К обеду турецкие пушки неожиданно смолкли. В городе никто не знал, что захватчики устанавливали мины под одной из башен. Прекратив обстрел, турки начали прятаться перед взрывом. Наступила обманчивая тишина. Русинские солдаты, утомленные бессонной ночью, вопреки приказам офицеров, пользуясь моментом затишья, попадали на землю и заснули… Мощный взрыв разбудил всех в один миг. Столб огня, дыма, земли и кирпичей вознесся в небо. Когда дым более-менее рассеялся, то на месте башни виднелась куча щебня, деревянных балок и битых кирпичей… Сюда с криками «Алла!» устремился поток турецкой пехоты в высоких белых шапках и длинных одеждах, голые по пояс и в белых повязках на головах янычары с ятаганами в руках, а также персидские пехотинцы. Сюда же, им навстречу кинулся Володыевский. Он подталкивал и поддерживал двух солдат, которые, видимо, были оглушены взрывом. Солдаты кое-как бежали, на ходу вскидывая мушкеты. Володыевский столкнулся с тремя турками, и сабля в его руке начала выписывать эллипсы и кресты. Турки один за другим упали, разрубленные ловкими ударами подольского русина… Но за ними бежала целая орда, против которой одной сабли Володыевского не хватило бы. Солдаты прицелились и выстрелили из своих мушкетов.

Штурм Каменца

Тут же появился Потоцкий, он также гнал перед собой человек пятнадцать ратников, которые обратились было в бегство, напуганные взрывом. Уже бежали на помощь Мыслишевский, Гумецкий и Михал с двумя картечницами, кои быстро катили на колесах два городских армянина. Турки с воем тотчас же устремились в пролом, но Михал уже запалил фитиль, и его картечница изрыгнула белый клуб дыма. Тут же развернули и вторую картечницу с четырьмя стволами на лафете. Бабах! Пушка утонула в облаке порохового дыма. Впрочем, дымом затянуло весь пролом: стреляли в турок, стреляли и турки, от свиста пуль и картечи звенело в ушах. Один из армян Михала дернулся и рухнул на камни. Михалу сбило оловянной пулей с головы его высокую шляпу, но он даже не обратил на это внимания — его картечница вновь выдала порцию горячего свинца в белую пелену дыма, туда, где должна была стоять стена османской пехоты… Стреляли из мушкетов драгуны, у которых от постоянной стрельбы с правой стороны посинела грудь, стреляли мушкетеры, стреляли кто как и невпопад подоспевшие мещане… На какой-то момент все стихло. Ветер разметал клубы порохового дыма. В проломе теперь виднелась груда мертвых тел. Турки ретировались.

— Заваливайте пролом камнями, бревнами и чем только можно! — кричал Потоцкий. Но его команду не успели выполнить: турки вновь пошли в атаку. Вновь пролом заволокло пороховым дымом, трещали выстрелы мушкетов, ухали картечницы… И вновь отхлынули турки, оставив новые тела своих погибших товарищей… С двумя гаковницами появился и Кмитич со следовавшей за ним тенью Мальгожатой.

— Что тут у вас? — крикнул он Михалу, разжигая фитиль.

— Добра, что подоспел! — крикнул ему в ответ Михал. — У меня пушкаря убило, — и он кивнул на молодого армянина, лежащего на камнях с окровавленной головой…

И на третий приступ пошли турки. Но сейчас по ним вдарило сразу четыре легких пушки, и эта атака оказалась самой короткой для осман… Драгуны, пехотинцы и несколько оставшихся горожан принялись заваливать пролом всем, что попадалось под руку: обломками бревен, досок, камней, кирпичами… Однако их работу вновь прервала атака янычар. На головы защитников полетели гранаты. Окровавленным упал на камни Гумецкий. Вновь вспыхнула жаркая перестрелка. К защитникам подбегали новые и новые пехотинцы, драгуны и вооруженные мещане. Вновь заволокло все пороховым дымом. Не умолкая стреляли гаковницы Кмитича и картечницы Михала… Атака драгун на остатки янычар поставила точку в этом, пожалуй, самом яростном бою за всю осаду города. В роковом проломе турки потеряли, наверное, с тысячу человек только убитыми и примерно столько же уволокли с собой раненых. Однако и русинский гарнизон понес значительные, пожалуй, самые значительные потери за всю осаду Каменца: убило не только пана Гумецкого, но и коменданта киян Мокшицкого… Михал опирался на шпагу — пуля задела ногу…

