Карл XII, по заключении мира с Данией, высадил свою армию в Пернау, торопясь к Риге. Но вестовые принесли в шведский лагерь две новости, одну хорошую, вторую плохую. Хорошая новость состояла в том, что Фридрих Август снялся с войсками и отступил от рижских мур. Как оказалось, об этом упросили польского короля английские и голландские торговцы, неожиданно для себя оказавшиеся в ловушке. Конечно, за снятие блокады Фридриху передали некую сумму денег, которую король Речи Посполитой предпочел не озвучивать… Вторая новость, плохая — царь Петр официально объявил войну спустя двое суток после подписания мира с Данией. И многочисленная армия Московии уже окружает Нарву…

— Ну, этот, в отличие от своего друга Фридриха, хотя бы мне войну объявил! — усмехаясь, сказал в ответ на новость Карл… Теперь планы шведского короля резко менялись: он уже спешил к Нарве через Ревель. В Везенберге отдан был строгий приказ: не брать с собою ничего лишнего кроме самого необходимого для продовольствия. Обозы были оставлены. Кмитич во главе второго батальона Вестманландского полка отправился на одном коне, без своей повозки, из оружия прихватив лишь шпагу и два пистолета.

Войско маршем тронулось 12-го ноября и быстро достигло Малгольма, где принялось поджидать отставшие полки.

Микола Кмитич уже участвовал в военных походах — в одном, в походе армии Речи Посполитой к австрийской столице, видел и другие армии, но боевой дух войска Карла его просто восхитил. Если под Веной польские и литвинские шляхтичи в броне панцирных гусар выказывали решимость и храбрость как рыцари, стоящие на страже христианского мира, то здесь не меньшую решимость и храбрость выказывали вовсе не дворяне, не рыцарство, а простые люди — горожане, ремесленники, крестьяне, вчерашние охотники и оленеводы, среди которых были не только шведы, но и финны, карелы, немцы, эстонцы, латыши и даже русские. Самодисциплине и преданности королю этих людей можно было лишь позавидовать. Если в армии Литвы и Польши Кмитич не поставил бы и ломаного гроша насчет того, какую реакцию ждать от той или иной шляхетской хоругви на тот или иной приказ своего короля, то здесь на солдат «синей гвардии» королю можно было положиться полностью. Эти солдаты видели своего короля, видели, как бесстрашно он бросался под датские пули, и теперь так же бесстрашно шли за ним хоть на край света. Тем не менее Микола спрашивал сам себя насчет того, что же лично он сам делает в этой армии… В отличие от отца, он всегда ощущал себя сугубо гражданским человеком. Лишь только чтобы поддержать отцовскую славу лихого воина-освободителя, он, будучи юношей, встал под знамена Яна Собесского в его победоносном походе против турок на Вену. Но даже тогда понимал: война не его стихия. Миколе больше по сердцу была торговля, дипломатия, мирное сосуществование с соседями и дальними странами, а не войны с ними. Его сердце заполняла прекрасная Аврора, а не блестящие на солнце латами панцирные гусары под красно-белыми прапорами…

Микола Кмитич понимал: он в шведской армии только потому, что не смог сказать «нет» Карлу на его напористую просьбу. Ну а Карл, похоже, чувствовал себя на войне как рыба в воде, гарцуя перед солдатами на коне, коротко, но емко распоряжаясь, словно за его спиной была уже далеко не одна военная кампания. «Александр Великий… Македонский», — думал про молодого шведского короля Микола, удивляясь не по возрасту бурной активности этого юноши в темно-голубом мундире…

Однажды Микола отважился и подъехал на коне к Карлу, чтобы все-таки спросить про Аврору. Рядом с королем ехал в повозке священник и стоя, держась одной рукой, громко говорил на латинском Карлу:

— Мы — это новые израильтяне, мой король! Царь Петр называет ныне Московию Руссией. Так, если прочесть наоборот древнее название главного противника народа Божьего Ассирии — Ассур, то получается Русса, то есть русская страна Московия! Мы — избавители!

Карл усмехнулся, взглянув на подъехавшего Кмитича, как бы спрашивая его мнение.

— Мы Русью не называем Московию, — ответил Микола, — земли Речи Посполитой: Волынь, Украина, Галиция, Подолье — вот прежде всего Русь, Ваше величество. Тут нельзя так огульно судить, святой отец, — повернулся он к священнику, также общаясь с ним на латыни, — Московию Русью только вы да они сами называют.

Карл засмеялся. Дружески взглянул на Кмитича:

— Тут эти святоши целые теории развивают! Но я и так знаю, что Бог на моей стороне и хранит меня в моем правом деле. И не важно, новые мы израильтяне или нет!

— В Чехии интересная книга есть, называется «Кодекс Гигас», — отвечал королю Микола, — в местечке Кутна-Гора она хранится. Огромная книга высотой человеку по пояс. Ей лет пятьсот, наверное. Там изображен огромный портрет сатаны, а страницы вокруг этого изображения вырваны, но кое-что осталось. Осталась строчка, где написано, что придет тиран, которого поддержат темные силы зла, чтобы захватить весь мир, а спасет мир некий северный народ. Так может, это как раз про вас, Ваше королевское величество?

— А вот это намного интересней! — оживился Карл. — Надо будет как-то навестить Чехию и посмотреть эту удивительную книгу. Вы меня заинтриговали, пан Кмитич. Не то что мои священники-выдумщики!

