43 г. н. э. Дворец императора Клавдия в Риме

Коротенький, толстый Полибий выпрямился во весь свой смешной рост и заявил повелителю мира и Римской империи:

— Это решение недостойно вас, цезарь. Это — решение дурака.

Его коллега Паллант взглянул на своего друга в крайнем изумлении и ужасе. Он побледнел и покачал головой, призывая Полибия замолчать, но не смог привлечь его внимания, потому что философ отказывался смотреть на кого-либо кроме императора Клавдия.

— Что ты сказал? — спросил Клавдий, стараясь не заикаться.

— Я сказал, цезарь, что только дураку могла прийти в голову такая идея. Вы рискуете жизнью, ища одобрения Сената, который вас презирает! Почему вы делаете так, если можете написать эдикт, который за ночь удвоит число сенаторов и вдвое же уменьшит их силы? Почему кланяетесь и расшаркиваетесь перед этими заносчивыми глупцами, перед этими думающими только о протекции идиотами, когда можете прихлопнуть их в одно мгновение?

— Ты только что назвал меня дураком, — повторил Клавдий. — Ты назвал римского императора дураком!

— Именно им вы и являетесь, — парировал Полибий.

— Паллант, — Клавдий посмотрел на своего второго советника, — Полибий назвал меня дураком. Разве этого не достаточно, чтобы приказать схватить его и бросить в темницу?

— И протащить за колесницей по арене, — ответил второй грек.

Клавдий вздохнул.

— Знаешь, Полибий, тебе действительно не стоит называть императора Рима дураком. Римляне могут услышать тебя и решить, что ты не шутишь, и тогда никто не будет меня уважать. Меня свергнут, а тебя вышвырнут из дворца.

Полибий передернул плечами и, казалось, собирался что-то сказать, но Клавдий продолжил:

— Я иду на бриттов не для того, чтобы умилостивить Сенат, а чтобы поднять свой авторитет у народа Рима. Завоевав дикарей и варваров, я стану героем для своих людей, таким же, как Ю-юлий и Ав-вгуст.

Он снова начал заикаться, сжал кулаки и ударил себя по бедрам. Это как-то помогло. Но что действительно раздражало императора, так это дерзость Полибия. В конце концов, философ или нет, но он — всего лишь бывший раб.

— Достаточно уже того, что сенаторы отказываются обедать со мной, и я вынужден отправиться в почти что добровольное изгнание из-за всех этих заговоров. Но я приблизил тебя, Палланта и Нарцисса, сделал вас советниками, подняв куда выше вашего прежнего положения, и ты больше, чем кто-либо, должен уважать меня. Особенно потому, что все здесь, кроме меня, ненавидят вас из-за того, что вы — греки.

— Клавдий, я уважаю тебя, почитаю твой ум, воображение и то, что ты каким-то образом смог выжить в самой убийственной семейке за всю историю мира; но будешь ли уважать меня ты, если все, что я буду делать, — это отвечать на твои дикие планы: «Да, цезарь!» и «Нет, цезарь!»? И эта твоя затея — отправиться по следам Нарцисса после того, как он только недавно был направлен на подавление волнений армии в Галлии — безумство. Как будто твое здоровье позволит тебе отъехать далеко от Рима! Но это еще не все. Твой план — добраться до Британии, где мужчины и женщины носят звериные шкуры и раскрашивают лица синим, — полнейшая чушь. О боги! Чтобы император Рима отправлялся куда-то на край земли, в стремлении оставить там свой след?! И что самое плохое — ты собираешься поставить на время во главе империи Луция Вителлия, этого вечно пьяного льстеца… Это же чистое сумасшествие!

— Довольно! — заверещал Клавдий. — Я терплю, когда ты критикуешь меня или грубишь, если это в моих интересах. Но ты абсолютно не имеешь права порицать Луция Вителлия, моего дорогого друга и помощника!

