Колетт не хотела просыпаться. Даже подсознание наполнял ужас, с которым ей придется встретиться после пробуждения. Изнеможение пропитало ее до самых костей, но как бы она ни хотела вновь погрузиться в бесконечные, слепые часы в этом святилище сна, ей не удавалось отдохнуть. Даже во сне она умирала от голода. Даже во сне ее тело засыпал песок.

Но вот веки дрогнули, а брови сошлись в попытке хоть на несколько минут отсрочить пробуждение. В таком полудремотном состоянии она могла вообразить себя лежащей в собственной постели в отцовском доме, в том мире, который знала. Но повсюду был лишь песок. Тысячи песчинок кололи ее, проникая под мягкую фланель. Она была босиком и даже без трусиков — в одной пижаме. Песок был довольно теплым, но успел просочиться в каждую складку тела и невыносимо царапал кожу под пижамой.

Когда-то, давным-давно, этого хватило бы, чтобы свести ее с ума. Но теперь она лучше разбиралась в сумасшествии, чем раньше.

Она широко открыла глаза, не в состоянии больше отрицать реальность окружающего ее мира. Лицо исказила гримаса безнадежности, тело била дрожь. Заставляя себя встать, девушка глубоко, судорожно вдохнула, подавляя приступ отчаяния. Подняла правую руку, протерла глаза. Ей казалось, что она вот-вот заплачет, но слез не было. Зато был песок. Даже во рту. Маленькие песчинки, от которых невозможно избавиться. Обезвоженный организм не позволял набрать достаточно слюны, чтобы выплюнуть колючую пыль.

Обхватив себя за плечи, Колетт села на песке, зная, что кто-то ощупывал ее под пижамой, пока она спала. Но кто и зачем, она не в силах была себе представить. Да и стоит ли мучиться? Чтобы прибавилась еще одна загадка? Ведь на самом деле здесь не было ничего, кроме песка.

Она глубоко вздохнула и заставила себя оглядеться по сторонам. Круглое помещение, в котором она находилась — она никогда не думала о нем как о застенке, ибо здесь было слишком много воздуха, слишком просторно для темницы, — не имело дверей. Только десяток окон по периметру. Высокие арочные окна без стекол. Днем солнечный свет проникал в комнату и нагревал ее. Но убежать через окно было нельзя. Окна находились на высоте двадцати пяти футов от земли, а стены целиком и полностью состояли из гладкого, утрамбованного песка.

Все было из песка.

Пол — мягкий, подвижный, словно дюны или дикий пляж. И стены — твердые, как цемент. Но и то и другое было сделано из одного и того же материала, только в разных формах. Из песка. Это помещение являлось ее тюрьмой уже много дней, но сколько именно — она не смогла бы сказать. Время здесь текло мучительно медленно.

Когда светило солнце, ее тюрьма не только делалась ослепительно яркой, но и раскалялась. К полудню часто становилось так жарко, что песок обжигал обнаженную кожу, и приходилось прятаться в тень. Полдень превращался в пытку. Пока девушка спала, ей часто приносили еду и воду. Но даже если скудную пищу доставляло то дьявольское создание, что заточило ее сюда, она его больше не видела. Ни разу с той первой ночи.

С тех пор, как оно убило ее отца и вырвало ему глаза.

— Папочка, — прошептала Колетт.

Не вставая, она обняла руками колени и положила на них подбородок. Потом закрыла глаза и подставила лицо прохладному ночному ветерку. Ведь уже стемнело. Она не могла бы определить, как долго проспала, но наверняка несколько часов. Когда она заснула в прохладной тени после полудня, до ночи было далеко. А теперь наступил вечер. Позже, ночью, в ее песчаной темнице станет холодно, но сейчас только свежий ветер указывал на то, что температура воздуха падает. Песок еще хранил накопленное за день тепло.

Она пока еще могла разглядеть очертания окон. Луна и звезды превращали их в портреты ночного неба. Но в камере тьма была гуще. Интимнее. Колетт так долго томилась здесь в полном одиночестве, что эта интимность стала частью ее заключения. А ей очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Хотелось на кого-нибудь накричать. Поплакать у кого-нибудь на плече. Ей нужен был кто-нибудь рядом. Товарищ, который разделил бы с ней ее несчастье.

Сухой смешок слетел с ее губ. «Товарищ по несчастью». Это выражение вдруг приобрело совершенно новый смысл. Ей суждено умереть. В этом Колетт была убеждена. После того как она стала свидетельницей изуверского убийства отца, она не могла сомневаться в этом. Но, будучи взрослой женщиной, все же сохраняла какую-то ничтожно слабую, непрактичную надежду маленькой девочки, и надежда эта основывалась как раз на уединенном характере ее заключения, похожего на особую разновидность ада.

Где она? Кто тот ужасный призрак, что принес ее сюда? Куда он делся и вернется ли? Такие вопросы занимали ее всякий раз, когда она отвлекалась от скорбных мыслей об отце и мучительных раздумий о собственной участи.

И что сталось с Оливером?