— Ваше величество, вам не знакома такая особа как Аврора Кенигсмарк? — резко сменил тему разговора Микола, полагая, что, может быть, шведский король прольет свет на таинственное исчезновение Марии Авроры. Наверняка она сейчас жена какого-нибудь знатного шведского или немецкого вельможи… Карл не то удивленно, не то возмущенно взглянул на Миколу, сдвинув брови:

— Фамилия знакомая. Но… не о том думаете, господин Кмитич. Не о том! — и немногословный король пришпорил коня…

Кмитич, вздохнув, посмотрел ему вслед. «Ладно. Если уж и участвовать в этой войне, то на стороне Карла, — утешал себя оршанский князь, — в конце концов, это он пострадавшая сторона, это на него предательски напали. Это он самый приличный во всей этой ситуации король, и протестантская мораль на его стороне…»

Отставшие колонны наконец подтянулись, и на следующие сутки армия вновь двинулась в боевом порядке через Пурц и Гакгоф, стороною, полностью опустошенной московским войском. И вовсе не тридцать тысяч шло с Карлом, как полагали в русском лагере под Нарвой, а всего лишь 8430 человек. Причем сами шведы составляли мизерную часть этого сравнительно маленького войска — лишь отборные части гренадер и драбантов. В основном шведами были лишь офицеры, причем в составе высших офицеров было немало немцев, а среди офицеров младшего ранга — летгалл. Похоже, латыши были по ранжиру третьим после шведов и немцев народом в многонациональном Шведском королевстве…

Среди рядовых солдат основная масса являлась финнами, карелами, латышами и даже русскими. В том, что русские представляют существенную часть населения Шведского королевства, Кмитич убедился еще три года назад на похоронах Карла XI в Стокгольме, когда траурную речь вместе со шведским и немецким языками распечатали также и на русском, но латинскими буквами… В батальоне же Кмитича все были либо финнами, либо карелами, и лишь десять русских подданных Шведского королевства. И если финны понимали все основные приказы по-шведски и по-немецки, то карелы — едва ли, но, что удивило Миколу: солдаты из Карелии куда как лучше реагировали на русский язык. «Наверное, соседство с новгородцами сказывается», — думал оршанский князь. Впрочем, были здесь и литвины. Правда, не у самого Миколы, а в первом батальоне Жигимонта Врангеля.

Однажды на привале Микола Кмитич к собственному удивлению услышал веселую литвинскую песню, исполняемую сразу несколькими голосами:

Микола пошел на песню и вышел к биваку, где у костра сидели пять солдат в синих шведских камзолах, шапках-ушанках с желтой оторочкой и весело распевали, сжимая в руках жестяные кружки крепкого кофе, с мисками каши на коленях.

— Литвины? — улыбнулся им Кмитич, снимая в знак приветствия треуголку.

Все пятеро по-солдатски встали, держа кружки и миски в руках.

— Вечер добрый, пан!

— Я из Орши, — представился Микола, — меня зовут Миколай Кмитич.

— Так мы вас ведаем! — заулыбался самый веселый из них, курносый и рыжий солдат. — Ну а мы лявоны! — засмеялся он.

— Из Лифляндии, стало быть, — улыбнулся им Микола, — и много вас тут?

— Пятера!

— Пан, а переведите нас в свой батальон! — обратился к Миколе самый молодой из них, черноглазый парень лет восемнадцати.

— У пана Жигимонта не желаете служить? — удивился Кмитич.

— Он строгий уж больно, да нас гоняет, будто мы здесь самые умные да прыткие! — отвечал рыжий мужичок.

Кмитич засмеялся.

— Так может, так оно и есть! Ну, ладно, я с ним поговорю, — пообещал оршанский князь и кивнул на миски с кашей. — Смачнего вам! Что едите-то?

Рыжий, кажется, он был в определенно хорошем настроении, вновь засмеялся.

— Каша со шведами, пан Кмитич, — ответил он.

— Каша со шведами? — приподнял брови Микола.

— Да не! — также рассмеялся другой солдат. — Вы чего не подумайте, пан Кмитич! Мы людей не едим. Это мы так кашу со шкварками называем. У шведов переняли!

— Хм, разве у нас такой нет? — спросил удивленно Микола, впрочем, плохо знакомый с простой мужицкой кухней.

— Оно, вроде, дело простое, кашу со шкварками смешать! — вновь засмеялся рыжий лявон. — Да вот шведы как-то первыми догадались. Может, и у нас где такое есть, не знаем…

В тот же вечер Микола подошел к Врангелю. Жигимонт Врангель был типичным боевым офицером, высоким, широкоплечим, неулыбчивым вечно хмурым паном. Он был чуть младше Миколы, но смотрелся значительно солидней: мужественное скуластое лицо, прямой с горбинкой нос, повелительный взгляд и всегда, даже на войне, неизменный длинный бурый парик и треуголка с щегольскими галунами. Ему Микола даже завидовал — на войне этот человек чувствовал себя в своей тарелке. Кмитичу по-прежнему хотелось сесть на коня да поехать в любимую Оршу…

— Не, пан Миколай, лявонов я вам, любы мой, не отдам, — отрицательно покачал кучерявым париком Врангель, — они у меня огонь! На них весь батальон держится.

— А я вам за пятерых лявонов десять других русских дам. Тоже хлопцы хоть куда!

— Десятерых? Ну, ладно, — подумав, согласился в конце концов Врангель. И в тот же вечер обмен состоялся. Нельзя сказать, что новгородские русины приняли известие с большим энтузиазмом, но повиновались…

В Гакгофе Карл узнал, что впереди теснины финской речушки Пигайоки заняты большим войском графа Шереметева, опустошавшим округу: путь пролегал между двух отвесных утесов по топкому болоту, где через ручей наброшены были два деревянных моста. За ручьем и притаились драгуны Шереметева, до шести тысяч сабель, прикрытые кустарником. Имелись и пушки. Московский граф мог обстрелять болото и, по всей вероятности, легко остановил бы шведов, если бы распоряжался искуснее: вместо того, чтобы разрушить мосты, Шереметев послал за ручей на противоположную сторону, версты за три, восемьсот человек для фуражировки и окончательного опустошения окрестностей с приказом жечь все на своем пути — уж такую тактику выбрал сам Петр, скопировав ее, видимо, с предыдущих стратегий ненавистных им самим царей Московии.

