Из книги «Хвостовой вагон»

Год назад в Мексике скончался самый современный поэт из блестящего поколения середины двадцатых годов: я имею в виду Луиса Сернуду. Может показаться, что смерть Сернуды, тихая и мало кем замеченная несмотря на величие и исключительное значение его творчества, подтвердила горькие предчувствия поэта, которого гражданская война заставила в 1933 году покинуть родную Испанию. Этими предчувствиями проникнуто одно из последних и самых поразительных его стихотворений, написанное незадолго до кончины и адресованное «Соотечественникам»:

Предчувствия эти, к сожалению, не были беспочвенными: тогда как политическая деятельность Альберти или, к примеру, драматические обстоятельства гибели Гарсии Лорки и Мигеля Эрнандеса обеспечивали им — независимо от собственно литературной значимости их творчества — известность и широкий круг читателей за границей (как бы компенсируя то забвение, которому были преданы их имена в Испании, особенно в период с 1939 по 1954 г.), поэзия Луиса Сернуды не только была обойдена вниманием зарубежных читателей (в том числе и многочисленных испанских эмигрантов) по причинам, о которых мы скажем ниже, но и являлась объектом последовательного бойкота со стороны франкистского режима и многих испанцев внутри страны. Факт этот уже сам по себе говорит о многом, ибо, как отмечал поэт Хосе Анхель Валенте, пренебрежение к подобным фигурам проявляется в «такой литературной среде, где даже похвала — в силу того, что в среде этой процветают невежество, корыстная лесть и всеобщий страх, — теряет какое бы то ни было моральное и объективное значение». Как говорит Октавио Пас в прекрасном эссе «Созидающее слово» (показательно уже, что единственное серьезное исследование, посвященное покойному поэту, принадлежит перу мексиканского критика), «большая часть работ, написанных о Сернуде в последние месяцы, могла быть написана о любом другом поэте». Так, менее чем через год после выхода в свет специального номера, посвященного памяти Сернуды, мадридский журнал «Инсула» посвятил другой свой номер консерватору, традиционалисту и, в общем-то, посредственному позу Леопольдо Панеро, что само по себе могло бы дискредитировать (если это не произошло раньше) подобные публикации в глазах читателей.

Понятно, что традиция эта восходит к весьма авторитетным критикам. Находясь в плену юношеских симпатий и привязанностей, виднейший исследователь Золотого века испанской литературы Дамасо Алонсо расточает своим современникам такие похвалы, перемешанные с пылкими, вызывающими улыбку заверениями в дружеских чувствах, которые заставили бы покраснеть самого Шекспира, будь они ему предназначены. И речь в данном случае идет не об Алейсандре, Гильене или Салинасе, а о таких второстепенных поэтах, как Диего, Панеро, Адриано дель Валье, Луис Росалес. Вот что пишет, к примеру, Алонсо о Херардо Диего (называя его не иначе, как «мой Херардо»): «…безусловный шедевр… мастерство поэта, достигшего расцвета сил… тончайший гений… Великолепные стихи! Они не уступают лучшим стихам Блейка (sic!)… великий художник, — . содержательная поэма, в которой автор с величайшей достоверностью сумел отразить глубокое понимание суровой Кастилии и унаследованного нами мистицизма — движущей силы наших поступков, мистицизма, который является нашей исторической миссией как сынов Испании (sic!)… самый прекрасный сонет из восхитительной книги сонетов…» А вот что говорит он о Леопольдо Панеро: «Это лучшее поэтическое произведение всех времен, написанное по-испански (речь здесь идет о весьма посредственной и — скажем прямо — старомодной поэме „Бремя человеческое“)… Я с большим восхищением отношусь к сонетам Панеро и другим его стихотворным произведениям и считаю, что некоторые из них являются шедеврами современной поэзии… В современной испанской литературе творчество Леопольдо Панеро, как ничье другое, отличается теплотой — да и не только в современной: его поэзия — одна из самых тонких во всей истории нашей литературы…» и т. д. и т. п. Любопытный штрих, характеризующий критические воззрения Алонсо: с одной стороны, он позволяет себе неуважительно отзываться о «мсье Сартре», которого, по собственному признанию, никогда не читал; с другой — рассуждает о внутренних движениях души, переживаниях, печалях и сердечных драмах, комментируя поэзию Диего, Панеро и Росалеса. Теперь мы можем понять — и даже оправдать — жестокость Сернуды («сеньора Сернуды», как называет его Алонсо), которой проникнута его поэма «Еще раз, с чувством». Любой другой на его бы месте…