Этот вопрос возвращался к ней снова и снова, а с ним и смертельный ужас, и искорка тлеющей надежды. Более чем когда-либо она верила теперь, что Оливер исчез не по доброй воле. С ним что-то стряслось. Его похитили, увели, как-то вынудили уйти из дома накануне назначенной свадьбы с Джулианной. И Колетт понимала — не могла не понимать, — что это как-то связано с той тварью, с убийством отца и с ее собственным похищением. Но если существо убило Оливера, почему оно не оставило его труп?

С другой стороны, если он не погиб… Было невыносимо думать, что этот мир — именно тот, куда он попал.

Но в уме крутился еще один вопрос, которого она старалась избегать, как могла. И если ее сознание приближалось к нему, она старалась стряхнуть его и думать о чем-то другом. Вопрос был таким: «Почему я еще жива?» Дьявол — если это был дьявол — вырвал глаза у отца, убил его в его собственной спальне, но ей не причинил никакого вреда, кроме нескольких синяков и порезов, нанесенных в момент похищения.

А теперь он посадил ее в тюрьму. Кормит. Поддерживает в ней жизнь.

Если бы она подумала об этом дольше чем несколько секунд, вопрос просто свел бы ее с ума.

— Оливер, — прошептала Колетт и провела языком по сухим, потрескавшимся губам. Глядя в ночное небо, видневшееся в окне высоко над ее головой, она спрашивала себя, видит ли сейчас ее брат эти звезды. — Где ты, мой маленький братишка?

По комнате пролетел ветерок, и Колетт поежилась, но почувствовала себя лучше. Прохлада была приятной. Девушка вздохнула и, покопавшись у себя в сознании, как делала это во время каждого периода бодрствования, стала думать о фильмах. В ее памяти хранилась целая коллекция любимых фильмов, многие из которых она смотрела раз по десять или даже больше. Она знала их едва ли не назубок. Достаточно хорошо, чтобы теперь вспоминать. И сейчас они больше, чем когда-либо, помогали ей избегать неприятных мыслей. Сосредоточившись, она могла воспроизвести в памяти все ключевые сцены из этих фильмов. Колетт не вполне понимала, почему так происходит, однако теперь ей удавалось погружаться в миры, созданные этими фильмами. Но отнюдь не представляя себя героиней, а как сторонний наблюдатель. Словно вокруг нее разворачиваются события картины. «Филадельфийская история», «Октябрьское небо», «Поле мечты», «Касабланка», «Незабываемый роман», «Небеса подождут», «Скажи хоть что-нибудь».

— У нас всегда будет Париж, — прошептала она в темноте, чувствуя, как скрипит песок на зубах.

Она отчетливо видела себя в «Американском кафе» Рика. Ширмы, поникшие листья растений, лениво крутящиеся вентиляторы, красивые женщины и потрепанные мужчины. Все дышат воздухом, в котором словно растворена опасность. За роялем поет Дули Уилсон. Поет он не «As Time Goes By», а какую-то другую песню, которую Колетт не знает, она слишком молода. У стойки бара начинается стычка, глаза вспыхивают ненавистью, и тут входит Богарт, с серьезным, полным грусти взглядом, чтобы остановить драку.

Нет, не Богарт, а Рик Блейн. А за роялем не Дули Уилсон, а Сэм — оружие, которое Рик и Ильза используют друг против друга.

Музыка приятная. Вино сухое, как кость. Как песок. Стоя посреди кафе, Колетт слышит шепот, голос, похожий на шелест пергамента. Слова такие тихие, сдавленные, их еле можно разобрать.

«Глаза… Он хочет вырвать у тебя глаза… Может быть, не сегодня, не завтра, но ско-о-о-оро…»

С резким вздохом, похожим на всхлип, Колетт распахнула глаза, выводя себя из состояния транса, в которое погрузилась. Этот шепот не был частью сценария, который она нарисовала. Он шел извне.

Ей показалось, что в комнате стало светлее, хотя до рассвета оставалось еще немало часов. Возможно, глаза уже привыкли к ночи, и теперь свет луны и мерцание звезд глубже проникали в ее темницу.

Она коснулась стены рукой, и еще одна сцена из фильма вспыхнула на серебряном экране ее сознания. Как, находясь в стране Оз, Дороти стукнула каблуками рубиновых туфелек и произнесла нежным и таким растерянным голоском: «Нет лучше места, чем родной дом. Нет лучше места, чем родной дом».

Как хотела бы Колетт оказаться на месте Дороти! Стукнуть каблучками — и тут же очутиться дома.

И в тот самый миг, когда эта мысль посетила ее, она почувствовала, как песчаная стена рассыпается. Колетт пригляделась — и точно: стена уже не казалась такой прочной, как раньше. Теперь ее пальцы словно опускались в теплую реку, обволакивающую их своим течением. Глаза по-прежнему видели стену, но пальцы словно проникали в темноту, находившуюся за ней. Будто и сама она могла пройти сквозь эту стену.

А за стеной пахло чем-то совсем неожиданным, неуместным. Она не сразу узнала этот запах. Сосны. Смола да иголки.

Что за черт?..

