Летом Борис Николаевич пригласил ее на выходные к себе на дачу. Она давно слышала от них об этой даче как о каком-то удивительном месте. И это оказалось правдой. Она как раз успешно сдала экзамены и перешла на последний пятый курс. Впереди оставался диплом, и все – взрослая жизнь. Это было, можно сказать, последнее лето ее детства.

Анна Павловна безвылазно жила на даче до осенних холодов. Борис Николаевич иногда приезжал туда в пятницу. Полтора часа они стоя ехали в душной электричке и, когда вышли на платформу, свежий воздух сразу ударил им в лицо.

– Как хорошо за городом, – почти одновременно воскликнули они и пошли по дорожке, тянувшейся от платформы. Солнце начинало припекать, но свежий ветерок нежно обдувал их.

– Знаете, лучше всего христианство принималось в Египте, – начал Борис Николаевич, – и первые христианские общежития – монастыри – появились тоже там. Кстати, и Святое семейство нашло приют после бегства именно в Египте! Ангел послал их туда, и они жили в той земле несколько лет.

– Странно, конечно, – пожала плечами она. – Вроде, Египет в Библии – это зло, мир. А почему так получается, что Египет стал принимать христианство?

– Дело в том, что религия Древнего Египта, хотя на первый взгляд и кажется многоликой и сложной, имеет в основе идею, очень близкую христианской идее спасения. Был у них такой бог Осирис. Этот Осирис был Сыном Божьим, пришел на землю, проповедовал свое учение, научил людей ремеслам, земледелию, но потом из зависти его убил другой бог, который был ему даже братом – Сет. Ну, словом, Осирис был умерщвлен силами зла. А потом он воскрес, и всякий египтянин, веруя в него и совершая путь под именем его, также имеет надежду на вечную жизнь. Только она там очень безлико описана.

– Неужели? – воскликнула она. – Это правда?!

– Ну конечно, разве я стану вас обманывать? – засмущался Борис Николаевич. – Вообще, нет ничего нового под Солнцем. Это еще царь Соломон сказал. Я прихожу к выводу, что весь этот мир сотворила величайшая сила Вышняя, пусть Божья. Мир так сложно устроен, в таком хрупком равновесии. А человек – ведь это же чудо природы! Нет, в основу мироздания заложена глубочайшая мудрость! В Притчах Соломоновых сказано, что, когда творился этот мир, она была художницей.

– Борис Николаевич, а что вам мешает прийти в церковь? – спросила она. – Вы ведь так хорошо все знаете! Иногда мне кажется, что лучше наших проповедующих братьев, хотя и они, конечно, говорят все по Писанию, – осеклась она. – Но вы – тоже.

И она внимательно посмотрела на него.

Он опустил голову и на минуту задумался, что-то внимательно разглядывая под ногами.

– Знаете, – прервав паузу молчания, продолжил он, – я сам себя спрашивал много раз – что же мне мешает? И никак не могу найти ответ. Я не могу верить в то, во что я не верю.

– Но вы ведь верите в Бога! Вы же сами сказали, что только Он мог сотворить этот мир! – воодушевленно воскликнула она.

Она очень хотела, чтобы Борис Николаевич наконец-то поверил в Бога так, как поверила она, и стал ходить в ее церковь. Но сколько раз она его ни звала, он вежливо отказывался. Ее всегда это сильно огорчало. В церкви она многим рассказывала о том, какой эрудированный человек Борис Николаевич, как он много знает по Библии и как интересно говорит. Сначала ее внимательно слушали и все спрашивали, а когда же он придет? Но время шло, он не приходил, и их прежний интерес к ее рассказам о нем угас. А однажды, когда она поделилась тем, что сказал ей Борис Николаевич, брат Петр раздраженно обронил: «Этот твой умный знакомый сам никак не может с собой разобраться и покаяться. Чему только он может научить? Он же еще мирской человек! Что он может знать о Боге? Слушай его больше. Вообще, сестра, эти твои общения с ним ни к чему хорошему не приведут. Вместо того, чтобы слушать о Господе, он говорит тебе о Нем. А как может говорить о Боге еще духовно не возрожденный человек? Ты же сама рассказывала, что он даже и некрещеный!» Ее щеки вспыхнули, она хотела как-то защитить Бориса Николаевича, но тут же осеклась. Что она могла сказать против слов Петра, если это было правдой? Борис Николаевич всячески избегал разговоров об их церкви, о покаянии. Он вообще был странный человек. И не мирской, и не верующий. Во всем не такой, как все. Но ее к нему тянуло. Он никогда не давил на нее своими знаниями, не читал ей нравоучений, которые, к примеру, она часто слышала от братьев и старших сестер. Он уважал ее веру. И для нее это было очень важно. Вот и теперь, идя по лесной дорожке на дачу, она опять затронула больную для них обоих тему веры и церкви. Иногда он говорил о вере и Боге так, что она замирала, восхищенно ловя каждое слово. А потом, когда пыталась передать эти слова в общении у себя на группе, выходило очень бледно. Чаще ее никто не понимал, а потом и вообще перестали слушать. Ей все время казалось, что Борис Николаевич ставит перед собой какие-то недосягаемые барьеры для принятия Бога, для преодоления которых у него не хватит и всей жизни. Все разговоры о вере сводились к тому, что это действительно движущая сила жизни, истории, всего в мире. Но поверить в того Бога, которого ему предлагает религия, он не может. Получалось, что он признавал Вселенское, незримое, но не имел веры в близкое и осязаемое. Вера для него не связывалась с какой-то Личностью. А для нее вера была связана именно с реальной личностью – Иисусом Христом. Это было так понятно и принято всеми. Он же словно шел вразрез с общепринятым, и это мешало ей понять его. Между ними стояла какая-то незримая стена – Личность. Для одного она была мертвым идолом, а для другой – Живым Богом. Все их споры никогда не оканчивались ни чьей-то победой, ни чьим-то поражением. Но если ей легко было объяснить и подкрепить свои слова зримыми аргументами, то у него все оставалось на уровне его пониманий. После того как мама побывала у них в церкви на рождественском концерте, их отношения стали еще более напряженными. С Борисом Николаевичем произошло все наоборот. После того как она уверовала, и он ожил, начал делиться своими сокровенными размышлениями. Раньше ему и общаться-то было не с кем, кроме своей матери. Но та была уже в очень преклонном возрасте и, всю жизнь будучи отдалена от религиозной мысли, с годами вообще уже тяжело понимала что-то новое. А это было новым и для них обоих. Они словно шли в одном направлении, но по разным берегам одной реки. И само движение объединяло и связывало их. Внутренне они были нужны друг другу. Это каждый из них понимал, хотя и смутно. Однако различные обстоятельства создавали между ними барьер, который они боялись переступить.

Увлеченно обсуждая излюбленную тему, они не заметили, как подошли к деревянному домику в глубине большого, разросшегося сада. Сквозь листву уже можно было различить Анну Павловну, сидевшую в большом плетеном кресле. Было видно и какую-то женщину, хлопотавшую у плиты. Борис Николаевич подошел к матери и взял ее за руку.

– Ну, как вы, мама?

– Все очень хорошо Боря. Погода стоит чудная, не жарко. Я все время отдыхаю здесь, в саду. Видишь, Маруся приехала, – она махнула в сторону дома и, прикрывая рот, добавила: – Что бы я без нее делала? Все-таки у меня уже не тот возраст.

– Очень хорошо! – весело ответил он и пошел в дом.

Она осталась в саду.

Марусей оказалась дородная женщина, с первого же взгляда очень располагающая к себе. Она был родственницей отца Бориса Николаевича и жила недалеко от их города. На лето она приезжала на дачу и ухаживала за Анной Павловной. Ей очень нравилось жить здесь, на свежем воздухе. Тетя Маруся пошла накрывать к обеду. Только что она сварила самый настоящий украинский борщ. Все шумно сели за большой круглый стол на открытой террасе.

Ей с первого взгляда все понравилось здесь. После обеда она пошла прогуляться по саду, а потом тетя Маруся проводила ее в небольшую комнатку под самой крышей.

– Тут неплохо, – как-то оправдываясь, сказала тетя Маруся. – Правда, не очень прибрано. Наверное, с прошлого года никто не убирал.

Она посмотрела вокруг. В комнате были явны следы беспорядка. Забытая кем-то гитара стояла в углу, на диване разбросаны книги, в корзине для бумаг под столом – скомканные листы. Она взяла одну из книг, это был Декарт. Она удивленно подняла брови.

– Это комната Бориса Николаевича? – спросила он тетю Марусю.

