Уже давно рассвело. Солнце красной кометой поднялось над горизонтом, и утренний бриз шевелил листву. Энрике затормозил у ограды.
Мы поцеловались еще раз, я вышла, и машина тронулась. Войдя в сад, я увидела, что гараж пуст. Рафаэль устал ждать нас, и, видимо, Лаура взялась его утешить. Оставив Эрминии записку с просьбой не тревожить меня, я приняла снотворное.
Когда я проснулась, было около двенадцати. Во рту пересохло, и я выпила целых пол-литра кофе. Звонили Исабель, Магда, Лауреано и еще какой-то мужчина, не пожелавший назвать себя, но передавший, что зайдет около двух. Эрминия глядела на меня глазами встревоженной птицы, и я попросила ее приготовить ванну.
– А что сеньор? – спросила я.
– Его нет, – ответила она. – Он не ночевал дома.
Перспектива встречи с компанией не устраивала меня, и я подумала, что сила денег до смешного мала, если они не могут хотя бы обеспечить спокойствие. В Торремолиносе люди, имеющие пяти– и десятикомнатные квартиры, живут скученно, как бедные семьи в бараках. Магда, Эллен, та же Долорес всегда ищут чьего-то общества, словно боясь хоть на миг остаться наедине с собой. Все свободное время они проводят в компании. Телефон звонит с утра до ночи, и удрать нет никакой возможности.
Просидев в ванне целый час, я наконец оделась и спустилась в сад. Ветер с суши непрерывно дул вот уже сутки. Солнце жарило немилосердно, и детей я нашла удрученными и вялыми. Они сообщили мне, что кошка подозрительно интересуется канарейкой, и просили разрешения пойти в Кариуэлу.
– Сегодня слишком жарко. Идите поиграйте в тени.
Я легла, намереваясь под защитой кедра почитать «Лолиту», но не успела закончить страницу, как отворилась калитка и появился Грегорио. Он был в синей куртке и полосатых брюках, белая фуражка подчеркивала рыхлые и неправильные черты лица. Его всегдашнего оптимизма как не бывало. Глаза глядели мрачно, а нижняя губа безвольно отвисла. Усевшись, он тщательно вытер пот.
– Я думаю, ты знаешь, почему я пришел.
– Нет.
Грегорио положил платок в карман и взглянул на свои руки.
– У Селии есть любовник.
– Вот как? – удивилась я. – Откуда ты знаешь?
– Можешь не стараться. Я все знаю. Она с тем парнем смылась вчера в Чурриану и оставила меня на бобах. Бедняжка совсем не знает жизни, а этот тип обманывает ее, хочет втоптать в грязь ее доброе имя. Но, клянусь тебе, это у него не выйдет.
Грегорио, распаляясь, все повышал голос, и привлеченные его криком подошли дети. Я знаком велела им уйти.
– Да-да, не выйдет! Можешь считать меня дураком и вообще кем угодно, но вчерашнее открыло мне глаза. Я никому не позволю смеяться над собой. Тем более псу такой масти…
– Я тебя не понимаю, – сказала я.
– Этот субъект уже посидел в тюрьме за свою окраску. Он красный. Они не признают собственности и поэтому считают, что все принадлежит им. Но мое терпение лопнуло. Если власти не примут немедленно меры, я решу дело по-своему…
– И каким же образом?
– Вызову его на дуэль! Я знаю, тебе это покажется смешным, но я сделаю это ради других. Если мы сейчас не защитимся от них, однажды они вонзят нож нам в спину!
Он говорил сбивчиво, несвязно, а когда кончил, поднял на меня умоляющие о помощи глаза. Лицо его вновь покрылось потом. Помолчав несколько секунд, я закурила.
– Ты разочаровал меня, Грегорио, – сказала я. – Да, разочаровал. Я была о тебе иного мнения. Считала тебя человеком свободным, развитым, немелочным – одним словом, современным. Но вижу, что ошиблась… – Грегорио весь превратился в слух, и я продолжала. – Все это от глупости. Вы хотите подражать американцам, но у вас не получается. Чтобы жить, как они, надо быть стойким и носить свои рога легко и с юмором. Возьми хотя бы Джеральда. Вот это современный человек! А вы, испанцы, стоит вам найти себе подружку и выпить немного виски, считаете себя американцами. Да только это не так. У вас все иначе. Стоит вам ощутить на своем лбу молодые рожки, и на вас будто небо рушится. Вы сразу начинаете вопить о собственном достоинстве, о мести, хотите вызвать обидчика на дуэль, а это уже совсем не то. Тот, кто хочет слыть современным человеком, должен быть им до конца. Не годится сегодня быть одним, завтра другим, послезавтра третьим. Ведь тогда тебя никто не будет принимать всерьез. А для мужчины нет ничего хуже этого.
Грегорио слушал, опустив голову. Потом дрожащими пальцами вынул сигарету.
– Что бы ты сделала на моем месте?
– Сделала бы то, что ничего бы не делала. Пускай сами разбираются. И Селия тебя не любит, и ты ее тоже. С сегодняшнего дня ты можешь спокойно ходить со своей подружкой. Ведь этот парень оказал тебе услугу, сам того не ведая. По правде говоря, ты бы должен был поблагодарить его…
– Ты думаешь?
– Несомненно. Пригласи его к себе с мисс Бентлей, а потом поменяйтесь дамами. Современные супруги поступают именно так. Один – в одну сторону, другой – в другую, и все в порядке. Как в кино.
Полчаса спустя Грегорио простился со мной совершенно преображенный. Перспектива дуэли с Хорхе ужасала его, и я поняла, что свалила с его плеч неприятный груз. Дойдя до ограды, он закурил сигару и вышел на дорогу с видом победителя.
Эрминия пришла сказать, что обед подан, но было слишком жарко, и я съела только чашку гаспачо. Кругом все плыло от жары. На соседней стройке каменщики работали обнаженными по пояс, и один из них, в соломенной шляпе, увидев меня, присвистнул и скрестил на груди руки.
После обеда я легла в гамак отдохнуть. Все еще дул ветер, и сухой воздух обдавал жаром, словно из кузнечного меха. Притихшие дети пристроились в тени рядом со мной. Невозможно было ни двигаться, ни думать. Небо упрямо сверкало синевой, солнце чешуйчатыми бликами лежало на земле, и на него было больно глядеть.
Эрминия вывела меня из дремы, позвав к телефону. Это была Долорес, – я бы узнала ее голос среди тысячи других, – извинившись за свой побег накануне, она пожаловалась на жару и предложила всем съездить в Ронду.
– Кажется, сегодня вечером будет коррида. Если даже она окажется неудачной, мы все же подышим воздухом… Я застрелюсь, если пробуду здесь еще немного.
Она сказала, что зайдет за мной через час, и, чтобы не терять времени, мы условились, что пока предупредим остальных.
– Я захвачу Магду и Романа. Если управимся к четырем, то вполне успеем.
Ее энергия вывела меня из оцепенения, и я заказала разговор с Чуррианой.
– Энрике?
– Да.
– Это я. – Сердце забилось сильнее, когда я услышала его голос – Ты грустишь?
– Нет.
– Поклянись.
– Клянусь.
– Я влюблена в тебя. Остальное неважно, слышишь?
– Да.
Я рассказала ему о проекте Долорес и, поскольку времени оставалось немного, быстро поднялась наверх принять ванну и сменить белье. Спустившись, я позвонила Лауре и Эллен. Кот опять караулил у клетки с канарейкой п при моем приближении в испуге удрал. Я приготовила виски, сифон и лед и поставила пластинку Армстронга. Потом раздался звонок, и дети бросились открывать.
– Тетя Клаудия… Какой-то сеньор тебя спрашивает.
Я велела впустить его, и вошел Энрике с секретарем. Дон Агапито показался мне еще ужаснее, чем накануне: он был в рубашке и коротких штанах, на руке красовались огромные часы. Энрике повернулся к моим племянникам, поглаживая лысину карлика.
– Я привел вам дружка, чтобы вы поиграли вместе, – сказал он.
Дети в замешательстве смотрели на уродца. Энрике сел на диван напротив меня и закурил сигарету.
– Только что мне звонила Исабель и сообщила, что она в Калифорнии, представляешь мою радость? Но пока я успел поздравить ее с приятным путешествием, выяснилось, что она в отеле «Калифорния» в Малаге…
Агапито удалился с детьми в сад, и, оставшись одни, мы поцеловались.