— Пьющего помощника, цезарь, — заметил Полибий. — И человека, который лизал задницы Тиберию и Калигуле. Он был самым первым римлянином, который поклонился и поцеловал землю, когда Калигула провозгласил себя богом. Даже этот треклятый Сенат тянул несколько дней, выказывая свое несогласие. Только не Луций! Он орал «О, великий и могущественный бог Калигула!» в каждом коридоре!

— Он был прекрасным наместником Сирии, — сказал Клавдий. — Вспомни, как он подавил недовольства иудеев, сместив этого жестокого безумца Понтия Пилата и его соправителя Каиафу. Иудеи и та новая секта, христиане, могли распространить смуту до Египта, если бы он не действовал с умом и решимостью. Это была опасная ситуация для всей империи, но он справился великолепно.

— Как же, справился… А еще создал нам огромную проблему с христианами и евреями здесь. Он был благороден в провинциях, но когда вернулся сюда, все изменилось. Похоже, он просто мечтал поддаться порче и коррупции, которые пронизывают все в Риме, едва только въехав в городские ворота. И теперь он здесь, во дворце, и каждую ночь вы ходите по отвратительным тавернам и публичным домам, пьете, играете в азартные игры и забавляетесь до утра… Что за пример подает цезарь своим людям?

Император Клавдий вздохнул и уселся на стол. Он не любил спорить со своими советниками, единственными людьми во дворце, которым полностью доверял, и больше всего с Полибием, гением, рожденным в Греции, советы которого он особенно ценил с того самого момента, когда в день убийства Калигулы неожиданно обрел власть. И ему нравилось, что греки звали его «цезарь», чего не хотел делать ни один из сенаторов.

Сенат до сих пор считает его узурпатором, потому что двумя годами раньше его избрали солдаты, убив перед этим Калигулу и всю его семью, и хотя на словах сенаторы почитали императора, любой из них всадил бы ему кинжал в спину, если бы только смог потом спастись. Клавдию пришлось заручиться поддержкой преторианцев и остальной части армии и, несмотря на свою не слишком большую сообразительность, он стал самым сильным человеком во всем Риме. Для всех, кроме, конечно, его жены Мессалины.

— И тем не менее, Полибий, мне необходимо добиться большой военной победы, чтобы укрепить свой авторитет как в народе, так и в Сенате. А при моем слабом здоровье я не могу сравняться с Юлием, Октавианом или даже Тиберием. Люди смеются надо мной, когда я ковыляю по улицам, передразнивают меня. Чтобы заручиться любовью и уважением народа, мне нужен военный авторитет, а он приходит от славных битв и побед.

— Ерунда, Клавдий, — фыркнул Полибий. — Чтобы заручиться их любовью и уважением, все, что тебе нужно сделать, — это дать народу хорошее, ответственное и стабильное правление. Хлеб и работу, а не хлеб и зрелища. Тебе нужно снизить стоимость зерна, построить сотню-другую домов в городе, защитить Остию от набегов пиратов и увеличить число ворот в Риме со стороны Неаполя. Еще тебе стоит очистить Тибр — настоящую сточную канаву; там одни трупы животных и пьяниц, и все это несет к морю. Кроме того, было бы хорошо облегчить бремя налогов, как я уже годами пытаюсь тебе объяснить, ибо увеличение налогов приводит к тому, что люди работают меньше, а не упорнее. И еще тебе нужно…

— Довольно, Полибий, довольно! — замахал руками Паллант.

Император и Полибий с удивлением взглянули на этого грека. Паллант редко говорил, если только его об этом не просили, и никогда не повышал голос до крика, он был человеком, взвешивавшим каждое слово, неспособным внезапно обидеться или впасть в ярость. Теперь чаша терпения даже спокойного Палланта переполнилась.

— Дай цезарю хоть минуту для раздумий, а не перечисляй проблемы, тянущиеся со времен республики! Нельзя ожидать, чтобы он решил за один день все, что унаследовал от правления своих ужасных предшественников. Откуда взять деньги, чтобы исполнить то, что ты перечислил? Кто будет работать, если не будет достаточного количества рабов? Вот почему для нас так важны бритты!