Либо Петр не понимал, либо не хотел понимать, что тактика выжженной земли — это вырытая для себя же яма в темноте; это сотни, а то и тысячи местных крестьян, которые уже твои враги, убьют твоих же солдат как мародеров и бандитов… Не понимал царь… Как не понимал и его отец Алексей Михайлович, выжигая огнем всю Литву, как не понимал Иван IV Ужасный…

16 ноября, в полдень, московский карательный отряд неожиданно наткнулся на шведский авангард, состоявший из не более чем шестисот человек, и под огнем пушек и фузей повернул врассыпную назад в полной панике. Карл по первым же пушечным выстрелам прискакал к своему авангарду уже вечером и направил орудия на теснины Пигайоки, с тем, чтобы на рассвете взять их штурмом. Шереметев, имея при себе дворянских «недорослей» до шести тысяч человек, полагая, что перед ним большое войско, оставив мосты в теснинах нетронутыми, в ночь на 17-е ноября почти бежал к Силламеге, где также не горел желанием оставаться, и уже на другой день пришел побитым псом к Нарве. Карл быстро следовал за ним. Быстрый марш шведской армии обеспечил местный латышский крестьянин Стефан Раабе, указав королю самые короткие и удобные тропы. На следующий день Микола Кмитич со своим полком был уже в Лагене, верстах в десяти от Нарвы…

* * *

Рано утром 18-го ноября царь Петр покинул нарвский лагерь своей армии, уехав в Новгород и передав бразды правления только что появившемуся перепуганному Шереметеву. Скорый и непонятный отъезд царя и появление графа, а вместе с ним и слухов, что приближается многочисленная армия шведов, внесли страх в сердца солдат и создали переполох. Солдаты бузили, то и дело делегация от новгородских русин подходила к Шереметеву, Потоцкому либо самому фон Круи. с требованием сдачи шведам. Шереметев был в растерянности, но Круи уверял: нельзя идти на поводу у солдат, надо им отвечать, что переговоры ведутся, но самим готовиться к обороне…

— Шведов до тридцати тысяч. А то и до тридцати двух, — уверял трясущийся Шереметев герцога фон Круи…

В это время изнуренная стремительным марш-броском восьмитысячная армия Карла с тридцатью семью пушками представляла из себя далеко не самое устрашающее зрелище: много было больных от трудности быстрого похода в глубокую осень, которая всегда холодна в Южной Балтике. Тем более, что вся страна от Пурца до Нарвы вконец была опустошена царскими ратниками… Шведское войско то и дело останавливалось на ночлег под открытым небом, нередко шли проливные дожди, а продовольствия было явно недостаточно: обоз остался в Везенберге, и солдаты все несли на себе. Никто, правда, не роптал… Карл мужественно разделял со своими солдатами все тяготы похода, ночуя под открытым небом, помогая канонирам выталкивать из грязи пушки, поедая солдатскую похлебку на глазах у своих подчиненных… До Нарвы оставалось пройти не более пяти верст.

Днем 18-го числа, когда в Литве сошлись друг с другом войска Огинских и Сапег, в московской армии тоже ударили тревогу. Пока что учебную. Герцог фон Круи осмотрел лагерь, велел поставить впереди него сто человек для наблюдения и, при пароле «Петрус и Москва», отдал приказ всем офицерам:

— Тщательно всю ночь ходить дозором от одного полка до другого. Если же случится тревога, немедленно донести. После пароля в лагере не стрелять, под смертною казнию. Половине войска всю ночь стоять в ружье. Перед рассветом раздать солдатам по 24 патрона, и в случае тревоги полковнику артиллерии Крагену быть на главной батарее, а по сигналу всем офицерам находиться на своих местах. Пред солнечным восходом всей армии выстроиться, чтобы видеть, в каком она положении, и по трем пушечным выстрелам музыке играть, в барабаны бить, все знамена поставить на ретраншементе. Стрелять же не прежде как с двадцати или с тридцати шагов от неприятеля.

— Но ведь солдаты могут ослушаться! — возразил Потоцкий. — Мы же дурим их насчет переговоров о сдаче!

— Никаких попустительств этим чертовым солдатам! — разгневанно выкрикнул герцог, обведя всех раздраженным взглядом. — Слышать больше об этом не желаю! Всем выполнять свои обязанности! Дер тойфель! — выругался он в конце по-немецки…

Микола Кмитич со своим Вестманландским полком был уже на расстоянии пушечного выстрела от московитского лагеря. В подзорную трубу был хорошо виден остров «Пильной мельницы».

— Именно это препятствие предстоит вашим солдатам взять, — тыкал пальцем в желтой перчатке Жигимонт Врангель, указуя на остров, — мы тогда разрежем московскую армию на две части и разобьем…

Ночь прошла спокойно. Объезд, назначенный фон Круп для дозора, из лагеря выслан так и не был, и шведский генерал Рибинг, пользуясь ночною темнотою, измерил глубину рва вокруг московитского ретраншемента совершенно никем из московитян не замеченным. В 11 часов утра 19-го ноября полк Кмитича вместе со всей армией шведов вышел из леса на возвышении Германсберг, прямо перед московитским лагерем. Карл и его «правая рука» — генерал Карл Густав Реншельд, весь торжественный, в длинном белом парике, в черной кирасе поверх желтого мундира, приказали войску строиться в боевой порядок, сами же поскакали вперед для обозрения местности. Шведская армия была так малочисленна, что, при полном ее выходе из леса, герцог фон Круи сказал своим офицерам, опуская подзорную трубу:

— Ну, господа, прибыл авангард шведов. Надо быть готовыми, что вскоре появятся и основные силы нашего друга Карла. Авангард слишком мал, чтобы атаковать наши позиции…