– Поцелуй еще, дорогой…
– Нас могут увидеть.
– Все равно. Мне все равно…
– Мне тоже.
Энрике привлек меня к себе, и несколько минут мы молча просидели обнявшись.
– Ты не можешь их оставить, а мы с тобой удерем?
– Нет, это будет нехорошо.
– Ну пожалуйста. Ты что-нибудь придумаешь. Моя машина у ворот.
– Нет, нет. Это невозможно.
Энрике отвернулся и стал рассеянно разглядывать ковер.
– Ты обиделся?
– Нет.
– Я же вижу. Ты обиделся.
– Клянусь тебе, нет.
– Я нужна Долорес, понимаешь?
Энрике молчал, и я опять поцеловала его.
Раздался звонок, и я встала. Попросила Эрминию достать из холодильника лед и вышла в сад. Лаура, улыбаясь, шла мне навстречу.
Дон Агапито влез в гамак и рассказывал детям какую-то сказку:
– Жил-был однажды маленький шейх по имени Фейсал, жил он в Багдаде в окружении своей семьи…
Мы вошли в зал, и я налила два виски. Лаура спросила у Энрике, впервые ли он проводит лето в Торремолиносе. Энрике ответил, что отдыхал здесь в прошлом году. Лаура сказала, что не помнит его. Нет ничего удивительного, сказал Энрике. «Я помню всех мужчин». Энрике заметил, что в Торремолиносе их слишком много.
Я молча тянула виски, потом велела Эрминии открыть калитку. Лаура разглядывала меня своими близорукими глазками. Материковый ветер был невыносимо жарким, и я добавила два кубика льда в свой стакан. В саду Агапито, наклонившись к детям, продолжал свистящим шепотом:
– …и тогда взяли маленького Фейсала, изрубили его на мелкие кусочки и сунули в мешок вместе с белокурой принцессой и скелетами его пятнадцати братьев, а потом бросили посреди площади, и никто из них не спасся. Никто, никто…
В это время снова раздался звонок, и все встали.
* * *
Долорес была одета по-мужски – в техасские брюки и легкую рубашку. Увидев нас, она вышла из машины и захлопала в ладоши.
– Давайте скорее. Надо торопиться, а то опоздаем.
Она поцеловала меня и повернулась спиной к остальным, будто их не было.
– Все в сборе? (Роман с ней не приехал.)
– Да, – сказала я. – Эллен просила извиниться. Вчера ночью обчистили Джеральда, и она должна сходить с ним в полицию дать показания.
Долорес усадила меня рядом с собой и захлопнула дверцу. Ее глаза, сверкающие и спокойные, были как два голубых озера.
– Мы с Клаудией хотим ехать одни, – сказала она. Магда посмотрела на нас с плохо скрытым недовольством, и Долорес добавила: – Вы с мужем уместитесь во второй машине.
– Какой дорогой едем? – спросил Энрике.
– На Сан-Педро де Алькантару.
– Дорога на Коин короче, – сказал Мигель.
– Ну и езжайте по ней, коли так. Увидим, кто скорее доберется.
Долорес включила зажигание, и мы с места рванули на большой скорости.
– Магда раздражает меня, – сказала она. – Я их всех не выношу, кроме тебя. Хочется все бросить и убраться восвояси…
Я сказала, что и со мной происходит нечто подобное. Непрерывное общение с людьми раздражало меня, истощало силы.
– Я бы с удовольствием попутешествовала с тобой, – сказала Долорес. – По крайней мере, я бы освободилась от Романа. Он с каждым днем все нестерпимее, клянусь тебе… Знаешь его последнюю идею?
– Нет.
– Он хочет, чтобы я бросила театр. Говорит, что ему трудно жить, когда меня нет рядом. Можешь вообразить, как я принимаю клиентов в его консультации?
– Нет.
– Я тоже. Такой женщине, как я, необходима работа, необходим контакт с публикой. Я бы сошла с ума, если бы заперлась в квартире.
– Когда начнешь работать над ролью?
– Через месяц. Маноло прислал мне сценарий, и в понедельник я подпишу контракт. Когда Роман узнал об этом, он метал молнии. Ему ужасно хочется, чтобы я всецело зависела от него. Только из этого ничего не выйдет…
Долорес ехала очень быстро и не поворачивалась ко мне. Она обвязала голову голубым шелковым платком, и ветер трепал на ее лбу пряди золотистых волос.
– Сегодня утром я говорила с продюсером. Бедняга озабочен моим положением, и ему пришла занятная идея: студии нужен врач, и он хочет пригласить Романа. Как тебе это нравится?
Я не ответила – ее непринужденность была обворожительна – и закурила сигарету.
– Таким образом, мы будем работать вместе, и он оставит меня в покое, понимаешь?
– Конечно.
– Там он будет в своей тарелке. Теперь ему вздумалось бегать за восемнадцатилетними, а уж там-то их хватает, – Шорох шин на крутом повороте приглушил ее голос. – Он говорит, что я стара для него, а сам просто выжил из ума. Заметила, как он вел себя вчера?
Не доезжая Марбельи, машина Энрике обогнала нас, и Магда помахала нам рукой. Это была лучшая пора Коста дель Соль, и по обе стороны дороги тянулись без конца виллы и летние дачи. Туризм необычайно быстро видоизменял пейзаж, дома росли, как грибы, и среди сосен я заметила несколько отелей. Привратник одного из трактиров грозил проезжающим разбойничьим мушкетом. Временами дорога напоминала путь от Сен-Рафаэля до Сен-Тропеза, и мне казалось, что я во Франции.
В Сан Педро де Алькантаре Долорес свернула на узкую и крутую дорогу, всю в рытвинах и ухабах, и окрестности сразу изменились. Мы миновали прибрежные декорации – иностранные машины, бары, рекламы на английском языке – и вновь попали в Андалузию, пустынную и суровую страну. Дорога взбегала и падала вниз по перевалам сьерры, и казалось, чем выше мы взбирались, тем легче было дышать. Расстояние между машиной Энрике и нашей машиной быстро сокращалось. Солнце ярко освещало ее, и на каждом повороте слышался сигнал. Дорога вилась по краю пропасти. По скалистому склону карабкались сосны. Ненадолго опустившись в долину, дорога пересекла границу округа; потом нам повстречались военный грузовик и «фиат» с правительственным номером. Горы множили эхо сигналов. На охристых склонах пинии мешались с соснами. Долорес молча вела машину. Солнце подстерегало нас за каждым поворотом, и, повернув, ей приходилось притормаживать. Мы миновали павильон, торгующий напитками, и столпившиеся вокруг солдаты проводили нас веселыми криками. Растительность постепенно редела. На высоте тысячи метров дорога все еще ползла вверх, где последние пинии лепились к склонам сьерры. Но вот горы совсем обнажились. Голые вершины тянулись до самого горизонта, и несколько минут мы не видели ни одного дерева. Незаметно мы поднялись к перевалу, и дорога устремилась на ровную горную поляну. «403» теперь исчез из поля зрения. Вечер окрасил все вокруг в золотистые тона, и мы быстро ехали, минуя ухабы. Через несколько километров снова появилась растительность. Пустоши чередовались с полями пшеницы, местами посевы выгорели в сухой земле. Стояла самая горячая пора жатвы, и жнецы, сопровождаемые вереницами мулов, двигались там и сям. Кое-где уже молотили, на токах желтел хлеб. Впереди простиралась золотисто-охристая долина, в низинах которой виднелись огороды и чахлые, приземистые тополя. Дорога все время шла под гору, и через несколько минут вдали показалась Ронда.
Она была вписана в горы как естественное продолжение пейзажа и в лучах уходящего солнца показалась мне самым прекрасным городом в мире. Дома каким-то чудом удерживались над обрывами, и, затормозив, Долорес сказала мне, что как-то приезжала сюда из Мадрида, намереваясь покончить с собой: «Я больше часа простояла на мосту, глядя в расщелину, но смелости не хватило. Одно дело принять порцию таблеток, другое – прыгнуть с двухсотметровой высоты. Меня ужаснула мысль, что тело мое будет изуродовано. Если еще когда-нибудь со мной случится такое, я уж лучше приму веронал, как все трусы…»
Мы снова тронулись и замолчали. Город скрылся за вершиной, – как будто это был только мираж, – а потом мы поднялись по пыльной дороге к кварталу Сан-Франциско и Арабским воротам. Объехав руины Алькасабы, машина по улице Мендеса Нуньеса пересекла старую городскую площадь. В этот час она была заполнена крестьянами, возвращавшимися с полей, и Долорес, непрерывно сигналя, с трудом прокладывала дорогу. На тротуарах, прислонившись к стенам, неподвижно стояли мужчины. Кое-где распрягали и перековывали мулов. На углу двое тележников надевали колесо на ось.
