себя вынужденной уехать, уверенная, что ее поймут. Рисуя в своем воображении последний разговор с родными, девушка почувствовала вдруг неожиданный прилив нежности. Матильде и Сантьяго перестали казаться ей пошлой, скучной и надоедливой супружеской парой. Она уже не возмущалась, что они во всем требуют у нее отчета. Теперь они были для нее случайными попутчиками, которых она скоро покинет. Их фигуры растают вдали, и она тотчас же их забудет.

Решив отбросить все, что могло бы омрачить их образ в час расставания, Селия старательно припоминала минуты, когда родные бывали с ней добры и ласковы.

Оставалось еще покончить с доном Хулио, но на этот счет Селия не испытывала особого беспокойства. Дон Хулио – человек умный и поймет, что эту партию он проиграл. Поставленный перед свершившимся фактом, он неизбежно вынужден будет смириться. Для успокоения совести Селия решила написать ему письмо после свидания с Атилой, объяснив причины своего отъезда.

Больше часа она блуждала по знакомым улицам, ни на секунду не теряя ощущения необычности окружающего мира и в то же время собственной отрешенности. Она наблюдала праздничное веселье, но со стороны, как туристка, которая завтра уезжает, внутренне чуждая всему, что происходит вокруг.

Сознание того, что она видит Лас Кальдас в последний раз, повлияло на всю ее душевную настроенность и явилось причиной поступков, которые при иных обстоятельствах не пришли бы ей в голову. Так, вместо того чтобы поскорее уйти прочь, как бывало прежде, она, заслышав звуки оркестра, исполнявшего сарданы, остановилась на площади. Знакомое зрелище утратило в ее глазах свою обыденность, Селия глядела на танцы, словно видела их впервые. Нечто похожее произошло и на ярмарке. Селия много раз бродила по ней раньше, но при этом испытывала одну лишь скуку, а в этот вечер она рассматривала ярмарочные балаганы со странным волнением. Воздух был наполнен криками ребят, завыванием сирен, рычанием громкоговорителей и треском выстрелов. Чувствуя в горле какой-то комок, она мысленно прощалась с автомобилями, каруселью, качелями, лотереей и тирами. Никогда, никогда она больше их не увидит. У нее на глазах невольно выступили слезы.

Потом пришла очередь церкви, Пасео, колониального квартала и Музея XIX века. Селия брела без всякого направления, не слишком раздумывая, куда ведут ее ноги. На Кубинской улице она столкнулась с Хуаном Божьим человеком и попрощалась с ним тоже. Но идиот, когда она обратилась к нему, только твердил, весь во власти необычайного исступления: «Сегодня четверг». Наконец пробило восемь, и Селия медленно свернула к аллеям «Лабиринта». Луна скрылась за облаками, и, когда кончились ряды фонарей, ничего не стало видно. Селия шла по краю тротуара, ориентируясь по черным квадратам взрыхленной под деревьями земли, Хотя сердце ее неистово билось, голова была ясной. Она знала, что объясниться с Атилой будет нелегко, однако слепая вера в себя заставляла ее бросить вызов трудностям.

Когда она подошла к «Лабиринту», луна снова появилась из-за туч, и Селия сочла это добрым предзнаменованием. По мере того, как приближался решительный момент, она чувствовала себя все спокойнее и увереннее. От входа во все стороны сада расходились узенькие тропинки, пустынно белеющие в обморочном свете луны. Хрустя гравием, Селия свернула налево. До назначенного срока оставалось еще пять минут, но вспыхивающий огонек сигареты уведомил ее, что Атила уже пришел.

Тогда сердце Селии дрогнуло, и, не в силах больше сдерживаться, она, рыдая, побежала к нему.

* * *

Владения дона Хулио лежали в некотором отдалении от других построек. Чтобы подойти к дому, нужно было подняться по лестнице на насыпь, ведущую к городскому водохранилищу. Вдоль насыпи тянулась стена в два метра высотой с железной калиткой. Толкнув ее, вы попадали в эвкалиптовую аллею. В конце аллеи светился в ночной темноте круглый фонарь. Там был дом.

Как заранее договорились, Эредиа ждал их у калитки. Дон Хулио не оставил ему ключа от входной двери, но у Атилы был ключ, сделанный слесарем по слепку, который снял цыган.

– Оставайся здесь и сторожи, – сказал ему Атила. – Если что случится, предупредишь нас свистом. Мы откроем окно.

Атила углубился в аллею, за ним следовал Пабло. Тьма была такая густая, что они с трудом продвигались. Порой из-за туч появлялась луна и чертила на гравии мертвенно-серую татуировку. Земля в лохмотьях света напоминала солдатский маскхалат. Пабло слышал рядом тяжелое дыхание друга. Тропу покрывали листья, хрустевшие под ногами. Фонарь у входа еле проглядывал сквозь густые кроны эвкалиптов.

Незаметно для себя они вышли к палисаднику. Дом был большой, трехэтажный, тускло-красного цвета. Почти весь фасад оплетали жадные щупальца вьющихся растений. Огромные окна скрывались за жалюзи. Над дверью был крытый шифером навес, к которому был подвешен круглый фонарь. Поникшая гераць в двух вазах у подножия лестницы впитывала его желтоватый свет.

– Подожди.

Атила на цыпочках поднялся по ступенькам и вставил ключ в замок. Предварительно он обмотал руку платком. Несколько секунд Атила бесшумно возился с ключом. Неожиданно дверь подалась с необыкновенной легкостью.

– Поднимайся, быстро.