На правом фланге шведского войска командующим был генерал от кавалерии барон Отто Веллинг. Пехотой руководил генерал-майор Кнут Поссе… Один взвод гвардейских гренадеров шел под командованием лейтенанта Франса Антона Реншильда. Один батальон лейб-гвардии пешего полка (сводный гренадерский) подчинялся капитану графу Якобу Сперлингу. Первая линия атаки состояла из трех батальонов лейб-гвардии пешего полка под командованием майора Карла фон Нумерса, подполковника Карла Густава Пальмквиста, капитана Эдварда Эренштеена. Второй линией командовали капитан барон Карл Магнус Поссе и капитан Карл Эриксон Спарре. В третьей линии синими рядами с поблескивающими багинетами стояли солдаты батальона Хельсингландского пехотного полка полковника Ерана Юхана фон Кнорринга. Казимир Жигимонт Врангель — земляк Кмитича — находился рядом с оршанским полковником, командуя вторым батальоном Вестманландского полка.

Для атаки развернулись две роты Карельского ланддрагунского батальона майора Николаса де Молина, а также семь рот Карельского кавалерийского полка полковника барона Ханса Хенрика Ребиндера…

Кавалерия расположилась за пехотными колоннами. Резервной же кавалерией командовал генерал-майор Юхан Риббинг, пехотой — три роты эстлянского адельсфана — подполковник барон Рейнгольд фон Ливен. Всего резерв состоял из 1650 человек. Остальные семь тысяч должны были не медля вдарить по московитам после артобстрела.

Артиллерией армии командовал генерал-фельдцехмейстер барон Юхан Шеблад. Он разбил ее на две группы: правую — 16 орудий под началом майора Густава Габриэля Аппельмана, и левую — 21 орудие, где распоряжался генерал-фельдцехмейстер барон Юхан Шеблад. Триста тридцать четыре человека обслуживали пушки.

Маленькая армия работала как хорошо смазанный механизм: все знали свои места, все понимали свои обязанности… Кмитич, явно волнуясь, присматривался к своим солдатам. Но они, кажется, чувствовали себя вполне уверенно. Карелы о чем-то, улыбаясь, переговаривались с финнами, натачивая багинеты, а пять литвинов из Ливонии вновь хором пели, но уже молитву Ангелу-Хранителю:

При этом их лица сияли, словно они пели калядки на Рождество, а не молились перед боем. Лишь десять русских солдат батальона Врангеля выглядели слегка подавленными, видимо, зная, что по ту сторону укреплений такие же русские, как они, люди.

— Там против нас не хотят воевать, — к Кмитичу подошел солдат-карел, говоривший с окающим акцентом, — там ждут сдаться.

— Нам этого никто не предлагал, — ответил Микола Кмитич, и солдат, опустив голову, вернулся на свое место…

А вот точной численности армии Московии не знал не то чтобы Павел Потоцкий, но даже сам фон Круи. Солдаты продолжали сбегать. Сам фон Круи уговаривал себя тем, что те, кто хотел капитуляции, уже давно разбежались и от состава смутьянов никого почти не осталось. Так ему хотелось верить…

— Будем надеяться на шесть полков стрельцов и Преображенский, Лефортовский и Семеновский полки, — говорил фон Круи офицерам. Да и на драгун Шереметева герцог также делал большую ставку. Успокаивало его и то, что, по слухам, у шведов мало пушек, а в московском лагере их было до ста восьмидесяти четырех.

Карл XII, основываясь на сведениях, доставленных рекогносцировкою, перебежчиками, а также местными жителями, решил сосредоточенными силами ударить по центру армии Петра, чтобы разделить московитскую армию пополам и разбить отдельно оба крыла ее.

Простояв напротив московских укреплений минут двадцать при сравнительно ясной погоде, Карл дал приказ сигнальщикам открывать огонь. Трубы и литавры возвестили о начале битвы… Ухнули пушки левой и правой группы. В ответ облачками порохового дыма окутались московские укрепления. До двух часов дня продолжалась яростная

Шведская артиллерия

перестрелка двух артиллерий. Но шведы били прицельней. Это хорошо было видно в подзорную трубу, которую Кмитич то и дело прикладывал к правому глазу… К оршанскому князю вновь подъехал Карл в сопровождении генерала Магнуса Стенбока. Генерал Стенбок, словно спелый лимон, в абсолютно желтой форме от перчаток до штанов — черными были лишь его блестящая кираса и низенькая треуголка на белом парике — постоянно улыбался, словно победа была уже одержана… Король, бросив взгляд на Миколу, тоже улыбнулся.

— Ну как настроение, господин полковник Кмитич? — спросил по-немецки король, полагая, видимо, что немецкий Микола знает лучше шведского.

— Jag fryser (Я мерзну — швед.), — ответил подчеркнуто по-шведски оршанский князь и добавил:

— Как и положено перед боем, немного нервничаю, Ваше величество.

— Пустое! — усмехнулся Карл. — Вы протестант? Лютеранин?

— Я, как и мой покойный отец, протестант, но кальвинист, — ответил Микола.

— Прекрасно! — воскликнул Карл. — Кальвинисты — это улучшенные лютеране! Тогда давайте, князь, помолимся перед битвой. И вы перестанете сразу нервничать!

Карл махнул рукой. Все солдаты и офицеры опустились на колени. Вслед Стенбоку и самому Карлу соскочил с коня и встал на колено Микола, сунув треуголку под мышку, сжав руки у подбородка.

— кто-то громко читал Отче Наш на латыни сразу за спиной у Кмитича. Карл, закрыв глаза, низко склонив свои торчащие дыбом волосы, самозабвенно молился. Рядом с Миколой какой-то солдат, не то финн, не то эстонец, читал по-своему, бормоча:

Оршанский князь закрыл глаза и погрузился в молитву на родном языке:

Вдруг над склоненными головами молящихся солдат и офицеров что-то прожужжало.