Миновав мост, мы выехали на площадь и остановились рядом с машиной Энрике. До начала новильяды оставалось еще десять минут, и, облокотившись о перила, мы смотрели в пропасть. Каменистые склоны, обрызганные зеленью, казались отвесными стенами. Воды Гуадалевина ниточкой серебрились на самом дне среди камней, а дальше начиналась розово-желтая долина, напоминающая своими красками мороженое с клубникой и ванилью. Галки неподвижно парили в воздухе. Потом внезапно, будто по сигналу, упали вниз и с криками нырнули под арки моста.
– Идем, – сказала Долорес – А то опоздаем.
Вниз по улице Кастелар текла река людей. Мундиры цвета хаки перемешались с черным платьем крестьян и погонщиков, густое людское месиво, – что-то вроде похлебки, – пахло вином и потом. Мужчины оборачивались, чтобы разглядеть нас, и Долорес, сорвав косынку с головы, обняла меня за талию.
– Идиоты… – процедила она. – Так и хочется плюнуть им в рожи…
Остальная компания поджидала нас в одном из кафе напротив арены, и мы сели выпить по стакану тинто. Энрике ушел за билетами, а когда он вернулся, мы встали, и Мигель, позвав официанта, дал ему ассигнацию в двадцать дуро. Магда нервно кусала ногти. Пока парень ходил за сдачей, она подошла ко мне и чуть не силой отвела в сторону.
– Ради бога, будь повнимательнее к Мигелю, – сказала она. – У бедняги создается впечатление, что все терпят его только ради меня, он еле держится. Вчера он не спал до четырех утра, пока я не вернулась… Я боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь…
Магда говорила своим манерным детским голоском, и я ответила, что Мигель достаточно взрослый, чтобы обойтись без нянек. Но она продолжала канючить.
– Он невыносим. Я для него – все, и он не понимает, что мне иногда надо без него побыть на людях, хотя я и люблю его… Он сказал, что, если я его оставлю, он убьет себя. Я же не виновата, что мужчины такие и им нравится болтать со мной…
На трибуне я села рядом с Энрике. Прошло больше двенадцати лет, с тех пор как я смотрела здесь бой быков, и сейчас я вспомнила последнюю корриду, на которой была с Рафаэлем во время майской ярмарки. Губернатор пригласил нас в ложу, и Антонио Бьенвенида посвятил мне своего второго быка и отрезал ему оба уха.
На этот раз матадорами были трое неопытных и своенравных парней, но животные не дали им возможности показать себя. С первым быком ничего не вышло: он не позволил себя водить, и тореро то тайком, то явно гнал его ударами мулеты, пока под свист публики не прогнал вообще. Второй бык начал было входить в игру, но и его хватило ненадолго: после первых же бандерилий он подогнул передние ноги и упал. Тореро вел быка, бестолково вскидывая локти, и кончил тем, что убил его ударом в шею. Зрители скучали, возмущались, и меня вдруг одолела нервная слабость, всегда возникающая на плохой корриде, – какая-то смесь тоски и пустоты, постепенно наполняющая все тело.
В таких случаях лучше всего, если бык неожиданно прыгнет через барьер и нападет на смотрителя. От нечего делать я принялась разглядывать зрителей. Кругом сидели погонщики мулов в шляпах и жилетах и сеньоры, поглощавшие мансанилью и курившие сигары. На лицах женщин было написано алчное напряжение, как у всех, кто жаждет крови.
Третий бык тоже оказался трусливым и неинтересным. Тореро вел его осторожно и только справа, но публика хлопала и ободряла его. Меня удивило столь различное отношение к тореро, но сосед объяснил мне, что этот из Ронды.
– А остальные откуда? – спросил Энрике.
Мужчина скривился в пренебрежительной гримасе.
– Из Малаги.
Я подумала, что, если бы Педро Ромеро воскрес, он не смог бы гордиться своим земляком, и мне захотелось уйти. Казалось, коррида никогда не кончится. Бык вдруг останавливался и тут же успокаивался, и тореро никак не мог поставить его для удара. Он дважды пытался это сделать, наконец в третий раз ему удалось. Трибуны аплодировали, тореро подали стакан воды. Энрике скучал не меньше моего. Пока рондиец пил, он встал и заявил, что в подобных случаях надо давать чашку цикуты.
– Ребята, – сказал он, – я сматываюсь.
Все последовали за нами, и мы уселись в кафе на площади. Не попавшие на корриду торчали на улице или спорили, собравшись группками. Долорес заказала бутылку тинто. Скука нередко вызывала у меня желание выпить, и я машинально осушила стакан. Энрике тоже.
– Хочешь еще?
– Я умираю от жажды.
– Превосходное вино, – сказала Долорес. – Можно взять еще бутылку.
С арены доносился свист. Цыганка с ребенком на руках просила милостыню. Энрике подозвал официанта.
– Еще одну.
– Тинто?
– Тинто.
Лаура налила мне второй стакан. Солнце только что скрылось, но небо еще было синим и гладким. Люди наполняли улицу. Был канун дня Сантьяго, и в воздухе пахло праздником. Чистильщик ботинок, сидя за соседним столом, внимательно изучал мои ноги.
– Вы не знаете о последней выходке Фефе?
– Нет.
– Вчера вечером он остановился у того филиала банка, что в конце Лариоса, и поменял таблицу котировки. Стоимость фунта стерлингов, доллара и франка упала на восемьдесят процентов. А лира, наоборот, поднялась больше чем на тысячу песет. Вокруг толпились туристы… Говорят, кое-кто покончил с собой.
– Кто это тебе рассказал?
– Бетти была в Чабалите и видела Фефе. Она говорит, что, когда пришла полиция, Фефе произносил речь: «Скупайте акции компаний, производящих взрывчатые вещества. Они наиболее прибыльные. В ближайшие дни вспыхнет война…» Видно, он изрядно нализался.
Смеялись все, кроме Мигеля. В ожидании второй бутылки Долорес яростно набросилась на него.
– Послушай, объясни нам только одно… Какого черта ты сюда поехал? По инициативе жены или сам захотел?
– Деточка, раз он здесь, значит, ему с нами хорошо. Правда, Мигелито?
Мигель робко улыбался, и Магда, обернувшись ко мне, взгляд дом умоляла о помощи. Наступило недолгое молчание.
– Корриды мне наскучили, – заявила Лаура. – Меня интерес суют только тореро.
– Первый был ничего, – сказал Энрике.
– Мне все нравятся.
– А ты бы подождала их у выхода, – предложила я.
– Я так и сделаю, – ответила она. – Налей мне, пожалуйста, еще вина.
Я наполнила ее стакан и налила себе. Тинто было слабое и оставляло во рту терпкий привкус. Я одна выпила бы целую бочку.
– Поговорим о твоем карлике, – предложила Лаура. – Почему ты не захватил его с собой?
– Он гениальный малый, – сказал Энрике. – Со времен моего деда бухгалтерия газеты влачила жалкое существование. Он все реорганизовал, это настоящая счетная машина.
– А правда, что он любит женщин?
– Они сводят его с ума.
– Роман рассказывал, что однажды ты посадил его на шкаф, а сам ушел…
– Это была шутка. Вообще-то мы любим друг друга.
Когда новильяда закончилась, зрители бросились штурмовать столики. Рондиец удостоился почетного круга, после того как убил второго быка. Неподалеку от нас беседовали солдаты, и, пробившись сквозь них, чистильщик показал на мои мокасины.
– Почистить?
– Нет, благодарю вас.
Я смотрела ему вслед, когда коренастый белобрысый мужчина наклонился ко мне и сказал, указывая на него рукой:
– Вы правильно сделали. В жизни не видал подобного типа…
– Вот как?
