Перепуганный Фридрих слал лист за листом. Он уговаривал французского посла, уговаривал и бранденбургского, уговаривал Империю выступить посредниками по заключению мира с Карлом XII на любых условиях своего шведского кузена. Те без особого энтузиазма соглашались. Но сам Карл не желал ни о чем говорить с Фридрихом. Он отмел все предложения о мире царя, отметал предложения и своего кузена.

— Как я могу верить тому, кто несправедливо и хитро напал на мое королевство? Какие гарантии может дать человек, которому нет больше никакого доверия? — спрашивал у посредников Карл. — Мы можем ему только сообщить, что мы обязались против известного нападения, которое позволил себе совершить упомянутый король, искать нашей справедливости и сатисфакции в собственном оружии. Поэтому мы не можем принять названного посредничества, но и отвергнуть его пока не можем, до тех пор пока все не будет восстановлено как было, и мы не получим достаточного удовлетворения…

Мог ли Карл, даже если бы заключил мир с курфюрстом, полагаться на то, что тот не нарушит данного слова и не нападет на него снова? Да и вообще, как говорил Карл генералам:

— Унизительно для моей чести входить в какие бы то ни было сношения с человеком, который повел себя столь постыдно и бесчестно.

Шведский король ставил лишь одно условие, необходимое для перемирия: отставка Фридриха. Король предлагал и кандидата на трон: Якуба Собесского — сына последнего короля и великого князя Речи Посполитой. Перепуганный еще больше, что Якуб заменит его на троне еще до прихода шведов, курфюрст приказал схватить и Якуба, и его брата Константина, увезти их подальше с глаз долой — в Саксонию — и заточить в одном из своих фамильных замков… Это деяние еще больше возмутило шляхту. В Польше более никто не поддерживал Фридриха, даже самые ранее к нему лояльные шляхтичи. В Литве, странным образом, все еще находились князья, заступавшиеся за сумасбродного авантюриста либо просто из уважения к официальной власти, либо из уважения к Каролю Радзивиллу, который, проявляя недовольство курфюрстом, тем не менее, продолжал ему служить.

Кардинал Михал Радзейовский, примас Польши, постоянно настаивал на том, что Речь Посполитая не имеет никакого отношения к войне против Швеции, которую Август развязал без согласия ее сейма, и, следовательно, Карл не должен ступать на польскую землю. Тем не менее, Фридрих — король Польши… Что за заколдованный круг?

В ответном письме от 30-го июля 1701 года Карл писал, что король Август сам лишил себя права на польский трон, начав войну без согласия шляхты Речи Посполитой, и поэтому единственная возможность для Польши гарантировать мир — это собрать сейм, низложить Августа и избрать нового короля. Карл обещал, что пока он не получит ответа от кардинала, шведская армия не нарушит польской границы и не станет преследовать Августа на польской земле.

В этом полном напряжения и замысловатых политических вихрей году Кароль Станислав временно отошел от дел войны и решал дела домашние — у него вновь скончался ребенок: его четвертая дочь Теофилия умерла, не достигнув трех лет. Кароль как мог утешал вновь расстроенную и опять заговорившую о проклятии Радзивиллов Анну…

Также Несвижский князь, будучи чуть ли не главным опекуном в Княжестве униатского монашеского ордена базилиан, пригласил в радзивилловский Мир монахов этого ордена, предоставив им для службы церковь Святой Троицы. Еще десять лет назад Кароль выступал фундатором при возведении базилианами церкви и монастыря св. Иосафата Кунцевича в фамильном местечке, в городе Белая…

К концу мая 1701 года Несвижский князь вновь прибыл в Варшаву на сейм, на котором зачитал престранный удививший всех акт, дающий право Августу наследовать власть в Великом княжестве Литовском. На этом документе стояла личная подпись Несвижского князя… Делегатов сие привело в состояние шока. Как? Как может влиятельнейший человек Речи Посполитой предлагать такой кошмарный документ, нарушающий, или даже так — уничтожающий одно из самых главных прав шляхты — право выбора короля! Всеобщее возмущение привело к тому, что заседание сейма было сорвано. Кароль тогда еще не знал о лифляндской катастрофе своего патрона…

Январь нового, 1702 года принес и новый «подарок» — в ВКЛ вторглись-таки вооруженные силы Карла XII. Кароль Станислав на сейме просил сенат обратиться с призывом объединить все силы для спасения Спадчины от армии шведского короля. И вновь бурные споры.

