Первый и единственный раз я изменила Рафаэлю в те годы, когда мы еще любили друг друга, – до этого я не знала мужчин, кроме него, – и никогда не рассказывала ему этой истории. Произошло это еще до нашей свадьбы, в то время, когда Рафаэль был на фронте, а я работала по четырнадцать часов в сутки в госпитале на той стороне Гуадальмедина. Санитарные машины, прибывавшие из Мотриля, регулярно наполняли палаты своим страшным грузом: здесь были жертвы воздушного налета, люди, настигнутые артиллерийскими снарядами, без рук, без ног, истерзанные, слепые, со всевозможными ранениями и болезнями. Дела в Малаге шли отвратительно, и у меня не было ни минуты отдыха: после восьмого февраля изменилась форма солдат, приводивших приговор в исполнение, но не изменился ритм казней. Те, кто убил моих родителей за то, что они были фалангисты, теперь сами были казнены вместе со множеством других людей, быть может, ни в чем не повинных. После недавних отчаянных попыток узнать о судьбе родственников, кошмарных бессонных ночей, поисков по тюрьмам, надо было выступать в защиту сына моей соседки или мужа подруги, которые в тридцать шестом году голосовали за республиканцев. Это были суровые месяцы работы и одиночества, когда я не знала иных утешений, кроме коротких свиданий с Рафаэлем и слепой веры в справедливость нашего дела. В госпитале приходилось промывать раны солдатам, делать перевязки, кормить и поить беспомощных, мыть их и даже писать или читать им письма, деля с ними все их секреты. Некоторые влюблялись в меня, и я старалась войти в их положение. При этом я думала, что, будь на их месте Рафаэль, он вел бы себя точно так же. Война создавала иллюзию братства. Все мы ощущали себя членами большой семьи. Никто не был уверен, что будет жил через месяц, а не станет жертвой бомбежки.

В моей палате лежал кузнец из Хаэна, прошитый пулеметной очередью, – парень не лучше и не хуже других. Каждый день я промывала ему раны и кормила его. Он был очень неразговорчив, – его мобилизовали насильно, – и первое время не доверял мне. Его постоянно мучил голод. Он не пользовался вилкой, брал картошку прямо руками и лишь иногда благодарил меня улыбкой. За все время, пока он лежал в госпитале, мы едва обменялись несколькими словами. Потом он поправился, и однажды ночью, выходя из госпиталя, я встретила его у подъезда. Он смотрел на меня умоляюще, как всегда, когда приближался час обеда, но я сразу поняла, что его мучает иной голод и никакие яства в мире не смогут утолить его. В ту же ночь мы легли рядом среди чистого доля. Это было все равно что промыть ему рану или дать тарелку чечевицы. Мы расстались в темноте, почти ничего не сказав друг другу, он поцеловал мне руку со словами: «Спасибо, сестра».

Я так и не спросила его имени и теперь, столкнувшись с ним на улице, наверное, не узнала бы его. А между тем, всякий раз когда в порыве безрассудного романтизма я думала о нем, меня мучила мысль, что, если бы можно было вернуться вспять, если бы однажды я вновь встретила его, моя жизнь могла бы быть иной. И вот, поглядывая на спящего Романа, я ощутила острую, коварную и мучительную, как незаживающая рана, тоску по военным годам.

* * *

Он ушел, и я мертвым сном проспала до восьми. Проснулась в отвратительном настроении, но день был великолепный и позади рыбацких лачуг сверкало и переливалось солнце. Эрминия принесла чашку кофе. День обещал быть жарким и сухим. Нагретый воздух уже утратил прозрачность, на небе не видно было ни облачка. Скоро, должно быть, потянет ветер с материка.

Я приняла ванну, сменила блузу и спустилась в сад. У Романа достало осторожности снять лестницу, и она была прислонена к дереву. Машина Рафаэля стояла в гараже. Написав записку, что я уезжаю в Малагу, я приколола ее к дверям его комнаты. Эрминия побежала открывать ворота.

Еще не пробило девяти, а уличное движение было довольно оживленным. Я остановилась возле площади, чтобы заправить машину, и подошла к киоску спросить «Дигаме».

– Еще не получали, – ответили мне.

– Разве он выходит не по субботам?

– Да, обычно по субботам. Но на этой неделе что-то случилось, наверное, с почтой…

Я находилась в Андалузии и не стала допытываться. На террасе «Центрального» выпила еще чашку кофе. Подходившие автобусы были набиты отдыхающими, и я решила провести в Малаге весь день. Шесть лет прошло со времени моей последней поездки в Малагу, к мне захотелось одной прокатиться по ее улицам. Меньше чем за двадцать минут я добралась до города. Проехала мост Тетуан, насладилась тенью фикусов и, свернув налево по улице Лариос, поставила машину на площади Хосе Антонио.

– Ну вот, я и здесь.

У меня было ощущение, что прошлое зачеркнуто одним взмахом пера, но сердце сильно колотилось в груди. Когда я вышла из машины, ко мне подошел агент туристской конторы и дал адрес одного из отелей. Я побродила по району, где жили родители Рафаэля, – по улицам Гранада, Кальдерерия, Мендес, Нуньес, – и остановилась у стены святого Юлиана под магнолией. Это был мой любимый уголок Малаги, и я стояла там до тех пор, пока в дверях домов не появились люди и не стали разглядывать меня так же пристально, как я разглядывала дерево. Тогда я пошла вверх по Олериас своим излюбленным маршрутом до общественной кухни, и тут меня вдруг охватило поразительное ощущение, что время остановилось и все прошедшие годы были прожиты напрасно. Все осталось по-старому. По улицам сновали грязные женщины и голые ребятишки; торговцы криками созывали покупателей: «Чудесный виноград… Дыни свежие, как родниковая вода… Продаю по дешевке миски, горшки, кувшины из Нихара…»; цыгане отчаянно рядились возле своих ослов, и точильщик, поставив станок в тень, направлял наваху, ритмично нажимая на педаль.

Подъем Постигос был крут, и я пошла к вершине, петляя по улочкам. Когда я была маленькой, отец поднимал меня сюда на плечах, чтобы я любовалась городом. На этот раз жара и запахи из лачуг помешали мне дойти до вершины. Когда я спускалась, меня окружили ребятишки, просившие милостыню. Я вспомнила о Магде и обо всех чувствительных дамах, которые в Париже говорили мне, что они не поедут отдыхать в Испанию, peur de tomber malades от вида нищеты, и мне захотелось увидеть их здесь, под палящим солнцем, среди нечистот, детей и мух, и посмеяться над их фарисейской болью. Брошенная на землю мелочь, – если даже она брошена с презрением, – была бы полезнее содроганий их нежных, хрупких сердец. Tant que les choses resteront pareilles, je ne mettrai pas les pieds dans votre pays. Режиму было безразлично, приедут они или нет, и этим несчастным тоже. Этот способ успокаивать совесть, не пачкая рук, казался мне хуже явного мошенничества. Они лгали себе, когда говорили, что им больно за народ. На самом деле они беспокоились о своей душе.

Родители Рафаэля жили в последнем этаже дома над старым кафе на площади Турко. Дом был построен в конце прошлого века и, несомненно, являлся одним из лучших сооружений того времени. В течение многих лет дедушка Рафаэля по матери принимал клиентов в своей нотариальной конторе на первом этаже. Потом здание постепенно начало ветшать, и с начала войны в большинстве квартир уже обитало по нескольку семей. Роскошная мраморная лестница потеряла свой былой блеск. Поднимаясь, я заметила, что стены испещрены рисунками и надписями. Над дверью квартиры, в которую я шла, была прикреплена двумя кнопками литография, изображающая святое сердце. Трина убрала ее восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года и не вывешивала, пока в город не вошли национальные войска. Не считая этого кратковременного исчезновения, литография всегда приветливо встречала друзей и посетителей, нажимавших кнопку звонка.