— Конечно же, завоевание Британии важно для нас, Паллант, — сказал Полибий. — Именно поэтому мы и послали туда Авла Плавтия. Но почему император должен ехать туда лично? С чего это люди Рима выйдут на улицы и будут приветствовать его восхищенными криками только потому, что он возвратится с именем «Британик»? Что за имя! Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик Британик! У тебя уже есть имя, — повернулся он к Клавдию, — которое большинство римлян будет помнить всю жизнь, а прибавив к нему новое, ты ввергнешь их слабые умы в пучину хаоса. Снова повторяю, цезарь: нет тебе необходимости отправляться в путь, совсем не обязательно тащиться через всю Галлию, а потом и морем — в гнилые земли облаков и дождей-, да еще и этих жутких друидов! Особенно когда столь много дел нужно решить в самом Риме.

— Но именно поэтому я оставляю вместо себя Луция Вителлия…

Полибий издал стон ярости и отчаяния.

— Город дураков в руках идиота! — прошипел он. Потом поклонился и покинул библиотеку. Он был явно не в себе.

Клавдий и Паллант посмотрели, как грек уходит, и Паллант негромко произнес:

— Думаю, мне следует последовать за ним, цезарь, чтобы убедиться, что он не сделает ничего лишнего за пределами этих стен. Когда он в ярости…

Клавдий кивнул:

— Да, иди и посмотри. Убедись, что он в порядке. Иногда он так из-за меня расстраивается, а я ничего не могу придумать, чтобы угодить ему.

Паллант улыбнулся:

— Цезарь, это наша работа — угождать.

Оставшись один, Клавдий подумал, а не прав ли Полибий? Он теперь уже сомневался в целесообразности своего путешествия. Каким-то образом Нарцисс, его советник и бывший раб, умудрился нейтрализовать недовольства и страхи солдат до того, как они отправились в Британию. Но выстоят ли они, столкнувшись лицом к лицу с бриттами, народом жрецов, еще более ужасающим, чем даже германцы?

Казалось, в Британии все шло пока хорошо. После высадки армии на берег первые гонцы доставили вести о победе Плавтия на берегу реки Медвей — первом разгроме войска бриттов. Тогодумн, брат отступника Админия, был убит, и теперь остался лишь один вождь бриттов, Каратак, который бежал, спасая свою жизнь, на запад, где друиды собрали большие силы. Веспасиан преследовал их среди холмов и долин Британии. Но вместе с добрыми вестями пришел и отчет о том, что банды бриттов продолжают устраивать набеги на лагерь армии и Британия все еще остается опасной территорией.

Однако Клавдий в этом не сомневался, крупная военная победа сотворит с его репутацией чудеса. Империя не расширяла свои границы со времен Августа, и, если он включит в нее Британию с фантастическими запасами леса, серебра, свинца, зерна и рабов, его имя войдет в анналы истории — как имена Юлия и Октавиана.

Продумав о своих прославленных предшественниках, Клавдий улыбнулся. Никогда, ни на одно мгновение, с рождения и до того момента, когда он дрожал в ужасе за занавеской во время убийства Калигулы, он не считал себя достойным звания императора.

Тиберий и Калигула так уронили его, что Клавдий даже написал длинные и подробные — и, конечно же, очень секретные письма друзьям о насущной необходимости восстановить республику и возвратить Рим в руки народа…

Но боги повелели ему занять престол, и он не мог отказаться, иначе те же преторианцы убили бы его в одно мгновение. Поэтому он решил, что будет лучшим императором, какого мог бы пожелать Рим. И по этой причине ему нужны были люди, которые поддерживали бы его. Ему нужно было сделать что-то, чтобы снискать всеобщее уважение. Завоевание Британии было самым очевидным шагом…