– Всегда гонится за легким заработком. Он родился уже усталым.
Энрике налил мне в стакан тинто. Мужчина все еще стоял между нами и не думал уходить.
– Женские или детские туфли – это пожалуйста, это он сколько угодно. Это как раз по нему. Но если где надо чуточку поработать, – он сразу на попятную. На днях я был здесь со своей женой, и его позвал один из полицейских… Так знаете, что сделал этот тип? Глянул на его сапоги, скрестил руки и заявил: «Мне это не улыбается». Ей-богу, так и сказал. Здесь почти все такие. Это я вам говорю, а я сам из Ронды.
Для пущей убедительности он стукнул себя в грудь. Энрике предложил ему сесть и протянул стакан вина.
– Большое спасибо. Ваше здоровье и здоровье сеньоров.
– Вы здесь работаете?
– Нет, сеньор. В Мадриде. Приехал на несколько дней с семьей повидаться.
– Мои друзья тоже из Мадрида. Он вам нравится?
– Да, сеньор. Великая столица. Вот уже шесть лет я там живу, а всего города не знаю… До этого я жил в Севилье.
– Чем вы занимаетесь?
– Позвольте представиться: Хосе Лопес Лагуна, регулировщик движения.
– Очень приятно.
– Мне тоже.
Напряжение постепенно спадало. Энрике выпил еще стакан тинто. Регулировщик сказал, что полиция должна разбираться во всем.
– Это тяжелая профессия, не думайте…
– Конечно.
– Многие считают, что стоит только поступить в Корпус – и ложись пузом кверху. Куда там! Приходится расхлебывать все подряд.
– Ну, разумеется.
– Я не хочу хвастаться, но скажу, что не всякому под силу отвечать за пост.
Мы прикончили бутылку, и Энрике хлопнул в ладоши, подзывая официанта, чтобы спросить еще. Но тот был занят другими посетителями.
– Здесь недалеко, на улице Грасия, я знаю бар, где есть великолепное вино и тапас – на целый полк хватит, – сказал наш собеседник. – Если хотите, я вас туда провожу.
Энрике расплатился, и мы стали пробиваться сквозь толпу за своим проводником. Все были слегка навеселе. Долорес с выражением, не предвещавшим ничего хорошего, держалась в стороне. Мигель был также мрачен и молчалив. Магда в порыве наигранного веселья повисла на моей руке.
– Что это за тип?
– Понятия не имею.
– Он неприятный. Хорошо бы от него избавиться.
Заговорщицкий тон Магды раздражал меня, и я промолчала.
Бар оказался совсем небольшим и был набит до отказа мужчинами. На стойке красовались подносы с тапас всех сортов. Воздух пропитался запахами табака и жаркого.
– Семь стаканов тинто и семь чанкетес, – сказал Энрике.
– Почки тоже недурны, – заметил полицейский.
– Добавьте также почки, артишоков и кальмаров…
Вино – очень прохладное – пилось легко. Немного потеснившись, чтобы дать нам место, мужчины с любопытством рассматривали нас.
– Вы первый раз в Ронде? – спросил полицейский.
Его глаза блестели, и я поняла, что он пьян.
– Нет, – ответил Энрике.
– Были на новильяде?
– Да.
– Ну и зря. Я в жизни ни одной корриды не пропустил, а в этот раз не пошел. Из троих ни один реала не стоит.
– Быки тоже.
– Да хоть бы они волами были… Настоящий тореро всегда настоящий, даже когда бреется. А эти просто сопляки.
– Согласен.
– На сегодня первый среди них – Ордоньес, и не потому, что он мой земляк.
Лаура сказала, что она предпочитает Луиса-Мигеля. Мы все уже опорожнили свои стаканы, и официант вновь их наполнил. Долорес рассеянно глядела на улицу.
– А в Мадриде вы смотрите корриды?
– Если я не на службе, обязательно. Среди полицейских много любителей. Я каждый год беру абонемент в Сан-Исидоро, а вы?
– Когда я бываю в городе, тоже. – Голос Энрике звучал глухо.
– Разве вы не в Мадриде живете?
– Нет.
– Я оставлю вам свой адрес, и, если приедете, мы сходим на корриду вместе с женами…
– У меня плохая жена, – сказал Энрике.
Полицейский огляделся, чтобы удостовериться в том, что жены Энрике среди нас нет.
– Так ее, сеньор. Вот это, я считаю, прямой разговор, а не разные там экивоки! А чтоб вы меня поняли и доверяли мне, я вам тоже честно скажу: и моя не сахар. Чуть я попозже задержусь, она мне такой разгон устраивает… Злющая тварь.
– Супружество вообще одно недоразумение, – заметила Лаура.
– Совершенно верно. Хорошо бы его запретить, – поддержал полицейский.
Я чувствовала, что уже изрядно хватила. В дымном чаду все посетители бара казались мне похожими друг на друга. По знаку Энрике официант наполнил наши стаканы.
– Мне бы хотелось, чтобы вы приехали в Мадрид, – сказал регулировщик. – Сейчас я без формы, и я никто… А там, не-е-ет. Там власть, там к тебе уважение. Мы могли бы вместе пообедать в воскресенье…
– Когда угодно.
– А если с вами что стрясется, немедленно дайте мне знать, и я все улажу, слышите?
– Да.
– Даже если наедете на кого. Только спросите Хосе Лопеса Лагуну, и я буду в полном вашем распоряжении…
– Мне бы оч-чень хотелось… чтоб ты кого-нибудь задавил, – запинаясь, промямлил полицейский.
Энрике сказал, что приедет в Мадрид и обязательно кого-нибудь задавит. Потом полицейский предложил нам пойти в другое место. По его словам, превосходный бар находился напротив церкви Спасителя. Мы с трудом пробирались по людным улицам. Когда мы вошли в бар, Долорес сказала, что хочет уехать. Энрике о чем-то поговорил с Магдой и заказал всем по стакану. Наш гид настаивал на том, чтобы осмотреть и остальные бары города. Долорес уставилась на него злыми глазами, и Мигель убедил Энрике ехать. Мы наконец вышли, а полицейский, не отставая от нас, все говорил о какой-то таверне, где можно поужинать.
– У нас занят вечер, – сказал Энрике.
Когда мы дошли до стоянки, Долорес заявила, что поедет одна следом за нами.
– Какой дорогой ехать? – спросила Магда.
– Какой хотите.
Полицейский обнимал Энрике и строил планы на будущее.
– Теперь ты знаешь мой адрес?
– Да.
– Завтра жду всех к обеду. Мы сварим паэлью.
– Да, да.
Энрике с трудом высвободился из его объятий и, захлопнув дверцу, сказал:
– К чертям.
– Экий трепач, – фыркнула Лаура.
– Куда едем?
– В Малагу, Езжай на Алору. Так будет лучше.
– А Долорес?
– Поедет следом.
Энрике включил зажигание. Полицейский все еще неподвижно стоял на тротуаре.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да.
– А то смотри, Магда тоже водит машину.
– Ты с ума сошла.
Прогулка освежила и меня. Мы тронулись.
– До завтра, сеньор!
– Пошел ты… – пробормотал Энрике.
Мы снова поднялись на Кастелар и свернули на дорогу в Эспинель. Быстро темнело, но домишки, казалось, еще удерживали дневной свет и включать фары не было необходимости. Когда мы выехали из Ронды, я оглянулась и в отдалении увидела машину Долорес.
Энрике уверенно крутил баранку. Когда я открывала ветровое стекло, он погладил мою руку, и я вспыхнула от этого прикосновения. Дорога змеей сбегала вниз. Сумеречный свет озарял отроги сьерры, и пейзаж казался пустынным. Магда с детским любопытством рассматривала окрестности, а потом заговорила о нищете крестьян. Энрике сказал, что, путешествуя по стране, он каждый раз вспоминает Атагуальпу.
– Если бы он побывал в Испании, то мог бы вдоволь посмеяться над нами. Это месть инков.
Через четверть часа совсем стемнело. Фары машины Долорес пронизывали тьму двумя конусами. Мы проехали несколько городков, и я положила голову на плечо Энрике.
– Что за городишко?
– Пепьярубия.
Мы свернули на извилистую дорогу и вновь увидели фары «мерседеса». Энрике все время держал стрелку спидометра на шестидесяти. Ночь была безлунной, и казалось, что на многие километры вокруг в тумане, окутавшем нас, мы единственные живые существа.