— Шведы нам не враги! — кричали одни польские шляхтичи. — Это все Август заварил. Вот с него и спрашивайте.

— В отставку Августа! Тогда и шведы уйдут! — вторили им другие.

— Вот пока держаться будете за подол Фридриха вашего, терпите и его оплеухи у себя на щеках! — кричали Каролю Сапеги. И ведь верно кричали…

Впрочем, кроме сторонников Карла нашлись союзники и у Кароля Радзивилла. Верными Августу остались вчерашние союзники по войне с Сапегами: Огинские и Вишневецкие, пусть последние явно колебались. И большей глупости выдумать было невозможно! Не имея никаких претензий и никакого конфликта со шведским королем, литвинские князья шли на него с войском, которое возглавил Станислав Огинский, потрясая оружием, крича: «Вот мы здесь, иди и разоряй нашу страну, ибо мы твои неприятели!» Поляки, которые в массе своей и голосовали за Фридриха, повели себя умней и осторожней — Польша отреклась от курфюрста и смотрелась всецело союзником Карла, и в польские пределы шведский король пока не вносил свое смертоносное оружие… О чем же думал в те дни ослепший от верноподданничества перед Фридрихом Августом Кароль Радзивилл? Понимал ли хоть что-нибудь из происходящего? Понимал ли, что открывает ворота перед старухой войной, лично зазывая ее в гости?

Однако, чтобы понять странные нелогичные поступки Кароля, нужно было влезть в его кожу… Юстусом не зря называли Несвижского ордината и великого канцлера литовского. Кароль исходил из соображения, что главным и самым страшным врагом для ВКЛ остается, тем не менее, Московия. И только лишь в союзе с Фридрихом Кароль видел, что бывший кровный враг становится союзником. Именно так воспитал Кароля его отец Михал Казимир Радзивилл.

— Запомни, сынок, — говорил в свое время отец, — не надо бояться Польши, не надо бояться Швеции. Бойся царей московских. Они воюют даже не ради процветания своего народа, которое все равно не наступает, и даже не ради новых земель или новых возможностей торговли, нет. Они воюют ради войны и крови, принося жертву князю тьмы, поставившему их во главе сей страны Гога и Магога. Захвачены были Московой русские республики Новгорода и Пскова. Богатые процветающие края. Разве стало московитам от этого жить богаче? Нет, только хуже стало Новгороду и Пскову. Захватили цари наши литвинские Курск, Брянск, а затем и Смоленск… Какую выгоду поимели московитяне от этого? Никакой. Лишь в запустение пришли Курск, Брянск и Смоленск. И вот уже дракон сей точит зубы про нашу страну, желает сожрать Вильну, Витебск, Полоцк, Менск. Не совершай моих ошибок, не бойся ни шведа, ни поляка, ни прусса. Бойся московского царя…

И Кароль не боялся шведов, не верил, что они причинят существенный вред свободе страны; его больше волновала возможная новая агрессия Московии, отход очередных литвинских городов под власть царя-тирана, и вот тут-то саксонский курфюрст представлялся Радзивиллу гарантом спокойствия на границах с Московией. Фридриха, которого Кароль также считал сумасбродом и нечистоплотным политиком, он все-таки видел оберегом восточных границ ВКЛ, талисманом от огненного дыхания восточного змея Горыныча. В этом драконьем огне уже сгинула третья часть восточной Литвы… Царя Петра, как бы не подхваливал этого человека Фридрих, Кароль по-прежнему считал варварским «северным турком», как все называли царя, считал его человеком, который прослыл реформатором, только лишь потому, что сменил азиатские одежды на европейские, перевооружил армию, но сам по себе не реформировался ни на грош. Алчные желания завоевывать и повелевать у Петра ничем не отличались от аналогичных желаний его отца, Ивана IV Ужасного, Василия III, Ивана III… Как и его предшественники, он каленым железом выжигал захваченную территорию, словно собираясь вспахивать там новые поля под овес…