А кто вспомнит хоть одну причину, по которой можно было бы уважать Тиберия? Не за то ли, что он был жестоким и изощренным тираном, что плел интриги и заговоры и «развлекался» с детьми на острове Капрея? И хуже, в десять тысяч раз хуже Тиберия был его ужасный убийца — племянник Клавдия Калигула. Столь молодой и столь невыразимо-жестокий. Человек, который вырывал детей из животов беременных женщин и поедал их, который совратил своих собственных сестер, словно был египетским фараоном; который забавлялся тем, что заставлял сенаторов Рима лаять, словно собак. Даже своего коня Инцината он сделал сенатором! И все эти благородные римлянки, с которыми он спал, включая девчонок и старух! Он даже устроил публичный дом во дворце, чтобы пополнить через это казну…

«Что ж, — думал Клавдий, — пришло время для семьи Юлия обрести второго Августа. Октавиан расширил пределы империи, и Клавдий сделает то же самое. И может быть, после смерти меня назовут Августом, как назвали когда-то Октавиана. Да, Клавдий Август. Звучит гораздо лучше, чем Клавдий Британик».

Валерия Мессалина читала свиток уже во второй раз. Прочитав его в первый раз, она качнула в изумлении головой и, не сказав ни слова, снова углубилась в чтение.

— Слоны?! — спросила она, отложив, наконец, свиток.

— Да, слоны. Большие, как те, которых вел Ганнибал.

— Но это же больше тысячи миль на север Галлии! Как ты собираешься поддерживать в таком долгом путешествии их здоровье?

— У меня будут мои врачи.

Она пожала плечами и снова взглянула на свиток:

— И двадцать бывших консулов? Они так стары, что просто не перенесут трудностей пути.

— Я выберу тех, что помоложе. Им всем под шестьдесят, но пойдут лишь те, кто выдержит.

— И ты берешь с собой преторианскую гвардию? Но последние два года она лишь пьянствовала! Там нет ни одного человека, который смог бы поднять меч. Оставь их для защиты императорской персоны. Клавдий, дорогой, ты совершаешь глупость. Твое место — здесь, около своей жены. Нашей Октавии всего четыре года, а Тиберию — два, и они будут скучать по отцу. И послушная, любящая своего императора Валерия тоже будет скучать…

Несмотря на свою обычную покорность жене, Клавдий с раздражением ответил:

— Дети могут скучать по мне, но, похоже, у их матери по ночам не будет времени, чтобы вспоминать о муже…

— О, любимый, ты ведь не веришь всем этим слухам, правда? И если я слегка игрива, то только в твоих интересах. Если ты не хочешь быть объектом постоянных заговоров, твои отношения с Сенатом тоже нужно улучшать. Коль они не желают разговаривать с тобой и ты тоже не признаешь их, тогда настает очередь твоей жены использовать все доступные средства, чтобы настоять…

— Большинство жен, чтобы помочь карьере своих мужей, ограничивается парой пиров. А мне говорят, что ты, похоже, удовлетворяешься лишь оргиями и дикими празднествами и, чтобы унять свою похоть, хватаешь мужчин даже в тавернах!

— Бред! — возмутилась она. — Этот дворец переполнен слухами и сплетнями. Если бы я прислушивалась к каждой такой сказке о тебе, то поверила бы, что ты день и ночь проводишь со шлюхами во всех публичных домах Рима. Но разве я верю торговцам сплетнями и болтунам? Конечно же, нет, ибо я больше верю своему Клавдию, чем он — своей Валерии.

Император переложил на столе несколько свитков. Он попытался сосредоточиться на планах своего путешествия в Британию, но Мессалина подошла и обняла его за плечи, а затем изогнулась и стала покусывать за ухо, что иногда ему действительно нравилось.

Он вздрогнул и повернулся, чтобы поцеловать ее. Мессалина провела языком по его губам и заставила открыть рот. Ее рука уже пробралась под его тунику и собиралась опуститься вниз, когда послышался чей-то отчетливый кашель.

В раздражении Мессалина обернулась и увидела, что у входа в библиотеку стоит Полибий.

— О, ради всех богов, в чем дело? Разве ты не видишь, что я и император заняты?