— Ого! — Карл обернулся и встал. — Что это был за звук, господин Кмитич?

— Не иначе ядро, — обеспокоенно заметил оршанский полковник, вспоминая, что аналогичный вопрос Карл задавал по поводу свиста пуль над его головой. — Давайте все-таки отъедем подальше, Ваше величество. Здесь небезопасно…

— Ядро? — Карл загадочно улыбался. — Еще один прелестный звук, пан Кмитич! И в самом деле, музыка войны мне определенно нравится!

И король, выхватив длинную саблю, громко крикнул:

— Meth Guds hielp (С Божьею помощью — швед.)!

Все офицеры также сверкнули над своими черными треуголками клинками, крича: «Мет гуде хьелп!» То был сигнал к атаке…

И вдруг, словно юный шведский король повелевал не только своей армией, но и небесами — как будто сам Бог был явно на стороне этого конопатого юноши, — подул сильный западный ветер, и серые скученные облака также откликнулись на призыв короля: небо заволокло аспидной пеленой, ветер задул вперемешку с мелким снегом. И все это моросило, выло и дуло прямо в лицо московской армии и в спину шведской. Под прикрытием снега и града, словно это было обговорено с небесной канцелярией заранее, солдаты тихо, без барабанов и флейт пошли вперед. Над головами по-прежнему жужжали ядра, свистели редкие пули, хлопали разрывы гранат, но в московском лагере из-за метели и порохового дыма никто и не заметил, что их атакуют. А снег с градом повалил так густо, что Кмитич, со шпагой в вытянутой руке и с пикой в другой, ведя свой батальон вперед, ничего не видел уже в пятнадцати шагах перед собой. Ветер трепал его длинные волосы, мелкий снег и град кусал щеки… Солдаты, впрочем, не выглядели обескураженными такими капризами природы. Почти все местные, они, похоже, привыкли к подобному климату…

Первые колонны солдат несли фашины из хвороста, чтобы завалить ими ров. Вот и ров. «Почему никто не стреляет?» — подумал Кмитич, но дальше думать времени не было. Над укреплениями показались небритые лица в серых ушанках. Кмитич махнул шпагой:

— Фойер!

Его солдаты дали два рваных залпа. Пороховой дым тут же смешался с белой вьюгой… Солдаты бросали фашины в ров. В ответ никто не стрелял. То же самое происходило в батальоне Врангеля, но сквозь пелену метели в той стороне ничего нельзя было разобрать: лишь копошилась какая-то серая масса.

— Форвард! — крикнул оршанский князь, махнув шпагой вперед. Его солдаты, опустив фузеи с фиксированными багинетами-штыками, с криками ринулись на плетеный забор, куда уже бросились два знаменосца с багровыми полотнищами, развевающимися на порывистом ветру. Захлопали нестройные мушкетные выстрелы где-то справа и слева, но на участке Кмитича все было тихо, лишь сигнальщик громко бил в барабан. Солдаты бежали по хворосту фашин, перелазили через укрепления «пильной мельницы». Со стороны неприятеля застучали первые выстрелы. Стреляли беспорядочно, стреляли свои, стреляли чужие…

— В штыки! — скомандовал Кмитич и сам перемахнул через забор. Впереди суетливо разбегались люди в светлосерых зимних зипунах. Никто не сопротивлялся.

— Шведы! Шведы! — кричали перепуганные русские солдаты. — Немцы нас предали! Они атакуют!..

— Не адыходзим! — истошно орал какой-то московитский офицер, явно по-литвински. Кмитичу показался знакомым голос… Но увидеть кричавшего человека в этой каше метели, дыма и бегущих людей было невозможно.

— Фойер! — крикнул младший офицер батальона Кмитича — совсем еще юный парень в простой черной фетровой треуголке. Сухо треснул короткий залп, и еще одна дюжина солдат в синих ушанках с желтой оторочкой ринулась вперед, поблескивая матовыми на морозе штыками…

Холодный воздух огласился громким подбадривающим ревом сотен атакующих солдат:

— Мет гуде хьелп!

Кмитич от неожиданности ойкнул, перепрыгнув через лежащего на земле московитского солдата… Не разглядев из-за вьюги, споткнулся еще об одного… Тела убитых и раненых московитов в серых, зеленых и красных кафтанах, кажется, лежали повсюду. На заснеженной земле валялись похожие на скоморошьи гренадерские колпаки из красного сукна с вышитым спереди серебристым двуглавым орлом… «Откуда их здесь столько?» — в ужасе думал Микола, глядя на припорошенные вьюгой тела убитых московитов… Но тут же сообразил: от точной пушечной стрельбы… В руке одного убитого московита Микола заметил сжатый листок вроде как газеты, что показалось несколько странным. Он нагнулся и вытащил листок из окоченевших пальцев мертвого солдата… Это была шведская пропагандистская листовка, отпечатанная на русском языке:

«Армия короля освободит народ от несносного ига и ярости московского правительства, от иностранного тягостного утеснения и бесчеловечного мучительства ради свободного и вольного избрания законного и праведного государя вместо Петра I. Как только утвердится новый государь, шведский король сложит оружие, но будет помогать всем, кто на его стороне…»

«Холера! — Кмитичу стало все понятно. — Эти несчастные солдаты готовы были идти в плен! Ждали случая, чтобы капитулировать… Вот почему никто не стрелял! Но почему? Почему никто об этом не знал? Почему не знал Карл? Ведь подходил же ко мне карел, говорил!..»