В стране, где вмененное средствам массовой информации в обязанность каждодневное воскурение фимиама во славу и в интересах официальных кругов привело к такому положению вещей, когда журналы создаются исключительно ради восхваления правящего режима и публикации повторяющих друг друга, сочиняемых дежурными писаками угодливых дифирамбов; в стране, где мелкие конфликты и стычки, вызванные завистливой враждой между группировками и кланами столичного начальства, выдаются за политическую деятельность (увы, это по-прежнему единственный вид «политической деятельности», дозволенный в нашей печальной «конфедерации объединенных королевств»), — в такой стране, как эта, причины сознательного и полного забвения, которому были преданы творчество и имя Сернуды, заслуживают специального изучения и объяснения.

Луис Сернуда родился в 1902 году в Севилье и прожил в этом городе до 1928 года. Будучи студентом, он слушал в университете лекции Педро Салинаса — в то время преподавателя испанского языка и испанской литературы. Эти лекции и познакомили его с виднейшими представителями новой французской поэзии — Бодлером, Рембо, Малларме, Реверди. Их творчество наряду с произведениями усердно им читаемых испанских классиков — Гарсиласо, Луиса де Леон, Гонгоры, а также Густаво Адольфо Беккера, бывшего родом тоже из Севильи, — решительным образом повлияли на формирование его личности. Когда в 1925 году появились первые стихи Сернуды, испанская поэзия уже вступила — прежде всего под влиянием романтизма Беккера, модернизма Рубена Дарио, а позднее — строгого, отточенного стиля Антонио Мачадо и Хуана Рамона Хименеса — на путь развития, который привел ее в годы диктатуры Примо де Риверы и Второй республики к небывалому расцвету. Полный отказ от сюжетности, насыщенность текста иносказаниями и аллюзиями, приоритет выразительности над содержанием — таково было творчество всех поэтов, которых сегодня называют «наследниками поколения 1898 года». Сюрреализм, теория дегуманизации искусства Ортеги-и-Гассета, заново открытые для публики произведения Гонгоры — вот источники, где черпали вдохновение Сернуда, Альберти, Александре, Гильен, Салинас, Гарсия Лорка. Как писал недавно критик Карлос Боусоньо, «испанскому сознанию, никогда — даже в XVIII веке — не умевшему быть до конца рациональным и всегда являвшемуся индивидуалистическим, оказалась особенно близкой поэзия, основу которой составили индивидуализм и иррационализм».

Для Боусоньо — а его точка зрения отражает мнение большинства испанских критиков — существуют две основные тенденции в творчестве поколения 1925 года, которые «отличаются друг от друга степенью иррационализма: одна, более традиционная в этом отношении, представлена Рафаэлем Альберти, Педро Салинасом и Хорхе Гильеном. Другая — Нерудой, Алейсандре и Сернудой». Оставим пока в стороне анализ последующей эволюции Неруды и Альберти, которые, начиная с тридцатых годов посвятили свою поэзию служению революции, а также Гильена и Алейсандре, чье становление началось с публикации соответственно «Песнопений» и «Истории сердца», и внесем сразу одно уточнение: если Боусоньо, рисуя такую схему, имеет в виду творчество Сернуды до выхода в свет «Облаков», то мы готовы с ним согласиться, хотя даже в этом случае с некоторыми оговорками. Но начиная с 1937 года поэзия Сернуды становится богаче как с точки зрения формы, так и с точки зрения содержания и уже никоим образом не укладывается в тот шаблон, в который пытается втиснуть ее Боусоньо. Однако он, подобно одному знаменитому официозному критику, полагает тем не менее, что «Сернуда совсем не изменился; в саду его произрастают те же цветы, что и в 1933 году. Любое проявление бунтарского духа, любой политический лозунг трогают больше, нежели эта безукоризненная с точки зрения формы лирика, по прочтении которой в душе нашей ничего не остается. Сопереживать, читая такую поэзию невозможно, она оставляет нас равнодушными». Нелепые высказывания, подобные этому, содержатся в бесчисленных работах о Сернуде, написанных как в Испании, так и за рубежом. На них можно было бы ответить следующими словами поэта:

Уже в первой книге Сернуды, «Профиль ветра» (1928 г.) лейтмотив его творчества — противоречие между внутренним миром художника и миром, его окружающим, между действительностью и желанием (противоречие, вызывающее у поэта постоянное чувство отчужденности и одиночества, которое с годами становится все острее) — звучит совершенно отчетливо. И все же в первых стихах Сернуды больше какой-то смутной тревоги, беспричинной грусти и хандры (навеянных, вероятно, множеством произведений, им прочитанных, но до конца не осмысленных), нежели безысходного отчаяния, столь характерного для позднейшего его творчества. «„Профиль ветра“, — писал Сернуда тридцать лет спустя, — это книга, написанная подростком, причем подростком еще более незрелым, чем ему полагалось бы быть в его годы, обуреваемым не вполне еще осознанными стремлениями и впадающим в меланхолию именно из-за своей неспособности воплотить эти стремления в жизнь».

Вслед за «Эклогой», «Элегией» и «Одой», упражнениями на усвоение классических стихотворных форм, первое из которых, по признанию самого писателя, представляет собой подражание Гарсиласо, поэту наиболее им любимому, Сернуда публикует цикл стихов под названием «Одна река, одна любовь», где влияние сюрреализма Бретона, Элюара и Арагона угадывается во многих отрывках. Самобытность же его с особой силой проявляется в книге «Запретные удовольствия» (1931 г.). В этом произведении отчужденность Сернуды от внешнего мира, усиливающийся разрыв между действительностью и желанием находят свое выражение в крике протеста против «железных и бумажных стен», которые его окружают:

Противоречия между пониманием любви самим Сернудой и социальными и моральными устоями того времени лишь усугубляют его неприязнь к браку, семье, религии и законам, неизбежно приводящим, по мнению поэта, к потере личной свободы. В противовес им Сернуда провозглашает неотъемлемое право на «запретные удовольствия»:

В книгах «Обитель забвения» (1932–1933 гг.) и «Воззвания» (1934–1935 гг.) мишенью все более гневных выпадов Сернуды становится общество, в котором живет он уже после отъезда из Испании:

Духом протеста, который усиливается в результате тягот, пережитых Сернудой во время гражданской войны, проникнуты, как мы увидим, все произведения, написанные им в изгнании. В качестве примера достаточно привести отрывок из книги «Жить, не живя» (1944–1949 гг.):

Другим примером может служить одно из наиболее значительных его стихотворений из сборника «В ожидании рассвета» (1941–1944 гг.), в котором поэт, невзирая на оскорбления и пренебрежение со стороны современников, гордо заявляет о своих убеждениях:

До самого конца Сернуда неизменно противопоставлял индивидуализм порядкам и нормам современного общества. В одной из лекций, прочитанной в 1935 г., он вскользь говорит о причинах такого противопоставления. «Поэт, — пишет Сернуда, — почти всегда революционер… революционер, который, как и все люди, лишен свободы. Однако, в отличие от них, он не может смириться с таким положением и потому неустанно бьется о стены своей тюрьмы».

Бунтарство Сернуды проявляется и в отношении к религии: он защищает мирские наслаждения, противопоставляя их сухому пуританству испанского общества того времени. Восторженный поклонник человеческой красоты — он воспевает ее во всех своих книгах, начиная с «Юного моряка» (1936 г.) и кончая «Поэмами о красоте человека» (1957 г.), — Сернуда в одном из юношеских стихотворений обращается к богу своих соотечественников:

С годами его примитивное эпикурейство перерождается в неизбывную экзистенциальную тоску, близкую к той, которую испытывал Унамуно, но почти всегда, однако, отмеченную тягой к красоте молодости и глубоким убеждением в необходимости сохранения человеческого достоинства, благородства, что, как это ни парадоксально, придает ему некоторое сходство со стоиками.