Миновали еще одно селение, и тут я заметила, что мы потеряли из виду Долорес. Энрике сбавил скорость, и через минуту машина остановилась. В оливковой роще звенели цикады. Я включила радио, диктор читал сообщение о награжденных Гражданским Орденом за заслуги в сельском хозяйстве. На другой волне звучала какая-то песня. Фары освещали пыльное шоссе. Окрестности терялись во мраке.
– Что же могло случиться? – сказала я.
– Перед тем как въехать в селение, я ее видел. Она была в трехстах метрах от нас.
– Наверное, она остановилась заправить машину, – предположила Магда.
– У нее достаточно горючего, – сказала я. – Кроме того, в этих местах нет бензоколонок.
– Я ни одной не видел, – поддержал Мигель. – Может быть, она остановилась выпить?
– А мы что будем делать?
Энрике закурил сигарету.
– Если хотите, вернемся и поищем ее.
Никто не ответил, и Энрике развернулся под аккорды Курта Вейля. Мы ехали на большой скорости.
– Так мы можем с ней разминуться, – подала голос Лаура.
– Не думаю, – возразила я. – Я узнаю ее фары.
Мы въехали в селение и скоро наткнулись на «мерседес». Долорес остановилась у бара. Мы увидели ее с улицы, она стояла у стойки с каким-то мужчиной.
– Привет, – сказала она. На ее лице не было и тени удивления.
– Господи, ты могла бы предупредить нас! – воскликнула Магда.
Собеседник Долорес был пьян и смотрел на нас удрученно. На нем была поношенная, вся в заплатах рубаха и грязные брюки с обтрепанными манжетами.
– Так вы говорите, она ушла?
– Да.
– И что же вы думаете делать?
Она не сводила с него пристального взгляда, и тон ее был довольно суров. Мужчина пригубил. Рука у него дрожала.
– Пить, как видите.
– Вы дурак, – сказала Долорес. – Вашей жене просто надоело голодать с вами, и теперь она, наверное, гуляет с каким-нибудь богачом в Барселоне.
Хозяин бара посматривал на нас неприязненно. Кроме нас, в помещении никого не было.
– Неправда… – пролепетал мужчина. – Моя жена любила меня.
– А я вам говорю, что вы ей надоели, и она уехала устраивать свою судьбу в Барселону… Пить! Неужели вам ничего другого не пришло в голову?
– Это неправда… – Он неуверенными движениями вытирал глаза.
– В письме, которое она вам написала, все сказано ясно. Если бы вы ее любили, то не стали бы хныкать. Еще совсем недавно мужчины по более незначительному поводу выходили на улицу с ружьем в руках.
– Моя жена не какая-нибудь проститутка…
– Мы, женщины, все проститутки, слышите? – Глаза Долорес блестели так же, как в тот вечер, когда она танцевала с мисс Бентлей. – Дело лишь в том, что нам нет необходимости брать за это деньги. Богатые женщины делают это для собственного удовольствия.
– Прошу тебя, – вмешалась Магда. – Успокойся.
– А ты помолчи, – оборвала Долорес. – Кажется, тебя не спрашивали.
Мужчина смотрел на них, ничего не понимая. Он был еще молод и статен, но усталость и недельная щетина старили его.
– Я не могу допустить, чтобы ты говорила подобные вещи, – не сдавалась Магда. – Оставь его в покое.
– Сам напросился, – сказала Долорес. – Ходит и всем показывает письмо жены, чтобы его пожалели. А я не хочу никого жалеть. Мне противны несчастные.
– Моя жена порядочная… – сквозь слезы сказал мужчина.
– Ваша жена смеется над вами, и я вместе с ней. Когда мужчина не может прокормить семью, он ворует или убивает, а не бродит, как нищий.
– Перестань, – сказала Магда. – Он не виноват. Виноват здесь кто-то другой…
– Только он и виноват. Тот, кто мирится с подобной жизнью, – заслуживает ее.
– Ради бога, замолчи.
– Нет, таких надо дразнить, – почти кричала Долорес. – Слезы и сострадание бесполезны. Таким, как он, мало доставалось, уверяю тебя… Хорошо бы лишить их солнца, женщин, развлечений – всего, в чем они находят утешение. То, что они терпели до сих пор, им недостаточно, – ясно тебе? Надо еще добавить.
– Ты сошла с ума!
– Наоборот, я стараюсь сохранить рассудок. Это вы сумасшедшие. Я говорю то, что думаю. И никогда еще не была так разумна.
Нам удалось вывести ее на улицу, и здесь Магда вдруг зарыдала в нервном припадке. Энрике усадил ее вместе с остальными в свою машину, а я осталась в «мерседесе».
– Я жду тебя в «Центральном», – крикнул Энрике.
Долорес достала из сумки сигарету, и я дала ей прикурить. Вспышка гнева успокоила ее, и она смотрела на меня влажными, блестящими глазами.
– Я ничего не имела против него, понимаешь? – Я кивнула. – Богачи с их моральными проблемами раздражают меня больше, чем эти. Уж если ты нечист, ты должен оставаться таким до конца…
Улица была пустынной. Долорес опустила верх, нам в лицо дул тугой, горячий ветер.
– Я не хотела его оскорбить. Я только хотела быть откровенной.
Та маленькая пружинка внутри нас, что сжимается и разжимается под влиянием мировой скорби, сломалась во мне в первые годы после войны, только не помню, когда именно, но я чувствовала, что Долорес права, и почти завидовала ей. Пока виток за витком раскручивалась дорога, я рассказывала Долорес о своей деятельности в общественной кухне.
– Раны не излечиваются сочувствием, – сказала она. – Милосердие помогает лишь тем, кто его оказывает…
Небо вновь прояснилось. Когда мы проехали Алору, лунный свет уже залил долину Гуадалорсе. Я составляла про себя список тех моих сверстников и сверстниц, у которых тоже лопнула пружина: Рафаэль, Энрике и многие-многие другие. Абсурдность нашего существования ужаснула меня. Нечто подобное я испытывала в Париже, когда принимала гостя, которого когда-то уважала. Это было какое-то постепенное внутреннее разложение, делавшее меня нетерпимой к другим. До замужества мне ничего не стоило полететь на край света, чтобы помочь другу, попавшему в беду. Теперь же само присутствие друзей было для меня невыносимо. Эрозия разрушила все мои привязанности, и я жила лишь по инерции. Если исчезнет и эта инерция, для меня настанет конец.
Полчаса спустя мы были в Малаге, и Долорес от вокзала свернула на дорогу в Кадис. Когда приехали в Торремолинос, она остановилась на площади, и мы поцеловались. Энрике ждал меня в «Центральном».
– Что будем делать? – спросила я.
С удрученным видом он пил херес.
– Магда действует мне на нервы, – сказал он. – Я совсем разбит.
– Люди несносны. Мне никого не хочется видеть.
– Мне тоже.
– Я чувствую себя постаревшей и усталой…
– Давай поедем в Малагу.
Он потянул меня за руку, но я не двинулась с места. Мне становилось не по себе при мысли, что предстоит еще одна бессонная ночь.
* * *
В четверг, в день Сантьяго, Энрике на рассвете привез меня домой, а в час дня заехал за мной, и мы поехали обедать в Малагу. Рафаэль не ночевал дома, и я поймала себя на том, что говорю с детьми тем холодным, бесстрастным тоном, каким в детстве обращались ко мне приятельницы матери, справлявшиеся, сколько мне лет или как мое здоровье; их тон вызывал у меня горечь и обиду на взрослых, говоривших, как фонографы. Мне стало смешно и стыдно от этого открытия, и, чтобы как-то утешиться, я сказала себе, что жизнь с тех пор здорово изменилась. В мое время дети входили в дом на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, теперь Рафаэль и я делали то же самое, чтобы скрыть от племянников истинное положение вещей. Будь мои родители живы, они бы умерли от смеха.
