Кто-то мог бы вполне справедливо сказать, что литовские шляхтичи готовы горло друг другу перегрызть из-за гетманской булавы. Но сейчас происходило что-то невероятное. Богуслав отказывался быть польным гетманом и добивался булавы для Михала, тогда как сам Михал добивался булавы для Кмитича, когда понял, что Богуслав уж точно отказывается. Ну, а Кмитич в свою очередь отдавал голос, как и Богуслав, за Михала.

Михал Пац еще каких-то три-четыре года назад завидовал Кмитичу. Завидовал всему: его красоте, легкости, свободе, успеху у женщин и успехам в ратных делах, не задумываясь, тем не менее, чего это стоит оршанскому полковнику. Но с тех пор, как Пац стал польным, а затем и Великим гетманом, он явно успокоился, стал посматривать на Кмитича свысока, уже не как на конкурента, и уже более не ревновал его ни к карьере удачливого воина, ни к женщинам. Теперь Пацу вполне справедливо казалось, что судьба куда как более благосклонна к нему самому, и Господь воздал ему, Пацу, по заслугам. Но как только имя Кмитича зазвучало на сейме среди кандидатов на польную булаву, былая зависть и ревность вновь вскипели в душе Великого гетмана. Он не хотел на посту польного гетмана ни Михала, ни Богуслава, своих принципиальных соперников, но и Кмитича не горел желанием видеть с польной булавой в руках. «Сегодня он польный гетман, а завтра…», — со страхом думал Михал Казимир Пац, испуганно сжимая в руках свою булаву, словно ее уже сейчас собираются отнять. И кто знает, может кандидатура Кмитича и прошла бы, если бы не самоотвод.

— Мне не нужна булава, — говорил оршанский князь, вставая со своего места, — зачем, панове? Оно верно, покойный Великий гетман Януш Радзивилл мечтал, чтобы я стал гетманом, хотя бы польным, но я и так на своем месте приношу немало пользы армии и отечеству Пусть Михал Радзивилл берет булаву!

Михал Радзивилл понимал, что остался лишь только он из кандидатов антипацовской коалиции. И Несвижский князь больше не сопротивлялся. Если у Богулава нет шансов, если Кмитич не желает, то нужно за пост польного гетмана бороться ему самому, тем более, что за спиной поддержка короля, за него голосуют многие, практически все, кроме Пацев. Пацы шумно протестовали…

— Вот, — Михал встал, показывая привилей Яна Казимира, — привилей самого короля! И вот еще указ с просьбой к Пацу: передать армию под мое руководство!

— Он этот лист подделал! — кричал Михал Пац. Кмитич выхватил саблю и бросился на Паца, но его вовремя остановили…

— Передайте сию бумагу пану Михалу Пацу, чтобы сверил подпись! — протянул лист с печатью Михал…

Как бы там ни было, но кандидатура Михала была одобрена — он временно становился польным гетманом и возглавлял армию. Кмитич ликовал. Еще бы! В Витебское воеводство вторглась двенадцатитысячная армия Хованского. Если бы командовал Пац, то он вновь послал бы туда Кмитича с пятью или в лучшем случае семью тысячами людей.

Лето было в самом разгаре — конец июля. На Гомелыцине жара стояла такая, что хоть голым ходи под солнечным зноем, но на севере Литвы, в Витебском воеводстве, дули прохладные ветры, и, словно пороховые клубы далекого сражения, летели кучевые облака по ярко-голубому небу.

— Чьи это земли, Оршанский князь? — спрашивал Михал Радзивилл, указывая рукой в желтой кожаной перчатке на заросшие бурьяном поля, явно ранее кем-то обрабатываемые, засеянные, скорее всего, рожью.

— Чьи земли? — с горькой улыбкой переспросил Кмитич, покачивающийся рядом в седле. — А чьи это облака, пан польный гетман?

Михал посмотрел вверх, словно белые облака, быстро гонимые ветром высоко в небе, могли быть и в самом деле ему знакомыми. Он лишь усмехнулся, покачав своей черной шляпой с высокой цилиндрической тулью. Ответ его друга был более, чем красноречив. И в самом деле, чьи это ныне земли? Кто живет на них? Какому князю принадлежат, если война все еще идет в этих лугах, полях и лесах? И кто будет жить на этих землях дальше?

— Ужас до чего обезлюдила Литва! — покачал головой Кмитич. — И кто теперь заселит эти земли?