Иногда же, с присущей ему двойственностью, делающей его творчество богаче и глубже, Сернуда как будто бы верит в посмертную славу поэта и видит в смерти желанное убежище от нападок и пренебрежения соотечественников:

В краткой, но содержательной автобиографии, представляющей собой вступительную статью к третьему изданию книги «Действительность и желание» (под этим названием опубликованы стихи, написанные в период с 1924 по 1963 г.), Сернуда делает попытку объяснить причины такой двойственности. «Мои убеждения, — пишет он, — подобно легендарным колоколам затонувшего города, звонящим время от времени, частой своею сменою порой наводили меня на мысль, что и они, вероятно, были всего лишь моей легендой, моей фантазией. Иногда же мне казалось, что они существуют в моем подсознании. Так, после длительных периодов безверия, в минуты Sturm und Drang — например, после гражданской войны или во время любовных страданий, о которых идет речь в „Поэмах о красоте человека“, — эти убеждения вновь появлялись на свет божий в соответствии с моими потребностями. И потому я спрашиваю себя: а не являются ли они всего лишь эгоистическим отражением моей потребности в них, не имея, таким образом, права называться собственно убеждениями?» Объяснение это напоминает другое, в поэтической форме высказанное в двух строчках из предпоследней книги Сернуды «Отсчитанные часы»:

Этот дуализм Сернуды, отмеченный, в числе прочих, и американским критиком Робертом К. Ньюменом, перекликается с идеями двух выдающихся писателей современности — во-первых, с девизом Андре Жида «Во мне сходятся противоположности», а во-вторых, со словами Ф. Скотта Фицджеральда, высказанными в начале его потрясающей автобиографии «The Crack-up»:«Признак интеллекта высшего порядка заключается в умении сосредоточиться одновременно на двух противоположных друг другу идеях, не теряя при этом способности мыслить». Решая комплекс проблем, с которыми сталкивается Сернуда как поэт и человек (отношение к родине и соотечественникам, ответственность писателя, проблемы, порожденные промышленным прогрессом, жизнью в изгнании и т. д.), он исходит из двойственного видения мира, которое состоит из двух посылок, не только различных между собой, но и прямо противоположных друг другу. Время от времени мы видим, как он переходит от первой ко второй и обратно, ни на одной из них не останавливаясь окончательно.

В упомянутой вступительной статье к сборнику «Действительность и желания» Сернуда пишет о «единстве противоположностей, столь необходимом в нашей жизни», и отмечает, что борьба между ними оказывается, по крайней мере для него, плодотворной. Достаточно одного лишь взгляда на его творчество, чтобы сразу же заметить благотворное влияние этой двойственности. С одной стороны, он подчеркивает революционную роль поэта и признает значение социального фактора в создании произведений искусства. С другой стороны (хотя раны, нанесенные войной, еще не затянулись), он выступает против участия в политической борьбе в таких выражениях, что их стоит привести здесь in extenso:«Редко какой поэт во время исторических событий в жизни общества не слышит в свой адрес упреков в пассивности. Как будто активность поэта не заключается прежде всего в его творчестве!» Анализируя веру Гальдоса в то, что развитие промышленности и науки обогатит наше отсталое общество духовно, он пишет: «Испания, как и во времена Гальдоса, по-прежнему испытывает необходимость в индустриализации и научном прогрессе». В то же время представление об образе жизни в современных индустриально развитых странах, составленное им за долгие годы изгнания сначала в Англии (1938–1947 гг.), а затем в Соединенных Штатах (1947–1952 гг.), вызывает в нем — «испанце по принуждению», каким он сам себя считает, — глубокое и чисто испанское по своему духу презрение к англосаксонскому типу общества, в котором процветает культ товарно-денежных отношений. Начиная с «Облаков», неприязнь эта постепенно углубляется:

Столкновение с этим миром вызывает в душе Сернуды такие чувства, которые побуждают его — как побуждали когда-то Унамуно, Ганивета и других представителей поколения 1898 года, порою даже и Мачадо, — писать стихи, восхваляющие примитивные «добродетели» нашего общества, не вступившего еще на путь индустриального развития (чем, кстати, до сих пор грешат некоторые из наиболее известных молодых «прогрессистов»).