Стараясь не дышать, Пабло последовал за ним и очутился внутри дома. Здесь стояла непроглядная тьма. Только отсветы дверного фонаря местами немного разряжали ее. От дуновения ветра задрожали стеклянные подвески лампы. Атила тщетно искал выключатель. Не найдя его, они стали продвигаться по вестибюлю на ощупь.

– Где кабинет?

– По-моему, здесь.

Атила чиркнул спичкой. Словно крылья гигантских бабочек, по стенам, потолку, полу заметались тени. Комод, сундук, бюро помогли Пабло сориентироваться. Зеркало отразило его движения, придав им таинственность. К лестнице шмыгнул мышонок.

– Сюда.

Первый страх прошел, и Пабло почувствовал прилив энергии. Дверь кабинета была закрыта. Пабло открыл ее и зажег свет. В камине еще горел огонь. Пабло подошел к письменному столу и показал Атиле сейф. Его друг опустил штору и распахнул окно настежь. Потом он вытащил связку отмычек и стал перед сейфом на колени.

– А ты посмотри в ящиках.

Пабло повиновался.

– Не смей снимать перчатки, олух.

Пабло натянул их снова. Сердце у него билось не так сильно, как он ожидал, мало-помалу к нему возвращалось спокойствие. Ящики стола не были заперты. Бумаги, документы, квитанции компании – он все тщательнейшим образом просматривал. В одном из ящиков он нашел конверт с женской фотографией. На обороте потемневшей от времени карточки была надпись.

– Погляди-ка, что я нашел. Видно, у старика была любовь.

Атила не обернулся. Стоя коленями на ковре, он все возился с сейфом. Пабло сунул фото в конверт и продолжил обыск. Мебель, как и вся комната, пропахла стариком. Запах был противный, тошнотворный – смесь застоявшегося табачного дыма и свинины.

«Элпидио – человек порядочный и не хотел марать руки».

Ему невольно приходили на память обрывки вчерашнего разговора. Старому дураку и в голову не пришло, что сын Элпидио тоже рук не замарает: Пабло предусмотрительно надел перчатки.

Эта мысль так развеселила его, что он чуть не расхохотался как ребенок. Стоя перед сейфом на коленях, Атила тяжело дышал. Пабло, даже не глядя на него, знал, что он весь в поту. Всякий раз, когда его друг чего-то напряженно желал, па лбу его бисеринками выступал пот и глаза приобретали странный блеск.

– Не открывается?

– Нет.

– Хочешь, я попробую?

– Погоди. Я еще попытаюсь.

Атила отвечал отрывисто, раздраженный тем, что его отвлекают. Пабло смотрел на него как зачарованный: они с Атилой в доме дона Хулио. Сцена казалась ему почти нереальной, словно он грезил наяву. В эту ночь они раздобудут деньги и отпразднуют свой успех в какой-нибудь таверне. С ними будет Хуана, и они решат, что делать дальше. Пабло хотелось немедленно уехать из города. Но Атила прав, говоря, что им следует еще на некоторое время задержаться в Лас Кальдасе.

– Иначе нас сразу же заподозрят.

Когда вызванный этим событием переполох уляжется, они в один прекрасный день без предупреждения покинут город и никогда больше не услышат ни об училище, ни о гараже, ни о школе. Все трое навсегда распростятся с прошлой жизнью. А когда их родители дадут знать в полицию, будет слишком поздно: к тому времени Атила, Хуана и Пабло перейдут границу.

– Ты думаешь, Хуана решится на… – начал было Пабло и смолк на полуслове, так как в этот самый момент, подняв крышку сигарного ящика, обнаружил, что он набит банковыми билетами.

Сердце Пабло, до сих пор спокойно стучавшее в груди, бешено заколотилось. Он облизал ry6jbi. Во рту у него сразу пересохло, горло было как резиновое.

Оглушенный, вытаскивал он одну за другой пачки по тысяче песет. Деньги были новенькие, они радовали глаз. Кучей свалив пачки на бювар, он пересчитал число купюр в каждой из них и помножил на количество пачек. Если только арифметика его не подводит в коробке восемьдесят тысяч песет.

– Атила…

На этот раз его друг обернулся. Пабло, задыхаясь, склонился над столом и показывал ему пачки денег, одну за другой. Атила побледнел от волнения. Под мышками у него двумя влажными кругами выступил пот, глаза – как у влюбленного – заблестели, точно два уголька.

– Черт! – произнес он не своим голосом. – Должно быть… По-моему…

Наконец он решился погладить деньги. Связка отмычек, которую он держал, неслышно соскользнула на пол.

– Где?… В каком месте?

Его лицо преобразилось от радости. Пабло почувствовал на своих плечах грубые тиски его рук, а на щеке – шершавое прикосновение губ.

– Они наши!.. Мы добыли их, Пабло!.. Они наши!..

Как восторженные мальчишки на ночном гулянье в канун дня Иоанна Крестителя, они пустились в сумасшедший пляс вокруг стола, возбужденно размахивая пачками денег и забыв о всякой осторожности.

– Наши!.. Наши!..

Опомнились они слишком поздно. Приказ, обращенный к ним, потонул в их истерических выкриках, и дон Хулио вынужден был повторить:

– Я сказал – руки вверх…

Его появление сразу же разрушило чары, но оба еще несколько секунд продолжали вертеться вокруг своей оси. В зеркале безжалостной пародией на исчезающую радость отразились их движения. Пабло глядел на револьвер дона Хулио, не смея поверить в его реальность.

– Бросьте эти шутки, иначе я буду стрелять.

Рука Атилы, потянувшаяся было к пресс-папье на столе, отдернулась.

– Сделайте два шага назад.

