Эта комната была предназначена для жестоких игр. Повсюду была мягкая черная кожа, наполненная пухом и каким-то другим плотным материалом, что приглушало звуки, не позволяя им проникать наружу. Вероятно, даже когда по стенам стекали уже все возможные жидкости, выделяемые человеческим телом, игры не заканчивались.

Трейси осмотрелась: вокруг были приспособления и инструменты, причинявшие боль и наслаждение. Она немного представляла себе, в чем могут заключаться такие сексуальные игры, однако не смогла бы назвать ни одного предмета мебели в этой комнате. Это были какие-то чудовищные приспособления, и она со вздохом отвернулась, размышляя о своем страшном положении. В сознании тихонько лепетал тоненький голосок: какая из пыточных машин окажется менее ужасной? Ну, как можно получать удовольствие от этого? Неужели ей понравится?

Конечно нет.

Трейси сидела в черном кожаном шезлонге, прикованная к стене изящной цепью. Прежде чем заточить ее в этой комнате, Ганнибал попросил ее одеться, что она и сделала. Трейси и не думала идти навстречу просьбам Ганнибала, но от одежды отказываться не стала. Она едва не замерзла до смерти в ледяной воде и до сих пор не могла согреться. Она заболеет, уж в этом она была уверена. Разве у нее есть шанс? В комнате было довольно тепло и пахло как-то слишком сладко, будто булочками с корицей. Все здесь было черного цвета, кроме лампы рядом с ней, она была зеленой, и, вероятно, ее сюда принесли специально для нее.

Черным было все: стены, пол, потолок, машины, дверь и даже цепи. Цепь, которой была прикована Трейси, крепилась к черной металлической пластине на стене, ее правую лодыжку охватывали кандалы, отделанные чем-то мягким изнутри. Звенья цепи покрывал мягкий кожаный чехол. Остальные цепи в комнате были гораздо крепче.

В целом обошлись с ней неплохо, особенно если учесть, что она пыталась сбежать. Трейси накормили, позволили выбрать книгу в библиотеке, а слуги Ганнибала обращались с ней уважительно. Впрочем, никто из них не носил кандалы.

У нее уже болело горло, капельки пота выступили на лбу, из носа отчаянно текло. Да, она сильно простудилась, но с этим ничего нельзя поделать. Конечно, у Ганнибала было два и быстрых, и надежных лекарства от простуды, но ни то, ни другое не казалось ей привлекательным. Трейси поняла, что взошло солнце: они не стали бы приковывать ее, будь Ганнибал рядом, ведь если Трейси выскользнет из дома, он сможет выследить ее. Она делала вид, что читает, придумывая и отвергая один за другим разные планы спасения.

Она должна выбраться отсюда! Ей необходимо рассказать все это миру. В Риме есть представительство Си-эн-эн, но навряд ли они послали команду на венецианский карнавал. Репортеры здесь, конечно, есть, и даже если Си-эн-эн была вынуждена поделиться с кем-нибудь репортажем или записью; все равно ее материал будет самым лучшим, а это — самое главное. Да, мир нужно предупредить, и Трейси так хотелось — больше того, она только об этом и мечтала — сделать это самой.

Терпение!

В конце концов, они ведь будут ее кормить.

— Посмотри на меня, проклятый упрямец! — закричал Питер.

Они с Меган были уже на платформе, а Коди все не решался выйти из стоявшего в тени поезда. Уилл застыл на месте, чуть в стороне от выхода, мимо быстро проходили пассажиры. Меган уже сбегала на вокзал и купила для них обоих темные очки и шляпы. Ее не было совсем недолго, и Коди даже сумел пошутить относительно шляпы. Он всегда носил сомбреро и ковбойские шляпы, и его неприязнь к узким полям была очевидна.

— Ты сможешь защитить от солнца лицо, — сказал Питер. — Вот о чем тебе надо думать.

Терпение Питера истощилось, невдалеке уже маячил проводник, вероятно, ему хотелось знать, почему один из пассажиров не покидает поезд.

— Посмотри на меня, Уилл!

— Я смотрю, — раздраженно ответил Коди. — Разве тебе не больно?

— Да, больно, черт тебя подери! Сначала боль будет жгучей, словно пчелы кусают тебя, каждая клеточка, каждый дюйм твоей кожи будет’ болеть. Но пойми, это продолжается недолго. Постепенно боль ослабевает, остаются лишь неприятные ощущения, как после легкого солнечного ожога. Ты ведь еще не забыл, как бывает, когда обгоришь на солнце?