— Может из Польши приедет кто да из Пруссии? — предположил Михал, — Король обещал помочь, людей дать…

— Каких еще людей!? — перебил Кмитич Михала. — Нам свои, а не чужие люди нужны! Из глины, что ли, мы сейчас литвинов налепим? Будем ляхами и пруссами? А может московитян пригласим?

— Боюсь, что в города нужно с других стран мастеров да работников привозить. По-другому никак, — пожал плечами Михал, — на сейме озвучили цифру в миллион четыреста тысяч человек. Столько осталось от трех миллионов. Когда половины населения не хватает, то это сущий потоп, катастрофа.

— Не хочу никого призывать, — упрямо мотнул соболиной шапкой Кмитич, а его глаза сверкнули почти злобой, — род людской всего лишь от Адама с Евой пошел. И мы возродимся. Пусть пятьдесят, пусть сто лет пройдет, но эта земля останется нашей, и на ней наши люди будут жить. Немцы да ляхи нам не помогут. А мы с тобой тысячу раз неправы были, когда в Польше помогали королю со шведами воевать. Свой же собственный дом в это время горел ярким пламенем из каждого окна, а мы невесть куда подались! Что ты, дураком был, что я! Извини, Михал, за дурака!

— Извиняю, — мягко улыбнулся Михал, — точно, дураки были. Сейчас бы все по-другому сделал.

— Вот почему ты Януша не слушал? — с укоризной глядел Кмитич на друга. — Почему?

— Наверное, из-за крестного. И жены его. Давили, мол, помоги да помоги. А я молод да послушен был.

— А я больше тебе скажу, — Кмитич слегка пришпорил коня и заехал перед Михалом, — надо было идею Януша до конца осуществить, и остаться в Шведском королевстве и никому в Польшу воевать не уходить. Встать на своей земле и упереться ногами в эту землю. Вот тогда мы бы с тобой не ехали сейчас по пустыне, не спрашивали, а кто ту жить-то будет. В тот же год нужно было дружно и по указке Януша действовать. И короля своего избрать. Помощи у Империи просить. А мы, как крысы, разбежались каждый в свою сторону…

Кмитич в сердцах плюнул.

— А я еще тебе помогал, — продолжал он возмущаться, — а сейчас простить себе не могу! Нужно было сразу к партизанам уходить и бить врага до изнеможения!

— То бишь ты хотел уже в 54 году распустить Речь Посполитую?

— То бишь так, — ответил Кмитич, — видишь, Михал, ничего путного из начальной идеи Народной Республики не выходит. Польша сама по себе, мы сами по себе.

— Но ведь король помогает…

— Что-то я не вижу королевских жавнеров в нашей армии! — усмехнулся Кмитич, обведя рукой идущих вдоль дороги литвинских ратников.

— Верно. Прав ты. Но… король помог нам деньгами. Мы смогли нанять венгров, татар, немцев…

— Не защищай крестного так бестыже, — Кмитич тем не менее смягчил сердитый тон, — ты за собственные деньги снаряжал свою хоругвь во все годы.

— Так, — согласился новоиспеченный польный гетман, — но что касается других, то король помог деньгами, оружием и…

— И для этого нужна Речь Посполитая? — перебил, укоризненно взглянув на друга Кмитич, — Для этого нужна единая стратегия ведения войн? Где эта стратегия, любый мой Михал? Где объединенная армия? Да, в 60 году король выделил нам Степу Чарнецкого. Дзякуй! Да и то, как?! Он же шел, чтобы разгонять нашу с Жаромским конфедерацию! Это я договарился с Чарнецким, я объединил наши войска против Хованского, чтобы в очередной раз разгромить этого волка! Я, а не король, Михась, дал денег, — Кмитич иронично усмехнулся, — и для этого ли нужен единый король? Для этого, мой любы Михась, достаточно несколько богатых жидов-ростовщиков, чтобы отдолжили денег. Или пожертвовали на защиту их самих от погромов.

Михал ничего не нашел, чтобы возразить. В принципе, похожие вопросы он задавал и сам Яну Казимиру в Несвиже, и король, в свою очередь, также не знал чем весомо ответить Михалу. Похоже Люблинская уния уже давно стала догмой. Смысла в ней уже никто большого не видел. Просто некоторой шляхте все еще было жаль разбивать «братэрский союз» двух народов.