Узнав меня, Лауреано распростер объятия. Он очень изменился, с тех пор как я его видела в последний раз, и показался мне маленьким и постаревшим. Лучшие годы жизни он посвятил борьбе за свое здоровье, – получив в двадцать три года язву желудка, он уже так и не смог от нее оправиться, – а остаток времени убивал на чтение «АБЦ» и на застольные споры с друзьями в кафе. «Трина, иди сюда, – воскликнул он, – Клаудия приехала…» Очень взволнованный, он провел меня в столовую, куда спустя некоторое время вышла Трина, одетая в выходное платье. «Клаудия, доченька, наконец-то… Дай взглянуть на тебя». Она потащила меня к окну, и я в свою очередь взглянула на ее морщины, на волосы, выкрашенные в каштановый цвет. Я опасалась нескромных вопросов о Рафаэле, но Трина была слишком погружена в свой собственный мир, чтобы серьезно интересоваться чем-либо другим. Она горько посетовала на свое здоровье и попутно обрушилась на Марию-Луису. «Как себя ведут ее дети? Они живут у вас?» Я отделалась несколькими туманными фразами, и она широким жестом обвела темную, мрачную столовую, заполненную статуэтками и картинами. «В наше время люди были иными… Людей нашего круга всюду приглашали. Мужчины вели себя, как кабальеро, не то, что нынешние, которые неизвестно откуда берутся. Теперь Малага умерла. Взгляни на нашу квартиру, и ты поймешь, почему я здесь задыхаюсь. Все валится от старости…»

Это была ее обычная литания, и я, сколько могла, старалась проглотить ее. Трина не могла простить мне неравный брак Рафаэля, таких девушек, как я, она презирала и, пока Лауреано варил кофе, вспоминала то время, когда «Малага была еще Малагой», когда улицы назывались Барионуэво, Приес, Перальта или Бенхумэа, и ухитрилась ни к селу ни к городу рассказать несколько анекдотов об элегантности первого маркиза де Лариос. «Господи, когда я увидела, как эти бесноватые опрокидывают его статую в море, у меня что-то оборвалось вот здесь, внутри. С тех пор я уже не могу прийти в себя…»

Появился Лауреано с чашками и принялся восторгаться моим костюмом. Мне было больно видеть его таким старым и никчемным, и я изо всех сил старалась играть роль хорошей невестки. «Каждый вечер я хожу молиться к каменной плите на склоне Феррандис, где расстреляли твоих родителей. Отличная прогулка для моих старых ног. Мы с Триной их очень любили…» Он сказал это, словно стыдясь чего-то, я взяла его за руку, и некоторое время мы смотрели друг на друга, немного взволнованные и смущенные. Трина вдруг засуетилась и поглядела на часы. Потом спросила, не схожу ли я с ней в церковь.

– Если хотите, – ответила я.

Мне было безразлично, куда идти, и мы под руку спустились по лестнице. В парадном Трина тщательно напудрила лицо. Это была ритуальная воскресная прогулка, и большое значение придавалось тому, «что скажут люди». На каждом шагу ее приветствовали знакомые. Потом она показала мне на двух старых дев затрапезного вида: «Та, что идет слева, была влюблена в Рафаэля. Поздоровайся с ней». Я поняла, что мое присутствие льстит ей, и поздоровалась кивком головы.

Несмотря на соседство Торремолиноса, общество в Малаге не изменилось. Богачи сплетничали и предавались безделью, как всегда. На создание пышного фасада уходило все: слова, энергия, деньги, и я вспомнила лето 1936 года, когда все эти сеньоры, казавшиеся сейчас столь важными, забились в потайные норы и ожидали наступления ночи, чтобы бежать, переодевшись каменщиками, нищими и даже женщинами. Мы спасли их шкуры, но круг их интересов остался таким же замкнутым, как круг их отношений или тур вальса, который танцевали их деды. Они побывали рядом со смертью, но ничему не научились. Рафаэль был прав, когда говорил, что в конце концов моим родителям повезло.

Я встала на колени рядом с Триной перед ярко раскрашенным Христом. Служба только что началась, и проповедник с аскетическим лицом поднялся на кафедру и воздел руки к небу так, словно в него целились из пистолета. В течение получаса он говорил о христианском милосердии. Мальчики-служки ходили с подносами, кто-то тронул меня сзади, и я обернулась.

– У вас не покрыта голова… хотите платок?

На обратном пути – как я и ожидала – мы встретили Рафаэля. Он с улыбкой поцеловал меня в щеку, и мы пошли пить вермут с Лауреано. Терраса «Маленького моря» была полна, но мы нашли свободный столик в «Девчонке». Рафаэль, казалось, был в отличном расположении духа: комедия, которую мы разыгрывали, забавляла его так же, как и меня, и впервые за многие месяцы мы смеялись с удовольствием. По тротуару без устали сновали люди, и какая-то блондинка, внимательно посмотрев на меня, осторожно взмахнула рукой. По тому, что Рафаэль не ответил на приветствие, я поняла, что это Николь.

– В Погосе я встретил Долорес, – сказал он после паузы. – Она пригласила нас на завтра есть морских ежей.

– Куда?

– Прямо на камни. Роман знает отличную бухту вблизи Фуэнхиролы. Целый день там проведем.

Лауреано сказал, что мы должны быть осторожнее; на прошлой неделе газеты писали о двух шведках, получивших ожоги второй степени. Рафаэль закурил сигарету.

– Не беспокойся… Клаудия знает, как уберечься.

– Рафаэль тоже, – сказала я.

Вечером мы пошли на бой быков. У Рафаэля было назначено свидание «с приятелем», и я вернула ему ключи от машины. За обедом мы строили догадки относительно его очередной командировки – в Бонн или Вашингтон, – и я заметила, что он смотрит на меня с беспокойством. После инцидента с Николь его хорошее настроение улетучилось. За столом, когда мы встречались взглядом, он первый опускал глаза.

Лауреано нанял извозчика, и во время езды счастливая Трина смеялась и обмахивалась веером. Шоссе захлестнул живой людской поток. Извозчик довез нас до проспекта Рединга, и я вновь окунулась в прошлое. Все было на своих местах: кувшины с водой по реалу за глоток и дыни, надрезанные для пробы, корзинки жасмина и козырьки от солнца. С вершины Гибралфаро грозди любопытных наблюдали в бинокли за приготовлениями на арене, и я вспомнила, сколько раз мы с Рафаэлем поднимались туда с ботой и напивались допьяна.

Коррида оказалась довольно посредственной, но Диего Пуэрта был на высоте и за второго быка получил оба уха. Я ушла оттуда с тяжелой головой и ощущением давящей пустоты в груди. Абсурдность жизни временами я ощущала почти физически. Я проводила своих родственников до площади Турко и вернулась в Торремолинос на такси.

* * *

Обратный путь не обошелся без происшествий: мы прокололи шину и столкнулись с иностранным автомобилем. Я думала о том, что дома, наверно, будет звонить телефон, но лишь для того, чтобы я убедилась, что опоздала и трубка уже повешена. Или же я найду записку с приглашением, тоже запоздалым. Судьба часто подносила мне подобные сюрпризы, и поэтому мысль о возвращении домой вызывала уныние.

В «Центральном» сидели Эллен и Магда. Я увидела их из такси и велела шоферу остановиться.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – Магда глядела удивленно. – Откуда ты?

– Была с родителями Рафаэля на бое быков.

– Ты не встретила там моего мужа? – поинтересовалась Эллен.

Сев рядом с Магдой, я спросила себе виски, сифон и лед.

– …Я оставила его с одной девицей. Он должен был идти с ней на корриду.

– Нет, его я не видела.

– Этот оболтус может все испортить…

– Эллен заплатила этой бабе, чтобы она протаскалась с ним до ночи, – пояснила Магда.

Я сказала, что нахожу идею отличной. Эллен отхлебнула виски и вздохнула.

– Если бы они уехали куда-нибудь…

– А ты ей предложи.

– Уже предлагала. Но ведь он такой кретин…

Бетти и другая американка с крашеными волосами остановились поговорить с Эллен. Магда подвинула свой стул к моему.

– Прости меня за вчерашнее… Мигель захандрил и был невыносим. Бедняга словно ребенок. Когда я готовлю ему сюрприз, я никогда не знаю, как он будет на него реагировать…

Я возразила, что все мужчины таковы и, стало быть, нечего извиняться.

– Было очень славно, – сказала я.

– Правда? – Магда смотрела так напряженно, будто сердце ее остановилось, пока я не ответила.

– Правда.

Это была ложь.

– А я думала, вы с Долорес остались недовольны. – Она с детской гримаской пригладила волосы. – Долорес несправедлива к Мигелю. Конечно, мне с ним тяжело, но что делать? У меня к нему материнское чувство. Мужчины, по-моему, дети. Я знаю, ты будешь смеяться, но, если бы они потом не влюблялись в меня и не делали глупостей, я бы приютила троих или четверых.

– Троих или четверых? – Американки ушли, и Эллен вновь села к нам.

– Магда говорила о коллекции мужей, – пояснила я.

– Мужей? – Эллен с ужасом воззрилась на нее. – Ты с ума сошла.

– Ну, разумеется, ты любишь их иначе, но я…

Спор длился еще несколько минут. Мне нравилась прямота Эллен, и я вспомнила о недавнем случае с Романом. Официант принес счет.

– А не пойти ли нам поесть? – предложила Магда.

По счету было девяносто песет, десять я оставила на чай. Терраса наполнялась, и какие-то лохматые юнцы бросились занимать наши места. На углу улицы Сан-Мигель мы столкнулись с Лаурой. Я опасалась, что она снова захочет поделиться своими соображениями относительно ночных философских раздумий Романа, – он и впрямь мог отправиться к ней утром, – но она, как видно, уже кое-что поняла. Сказала, что у нее свидание с молодым человеком, и холодно простилась.

Магда привела нас в шумное заведение, набитое мужчинами. У самых дверей молодой парень жарил почки, нанизанные на железный прут. Магда заказала дюжину порций и пошла в булочную. Эллен и я устроились у стойки.

– Кажется, Долорес и Роман сцепились сегодня, – сказала Эллен.

– Откуда ты знаешь?

– От Бетти. Она пила у них кофе, и, кажется, они здорово поругались.