И все же, пожалуй, ярче всего эта двойственность проявляется в прекраснейшем «Испанском диптихе», вошедшем в последнюю книгу Сернуды «Развеянные химеры» (1962 г.). Стихотворение состоит из двух частей, названия которых («Как жаль, что это родина моя» и «Как хорошо, что родина твоя») уже сами по себе свидетельствуют о внутренней противоречивости, отличавшей это замечательное произведение. Возражая против широко бытующего мнения, что стихи его навеяны оторванностью от родины и ностальгией, Сернуда отвечает на невежество и ограниченность критиков:

Гражданская война, резко изменившая направление испанской истории, драматическим образом повлияла также на жизнь и литературный облик Сернуды, Если творчество его в период, начинающийся «Профилем ветра» и заканчивающийся «Воззваниями», представляет собой удачный синтез ряда литературных влияний и течений (классицизма, романтизма, сюрреализма), то братоубийственная война, последовавшая за военным мятежом, настолько потрясла поэта, что пробудила в душе его богатейшую и разнообразнейшую гамму новых переживаний и чувств, глубина и достоверность передачи которых не знают себе равных в современной испанской поэзии. До 1936 года поэзия Сернуды развивается по пути совершенствования стиля, продолжая художественную традицию, восходящую к Гарсиласо, Беккеру и французским сюрреалистам. После гражданской войны в творчестве поэта появляется новая координата — отражение исторических обстоятельств (которые привели, вдобавок к моральной отчужденности, к изгнанию Сернуды из Испании), придающая его стихам ту самую поразительную насыщенность, что нас так покоряет. Для многих писателей его поколения, как и он эмигрировавших после поражения Республики, изгнание означает перерыв в их творчестве и приводит к тому, что все они живут, в большей или меньшей степени, лишь старыми литературными заслугами. Для Сернуды же, напротив, изгнание становится настоящей школой, дисциплинирующей поэта, и мы видим, как дар его совершенствуется из года в год, преодолевая трудный путь от «Облаков» к «Развеянным химерам». Совершенствование это идет, как мы убедимся, сразу по двум направлениям — тематическому и стилистическому. Жизненный опыт, приобретенный им после отъезда из Андалусии в Шотландию, а также чтение Блейка, Вордсворта, Браунинга, Йитса и Элиота придают творчеству Сернуды более зрелый характер, помогают ему избавиться от известной напыщенности и экстравагантности, которыми страдают ранние произведения. Вспоминая о том, что дало для становления его как поэта пребывание в Англии, Сернуда пишет: «Я научился по возможности избегать двух недостатков, которыми нередко грешат литераторы. Первый из них — pathetic fallacy (кажется, так назвал его Рескин), что с английского можно перевести как „чрезмерная сентиментальность“. Когда мне удается избежать ее, сам процесс моих переживаний как бы становится объективным, и перед читателем предстает уже не только конечный их результат, не один лишь набор субъективных впечатлений. Второй недостаток — pupre patch, или „напыщенность стиля“, злоупотребление красотой и изящностью выражения. Я научился жертвовать сочетаниями слов, которые нравятся мне сами по себе, ради основной темы произведения, ради общего замысла композиции».

Хотя Сернуда и остается сторонником республиканцев, чьи интересы он представляет, работая до военного мятежа в испанском посольстве в Париже (в Англию он уезжает в 1938 году, когда участь Республики уже решена, а события начинают принимать угрожающий оборот), в отличие от других поэтов — сторонников как первого, так и второго лагерей — он никоим образом эту приверженность в своей поэзии не проявляет. В 1937 году в осажденном Мадриде он пишет о кровавой братоубийственной войне и о постигшей страну разрухе с таким чувством и такой болью, которые сегодня своей достоверностью трогают нас больше, нежели революционная поэзия тех, кто защищал тогда правое и благородное дело (остающееся правым и благородным и по сей день). В некоторых стихах, где отчетливо звучит столь характерная для творчества Антонио Мачадо обеспокоенность судьбой родины, Сернуда взывает к Испании, по-прежнему остающейся для него «матерью» и не превратившейся еще в «мачеху», которая спустя несколько месяцев обречет его на изгнание:

В краткой автобиографии, написанной в 1958 году, Сернуда объясняет свою гражданскую позицию тех омрачающих память каждого испанца лет: «В начале конфликта под влиянием давнишней моей убежденности в том, что социальной несправедливости, существующей в Испании, должен быть положен конец и что конец этот близок, я видел в происходивших событиях не столько ужасы войны, тогда еще не познанные мною, сколько надежды, которые, казалось, сулили они для будущих поколений. Я совершенно отчетливо видел силы испанской реакции — вечной, неистребимой, живущей в созданном ею давным-давно мире средневековья, полном невежества, предрассудков и нетерпимости; и в то же время я видел (наверное, это было wishful thinking) силы молодой Испании, чей час, казалось, наконец пробил… Дальнейшее развитие событий показало, что у той Испании, образом которой я себя напрасно тешил, не было шансов выжить в этом мире».