Справа опять послышался тот же сдавленный шепот. Колетт замерла. Ее дыхание стало прерывистым, а сердце стучало, как гром, предвещающий летнюю грозу. Она убрала пальцы от стены, а когда поняла, что наделала, и коснулась стены снова, та опять оказалась прочной и неподдающейся. Еще секунду назад ей чудилось, что можно сбежать, но теперь она опять очутилась в ловушке. Кожу жгло, глаза лихорадочно бегали по песчаным холмам, долинам и уступам, которыми изобиловал пол комнаты. Шепот был реальным. Но слова? Наверное, это ее собственное воображение, воспоминание об убийстве отца, никак не выходящее из подсознания. Наверное, так и есть.

Но шепот раздался снова, на этот раз сверху, и она подняла голову. У самого потолка виднелась маленькая сфера мерцающего света. Шарик словно плясал в воздухе, то мягко скользя, то делая стремительные зигзаги — словно гипнотизировал ее.

— Колетт, — снова послышался шепот. — Проблемы двух маленьких людей не стоят горы бобов.

Шуршание скрипучего, как наждачная бумага, голоса доносилось сверху, словно из светящейся сферы, и после этих слов, обративших известный диалог из ее самого любимого фильма против нее, раздался сухой смех, в котором слышалась чуть ли не отеческая снисходительность.

Дрожа, Колетт во все глаза смотрела на шарик. Он пугал ее, и в то же время в нем мерцала тонкая красота, которую нельзя было не заметить. Чистота, задевавшая какие-то струны в ее душе.

И вдруг она услышала другой звук — уже за спиной. Шорох песка и мягкие шаги. Колетт до боли стиснула зубы и крепко закрыла глаза, не желая оборачиваться на этот звук. Она больше не хотела ничего видеть, не хотела знать, кто еще мог оказаться с ней в этой темнице без двери. До сих пор все ее невысказанные молитвы были об освобождении или хотя бы об избавлении от одиночества. Но теперь она все отдала бы за то, чтобы снова остаться одной.

— Его зовут Виттора, — раздался голос из-за спины.

Детский голос.

Стараясь успокоить дыхание, Колетт медленно повернулась и открыла глаза. Во мраке своей темницы она увидела маленького мальчика, на вид не старше девяти лет. Рубашка и штаны его казались совершенно бесцветными на фоне песка, освещенного лишь лунным светом. И все остальное — такое же блеклое и заурядное, за исключением одной ужасной детали.

У ребенка не было глаз.

А там, где на невыразительном лице мальчика должны были находиться глаза, виднелись только темные, пустые глазницы.

— Такими они останутся навсегда.

Мальчик шагнул ближе, и Колетт содрогнулась, отпрянув на полфута. Его губ коснулась улыбка, и он повернул лицо вверх, ловя свет от Виттора. И на свету стало видно, что в пустых глазницах текут, как в песочных часах, струйки песка.

В руках мальчик держал маленький серебряный поднос. А на нем была стеклянная бутылка с водой, яблоко, кусочек сыра и несколько тонких ломтиков хлеба.

Колетт не сразу осознала, что кричит. В ее теле напрягся каждый мускул, пальцы разрывали мягкий, податливый песок. Когда же она наконец услышала, как звучит ее собственный страх, и поняла, что этот крик несется из ее горла, то тут же замолчала и лишь смотрела, не в силах отвести взгляд.

Мальчик не делал больше попыток приблизиться к ней, а свет… Виттора… замер в воздухе над ее головой, дрожа точно так же, как и она, словно они были связаны.

— Виттора — твой проводник… Удача, сопровождающая тебя всю жизнь. Но он показывается только тогда, когда готовится уйти. Большинство людей никогда не видит его, но здесь… нет ничего невозможного.

Колетт не могла больше смотреть в его пустые глазницы. Вместо этого она подняла взгляд на дрожащий свет.

— Почему… он уходит? — сумела выговорить она.

— Виттора уходит, когда чувствует, что его хозяин скоро умрет.

Колетт показалось, будто внутри у нее что-то рухнуло, какой-то важнейший элемент ее существа, и она почувствовала полное изнеможение. Ей хотелось плакать, но обезвоженный организм не мог даже этого. Она облизала потрескавшиеся губы.

— Почему? — простонала она. — Зачем вы так поступаете со мной?

— Прошлое — это сон, от которого нам никогда не проснуться, — сказал он.

Она уже слышала эти слова раньше.

Мальчик подошел на два шага ближе. Колетт внутренне сжалась, но не отодвинулась. Она корчилась от страха и в то же время — от знания, что бежать некуда. Ей было по-прежнему невмоготу смотреть в эти дьявольские пустые глазницы.

— Надо больше кричать, — сказал мальчик.

Виттора вздохнул и что-то прошептал, но она уже не могла разобрать слова.

— Обязательно надо кричать. Тогда все кончится гораздо быстрее. Если будешь кричать как следует, твой брат, может быть, почувствует и придет. И тогда настанет конец.

— Мой…

Колетт похолодела, оцепенела. Повернулась к безглазому, бесцветному мальчику.

— Что ты знаешь о моем брате?

Мальчик произнес еле слышно, словно вздохнул:

— Ол-л-ливер.