– А почему она его не бросит? – спросила я.

– Долорес с ума по нему сходит, разве ты не видишь?

– Если бы она сходила с ума, то не ездила бы каждый день с разными.

– А кто тебе сказал, что она каждый день с разными?

– Она сама. Вчера, когда мы ушли, у нее было свидание в «Завтрашнем дне».

Хозяин принес нам два стакана вина, и все вдруг стало ясным: прогулка на машине в первый день, случай на танцах, бассейн…

– Роман не любит ее, а у нее навязчивая идея, что она стареет, – объясняла Эллен. – Она убеждена, что уже не может нравиться мужчинам.

Я сказала, что на свете, кроме Романа, много других мужчин.

– Я говорю ей то же самое. Многие и в двадцать лет мечтают иметь такое тело, как у нее. Ты видела ее на сцене? Великолепная актриса! Она может найти себе кого угодно. Роман отравляет ей жизнь, а она все сносит, лишь бы быть рядом с ним. Когда я вижу, как она одна напивается до потери сознания, клянусь, у меня разрывается сердце…

Вернулась Магда с батоном хлеба, и парень подал нам почки. Мужчины искоса поглядывали на нас. Это были каменщики и рыбаки в выходных брюках и рубахах. Голубоглазый парень с густыми черными усами улыбнулся Эллен. Магда жадно ела, потом спросила, о чем мы говорили.

– Так, ни о чем, – ответила Эллен. – Глупости разные.

Мне тоже не хотелось болтать с ней об этом, и я поблагодарила Эллен взглядом.

Когда мы закончили пиршество, Магда потащила нас в «Утешитель». Она сказала, что в это время там восхитительно, и предложила позвать Долорес. «Устроим девишник, – как вы считаете? Роман, наверное, где-нибудь в Ремо, Джеральд в Малаге, Рафаэль бог знает где, а Мигель спит в кроватке после снотворного…» Она весело захлопала в ладоши, и у магазина мы остановились позвонить. Горничная ответила, что Долорес нет дома.

– Вы не знаете, куда она пошла?

– Нет, сеньорита. Она уехала на машине два часа назад и ничего не наказывала.

Когда мы подъехали к «Утешителю», Эллен сказала, взяв меня за локоть:

– Идиотка, наверняка где-нибудь напивается.

В зале какой-то тип с усами и в сомбреро настраивал гитару. Мы устроились за столиком у прохода рядом с семьей иностранцев, и, пока гитарист пел «Аделиту», официант подал нам графин тинто и три порции хурелес. Мы спросили, не видел ли он Долорес, и он задумался: «Были Лоло Медина, Пауль Лукас, Империо Архентина… А Долорес Белее? Нет! По крайней мере я ее не видел».

Почти целый час мы сидели и слушали певца, потом Эллен встала, чтобы расплатиться. Магда хотела пойти в Кариуэлу, но Эллен и я решили найти Долорес и пошли в гараж за машиной Джеральда. Заехали в «Жемчужинку» и «Эльдорадо», но ее там не было. В «Завтрашнем дне» хозяин сказал, что не так давно она была и выпила в баре несколько виски.

– Она была одна? – поинтересовалась Эллен.

– Нет, по-моему, с Фефе! Только не знаю, куда они пошли.

Упругий горячий ветер врывался в окно машины. Мы попытали счастье еще и в «Остале». Потом повернули обратно, и, так как бензоколонка на площади не работала, Эллен повела машину к Лос Аламос. Мы затормозили и в саду увидели «мерседес» Долорес. Здешний бар закрывался лишь заполночь, и мы нашли ее в углу зала с парнем, у которого ресницы были, как веера.

– Привет, – сказала она. Голос ее слегка дрожал. – Как вы сюда попали?

Мы подсели к ним, парень поцеловал Эллен, и я заметила, что губы у него подкрашены.

– Что вы будете пить? – спросил он. – Я угощаю.

– Сегодня Фефе счастлив, – заявила Долорес – Сколько мы выпили виски? Шесть? Семь?

– Мы слегка нарезались, – сказал Фефе.

Магда хохотала, как дура, и я едва сдержала желание дать ей пощечину. Долорес сидела с измятым от усталости лицом. Пока мы пили, Фефе рассказывал что-то о Ватикане: бабушка оплатила его паломничество в Рим, и там, в папском дворце, он насыпал порошок, вызывающий чихание. Неожиданно дверь отворилась, и появился Грегорио с мисс Бентлей.

– Привет семейству, – произнес он, подняв руку.

Компания теперь была в сборе, и я сообразила, что мне опять не удастся сбежать от этих людей. Они могут из-за сущей ерунды будить тебя в девять утра и после четырнадцати часов непрерывных разговоров находят еще время стучать среди ночи к тебе в окно и ломиться в твою комнату.

Грегорио обнял мисс Бентлей за талию и, оборотив к бармену довольную физиономию, предложил:

– Отчего бы вам не приправить все это музыкой?

Бармен включил радио, и в воздухе задрожал ритм самбы. Грегорио отошел и вскоре вернулся с двумя стульями. Под его жидкими мочалистыми волосами блестел потный лоб.

– Вы какие-то все дохлые… Что с вами?

– Представь себе, вас ждали, – казалось, Долорес повеселела. – Как себя чувствует эта милашка?

– Хорошо, – сказала мисс Бентлей.

– Все еще влюблена в своего Грегорио?

– Да, – сказала мисс Бентлей.

– А как папочкины миллионы?

– О… Все в порядке, – мисс Бентлей покраснела.

На лицо Долорес легла мрачная тень. Бентлей сияла. Долорес не спеша выпила и посмотрела на нее взглядом, блеснувшим, как нож.

– Ты богата, а у нас, в Испании, любят богатых американцев. Разумеется, если бы ты потеряла половину своих денег, мы бы стали любить тебя вполовину меньше. Останься от них одна треть, любили бы на эту треть. А если бы у тебя ничего не было… – Голос ее стал совсем низким, и она взяла девушку за руку. – Пойдем-ка потанцуем.

Мисс Бентлей с улыбкой пошла за ней, по радио передавали танго тридцатых годов. Долорес забыла усталость. Ее лоб пересекла прядь серебристых волос, и, движением головы откинув ее, она обхватила мисс Бентлей за талию, и некоторое время обе кружили, тесно прижавшись друг к другу. Потом, как в танце апашей, Долорес резко оттолкнула девушку. Мисс Бентлей все еще смеялась, и выражение ее лица вывело из себя Долорес. Одним движением она распустила длинные волосы партнерши, гребень полетел на пол, и как бы невзначай Долорес раздавила его. Теперь волосы мисс Бентлей каскадом падали на плечи, шелковистые и белокурые, как у принцесс из волшебных сказок. Долорес размахивала ими в такт музыке, и в кукольных глазах мисс Бентлей метнулся ужас. Все замолчали. Бармен наблюдал за этой сценой, разинув рот, у меня гулко стучало сердце. Долорес играла с ней, как кошка с мышью. Вот она два раза дала ей по щекам, и удары прозвучали резко и сухо. И снова со злобой взялась за нее…

Когда музыка смолкла, – секунды казались вечностью, – Долорес привлекла мисс Бентлей к себе и поцеловала.

– Ты не умеешь танцевать, детка… Ты бы научил ее, Грегорио.

Беседа постепенно возобновилась. Мисс Бентлей пыталась изобразить улыбку. Долорес залпом опрокинула свой стакан. Казалось, ее охватило нервное возбуждение, и, когда диктор объявил название следующей пластинки, она скинула мокасины и пошла танцевать чарльстон.

Этого я никогда не забуду. Движения Долорес были так точны, словно с детства она ничем другим не занималась и, когда, улыбаясь, она раскинула руки, ее взволнованное патетическое лицо потрясло меня. Я никогда не встречала подобной женщины. Какую-то минуту мне казалось, что я ощущаю усталость и томление каждого ее члена. Щеки Долорес побледнели, и, когда кончилась пластинка и раздались хлопки, я бросилась за ней в туалет.

– Я стара, стара… – танец обессилил Долорес, и я поддерживала ее, пока длился приступ рвоты. – Роману нужна такая девушка, как она. Я уже не гожусь…

Я попросила бармена приготовить настой липового цвета и вывела ее в сад на свежий воздух. Вскоре подошла Эллен с остальными. Неожиданность развязки обескуражила их, и я жестом попросила не мешать нам. Давно я не чувствовала, чтобы кто-нибудь был мне так близок, как была близка в те минуты Долорес. Я заставила ее выпить несколько глотков настоя и уложила на сиденье машины.

Фары автомобилей прочесывали просеку на холме. Ночь была темной и теплой. Долорес спала в полном изнеможении, и я нашла ключи в ее сумке рядом с фотографией Романа. Я думала о том, что через несколько лет сама кончу так же, – ведь жить это значит тратить себя до конца, – и не была уверена, что найдется кто-то, очень юный или неисправимый романтик, кто позаботится обо мне и вот так доставит меня домой.