После мгновенного колебания оба одновременно повиновались.

– Никто не позволял вам поворачиваться.

Голос дона Хулио звучал сухо, в нем, казалось, не было ничего человеческого.

– Вы, Пабло, подойдите к письменному столу.

Пабло почувствовал, что его тело послушно движется, словно марионетка, которую потянули за невидимые нити.

– Соберите деньги и положите их в коробку.

Пабло исполнил это с некоторым трудом – у него дрожали руки.

– Теперь положите ее на прежнее место.

Пабло снова повиновался. По лбу его струился пот. У него было такое чувство, точно он играет в какой-то комедии.

– Вернитесь к своему товарищу.

Атила стоял посреди комнаты, подняв руки, но по его исказившемуся звериному взгляду Пабло понял, что происходит что-то необычное. Преодолев страх, он обернулся.

То, что затем случилось, развертывалось так стремительно, что он не успел вмешаться. Цыган Эредиа напал на дона Хулио сзади и выбил у него из рук оружие. И почти сразу же на дона Хулио набросился Атила и несколько раз ударил его ножом в грудь.

Дон Хулио оглянулся и рухнул, как кукла. Его руки, которые он поднял было к сердцу, медленно раскинулись по ковру, и кровь, выступившая пятнами на рубашке, пропитала пиджак и стала капать на пол.

Наступило молчание, все трое, тяжело дыша, глядели друг на друга, точно пьяные. Потом их взгляды снова устремились к телу.

– Мы его пришили, – хрипло сказал Атила. – Он мертв.

Атила стал коленом на ковер и приложил ухо к сердцу дона Хулио. Когда он поднялся, его щека была в крови. Эредиа глядел на труп как загипнотизированный, грудь цыгана тяжело вздымалась словно мехи.

– Старик подошел неожиданно и направился прямо в дом. Я не знал, что делать…

– Мог нас предупредить, – со злобой сказал Атила.

– Я свистел… Но вы не отвечали, тогда я вошел в дом.

Пятно на ковре расползалось. Бой часов в вестибюле напугал их. Последние умирающие головешки медленно догорали в камине.

– Я смываюсь, – сказал цыган, глядя на них почти с ненавистью.

– Подожди, не теряй головы.

Голос Атилы, по-видимому, вернул цыгану хладнокровие. Эредиа скрестил на груди руки и остался на месте. Атила обернул нож платком и сунул в карман. Его руки, как и руки Пабло, нигде не оставили отпечатков. Убедившись, что все в порядке, он открыл ящик стола, вытащил коробку с деньгами и показал ее цыгану.

– У нас есть деньги, понимаешь? Если не распускать нюни, ничего не случится. Ступай на улицу, чтобы тебя видели. Мы перелезем через ограду за домом, а перед тем, как уйти, высадим окно. Самое главное – запомни: в дверь мы не входили. Когда тебя опросят, говори, что он вернулся неожиданно и не сказал тебе ни слова. В воскресенье увидимся, и я отдам тебе твою долю. А теперь мы с Пабло идем в «Погребок».

* * *

Выйдя из дому, Ута допил коньяк. Мысли, время от времени проносившиеся в его мозгу, внушали ему страх. Он страстно желал ни о чем не думать. Все сказанное и сделанное за последние дни представлялось ему следствием предварительного соглашения. Это просто забавная цепь недоразумений, с которыми он может разом покончить одним мановением руки.

Поднимаясь по Кубинской улице, он ждал режиссерского знака. «Хватит, – должен сказать режиссер, выходя из какого-нибудь подъезда, – игра окончена. Ты великолепный актер». Люди, прячущиеся за ставнями и жалюзи, высунутся из окон, аплодируя мастерству его исполнения, и мальчики и девочки, друзья Лус-Дивины, возложат ему на голову лавровый венок.

Ута был уверен, что сегодня наступит финал. Между тем улица хранила настороженное молчание. Развесив на балконах флаги и ковры, жители скрылись в домах. На маленькой площади высилась триумфальная арка, несомненно, возведенная из уважения к нему. Проходя под ней, Ута отдал честь. С того момента, как он покинул Элису, у него было такое чувство, словно он ступает по воздуху, как случается во сне.

Временами страх возвращался. Навязчиво подступало воспоминание о долге хозяину такси и механику. Чтобы изгнать его, Ута принялся мечтать, как, переговорив с ним, дон Хулио признает справедливость его доводов и ссудит необходимую сумму денег. Проделка с телеграммой, подписанной именем Селии, будет забыта: Ута объяснит дону Хулио, что поступил так лишь для того, чтобы заставить его прийти на свидание, и старик, узнав об этом, с удовольствием посмеется над его хитростью.

Дав Уте небольшую передышку, во время которой тот уже успел построить планы о том, как купит пальто жене и велосипед Лус-Дивине, страх снова подкрадывался к нему, нашептывал на ухо, что дон Хулио не станет платить его долги и не даст ни гроша, сколько его ни проси. На мгновение Ута поддался отчаянию. Тогда он – человек пропащий.

– Если он не даст мне взаймы, я его убью.

Высказав вслух свое намерение посреди безмолвной улицы, еще празднично украшенной, он: снова обрел спокойствие. Деньги, в которых ему отказал отец, были необходимы для пропитания жены и Лус-Дивины. Поэтому он должен бороться, пока не достанет их, даже если придется ради этого исполнить свою угрозу.

– Я схвачу разрезной нож и вспорю дона Хулио сверху донизу. Потом я насыплю в мешок опилок и затолкаю этот бурдюк внутрь.