– Да что вы, – замахала руками та. – Борис Николаевич сюда, наверное, уже несколько лет не поднимался. Он ведь не часто здесь и бывает. Это мы с Анной Павловной тут постоянно. А здесь мой сын иногда ночует, когда приезжает. Но это так редко. Этот беспорядок, видимо, еще с прошлого года, когда он недельку тут был. А я еще за целый месяц так и не поднялась сюда. Если бы знала, что Борис Николаевич не один приедет, обязательно бы убралась. Я сейчас… – и подошла к дивану, чтобы сложить книги.

– Не надо. Я сама все уберу.

Тетя Маруся спустилась вниз. А она осталась наверху. Из окна комнаты открывался очень красивый вид. Домик стоял на небольшой возвышенности. Вдаль тянулись равнины, синели леса. Она залюбовалась этой красотой.

Быстро прибрав в комнате, она заметила, что сын тети Маруси был довольно начитанным человеком и, видимо, еще играл на гитаре. Она наклонилась, чтобы поднять скомканный лист, и невзначай распрямила его. На нем красивым, ровным, довольно крупным почерком было что-то написано. Она прочла: «Непримиримость взглядов рождает борьбу. Борьба очищает и взгляды, и цели, и движение. В борьбе закаляется наша сталь…» Дальше бумага обрывалась. Пораженная, она еще раз перечитала эти строки. «Как емко и точно сказано – борьба дает жизнь». Она опять бросила взгляд на строки, пытаясь их запомнить. Внизу послышались голоса. Она вздрогнула, словно ее кто-то застал врасплох, когда она подсмотрела чужие мысли. Судорожно скомкала лист и бросила обратно – в наполненную доверху корзину. Ей не хотелось выбрасывать эти мысли и частичку чьей-то другой жизни, но все-таки она была здесь гостьей. Она еще раз окинула довольным взглядом прибранную комнатку и весело спустилась вниз. Ей было очень хорошо.

После ужина тетя Маруся и Анна Павловна пошли в дом, а она осталась на веранде с Борисом Николаевичем. Было тепло и тихо. Солнце потихоньку садилось, освещая все мягким золотистым светом. Ей не хотелось уходить, ему, видимо, тоже.

– Знаете, я часто вспоминаю нашу встречу, тогда в автобусе, помните? – спросил он и заглянул в ее глаза.

– Да, я тоже вспоминаю. Ведь я тогда впервые встретила верующих. Я хотела пойти за ними, а у вас вдруг разорвался пакет. И яблоки…

– Да, раскатились по всему салону, – они засмеялись.

– Как-то странно складывается жизнь. Вроде неприятное событие, а привело к таким хорошим последствиям, – сказал он и понизил голос, который как-то задрожал. – Я очень к вам привык. Вы привнесли в мою жизнь какой-то свет.

– Правда? – удивленно спросила она.

– Да. Особенно я это остро почувствовал, когда вы долго не приходили.

Он потупил глаза. Она молчала.

– Не знаю, как вам и сказать, но мне очень приятно, что вы сейчас здесь, с нами.

– Мне тоже, – сказала она, чувствуя какое-то внутреннее напряжение, словно они шли в горку. – У вас очень красивый дом, сад. Мне здесь очень понравилось.

– Правда? – оживился он. Его пальцы нервно перебирали салфетку. Видимо, он хотел еще что-то сказать, но промолчал. Молчала и она. Ей не хотелось переходить этот невидимый барьер. Надо было сменить тему разговора.

– Вот вы говорите, – перевела она разговор, – что крест – это древний языческий символ Жизни и круговорота в природе?

– Да, это так, – несколько утомленно ответил он. – По историческим сведениям, крест, на котором был распят Христос и на каком распинали древние римляне, был более Т-образной формы, нежели как рисуют на картинах. Скорее всего, христиане просто взяли этот старый, понятный всем символ движения жизни и вложили в него новый смысл, связав с Христом. Вот, что такое крещение? Это погружение.

– Погружение в воду, – добавила она.

– Но ведь нигде в Писании не сказано, что именно крещение в воде дает Жизнь Вечную. Сказано, что «если будешь веровать и крестишься – спасен будешь».

– А ведь Он покрестился в воде, – опять добавила она.