* * *

Когда я вернулась к себе, Эрминия встретила меня, перепуганная насмерть. Какой-то вор взобрался по садовой лестнице к окну моей комнаты, и, застав его на месте преступления, она окатила его водой: «Вот этакий мужчина, сеньора… Боже, какой ужас!»

Я, как могла, успокоила ее, объяснив, что это была шутка, и поздравила с удачной мыслью облить вора водой. По счастью, происшествие это не коснулось моих племянников. Рафаэль, видимо, не ночевал дома, и я велела Эрминии не будить меня ни в коем случае. Теперь я могла спать с открытым окном и в изнеможении упала на постель.

Через несколько часов чьи-то голоса в коридоре вывели меня из летаргии. Эрминия еще пыталась протестовать на своем непонятном жаргоне, но дверь внезапно отворилась и вошла Долорес.

– Ты можешь подтвердить этой карлице, что я пришла с честными намерениями и не собираюсь ни убивать тебя, ни насиловать.

Она села на кровать, п я велела Эрминии оставить нас вдвоем. Долорес причесалась и привела себя в порядок весьма тщательно, спрятав запавшие глаза за цветными стеклами очков.

– Что произошло вчера вечером? Я была пьяна? Утром проснулась с ужасной головной болью, и горничная сказала, что ты меня привезла… Я ничего не помню.

Я рассказала о вечере и о мисс Бентлей, опустив сказанное Долорес в туалете. Она дрожащими руками зажгла сигарету.

– Значит, я ее отхлестала? Очень хорошо. Грегорио и она выводят меня из себя… Их глупое, дурацкое счастье.

Вспомнив случившееся, я рассмеялась и спросила, не хочет ли она содовых таблеток.

– Благодарю тебя, я уже приняла… Я пришла за тобой потому, что по телефону не могу понять твою карлицу… Эллен с мужем ждут нас в машине. Мы поедем собирать морских ежей.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Взгляни, какая погода… Нам не вредно провести целый день на море. Давай-ка, одевайся.

Пока я принимала душ, она стояла, облокотившись на подоконник. Солнце сияло, как золотой бубен. Мимозы в саду уже начали распускаться, краснобокий дрозд уселся на макушку ивы.

– Вчера я сцепилась с Романом, – объявила Долорес – Я сказала ему, что он по-дурацки вел себя у Магды, и он рассвирепел.

С каждым днем все меньше понимаю, как я могла влюбиться в него. Бедняга воображает, что я умираю от ревности, а добивается только того, что попадает из одного переплета в другой. Сегодня утром он рассмешил меня: пошел на мировую. Чтобы отделаться от него, я разрешила ему идти с нами. Напрасно?

– Нет.

– В компании он не так несносен, ты не находишь? Кроме того, он умеет ловить ежей. Все вместе мы сможем его нейтрализовать.

Эрминия принесла нам две чашки кофе. Я тоже была бледна, глаза запали, поэтому постаралась как можно тщательнее привести себя в порядок.

В саду Эллен беседовала с моим племянником.

– Роман поехал за Мигелем и Магдой. Условились встретиться на перекрестке. А что Рафаэль?

– Его нет. Не ночевал дома.

– Тетя Клаудия, правда, что к нам вчера вор залез?

– Нет.

– А Эрминия говорила, что какой-то мужчина лез в твое окно.

– Глупости!

Я закрыла калитку, и Долорес взяла меня под руку. Джеральд дремал в машине.

– Смотри-ка, – сказала Эллен, – они уже здесь.

Роман сидел за рулем старого длинноносого «фиата» и знаком показал, чтобы мы следовали за ним. Долорес с места включила третью скорость. Сильный рывок вывел Джеральда из сонливости, и он открыл глаза. Увидев меня, он поклонился.

– Good morning.

– Good morning.

У него между ног стояла корзина набитая свертками. Когда машину встряхивало, слышался звон бутылок.

– Do you want to drink?

– Нет, благодарю.

Джеральд вынул из кармана флягу и сделал приличный глоток. На укатанном асфальте шоссе играло солнце. Магда, сидевшая в «фиате», часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня. Она расположилась между Романом и Мигелем и обнимала их за плечи.

Мы оставили позади трактир в Коста дель Соль и последние особняки Торремолиноса. У обочины дороги ожидал попутной машины бородатый турист с рюкзаком. Большинство автомобилей были иностранные. Роман вел «фиат» на большой скорости. Долорес следовала за ним на почтительном расстоянии.

Не доезжая Toppe Кебрадас, Мигель высунул руку из окна машины, и мы остановились на набережной. Внизу, между скал, виднелся небольшой пляж. Море разыгралось, и подводные камни то и дело выглядывали из воды, увитые гирляндами пены.

Спуск был очень крутой, и Роман помог Джеральду нести корзину. Над пляжем стояло марево. Облюбовав за камнями укромное место, мы постелили на песок купальные халаты.

Пока мы раздевались, Роман ставил в воду бутылки с вином. На Джеральде был набивной купальный костюм; голову покрывала парусиновая шляпа. В горячем воздухе неясно виднелись вершины холмов. Солнце резало глаза, и я нырнула в воду. Какое блаженство качаться на волнах, ощущая на губах привкус соли! Камни на дне были покрыты морскими ежами и анемонами. Долорес подплыла ко мне под водой и, вынырнув рядом, поцеловала меня.

– Ты заметила, как Роман смотрел на тебя?

– Нет.

– Держу пари, ты ему нравишься.

– Ты с ума сошла.

– Совсем нет. Ты приглядись.

Я лежала на воде, раскинув руки, почти не двигаясь, Долорес лежала рядом.

К нам подплывала Эллен, и я вернулась на пляж. Мой купальный халат был разостлан рядом с Джеральдом, и я легла лицом вниз. Магда, достав из сумки тюбик крема, натирала себе бедра. Неожиданно она повернулась к Роману.

– Намажь мне спину, – попросила она.

Я поймала мрачный взгляд Мигеля. Руки Романа медленно скользили по плечам Магды, а она смеялась и уверяла, что в жизни никто не натирал ее лучше.

– А твой муж? – спросил Роман.

Мигель смущенно улыбнулся, а Магда заявила, что они безумно любят друг друга.

– Ты думаешь, детка, что все такие, как ты? Мой муж влюблен в меня, верно, Мигелито?

Джеральд отхлебнул глоток виски, и бутылка пошла по рукам. Вскоре вернулись Долорес и Эллен. Они отыскали заливчик между скал и позвали нас с Магдой туда.

– Довольно закрытое место, – сказала Эллен. – Там мы сможем купаться голышом.

Роман заявил, что это прекрасная идея.

– Я тоже пойду, девочки…

– Ты пойдешь с мужчинами ловить ежей, – возразила Долорес. – Или ты не мужчина?

Роман поднял брови, й лицо его стало жестким. Голубые глаза Долорес метали искры.

– Если я говорю, что ты не мужчина, значит, есть к тому основания. Ты умеешь разглагольствовать, но быть мужчиной – это нечто совсем иное…

– Замолчи.

– В твои годы мужчины работают, а не бегают за юбками на потеху другим, как это делаешь ты. Сердцееды вышли из моды, ясно?

– Я просил тебя замолчать.

– Ты только притворяешься мужчиной…

Казалось, Долорес не думала униматься. Ссора была для нее единственным способом общения с Романом, но я вмешалась, сказав, что мы пришли сюда не спорить, а собирать морских ежей. Роман стал слаще инжира.

– Ладно, – сказал он и повернулся к Мигелю. – Идем?

Он взял снаряжение для подводной охоты, специальный крючок для ловли осьминогов и, видимо, ежей. Потом оба пошли к морю. Джеральд улыбался в полудреме. Долорес бросилась в воду, Эллен, Магда и я последовали за ней.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала Долорес – Он действует мне на нервы.

Мы плыли по направлению к скалам, и я сказала, что не стоило так раздражаться.

– Я и сама знаю, – ответила она. – Я просто дура.

Действительно, небольшой пляж был прикрыт со всех сторон камнями, и мы сняли купальники.

Море билось о камни, и мы пролежали в полудреме довольно долго. Солнце сияло с назойливым упрямством. Раза два-три я вставала окунуться. Мужчины все еще собирали ежей. В очках и с резиновой трубкой Роман был похож на марсианина.

– Я уже проголодалась, – сказала Долорес. – А вы?

Начинался прилив; волны докатывались до наших ног. Мы натянули купальники, и Магда ворчливо заметила, что мы всегда должны купаться голыми.

– Почему вы не приходите ко мне в бассейн? Мигель встает очень поздно. Мы будем одни и сможем делать все, что вздумается.

Вплавь мы вернулись на пляж. Серые чайки проносились над нашими головами. Небо было совершенно синее, сквозь воду виднелись камни.

Джеральд открыл бутылку и держал ее за горлышко. Завидев нас, он безуспешно попытался подняться. Он был совершенно пьян.

– Hallo, darling.

– Идиот, – пробормотала Эллен.

Магда и я пошли за остальными. Роман нырял у камней. Мигель стоял по пояс в воде и клал в корзину ежей, которых подавал Роман. Вторая корзина, полная до краев, уже стояла на берегу.

– Ну как, хватит, наверное?