Улыбнулся, тихо рассмеялся. Из пустых глазниц посыпался песок.

— Ты спрашивала, почему и зачем. Я скажу зачем. Они освободили Песочного человека, Колетт, разве ты не понимаешь? Убийство твоего отца было посланием, а ты — просто приманка, которая приведет Оливера сюда. Они учуяли что-то в нем — сразу, как только он прошел сквозь Завесу. И чуют то же в тебе. Я тоже это чувствую. Вас обоих необходимо устранить. Поэтому он придет сюда, за тобой, вместе со своими спутниками, и вы все будете уничтожены.

Она недоверчиво покачала головой, возмущаясь этими темными намерениями, планами, которые едва ли понимала. Но все же часть ее души ликовала: Оливер жив, как она и надеялась.

— Так что мы подождем его. А пока мы ждем, Песочный человек посещает ваш мир… играет.

С ухмылкой, продемонстрировавшей похожие на обломки бетона неровные зубы, и опять просыпая из пустых глазниц песок, мальчик вытащил из обоих карманов полные горсти влажных, блестящих, окровавленных глазных яблок. За каждым тянулся гладкий нерв.

Колетт не могла даже кричать. Она лишь отползла от него по песку и прислонилась спиной к стене. Песок посыпался сверху, попал за шиворот. Пол комнаты зашевелился, закачался, и со всех сторон из-под песка полезли дети — все такие же безглазые, как и первый.

Но Виттора, свет ее удачи и ее жизни, все еще был здесь. Он мерцал очень слабо, но пока не покинул ее.

Она затаила дыхание и попыталась отвести взгляд, но не смогла. Теперь здесь было четверо детей, два мальчика и две девочки, все с невыразительными чертами лица, блеклые и тусклые. Они приблизились почти бесшумно и остановились, уставившись на нее пустыми глазницами.

А между ними начала расти другая фигура. Тот, кого она уже видела раньше. Завернутый в мерзкое серое одеяние, тощий, с острыми чертами лица и ужасными лимонно-желтыми глазами. Ухмыляющийся так широко, что виднелись все его мелкие, острые зубы.

Песочный человек.

Он простер к ней объятия и улыбнулся. А потом стал касаться детей, одного за другим, и они тут же рассыпались один за другим, оставляя лишь кучки песка. Ничего, кроме песка.

— Я вижу тебя, — сказал он, постучав длинным пальцем под своим тошнотворно желтым глазом. — Оливер скоро придет. Вот тогда мы поиграем.

Он исчез, но она долго еще не могла оторвать взгляд от того места, где он стоял, и от маленьких кучек песка, которые только что были детьми. В темноте ей по-прежнему чудились его лимонные глаза.

А высоко над ней тускло светился Виттора, и его мягкий шепот шелестел, как легкий бриз над океаном.

Несколько секунд Оливер не выпускал трубку из руки. Голос Джулианны все еще звенел в ушах, слова об убийстве отца острой болью пронзили грудь. Сквозь стеклянную дверь красной телефонной будки он смотрел на Фроста, не веря своим глазам. Его мозг словно бы отключился от зрения. Лондон. Реальный мир. Раннее утро — может быть, всего неделя до Рождества, — люди повсюду. Зрелище казалось таким неестественным, что Оливер почувствовал себя запертым, пойманным в телефонной будке. Хотя, возможно, это и было его тайным желанием. Спрятаться здесь.

Но прятаться было негде.

И этот ясный, прозрачный утренний воздух пронзил крик, столь громкий, что он легко проник сквозь стены телефонной будки. Чувства вернулись к Оливеру, кожу ожгло осознание происходящего, и он все увидел.

Прямо к ним ковыляла Кицунэ, зажимая окровавленной рукой рану на животе. За ней тянулся шлейф кровавых пятен. Следом шел Голубая Сойка с неподвижным эбеновым телом Гонг-Гонга в руках. Дракон казался вырезанной из черного дерева статуэткой.

Женщина с детской коляской показалась из-за угла и чуть не врезалась в Кицунэ — в тот самый момент, когда та выходила, шатаясь, из ворот парка Баттерси. Коляска чуть не сбила ее с ног. Плащ Кицунэ задел одеяльце, прикрывавшее ножки младенца. На одеяльце расплылось яркое пятно. Женщина тут же нагнулась к коляске, схватила одеяльце, отбросила в сторону и что-то сердито закричала вслед Кицунэ и Голубой Сойке.

Другие прохожие тоже начали обращать на них внимание. Двое электриков, чинивших уличный фонарь в двадцати ярдах впереди по тротуару, заторопились к вопящей женщине. Сейчас она укажет им на Кицунэ…

Джек Фрост стоял посреди лондонского квартала, как ледовая скульптура. Он был цел, но глаза его наполнились разочарованием и гневом, а рот ощерился, обнажая неровные ледяные зубы.

Этого не должно было случиться. Приграничным нельзя показываться тут в таком виде. Мир больше не верит в легенды. Чем бы все это ни кончилось, итог будет ужасен. Он не сможет добраться до профессора Кёнига, не говоря уже о том, что не сумеет ничего разузнать о судьбе Колетт. Если они попадут в полицию, Охотники за мифами не заставят себя ждать. И от него останется только кровавая куча на бетонном полу.