— А ведь как радовались, когда выбрали Яна Казимира на престол, — продолжал Кмитич, — мол, вот Великий князь Литвы с литвинской кровью в жилах! Он-де будет добрым королем и хорошим князем! Ан-нет, мой любы Михась! Кем бы ты ни был, пусть трижды литвином, пусть шведом или немцем, но если сядешь на трон в Варшаве, то и окажешься стопроцентным польским королем, поляком из поляков. Разве наш Ягайло остался литвином, после того как одел в Кракове корону польскую? Нет, не остался. И пусть он даже мовы польской так и не выучил, но поляком был прежде всего, а уж потом литвином. Для человека, сидящего в центре Польши на польском троне, она, Великая Польша, и есть его родина. А все, что за пределами — провинция, переферия!

— Это верно, — кивнул Михал, думая, что скрывать далее их с Богуславом план от Кмитича не стоит:

— Вот для этой цели, для своего Великого князя в отрыве от Польши, мы с Богуславом и хотим протолкнуть на престол Яна Собесского. Он и поможет нам инициировать выборы литвинского короля. Сам Ян также не против этой идеи. Ян Казимир на такое не пошел бы никогда. Из-за Гонзаго, конечно.

Кмитич усмехнулся, покачав головой.

— Собесского, говоришь! А кто даст гарантию, что ваша идея иметь своего короля в виде Яна Собесского не обречена на провал? Ну, допустим, выбрали мы Янку в короли. Это сейчас Собесский не против, чтобы мы обзавелись своим Великим князем, разорвав на половину Люблинскую унию. Ну, а когда Собесский сам сядет в Варшаве на трон, то со своей любовью ко всему польскому, как мне кажется, станет очередным Ягайлой, и даже Ян Казимир нам добрым королем покажется!

Михал ничего не ответил, думая, что Кмитич вполне может оказаться прав. И тут они с Богуславом такой ход явно не предусмотрели. Хочешь, чтобы все было хорошо, сделай сам. Может, и вправду нужно было самому Богуславу претендовать на трон? Он куда популярней, чем малоизвестный Михал Вишневецкий, который ныне претендует на корону наравне с Богуславом, опережая Собесского? Богуслав… Сейчас о нем предпочитали ни говорить, ни вспоминать плохо, и не тревожить его покой в связи с военными действиями. За радостным событием в семье Богуслава — рождением дочери Людвики Каролины, как знак скорого окончания войны, последовало и горестное: Анна Мария плохо перенесла роды, заболела и через месяц скончалась. Это был удар для Богуслава. Он оставил свои войска под Дюнабургом и уехал с частью драгун в Крулевец. Михал, также переживший шок от потери Аннуси, как мог, поддерживал кузена. Зная, что Богуслав, не равнодушный ко всему шикарному, любит Несвиж, и раньше почти каждый год приезжал в гости к отцу Михала в Несвижский замок, Михал пригласил кузена отдохнуть после треволнений именно там.

— Бери с собой малышку, бери кого хочешь и поживи там сколько душе угодно, — говорил Михал Богуславу, — чувствуй себя как дома, обо всем что угодно проси Катажину и Гановича, и они тебе ни в чем не откажут.

— Добре, — соглашался Богуслав, — так и поступлю. Погощу, отдохну, а то что-то сердце пошаливать начало. Возьму с собой пожалуй только Штеллера. Он хороший врач. Умный пан.

— Говорю, бери кого пожелаешь!..

И теперь к Дюнабургу, где остался небольшой заслон, двигалось войско Хованского, чтобы снять осаду и помочь гарнизону Мышкина. Ну, а Михал с Кмитичем, зная о двенадцатитысячной силе Хованского, с почти пятнадцатитысячным войском шли на перехват московского князя. Михал знал, что судьба всей кампании решается именно здесь, в Витебском воеводстве, под стенами Полоцка, Витебска и Дюнабурга, на территории, которую особенно хотел получить царь, и где предстоит столкнуться с принципиальным соперником не только Кмитича, но и всего Княжества — Иваном Хованским. В эти же дни с тяжелыми оборонительными боями против почти тридцатитысячного войска атамана Якова Черкасского отступал в сторону Могилева Михал Пац. Несмотря на жалящие удары партизан и ожесточенную оборону Паца, Черкасский продвигался вперед, думая уже и о захвате Могилева. Однако Пац укрылся за надежными городскими валами и открыл по неприятелю орудийный огонь. После пары неудачных атак Черкасский также подтащил пушки, и началась долгая перестрелка… Царь же потирал руки, думая, что вот сейчас переговоры пойдут куда как лучше, со всеми царскими условиями…