Тяжело дыша, Роман появился на поверхности и снял маску. Когда мы шли по пляжу, он, понизив голос, сказал:

– Вчера из твоего дома на меня выплеснули воду… Это твоя работа?

– Это была туча, – ответила я. – Теперь будет лить каждый день.

Я говорила со злостью, и он, видимо, это почувствовал, потому что остановился и посмотрел на меня в замешательстве.

– Это из-за нашей стычки с Долорес?

– Нет.

– Тогда я тебя не понимаю.

– А тут и понимать нечего.

Я прибавила шагу, и мы подошли к остальным. Долорес разворачивала бутерброды, лежавшие у нее в сумке, и пока Мигель ножом разрезал ежей, Магда откупорила новую бутылку и все выпили из горлышка.

– Ваше здоровье, – сказала я.

Джеральд бормотал по-английски что-то невнятное. Он был весь красный от солнца, и Эллен нахлобучила ему шляпу до бровей.

Жаркий воздух струился вокруг. Я побежала и плюхнулась в воду.

* * *

Вечером меня довезли до «Центрального» и наконец оставили в покое. Правда, Магда хотела, чтобы я поехала к пей играть в карты, но я наотрез отказалась, заявив, что хочу побыть одна. Прошло всего четыре дня, как мы познакомились, но казалось, все они жить без меня не могут. Распорядок их безделья был одним из самых длинных и утомительных на свете. После шести часов разговоров я чувствовала себя вконец разбитой и удивлялась феноменальной стойкости остальных. Я немного погуляла по городу.

В киоске «Дигаме» не оказалось. «Его привезли сегодня утром, – сказал продавец, – и сразу же раскупили». Я напомнила, что они обещали оставить мне один экземпляр, и он стукнул себя кулаком по лбу. «Черт возьми! Я совсем забыл… Знаете что, приходите завтра утром, и вы получите его, не будь я Антонио. Я достану…»

Меня забавляли их вечные отговорки, и я подумала, что мы, уроженцы Малаги, явились на свет не для того, чтобы работать. Я пошла за такси и наткнулась на Серхио и Луиса, продававших вместе с другими ребятами старые номера «Нью-Йорк Тайме». Их приятели были, по-видимому, американцы, один из них, в кожаных брюках и клетчатой рубашке, предлагал прохожим золотые часы, которые, без сомнения, стянул у отца.

– Что вы здесь делаете?

Чуть живой от страха, Серхио выронил газеты, и все пустились наутек. Я пообещала расправиться с ним потом. Взяв первое попавшееся такси, я назвала свой адрес. Не успела я приехать домой, как раздался телефонный звонок.

– Allo. Je voudrais parler à Madame Estrada.

– C'est moi-même.

– Je m'excuse de vous déranger. Peut-etre avez-vous entendu parler de moi. Je suis une amie de Rafael. Nicole Vandrome…

– Oui.

– Je voudrais vous parler. Ce soir est-ce que ce serait possible?

– Bien sûr.

– Ecoutez. Rafael vient de partir à l'instant. Je suis libre toute la soirée. On pourrait peut-être dîner ensemble?

– Oui…

– Où voulez-vous qu'on se retrouve?

– Où vous voudrez.

– Disons à Mar Chica à neuf heures?

– D'accord.

– Alors, à tout à l'heure.

– À tout à l'heure.

Когда я повесила трубку, сердце у меня сильно билось. Я устала за эти дни от нашей стадной жизни, и мысль о предстоящем объяснении с Николь волновала меня. Я поднялась наверх принять душ и приказала Эрминии никого ко мне не пускать. Я задремала, даже не обсохнув как следует.

Рафаэль вернулся около восьми. Я больше часа просидела перед зеркалом, и, когда спустилась, нашла его в зале, слушающим пластинку Луи Армстронга.

– Когда ты ее купил? – поинтересовалась я.

– Сейчас. На Новой улице есть прекрасный магазин. Выпьешь виски?

– Только капельку… Спасибо.

Я села на диван. Рафаэль только что побрился, его волосы пахли лавандой.

– Знаешь, давай сегодня поужинаем вместе, а?

– Не могу, – ответила я. – Я уже обещала…

– Так, так… – Рафаэль барабанил пальцами по столу. – Я здесь думал о своих стариках. Как ты их нашла?

– Как всегда. Разве что постарели.

– Лауреано очень любит тебя. Сегодня я наведался к нему, и он передавал тебе большой привет.

Хрип Армстронга заглушал его голос. Рафаэль выключил проигрыватель и продолжал:

– Мне жаль расставаться с ними.

– Расставаться? Почему?

– В обед я связался с Мадридом. Там кто-то здорово тянет Лукаса, и, если я зазеваюсь, мне придется расстаться со своим местом. Хавиер советует приехать туда на пару дней. Надо заручиться солидной поддержкой.

– Что же они теперь пришивают тебе?

– Ничего нового… Моя личная жизнь и твоя, виски, анекдоты о режиме. Словом, то, о чем болтают повсюду наши друзья… Мы плаваем в какой-то клоаке. В день, когда все это взлетит на воздух, мы захлебнемся в дерьме.

– И что же ты думаешь предпринять?

– Предпринять? Ты считаешь, что еще можно что-то предпринять? – Рафаэль смотрел на меня, словно моля о помощи. – Мы уже слишком стары, Клаудия. Если бы мне было двадцать лет…

– Сыну Мерседес нет и двадцати. Но не воображаешь ли ты, что в тюрьме ему живется лучше, чем нам?

– Нет, наверное, нет… Но я вот уже несколько дней думаю об одном и том же: если бы мы могли начать все сначала… – Он осушил стакан виски и сморщился: – В общем-то, я надеюсь, все обойдется. Мое личное дело в порядке. Немного удачи – и, быть может, я буду наконец…

– Не пей больше, Рафаэль.

– Да-да, ты права. Высшие слои общества должны подавать пример… Кстати, ты ничего не слыхала об Оропесе?

– Нет.

– Ну, это презабавно. На прошлой неделе, в годовщину свадьбы, он написал записку своей жене и бросился в метро под поезд… Кажется, у него последнее время неважно шли дела. В газете написали, что он умер, получив отпущение грехов. Разве это не великолепно?

– Это ужасно.

– Ты находишь? А по-моему, смешно. Несколько месяцев я стряпал за него статьи. – Он снова налил виски и отпил глоток. – Лучшего конца он бы не придумал.

Рафаэлю, видимо, нравилось заниматься самоистязанием. Долгое время его отчаяние вызывало во мне сочувствие, но потом я стала к нему привыкать и предпочитала пресечь зло в зародыше. Я сказала, что мне нужен ключ от машины, и встала. Рафаэль робко взглянул на меня.

– Тебе очень нужно идти?

– Да.

– Совершенно необходимо?

– Да.

– Ладно, – пролепетал он. – Будем считать, что я ничего не говорил.

Полчаса спустя я была в Малаге, и неприятный осадок от слов Рафаэля исчез. Витрины сверкали огнями, по тротуарам текли потоки людей. Я поставила машину в Тополиной аллее и поднялась к «Маленькому морю» пешком.

Николь ждала меня за одним из столиков на тротуаре. Ее грудь облегала яркая золотистая блуза, техасские брюки пестрели черными и белыми клетками. У нее были зеленые миндалевидные глаза, и она показалась мне необыкновенно красивой. По дороге я купила ветку жасмина и теперь протянула цветы ей.

– Спасибо, – сказала она по-французски. – Вы очень любезны.

Она тоже смотрела на меня с явной симпатией и предложила мне «Честерфилд». Подошел официант, и я попросила рюмку хереса.

– Вчера я очень обрадовалась, когда увидела вас. Я не думала, что вы такая. Вас не удивляет, что я позвонила?

– Нет.

– Вы молоды и красивы. Почему вы отталкиваете Рафаэля? То, что происходит между нами, не имеет никакого значения. На самом деле нужны ему только вы…

Дамы из Малаги, купавшиеся в бассейне у Магды, под руку прошествовали мимо и скосили на нас глаза. Видимо, они были в курсе похождений Рафаэля и остановились на углу посудачить.

– Рафаэль ребенок. Он совершенно беззащитен. Когда он чувствует себя одиноким, то напивается и начинает делать глупости. Я очень беспокоюсь за его карьеру. Вам известно, что его хотят уволить?

– Да, – сказала я.

– Стоит ему пропустить несколько рюмок, как у него развязывается язык. Я стараюсь сдерживать его, как могу, но у меня плохо получается. Вам бы это лучше удалось. – Николь взяла свою рюмку мансанильи и слегка пригубила. – Буду с вамп откровенна. Мои любовники дают мне больше того, что мне нужно… Нелепо, чтобы Рафаэль бросал деньги на ветер. Я искренне его уважаю и не хочу ему плохого. Достаточно малейшего знака с вашей стороны, и он к вам вернется.

Николь смотрела мне в глаза, и я ответила, что не могу сделать этот знак.

– Почему? – спросила она.