Его воображение заполонили леденящие кровь картины, напоминающие похождения гиньоля. У дона Хулио гладкое лицо, как у куклы. Ута почему-то был уверен, что стоит сделать на коже дона Хулио маленький надрез, и этот человек сразу опадет, точно воздушный шар, из которого выпустили воздух, не успев даже вскрикнуть. Его кровь разольется по полу и загустеет маленькими островками, отливающими зеленью, словно лишайник. Потом Ута вспомнил о дорожном разговоре и прибавил:

– Кроме того, Джонни обещал мне помочь.

Две женщины, разговаривая, переходили мостовую. Из осторожности Ута спрятался за олеандр. Выждав, пока они пройдут, он на цыпочках продолжал свой путь. По мере того как Ута удалялся от центра, улицы становились все безмолвнее. Колониальный квартал, чуждый лихорадочному веселью ярмарки, был, как всегда, погружен в сон. Время от времени ветер заносил сюда визгливую музыку аттракционов, и темные ветки олеандров вздрагивали как живые.

– Без свидетелей. Без свидетелей.

Он шел, держась в тени, прячась от обморочного света луны. Теперь он сожалел, что бросил Джонни. Джонни мог бы ему помочь, когда он окажется лицом к лицу с доном Хулио. Да нет же, у него опять разбегаются мысли: ведь Джонни тоже кредитор, он принадлежит к враждебному лагерю.

Опомнившись, он обнаружил, что поднимается по лестнице, которая ведет к водохранилищу. Идущая в гору улица слабо освещалась полдюжиной фонарей. Ветер намел на лестничных площадках огромные кучи листвы.

Ута толкнул калитку, стараясь действовать бесшумно. Хотя голова у него шла кругом, он сразу же нашел звонок, но ждать не стал и решительно шагнул в парк. Несколько минут он продвигался вперед, и ему уже показалось, что он заблудился, когда неожиданно среди хаоса лягушачьих оркестров перед ним возник погруженный в молчание дом.

Дверь была распахнута настежь; над входом горел круглый фонарь. Поддавшись магии этого безмятежного покоя, Ута неслышно пересек палисадник. Когда он поднимался по ступеням, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отступить назад: к нему тянулись неподвижные стебли бугенвилий. Внезапно он понял, что все здесь ожидает именно его.

За дверью никого не было. Сдерживая дыхание, Ута вглядывался в прихожую, залитую тусклым светом фонаря.

– Есть тут кто-нибудь? – опросил он.

Он не получил ответа. Тишину вновь заполонили ночные звуки сада.

– Можно войти? – спросил он почти шепотом.

На этот раз не отозвалось даже эхо. Только самодовольно квакали лягушки.

Ута на цыпочках прошел в прихожую. Робкий свет фонаря помогал ему ориентироваться. Скрюченные бра потянулись к Уте. Они тоже, казалось, ждали его.

– Иду, иду, – пробормотал он.

Дом по-прежнему был погружен в летаргию, но нечто неуловимое, подобно дыханию спящего человека, выдавало, что он живет. Знамения упорно продолжали сопутствовать Уте, ведя его к гибели. Ковер сообщнически приглушал его шаги. Когда он очутился перед двумя дверьми, левая – от сквозняка – открылась сама.

Ута вошел почти против воли. Свет в комнате был погашен, но через распахнутое окно проникало сияние луны. Ветер разметал бумаги на столе и шевелил темную ткань тяжелых занавесей.

Посреди ковра лежал дон Хулио. Его застывшее лицо напоминало маску. Руки были широко раскинуты, ноги согнуты и слегка поджаты. На груди на рубашке темнело большое пятно. Ута словно зачарованный опустился на колени. Кровь, обозначавшая место, где была рана, притягивала его. Все еще не веря в реальность происходящего, он медленно протянул к ране руку.

Убийца.

Это слово пришло ему на ум внезапно, и Ута ошеломленно огляделся по сторонам. Круглый лик свидетельницы-луны насмешливо заглядывал в окно. Бросившись закрывать шторы, Ута понял, что попался в ловушку. Его порыв был равнозначен немому признанию, и со всех сторон сразу же поднялись голоса бесчисленных обвинителей. Громко обличая его преступление, в комнату ворвался сад. Пробудились вдруг эвкалипты, пальмы, магнолия, и все они злорадно показывали на его запачканные кровью руки.

Подавленный глухим тягостным воплем деревьев, Ута стоял неподвижно. Комната была во власти холодных колдовских чар луны. Занавеси конвульсивно вздрагивали от ветра. Ута в тоске сел рядом с трупом. Причина убийства могла быть только одна: несмотря на все угрозы, дон Хулио не пожелал дать ему денег.

– Джонни, – с мольбой позвал Ута.

Но шофер, сто раз обещавший ему свою помощь, покинул его в беде. Ута напряженно прислушивался к звукам в прихожей. Горло у него пересохло. В доме не было ни души.

– Элиса.

Жены тоже не было. Ута встал на ноги и вытер руки о пальто. Окно напоминало отверстую пасть зрительного зала, откуда за ним следили. В нем вдруг проснулся старый актер, всю жизнь разыгрывавший комедии. Он перевоплотился в безумную королеву, его шесты исполнились осторожности и тайны.

– Тш-ш-ш!.. Король спит…

Приложив палец к губам, он пошел по светлому от луны ковру, окруженный скорбным изумлением невидимых придворных дам.

– Не разбудите его…

Сцена должна развиваться естественно. Ута знал, что его подстерегает беспощадный взгляд десятков свидетелей.

– Король спит.

Наконец он достиг двери и вышел в прихожую. Там не было необходимости притворяться: желтый фонарь у входа разрушил волшебные чары. Ута нервно взглянул на часы.