— Простите меня, госпожа, но дело не терпит отлагательств.

— Тогда входи, — повелела она. — Клавдий, ты даешь этим рабам слишком много свободы. В конце концов, они греки…

Не обращая на нее внимания, Полибий приблизился к императорскому столу вплотную.

— Я должен поговорить с тобой, цезарь, — сказал он.

— Так говори, глупец, — разгневалась Мессалина.

Грек не проронил ни слова.

— Ты глухой, тупой, или все сразу? — не унималась императрица.

Полибий стоял и молча смотрел на императора.

— Любовь моя, — примирительно заметил Клавдий, — Полибий не способен говорить в твоем присутствии. Должно быть, это дело крайней важности, предназначенное лишь для ушей императора.

Взбешенная Мессалина бросила на грека злобный взгляд, но тот лишь поклонился, когда она выскочила вон.

— Ну, Полибий, что же случилось такого, что ты прервал первый такой визит Мессалины ко мне за целый год?

— Наши шпионы только что вернулись из Египта. Они говорят, что случилось страшное нашествие саранчи, и половина посевов пшеницы уничтожена. Через два месяца, Цезарь, в Риме не будет хватать зерна для выпечки хлеба, цены поднимутся до небес, и начнется голод, если только мы не добудем продукты из других источников. Проблема заключается в том, что о саранче уже известно, цены взлетят очень быстро во всей империи, и жителям Рима придется туго.

— Очень хорошо, отправь людей немедленно… на все рынки империи и купи все, что необходимо, чтобы заполнить склады. Это уже пятый неурожай в Египте за последние двадцать лет. Именно поэтому, Полибий, нам нужна Британия. Там меньше лесов, чем в Германии, есть открытые места и поля, на которых можно вырастить столько зерна, сколько нужно Риму. Эта страна может накормить весь мир. Мне сообщили, что почвы там черные и богатые, как в Этрурии, и кто знает, как далеко простираются эти земли? Но что еще лучше, Полибий, так это то, что в Британии более холодный климат, зерно и фрукты созревают там медленнее и обладают более богатым, ярким вкусом. И, что самое замечательное, эти земли слишком холодны для саранчи. Теперь ты понимаешь, почему я иду в Британию?

Полибий неопределенно пожал плечами:

— Зерно и земля останутся там и завтра, пойдешь ты туда или нет, цезарь. И есть еще одна вещь, о которой я должен тебе сказать; это сообщили нам из Британии. Мятежный вождь Каратак снова повел свои войска через страну и приказал им не останавливаться ни перед какой жестокостью, чтобы подорвать дух наших солдат. Твой полководец Плавтий хотел преследовать и уничтожить Каратака, но, к своей досаде, вынужден был следовать твоему приказу и теперь проверяет подготовку к взятию столицы Каратака, которая, как сообщил мне посланник, должна быть взята тобою лично. Это так?

Клавдий кивнул.

— Мне сообщили, — заметил Полибий, — что эта столица — не больше чем деревня с домами из дерева, соломы и глины… — Он подумал о чем-то и завершил: — Очевидно, цезарь, бритты строят что-то, похожее больше на мазанки, чем на дома. А ты все еще считаешь, что императору пристало лично завоевывать такую глушь?

— О, хоть раз в жизни, Полибий, не мог бы ты заткнуться? — воскликнул Клавдий.

Грек взглянул на него в изумлении. До него, наконец, дошло, что Клавдий явно недоволен, а что он сам зашел слишком далеко. Незадачливый советник склонился в знак извинения.

— И еще кое-что, Полибий. Пока меня не будет в Риме, я хочу получать ежедневные отчеты о поведении моей жены. Мессалина ведет себя не так, как подобает жене цезаря, даже тогда, когда цезарь во дворце. Когда цезарь отправится в поход, одни боги знают, как далеко она может зайти. А я не смогу стать настоящим победителем, если меня будут осмеивать как мужа самой разнузданной шлюхи в Риме, не правда ли?