— Я ненавидел эти ожоги даже в те времена, когда солнце не могло мне повредить, а уж сейчас… — угрюмо проворчал Коди.

Наступило молчание, проводник был уже совсем близко. Меган подумала, что конфликт между Коди и проводником им сейчас совсем ни к чему. Она повернулась к Уиллу.

— Ты жалкий трус! — прорычала она.

Он посмотрел на нее так, словно получил пощечину, попытался что-то ответить, но она не стала ждать.

— Думаешь, ты — герой! Благородный человек, величайший разведчик, лучший в мире лицедей? А по мне, так ты куча бизоньего дерьма! Я считала тебя настоящим мужчиной — игроком, любовником, охотником, наездником, лучшим из лучших, символом Дикого Запада. Все это враки! Уильям Фредерик Коди, герой детей во всем мире, Буффало Уилл боится обгореть на солнце!

Похоже, Питер был ошеломлен, а лицо Коди потемнело от гнева. Проводник подошел к ним и терпеливо дожидался, пока Меган закончит, очевидно, он понял, что с ней нужно считаться и лучше ее не прерывать. Наконец она замолчала. Все трое мужчин молчали, пытаясь придумать, что ей можно ответить.

Впрочем, Меган не предоставила им этой роскоши.

— Пойдем, Питер, — сказала она, повернувшись на каблуках, — пусть этот маменькин сынок ездит на поезде взад и вперед до самого заката. К тому времени все уже закончится.

Питер смотрел ей вслед, удивленно приподняв брови. Он открыл было рот, но так и не сумел произнести ни слова. Меган, не оглядываясь, решительно шагала по платформе. Он повернулся к Коди, пожал плечами, изо всех сил пытаясь спрятать виноватую улыбку. Наконец он не выдержал, тряхнул головой, рассмеялся и последовал за Меган. Проводник посмотрел им вслед, потом повернулся к их мрачному собеседнику.

Покрасневший от ярости и унижения Коди больше не колебался. Он решительно шагнул на платформу. Проводник так и не успел ничего сказать. Впрочем, Коди все равно не говорил по-итальянски.

— Я прекрасно понимаю, что ты хотела сделать!

Он уже нагнал Меган и Питера.

— Но у тебя ничего не получилось. Я вышел, потому что захотел выйти, а не из-за твоих детских шуточек. Женщина, да ведь ты просто заноза в заднице!

Коди повернулся к Питеру.

— А ты… не дай Бог, ты ошибаешься!.. У меня горит, словно в аду.

Ему и в самом деле казалось, будто кожа у него на лице горит — оставалось надеяться, что это только иллюзия.

— Не тревожься о своей мордашке, красавчик, — рассмеялся Питер. — У нас есть проблемы посерьезнее!

— Ты прав. Прошу меня извинить, задержек больше не будет.

— Ладно… Слушай, — продолжил Питер, когда Коди пришел в себя, — Сейчас солнце — наше преимущество, оно не даст нашим друзьям напасть на нас. Они ведь не забыли старых обид, а так мы сможем поговорить с ними.

— Вот и отлично, — вмешалась Меган. — Куда мы пойдем сначала?

— Мне кажется, я знаю подходящее место, — сказал Питер.

Как только пробило одиннадцать, Джанкарло Гарбарино явился на аудиенцию к его святейшеству Папе. Папа опаздывал как обычно, и Гарбарино сидел в приемной, дожидаясь его возвращения с мессы. Секретарь принес ему травяной чай, что не сильно обрадовало Джанкарло, он предпочел бы венский шоколадный кофе. К сожалению, таких лакомств в приемной не водилось, ведь Папе это противопоказано — слабое здоровье.

Наконец Папа явился, казалось, он был чем-то встревожен. Гарбарино поприветствовал его, а он едва кивнул в ответ на целование кольца и небрежный поклон, каким более гордый и менее набожный понтифик был бы оскорблен. Они прошли в покои, свернули направо и оказались в маленькой библиотеке, служившей личным кабинетом Папы. Здесь он принимал тех, с кем чувствовал себя комфортно. Гарбарино знал, что святой отец его не любит, но уважает за успехи в академических науках.