Северные земли Княжества произвели на Михала, Кмитича и верного ротмистра оршанского князя Сороку тягостное впечатление: и без того редко населенные, в отличие от центральных, восточных, западных и южных земель Литвы, они являли грустное зрелище опустошения и запустения из-за войны. Если в центральных и западных землях Княжества замки встречались на дороге каждые пятнадцать-двадцать верст, то здесь из можно было лицезреть вдвое реже, да и то, если даже в разрушенных войной замках Центральной Литвы кто-то, тем не менее, жил, то здесь, на севере, в руинах былых поместий обитали только бездомные кошки, испуганно разбегающие по своим закуткам при виде человека. Из трех замков, встреченных на пути войска, лишь в одном жили былые хозяева, во втором литвинских князей вышел встречать лишь эконом с женой — единственные обитатели, а в третьем, со следами пушечного обстрела нескольких башен, — не жил никто. Причем, глядя на запустение здания, паутину, разросшийся дикий плющ и шныряющих крыс, можно было с легкостью определить, что замок стоял необитаемым достаточно давно, вероятно, даже с начала войны.

Это был готический дворец с парком и каскадом прудов у главного дома. Но все выглядело брошенным и унылым: пруды заросли, парк одичал, словно в замке поселился нечистый дух. Михал и Кмитич долго ходили по запыленным лестницам, тщетно призывая хозяев откликнуться. Никого… Конный двор, на что Кмитич особенно обратил внимание, можно было назвать скорее конным дворцом, ибо по масштабу мало уступал главному усадебному дому. Но ныне там жили лишь крысы да мыши, разбегающиеся при виде сапог литвинских князей.

— Эхе-хе! Добрый дворец, но… пустыня, — сокрушенно говорил Кмитич…

Судя по фамильным гербам, замок принадлежал кому-то из князей рода Островских. Однако никаких портретов на стенах Михал с Кмитичем не обнаружили. Их, похоже, либо успели вывести, либо разграбили.

— Это замок Петра Островского, — подытожил Михал, — я знаю, им крепко досталось здесь от Шереметева, и как раз здесь их маентки. Сам Петр попал в плен еще в 55 году. Наверное, с тех пор замок и стоит один-одинешинек.

— А разве его не освободили, когда ты комиссию возглавлял и Гонсевского вызволял? — спросил Кмитич.

— Московиты далеко не всех освободили, кого обещали. Степана Богушевича отпустили, Янку Селаховского, Александра Ятковского, Янку Ждановича, Рыгора Махнача тоже. А вот Казимира Абрамовича и Петра Островского задержали по каким-то причинам.

— И каким же?

— Кто ж их там разберет, — пожал Михал плечами, — с пленными они вообще что-то чудят. Солдат и шляхту худо-бедно возвращают, а вот силой угнанных на работу селян и мастеров даже не собираются. Даже говорить на эту тему не хотят, мол, они уже давно подданные Московии. Заперли наших пленных шляхтичей в Илимский острог на службу и даже не горят желанием их возвращать. Андрей Павловский и Павел Козловский все еще там. Владислава Боровского обещали обменять, но тянут волынку. Вот и стоят их замки без хозяев, без ухода. Эх, не позавидуещь им! Не позавидуешь Петру Островскому.

— Тут всем не позавидуешь, всем крепко досталось, — отвечал Кмитич. Его собственные поместья московиты пожгли и разорили везде, от Гродно до Орши и Смоленска. Не знал Кмитич ничего только о Чернобыльском замке деда. Но там наверняка похозяйничали казаки еще в начале войны. И лишь в Барань не пробрались враги, и там уцелел-таки родительский дом Кмитича. Еще был маентак под Варшавой, что любезно подарил Ян Казимир девять лет назад за службу. Но Кмитич распорядился это имение продать, чтобы восстановить родную Оршу…

На следующий день войско Михала оставило необитаемый замок Островского и двинулось дальше. Едва миновав поместье, Михал вдруг вскинул руку, указывая вперед:

— Гляди-ка! А вот и твои Адам с Евой!