— Нет, — прошептал он, выходя из оцепенения.

Оливер с такой силой распахнул дверь будки, что задрожали стекла. Кицунэ была уже рядом. Ее лицо искажала боль, но Оливер повернулся к Фросту:

— Можешь закрыть ее раны?

Зимний человек нахмурился, но кивнул, звякнув волосами-сосульками. Небо начало темнеть, солнце затянули грозовые тучи. Это могло быть и выражением гнева Фроста, и проявлением мощи Черного Дракона Бурь.

— Она излечится сама, — сказал Фрост. — Всего через несколько минут.

— Ой! Что ты делаешь, мать твою? — заорал один из электриков.

— Айда, Кит, — потянул его в сторону другой. — Телевизионщики снимают какую-то хрень. Не лезь!

Оливер не обращал внимания ни на их комментарии, ни на перешептывающихся людей, которые заметили шествие Приграничных из парка и столпились вокруг, как любопытная стая птиц. Мамаша с коляской, не подобрав окровавленного одеяльца, решила было ретироваться… но передумала, остановилась и достала из сумочки мобильник.

— Будь оно проклято! — прорычал Оливер, качая головой, и ткнул пальцем в лицо Фросту. — У нас нет ни минуты. Кровь нужно остановить немедленно.

Гнев тут же сошел с лица зимнего человека. Он шагнул к Кицунэ и притянул в свои морозные объятия. От боли она застонала и зашипела сквозь зубы. Зимний человек просунул руку ей под плащ, и она позволила ему прикоснуться к ране. Лед проник сквозь ткань черной туники, и кровь тут же застыла. Кицунэ опять зашипела, но по ее лицу было видно, что боль отступила.

— Уже онемело, — выдавила Кицунэ. — Благодарю.

К ним подошел Голубая Сойка, неся Гонг-Гонга с таким видом, словно дракон был чем-то совершенно обыкновенным. Толпа кричала. У ворот парка собралось уже десять или двенадцать человек, еще несколько присоединилось к электрикам. Две пожилые женщины встали у коляски рядом с мамашей. Послышались сердитые гудки автомобилей: водители останавливались, желая поглазеть на удивительное действо у входа в Баттерси.

— Гляди! Чего они делают, мать твою! Чего тут, блин, творится? — вопил краснорожий электрик.

— Кит, уймись! — урезонивал его приятель.

Но Кита было не остановить. Он направился к ним. Никто другой из собравшихся поглазеть на странное шоу на такое не решился. Может, Кит просто не мог поверить своим глазам? Думал, что Фрост — какая-то иллюзия или аттракцион? Не то чтобы электрик не испугался. Вероятно, на свой лад он испугался даже больше, чем остальные… настолько, что выбрал единственный способ побороть страх — взглянуть ему в лицо.

— Оливер… — начал Фрост.

— Нет! — рявкнул Оливер, заставляя зимнего человека посмотреть ему в глаза. — Мы сейчас в моем мире. Ничего из этого не должно было случиться. Мы не можем допустить такое, ни один из нас. Ты должен уйти. Прямо сейчас. Исчезни.

Зимний человек едва заметно кивнул, а потом действительно исчез. Порыв холодного ветра налетел на Оливера, заставив задрожать. Землю под ногами припорошили снежинки.

— Мать вашу! Видали? — заорал кто-то.

В мысли Оливера врывались женские голоса. Он слышал, как женщины переговариваются друг с другом; одна из них вскрикнула, удивленно и встревоженно. Некоторые улыбались, полагая, что видят какой-то трюк или шоу. Оливер подумал: а не подыграть ли им? Пусть считают, что это представление уличных актеров или что-то в этом роде. Но мысль мелькнула и ушла. Слишком уж много было крови.

Оливер подал Кицунэ руку, чтобы та оперлась на нее, и она, хотя и с гримасой боли на лице, пошла рядом с ним. По лицу Голубой Сойки было видно, что все происходящее забавляет его, и он даже получает наслаждение от всего этого хаоса. Он не делал ни малейших попыток спрятать Гонг-Гонга от любопытных глаз. Втроем они зашагали прочь от толпы, собравшейся у телефонной будки. На светофоре зажегся зеленый, но машины не трогались с места. Раздавались гудки. Трое пришельцев перешли улицу — так быстро, насколько могла идти Кицунэ.

— Стойте! Куда пошли? Да тут кровищи полно! — заорал им вслед электрик.

Он двинулся за ними через улицу. Несколько человек отделились от толпы, похоже, собираясь последовать его примеру. «Только этого не хватало», — подумал Оливер. И резко бросил через плечо:

— Отвали, Кит!

Мужик, похоже, оторопел, услыхав собственное имя из уст незнакомца, и остановился. Оливер воспользовался этим, чтобы увести Кицунэ и Голубую Сойку подальше от людей. Они двинулись на север, и вскоре невдалеке показался мост через Темзу.