– Потому что я его не люблю. – Официант принес херес, и я отпила глоток. – Это было бы ни к чему, понимаете? Вот уже несколько месяцев я живу с ним только ради его карьеры. Если бы не это, я бы уже давно ушла от него…

Некоторое время Николь в замешательстве молчала, потом залилась смехом.

– Извините меня, – сказала она. – Видимо, я выгляжу глупо, Я думала, вы влюблены в него. Если бы я знала, никогда бы не позвонила.

Я тоже засмеялась и сказала, что ей нечего извиняться. Николь вдруг поняла комичность положения: будто сговорившись, мы обе отвергли Рафаэля и теперь, разуверившись в своей жертве, смотрели друг на друга с симпатией.

Мы долго обменивались суждениями о мужчинах: трусливы, слабы, позеры… Смех скрепил узы сообщничества между нами, и мы чувствовали себя бесстыдными и циничными. Потом возле тротуара остановилась «альфа-ромео». Покровитель, о котором мне говорила Долорес, прихрамывая, подошел к нам и церемонно поцеловал руку Николь.

– Барон Финн… Моя подруга.

Барон поцеловал и мою руку. Это был лысый субъект дегенеративного вида с орлиным носом и голубыми, ничего не выражающими глазами. Он сел в кресло напротив нас, и Николь прошептала несколько слов по-итальянски.

– Где нам лучше поужинать, как вы считаете? – спросила она минуту спустя.

Я сказала, что мне безразлично.

– Если вы не против, мы могли бы поехать в «Гибралфаро», – предложил барон.

– Нино любит вкусно поесть, – объяснила она. – И если ему не угодить, он становится несносным.

Барон сообщил, что у них в семье все гурманы. «Дома держали трех поваров. Родители обедали по меню».

– Но и выпить он тоже непрочь, – вставила Николь.

Барон заявил, что вино в Испании отличнейшее. Сыр же, напротив, гнусный.

– Да?

– На моей родине он лучше. Вы знакомы с Италией?

– Немного.

– Если вам вновь доведется возобновить знакомство и вы будете в Риме, я буду счастлив предоставить вам свою квартиру.

– Благодарю вас.

– Я почти круглый год путешествую и всегда оставляю ее друзьям. Николь жила там прошлой зимой.

– Четырнадцать комнат, – пояснила Николь. – Над Тибром.

– Летом я люблю путешествовать. Вы водите машину?

– Немного.

– Нино питает неистовую страсть к машинам, – сказала Николь. – Он коллекционирует их, как марки.

– В прошлом году я купил «бентлей» и «феррари»…

– Его младший брат водит почти так же хорошо, как он. Это у них в крови…

– Этой осенью я намереваюсь путешествовать вокруг Барселоны, – сообщил барон. – Если и вы хотите, вам стоит только сказать мне…

Я обещала ему, что так и сделаю. Барон расплатился, и мы встали.

Когда мы пересекли улицу, Николь прошептала:

– Он приехал за мной с Капри… Хочет, чтобы мы поженились.

Рассмеявшись, я заметила, что это более выгодная партия, чем Рафаэль. Николь взяла меня за руку pi поцеловала в щеку.

– Пока что я по возможности отвлекаю его. Позавчера оп заказал кольца…

Когда мы уселись в машину, барон доставил нам удовольствие, блестяще продемонстрировав свое мастерство. Лавируя между трамваями и машинами, он как метеор пересек город и одолел подъем Феррандис со скоростью сто с лишним километров в час. Ветер растрепал мне волосы, и я причесалась, прежде чем войти в трактир. Терраса была забита иностранцами. Барок отыскал свободный столик и заказал бутылку шампанского.

Официант принес ведерко со льдом. Осмотревшись, я увидела несколько знакомых лиц. Торговец, которого я оставила на бобах во время ужина, устроенного Эллен, сидел с какой-то раскрашенной, как маска, белокурой американкой. Николь сказала, что это бывшая киноактриса, пропившая свою карьеру. «Она ходит, как сомнамбула, обрати внимание. На днях она споткнулась на ровном месте».

Барон уже наполнил бокалы, и мы выпили за нашу встречу.

Мы выпили по второму бокалу и поговорили о гоночных машинах. Каким я отдаю предпочтение – английским или итальянским? Французским. Французским? Оказывается, таких не существовало. Барон сказал, что немецкие были великолепны. «Ненавижу немцев, – сказала Николь. – Единственные богатые родственники у меня были евреи. И они их не истребили. Я осталась без наследства». Барон сказал, что, живи она с ним, она бы ни в чем не нуждалась. Во всем виноваты немцы. У нас в Италии их не любят. Тогда почему же вы стали их союзниками? Я старалась побольше пить, чтобы поднять настроение, пока барон читал длинную лекцию насчет Муссолини и войны.

Мы были навеселе, когда встали. Барон вел машину со скоростью сто двадцать километров, а по приезде в Малагу захотел показать нам какой-то бар. Мне рассказывал об этом баре один миланец, побывавший там несколько лет назад. Битый час мы мотались по грязным кварталам, но бар так и не нашли. Оказалось, его закрыл губернатор по настоянию епископа. Мы присоединились к каким-то гулякам, выпили с ними, и странный тип, по виду цыган, взялся проводить нас, а привел в погребок слушать гитариста. За семь дней пребывания в Гранаде фламенко опостылел мне окончательно, и я послала мальчика за такси. Пока он ходил, мы выпили бутылку мансанильи. Цыгане плясали и хлопали в ладоши, и барон смотрел на Николь налившимися кровью глазами. Я простилась с ними, сказала, что у меня свидание, и обещала позвонить на следующий день.

* * *

Разумеется, звонить я и не подумала, и мне удалось спокойно проспать все утро. В час я пошла с Рафаэлем купаться в Кариуэлу. Он находился в прекрасном расположении духа и рассказал, что с приятелями был в гостях у Магды. Хозяин закусочной жарил рыбу на улице, и сардины блестели серебром. Голод уже давал себя знать, и мы съели дюжину сардин, батон хлеба и запили все это литром тинто. Закончив трапезу, мы вздремнули в нашем саду.

Потом позвонил Энрике и пригласил нас к себе ужинать. Его приезд произвел почти сейсмический эффект. Грегорио ненадолго забежал к нам с единственной целью сообщить, что он в обед видел Энрике с женой, и объявил, что поедет с нами в Чурриану. Как только он ушел, вновь зазвонил телефон, Исабель извинилась, что не позвонила раньше и просила привести к ним как можно больше народа: «…вилла огромная, Энрике хочет заполнить ее людьми. Не забудьте захватить чету Ферреро». Она говорила возбужденно, с дрожью в голосе и уверяла, что рада слышать меня. Я представила себе Энрике, слушающего ее глупые комплименты, и сухо оборвала разговор.

Надо было предупредить остальных, и в течение получаса я звонила Магде, Лауре, Долорес и Эллен. Я договорилась с ними встретиться в семь часов в «Центральном» и пошла к себе наверх принять душ. Прошло больше двух месяцев, с тех пор как я последний раз видела Энрике, и мне хотелось, чтобы он нашел меня в хорошей форме.

Внизу Рафаэль слушал пластинку Армстронга. Я тщательно привела себя в порядок и перебрала с полдюжины платьев. Ни одно из них не понравилось мне, и наконец я остановилась на бирюзовой рубашке и джинсах.

– Пойдем? – сказала я Рафаэлю.

– Поезжай одна. Я приеду попозже, жду звонка.

Я надеялась, что Николь и сегодня задержит его, и, пока грелся мотор, решила позвонить ей и предупредить. Но номер ее телефона остался в сумке, и я передумала.

В «Центральном» меня ожидали Лаура, Роман, Магда, Чичо и супруги Ферреро. Грегорио курил, о чем-то задумавшись. Селил болтала с тем долговязым парнем, что был тогда у Магды.

– Кто такой этот Энрике? – спросил Роман. – Не тот ли, что был здесь в прошлом году?

Я назвала фамилию Энрике и газету, где он работал, и, залившись смехом, Магда захлопала в ладоши.

– Детка, теперь я вспомнила… Это парень примерно наших лет, страшно веселый.

– Его жена ужасна, – вставил Роман.

– Жены всегда ужасны, – сказал Чичо.

– Что ты говоришь, детка…

– Чичо понимает в женщинах больше многих хвастунишек, – вдруг заявила Лаура.

Ее слова были адресованы Роману, а тот с лукавой ухмылкой почесывал затылок. Появилась Долорес с Эллен и Джеральдом.

– Привет собранию, – Долорес задержалась возле Грегорио. – Где же ты оставил свою подружку?

Селия прервала беседу с парнем и взглянула на мужа. Грегорио глупо улыбался.

– Можно узнать, что за муха тебя вдруг укусила? Такая женщина и вечно придираешься…

Селия переглянулась со мной. Глаза ее блестели.

– Долорес спросила тебя о чем-то… Почему ты не хочешь ответить?

Грегорио взорвался. Он был красен от бешенства, его взгляд перебегал с Долорес на долговязого парня и наконец остановился на жене.

– А ты лучше держала бы клюв закрытым, слышишь?

– Я не глухая.

– Мне надоело, понятно? Надоело!