После завтрака я позвонила родителям Рафаэля и извинилась, что не звонила раньше. Я объяснила, что из Парижа приехали наши друзья, и нам с Рафаэлем пришлось повсюду сопровождать их. Трина, как обычно, жаловалась на свою мигрень: «Второй день глаз не смыкаю. В висках будто буровые машины стучат… Аспирин не помогает нисколько…» Я спросила о Лауреано, и она сказала, что он чувствует себя хорошо: «У него железное здоровье. Он всю свою жизнь только и делал, что следил за ним. В отличие от меня несчастья его совсем не трогают. Он всегда спит спокойно… Знает, что всех нас переживет». Только через полчаса мне удалось повесить трубку, однако не раньше, чем я пообещала приехать к ним завтра с детьми.
Машина Энрике ждала за углом, и я села рядом.
– Куда бы нам поехать?
– Куда хочешь.
– В любое прохладное место, – сказал Энрике. – Этот проклятый ветер…
Мы остановились у павильона в парке, и Энрике попросил «Куба-Либре» и можжевеловую водку.
– А сеньоре?
– То же самое. И побольше льда.
До ярмарки оставалось всего две недели, и на площади уже устанавливали карусели, тиры и аттракционы. Вокруг нас сидели спешившие на корриду люди, хотя до начала оставалось еще больше часа.
– Кто сегодня объявлен в афише? – поинтересовалась я.
– Маноло Сегура, Диего Пуэрта и Грегорио Санчес.
– Диего Пуэрта великолепен.
– В Севилье я видел Монденьо, и он мне очень понравился.
– Я бы отдала все на свете, лишь бы посмотреть праздничную корриду. Будет «Ловкач» Луис Мигель Ордоньес.
– А ты разве уже уедешь?
– Не знаю. Я же говорю тебе, что все зависит от назначения Рафаэля.
– Я думал, что за последнее время у него возникли некоторые осложнения.
– Ему хотели дать подножку, но он вроде сумел их обойти.
– В министерстве мне сказали, что это Лукас постарался.
– Вероятно, Хавиер просил Рафаэля приехать в Мадрид реабилитироваться. У него ведь еще сохранились кое-какие связи.
Мы говорили, словно чужие, и, когда официант принес коктейль, я выпила и предложила возвращаться домой. Энрике осушил свой бокал и подозвал официанта.
– Сколько?
– Двадцать две песеты, сеньор.
Энрике сунул ему бумажку в пять дуро, и мы сели в машину. Регулировщик заставил нас свернуть на улицу Гильена Сотело, и на окраине города мы остановились у дежурной аптеки, где Энрике купил «алка-соду».
– Давно голова так не болела.
– Притормози, если увидишь бар.
– Э, можно потерпеть.
– Нет, – сказала я. – Тебе сразу станет легче.
В Перчеле мы, словно больные, остановились попить минеральной воды. Энрике растворил в стакане несколько таблеток.
– А ты?
– Дай одну.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Я совершенно одурел.
– Вернешься в Чурриану, сразу ложись в постель. Тебе надо немного отдохнуть.
Я машинально взяла его за руку, и он поцеловал мои пальцы, рассеянно глядя на улицу.
– Давай я поведу машину.
– Не надо. Сколько я вам должен?
– Шесть песет, – ответила хозяйка.
– Ты не хочешь выпить кофе?
– Я хочу остаться один.
Когда я вернулась домой, пробило половину шестого. Калитка была приотворена, и я вошла в сад без звонка. Я думала, что Рафаэль еще не вернулся, но нашла его в зале, он слушал пластинку Лионеля Гэмптона.
– Привет, – сказала я, едва не умирая от усталости. Мне хотелось как можно скорее пойти спать. – Где ты оставил машину?
Рафаэль поднял мембрану. Он был бледен, глаза ввалились, и взгляд, который он бросил на меня из-под очков, был какой-то отсутствующий.
– В ремонтной мастерской.
– Что с ней?
– Ничего особенного. Стукнулся слегка, и крыло смялось к чертям.
– Когда же это?
– Вчера ночью.
– О господи. Ты был пьян?
– Совсем нет. Дерево виновато.
– Ты ведь обещал мне, что когда выпьешь…
– Ничего я тебе не обещал… – Рафаэль закурил сигарету и выпустил кольцо дыма. – И потом тебе-то какое дело?
Я сказала, что мне это небезразлично, но он сделал вид, что не слышит.
– Если тебе так жаль машины, я возьму напрокат другую.
– Дело не в этом. Я знаю, что жизнь, которую мы ведем, не из приятных, и все же не совсем понимаю, почему ты так опускаешься. С каждым днем становишься все разболтаннее и плывешь по течению…
– Великолепно. Значит, и ты это заметила?
– Это и слепому видно, Рафаэль… Неужели ты не можешь сделать над собой усилие?
– Усилие? Какое еще усилие? Который год я только этим и занимаюсь…
– Как хочешь. Но нелепо же так распускаться.
– На днях я предлагал тебе начать все сначала.
– Я не о том, Рафаэль. Вполне достаточно сохранить то, что осталось…
– То, что осталось? – Рафаэль скривился и, оглядевшись вокруг, вдруг понизил голос: – А если ничего не осталось…
Наступило долгое молчание, во время которого мы слушали крики детей в саду. По-прежнему не двигаясь, он почти шепотом добавил:
– Я гибну, Клаудия, и мне некому рассказать об этом. Гибну окончательно. Я говорю это серьезно, Клаудия.
* * *
Оставив Рафаэля в зале – я уже давно отказалась помогать ему, – я скрылась в своей спальне. Страшнее всего было поддаться рефлексам прошлого и еще раз запутаться в лабиринте слез и сострадания.
Раздевшись, я приняла двойную дозу снотворного и легла, не закрывая окна. Казалось, я никогда еще так не уставала. Сон кружил вокруг меня все настойчивее, и я отдалась ласке этого кружения.
Когда я проснулась, было совсем темно. Кто-то уже давно стучал в дверь, в висках кололо от непрошедшей усталости. Я спросила, кто там, и, просунув голову в дверь, Эрминия сообщила, что в зале ждет Долорес.
– Пусть поднимется, – сказала я.
Накинув бурнус, я пошла к умывальнику смочить голову. Сон не принес мне облегчения, а лишь усталость и апатию. В горле пересохло, и я выпила стакан воды. Но моя жажда была чисто нервная, желудок принял жидкость с отвращением.
– Привет, – сказала Долорес – Ты спала?
Она присела на край кровати, и я легла рядом с ней.
– Спала, – ответила я. – Сколько сейчас времени?
– Двадцать минут одиннадцатого. Ты не ужинала?
– Не хочется.
– Я ходила в «Жемчужинку» с Эллен и Джеральдом. На обратном пути мы встретили Рафаэля.
– Где?
– На площади. Рассказал нам об аварии… Он был пьян.
– Сейчас?
– Да. Вы поцапались?
– Как обычно… Ничего особенного.
– Кажется, его машина перевернулась… Счастье, что он не искалечился.
– Где вы его оставили?
– Он в Кариуэле с остальными.
– Подожди-ка меня, – сказала я. – Я поеду с тобой.
Долорес курила, облокотившись на подоконник, а я, как могла, быстро помылась и привела себя в порядок. Потом спустилась в вестибюль и сказала Эрминии, что она может ложиться спать.
– Дети хорошо ели?
– Очень хорошо, сеньора.
– Завтра я буду спать до часу дня. И никого не хочу видеть.
Кто-то поставил на стол клетку с канарейкой. Уже закрывая калитку, я вспомнила о кошке и хотела было вернуться, чтобы переставить клетку, но Долорес ждала меня за рулем «мерседеса».
– Не знаешь, он один был?
– Кто?
– Рафаэль.
– Когда?
– Во время аварии.
– Не знаю.
– Вчера вечером Роман видел его в Малаге с Николь…
– Может быть.
В Конце улицы мы повернули налево, и фары осветили домики рыбаков.
– Постарайся его успокоить.
– Хорошо.
– Иди одна. Лучше, чтобы он меня с тобой не видел.
Ночь выдалась звездная, и я ощупью направилась к закусочной. Здесь поглощали свою ежедневную дозу спиртного все те же декадентского вида туристы, а дальше, под тростниковым навесом, пил простой люд. Я сразу же увидела Рафаэля, сидевшего между Джеральдом и Эллен. С ними была незнакомая рыжая женщина.
– Привет, – сказала я.
– Привет, – Эллен подняла глаза, и лицо ее посветлело. – Мы только что говорили о тебе.
– Вот как?
– Мы говорили, какая ты прекрасная жена, – сказал Рафаэль.