– Мне нужно бежать отсюда, – сказал он.

* * *

План, предложенный Атилой, был прост, и Эредиа знал его назубок. На допросе цыган должен показать, что во время обхода улицы он неожиданно увидел возвращавшегося дона Хулио. Поскольку дону Хулио и раньше случалось приходить домой в неурочный час, сторожа ничуть не удивило его появление. Лишь через полчаса, наткнувшись на садовую лестницу, перекинутую через ограду владений сеньора Альвареса, цыган заподозрил неладное. Эредиа должен объяснить далее, что, найдя лестницу, он стал осматривать сад и, проходя мимо дома, обнаружил полуоткрытую входную дверь. Поскольку дона Хулио поблизости не было видно и он не откликался на зов, сторож решил войти в дом, нашел хозяина мертвым и немедленно позвонил по телефону в полицию. Прежде чем звонить, Эредиа должен подождать, пока часы приходской церкви не пробьют половину десятого.

Однако, когда подошло время исполнить задуманное, возникло новое, непредвиденное обстоятельство. Приставляя к ограде лестницу, Эредиа увидел, как в сад, пьяно волоча ноги, вошел Ута. Цыган застыл на месте, не зная, что делать. Обнаружив преступление, художник сорвет все его планы. На мгновение Эредиа пожалел, что не решился выйти ему навстречу: отсутствие сторожа на месте, пожалуй, покажется следователю подозрительным. Но, если хорошенько подумать, убийство можно великолепнейшим образом свалить на Уту, стоит лишь с толком взяться за дело. Достаточно подстеречь художника, когда он выскочит из сада и побежит за жандармами. А следователю, надо объяснить, что Ута вошел в дом в тот момент, когда сам он совершал обход.

Эредиа, попыхивая сигареткой, оглядел улицу. Он медленно пересек площадь и, чтобы его слышали, громко постучал колотушкой. К несчастью, вокруг не было ни души. Без свидетелей трудно доказать свое алиби. Несколько минут он ходил по ступенькам то вверх, то вниз, гремя своей колотушкой, и наконец с облегчением обнаружил, что окно одной из вилл, выходящих на площадь, освещено.

Эредиа взглянул на часы: скоро Ута выйдет. Одна сигарета догорела, он зажег другую. Прикуривая, цыган заметил, что его рука дрожит. Надо успокоиться. Нельзя терять голову, сказал Атила. То, что случилось с доном Хулио, было неотвратимо. Эредиа это сразу понял. Старик относился к нему с подозрением. Зная его дружбу с Атилой, он сразу связал бы одно с другим. Иного выхода у них не было. Эредиа завидовал своим товарищам: Атила с приятелем спокойно отправились домой, а он должен оставаться здесь, один, ждать допросов и быть готовым ко всему.

Ута не появлялся. Прошло уже больше двадцати минут с того времени, как он вошел в дом. Цыган скрестил на груди руки. Что ж, он может сидеть там сколько пожелает. Тем труднее ему будет оправдаться. Если рассуждать хладнокровно, его послала сама судьба. Подозрения, которые в противном случае пали бы на сторожа, переходили на Уту.

В его голове роилось бесчисленное множество разнообразных проектов – на этот раз он не нуждался в изобретательности Ати-лы. Эредиа мог, например, войти в дом и захватить Уту в комнате дона Хулио. Цыган спокойно обдумал этот план. Поступив так, он окажется вне подозрений. Но прежде надо сходить в сад и убрать лестницу.

Внезапное появление в калитке художника не дало ему исполнить задуманное. Ута вел себя совсем не так, как предполагал Эредиа. Увидев сторожа, он явно испугался. Правда, он тут же овладел собой и с улыбкой приветствовал цыгана.

– Как поживаете, любезный друг? – Художник подошел к нему и похлопал его по спине. – А я, как видите, гуляю…

От него разило коньяком. Цыган заметил на его пальто пятна крови. Ута, видимо, понял это и ловко прикрыл их рукой.

– Но не смею вас задерживать. Заходите как-нибудь ко мне домой, поболтаем на досуге.

И шутливо кланяясь, он поспешно удалился. Эредиа отпустил его, не сказав ни слова. Время от времени Ута оборачивался и, как актер публике, посылал ему воздушные поцелуи. Опершись на выступ стены у калитки, цыган подождал, пока он не скрылся из виду.

После этого он пошел в сад, убрал лестницу в гараж, поднялся на второй этаж дома и снял телефонную трубку.

– Центральная, дайте мне один девять пять.

Сообщив жандармскому капралу о происшествии, Эредиа вышел на улицу. Хотя он не чувствовал страха, сердце его бешено колотилось. Жандармы уже бросились разыскивать Уту. Когда они явятся, Эредиа должен представить им стройную версию случившегося и постараться, чтобы подозрения пали на художника.

Через десять минут послышалось гудение мотора, сливавшееся с далекой музыкой, которая доносилась с ярмарки. Оно все нарастало и нарастало, пока наконец слева на площадь не выехал темный автомобиль.

Обогнув скверик, разбитый посреди площади, машина затормозила у подножия лестницы, и тотчас же полдюжины людей бросились по ступенькам вверх. Эредиа различил треуголки трех жандармов – капрала и двух рядовых, увидел хозяина «Убежища» и еще двух человек, которых он никогда не встречал.

– Дон Хулио Альварес?

– Здесь.

В немногих словах цыган рассказал им, что произошло. Когда он кончил, капрал сказал:

– Все это вам придется повторить сеньору следователю, как только он явится составлять протокол.