— Денек становится все интереснее, — сказал Голубая Сойка.

Оливер оглянулся и увидел, что их догоняет несколько машин, из которых выглядывают типы, похожие на папарацци. Он выругался себе под нос и попытался поторопить Кицунэ:

— Прости, но если к тому времени, как сюда приедет полиция, мы не станем выглядеть менее подозрительно, все будет гораздо хуже.

— Понимаю… — пробормотала она, тяжело дыша. — Я уже выздоравливаю.

— Эй! Привет! — окликнули их из проезжающей машины. В окошко высовывался пассажир с фотоаппаратом в руках.

Оливер отвернулся и снова увидел Гонг-Гонга, все еще лежавшего на руках у Голубой Сойки. Он перевел взгляд на обманщика.

— Ты можешь сделать что-нибудь? Навести чары, или как там еще? Чтобы они видели не нас, а что-то другое? А мы бы стали невидимы для них?

Перья в волосах Голубой Сойки развевались на холодном декабрьском ветру. Только теперь Оливер заметил, что идет снег. На густые черные волосы и узкие плечи Голубой Сойки ложились снежинки.

— Тебе, часом, не друид нужен? — с ухмылкой спросил Сойка. — Или еще кто в этом же роде?

Оливера покоробили знакомые выражения в устах Приграничного, но он кивнул:

— Именно.

— Не выйдет. Я не чародей, просто обманщик. Знаю несколько ловких приемов, вот и все, — сказал Голубая Сойка.

Он на ходу переложил Гонг-Гонга на левую руку, а правой коснулся окровавленного плаща Кицунэ. Пробежал пальцами по меху.

Когда он отнял руку, крови на ней не было. Оливер увидел, что и черная туника Кицунэ, еще недавно пропитанная кровью, полностью обрела прежний вид.

— Просто ловкий приемчик, — произнес Голубая Сойка, и веселье исчезло с его лица. Теперь оно выражало нечто вроде философского сожаления.

— Он умер? — спросил Оливер, кивая на дракона.

Голубая Сойка нахмурился и посмотрел на темное небо. Снег хлестал ему в лицо.

— Надвигается буря. С ним все будет хорошо. Другим повезло меньше.

Кицунэ отодвинулась от Оливера. Она уже могла идти самостоятельно. Крови не было, и она утверждала, что поправляется; но она по-прежнему не отнимала руки от того места, где была рана, и на ее лице отражалась боль.

— Туда пришли Охотники, Оливер, — сказала она.

И когда она дотронулась до его руки, он понял, что это произошло не случайно. На ее лице появилась такая нежная печаль, что ему захотелось обнять ее и прижать к себе. Он вспомнил, как в гостинице в Перинфии она разделась, чтобы принять душ, и вздрогнул. Джулианна была его невестой. Что бы ни случилось между ними, он все еще любил ее. Во всяком случае, он был почти в этом уверен. Почти.

— Я так и понял. Что… Я хотел спросить: кто-нибудь еще спасся?

Перед ними вырос мост через Темзу.

— Там были кирата, — продолжала Кицунэ, и ее отстраненный взгляд ясно говорил, что она заново представляет себе всю эту страшную картину. Ее губы скривились от отвращения. — И марра пришел с ними.

Оливер вздрогнул, вспомнив демона с головой барана, которого видел всего одно мгновение в Бромфилде, перед тем как они убежали. Холодный ум, явно присущий странному существу, пугал его. Марра поселился в его сознании воспоминанием о ночном кошмаре.

— По меньшей мере двое мазикинов убиты. Один, возможно, бежал, но не с нами. Лайлокен и Юки-Онна погибли, — произнес Голубая Сойка, на ходу свесив голову на грудь. — Я не успел сказать Фросту, что его сестра умерла.

«Сестра». У Оливера кольнуло сердце, когда он подумал о Колетт и понял, чего лишился Фрост.

— Наверняка он почувствовал, — сказала Кицунэ. — И знает.

Боль в затылке молоточком отстукивала уходящие секунды. Дело и так уже зашло слишком далеко. Им надо где-то спрятаться, обсудить все как следует и решить, что делать дальше. Надо убраться от взглядов зевак, пока не подоспела полиция — а полиция может объявиться в любой момент. Но он не мог уйти. Пока.

— Мазикины… — начал он, а потом вздохнул, качая головой. — Теперь я все равно что покойник. Ни одного проклятого шанса найти профессора.

Кицунэ коснулась его локтя. Ее губ коснулась измученная улыбка.

— О нет, Оливер. Они определили его местопребывание еще до нападения. Кёниг живет на острове Канна, у побережья Шотландии.

Ему словно вкололи адреналин прямо в сердце. Оливер оглянулся по сторонам, почти физически ощущая приближение полицейских. Но теперь, когда он знает, что Кёниг жив и Кицунэ известно, где он находится, требовалось принять решение. Надо выбраться из Лондона. И поэтому ничего не остается, как снова пересечь Завесу.

— Нужно рассредоточиться, — торопливо проговорил он. — Слушай, Голубая Сойка, я не знаю всех твоих способностей, но мне точно известно, что ты не можешь таскать повсюду Гонг-Гонга и не привлекать внимания — не говоря уже о том, как ты одет. Скоро все здесь узнают о случившемся.