– Очень рада, – сказала я.
– Стойкая, самоотверженная, мужественная, словом настоящая испанка… – Он держал в руке стакан с водкой и теперь одним махом осушил его.
– Что будешь пить? – спросила Эллен.
– Не знаю.
– Водка очень хорошая.
– Тогда налей немного.
– Если пить понемногу, она восхитительна. Хочешь ломтик?
– Да.
Эллен отрезала ломтик лимона и бросила в свой стакан.
– Кажется, я вас не представила? – сказала она. – Клаудия Эстрада. Агата Пите, моя английская подруга.
– Очень приятно, – сказала я.
– Мы с Агатой вместе жили в Мексике, – пояснила Эллен. – Отправились туда продолжать учебу и действительно получили много знаний и опыта. Однажды мы из-за чего-то поссорились и с тех пор ненавидели друг друга… – Она повернулась к рыжей: – Из-за чего мы сцепились, Агата?
– Не помню, – ответила та. – Это пройденный этап. С того момента, как я оставила добропорядочный родительский дом, и до спасительного замужества я ничего не помню.
– Просто Агата прислала моему мужу письмецо. Насчет моих шатких моральных устоев pi моего поведения.
– Может быть, – согласилась Агата. – Я ничего не помню.
– Когда я уезжала на Кубу, она жила с одним испанским аристократом, и целых двенадцать лет я не имела никаких сведений о ней… А вчера увидела ее в «Эльдорадо», она танцевала с негром.
– Джон милейший парень, – сказала Агата.
Хозяин принес нам два лимона и спросил, понравилась ли водка.
– Very good, – ответил очнувшийся от спячки Джеральд.
– Нам нужен еще один стакан, – сказала Эллен.
– Сию минуту принесу.
– Не беспокойтесь, – остановила я его. – Я возьму сама.
Я подошла к стойке, какой-то мужчина в рубашке и синем берете осмотрел меня. Я несколько раз встречала его на пляже с мальчиком на руках. Малыш играл с ним, целовал и дергал за волосы на груди.
– Дайте, пожалуйста, стакан.
Жена хозяина не слышала меня, и мужчина, подняв откидную часть стойки, достал стакан и молча протянул мне.
– Спасибо, – сказала я.
Вернувшись к столу, я села рядом с Рафаэлем. Взгляд его был пуст и бессмыслен, лицо мертвое и безвольное. Это состояние было мне знакомо, и мне стало стыдно за него.
– Ты знаешь, что нас позавчера обокрали?
– Да, – ответила я. – Ты говорила мне по телефону.
– У Джеральда вытащили документы и чековую книжку. Сейчас мы без гроша.
– Меня очень часто обкрадывали, – сообщила Агата.
– Где? – спросила Эллен.
– Везде. В Англии, во Франции, в Италии…
– Итальянская полиция совершенно беспомощна, – сказала Эллен.
– В Швейцарии у меня украли даже часы.
– Видимо, часовщик.
– Состоятельные воры меня не так возмущают, – сказала Эллен. – Но я не выношу, когда воруют бедняки. В детстве мне твердили, что бедные необычайно честны… А если у них нет даже добродетели, то что же у них еще есть?
Стаканы были пусты, и Агата налила всем водки. Появилась Бетти с блондинкой, влюбленной в наш народ; заметив нас, они послали воздушные поцелуи. Было жарко, около ламп кружились бабочки. Мужчина у стойки пристально смотрел на меня.
– Вы ходили в полицию?
– Да, – ответила Эллен. – Дежурный был очарователен. Прежде всего он произнес речь об испано-американской дружбе и обещал быстро найти этого плохого патриота. Джеральд был в восторге.
– What do you say?
– Он пригласил нас выпить и говорил о барьере между Востоком и Западом. Разве это не великолепно?
– Великолепно.
– К тому же – между нами говоря – он был совсем недурен. Разумеется, после его речей я ему ничего подобного сказать не могла, но это как раз тот тип испанцев, который мне нравится.
Мужчина все еще стоял у стойки, и мы обменялись с ним взглядами. У меня по-прежнему болела голова, и я выпила водки.
– Клаудия предпочитает тип андалузского циника, – сказал Рафаэль. Он оперся локтями о стол и повернулся к Эллен. – Она никогда тебе об этом не говорила?
– Нет.
– Это ее последнее увлечение. Холодный, блестящий севильянец…
– Замолчи, – сказала я.
– Где бы мы ни появлялись, ее повсюду считают превосходной женой, но она мне вовсе не жена. Когда мы одни, ей ничего от меня не нужно.
– Разве? – удивилась Агата. – Почему?
– Я износился раньше срока… Ей отвратительно мое отравленное алкоголем дыхание.
– И правильно, – сказала Эллен.
– Только не говорите нам, что вы страдаете, – сказала Агата. – Все равно не поверим.
– Мужчины очень странный народ, – не согласилась Эллен. – Тот кабальеро на Кубе страдал ужасно.
– Я нисколько не страдаю, уверяю вас, – с большим трудом Рафаэлю удалось улыбнуться. – Просто с некоторых пор мы друг о друге не беспокоимся, правда, Клаудия?
– Прошу тебя, возьми себя в руки.
– Вы не поверите, но я помню время, когда она была в меня влюблена. Писала любовные письма и плакала, если приходилось расставаться. Клаудия, дорогая, ну скажи своим друзьям, что это неправда…
– Ты пьян. Я отведу тебя домой.
– Когда я работал в газете, она каждый день ездила в метро, чтобы встретить меня. До поездки в Париж это была примерная жена.
– Тебе, наверное, было скучно. Такие жены убийственны.
Рафаэль все еще улыбался через силу и снова отхлебнул водки. Мужчина у стойки, скрестив руки, следил за происходящим.
– Мы оба были сентиментальны. Хотели спасти мир и утонули сами.
– Твой муж несносен, – заметила Агата.
– Теперь я всего лишь робот. Встаю, бреюсь, ем… Мне все равно, что писать. Мне все безразлично.
– Перестань изображать несчастненького, – сказала я. – У кого-нибудь есть аспирин?
– У меня, – ответила Эллен.
– What is the matter with him?
– Nothing. – Эллен пошарила в сумке и достала таблетки. – Надо бы немного воды.
Рафаэль обалдело посмотрел на нас и протянул руку к стакану.
– Оставь. С тебя довольно.
– Ты пьян, – сказала Эллен.
– Пью, сколько мне вздумается… Клаудия, дорогая, скажи им, как ты называла меня, когда мы поженились…
Я пошла принести воды, и мужчина у стойки снова посторонился.
– Хорош, ничего не скажешь…
Он опять поднял откидную доску, открыл кран и наполнил стакан до краев.
– Это ваш приятель?
– Муж.
– Сводите его на свежий воздух. Если хотите, я могу пойти с вами…
Я не ответила и, вернувшись на место, опустила таблетку в воду. Рафаэль, казалось, погрузился в спячку, и я заставила его пить маленькими глотками.
– Вот не думала, что он так напился, – сказала Эллен.
– Я тоже.
– Что ты хочешь делать?
– Отвести его домой.
– У вас машина?
– Нет.
– У нас тоже нет. Хочешь, я помогу тебе?
– Не беспокойся. Мне поможет кто-нибудь из этих типов.
Я пыталась приподнять Рафаэля, но он был слишком тяжел и снова рухнул на стул. Мужчина у стойки, обменявшись со мной взглядом, подошел к нам.
– Разрешите я.
– Спасибо.
– Возьмите его за руку, а я поддержу сзади.
Нам удалось поднять Рафаэля со стула, и мужчина взвалил его на спину.
– Если придет Долорес, скажи, что я пошла спать. Завтра созвонимся.
Рыбаки и иностранцы провожали нас безразличными взглядами. По этому я заключила, что они привыкли к подобным сценам.
– Идемте, – сказала я. – Сюда.
Несколько минут мы шагали молча. Рафаэль прерывисто дышал и время от времени лепетал что-то несвязное. Пройдя немного, мы остановились передохнуть.
– Далеко еще до вашего дома?
– Нет. Скоро придем.
– Если у вас есть нашатырный спирт, намочите платок и дайте ему понюхать. – Мужчина взглянул на меня и добавил: – Он порядочно выпил еще до вашего прихода.
– Знаю.