Кмитич, с облегчением утирая рукавом пот со лба, оглянулся на Мальгожату. Девушка сидела на обломке большого камня, прижав к животу руки, положив голову на колени. Ее шапка слетела, волосы мутными струями ниспадали на лицо.

— Мальгожата! — Кмитичу показалось, что девушка уснула, воспользовавшись минутой затишья… Он подошел, осторожно приподнял ей голову. Лицо паненки было бледным, глаза полузакрыты — она была почти без сознания. Тут же Кмитич нащупал кровь на ее боку — вся свитка была пропитана кровью! В крови была и правая нога Мальгожаты. Кмитич быстро подхватил девушку и бегом понесся к монастырю францисканцев, где был устроен госпиталь.

— Потерпи, любая моя! Потерпи! — повторял на бегу, задыхаясь, Кмитич. Девушка лишь слабо улыбнулась в ответ, положив голову ему на плечо…

В монастыре весь пол был заставлен лежаками с ранеными, но женщины, ухаживающие за солдатами, тут же бросились на помощь Кмитичу. Мальгожату уложили на деревянный лежак, подложив мягкие тулупы и одеяла… Пуля навылет пробила бок девушки, и также навылет была пробита икра правой ноги.

— Крови много потеряла, — сказала женщина, осматривающая раненый бок Мальгожаты, — а так рана не особо опасная. Главное, чтобы заражения не было. Сейчас промоем рану…

Мальгожата белая, как мел, жалобно посмотрела на Кмитича. Тот взял ее руку, слегка сжал.

— Ты лежи, поправляйся, — говорил он, заикаясь от стиснувшей сердце жалости, — говорил я тебе, не женское это дело… Говорил…

— Поцелуй меня, коханку, — тихо попросила Мальгожата, и Кмитич склонился, поцеловал ее сухие горячие губы.

— Все, пан, отойдите! — чернобровая русинка решительно повела рукой, отстраняя Кмитича.

Полковник поднялся с колен, бросил еще один взгляд на Мальгожату. Та все еще смотрела на него. Кивнула, но одними лишь веками, мол, иди, не волнуйся обо мне…

В полном смятении Кмитич вышел из монастыря, с удивлением заметив, что вокруг стало темнеть. Солнце садилось за горизонт, хотя только что, как казалось оршанскому князю, было три часа пополудни… Кажется, бой продолжался полчаса, ну от силы час, а на самом же деле прошло все четыре часа — пролетели с быстротой ястреба.

Однако не только на месте бывшей башни кипели жаркие бои. Турки копошились на всех развалинах Нового замка, как мухи на павшей кобыле. Из-за каждой руины высовывался турецкий длинный мушкет, виднелась белая чалма или колпак. Пули свистели повсюду, не одну атаку отбили мужественные горожане… Лишь к вечернему намазу пушки магометян умолкли, и турки покинули развалины Нового замка. День закончился победой христиан, но до оптимизма горожанам было все же далеко — они понимали, что еще один такой штурм — и от Каменца останутся одни лишь обугленные камни, омытые кровью его защитников. Турки и не думали уходить из-под стен непокорного города, а общая ситуация в Каменце и вокруг него постоянно ухудшалась. Если в том же Смоленске мещане, вставшие на городские муры, чтобы защищать город, оставались там до конца, то в Каменце обстановка оказалась обратной: от полутора сотен мещан города на стенах оставалось уже менее двадцати. Одних убило, других ранило, а третьи, и их было немало, сами ушли, посчитав оборону города тщетным делом. Мещане то и дело обращались к Потоцкому с вопросом о пользе такой обороны:

— Где подмога? Где Собесский?