Секретарь, тот самый, что принес чай Джанкарло, — кажется, его звали Паоло, — появился в комнате, когда Папа еще только собирался его позвать.

— Чай, ваше святейшество? — спросил Паоло.

— Нет, благодарю, — ответил Папа.

— Кардинал?

— Да, пожалуйста, Паоло. И, хотя его святейшество отказались от чая, мне кажется, вам следует принести чашку и для него.

Он улыбнулся молодому человеку.

Папа посмотрел на Гарбарино, собрался поспорить насчет чая, но потом передумал и уселся в удобное кресло, обитое бордовой кожей.

— Паоло, пожалуйста, принеси чай и больше нас не беспокой, — сказал Папа. — Сегодня у меня отвратительное настроение, надеюсь, кардинал принес хорошие вести.

Он улыбнулся Гарбарино, но улыбка не произвела на него впечатления.

«Нет, дело тут не в плохом настроении», — подумал кардинал.

— А что вас так расстроило сегодня? — спросил Гарбарино.

Он всегда разговаривал с понтификом, не заботясь об условностях.

— Меня беспокоит спина, — пожаловался Папа, — но еще больше меня тревожит, что сегодня на мессе было очень мало народа.

— Ну, об этом не стоит волноваться. Многие мои люди отправились на важное научное мероприятие, к тому же в городе свирепствует грипп…

— Да, боюсь, я и сам простудился.

Вернулся Паоло, молча поставил поднос перед Гарбарино, взялся уже за чайник, но кардинал жестом показал ему, что справится сам. Паоло вышел, аккуратно закрыв за собой дверь и предоставив Гарбарино разливать чай.

Опуская в чашку понтифика пакетик чая, кардинал уронил в нее маленькую капсулу. Тонкая оболочка капсулы моментально растворилась в воде, и прозрачная жидкость смешалась с чаем. Так Гарбарино покончил с Иоанном Павлом Г.

Папа поднес чашку к губам, сделал первый глоток. Гарбарино улыбнулся и принялся за свой чай. Было бы важно скрыть, что же произошло на самом деле с Иоанном Павлом. Но не в этот раз. Сейчас это не имело значения. Даже если станет известно, что Папа убит, если кому-то удастся выяснить имя убийцы, информация эта будет совершенно бесполезной, поскольку скоро Гарбарино покинет резиденцию Папы, чтобы больше никогда не возвращаться.

О да, он делает это ради славы истинного Бога, чью природу римский католицизм только сейчас начал понимать. Важен контроль над всем происходящим, над всеми живыми существами, естественными и прочими. Вот чего на самом деле хотел Бог, вот чего он ждал от Своей Церкви.

Папа мелкими глотками пил чай, а Гарбарино все ругал себя за легкомыслие. Он не должен отвлекаться, ведь он — солдат армии Бога, набожный человек, а не лицемерный, своекорыстный безумец, вроде Лиама Малкеррина, Джанкарло Гарбарино был грешен, и одним из его грехов была гордыня. Этот грех по-разному выражался в нем, но самое главное — он считал себя вполне разумным, чего никак не мог сказать о других.

— Знаете, Джанкарло… — сказал Папа, поставив чашку.

Он сделал лишь пару глотков, их достаточно, чтобы он заболел, это точно, но не более того, они его не убьют.

— Я в последнее время много размышлял о кардинале Жискаре.

Гарбарино был весь само внимание.

«А это еще что такое?»

— Анри Жискар был серьезным ученым, думаю, он и сейчас им остается. Я никогда не мог понять, почему вы всегда были против его членства в Историческом совете Ватикана. Может быть, вы боялись конкуренции со стороны другого кардинала?.. Меня тревожит его исчезновение, как и исчезновение дьявольской книги.

— Книги, ваше святейшество?

«Теперь я буду соблюдать все нормы этикета», — подумал Гарбарино.

— Честно говоря, я так и не смог дочитать ее до конца, лишь пробежал глазами некоторые отрывки, ну, и ваш отчет, разумеется. Мы ведь считали, что это всего лишь результат избыточного рвения, к этому была склонна инквизиция. Я имею в виду вампиров. Разве изгнания дьявола не достаточно?

— Совершенно верно, — согласился Гарбарино.

Он был уверен, что Папа читал лишь те отрывки, которые он сам включил в отчет.