Оливер с силой провел пятерней по волосам, словно хотел их вырвать.

— Кто-нибудь из вас ориентируется в этом городе?

— Я был здесь однажды. Давно, — ответил Голубая Сойка.

Вой сирен, крики людей… Оливер пытался соображать.

— Ладно, хорошо. Послушай, тут есть одно место. Называется Трафальгарская площадь. Там стоит статуя адмирала Нельсона. Если понадобится, можешь спросить дорогу. Но только не с этим чертовым драконом на руках. Прикрой его чем-нибудь, что ли. Встретимся в полдень у подножия памятника.

— А ты что собираешься делать? — спросила Кицунэ.

— Собираюсь все уладить, — ответил Оливер и засмеялся слегка истерично, словно был немного не в себе. — Надо же разобраться со всем этим дерьмом.

Он не стал упоминать ни о гибели отца, ни об исчезновении сестры. Это было бы не ко времени. Возможно, потом ему представится возможность все рассказать. Сейчас было важно одно: выбраться из Лондона, не попав больше ни в какую беду.

Дойдя до моста, они двинулись по нему через реку. За спиной взвыла сирена. Оливер оглянулся и увидел, что возле угла, с которого он звонил Джулианне и где прямо из парка Баттерси появились Приграничные, чуть не лишив народ веры в здравый смысл, остановилась полицейская машина.

— Нас вот-вот догонят, — в отчаянии повернулся он к Голубой Сойке. — Ты должен исчезнуть отсюда, вместе с этим.

Обманщик улыбнулся:

— Увидимся на Трафальгарской площади.

С этими словами Голубая Сойка выкинул Гонг-Гонга за перила моста. Оливер закричал, но остановить его не успел. Падая, дракон вроде бы проснулся, изогнул тело и попытался расправить крылья. Но вошел в воду и утонул не хуже якоря.

— Какого черта…

Кицунэ схватила Оливера за руку:

— С ним все будет хорошо. Ведь он же Черный Дракон Бурь. Он лечится во сне. Он спас нас. А теперь проснется.

При этих словах небо потряс такой раскат грома, что Оливер даже поглядел на облака — не случилось ли какой катастрофы. Грохот был таким, словно рушился весь мир. В тучах метались молнии, не достигая земли. Снегопад усилился, повалил еще гуще. Еще недавно день был ясным, но теперь надвигалась пурга.

Оливер посмотрел на то место, куда упал Гонг-Гонг, и увидел рябь на поверхности воды и нечто, движущееся под водой. Настолько огромное, что казалось, будто река выходит из берегов. Потом оно скрылось.

Оливер не успел бы не только глазом моргнуть, но даже подумать об этом — так быстро все произошло. Голубая Сойка исчез, а там, где стоял человек с перьями в волосах, сидела лишь маленькая птичка с таким же оперением. Птичка взмахнула крылышками и полетела через Темзу, словно играя со снежной бурей.

Кицунэ сплела свои пальцы с пальцами Оливера.

— Скоро все будет хорошо, — сказала она.

Полицейская сирена — ее пронзительный визг очень отличался от воя американских сирен — голосила все ближе. Оливер увидел, что пробка начала рассасываться. Упрямые зеваки неохотно уступили место полиции.

Он покачал головой:

— Нет, Кицунэ.

— Мы возьмемся за руки. — Она поморщилась, дотронувшись до живота, а потом слабо улыбнулась. — Пусть думают, что мы влюбленные…

Он пристально посмотрел на нее.

— Ты не понимаешь. Тебя же ни с кем не спутаешь. Красивая азиатка в лисьей шубе. Может, мы и проскользнем, но если у тебя попросят паспорт, а его не окажется, они станут спрашивать о том, что произошло у парка. Этого нельзя допустить. Если тебя посадят в тюрьму и Охотники придут за тобой…

Она подняла руку, прервав его:

— Я просто еще плохо соображаю. Встретимся в полдень у ног адмирала Нельсона.

Сколько бы Оливер ни присутствовал при ее превращениях, у него всякий раз захватывало дух от изумления. Меховой плащ обвился вокруг тела. Нефритовые глаза почти не изменились, но лицо превратилось в узкую, хитрую мордочку медно-рыжей лисы. Женщины больше не было. У ног Оливера крутился маленький гибкий зверек.

Рядом заливалась полицейская сирена.

Чуть прихрамывая, Кицунэ метнулась через мост и побежала сквозь снегопад на север.

Оливер пошел за ней, неторопливо, чтобы отвлечь внимание на себя и дать Кицунэ возможность исчезнуть. Проезжавший мимо мотоциклист что-то прокричал, но его голос заглушил вой сирены. Послышался скрип тормозов. Полицейская машина резко развернулась и остановилась рядом. Дверцы открылись.

Сирена сразу смолкла.

На приличном расстоянии за Оливером осторожно шел электрик Кит. Он только что вступил на мост. Казалось, электрик не хотел подходить, опасаясь нарваться на драку.