Кароль знал, что некогда процветающие Мстиславль и Смоленск обращены царями в провинциальные дыры, что угасли под царским сапогом Псков, Новгород, Брянск и Курск… Такой судьбы для своей страны Несвижский князь не желал. Да, он будет пить кофе с Фридрихом и мило улыбаться красавцу-весельчаку Петру, а если надо, то и с чертом сядет завтракать и вечерять… Пока что Кароль верил и в обещания Августа, и в его прочный мир и союз с Петром… Верил, но и видел, что все это трещит по швам, что последние союзники Петра вот-вот разбегутся от непредсказуемого царя варваров, привыкшего по-варварски себя вести и в чужих странах, не уважая ни местные устои, ни людей… А между тем наступала весна.

Станислав Огинский как-то подозрительно быстро передал бразды правления армией Михалу Вишневецкому, который силой шляхетской кавалерии под Дарсунишками напал на небольшой отряд шведской армии и заставил его ретироваться. Все! Литвины сами сплели себе петлю! Сук, на котором сидели, как глупые вороны, Огинские, Вишневецкие и Кароль Радзивилл, был срублен их же руками!.. Под Егной, в талых снегах Северной Литвы, Вишневецкий уже сам разбит в пух и прах. Карл показал недалекому гордецу, что значит современная армия. У Вишневецкого не было никого, кто знал, хотя бы примерно, что такое современная атака пехоты со штыковым боем… Григорий Огинский затянул петлю на собственной шее тем, что сдуру также полез на шведские штыки и пули, а затем разгромленным побежал прятаться в Вильну, подписывая тем самым смертный приговор литвинской столице…

В первый день марта вместе с праздником Гуканне весны шведский король вошел в Вильну, вошел без боя, в распахнутые настежь ворота, но вошел как в город своих врагов саксонцев и их союзников Огинских и Кароля Радзивилла. Вильну с ее тридцатью храмами и двадцатью монастырями, двумя замками и семинариями католиков и православных униатов, ее восемью госпиталями и четырьмя типографиями, семью воротами и предместьями занял корпус под начальством немецкого генерала кригс-комиссара Ехана Альдерштейнау. И уже 3 марта Магнус Стенбок докладывал Карлу:

— Ваше величество, местная рада Вильны, купцы, хотят перейти под протекторат Швеции. К союзу со Швецией склоняется много шляхты из Руси… Артикул под номером 1926 назначил шведскую Ригу единым морским портом для ВКЛ, Украины, Пруссии и Курляндии.

16 марта в город торжественно въехал Казимир Сапега. У него чесались ладони, чтобы отомстить ненавистным Огинским и Вишневецким… Вновь столица Княжества запылала огнем пожаров. Поджогами занялся сам Казимир Сапега, сжигая дома своих «хатних ворагов»… Особенно ярко пылали королевский дворец, палаты королевы Барбары Радзивилл и Митрополитальный собор. От огненного жара деревянные детали обращались в золу, кирпичи плавились и крошились, стены обрушивались, и вскоре на месте величественных будынков торчали лишь жалкие руины… Карл же повел свою армию к следующему крупному городу Литвы, в Гродно…

Разорение Вильны возмутило Миколу Кмитича. Его полк стоял в городе, и все было спокойно, но уже покинув Вильну, оршанский князь узнал, что столица горит, а некоторые здания взорваны… Он понимал, что в том есть большая вина самих его соотечественников, в частности, Вишневецкого, и все-таки… «Нужно срочно выводить Литву из войны, куда ее втолкнул Кароль Станислав с такими же идиотами, как сам! — сердито думал Микола. — Нужно убедить Карла, что Литва — это еще не Вишневецкий и Огинский…» Микола добился аудиенции у короля и с возмущением изложил. Карлу все свои соображения по поводу разорения Вильны… Король спокойно выслушивал оршанского князя, сидя за столом и расписываясь в бумагах, кои надлежало отослать в Швецию. Рядом стоял генерал Стенбок. На столе перед Карлом на блюде лежали куски свежего хлеба, а в высоком стакане белело молоко. Стенбок, внимательно выслушав претензии Миколы, не менее пылко стал отвечать, выполняя, видимо, функции королевского секретаря:

— Идет война, пан Кмитич! И не мы ее начали, а ваше государство! Короля с самого начала не могли не тревожить странные и противоречивые отношения Августа с Речью Посполитой, где Фридрих Август выступал в непростой роли самопровозглашенного короля… Август начал войну против Швеции даже не как король Польши и Литвы, но как курфюрст Саксонии, полагали мы, с саксонским же войском! Поляки и литвины его не поддержали. Но сейчас литвины, по крайней мере, часть их, его поддерживают! Ваш друг Радзивилл тоже! Его города и имения — это города и имения врага! И теперь, когда саксонские войска разбиты и отступили на территорию Польши, шведская армия не может их преследовать? Но ведь как не преследовать войска своего противника, пан Кмитич? А поляки, умоляя, чтобы мы не вторгались в Польшу, даже не дают никаких гарантий, что и впредь их территория не будет использована как база для саксонских войск! Проклятие! Мне и королю тоже жаль Вильну, но ваши сами виноваты, что вышли с оружием против нашего войска. Зачем? Все происходит по строгим, но жестоким правилам войны, господин Кмитич, которые даже король не в силах изменить. В нас стреляют — мы стреляем. Нас пытаются разбить — мы отвечаем контратакой. Вот вы лично что-нибудь сделали, чтобы Август ушел с трона? Вы сделали что-нибудь, чтобы Вишневецкие и Огинские не воевали со Швецией и против своих же многих земляков?

Нет, вам король благодарен за вашу поддержку и мужество, вы многое сделали на самом деле, но и от короля вы просите слишком многое. А он всего лишь ведет войну, которую не начинал, но ведет ее правильно и лучше своих врагов. Не мы выбрали себе врагов, а враги выбрали нас! Теперь они должны ответить, и они отвечают за свое поведение! Мы взрываем не города литвинов, а укрепления непосредственных противников, чтобы уничтожить стратегические объекты врага!

«Ах вот зачем Карл приказал взорвать крепость Кокенгаузена! — подумал оршанский князь. — Как стратегический объект противника! И вновь непонятно — ведь этот объект уже достался Карлу! В чем тогда он лучше московитов? И почему он молчит, а отвечает лишь один Стенбок?»

Оршанский князь вопросительно посмотрел на Карла. Тот молча кивал, как бы соглашаясь с генералом, продолжая неторопливо перекладывать бумаги.

Микола опустил голову. В принципе, Стенбок на его вопросы и возмущения говорил пусть и жестко, но, в принципе, по делу, и крыть его слова было абсолютно нечем. Тем не менее, вопросы были. Кмитич уже более не видел железной справедливой логики в действиях и решениях короля Карла. Зачем его армия идет вглубь Литвы, оставляя беззащитной Прибалтику, где, после отказа Карла заключить мир с Петром, вновь активизировалась армия царя? Зачем не приняли мир от Московии? В последние дни 1701 года, дождавшись ухода Карла из Курляндии и Лифляндии, в финскую Ингерманландию вновь вторглись московиты и на сей раз одержали свою первую победу под Эрестфере, где командовал немецкий генерал Шлиппенбах. Почему Карла это ничуть не волнует? Зачем воевать за границей, когда в пределах твоего королевства вновь захватчики? Но молодой король вел себя так, будто дела Прибалтики его больше не занимали, а интересует лишь один Фридрих со своей недобитой армией. Этого всего Микола понять никак не мог. «Впрочем, если королю плевать на собственную Прибалтику, то зачем и мне забивать этим себе голову? — подумал Микола. — У меня своя страна страдает, надо собственные города уберечь…»

— И последний вопрос, Ваше величество, — уже более спокойно сказал Микола, доставая медаль, которой его недавно наградил сам Карл за победы под Нарвой и Ригой. На одной стороне этой позолоченной серебряной медали был изображен «Шведский Геракл», раскалывающий палицей головы трехголового Цербера, — так изображалась борьба с датско-московско-саксонским Северным союзом. На второй стороне, с гордым профилем Карла XII, красовались латинские слова «GLORIA SVECORUM» («Слава Швеции»).