Двое мужчин в штатском вместе с хозяином «Убежища» держались в стороне. Внезапно тот, что был потолще, надвинулся на Эредиа и схватил его за лацканы пиджака:

– Вы, говорите, видели, как он выходил отсюда?

– Да, сеньор, – ответил цыган.

– Давно?

– Нет, сеньор. Минут двадцать назад…

– И куда он направился?

– Он прошел по правой стороне площади и свернул на улицу, по которой вы приехали.

– Пойдем, – сказал этот человек, хватая за руку своего товарища. – Клянусь родной матерью, я его сейчас прикончу.

– Стой, – вмешался капрал. – Без позволения властей вы не сделаете ни шагу.

– Этот тип – бандит, мошенник, убийца, – сказал человек, захлебываясь словами.

– Потише, – порекомендовал ему капрал. – Мы являемся здесь представителями власти и не потерпим никакого вмешательства. Так что успокойтесь и ждите.

Затем, повернувшись к Эредиа, он спросил:

– Все, что вы сказали этому сеньору, верно?

– Да, сеньор капрал.

– Хорошо, в таком случае… – Чтобы легче было думать, капрал стянул с головы треуголку. – Пока не явится для исполнения своих обязанностей сеньор следователь, ты, – кивнул он одному из рядовых, – останешься со сторожем на месте происшествия и, когда сеньор следователь приедет, объяснишь ему, что случилось. А мы, – заключил он, обращаясь к другому рядовому и двум незнакомцам, – отправимся в ту сторону, куда указывает свидетель. Если поспешим, мы еще сможем его настигнуть.

* * *

Остановившись перед подъездом, дети громко вызывали Уту: «Пусть вый-дет У-та… Пусть вый-дет У-та…» Наконец, под восторженный вопль ребятишек на балконе появился улыбающийся Ута в своем старом шелковом кимоно. «Возлюбленные дети мои…» Ему мешал янтарный мундштук, и он передал его Лус-Дивине. «Возлюбленные дети моей души и тела». Голову Уты украшала хлопчатобумажная феска с серебряным полумесяцем, на котором восседала сирена. Жестом, театрально повторенным тенью на залитой ослепительным светом стене, он потребовал тишины. «Тела, да, тела, ибо живот мой подобен оранжерее, и среди цветов ее мой пуп – этот тянущийся к солнцу нежный бутон – всего лишь образец, выставленный для всеобщего обозрения… (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Бутон неяркий, но благоухающий, как букет… Бутон, который, сколь ни скромно его происхождение, дарит вам любовь, нежность, ласку и привязанность. (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Но, – и, прижав к сердцу левую руку, он вдохновенно поднял правую, – должен ли я пожертвовать этим идеалом в угоду ненасытной алчности меньшинства? Должен ли я позволить, чтобы этот идеал поколебали те, кто под защитой изживших себя привилегий пытается высосать из народа все соки? (Крики: «Нет, Ута, нет!») Хорошо. Ваше слово – решающее. Символ моего правосудия – не обветшавшие весы, но трудолюбивая стрела компаса. (Крики: «Правильно, Ута! Вперед, Ута!») Итак, узнайте мою программу: скрипки и мед для народа; царство левкоя кончилось, отныне царствуют шербет, гладиолус, бессмертник и яд». Собравшиеся оглушительными аплодисментами выразили свое единодушное одобрение. На вызовы Ута снова вышел на балкон, Блестя голубыми глазами, высоко вскинув брови, он раскланивался, как клоун, подпрыгивая и выделывая замысловатые па, рассылал направо и налево сообщнические взгляды и улыбки, лукаво подмигивал и пожимал протянутые руки: «Ах, вы очаровательны, вам цены нет». – «Ута, Ута!» – вопили дети. В конце концов он сорвал с себя кимоно, свитер, майку и спустил трусы: «Вот мой цветок. Вот мой пуп».

Эхо затихающих аплодисментов мало-помалу поглотила тишина, и Ута снова очутился на темной пустынной улице. Издалека, с ярмарочной площади, доносилась музыка, звучавшая неправдоподобно среди спящих домов. Опершись на ограду сада, он глядел на залитую масляным светом лампочек безлюдную площадь. Сам не зная почему, он испытывал такое чувство, словно оставил позади что-то важное, связанное с ним самим и доном Хулио. Темный автомобиль затормозил на площади, и среди вышедших из него людей Ута с бьющимся сердцем узнал силуэты шофера такси и механика. Их он ни с кем не спутает.

Надо бежать. На этой улице еще не поставили фонари, и лишь лунный свет помогал ему ориентироваться. Слева выросло огромное молчаливое здание. Подойдя ближе, он узнал задний фасад Музея XIX века. Чтобы выйти из города, надо идти в этом направлении. Дальше улица переходит в проезжую дорогу, ведущую к Кварталу здоровья и холмам, поросшим остролистом, где легко спрятаться. Но чтобы добраться до них, нужно пересечь еще одну небольшую освещенную зону. После этого он сможет спокойно продолжать свой путь, не опасаясь, что его застигнут врасплох.

Почти не дыша, приблизился Ута к границе освещенного места. Ему казалось, что, миновав его, он пройдет некое магическое испытание, и, как только оно завершится, его враги выйдут из игры. Спрятавшись за олеандровым кустом, он не спеша изучал местность. В некоторых виллах, выходивших на улицу, горел свет. Чтобы не попасть в засаду, он решил делать короткие перебежки, прячась в зарослях олеандров.