— Ну, слава тебе господи! — воскликнул Оливер, когда полицейские вылезли из машины и направились к нему. Не давая копам возможности заговорить первыми, он сам обратился к ним: — Знаете, как говорят у нас в Штатах: «Когда нужен коп, его и нету». Я так рад вас видеть, ребята!

— Неужели? — спросил один из полицейских. Он был повыше ростом и постарше, чем второй коп. Фуражка ладно сидела на редких седых волосах. — А вот мне показалось, что вы хотите избежать встречи, сэр. У нас есть пара вопросов.

Оливер заморгал, якобы смущенно. Он вдруг вспомнил возбуждение, которое испытал, впервые выйдя на сцену. Ощущение свободы. То же самое он испытывал и сейчас. Только спектакль был другим.

— Ладно. — Оливер озадаченно пожал плечами и смахнул снежинки с ресниц. — Как скажете. Но мне и вправду нужна ваша помощь. Я гулял в парке, зашел в телефонную будку, позвонить. Выхожу из будки с органайзером в руках — а внутри британские деньги, паспорт, — как вдруг, откуда ни возьмись, этот чертов тип. Толкнул меня — и бежать. Похож на индейца, вот что самое странное. Прошу прощения, на коренного американца. Перья в волосах, и все такое.

Старший полицейский скрестил руки на груди, с сомнением глядя на него.

— Простите, вы хотите сказать, что индеец украл ваш бумажник?

Оба копа напряглись, когда Оливер, подняв полу бушлата, полез в задний карман.

— Нет, простой-то кошелек при мне, но тут только кредитки и немного долларов. А органайзер у меня как бы дорожный бумажник. Там было все, что нужно для поездки в вашу страну. Дорожные чеки «Америкэн экспресс» и тому подобное. Я просто надеялся, что вы поможете мне добраться до офиса «Америкэн экспресс». Ведь я даже такси взять не могу, британской валюты нет. Кажется, где-то у Букингемского дворца есть их контора, да?

Он нахмурился, изображая серьезную задумчивость, и даже почесал подбородок, заросший многодневной щетиной. Вероятно, его небритое лицо, грубая рубашка и бушлат сразу навели полицейских на мысль о том, что он — обычный бездомный бродяга. Больше всего Оливеру хотелось, чтобы они приняли его за очередного сумасшедшего янки.

Оливер широко улыбнулся и развел руками, в одной из которых сжимал кошелек.

— Я тут пришпиленный, как муха на булавке, ребята. Подсобите, а?

Старший полицейский закатил глаза и презрительно усмехнулся, не скрывая своего истинного отношения к американцам. Младший покачал головой. У него был кривой нос, как у боксера-профессионала, и широко посаженные глаза, придававшие лицу грустное и сонное выражение. Фуражки и плечи у обоих уже слегка припорошило снегом.

— Сэр, нам действительно необходимо задать вам несколько вопросов, — сказал «боксер-профессионал». — Начнем с вашего имени.

Оливер улыбнулся белозубой улыбкой американского адвоката:

— Оливер Баскомб, Киттеридж, Мэн. США, конечно.

— Конечно, — сухо произнес старший из копов.

Оливер смотрел на него с самым невинным видом.

— Вы можете спрашивать у меня что угодно, ребята, но можно в машине? А то у меня сегодня свидание, которое ну никак нельзя пропустить. Обедаю с одной девчонкой, повстречал ее в Лондоне. Приехал на пару дней, а теперь даже не знаю, когда поеду домой. А тут еще такое дело… Денег-то было немного, но вот дорожные чеки… В общем, можете меня расспросить по дороге. Спрашивайте, что хотите. Вы мне здорово поможете!

«Боксер» посмотрел на коллегу. Старший опять закатил глаза, подошел к задней дверце машины и открыл ее с поклоном, словно это был лимузин.

— Никаких возражений, сэр. Залезайте и побеседуем. Мы вас выручим.

Оливер широко улыбнулся и сунул кошелек в задний карман.

— Правда? Премного благодарен! Ну, разве это не великая страна?

Ситуация была совершенно сюрреалистическая. Отец Оливера был зверски убит, сестра пропала. Его собственная жизнь висела на волоске, и там, на родине, его наверняка разыскивала полиция. Но он так и сиял улыбкой.

Счастливый и общительный, он стряхнул снег с бушлата и полез в машину. Они включили дворники, чтобы очистить от снега переднее стекло, и поехали по мосту. Мир за окнами машины уже покрылся красивым белым одеялом. Полицейские задавали вопросы. Оливер по-прежнему изображал полное недоумение. Он сказал, что не имеет ни малейшего понятия, о чем толкуют люди, бывшие возле парка Баттерси. Человек с перьями в волосах — да. Был такой. Он видел этого типа. Парень украл его органайзер и смылся. Кажется, он даже припоминает женщину, азиатку, которую ему описали. Она вовсе не истекала кровью, нет. Но человек изо льда?..

Ну, это уж полный бред. Надо же, чего только не померещится людям! Кстати, о странностях — видали, как погода резко поменялась?

Хотя даже красиво стало. Снегопад под Рождество!