Впереди из-за желтых колосьев ржаного поля торчали две фигуры в соломенных шляпах, и до слуха литвинских князей долетел режущий звук косы… Кажется, то были мужчина, худой и высокий, и девушка — ибо из-под соломенного брыля по спине спускалась длинная русая коса. Михал и Кмитич пришпорили коней и галопом подскакали к косарям. Те оглянулись на топот, бросили косить и тут же, признав в незнакомых всадниках литвинских вояров, низко поклонились, сняв соломенные брыли. То были высокий сухой мужик лет сорока-пятидесяти с длинными седыми усами под носом, висящим сливой, и девочка лет четырнадцати-пятнадцати, скорее всего его дочь. Правда, косила рожь эта юная девушка вполне мастерски, как заправский косарь.

— День добры! — поздоровался с косарями Кмитич. Михал, не снимая шляпы, милостливо кивнул крестьянам.

— День добры, пане! — вновь поклонился мужик и также поклонилась его дочь.

— Это ваше поле? Откуда вы? — спросил Кмитич, с любопытством разглядывая крестьян. «Откуда они здесь? С луны свалились, что ли?» — удивился оршанский полковник.

— Прошу пробачення, — скривил бронзовое от загара худое лицо мужчина, словно готовясь заплакать, — не наше поле. А мы из Лошицы, — он махнул рукой вдоль дороги.

— А чье же? — продолжал пытать селянина Кмитич.

— А это… Это убирать некому, — виновато шмыгнул носом мужик, глядя глазами побитой собаки на пана Кмитича снизу вверх.

— А кто же его засеял?

— Так ведь, — мялся мужик, словно его застали на месте преступления, — засеять еще людей хватает. Засеять дело не мудреное. А вот убирать уже некому. В нашей веске из мужиков один я да еще пару человек. А вот в Концах, чье это поле, мужиков нет вовсе. Там только бабы с дитями, старики ветхие да старухи. Да и то немного их там. А мужиков кого москали перебили, а кто и сам убежал в лес к партизанам, а кто просто убежал к ливонам, и может, уже и не вернутся.

— Веска Концы? — Михал усмехнулся, повернувшись к Кмитичу. — Не самое веселое название для поселения.

— Название, как название, — тихо ответил Кмитич, — значит веска в конце дороги находится, за ней тупик.

— Дзякуй за разъяснение, — шутливо поклонился Михал другу.

Кмитич полез в карман, достал горсть серебряных солидов, протянул мужчине.

— На, отец. Бери. Все, чем могу помочь.

— Дзякуй, миленький пане! — мужик подскочил, взял деньги, стал целовать руку…

— Но-но, — Кмитич отдернул руку, — это тебе дзякуй, мужик. Дзякуй, что живешь…

Они поехали дальше. Вскоре увидели и вторую группу крестьян: четыре женщины — две пожилые и две молодые — в белых платках сидели с серпами на коленях, отдыхая и тихо пели:

Увидев идущих по дороге литвинских солдат и двух всадников, явно шляхтичей, крестьянки встали, расправляя свои льняные белые платья.

Кмитич снял шляпу, поклонился женщинам:

— Бог вам в помощь!

— Бог сказал, каб ты не отказал, пан! — крикнула самая молодая и бойкая, и женщины звонко рассмеялись.

— Ясновельможные паны! Когда же война уже закончится? — спросила другая девушка.

— Скоро, — ответил Кмитич, — скоро, но не быстро! В ваших местах войны больше не будет, раз мы здесь!

— Дзякуй вам! — крикнули крестьянки, вновь рассмеявшись.

— А сами вы с какой вески? — спросил Кмитич.

— Из Концов мы.

— A-а, вот, значит, кто живет в этих знаменитых Концах! — улыбнулся Кмитич.

— Чем же мы знамениты? — игриво интересовались молодые крестьянки.

— Ну, тем, хотя бы, что у вас из мужиков сейчас нет никого.

— Так, — крестьянки закивали, их глаза застенчиво опустились, словно они провинились в чем, — тут всех либо угоняли в Московию, либо убивали. Было время мы все в лесу сидели, только старики в хатах оставались.

— Я даже стрелять научилась из стрэльбы настоящей, — усмехнувшись, добавила пожилая женщина.

При этом все четыре женщины продолжали дружелюбно улыбаться, словно рассказывали двум молодым панам об обычных вещах… Кмитич весело махнул рукой крестьянкам, Михал кивнул им головой, слегка улыбнувшись, и князья тронулись дальше…

— Жизнеутверждающая сцена. Словно и нет войны, — сказал Михал, когда они проехали отдыхавших селянок, — я уже так истосковался по миру!

Кмитич лишь молча кивнул, слушая, как женщины вновь завели свою песню: