По всей Литве разнеслась радостная весть — убит Яков Черкасский, а его войско побитым псом уходит из-под Могилева в Московию. Впрочем, не радостной эта весть была для самих московитов, будучи скорее ушатом холодной воды. Особенно для Хованского… Артиллерийская перестрелка у стен Могилева в самом деле закончилась провальной атакой московитов на валы. Атаман Черкасский посчитал, что достаточно сильно повредил городской вал и его можно взять приступом, но… Ядра и пули разорвали атаку атамана, а самому Черкасскому ядром размозжило голову. Это была уже четвертая серьезная потеря в командном составе казаков, они приуныли и в ту же ночь стали покидать лагерь. Спешно снялась и ушла остальная армия.

— Черкасский наконец-то отправился к своему Аллаху. Вслед за братцем! — радостно приветствовал Кмитич весть курьера. — Ну, что ж, довоевался, глупец! Возможно, другим будет наукой…

Но казаки в эти же дни продолжали свои беспощадные налеты на южные литвинские города и села. Стародубский воевода Иван Валконский планировал захватить Гомель и Пропойск, однако города выдержали натиск казацких орд…

Царь вновь готов был плакать от отчаянья: диктовать свои условия на переговорах после гибели Черкасского и быстрого ухода его войска более не получалось. Разве если только Хованский выдержит да поможет Дюнабургу и Полоцку… Теперь царь проинструктировал начальника посольского приказа Апанаса Ордина-Нащокина, чтобы при переговорах пошел навстречу литвинам и уступал королю и Витебск, и Полоцк, но требовал отдать Московии Дюнабург и Малые Инфлянты, обещая за это 10 000 рублей. В Андросово послы и комиссары BKЛ намеревались бурно обсуждать и судьбу Укрании, которую делегаты Московии также требовали себе. Впрочем, в стане московских послов единого мнения на сей счет не было. Юрий Долгоруков, Никита Одоевский и Андрей Матвеев главной целью переговоров считали удержание Смоленщины и укранских земель с Киевом. Они даже вопреки воле государя желали продолжать войну до полной победы. Нащокин же видел главным врагом Швецию и готов был идти на мировую с Речью Посполитой, чтобы воевать со скандинавами за Инфлянты и за финское балтийское побережье. Для этого Ордин-Нащокин предлагал отдать королю польско-русской Республики Киев, оставив себе Смоленщину и Северщину. Но этот план царь не принял… Все ждали: а как там Хованский?

Получив известие о смерти Черкасского, которого московскому князю Ивану Андреевечу Хованскому было совсем не жаль («Прибили турка дурного, и поделом!»), Хованский тем не менее огорчился. Теперь он прекрасно понимал, что все вновь зависит от него. Понял он и то, что нужно предельно быть осторожным — литвины могут бросить против его войска освободившиеся от Черкасского силы… Хованский торопился… Он был нескрываемо неприятно удивлен и взбешен дерзости трех с небольшим тысяч солдат Великого княжества Литовского, которые при подходе втрое больших сил московского князя к Дюнабургу не снялись и не бежали прочь.

— Да я их раздавлю! — возмущался Хованский. — На одну ладонь положу, другой прихлопну!

Хованский при подходе к Дюнабургу уже разгромил две небольшие хоругви литвинов, и, похоже, осмелел. Он и сейчас собирался разгромить врага, пусть три тысячи вражеских солдат с пушками не показались ему слишком уж маленькой силой. Но это все равно в три раза меньше, чем у него… Как раз в момент подготовки своей армии к атаке московскому воеводе неожиданно сообщили, что в двух-трех часах марша от города находится пятнадцатитысячная армия польного гетмана Михала Радзивилла. Теперь кровожадная ухмылка полностью слетела с уст князя. Перепугавшись не на шутку, Хованский приказал отступать.

— Мы не можем драться с такой большой силой Паца, плюс этих три тысячи! — объяснял он свое решение сотникам. В голове князя все еще слышались грозные слова царя про Сибирь в случае потери и этой армии. Схватка с Кмитичем тоже оставалась не оконченной, прерванной по середине. Все это вносило неудовольствие и сумятицу в душу мстительного князя. Он лично вызвал Кмитича на схватку, и вроде как сам же избегает боя. Хованскому было стыдно перед самим собой. «Ладно, нужно выждать и поймать удобный случай», — решил он в конце концов.

Шло время, дни холодали, небо чаще хмурилось, омывая землю короткими ливнями. Начиналась осень… Когда у Дюнабурга показались войска Михала и Кмитича, Хованский уже успел отойти далеко за Двину.

— Вот же старый черт! Ушел! — досадовал Кмитич, горевший желанием поквитаться со своим принципиальным врагом.

— Ну, ему уже не в новину от нас утекать, — успокаивал Кмитича Пачабут-Одляницкий.

— Это верно, — соглашался Кмитич, — этому он научился.

Кмитич тут же предложил возглавить группу кавалерии, чтобы налегке догнать Хованского.

— И что ты там будешь делать без мушкетного прикрытия, без пушек? — спрашивал Михал.

— Не волнуйся, придумаю. Мне главное настичь его, — упрашивал Кмитич, — настичь и заманить бегством в ловушку. Знаю, Хованский этот трюк уже изучил, но человек он азартный и увлекающийся, его легко можно спровоцировать. Знаю, что мечтает поквитаться со мной. Если он меня лично увидит, то не сдержится. Тут-то и можно будет его поймать. Я приведу его аккурат под твои пушки и мушкеты…

— Это очень рискованное дело, Самуль, — качал головой Михал, — я не хочу, чтобы ты играл с огнем под самый конец войны. Не сегодня-завтра переговоры…

— Послушай, я опытный вояр. Меня так просто не поймать, — успокаивал друга Кмитич, — а вот этого хищного лиса я изучил вдоль и поперек. Ведь если он уйдет, то война не закончится. Она закончится только нашей с ним схваткой.

И Несвижский ординат согласился:

— Добре, пан полковник. Но все равно возьми драгун для прикрытия. Возьми в помощь конницу Петра Рудамина.

Отход Хованского сопровождался кошмаром. Дважды ночью на его войско нападал непонятно кто. На ратников московского князя наводил суеверный ужас дикий вой, не то человеческий, не то волчий. Какие-то люди в волчьих масках вихрем налетали, забрасывая телеги московитов разрывными гранатами, рубя какими-то страшными когтями, и также быстро ретировались.

— Знакомое дело! — багровел Хованский, но его ратники, впервые сталкивались с подобной чертовщиной.

— Оборотни, — шушукались испуганно стрельцы и желдаки.

— Это люди, а не оборотни! — успокаивал Хованский своих людей, но те все равно боялись ночи, боялись новых атак загадочных тварей. Убитые товарищи ужасали московитов своими глубокими, словно от длинных когтей, ранами, у некоторых из тел торчали стрелы…

После третьего подобного налета, также принесшего значительный урон, удалось подстрелить одного партизана и тяжелораненым захватить в плен. Хованский велел изготовить высокий крест и прибить к нему пленника для всеобщего обозрения.

— Вот, — кричал князь, указывая на тело несчастного, — это человек, а не оборотень! Нет тут никакой нечистой силы, а только попытка запугать слабых духом желдаков!

И в этот самый момент прямо над собравшимися у креста московитами грянул гром, мелькнула молния в серых быстро набежавших тучах… Словно пушка выстрелила из угрюмых осенних небес. Пошел ливень, и шел он лишь над толпой у креста, а у крайних Бесковых хат никакого дождя не было. Не было его и на опушке леса.

— Нечистая! — крестились в страхе ратники. Если Хованский хотел успокоить своих людей показательной казнью партизана, то, как оказалось, еще больше напугал. Войско быстро снялось и покинуло территорию Литвы, остановившись на отдых под московистким местечком Апочка. И только тут исчезли ужасные воющие люди-волки. Но появились, словно из-под земли, другие.