— Вот, медаль, — застенчиво усмехнулся Микола. — Шведский Геракл бьет трехголовое чудовище, датско-московско-саксонское. Обратите внимание, не литвинское и не польское. И вот завтра-послезавтра мы вступим в мой город Гродно. Его недавно стали называть второй столицей Великого Княжества Литовского. Не дай Бог, на нас еще раз нападет хоругвь этого полоумного Вишневецкого. И что? Вы так же взорвете Гродно, как Кокенгаузен, как вражеский город? И мое имение взорвете как стратегический объект неприятеля? В чем мы лучше Петра, в таком случае, Ваше величество?

Карл отложил бумаги, взглянул своими яркими, сапфиристыми глазами на Кмитича, встал со своего раскладного стула, подошел к Миколе, дружески положил ему руку на плечо.

— Мой добрый князь Кмитич, — улыбнувшись, произнес король, — вы чертовски правы! С городом Вильно мы погорячились, дав волю Казимиру Сапеге. И в самом деле, чем мы тогда лучше московского царя?! Я вам обещаю, что такого больше не повторится и ни один город больше не сгорит, ни ваш Гродно, ни какой-либо еще!

— Благодарю вас, Ваше величество, — Микола поклонился ниже обычного. Этих слов он и ждал.

— Но генерал Стенбок сказал вам сущую правду, — не менее дружелюбно добавил король, — идет война, и хотим мы оба этого или нет, но мы будем расстреливать предателей и саботажников, вредителей и мародеров, будем взрывать укрепления противника. И не важно, кто это будет — немцы, шведы, литвины или же поляки. На войне как на войне, мой добрый князь. Скажу вам честно, виленский замок Радзивиллов сожгли с моего ведома и одобрения. А что вы хотели? Ваш друг, якшаясь с моим врагом, тоже мне враг. Может, хоть так он поймет, что воевать со мной нет никакого смысла. Или он хочет остаться чистеньким, не принимая близко к сердцу позицию ни одной из сторон? Так не получается на войне! Или он с нами, или против нас!

Микола лишь кивал головой с кислым видом. Что было возразить королю? Нечего! Абсолютно нечего!

Король выполнил обещание: офицерам был дан приказ ничего не жечь и не грабить в Гродно и пресекать такие попытки, рассчитываться с мещанами за провиант строго по цене… И вот сам красавец Гродно! Не зря называли город на Немане второй столицей: с 1678 года каждый третий сейм Речи Посполитой проходил здесь, среди узких улиц, вымощенных брусчаткой, среди маленьких зеленых двориков… После объединения католиков и православных в Унию в городе обосновались ордена иезуитов, кармелитов и бригитов, новые монастыри гармонично вписались в более старые… Однако шведскому войску не пришлось идти парадным маршем по гродненской брусчатке, любуясь фигурными фронтонами домов. В городе засели саксонские солдаты Фридриха при поддержке людей из недобитых хоругвий Огинского. Все они отступили в Лидский замок, который был окружен и расстрелян осадными пушками шведов. Защитники сдались, когда уже начинали рушиться башенки и стены замка, обваливалась горящая от зажигательных бомб крыша… С пленными обошлись благородно, но Лидский замок был наполовину сожжен и разрушен. «На войне как на войне»…

Все эти события удручали Миколу Кмитича еще больше. Карл и в самом деле был не в силах выполнять свои обещания — война вносила свои коррективы в поведение даже всесильных королей. «Нет, тут нужен мир и нужен он очень срочно», — думал оршанский князь…

Миновал апрель. Вернувшиеся в родные края скворцы принесли на своих черных крыльях и чисто южное тепло, но еще не настолько, чтобы можно было купаться. Поэтому Миколу крайне удивила сцена на окраине города — там на деревянном помосте, где обычно местные женщины полощут в водах Немана постиранную одежду, сидели три обнаженных молодых женщины, рядом на берегу толпилось человек десять-двенадцать — мужчины и женщины, судя по всему, горожане. Со своего возвышенного места, где разбил лагерь его батальон, полковник Кмитич разглядел что-то весьма странное: две голые женщины как-то по-лягушачьи сидели на корточках, а третья как-то не менее странно откинулась на спину, задрав согнутые в коленях ноги.