Микола, сторонник дипломатических мер во всем, от этой ужасной мысли даже забыл, где находится. «Бедные люди! Погибли ни за что!» — вертелось в его голове…

Центр московских укреплений был уже полностью в руках армии Карла. Батальон Кмитича, кажется, обошелся вообще без потерь во время атаки… С ходу его солдаты налетели на правофланговый вагенбург, над укреплениями которого мелькали черные треуголки преображенцев. Но здесь аналогичного легкого успеха достичь не удалось. Вагенбург прямо разрывался облаками порохового дыма-московские гвардейцы стреляли часто и дружно, тут сдаваться никто не желал. Подойти к укреплению не удалось. Пули свистели повсюду. Стали падать первые сраженные солдаты батальона Миколы Кмитича. Одна из пуль сбила треуголку князя.

— Холера! — ругнулся Микола, поднимая треуголку и рассматривая круглую дырку от пули…

Пехота Миколы Кмитича открыла пальбу по огрызающемуся вагенбургу. Вперед выскочил строй гренадер, в колпаках с желтыми медными налобниками и с гербом Швеции на них — три короны. С гренадными сумками через плечо, эти высоченные солдаты сжимали в руках дымящиеся гранаты. Черные шарики брошенных бомб тут же исчезли в сером вьюжном воздухе. Бах! Бах! Бах!.. Укрепления московитов осветились рыжими всполохами взрывов. Кто-то истошно закричал по ту сторону вагенбурга…

— Форвард! — вновь махнул шпагой своим финнам оршанский князь, полагая, что взрывы разбросали преображенцев… Но атака снова захлебнулась в ожесточенном огне со стороны московских солдат.

— Фойер! — командовал Микола. Его мушкетеры давали залп за залпом, вновь в ход шли бомбы гренадер — уже последние. Кажется, повозки и рогатки преображенцев утонули в огне и дыме гранат, были посечены и разбиты пулями… Но и следующая атака солдат Кмитича была остановлена яростным огнем московских гвардейцев… Преображенцы оттаскивали убитых и раненых, тут же на их места вставали новые… И вдруг прямо на повозках вспыхнула ожесточенная схватка между пятеркой литвинов из батальона Миколы и московскими гвардейцами. Прав был Врангель — лявоны оказались не простаками. Эти смышленые славяне, орудуя, как шестами, длинными оглоблями, как заправские гимнасты, запрыгнули на вагенбург и, расстреляв оттуда заряды своих фузей прямо в упор, выхватив сабли, спрыгнули вниз, рубя направо и налево. Эта атака обещала много: прорыв обороны противника, но только если бы храбрую пятерку кто-нибудь поддержал. Увы, поддержать лявонов было некому. Уложив с десяток вражеских солдат и утаскивая своего раненого, ливонские литвины вынуждены были отступить обратно за вагенбург.

— Фойер! — надрывался Микола, прикрывая храбрых земляков. Солдаты его батальона беспорядочно стреляли, и это помогло славянам отойти назад к своим, без новых потерь, уволакивая раненого товарища. Но тот был уже мертв… Им был тот самый восемнадцатилетний чернявый хлопец, что напросился в батальон Кмитича.

— Эх, жаль парня! — плакал рыжий. — Молодой, горячий, на рожон полез…

— Отходим! Цурук! Аллее декен! — крикнул оршанский князь, ибо прямого приказа штурмовать Преображенский полк не имел, но мог запросто положить под интенсивным огнем многих своих людей…

Из всей московской артиллерии отстреливалась лишь одна пушка Преображенского полка и две-три Семеновского. Остальные артиллеристы петровской армии сраженными устлали заснеженную землю своими красными зипунами либо разбегались кто куца. Менее чем через четверть часа центральные укрепления были в руках шведов. Быстрый разгром московитов здесь определило и то, что вдоль бруствера солдаты Московии стояли в одну шеренгу, нередко на расстоянии сажени друг от друга. Прочие же были в резерве и, не трогаясь с места, ожидали обещанной сдачи в плен… Шведы достаточно быстро опрокинули и этих, и всеобщий ужас распространился по всему лагерю герцога фон Круи.

— Немцы нам изменили! — кричали не дождавшиеся капитуляции перепуганные солдаты и, вместо того, чтобы дружным отпором отразить атаку малочисленного неприятеля, в беспамятстве бросились врассыпную…

— Стойте! Стойте! Не отходим! — Потоцкий бегал со шпагой между разбегающимися солдатами. Его парик с треуголкой сдуло ветром, и короткие волосы трепала снежная вьюга.

— Получи, сука! — кто-то с силой приложился кулаком к лицу штабс-капитана. Потоцкий, ослепленный яркой вспышкой, упал лицом в мокрую от дождя и снега землю. С трудом встал, утирая кровь с лица.

— Бей немцев! — орал кто-то по-русски…

Всей московской армией овладела паника. В числе первых бежал сам Шереметев. Он, в страхе отступавший от шведов и раньше, полагая, что неумолимая кара шведов, словно Дикая охота Одина, настигла-таки его, вместо того, чтобы пойти вперед и смять атаку врага, кинулся со своею немалой по численности конницей вплавь через Нарову близ порогов. Люди кричали, ржали кони, вода кишела драгунскими голубыми мундирами и их треуголками, конскими головами, и все новые и новые всадники плюхались в реку, толкая друг друга, падая, скрываясь в мутной серой воде… По реке били ядра, часто влипая в человеческие и конские тела, плескали фонтанчики злых шведских пуль… Сам не зная как, Шереметев выбрался на противоположный берег, весь мокрый и дрожащий, его высокую треуголку сбила пуля… Граф, не оборачиваясь, пришпорил коня, оставляя в воде убитыми и утонувшими до тысячи своих драгун… Прочие бросились бежать через узкий мост на остров Камперхольм. От страшной давки мост разорвался и с ужасным треском ухнул в реку. Десятки людей и коней вновь полетели в студеную воду…

— Вуаля! — смеялся Карл, отдавая камергеру Акселю Гердту подзорную трубу. — Мы разгромили их в пух и прах менее чем за двадцать минут!