— Нужно ли дальше кровь проливать?

— И так нас мало осталось! Скоро некому мушкет в руки будет взять!

— Может, сможем договориться с визирем?

— Пожалей малых детей и женщин, пан староста! — молили горожане Потоцкого, которому чем дальше, тем больше становилось понятно: осада будет длиться недолго, и не в пользу каменчан.

Потоцкий созвал срочный совет в Кафедральном костеле, красивом трехнефном здании, с двускатной крышей, с контрфорсами и с каплицей, местом, где в подземелье были похоронены останки ротмистра Яна Липского — героя, защищавшего границы Руси от турецких посягательств. Правда, после пожара 1616 года затянувшиеся на целые десятилетия реставрационные работы были лишь частично закончены, и теперь было совершенно не ясно, когда же реставрацию окончательно завершат. И завершат ли вообще?

Пришли Кмитич с Михалом, пришли Володыевский, Маковецкий, Мушальский, судья подольский Грушецкий, стольник поляк Жевуский, черниговский русин Мыслишевский и литвинский войт Тимашевич. Пришел и епископ Ланцкоронский. Как ни странно, был здесь и виленский инженер Якуб Боноллиус. Он приветливо улыбнулся Кмитичу.

— Вы, я вижу, допущены к совету? — удивился Кмитич.

— А то! — скривил обиженно губы Боноллиус. — Я, между прочим, на три недели дольше вас в Каменце. Обустраивал стену, а потом перешел в артиллерию. Меня Потоцкий ценит. Но я его — нет.

— Отчего же? — улыбнулся Кмитич, полагая, что все это очень похоже на Боноллиуса, извечно ироничного, извечно желчного.

— Потому, что в храме клялся отстоять крепость, а теперь, похоже, собирается ее сдать.

— Это война, мой друг Якубе, — пожал плечами Кмитич, — не одни мы в городе. Много женщин, стариков и детей. Надо подумать, что с ними будет…

Боноллиус не ответил, лишь милостиво поклонился — мол, думайте, как считаете нужным, пан канонир.

— М-да уж, — задумчиво-потер рукой усы Потоцкий, оглядев присутствующих, — не густо нас нынче. Что с панами Гумецким и Мотовилой?

— Гумецкий сильно ранен. Мотовила ранен, Мокшицкий убит, — менторски отвечал Маковецкий, будто школяр, перечисляющий отсутствующих на уроке товарищей.

— Ну, что ж, — вновь пригладил усы Потоцкий, как он обычно делал, когда нервничал, — созвал я вас всех, паны мои любые, чтобы решить, что же делать дальше. Состояние нашей фортеции незавидное, а наше положение безвыходное. Хотя выход есть. Даже два. Первый выход — это продолжать драться и умереть, а второй — сдаться на милость султана.

Со своего места встал Ланцкоронский. Священник вновь завел свою давнюю речь о сдаче города.

— Паны мои любые, — Ланцкоронский воздел руки к небу, — о себе не думаете — подумайте о своих женах и детях. Не хочу я, чтобы все они погибали от ятагана янычарского. Давайте начнем переговоры с султаном по условиям сдачи города. Сохраним невинные души христианские, которые еще немало пользы отчизне нашей принести могут.

— Нас всех так или иначе перережут нехристи поганые! — возмущался Мушальский. — Нельзя сдаваться. Надо до последнего сражаться с турком! Ждать армию надо! Ведь не может же быть такого, что про нас забыли!

— Может! Я вот, пожалуй, соглашусь с предложением о переговорах, — поднял руку Мыслишевский, — не должны мы из-за гонора своего шляхетского не видеть мирных жителей Каменца, которых и без того немало погибло. Не должен наш патриотический пыл застилать нам глаза на наших жен и детей, которые не должны умирать. Мы им шанс должны дать безопасно выйти из крепости. Ну а сами… продолжить позже праведную войну с нехристями.

Все закивали головами. Все, кроме Михала и Кмитича. Литвинские князья считали, что им как не совсем чтобы местным негоже проявлять трусость и идти к туркам со склоненной головой. Хотя Кмитич понимал: дело проиграно. Не сдержать Каменцу султана. Оно и удивительно! Ведь так хороша казалась крепость оршанскому князю! Но прошла всего неделя — и нет крепости.

— Ну, а что же наши шведы и шотландцы скажут? — пошутил Потоцкий, поворачиваясь к литвинским князьям, и все хмурые лица враз озарились улыбками. Потоцкий и сам был литвинских корней — это тоже всем было известно.

Михал встал, поправляя толстый кожаный ремень с большой квадратной пряжкой, точно такой же, как и на его шляпе.

— Мы, вроде бы, как иностранцы здесь должны согласиться с мнением большинства, — сказал Михал, но Потоцкий остановил его:

— Да ладно вам, пан Радзивилл! Шутки в сторону. Ну какие же вы иностранцы?! Забудьте своего Кноринга! Мы же с вами родня, между прочим! Говорите, Панове, что на душе.

— У меня на душе лишь одно, — вскочил Кмитич, — рано мы сдаемся! Не продержались даже двух недель! А я тут слышал, что в 55-м Хмельницкий девять раз штурмовал город, в течение трех недель! Девять! И выстояли же тогда!

— Так то Хмель, а это — турки! — выкрикнул кто-то. Их тьма-тьмущая!

— И пушек у них много! — поддакнул кто-то.

— Ладно! — Кмитич даже не обернулся. — В Варшаве Филиппа Обуховича судили, что через четыре месяца Смоленск царю Московии сдал, а тут… Не будет ли вас Вишневецкий теперь судить, пан староста?

— А нехай судит! — махнул рукой Потоцкий. — Обуховича, светлая ему память, оправдали, насколько я знаю, и меня оправдают, ибо нет у меня права силком людей под ножи и пули турецкие гнать.

— А как же божий суд, пан староста? — со своего места поднялась высокая фигура в запахнутом потрепанном плаще. Это был Боноллиус.

— Уж не вы ли клялись превратить Каменец в бастион христианского мира? — грозно вопрошал пан инженер. — Христос учит нас: не клянитесь, но говорите да или нет. Кто вас за язык тянул, пан староста? Я ведь вместе с вами клялся! И как-то не хочу клятву нарушать. Не имею права. Перед Богом! Здесь в подземелье захоронен пан Липский, что погиб, защищая родину. Мне и перед прахом этого героического ротмистра тоже стыдно!

Все угрюмо молчали. Потоцкий опустил голову так, что и глаз не видно было.

— Панове, — вновь взял слово Михал, которому так и не дал высказаться Кмитич, — переговоры необходимы, но нужно время тянуть, выторговывать перемирие да Собесского ожидать. Ведь должен же пан коронный гетман подоспеть! Должен!

Михал не хотел думать, что его друг и в самом деле подведет. Не хотел, но уже думал…

— Верно, пан староста, — кивнул «маленький рыцарь» Володыевский, — позор нам, что так мало продержались! Позор, что не выполнили клятву! Верно! Давайте начинать переговоры, но вести дело к перемирию, а не к сдаче. Я тоже думаю, что Собесский должен подойти. Ведь совсем мало продержались!

— А если турки не захотят перемирия? — посмотрел на Володыевского староста. — Чую, не захотят. Ведь уже предлагали мы, а они отказали.

— Нужно постараться убедить их! — отвечал Володыевский. — Ну, а уж не согласятся, что очень даже вероятно, то… сдавать город!

Шляхтичи зашумели. Видимо, не ожидал никто такого предложения от «маленького рыцаря». Но Володыевский встал, знаками заставляя всех замолчать.

— Панове! — начал он громким голосом. — Однако и Варшаву, вон, дважды шведам отдавали, так ведь отбили же потом! Я предлагаю уступить сегодня, но драться уже завтра. По ранжиру нашему городу нужно было иметь семь тысяч солдат гарнизона! Семь, паны мои любые! А на деле мы имели не более полутора тысяч человек. Ныне в строю лишь тысяча осталась. Седьмая часть от того количества, что нам нужно было бы! Это все равно, что на веслах в Лапусинвилль плыть, к берегам американским. Дякуй вам, пан Кмитич, что привели роту Торрена в наш город. Но знаете, что от этих мужественных бойцов финских едва ли половина в строю осталась! И так в каждой роте! Людей нет и не скоро предвидится! Горожане со стен бегут. С них и спрос невелик — люди не военные! Теперь о женах и детях надо думать. Если турки отвергнут перемирие, то делать нечего: сдавайте город, пан староста! Иного и не придумаешь, а бездумно и без пользы погибать не пристало нам.

Тут же решено было отослать к султану комиссаров для обсуждения условий перемирия или сдачи города. Постановили в случае приема капитуляции требовать от турок беспрепятственного выпуска из города всех желающих, полный контроль над порядком, чтобы исключить грабеж и убийства. В комиссары решили отрядить подольского судью, человека рассудительного и умного — пана Грушецкого. Вторым избрали стольника Жевуского как единственного поляка и единственного представителя столицы Речи Посполитой Варшавы, как, собственно, и человека смышленого, храброго и благородного. Ну, а третьим выбрали черниговского князя Мыслишевского, уже имевшего опыт общения с турками в качестве парламентера.

Мучительны и тяжки были часы ожидания комиссаров. Правда, на это время турки послушно прекратили пальбу, которая не прерывалась в последние три дня в течение всего светлого времени суток. Кмитич, Михал и Володыевский с Потоцким сидели на стене у пушек. Володыевский подошел к Кмитичу с Михалом, улыбнулся.

— Ну, что? Реорганизовали Речь Посполитую, паны мои любые?

Литвины не ответили, отводя глаза в стороны. Кмитич стоял, облокотившись о ствол пушки, угрюмо глядя себе под ноги. На душе кошки скребли, а подольский князь лишь усугублял скверное состояние.

— Верно я говорил: пока турка не разобьем, рано обо всем этом говорить, — продолжал Володыевский, покусывая длинную травинку, — а теперь все вообще непонятно куда отодвигается. Но вы не кручиньтесь, спадары мои любые. Справимся. Сдать город — это еще не сдать страну, не проиграть войну. Все это лишь временная уступка этим басурманам.

— Правильно, — поднял голову Кмитич, — еще повоюем, пан Юрий. И все, о чем мы мечтали, осуществим, и для Литвы, и для Руси. Союзу славянскому быть, но…

— Едут! — крикнул солдат, указывая вниз рукой. Там, на реке, все увидали плывущих не к мосту, а к боковым Ляхским воротам на лодке комиссаров. На двух комиссарах в лучах солнца блестели цветастые турецкие кафтаны, подаренные великим визирем. Мыслишевский держал свой подарок в руках, не пожелав надевать басурманскую одежду. Когда все трое поднялись во двор замка, то вид их был, кажется, вполне довольный — только один Мыслишевский опускал голову и прятал глаза.

— Ну, что? — спросил напряженно Потоцкий.

— Перемирия, как и ожидали, они не приняли ни при каких условиях, — отвечал судья, крестясь, — город мы сдаем, но они при этом все наши условия принимают: всех наших, кто хочет уйти, отпускают без каких-либо препятствий. В Каменце чинить разбоя и убийств не будут для тех, кто хочет остаться. Прямо сейчас к нам выдвигается стража в три тысячи турецких солдат для контроля порядка.

— Все, панове, — добавил судья уже менее удовлетворенно, — город турецкий!

— Вечером будет официальная передача власти султану, — сказал глухо Мыслишевский, — нам надлежит быть во дворе замка с хоругвиями и ключами от города.

— Невеселая миссия, — опустил голову Потоцкий, — кто со мной останется?

Он бросил печальный взгляд на Михала, видимо, желая, чтобы его знаменитый родственник был рядом в столь непочетный час.

Но Михал демонстративно отвернулся, опираясь на трость.

— Тебе бы в госпиталь, к раненым, Михал! — нарочито громко сказал Кмитич, давая понять Потоцкому, что из-за ранения Михал не сможет присутствовать во время передачи ключей. От себя же добавил:

— Пробачте, пан староста! Я не останусь. Терпеть не могу подобные церемонии.