— Эй, Евген! Со мной! — крикнул Микола солдату-литвину, и тот, прихватив свою длинную фузею со штыком, отправился вслед за командиром вниз по берегу реки к странному столпотворению.

Подойдя к подозрительному сборищу, Микола остановился в нерешительности и в полном удивлении. На деревянном помосте, вклинившемся в реку, находились три полностью нагие девушки. То, что издалека показалось сидением на корточках, на самом деле представляло из себя странную картину: большие пальцы рук девушек были привязаны к большим пальцам ног, крест-накрест: левый палец руки — к большому пальцу правой ноги, а правый — к, соответственно, левому. В таком малоудобном скрюченном виде сидели две молодые блондинки с заплаканными лицами; одна, та, что смотрелась моложе, мелко дрожала, а третья девушка, с длинными, рассыпавшимися по помосту темно-русыми волосами, лежащая на спине в этой связанной позе, выглядела вполне спокойной, хотя, наверное, просто отрешенной, словно она грелась в первых теплых лучах солнца. Было за полдень… Рядом стоял мужчина с длинной веревкой в руках. Он испуганно смотрел на приближающихся людей в шведской форме.

— Эй! Что это у вас тут происходит? — указал пальцем в длинной желтой перчатке Микола на связанных девушек. Тут из-за спин взрослых выскочила девочка лет десяти, не старше.

— Ой, паночка, любый, спасите! Они моих сестер утопить хотят! Говорят, что они ведьмы! А это не так!

Девочка заплакала. Люди молчали, они испуганно сделали шаг назад, напряженно глядя на офицера со шведским солдатом за спиной.

— Верно, пан офицер! — кивнул хмурый мужчина, видимо самый старший из них, в серой магерке из валяной шерсти на седой голове. На его квадратных плечах был короткий плащ из парчи, называемый тут приволокой, что простые крестьяне не носили, лишь шляхтичи и зажиточные горожане.

— Я есть староста вески Мосты, пан Бык, — поклонился мужчина, — тут совсем рядом веска находится эта. Мы ждем лишь ксендза, чтобы… Короче, пан офицер… Есть подозрение, что эти девки — ведьмы. Мы не собираемся их топить или убивать, а только лишь Суд Божий осуществить, проверить, будут ли тонуть, как нормальные люди, или же нет, оставаться плавать на поверхности, как ведьмы.

— Ах, вот оно что! — брови Миколы сердито сдвинулись. Он сразу же вспомнил печально знаменитую охоту на ведьм в Германии и Франции, распространившуюся и на некоторые другие страны, и мужественного правоведа Кристиана Тамазия, с которым в Крулевце его познакомила в свое время Аврора. Этот отважный прусский немец немало сделал, чтобы правительство Пруссии пресекало всяческую охоту на ведьм, из-за которой полтора столетия назад в землях Германии, Франции и Швейцарии сотни тысяч человек отправились на костер. Те кровавые страшные времена прошли, но отголоски, как, собственно, и ведьмы, не перевелись. И во многом гонения на ведьм, под которые часто попадали ни в чем не повинные люди, прекратились и благодаря героическим усилиям Кристиана Тамазия.

Как человека близкого к юрисдикции, Миколу Кмитича всегда поражало, как это в XVI веке, веке вроде бы просвещенном, подозреваемых в ведьмарстве и в связях с Сатаной судили и казнили видные в стране люди, судили аналогично в духе дикого язычества, подвергая мучениям и ужасной смерти в огне. «Даже если подтвердится, что тот или иной человек ведьмак, то он все равно как гражданин страны должен иметь хотя бы какие-нибудь права и защиту», — так считал Кмитич. Вот и сейчас при виде этих несчастных обнаженных молодых женщин, старшей из которых было, видимо, не более двадцати пяти, а младшей явно не больше шестнадцати, кровь в жилах оршанского князя вскипела. Аналогию с шестнадцатым столетием придавала и несколько старомодная прическа самой старшей девушки — убранные на затылке волосы и обмотанная вокруг головы коса, как носили в позапрошлом столетии…

— Да вы с ума посходили! — заиграли желваки на крепких скулах оршанского князя. — А ну немедля развяжите их! — он выхватил шпагу. Евген снял с плеча фузею, направляя ее в старосту. Лицо этого уже немолодого мужчины приобрело плаксивый вид.