И только два московских полка, Преображенский и Семеновский, оградив себя рогатками, отбивались и стояли на берегу реки непоколебимо, хотя на их головы постоянно летели ядра, по ним давали залпы колонны атакующих солдат и драгун, швыряли гранаты рослые гренадеры в высоких колпаках… Тут же находился герцог фон Круи с генералом Галлартом, саксонским посланником Лангеном и командиром Преображенского полка полковником Блюмбергом. К ним в шатер с окровавленным носом вбежал Потоцкий.

— Господин герцог! — крикнул штабс-капитан, утирая нос платком. — Полный конфуз! Все бегут! Что делать?

Герцог в залепленной снегом шубе ничего не ответил Потоцкому, он тут же вышел из шатра, все выскочили за ним следом.

— Коней сюда! — крикнут фон Круи, размахивая маршальским жезлом. К нему и генералам подвели коней. Фельдмаршал нервно оглянулся на убитого немецкого офицера, лежащего в окровавленном снегу. Его явно только что застрелили свои же солдаты.

— Es mochte der TeufFel mit solchen Soldaten fechten (Пусть сам черт воюет с этими солдатами — нем.)! — повторил свою фразу фон Круи. — Уходим, пока не убили и нас!

— Куда? — недоуменно спросил Потоцкий.

— К шведам, конечно! — сердито ответил фон Круи, взобрался в седло и пнул пятками коня. Галларт, Ланген и командир преображенцев Блюмберг последовали за своим командиром. Их кони спустились в долину реки и, с трудом ступая по топкой перемешанной со снегом земле, двинулись вдоль берега в сторону шведского войска…

— О, черт! — Потоцкий бросился в противоположную от них сторону…

Карл видел, как немецкие офицеры царя Петра вручают полковнику графу Стенбоку свои шпаги, как сдается командир гвардейского полка преображенцев… В начале атаки король стоял со своими драбантами между отрядами Стенбока и Мейделя… Однако, несмотря на кажущуюся быструю викторию, с флангов, где стояли семеновцы, лефортовцы и преображенцы, все еще доносились выстрелы и грохот орудий…

— Скачем туда! — крикнул Карл Акселю Гердту и, пришпорив коня, понесся прямо в грохочущее месиво из дыма и мокрого снега. Но на пути лежало болото. Король из-за свежевыпавшего снега не разглядел топь, и его конь тут же увяз в трясине.

— Достаньте меня! — кричал Карл, видя, что самому ему уже не выбраться. Два финских солдата-пикенера — род войск, от которого в Швеции решили пока не отказываться, — подбежали и протянули королю свои длинные копья. Карл схватился за протянутые ему древки, с трудом на четвереньках вылез из трясины, оставив в болоте ботфорт, шпагу и коня, которого продолжали вытаскивать солдаты. И так, без ботфорта и с солдатской саблею в руке, король поскакал к своей инфантерии, сражавшейся с полками Преображенским и Семеновским.

— En fӧr alia och alia fӧr en (Один за всех и все за одного! — швед.)! — громко крикнул своим солдатам Карл и, размахивая одолженной у пикенеров саблей, отважно бросился под пули. Ободренные присутствием государя, солдаты пошли на штурм укреплений, составленных из повозок и рогатин, с маячившими за ними темно-зелеными и синими силуэтами преображенцев и семеновцев, укутанных в красные и серые плащи. Перед укреплениями королевские солдаты остановились от шквального огня, дали ответный залп, второй… но приблизиться к ограде не смогли. Подскакали карельские драгуны, вооруженные парой пистолетов и коротким мушкетом, выставляя вперед свои широкие и острые палаши. Но до палашей дело не дошло. Драгуны, разрядив в неприятеля свои фузеи и пистолеты, все равно не могли преодолеть заграждения — в них также с близкого расстояния стреляли московские гвардейцы, выставляя длинные, в пять сажень пики. И драгуны отпрянули, потеряв за раз два десятка ранеными и убитыми… Еще несколько раз бросались они в атаку вместе с самим Карлом и пехотой, но тщетно. Оградив себя повозками артиллерийского парка, московитяне отчаянно защищались. В снегу и под повозками темными холмиками виднелись тела их павших товарищей, которых уже не было куда оттаскивать — треть преображенцев полегло, но бывший потешный полк царя не сдавался…

Гвардейские пушкари московитов перетащили шесть орудий из редутов циркумвалационной линии в вагенбург, и сейчас эти пушки также активно огрызались на огонь и атаки шведской армии. Вновь и вновь бесстрашно бросался Карл на туманные от порохового дыма укрепления, пока его лошадь не свалило ядром. Карл кубарем полетел из седла, перелетев через голову убитой лошади, вновь оказавшись на земле.

— Каковы же московские мужики, однако! Не такие уж и никудышные воины! — усмехнулся Карл, когда два солдата вновь заботливо помогали ему встать на ноги. Король при этом имел вид жалкий: весь мокрый, чумазый, в разных ботфортах, со слипшимися мокрыми волосами…

Уже начало смеркаться, но ни яростный огонь шведов, ни атаки пехоты и карельских драгун, ни усталость не заставляли преображенцев и семеновцев сложить оружие или бежать… Карл велел прекратить атаки. В темно-сером воздухе ижорской страны наконец-то зазвенела тишина…

Микола Кмитич не участвовал в последних атаках на укрепления московитян, его батальон стоял в резерве, ожидая момента, чтобы ворваться и поддержать шведов, карелов и финнов, атакующих московские полки… Сам Микола все время думал о том молодом парне, сложившем голову на вагенбурге, и перед глазами то и дело всплывала плачущая физиономия рыжего солдата, до того постоянно смеявшегося…

Король вызвал к себе Себлада, Мейделя и Стенбока и приказал занять высоту, где находилась главная московская батарея. Сам же Карл расположился с левым крылом между городом и ретраншементом, в намерении возобновить битву на другой день. Однако продолжения битвы более не предвиделось.