Земли иценов в Восточной Британии

Дни стояли солнечные, часто жаркие. Туман в полях быстро испарялся, в воздухе висела пыль от сухой земли и пыльца цветов, в изобили растущих в лесах и лугах. Казалось, пыль и грязь были повсюду. Грязны были одежды крестьян, начинающих готовить поля к сбору урожая, грязны были их дома.

Но хуже, куда хуже был дым, которым тянуло с полей, подожженных для того, чтобы выращенное на них зерно не досталось римлянам; хуже была пыль на одеждах бегущих от войны людей, хуже был прах мертвых, возвращающийся, наконец, земле.

Поражение вождя Каратака оказалось горем для одних и, может быть, облегчением для других. Но душу Боудики известия о поражениях опустошали. Никогда еще она не была настолько лишена всякой надежды, как тогда, когда слушала гонца, который рассказывал о проигранных битвах. Он был воином из племени иценов, сражался плечом к плечу с Каратаком на реке Медвей и подтвердил храбрость бриттов и несокрушимость римлян.

После возвращения из святилища друидов и радости, испытанной на празднике, Боудика делалась все более замкнутой и угрюмой. Она начинала путешествие с таким волнением, она радовалась долгому пути, приключениям, встречам с новыми местами и удивительными знаками, посвященными богам! В первый раз за ее юную жизнь мир распростерся за границы племени иценов, за хорошо знакомые ей реки, поля и леса. Но потом пришли вести о нашествии римлян, и в одно мгновение все поглотил хаос. Вместо ощущения свободы, которое она обрела на собрании племен в священной роще, она чувствовала в душе глухое уныние. Это уныние поселилось теперь и в ее семье. Даже возвращение домой, ко всему тому, что было ей знакомо, не принесло облегчения.

Но чтобы понять, что делать теперь, ей нужно было доподлинно знать все о происходящем. Потому она и выпытывала у возвратившегося воина:

— Битва была на реке? Кто из бриттов сражался? Сколько римлян там было? Как они были одеты? Какое оружие…

— Боудика! — воскликнул Гэдрин. — Во имя богов, один вопрос за раз! Бедняга только что приехал.

— Но как поступим мы, отец? — спросила она.

Гэдрин кивнул.

— Это вопрос, над которой предстоит думать мне. Это — не дело детей, — сказал он.

— Я не ребенок. Я охотник. И я могу сражаться с римлянами так же, как и любой бритт.

— Не будет никаких сражений с римлянами, пока мы не узнаем их намерений, — заявил отец твердо. — Римляне воюют всерьез. Они сокрушают любого, кто становится на их пути. Если мы вступим в войну, они точно нас уничтожат…

— Так мы не будем сражаться? — перебила она.

— Каратак сразился, и посмотри, чем это закончилось. Как могут ицены сопротивляться столь могучей силе, как римляне?

Внезапно ее глаза вспыхнули гневом.

— Я буду биться! Даже если буду делать это одна!

— Да, — отозвался отец, — верю, что будешь. А что буду делать я, когда мою любимую дочь поднимут на столб и распнут? Нет, дорогая, не будет никакой битвы. Время сражений ушло. Пришла пора переговоров.

Позднее, той же ночью, она заставила гонца только ей одной повторить все детали сражения, проигранного Каратаком, и чем дальше слушала, тем меньше понимала, почему бритты потерпели поражение. Каратак был благородным воином, искусным в военном деле и одним из тех, кого защищали боги. Зачем тот мальчик погиб в таких мучениях, если не ради того, чтобы армии бриттов выиграли войну?

Брат Каратака, Тогодумн, человек тоже выдающийся, был убит, как и тысячи отважных сыновей и дочерей Британии. Если верить словам вернувшегося воина, даже женщины сражались храбро и не уступали мужчинам в силе и стойкости. Воин особо подчеркнул их мужество в борьбе с римскими полчищами. Но и этого оказалось мало. Британия потеряла свою армию.