– Но до Христа Иоанн Креститель пришел и крестил в воде. А про Христа, однако же, сказал, что Тот будет крестить огнем и Духом Святым, а не водой. И это тоже крещение. Вообще, крещение в воде, как обряд очищения и символ перерождения, есть в других мировых религиях. Например, в индуизме. Там омовение в священных водах Ганга – целый ритуал. Нет, я не могу согласиться, что крещение есть только акт водного крещения. Это, наверное, одна из составляющих. Крещение – это скорее путь, чем одинарное действие, которое дает тебе пропуск на небеса. Все это так сложно.

– Ну вот, опять у вас все сложно! – воскликнула она. – Неужели нельзя все упростить?

– А нужно ли? – вставил он и внимательно посмотрел на нее. – Мне иногда кажется, все настолько доупрощали Истину, что от дивного строения остался один голый столб. И теперь всем предлагают веровать в этот столб, называя его Богом. Нет уж, избавьте меня от этой муки, связанной с разумом и совестью. Я не могу веровать в столбы и верить столбам. Столб еще хорош как указатель пути. Но если он и является концом моего пути, то я лучше останусь в таком, неверующем состоянии, нежели буду кадить перед ним, – разгорячено сказал он. – Когда мне в школе, в институте говорили, что Бога нет, я хотел его выдумать, хотя бы для себя, но я хотел, чтоб Он был. Когда сегодня мне на каждом шагу пытаются доказать, что Бог – это вот это, я хочу закрыть уши, чтобы не слышать об этом Боге: мне не хочется, чтоб Он был. Для меня Бог – это не рекламный ролик. Нельзя так плоско все видеть, через это мы опошляем Великое, начинаем жить в этой пошлости и нести ее другим. Ведь это же ненормально. Если сегодня посмотреть на все христианство, которое вышло от нестяжательной проповеди Христа, то разве этого желал Он? Нет, я не могу в это поверить! Сегодня религия делает хорошие деньги на этих именах. Но когда начнешь докапываться до сути, то она же зажжет костер под тобой. Нет, в религию я никогда не смогу прийти!

– А как же тогда вы придете к Богу?!

– А разве нет других путей?

– А разве есть? – удивленно спросила она.

– Путь всегда есть, только вопрос в том, видим ли мы его.

– Видеть путь – это иметь Христа. Быть в церкви. Спасение не может быть вне их.

– Да, но важно, чтоб они действительно жили в нас, а не иллюзорно. Где грань между тем, что есть по правде, и чего нет?

– Наша вера, – твердо ответила она.

– В средние века люди тоже верили, когда сжигали невиновных, что это – еретики и отступники. Они считали это делом Божьим. Сегодня запрещают в церкви иметь свое мнение, потому что это опасно. Нет, со своими мыслями я не уживусь нигде, ни в какой церкви. Везде царит строгая догматика, а это не для меня. Я всю свою жизнь стараюсь разрушать это догматическое сознание, оно никогда не давало прогресса человечеству. Это тупик.

– Но как же церковь может жить без учения?

– Учение не есть догма. Вот когда церковь станет жить по учению, тогда я приду в нее.

– Вы отвергаете церковь, вы отвергаете религию, с чем же вы в итоге хотите остаться? – нервничая, спросила она.

Он пожал худыми плечами и, посмотрев на золотистый солнечный закат, тихо ответил:

– Со своими принципами. Я хочу быть свободным хотя бы внутри.

– А как же ад? Вы отвергаете и это?

– Смотря что назвать им. Порой мы сами устраиваем его друг для друга. Думаю, мы, живя здесь, никогда до конца не можем знать, что есть там, а чего нет. Главное, всегда оставаться Человеком. Все-таки мы несем на себе печать образа Божьего.

– И Его подобия тоже.

– Нет. В подобие нам приходится всю нашу жизнь приходить.

– А как же Христос? Разве через веру в Него мы не становимся подобием Божьим?

– Через веру – становимся. Но не через догмы. Догма вере враг.

– Я не могу понять вас, – огорченно развела она руками.

– Я и сам себя не понимаю порой, – тихо добавил он.

Солнце село, на свет налетели комары.

– Знаете что, давайте пойдем спать. Утро вечера мудренее, как говорится в пословице. Завтра начнется новый день, и он принесет нам свои тяготы, а может, счастье…

И они разошлись.

Она поднялась к себе наверх. Включила электричество, мотылек забился об оконное стекло. Комната погрузилась в полусвет. На скате мансардной кровли она заметила надпись, сделанную мелком: «Счастье – это быть свободным!». Засыпая, она сладостно повторила эти слова. Завтра наступал новый день.