– Не беспокойтесь. Завтра встанет как новорожденный.
Мы пошли дальше. Ночь была темная, теплая, временами ветер, дующий с суши, обдавал нас горячим дыханием.
– Вы француженка?
– Нет, испанка.
– Тогда ясно. С самого начала я заметил, что вы слишком хорошо говорите по-испански. А ваши друзья – иностранцы?
– Да.
– Французы?
– Нет, американцы.
Рафаэль покорно позволял себя нести. Дойдя до угла, мы вновь остановились отдохнуть.
– Вот наш дом, – сказала я.
– Где?
– Вон та белая ограда.
Мужчина бросил быстрый взгляд на виллу и повернулся ко мне. Глаза его блестели.
– Идемте, – сказала я.
Теперь Рафаэль двигался почти самостоятельно, и я пошла вперед открыть калитку.
– Подержите его, пока я открою.
– Хорошо.
Я отодвинула засов, потом ввела в сад Рафаэля. Мужчина остался стоять, прислонившись к калитке.
– Я только отведу его. Подождите.
Обняв Рафаэля за талию, я повела его по газону. Ключ лежал под циновкой. Я нагнулась и взяла его. Рафаэль поднимался по ступенькам, как сомнамбула. Войдя в комнату, он открыл глаза.
– Ложись, – сказала я. – Я дам тебе «алка-соду».
Я бегом спустилась по лестнице. Посреди зала валялась клетка, и, когда я подошла, чтобы поднять ее, увидела, что она пуста. В полуоткрытое окно врывался ветер, а на ковре, сгустком всех ужасов мира, трепетала кучка перышек.
* * *
Утро следующего дня выдалось унылым, серым. Над пляжем Кариуэлы зловещими пятнами висели тучи, и стаи птиц, словно в водовороте, кружились вместе с ветром. В двенадцать Эрминия принесла мне кофе и сказала, что Рафаэль уехал.
Шкаф в его комнате был пуст, и я позвонила его родителям. Трубку поднял Лауреано, но Трина тут же выхватила ее. После детального описания своей бессонной ночи она сказала, что в десять часов Рафаэль зашел попрощаться, а через два часа улетел в Мадрид.
– Вызвали для переговоров в министерство. Еще неизвестно, куда его пошлют.
Они ждали меня к обеду вместе с детьми. Войдя в зал, я увидела мальчиков, печально стоявших возле клетки несчастной канарейки. В довершение всех бед задохлась в своей стеклянной банке ящерица Серхио, и я была вынуждена пообещать ему черепаху и морскую свинку.
– Я бы хотел белую мышь, – сказал Луис.
Я наняла такси, и втроем мы отправились в Малагу. По дороге племянники продумывали карательные меры против кота.
– Мы его поймаем живого или мертвого, – пообещал Луис.
Уже с площади Турко мы увидели, что Трина, по своему обыкновению, выглядывает из окна. Лауреано ожидал нас в кафе и, пока мы поднимались, понизив голос, заговорил о Рафаэле.
– У вас с ним какие-то нелады? – спросил он.
– Нет, – сказала я. Выражение его лица внушало жалость. – Просто мы оба устали.
– Не говори об этом Трине, но у меня создалось впечатление, что он слишком много пьет. Алкоголь же очень вреден для здоровья. Ему бы надо побольше спать и делать гимнастику…
– Да, папа.
– Ты живешь вместе с ним, так последи за этим. Здоровье прежде всего. Будет очень жаль, если он испортит себе карьеру. – Лауреано вытер каплю под носом. – Немного религии тоже не повредит. Мне, например, очень помогает.
– Да, папа.
– Время от времени надо гулять на свежем воздухе и принимать витамины. Сегодня утром я дал ему две коробочки витаминов «Б» и «Б-прим», которые мне рекомендовал врач. Пусть принимает перед обедом и ужином, растворив в стакане воды. Очень прошу, проследи за этим, доченька.
Мы уже стояли перед изображением святого сердца, и Трина ревниво разделила нас. Она сообщила, что никому нет дела до того, какой крест она несет, и с горечью обрушилась на современное воспитание.
– Вот приедет Мария-Луиса, скажу ей, что дети настоящие дикари. В мое время воспитывали иначе…
Рафаэль оставил конверт о адресом мастерской и документами на машину, и после тщетных поисков морской свинки и черепахи в центре города я пошла договариваться с механиками. Передняя часть кузова оказалась сильно поврежденной. От удара смялось крыло, а колесо надо было менять. Я спросила, когда все будет готово, и, подумав, хозяин ответил, что самое малое через две недели.
– Надо будет очень тщательно проверить мотор.
Вид изуродованной машины поразил ребят, и они забыли про зверюшек.
Дома Эрминия сообщила мне, что несколько раз звонила Долорес. Я позвонила ей и сказала, что весь день была занята; повесив трубку, я заказала разговор с Энрике. Потом передумала и аннулировала заказ. Мне удалось спокойно отдохнуть остаток вечера. В девять часов Эрминия объявила, что ужин готов, я съела тарелку чанкетес и ломоть дыни. Голова была тяжелая, все тело ныло, и я заснула без снотворного.
Дети разбудили меня, – кто-то звонил из Мадрида. Надев бурнус, я спустилась вниз. Серхио и Луис затаились с духовым ружьем у открытой клетки, ожидая нового нашествия кота.
Звонил Хавиер, – кажется, он был рад меня слышать, – он сказал, что Рафаэля назначили в Вашингтон: «Мы узнали об этом всего час назад, и, поскольку ему надо срочно заняться билетом, он попросил меня позвонить. Кажется, его сестра ночью вылетает в Малагу. Рафаэль, правда, не успел поговорить с ней. Но она, вероятно, все же вылетит».
Он обещал позвонить еще раз. Эрминия подала кофе.
– Больше никто не звонил?
– Нет, сеньора.
Мне еще предстояло много дел, и я позвонила родителям Рафаэля. Потом Марии-Луисе. К телефону подошел ее муж, который всегда все знал и взялся продать машину во Франции.
– А как с детьми?
– Мария-Луиса останется с ними до сентября. Обними их за меня.
В двенадцать часов за мной заехала Долорес, и мы отправились купаться в Баондильо.
Солнце блестело на волнах, и мы долго лежали на песке. Потом Долорес пригласила меня поесть кокинас. Хозяин закусочной осклабился, как обычно, а мы обменялись мнениями о Рафаэле и Романе.
Вечером я заехала к родным Рафаэля, Лауреано ушел в кафе читать газету, а Трина жаловалась на свое здоровье и неблагодарность Марии-Луисы. С трудом отделавшись от нее, перед отъездом в Торремолинос я поговорила с механиками.
Хавиер позвонил ровно в восемь. Рафаэль уже летел в Соединенные Штаты, и Хавиер сообщил, что на понедельник заказал мне место в самолете: «Чем скорее ты будешь в Мадриде, тем лучше. Кажется, завтра вечером есть рейс из Малаги. Если хочешь, я съезжу в «Иберию» и узнаю». Он вскоре позвонил и сказал, что самолет вылетает в три часа и в аэропорту будет билет на мое имя. Я выразила свое восхищение его проворством, он засмеялся и пообещал встретить меня.
Я действовала, словно под наркозом, и оставшееся время провела у телефона: нескончаемые переговоры с Мадридом, звонки Трины и Лауреано. Назавтра в половине одиннадцатого приехала Мария-Луиса, и мы поболтали с ней, сидя под ивой вместе с детьми. Долорес, Магда и Эллен пришли к обеду. Я позвонила Энрике, но мне ответили, что его нет.
Долорес отвезла меня в аэропорт и, на прощание поцеловав, сказала, что женщины, подобные нам, родились, чтобы жить одинокими. Я просила ее не дожидаться отлета и осталась в баре.
Самолет вылетел с опозданием на четверть часа. Служащий компании проводил нас до трапа, я села к окошку и заткнула уши ватой. Командир пожелал нам счастливого пути. Стюардесса обносила пассажиров конфетами и помогла мне затянуть предохранительный пояс.
Когда мы взлетели, я взглянула вниз, на Малагу. Двухмоторный самолет медленно повернул к материку, и я увидела на поверхности моря его темную тень. Прошло всего одиннадцать дней, с тех пор как я ступила на эту землю. Время летело быстро, и эрозия продолжалась.