— Многие пострадали, ошибочные представления повлекли за собой немало жертв, однако сейчас церкви совершенно ни к чему отрицательные отзывы в прессе. Мы еще не оправились от фиаско отца Портера.

Папа вздрогнул, то ли от яда, который уже начал действовать, то ли от отвращения. Этого Гарбарино не мог сказать наверняка.

— Но почему Жискар сделал это? — продолжал понтифик. — Не стану утверждать, что я хорошо его знал, но мне казалось, он — человек искренний. Он умнее большинства представителей церкви. Зачем ему брать книгу? Если он хотел причинить вред церкви с ее помощью, что кажется мне абсурдным, почему он до сих пор ничего не предпринял?

— Ничего не могу сказать вам об этом, ваше святейшество.

«Однако мне кажется, что вы можете стать для нас серьезной помехой».

Папа вздохнул.

— Ничего не могу поделать, я вынужден часть вины возложить и на ваши плечи, — сказал он.

— Намой?

— Это вы рекомендовали мне сохранить книгу, если бы не это, я бы ее уничтожил, и у нас не возникло бы проблем. Не так ли? Теперь, пока мы не найдем книгу, я не могу даже сообщить что-либо средствам массовой информации, ведь если я это сделаю, а книга так и не найдется, все наши труды будут напрасны. Я просто в отчаянии.

— Да, — ответил Гарбарино, — я сожалею, что так случилось.

— Что ж, — вздохнул Папа, — теперь с этим уже ничего не поделаешь.

— Выпейте еще чаю, — предложил Гарбарино. — Вы почувствуете себя гораздо лучше.

— Нет, благодарю, Джаякарло, честно говоря, мне его совсем не хотелось. Травяной вкус вызывает у меня отвращение, но я боюсь сказать Паоло, кто-то внушил ему, что это мой любимый сорт. Я позвоню ему, чтобы он забрал поднос, если вы, конечно, не возражаете.

Папа потянулся к кнопке вызова, но Джанкарло взял его за руку.

— Боюсь, я должен вас остановить.

Они покидали Ватикан парами и тройками, некоторые уходили поодиночке. Отцы, братья и сестры следовали друг за другом, но никто бы не догадался, что у них есть общая цель. Полиция Ватикана отметила, что многие духовные лица вдруг устремились в музеи, аэропорты, магазины, больницы и церкви или просто отправились гулять по улицам. Священники, ничего не знавшие об истинных целях своих коллег, заметили необычное оживление в эти утренние часы.

Казалось, не было ничего общего между людьми, покидавшими Ватикан, они уходили в разных направлениях и в разное время. Многим оживление показалось странным, но никто не обсуждал этого.

Место встречи было назначено недалеко от железнодорожного вокзала в Риме, примерно в двух с половиной милях. Кто-то прибывал совсем тихо, приезд других больше напоминал беспорядочное бегство, тем более что к ним присоединилось еще и несколько дюжин священников из римской общины, однако сестра Мария и братья Монтези так тщательно организовали общий сбор, что он ни у кого не вызвал подозрений.

Впрочем, если бы вы оказались неподалеку от железнодорожного депо, куда стекались духовные лица по три или четыре человека и садились в поезд, вы наверняка были бы удивлены. Они были в черных одеждах — и мужчины, и женщины, — без воротников и сутан, а значит, у вас разыгралось бы любопытство. А уж если бы вы увидели, как эти люди вынимают из сумок и портфелей блестящие серебряные кинжалы и прячут их в складках одежды, в сапогах, каких никогда не носили служители церкви, то вам обязательно захотелось бы рассказать об этом первому же встречному.

Во всяком случае, Винченцо Пастиззи так бы и поступил. Он, спотыкаясь, выходил из депо, где часто проводил ночь, и сейчас ему надо было срочно найти полицейского. И он бы нашел, не заметь его Роберт Монтези. Младший из братьев Монтези призвал нечто невидимое и ужасное, оно проникло в тело Винченцо и пожрало его сердце. Если бы этого не произошло, он бы поднял тревогу. Конечно, никто в Риме не поверил бы Винченцо Пастиззи, но он мог бы рассказать.

К полудню Джанкарло Гарбарино и Лиам Малкеррин вместе покинули Ватикан, последние бойцы уже заканчивали посадку в поезд под присмотром сестры Марии Магдалины и Роберта Монтези, а Исаак и Томас давали последние указания своим ватиканским отрядам, воспользовавшись сотовыми телефонами. Конечно, телефонные линии могли прослушивать, но братья считали, что их враги слишком самонадеянны и ничего не подозревают, а шпионаж никогда не был их козырем.

Когда прибыли Гарбарино и Малкеррин, поезд уже был готов к отправлению. Оба улыбались.

Вот уже несколько лет брат Паоло верно служил Папе, довелось ему работать и у его предшественника. Паоло считал себя простым человеком, он просил у жизни и у Бога совсем немного, как научил его отец. Крышу над головой, пищу, чтобы утолить голод, теплую одежду и возможность Ему служить. Он был доволен жизнью и даже позволил себе немного гордиться своей работой, ведь Паоло заботился о человеке, который ближе всех был к Богу. Паоло заботился, чтобы Папа мог никогда не думать, что надеть на себя и что съесть на ужин, чтобы он не беспокоился о покупке билетов и не планировал время для публичных выступлений. Папа лишь отвечал за благополучие миллионов верующих и души смертных всего мира. Ну, а Паоло заботился о Папе.

Остальное значения не имело. Паоло не раздражало ворчание Папы, в конце концов, Папа был уже старым человеком, это часто бывает с людьми его возраста. Конечно, с тех пор как Паоло стал секретарем, он лишился многих иллюзий, но это также его не волновало. С точки зрения Паоло, Папа слишком много времени уделял проблемам внутренней и внешней политики, пытаясь оказывать влияние на католический мир, но секретарь и не думал порицать Папу. Пути Господни неисповедимы — так было и так будет всегда.

Думая об этом, Паоло вошел в библиотеку-кабинет. Понтифик очень любил эту комнату и часто засыпал в кожаном кресле с книгой в руках или погрузившись в размышления, особенно часто так бывало после чашки чая. В последнее время Папа плохо себя чувствовал, ему было полезно отдыхать. В конце концов, ведь он так же "смертен, как любой другой человек…

— Non е che lui si faceva piu giovane, — пробормотал Паоло себе под нос.

И он не становится моложе.

Паоло тихонько постучал, чтобы убедиться, что его святейшество спит. Как обычно, ответа не последовало. Он осторожно повернул ручку и слегка толкнул дверь, держа в руке одеяло. Паоло всегда накрывал старика, когда тот засыпал. Небольшой сквозняк — и Папа простынет, это ни к чему при его здоровье, а ведь он отказывается надевать носки на ночь. Паоло не знал, что с этим делать.

Секретаря удивила царившая в комнате темнота. Шторы были опущены, свет выключен. Его святейшеству было совершенно все равно, где спать, и он охотнее спал в своем кабинете, чем в спальне.

Паоло улыбнулся и развернул одеяло, тихо подошел к окну и чуть-чуть раздвинул шторы, чтобы впустить в комнату немного света Он повернулся и увидел Папу, опустившего голову на письменный стол. Сначала Паоло показалось, что он не видит ничего особенного.

Секретарь остановился, склонил голову набок, пытаясь понять, что же его встревожило. Наконец он сообразил. Папа должен был опустить голову на ело-женные на столе руки, а они висели вдоль тела, голова неловко упиралась в стол.

На столе растекалась лужа крови.

— Матерь Божия! — вскричал секретарь.

Паоло бросился к креслу, едва не поскользнувшись в луже крови, он только сейчас увидел жуткую рану на горле Римского Папы. Да, и Папа был смертен. Кровь была повсюду. Паоло не мог остановить слезы, и крик, едва сдерживаемый, вырвался из его горла через несколько мгновений. Он повернулся, ему хотелось выбежать из комнаты, нужно было вызвать полицию, но он споткнулся и упал на ковер. В темноте он пошарил рукой по полу и наткнулся на ужасный инструмент смерти — кинжал в форме распятия, с фигурой Христа, что дает жизнь, выгравированной на отнявшем ее оружии.

Все еще держа в руках кинжал, Паоло поднялся на ноги. Он был слишком смущен и сбит с толку, чтобы заметить, что в комнату входят люди. Он был слишком испуган, чтобы разобрать слова, которые они произносят, и понять, что они видят. Кто-то включил свет.

Только теперь он заметил записку, приколотую к одеяниям Папы, в ней было только одно слово, но написано оно было кровью. Это был обвинительный акт всему, во что всю свою простую жизнь верил Паоло.

Филистимлянин.