Во время пребывания в Англии (сначала в Глазго, а затем в Кембридже) Сернуда порой поддается слабости, столь распространенной среди эмигрантов. С одной стороны, Испания окончательно превращается для него в «мачеху». Однако (и здесь вновь проявляется присущий ему дуализм) тоска по родным местам, по образу жизни в нашем доиндустриальном обществе, так отличающимся от внешнего облика и ритма жизни Шотландии, приводит его в определенный период к их воспеванию, к идеализации далекой родины, как будто в душе поэта неприглядные ее стороны предаются забвению, уступая место порокам, обнаруженным им в том вполне реальном мире, в котором он живет. «Страдая от ностальгии, — пишет он в автобиографии, — я только и думал о возвращении на родину, словно предчувствовал: со временем я отдалюсь от нее настолько, что мне станет безразлично, возвращаться или нет». Именно этому состоянию души, столь характерному для живущих в изгнании, обязаны своим появлением на свет некоторые поэмы и стихотворения, в том числе и приводимые ниже:

По мере того как одна за другой обрываются духовные нити, связывающие поэта с его родиной, первоначальная ностальгия превращается в озлобленность. Тогда как товарищи по изгнанию (включая пуриста Хорхе Гильена) и новое поколение испанских поэтов (Селайа, Блас де Отеро, Эухенио де Нора и др.) сохраняют веру в грядущие светлые перемены и будущее возрождение своей страны — веру, благодаря которой они рассматривают итоги гражданской войны как временное поражение в ходе непрекращающейся битвы, чей исход не решен еще окончательно, — Сернуда, стараясь проникнуть в суть явлений, с присущим ему пессимизмом приходит к выводу, что «нанесенный ущерб — беда не вчерашнего и не сегодняшнего дня: возместить его не удастся никогда». Отвергая возможность скорого и победоносного сражения, которое, по убеждению его соотечественников в Испании и за ее пределами, обусловлено и оправдано самим ходом исторического развития, он, окруженный одиночеством, пытается выбраться из-под обломков крушения той эпохи и того общества, чьи обычаи, мораль и веру безоговорочно осуждает. Постепенно горечь в стихах поэта перерастает в проклятия — поневоле патриотические по сути своей, хотя современные критики полагают иначе. Проклятия эти звучат особенно дерзко, если принять во внимание, что начиная с 1950 года политика оказывает все большее влияние на нашу поэзию, превращая ее в боевое оружие тех писателей, которые провозгласили своим кредо солидарность с народом и веру не только в необходимость, но и в возможность революционных перемен. Единственный голос, диссонансом звучащий в общем хоре, принадлежит, как всегда, Луису Сернуде:

В заключительных поэмах из сборника «Развеянные химеры» сквозит уже откровенная враждебность по отношению к Испании и ее народу:

Достаточно лишь обратить внимание на откровенные высказывания поэта о любви, на его упрямые попытки подорвать самые основы нашего угрюмого испанского общества — и причины остракизма, которому он подвергся, становятся очевидными без всяких комментариев. Для Сернуды неважно, противостоят ли ему отдельные личности или целые общества, в любом случае он не боится плыть против течения, его не пугает сознание собственной — по меньшей мере временной — непопулярности. В атмосфере интеллектуального и морального удушья, созданной кликой франкистов, одержавшей верх в гражданской войне, среди писателей внутри страны стали распространяться бунтарские настроения, вдохновляющей силой которых служило образцовое отношение Мачадо к своей родине и своему народу. Эти настроения, впервые зазвучавшие в конце сороковых годов в произведениях де Норы, Селайи, Отеро и других, усилились с появлением в 1955 году поколения поэтов, не признававших конформизма (в чем отчасти были повинны именно тупоумная цензура и режим, подавляющий любые проявления общественной и политической мысли). Им, вдохновенным певцам революции, в скорое свершение которой они верили, творческие воззрения Сернуды были не только непонятны, но и представлялись бессмысленными. Воспевающие мужество народа, борющегося за свое освобождение, они взирали на гордый, одинокий протест Сернуды теми же глазами, что и официальные писаки и цензоры. Имя Сернуды, ненавистное и тем и другим по одним и тем же и в то же время совершенно противоположным причинам, в течение полутора десятка лет нигде и никем не упоминалось, оставаясь под плотным «покровом молчания». Однако в последние годы все возрастающее его влияние на кое-кого из лучших молодых поэтов (особенно на Хайме Хиля де Бьедму и Хосе Анхеля Валенте), похоже, предвещает перемены в испанской поэзии. Несомненно, что в некоторой степени перемены эти предопределены и обусловлены творчеством Сернуды.