Селия раскрыла рот, чтобы ответить, но Магда опередила ее, сказав, что здесь собрались друзья и ссоры лучше пока отложить.

– Магда права, – поддержала Эллен. – Едем?

– Как хотите.

– Ты поезжай вперед. Мы не знаем дороги.

Грегорио и Роман остались расплатиться, а Селия и длинный парень сели в мою машину. Долорес, Джеральд и Эллен следовали за нами в «мерседесе». Остальные ехали позади.

– Ну и болван, – сказала Селия. – Видела такого психа?

– Что это с ним? – спросила я.

– Не пойму, – пробормотал парень. – Как только он меня увидит, начинает ершиться.

Его руки сплелись с руками Селии, и та выглядела счастливой.

– Сегодня утром, когда я купалась в Баондильо, Хорхе подошел на минутку, только поздороваться, а Грегорио сразу же заявил, что пора обедать, и потащил меня домой.

Проехав заправочную станцию в Лос Аламосе, мы свернули на дорогу к Коину. Солдаты с военного аэродрома махали нам платками.

– Хорхе тоже жил в Париже, – сказала Селия.

– Вот как?

– Мой отец отправил меня Туда сдавать экзамены на бакалавра.

– Вернетесь?

– Не знаю. Пока нет.

Он рассказал, что полиция арестовала его вместе с другими студентами, и шесть месяцев он жил на казенный счет.

– Теперь мне не разрешают учиться, – добавил он. – Только в следующем году можно поступить снова.

Мы приехали в Чурриану, и я остановила машину у обочины шоссе. Дом Энрике был совсем рядом. Долорес и Лаура поставили свои машины за моей. Выходя из автомобиля, Грегорио метнул взгляд на Селию.

– Идемте, – пригласила я.

Уже темнело, но небо словно было насыщено мягким светом. У ограды стояли две машины. Мы вошли в сад, усаженный юкками, банановыми пальмами и тамариндовыми деревьями. Приземистое белое здание было увито вьюном и жасмином. В неподвижной, словно под водой, атмосфере кактусы, окрашенные закатом, казались кораллами.

– Привет, – сказал Энрике. – Долго искали нас?

Он расцеловал меня в обе щеки, и я забыла о трех месяцах, когда мы жили вдалеке друг от друга. Наши взгляды встречались и тут же убегали в сторону, словно боясь пораниться при столкновении, и я поняла, что он так же взволнован встречей, как я. Сделав над собой усилие, я представила ему друзей.

– Энрике Ольмос… Долорес Белес…

Они пожали друг другу руку, а я краем глаза наблюдала за ними и, казалось, слышала биение его сердца. Мое намерение забыть его сразу же потерпело неудачу. Мы все еще любили друг друга. Грустная и успокоительная пришла мысль, что все возобновится.

– Проходите сюда, – лицо его приняло обычное на людях насмешливое выражение, и, взяв меня под руку, он повел нас на террасу, – Здесь вы можете танцевать, пить, любить друг друга – словом, делать что вздумается. Если у какой-либо сеньориты нет пары, я буду рад поручить ее заботам Агапито.

Взглянув туда, куда он указывал, мы увидели карлика, одетого в длинный пиджак, короткие брюки, рубашку с жестким воротничком и бабочкой. В сандалиях на босу ногу он шел по галерее с сигарой в зубах. В журналистских кругах Энрике славился своим пристрастием к уродам. В Мадриде он собирал калек и забавлялся тем, что спаивал их. Он поднял Агапито за пояс. На минуту все оцепенели.

– Мой секретарь завзятый сердцеед, – сказал Энрике. – В Севилье у него было несколько девушек из общества. Устоять перед ним не может никто…

Все смеялись, когда, завернутая в газовую шаль, гостей вышла приветствовать Исабель. Она порывисто притянула меня к себе.

– Клаудия, как я рада! – Потом озабоченно огляделась. – А Рафаэль? Он не приехал?

– Он был занят, – ответила я. – Но приедет с минуты на минуту.

– Девочка, ты очень похорошела. И с каждым днем все молодеешь.

Она сыпала своей обычной скороговоркой, и, поставив карлика на пол, Энрике пожалел, что у женщин рот не закрывается на «молнию».

– Моя жена – самое болтливое существо на свете, – сказал он. – Когда она вам надоест, отвернитесь от нее и ступайте прочь. Я, например, всегда так делаю.

Когда Исабель разговаривала со мной, я нередко поступала так же, и сейчас, в который уже раз, пыталась найти причины, побудившие Энрике жениться на ней.

– Проходите сюда, – сказал он. – Выпьем немного.

Пока он подавал напитки, Роман поинтересовался делами в газете, и Энрике заявил, что Испания с каждым днем все больше походит на Индию:

– Во всяком случае, Севилья ничем не отличается от Бенареса. Давно там не были?

Я уселась на балюстраду рядом с Долорес и Эллен, и Энрике подал нам стаканы с настойкой.

– Солнце жарит, как сумасшедшее, и люди умирают от голода прямо на тротуарах. Муниципальный совет утвердил специальные ассигнования на уборку мертвецов. Как только возле твоего дома обнаружится труп, можешь позвонить в отдел санитарной службы, и за мертвецом приедут на «джипе» из американской помощи. Попы удрали из церквей, теперь они щелкают фисташки, взобравшись на деревья в парке Марии-Луисы. А когда какому-нибудь епископу вздумается провести свой послеобеденный отдых на трамвайных путях, уличное движение перекрывается. Никто не решается разбудить его. На днях мы стояли более шести часов на площади Кальво Сотело. Некоторые процессии продолжаются неделями. И каждое воскресенье на арене для боя быков полдюжины протестантов дают сражения…

Терраса понемногу заполнялась. Исабель пошла навстречу каким-то незнакомым девушкам, и, воспользовавшись сумятицей, Магда взяла меня под руку и уволокла в темный угол.

– Что с тобой? – спросила она.

– Со мной? – Я боялась, что она заговорит об Энрике, и торопливо заверила: – Со мной ничего…

На улице почти совсем стемнело. Зажглось несколько фонарей.

– Похоже, ты обиделась на Долорес за вчерашнее.

– Я? Нисколько.

– Прости ее. Она с ума сошла от любви к Роману и срывает зло на других. Не знает, что и придумать, чтобы удержать его…

Пока мы говорили, Рафаэль прошел садом и обнял Энрике. Несколько секунд я искоса наблюдала за ними, а Магда откровенно шпионила.

– Твой муж рассказывал тебе о Лауре?

– Да.

– Она пришла, накачавшись как бурдюк, и рассвирепела, когда я не дала ей выпить.

– Он мне рассказывал.

– Детка, я в жизни ничего подобного не видела. Не понимаю, как Долорес терпит.

Чтобы прервать этот разговор, я объяснила, что Рафаэль все мне рассказал. Я оставила ее остолбеневшей и вернулась в бар. Энрике подал мне еще настойки.

– Ты видела своего мужа?

– Да.

– Подожди, я сейчас вернусь.

Я села рядом с Долорес и расцеловала ее в обе щеки. Она внимательно смотрела на меня светлыми глазами. «Жизнь ужасна. Надо быть идиотом, чтобы выносить ее». Роман увлеченно танцевал с молоденькой девушкой. «Мне необходимо начать работать, – говорила Долорес. – Если я не буду работать, то скоро начну творить черт знает что». Обнимая ее за талию, я не могла оторвать глаз от Энрике. Долорес осушила свою рюмку и показала на него пальцем.

– Ты влюблена в него?

– Да.

– А говорят, что нет.

– Я знаю.

– Ты права. Это не имеет значения…

Когда Энрике пригласил меня на танец, окружающий мир перестал существовать. Все, кроме нас. Я прижалась щекой к его щеке и закрыла глаза. От него пахло вином.

– Ты сводишь меня с ума.

– Я тоже схожу с ума.

– Повтори еще раз, умоляю. Вдали от тебя я чувствую себя старой и некрасивой и страшно не уверенной в себе… Пожалуйста, скажи, что любишь меня.

– Люблю тебя.

– Повтори еще.

– Люблю тебя.

– Обними меня покрепче. Еще крепче.

– Я люблю тебя, Клаудия.

– Скажи, что прощаешь меня.

– Я прощаю тебя.

– Любимый… Любимый мой.

Пластинка кончилась, и надо было расстаться. Все полетело кувырком. Дул береговой ветер, напоенный ароматом жасмина. Я села на галерее между Селией и Эллен, пришел Джеральд с флягой виски и угостил нас.

Рафаэль танцевал рок-н-ролл с Лаурой, мимо нас прошел карлик и подмигнул Эллен. Селия смеялась со своим парнем. За ними угрюмо наблюдал Грегорио, потом вдруг поднялся и остановился перед Хорхе.

– Как вам понравилось в тюрьме? Вам не хочется вернуться туда?

– Нет, – простодушно ответил Хорхе.

– Тогда будьте поосторожней. Человек – единственное животное, которое дважды спотыкается об один и тот же камень.

Наступило короткое молчание; Хорхе смотрел на Грегорио, а тот, казалось, был на грани нервного припадка. Он был пьян и дышал тяжело. Селия взяла Хорхе за руку.