— Пан! Не гневайтесь, Христа ради! Выслушайте вначале! — умоляюще сложил он руки. — Тут же много всего произошло, и много примет сходится! Не просто так мы их испытанию решили подвергнуть. Все началось с того, что их покойная мать родила семь подряд дочерей — а это верный знак, что кто-то в семье будет ведьмой. Но и это не все. Минулая ночь, ночь на первого травня, есть Вальпургиева ночь, когда ведьмы слетаются да летят на свою Лысую гору. Так вот, эти трое тоже куда-то убегали на всю ночь. И в прошлом году то же самое делали. А сегодня рано утром корова у их соседей умерла, а два часа назад еще одна, у других соседей. Через четыре дня Юрья — день первого в году выпаса скотины на лугу. А что мы будем на Юрью выпасывать, когда эти бестии порчу и на остальных коров напустят? Но мы давно замечали — необычные они…

— Чем? — все еще недоверчиво смотрел Кмитич на пана Быка. Люди, что стояли на берегу, кажется, также были настроены враждебно по отношению к девушкам.

— Вот эта, — указал на темноволосую девушку староста, — природная ведьма. Она, когда говорит, никогда в глаза не смотрит. Часто с кем-то невидимым разговаривает. Верный знак. Ганулька ее зовут. Но она, пане, не такая опасная, как эти две, она еще может свою порчу исправить, а вот эти, наученные ею, учеными ведьмами называются. Они только вредить могут. Но и тут мы еще милостиво поступаем. Если не ведьмы, то отпустим. Коль они останутся на поверхности воды плавать, не пойдут сразу на дно, то значит точно — ведьмы! Нехай тогда их святой костел судит.

— Ересь! Паганство и суеверия! — грозно надвинулся на старосту Микола, но тут же остановился. «Да если я их сейчас разгоню, девушек освобожу, то что это изменит? Мы не сегодня-завтра на Польшу пойдем, а эти вновь соберутся да и повторят свое паганское «ведьмино купание». Нет, тут умней надо действовать. Пусть проверяют, только под моим чутким руководством, чтобы девушки, не дай Бог, не захлебнулись, как бывало не раз во время проверок в Германии».

— Добре, — резко сменил тон Микола, — проверяйте. Только привяжите к ним веревку и по моей команде будете их доставать. Если кто ослушается моих команд, я тут же стрелять прикажу.

— Согласны, пан офицер! — обрадовался староста Бык.

Две сидящие блондинки продолжали всхлипывать. Самая молодая все еще дрожала. Может, от страха, а может, и от холода: солнце пусть и припекало, но ветер все еще был холодным, по небу быстро плыли белые кучевые облака. И только Ганулька, как ее назвал староста, продолжала с безразличным видом лежать на спине. Ее маленькая округлая грудь двумя карими бусинками сосков также равнодушно смотрела вверх. Девушка, красивая, чернобровая, лет ей было около девятнадцати, похоже, смирилась с участью либо совсем не боялась проверки.

— Не бойтесь, — бросил Микола подозреваемым в ведьмарстве, — я прослежу, чтобы вам ничего дурного не сделали.

— Лет сорок назад на Больше, я там тогда жил, проверяли одну шляхенку! Шляхенку, пан офицер! — оживленно рассказывал староста, обрадованный тем, что «Божий суд» разрешен властью. — Пани Яворская ее звали! Говорили, что по ночам в кошку черную оборачивается. В собаку черную. Вредила многим. Так ведь когда ее тащили на Божий суд, то эта паненка потеряла чувства, то бишь сознание потеряла. Закатила глаза, да и упала. А тут неожиданный порыв ветра налетел и понес ее, как пучок сухой травы, понес по земле, а потом по поверхности озера прямо на другой берег. И больше ее никто не видел. Вот какой случай был. И это правда, пан офицер!