Испанская социальная поэзия после выхода в свет чуть более десятка достойных внимания произведений начала подавать недвусмысленные признаки истощения и угасания. Словно пытаясь хоть чем-то заменить так и не свершившуюся революцию (и признаков того, что она свершится в той форме, в какой это было предсказано, нет), певцы ее изо всех сил напрягают голос, выступают в своих стихах со все более яростными призывами (уже слишком оторванными от жизни), напоминая пророков, которым не внемлет серая масса глухих, слепых и немых соотечественников.

Поэзия Сернуды помогает нам выбраться из тупика. В течение пятнадцати лет испанские поэты воспевали революцию, которая так и не состоялась. И сегодня единственным средством, единственным выходом из создавшегося положения представляется нещадная критика тех, кто своей леностью и моральной нечистоплотностью, своей интеллектуальной нищетой и продажностью помогают зловещему пороку укорениться в нашем обществе. Сернуда как бы говорит нам: люди, которых вы превозносите, не те, кого превозносил Мачадо. Сегодня восхваление этих в большинстве своем никчемных людей способно привести лишь к тому, что совесть их окончательно успокоится, погрузившись в опьяняющие воспоминания событий 1936 года. Воспевать кастильскую землю в 1964 году означает воспевать ее отсталость и частную собственность ее латифундистов. Испанский народ, живущий былым величием и вчерашним героизмом, уже в течение двадцати пяти лет почиет на своих увядших лаврах, и единственный способ разбудить его — это лишить его всех старых заслуг, безжалостно заклеймить его, как это делаю я, Сернуда. Усилия ваши благородны и похвальны, но бесполезны: зло оказалось сильнее, чем вы предполагали. Один лишь я, окруженный одиночеством и забвением, сумел увидеть явное. Не бойтесь непопулярности. Когда-нибудь история воздаст вам по заслугам.

Сернуда несет нам правду поэзии, которой глубоко чужды компромиссы и тактические приемы, столь необходимые в политической деятельности, так никогда им и не принятой. Хотя политика и поэзия могут иметь общие цели (например, освобождение человека), пути их достижения не обязательно должны совпадать. Для художника лучший способ достижения такой цели заключается в том, чтобы сохранить верность своему искусству, правда которого — если она отвечает внутренним побуждениям поэта — всегда остается неизменной, тогда как тактические приемы могут меняться. Даже в самые тяжкие минуты отчаяния и безысходности Сернуда продолжает верить в человеческое благородство:

Сернуда, которого правда поэзии возвысила над родиной и соотечественниками, в последние годы жизни полагал, что творчество его после смерти будет сознательно предано забвению и затем, возможно, возродится уже выхолощенное и обесцененное теми, для кого при жизни он являлся объектом презрения и насмешек. Мысль о подобной судьбе, постигшей после смерти многих художников (например, Гонгору, Моцарта или Рембо), буквально превратилась для Сернуды в навязчивую идею, и именно отчаянному протесту его обязаны появлением на свет лучшие стихи, написанные на испанском языке:

Сегодня более, чем когда-либо, поэзия Сернуды представляется нам живой и — скорее даже — совершенно необходимой. И потому наш общий долг — долг всех тех, кто прежде не понимал творчества поэта во всей его полноте, или же понимал порой превратно, — сделать это творчество нашим достоянием, проявив любовь, равную той, с которой оно создавалось. Мы должны это сделать сейчас, пока какой-нибудь «эрудит» или библиотечный червь не набросился с жадностью на него и полностью его не уничтожил. Именно с целью восстановления элементарной справедливости и исправления совершенных ошибок и были написаны эти скромные строки.