— Тебе нужно было их видеть, госпожа, — сказал ей бритт. — Римляне стояли несокрушимой стеной. Мы делали все, чтобы разбить их строй, но чем больше мы нападали, тем, казалось, больше их становилось, и тем чаще они убивали наших воинов. Мертвые и умирающие громоздились одни над другими, пока перед римлянами не вырос холм из тел, а затем, когда мы начали отступать, римляне преследовали, рубя нас своими короткими мечами и пронзая длинными копьями. И стрелы… Словно железные осы, они затмили небо, и еще тысячи наших пали мертвыми или тяжелоранеными. Для нас больше нет надежды, госпожа, мы обречены. Никто не может сражаться с римлянами, кроме армии, равной им.

— Обречены? Как Британия может быть обречена? Нас так много, и мы сильные!

Боудика знала, что говорит теперь, как неразумное дитя. Но она просто не понимала, как ее земля могла быть внезапно завоевана народом, о котором она слышала только какие-то смутные сказки. А теперь римляне были здесь, угрожая всему, что она любила, и даже ее жизни.

— А что жрецы? Разве они не приносили жертвы, не молились? — спросила она.

Воин грустно улыбнулся:

— Римские мечи и щиты не особенно подвластны заклинаниям друидов.

Боудика верила, что молитвы должны действовать. Почему же боги не слушали их? И если Каратак бежал от римской армии, а Тогодумн был убит вместе с тысячами бриттов, кто тогда защитит Британию от нашествия? Позднее она спросила об этом Аннику и Гэдрина, но их ответы были неопределенными: «Не все вещи таковы, какими могли бы быть» или: «Ты еще молода, но скоро поймешь». На самом деле они имели в виду одно: «Иногда лучше жить в мире с тем, кто завоевал тебя, чем сразиться и умереть».

Боудика была в отчаянии. Сердце призывало ее схватить меч, отправиться на юг драться с римлянами. Их земли вот-вот захватят, а родители ведут себя так, словно просто выдался неурожайный год. Работники Гэдрина трудились в поте лица, будто ничего не случилось, вместо того чтобы готовиться к главной битве своей жизни. Шахты, как и прежде, давали руду, поля — урожай, деревья — плоды. И тем не менее все люди вокруг пребывали в страхе. Почему ее родители не могли понять, что именно происходит за пределами земель их собственного племени?

И почему никто не слушает жрецов-друидов? Друиды всегда были судьями, мудрецами и врачами кельтских народов, они возвышались над простыми людьми, не подчиняясь никому. Древние законы разрешали им бродить по Британии, где им вздумается, и никому не дозволялось останавливать их или даже прикасаться к их священным одеждам, ибо они знали всех богов по именам.

Многие друиды приходили в дом Гэдрина и пытались заставить родителей Боудики и людей их деревни подняться и присоединиться к восстанию против римлян, но им приходилось удаляться ни с чем. Как же могли ее родители не слушать жрецов и не делать того, что те говорили? Это казалось невозможным.

И вот она создала собственную армию — из своих сверстников и сверстниц, собрав их в родной деревне и двух соседних. Целыми днями изготавливали они деревянные мечи и щиты. Боудика снабдила своих воинов всем, что могло помочь им победить одетых в железо врагов. Потом она вела их от одной деревни к другой и выкрикивала приказы и призывы, пока не охрипла.

Селяне оставляли работу в поле или выходили из своих домов и улыбались нелепой забаве. Они видели, как утомились дети от непрерывного марша и военной подготовки, которую устроила им Боудика, и предлагали ее «армии» овсяные лепешки и воду с медом.

…Казалось, еще немного, и можно будет сражаться! Но пришло время с деревьев снимать плоды, из ульев брать мед, убирать репу, жать пшеницу и другие злаки, и все дети покинули ее армию, чтобы помочь своим родителям в труде, который был куда важнее воинских забав. Собранный урожай был спрятан в больших ямах — их закрыли деревянными щитами, а сверху засыпали землей и соломой, чтобы припасы не обнаружили римляне.

Жизнь пошла своим чередом.