– Потанцуем?

Они отошли, и Грегорио, словно тюк, рухнул на стул. Будто земля ушла у него из-под ног. Я едва сдержала смех и пошла сообщить обо всем Долорес.

Она пикировалась с Романом и не слушала меня. В баре сидел какой-то косоглазый молодой человек в очках, и Энрике церемонно представил нас.

– Габриель Баррас. Сеньора Эстрада, большая поклонница вашего таланта…

Он оставил нас, и молодой человек, откашлявшись, надулся как пузырь.

– Вы читали «Напрасный зов»?

– Нет.

– А… «По ту сторону бриза»?

– Я ничего не читала.

Последовала долгая пауза. Прерывающимся голосом молодой человек назвал несколько стихотворений, опубликованных в антологии.

– Я не знаю ваших писаний, – сказала я. – Энрике пошутил.

Оставив его наедине с уязвленным тщеславием, я налила себе еще виски. Исабель неугомонно трещала с подружками. Дон Агапито беседовал с Лаурой. Ко мне подошел Рафаэль и пригласил на танец.

– Сегодня вечером я ждал звонка Хавиера и вдруг подумал вот о чем: если я получу назначение в Вашингтон, мы могли бы провести несколько деньков на Азорских островах. Они у нас на пути. Как ты думаешь?

Он говорил небрежно, словно о чем-то незначащем, и я ничего не ответила.

– По всей вероятности, я до субботы должен побывать в Мадриде. О билетах позабочусь сам. Не то, чтобы мне здесь не нравилось, скорее наоборот… Но я думаю, что нам обоим не мешает съездить куда-нибудь. Что ты на это скажешь?

– Ты обратил внимание, что в Торремолиносе я не пробыла и недели?

– Возможно, нам еще долго не представится случая попутешествовать… Я думал, тебе будет приятно сменить обстановку, солнце и климат.

– Ты мог подумать об этом раньше. Дом снят до сентября. Это невозможно.

– Мы уступим его Марии-Луисе, и все будет в порядке. На деньги, что мы выручим от продажи квартиры, можно уехать хоть на Аляску. Подумай. Другого такого случая не представится…

Луна сверкала на высоком небе. Рядом с нами танцевали Хорхе и Селия. В баре Энрике разговаривал с девушкой.

– Мне неохота двигаться отсюда, Рафаэль. Хочу спокойно прожить несколько дней. Если тебя тянет на Азорские острова, поезжай, но не проси меня ехать с тобой. Мне надоело путешествовать.

– А я считал, что ты мечтаешь об этом… Ты ведь сама говорила…

– Я передумала.

– Подумай еще.

– Уже подумала.

– Хорошо, хорошо. Как знаешь.

Объятия Рафаэля, пока мы говорили, становились все слабее, и, когда пластинка кончилась, мы молча расстались. Сад был полон народа. На галерее в свете прожектора кружились пары, у стойки бара толпились мужчины. Я встретила одного торговца, разбогатевшего после войны на продаже контрабандных товаров, и жену провинциального фалангистского депутата. Мы вспомнили прошлое. Торговец еще не успел облысеть, а дама показалась мне старой и унылой. Энрике спорил о политике с каким-то субъектом из монархистов: «Все вы очень нерешительны. Вам следовало бы пойти дальше и вообще упразднить рабочую проблему…» – «Упразднить? Каким же это образом?» – «Просто-напросто избавившись от них. Мы могли бы ввозить негров из Африки…» Какая-то полная женщина осведомилась у Энрике о своем муже, и, не меняя интонации, он ответил, что видел его среди елей в объятиях блондинки. «Только, пожалуйста, не мешайте им. Это будет неделикатно». Она неохотно улыбнулась, а Энрике и я укрылись в доме.

Выйдя на террасу, я выпила третье виски. Грегорио как неприкаянный бродил вокруг своей жены. События развивались слишком быстро, чтобы он мог понять их, и он пристально смотрел на Селию, так пристально, будто боялся, что, отведя глаза, потеряет ее. Рафаэль танцевал с Лаурой, а Джеральд спал, лениво развалившись в кресле. Я столкнулась с Романом и спросила его, где Долорес.

– Ушла, – улыбнулся он. – Сказала, что у нее свидание в Малаге.

Я потанцевала с ним – он больше не приставал, – и мы обменялись едкими остротами по адресу Грегорио. Потом подошла Эллен и, взяв меня под руку, сообщила, что Долорес из-за пустяка повздорила с Романом. «Она, наверное, опять где-нибудь напивается. Хочешь, поедем поищем ее?» Я сказала, что чувствую себя очень усталой, но подошел Энрике и предложил нам удрать в Торремолинос.

– Мне начинают надоедать эти люди. Давай потихоньку смоемся.

Когда мы подкрадывались к выходу, нас заметила Лаура и сказала, чтобы подождали ее. Она уже выпила несколько лишних рюмок и вскоре появилась с Рафаэлем и Чичо. Мы совещались, не зная куда поехать. Чичо был за Баондильо, а Эллен предпочитала «Утешитель». Энрике прервал спор, сказав, что это мы решим в городе.

Я отдала Рафаэлю ключи от машины и села в «403» Энрике рядом с Эллен. Энрике вел машину очень быстро, надеясь, что они отстанут, но на перекрестке главного шоссе я, обернувшись, увидела фары «фиата». На протяжении всего пути никто из нас не сказал ни слова. Энрике был озадачен и зол не меньше меня. Выехав на площадь, он начал кружить вокруг цветников.

– Что это ты?

– Так. Может, им надоест, и они отстанут.

Но обе машины радостно кружили вслед за нами. После нескольких минут такой карусели Энрике сдался и остановил машину у «Центрального».

– Мы остаемся здесь, – сказал он.

Они тоже остались, и Рафаэль шутливо спросил Энрике, не хочет ли тот поехать на Азорские острова.

– На Азорские? Зачем?

– Говорят, там чудесный климат. Никто пальцем о палец не ударяет. Только развлекаются… Настоящий рай.

– Если ты оплатишь мне дорогу…

– Оплачу и тебе и Исабель. Поедем вчетвером. Но ты должен уговорить Клаудию.

– Почему? Она что, не хочет?

– Нет.

– Езжайте без меня, – сказала я. – Расскажите мне, как там, когда вернетесь. Обожаю слушать рассказы.

– Клаудия потеряла интерес к путешествиям, – продолжал Рафаэль. – А раньше она их обожала.

– Когда тебе где-нибудь хорошо, не хочется укладывать чемоданы.

– Любопытно. Несколько лет назад она говорила иное. Мечтала о путешествиях, о встречах с новыми людьми… Теперь ее но сдвинешь с места, и в то же время с людьми ей скучно.

– Смотря какие люди.

– Раньше ты не очень разбиралась. Тебя все занимало. – Он заказал официанту виски на всех и заключил, обращаясь к Энрике: – Париж изменил ее.

– Нас изменяет жизнь, – сказала я. – И ты уже не тот, что был.

– Да, не тот. Время подтачивает нас исподволь. Теперь мы живем лишь по привычке, – улыбнулся он. – Начали с того, что стали писать по заказу, а кончили тем, что и живем по заказу. Как ты считаешь, Энрике?

Энрике молчал, и я взяла его за руку. Это вышло непроизвольно, и все с тревогой посмотрели на меня. Наступило тягостное молчание.

– Может быть, потанцуем? – сказала Эллен.

– Это идея, – поддержал Чичо.

До сих пор только Лаура ничего не замечала, но теперь и она все поняла.

– Пойдем-ка и мы с тобой, Рафаэлито.

Медленно потягивая свое виски, он нерешительно взглянул на меня.

– Ты не идешь?

– Нет.

– А ты?

– Я тоже остаюсь, – сказал Энрике.

Рафаэль встал. Он сразу как-то постарел, его лицо прорезали морщины.

– Мы поедем в Ремо, – пробормотал он, глотая слюну. – Если вы передумаете, позвоните мне. Я засяду там на всю ночь.

Он удалялся, не оглядываясь, и, когда я убедилась, что он ушел, подошла к Энрике и поцеловала его в губы.

– Видишь, как он теперь ведет себя?

– Да.

– Он сломался, потерял всякое достоинство.

Мы вновь поцеловались, и я почувствовала, как он вздрогнул. Глаза его блестели.

– Пойдем.

Мы сели в машину. «403» оставил позади разноцветные огни реклам на площади, двойной ряд белых домов с газонами, лесистые холмы Эль Пинар. Шоссе взбиралось в гору, потом петляло вниз, и на одном из поворотов я увидела море, залитое лунным светом. В стороне елочными огнями горели зеленые и красные сигналы аэродрома. Мы переехали мост Гуадалорсе и обогнули квартал дешевых домов. В некоторых барах светились окна. Оставив позади трамвай и стоянку извозчиков, мы оказались на улице Аламеда, усаженной фикусами. Энрике свернул налево и остановился у отеля. Тогда я вспомнила бессонные парижские ночи и наш тернистый путь в Амстердам, но отступать было поздно.