Он уже приготовился совершить свой первый прыжок к ближайшему кусту, но остановился. От одного из деревьев отделилась маленькая тень; ее отбрасывало странного вида существо. На ребенке была ковбойская шляпа и кожаная курточка. Опешивший Ута увидел две кобуры, выглядывавшие из карманов его техасских штанов.

– Привет, Ута, – сказал мальчик. – Что ты тут делаешь?

Ута глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Среди темных теней олеандров ребенок походил на маленького коварного духа. Его появление в этом уединенном месте казалось чудом.

– Ты не ужнаешь меня? – спросил он. – Я Панчо.

Ута вспомнил его наконец, но не потому, что тот назвал свое имя, а скорее потому, что тот шепелявил. Мальчик был из окружения Лус-Дивины.

– Узнаю, конечно.

– Викки шкажала мне, чтобы я поишкал Карлитоша, но его нет дома.

Они постепенно приближались к фонарю. Под фонарем ребенок обвиняющим жестом указал на пальто Уты:

– Что это такое?

– Кровь, – слабым голосом ответил Ута.

Внезапно без всякой видимой причины он почувствовал безмерную усталость, нечто вроде неодолимого отвращения к самому себе.

– Я только что совершил преступление.

– Да? – произнес ребенок. – А кого ты убил?

– Дона Хулио Альвареса.

– Вчера мы ш Карлитошем убили больше дешяти апашей…

Ужас перед собственными мистификациями вызвал у него почти физическое недомогание. С трудом переставляя ноги, Ута чувствовал, что колени его подгибаются.

– А теперь что ты делаешь?

– Я убегаю.

– Хорошо, тогда я пойду ш тобой.

Ута мучительно рылся в памяти, отыскивая исходную нить ненасытной паутины, в которой он запутался. Он был уверен, что все уладится, если отыщется начало.

– Ты куда? – спросил ребенок.

– Погоди, давай отдохнем немного.

Они уже пересекли опасную освещенную зону. Ута сел у дороги возле кустов ежевики. Панчо недовольно опустился рядом, предварительно вытащив из кармана револьверы.

– Пошмотрим.

Ута оперся локтями о колени и захрустел пальцами. Минутами ему казалось, что истина совсем близко, стоит только протянуть руку, но по той или иной причине, едва он собирался схватить ее, она сразу исчезала. Очевидно, за два последних дня в его жизнь вкралась ошибка, ошибка, которую он никак не мог отыскать, хотя напряженно об этом думал.

– Что ты делаешь?

– Думаю.

– О чем?

Он тщетно перебирал в уме события последних дней: свидание с отцом, унизительная подачка брата, возвращение в Лас Кальдас на такси, смерть дона Хулио. Спасительный канат был где-то рядом, но, несмотря на все свои отчаянные попытки, Ута никак не мог его нащупать.

Он опомнился, когда в конце улицы остановилась машина. В ночном тумане послышались раздраженные голоса шофера и механика.

– Полиция, полиция, – обрадовался Панчо, хлопая в ладоши.

Ута тяжело задышал. Снова истина пыталась пробиться в его мозг.

– Обожди минутку.

Однако вмешательство ребенка опять вспугнуло ее.

– Нет, нет, пойдем…

Ута послушался. Произнесенный безжалостным детским голоском приказ вселил в него страх.

– Шуда.

Взявшись за руки, они побежали по боковой тропинке, пролегавшей между двумя рядами живой изгороди, вдоль участков возделанной земли.

– Их много, – радостно отметил Панчо, оглядываясь назад.

Над верхушками холмов появилась луна. В ее свете жалкие огороды, кое-как возделанные жителями бараков, казались опустошенными и безжизненными. Тропа поднималась к автостраде, извиваясь по неровному откосу. Здесь земли не касалась рука человека и дорогой завладели прожорливые сорные травы.

Время от времени ветер вздымал вихри пыли. Пустошь щетинилась колючками, дыбилась кустами ежевики. Вдруг ребенок протянул ему один из своих револьверов и, обернувшись назад, стал стрелять из другого револьвера.

– Пум!.. Пум!.. – кричал он.

Ута двигался, как во сне. Он все еще отчаянно пытался осмыслить происходящее. Словно в кошмаре, он чувствовал, что с каждым шагом приближается к краю пропасти, но ничего не мог поделать.

– Пум!.. Пум!.. Я убил двоих, – объявил Панчо, целясь назад из револьвера.

Подъем стал очень крутым. Преследователи рассыпались цепью и пересвистывались между собой. Острые пучки света, вырывавшиеся из карманных фонариков, изрешечивали тьму. Вероятно, они все еще искали их по огородам.

– Штреляй! Штреляй!.. – приказал ребенок.

Ута повиновался. Истина приблизилась к нему вплотную. Спасительный канат был совсем рядом. Они подходили к огромному щиту с надписью «ЧЕСТЕРФИЛД – ПОДЛИННО АМЕРИКАНСКАЯ МАРКА», высившемуся среди степного безлюдья, как вдруг мощный источник света настиг их и вобрал в себя, ослепив, как ночных бабочек. Через мгновенье луч света соскользнул вправо, бросив на землю громадное белое пятно, и исчез так же неожиданно, как и возник. Ута услышал скрип шин на повороте дороги.

Крики преследователей сразу усилились. Фары автомашин напали на след. Несколько голосов одновременно приказали беглецам остановиться. Кто-то выстрелил из карабина в воздух.

В охваченный лихорадкой мозг Уты пробивалось воспоминание. Все было ошибкой. Дон Хулио умер раньше, чем он пришел туда. Он не был убийцей, несмотря на свои угрозы и запятнанные кровью руки.

Лоб Уты взмок от пота. В висках кололо. Он с тоской оглянулся.