Пока староста рассказывал, Микола пристально наблюдал, как между руками и ногами связанных в неловкую позу девушек продевают шнур.

— Давайте первой опускайте эту вашу Ганульку, — приказал Кмитич, — если она на дно пойдет, то и продолжать проверку нет смысла…

Двое мужчин столкнули Ганульку в воду. Громко закричав, она тут же скрылась под водой.

— Тащи назад! — скомандовал Микола, и мужчины за веревку вытащили девушку обратно на помост, вмиг покрывшийся водой, стекающей с несчастной Ганульки. Девушка судорожно хватала ртом воздух и отплевывалась от воды.

— Ладно, проверяйте и этих двух, — согласился Микола, зная: так будет надежней, что девушек после ухода армии вновь не потащат к берегу Немана.

В воду, охнув от страха, отправилась самая старшая из сестер, со странной старомодной прической. Она тоже оказалась отнюдь не невесомой и тут же начала тонуть… Ее быстро вытащили на мокрый помост. Но младшая из сестер, ее звали Антонина, упорно не желала идти в воду.

— Нет, не надо! Я боюсь! — кричала девушка, трясясь всем телом.

— Набери воздуха и не дыши! — советовал участливо Евген, который, похоже, проникся сочувствием к несчастным девушкам…

«Может, хватит уже? Вон как бедняжка перепугалась!» — подумал было Кмитич, но девушку, издающую дикие крики, уже столкнули в воду. Лицо Кмитича обдало брызгами.

— Тащи назад! — крикнул он, глядя, как белый силуэт скрюченной девушки уходит на глубину, впрочем, небольшую — взрослому человеку по грудь, но утонуть в позе, когда не пошевелить ни рукой, ни ногой, можно даже в луже…

— Тащи! — громче крикнул Микола, видя, что мужчина, стоящий на помосте, замешкался…

— Сорвалась! — крикнул тот, показывая обрывок тонкой веревки… Все стояли, остолбенев.

«Купанье ведьм»

Микола первым пришел в себя и бросился в воду, скрылся там с головой, тут же вынырнул, держа в объятиях мокрое скользкое тело девушки… Оршанский князь выбрался на берег, положил девушку на землю, чуть покрытую свежей зеленой травкой.

Антонина лежала с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни.

— Утопла! — вскрикнула какая-то женщина.

Кмитич припал ртом к холодным мокрым губам девушки, стал делать искусственное дыхание, периодически хлопая ее по щекам… Ресницы девушки задрожали, и вот ее веки приоткрылись, обнажая светло-голубые глаза. Она вздохнула, закашлялась.

— Она больше перепугалась, чем воды наглоталась. От страха в обморок упала, — как-то спокойно сказал пан Бык, стоя рядом. Вид у него был кислый, словно под нос старосте подсунули луковый суп. Похоже, не того результата Суда Божьего он ожидал.

— Заткнитесь, вы! — Кмитич сам не узнал себя в таком гневе. — Это из-за вас чуть не утонула девушка! Ответили бы, пан староста, по всем статьям закона за убийство!

Староста побледнел, перекрестился и, часто кланяясь, отступил, как бы извиняясь… Девушка уже сидела, прикрыв грудь руками, продолжая дрожать, стуча зубами. Кмитич ножом освободил ее пальцы от пут. Кажется, бедняжка была не на шутку перепугана. К Антонине подскочила ее маленькая сестра, рыдая и обнимая за шею… Люди заботливо укрыли девушку длинными белыми рушниками…

— Пан, пойдемте в хату! Вон мокрый весь! — обратилась к Миколе пожилая женщина, что принесла рушники. Похоже, она иного исхода «купания ведьм» и не ожидала.

— Дзякуй, — кивнул ей благодарно Кмитич, — очень будет кстати.

Он поднял свою треуголку, выжал ее, отряхнул и отправил на мокрую голову, бросив на ходу в сторону старосты:

— Вы лучше не мудрите с ведьмами, пан староста, а пригласите лекаря, пусть разберется, от чего дохнут ваши коровы, или я пришлю судью, чтобы разобрался с вами…