Потоцкий понимающе кивнул.

— Ну, я останусь, — первым отозвался «маленький рыцарь».

— Я тоже, — произнес Маковецкий. Он был родственником Володыевского по линии его жены и всегда предпочитал находиться рядом. Остальные пока что угрюмо молчали.

— Ладно, — махнул рукой Потоцкий, — пошли, паны, собираться…

В этот момент в теснине реки уже показались отряды в высоких шапках и светло-красных одеждах — прибыла турецкая стража тюфенкчи… Весть о сдаче города молнией разнеслась по Каменцу. Одни плакали, другие радовались, что весь этот ад непрекращающихся штурмов закончился, третьи просто суетливо собирали вещи… Началась эвакуация раненых и мирных жителей. Кмитич спешно организовал для Мальгожаты персональную повозку и еще одну для Михала — рана Несвижского князя, от того, что он постоянно оставался на ногах, разболелась, и сейчас он уже не мог ходить. Михалу требовался хороший уход… Девушке, похоже, стало чуть лучше, но она, все еще бледная, лежала, не в силах даже приподняться на локте.

— Мы еще увидимся в этой жизни? — спрашивала Мальгожата, и в ее огромных синих глазах блестели слезы.

— Конечно, любая моя, конечно, — слегка хлопал ее по руке Кмитич, — я пока и не покидаю тебя. Ухожу из города вместе с обозом раненых. Нечего мне там больше делать. Лицезреть, как туркам передают город, нет никакого желания.

Сзади ехала повозка, где на мягких шкурах полулежал Михал, грустно наблюдая, как общается его друг с польской паненкой…

В это время во дворе Старого замка Потоцкий, вспомнив что-то важное, окликнул казака у входа.

— Кмитич еще здесь? Не видел?

— Поехал с ранеными! — отвечал казак, махнув рукой в сторону моста.

— Вот же холера ясна! — хлопнул себя по бедрам Потоцкий, — забыл! Совсем забыл. Дурень старый! Скачи, сябр мой любый, верни его, скажи: у меня для него грамота деда его лежит. Забыл передать! Мне австрийский посол ее отдал! Ах, холера! Скачи, братко! Кликни его назад!

Казак пришпорил коня, а Потоцкий, переваливаясь с боку на бок, побежал во дворец, где в шкатулке хранилась грамота Филона Кмита.

Казак быстро нагнал только что выехавший за ворота обоз. Он еще на мосту, издалека приметил Кмитича. Тот ехал верхом рядом с повозками Мальгожаты и Михала.

— Пан канонир! — окликнул казак оршанского полковника. — Там пан Потоцкий забыл вам грамоту какую-то передать очень важную. Просил вернуться на пару минут. Я за вами, а он за этой грамотой побежал.

— Грамота? Какая грамота? — сдвинул брови Кмитич, и тут же вспомнил. — Матка Боска! Точно! Грамота деда Филона, о которой говорил Герберштейн! Как я мог забыть?! — добавил он, обращаясь уже к Михалу.

— Может, поздно уже? — Михал почему-то не хотел, чтобы Кмитич возвращался в замок. — Ну ее, эту грамоту! Потом заберешь при случае!

— Михал! Каком таком случае? Когда я Потоцкого еще увижу? Я мигом!

— Стой! Ты куда? — Михал аж сел. — Да говорю: тебе не надо возвращаться. Плохая примета!

— С каких это пор ты в приметы стал верить? Приметы — это моя вотчина! А грамота эта — важный документ! Она поможет и мне сенаторство выбить у Вишневецкого! — потряс в воздухе кнутом Кмитич.

— Ну, раз так, то давай, — Михал почему-то волновался.

— Не уезжай, коханку, — слабо отозвалась Мальгожата, протянув руку в сторону Кмитича, но тот лишь рассмеялся, махнул рукой и пришпорил коня.

— Плохая примета! — крикнул уже в спину скачущему другу Михал, но тот, оборачиваясь, на ходу прокричал:

— Я ми-игом!