Ему нужна передышка. Несколько секунд, чтобы подумать.

– Беги, – подгонял его ребенок.

Панчо в своей шляпе с широкими полями походил на маленького злого гения.

– Это не я, – залепетал Ута. – Я его не убивал…

Испуская радостные вопли, мальчик стрелял не переставая.

– Не важно, не важно… Это был ты… Ты шам мне шкажал.

Ута, уничтоженный, опустил голову. Его последняя надежда рухнула.

– Да, я сам тебе сказал.

Местность напоминала гигантскую ловушку. Взявшись за руки, они снова устремились вперед. Но теперь их уже засекли пучки света карманных фонариков, и Ута все ближе слышал властные крики «стой». Рядом с ним ликующе хохотал ребенок. Отступать было некуда. Слова «не важно, не важно» все еще отдавались в его ушах. Сжав в кулаке игрушечный револьвер, он покорился своей участи.

* * *

Треск выстрелов посеял тревогу среди собравшихся в «Погребке». Несколько завсегдатаев вышли на дорогу посмотреть, что случилось. Выстрелы как будто доносились с севера, со стороны холмов. Внезапно из-за туч выглянула луна, но ничего не было видно, только автомобильные фары стремительно пролетали вдалеке на повороте дороги.

– А вы заметили огонек, который вспыхивал и гас? – спросил Эрнесто, когда они вернулись в «Погребок».

– Да, там как будто кого-то искали.

– Что бы это могло быть? – спросила Хуана.

– Да ничего. Ищут контрабандистов, – ответил старый рыбак.

Люди постепенно снова расселись за столики, и Атила заказал еще кувшин красного. Он находился здесь уже полчаса и как ни в чем не бывало дружелюбно болтал с посетителями. Если Эредиа не потеряет головы, беспокоиться нечего. Десятки свидетелей подтвердят его алиби. Проходя над обрывом, он выбросил в море нож и запачканный кровью платок. На брюках у него осталось маленькое пятнышко, он оттер его водой с мылом. Таким образом, все улики уничтожены. Его сердце билось почти нормально, и рука не дрожала, когда он зажигал окурок сигареты.

Пабло, наоборот, становилось все хуже и хуже. Когда он выходил из дома дона Хулио, его вырвало. Случившееся потрясло все его существо. Чтобы привести Пабло в себя, Атила вынужден был надавать ему пощечин. Он с трудом затащил его в «Погребок». Пабло сидел в углу, не притрагиваясь к вину, бледный, как мертвец.

– Хочешь, мы проводим тебя домой? – предложила Хуана.

– Оставь его, пройдет, – сверкнув глазами, сказал Атила.

Внутренний карман его пиджака слегка оттопыривался от пачек банкнот. Теперь, когда у них деньги, нельзя допустить, чтобы все пошло насмарку из-за угрызений чувствительной совести.

– Пабло останется здесь, даже если его вывернет наизнанку.

Хуана не ответила. Войдя, Атила поцеловал ее у всех на глазах, не встретив сопротивления. Когда прошел первый страх, он почувствовал себя сильным и уверенным. Отныне у него будут деньги для развлечений. С Хуаной или без Хуаны он может ходить куда хочет, совсем как туристы.

Покончив с одним кувшином вина, он заказал другой. Это был важный вечер, все должно происходить совершенно естественно, чтобы никто ничего не заподозрил.

Когда пришел Тарраса, Атила поднялся ему навстречу. Приятель принарядился, его усики были подстрижены, волосы блестели от бриллиантина. За бурными событиями вечера Атила совсем забыл о записке, полученной на футбольном поле, о свидании, которого просила Селия.

В обшарпанной задней комнате двое иностранцев угощали вином двух цыган. Атила взял Таррасу за локоть и отвел в угол.

– Ну как? – спросил он. – Что ты о ней скажешь?

Прежде чем ответить, Тарраса спокойно поправил узел галстука. Его блестящие черные глаза улыбались.

– Да ничего, – сказал он. – У нее хорошая зубная паста.

* * *

Устроенное в казино ночное празднество проходило с необыкновенным успехом. Специально нанятый оркестр играл танцевальную музыку, выступали певцы и иллюзионист, маленький слаженный хор американских моряков привел публику в бурный восторг. Все дамы из хунты, даже требовательная Эльвира, единодушно признали, что никогда еще не проводили время так приятно. Выступления отличались не только изяществом и художественными достоинствами, но также и умеренностью и хорошим вкусом. Между отдельными номерами играл оркестр, и на танцевальную площадку из коридоров высыпала шумливая молодежь.

Стол, оставленный Кимом для доньи Кармен, оказался мал, так как к их группе присоединились еще две кузины доньи Кармен, золовка Марии-Луисы и наконец Флорита, которая не была уже во власти лихорадочного смятения, владевшего ею в последние дни, и казалась своим приятельницам спокойной и безмятежной.

Но вечер не сводился к одним развлечениям. На нем были достигнуты некоторые важные соглашения. Как хорошо сказала Магдалена, проблема старости разрешена, но остается не менее важная проблема – дети. По предложению доньи Кармен хунта собиралась энергично взяться за решение этого вопроса, который должен стать краеугольным камнем следующей кампании.

Неожиданно праздничная атмосфера была нарушена. Кто-то с криками ворвался в зал, и посетители, сидевшие за столиками, испуганно поднялись со своих мест. Странная растерянность охватила людей, толпившихся внизу, и веселые мелодии, летевшие с эстрады, внезапно показались неуместными.

Подавая пример дамам из хунты, донья Кармен тоже встала.

Судя по всему, случилось что-то важное.