Конь Кмитича, гулко барабаня копытами по деревянному настилу, вновь проскакал по мосту мимо повозок и идущих людей — простых горожан и раненых ратников в повозках. Какой-то русин, погоняя лошадь, жалобно пел:

Оставив коня за валом на привязи у входа во двор Старого замка, оршанский полковник уткнулся в толпу около пяти сотен человек — в основном офицеров, — толкавшихся во дворе с желто-голубыми хоругвиями в руках, ожидая приезда великого визиря.

«Ого! Многим же хочется посмотреть на это позорное зрелище!» — удивился Кмитич.

— Где староста? — спросил он у попавшегося ему на глаза Маковецкого.

— Там! — махнул тот рукой. Кмитич обернулся. Потоцкий стоял и о чем-то разговаривал с Володыевским посередине двора. «Маленький рыцарь», стоя в шапке с пером и в парадном плаще, молча слушал старосту, кивая, и поглаживал по морде своего любимого гнедого скакуна. Кмитич было направился к ним, но тут его кто-то сильно схватил сзади за плечо. Полковник аж вздрогнул и быстро обернулся.

— Тю! Пан инженер! Вы меня чуть не…

— Убирайтесь отсюда не медля! — прошипел Боноллиус, делая страшные глаза. — Какого черта ты здесь делаешь?

— А что за тон? Почему, пан Якуб, вы так со мной разговариваете? — Кмитич не узнавал всегда сдержанного и предельно вежливого Боноллиуса — Я как раз хочу спросить: а что вы тут делаете, человек, который первым выступал против сдачи города?

— Я делаю то, что должен был сделать, — непонятно выразился Боноллиус, все еще буравя Кмитича глазами, мутно мерцавшими двумя холодными серыми льдинками. — Бегите отсюда быстрее, пан канонир!

Кмитича словно молнией прошибло. Глядя в глаза старого боевого товарища, он все понял. «По-сту-пок!» Боноллиус так мечтал это сделать, и вот сделал… Никому не сказав… поджег арсенал с порохом, чтобы взорвать замок!

— Когда? — бледнея, спросил Кмитич.

— С секунды на секунду, — сжав зубы процедил инженер. — Бегите же, черт бы вас побрал! Сейчас тут все взлетит на воздух! Я не хочу, чтобы…

— Вы сошли с ума! — Кмитич все еще в ужасе смотрел на Боноллиуса. — Вы хотите погубить людей, Якубе! Зачем? Это ошибка! Вы сделали страшную ошибку, но не поступок!..

Кмитич скинул руку Боноллиуса со своего плеча и громко крикнул в сторону старосты и «маленького рыцаря»:

— Потоцкий! Володыевский! Уводите людей со двора немедля! Сейчас взорвется порох! Арсенал горит! Все бегите!

Володыевский тут же все понял, два раза ему повторять не пришлось. Он шустро вскочил на коня, пришпорил его и прокричал:

— Уходим! Все уходим со двора! Сейчас взорвется порох!

— Текаемо, хлопцы! — крикнул громко кто-то. Кажется, сам Потоцкий…

Люди ринулись в сторону вала Новой крепости.

— Идиот! Вам уже ничего не… — Боноллиус не договорил. Бабахнуло так, что подпрыгнула сама земля. Но Кмитич успел толкнуть инженера на брусчатку, навалившись сам на него сверху. На голову и спину посыпались какие-то обломки, что-то, наверное, кирпич, больно ударило по локтю… Кмитич вскочил, в ушах свистело, он бешено озирался, ища глазами Володыевского и старосту. Конь «маленького рыцаря» был еле виден сквозь туман дыма и пыли. Несчастное животное, хромая и испуганно ржа, ковыляло уже на валу Новой крепости. Но Володыевского в седле не было…

— Ложись! — крикнул с земли Боноллиус. — Еще не все…

Тут же тяжело ухнуло во второй раз. Вновь содрогнулась вся земля. Кмитича отшвырнуло, как щепку, и он погрузился во мрак…