Часам к восьми, когда уже совсем стемнело и пальба стихла, генерал-комиссар князь Долгорукий, царевич Имеретинский Александр, Головин и Бутурлин, собравшись в окопе под землею, в деревянной избице решили послать к королю князя Козловского, Потоцкого и майора Пиля с предложением о капитуляции, изъявляя согласие отступить с войском в пределы своего государства. Именно на Якова Долгорукого как на наиболее родовитого и старшего по возрасту генерала в этом грязном окопе легла горькая ноша руководить последним военным советом в отсутствие бежавших командиров Шереметева и фон Круи…

— Глупцы мы все! — говорил генерал-комиссар. — Солдаты раньше тоже сдачи требовали. Мы же сопротивлялись, а теперь исполняем их требования, только положив костьми половину армии и потеряв всех офицеров-немцев!..

Втроем парламентеры отправились к шведским позициям. Снега намело по щиколотку. Офицеры старательно ступали, чтобы в темноте не провалиться в яму или в теснину Наровы, как вдруг вспышка озарила вечернюю мглу и ахнул выстрел. За ним второй.

Генерал Стенбок поздравляет короля с победой

— Vem går där (Кто там идет — швед.)! — раздался из темноты голос.

— Не стреляйте! Нихт шисен! — кричал майор Пиль, вместе с Потоцким падая в мокрую траву и снег. — Мы парламентеры! Идем сдаваться!

— Вем гор дэр? — громко повторил голос, словно и не слышал ответа.

Пиль прокричал по-немецки, добавив на плохом шведском:

— Комиссион комма!

Но шведские солдаты, карелы или же финны, либо плохо понимавшие немецкий, либо не знавшие его совсем, как, впрочем, и мало говорившие по-шведски — зная лишь «кто там идет», — продолжали стрелять.

— Отползаем и уходим отсюда! — прошипел Пиль. Они с Потоцким стали пятиться. Козловский все еще лежал, сжимая в правой руке белый флаг.

— Козловский! Уходим! — кричал Потоцкий. Но его товарищ не шевелился, лежа ничком.

— Козловский! Что с вами, спадар Козловский! — Потоцкий подполз. Но литвинский офицер по-прежнему не шевелился. Штабс-капитан перевернул Козловского и… заплакал, увидев слипшийся от крови мундир на груди. Козловский уже не дышал…

И еще где-то зазвучали выстрелы… Правда, вскоре прекратившиеся. Это два шведских батальона, состоявшие из финнов и латышей, спьяну принялись было палить друг в дружку…

* * *

В шведский лагерь от московского отправился сам генерал-майор Бутурлин. После долгих переговоров, шведские генералы, именем короля, дали слово, что на следующий день московское войско может свободно отступить с знаменами и оружием, но без артиллерии… Причем самого Бутурлина оставляли в плену.

По заключении условия со стороны царской армии отправились в шведский лагерь часов в девять вечера князь Долгорукий, царевич Александр и Головин. Король принял их сидя, держа по привычке треуголку под мышкой. Он подтвердил условие о свободном отступлении. Московские генералы просили всей артиллерии. Король, снисходительно усмехнувшись, отвечал:

— Артиллерия ваша за моей спиною, и нечего о ней говорить. Хотя… так и быть. Мы великодушны. Можете забрать, но только… пять… нет, пожалуй, все шесть пушек…

На том и условились…

В это же время генерал царской армии Вейде, отразив в начале битвы напор шведского генерала Веллинга, стоял со своей дивизией при деревне Юале и, ничего не зная о происшедшем, послал к Веллингу записку следующего содержания:

«Отделенные от армии, мы готовы биться до последней капли крови; поможем заключить договор, и если условия будут женерозны, я согласен».

Карл принял капитуляцию и Вейде. Его сей факт даже развеселил.

— Если бы генерал Вейде, имеющий до 6000 под ружьем, решился нас ударить, мы были бы разбиты непременно, — говорил со смехом король своим генералам… Веллинг ответил Вейде, что Бутурлин уже капитулировал и что Вейде тоже может положиться на великодушие короля, но прежде всего должен сложить оружие… Вейде безоружным явился в королевский лагерь.

Трофеи шведов поразили Кмитича: пленных солдат было больше, чем самих принимавших их шведов. Поэтому многих пленных отпускали восвояси даже с радостью. Оставили лишь 79 человек, из них 10 генералов: герцог Карл фон Круи, царевич Имеретинский Александр, князь Яков Феодорович Долгорукий, Автоном Михайлович Головин, Адам Адамович Вейде, князь Иван Юрьевич Трубецкой, Иван Иванович Бутурлин, Людвиг фон-Галларт, барон фон-Ланген и генерал Шахер… Королевскому войску также досталось огромное число московского оружия: 24 000 ружей, 145 пушек, 32 мортиры, 4 гаубицы, 10 000 пушечных ядер, 397 баррелей пороха…

К утру 20-го ноября рухнувший под тяжестью драгун Камперхольмский мост, который принялись чинить в 11 вечера предыдущего дня, был полностью восстановлен и по нему устремились через Нарову московские гвардейские полки с оружием в руках без всякого препятствия, однако у них задержали орудия. С ними ушел и Потоцкий, угнетенный разгромным поражением и смертью Козловского. У следовавшей за ними дивизии генерала Вейде, также отпущенной, шведы тем не менее отняли все фузеи со знаменами, а у некоторых забирали даже одежду. Все петровские генералы, находящиеся в шведском лагере, были объявлены военнопленными под тем предлогом, что московские комиссары вывезли казну, 300 000 рублей.

«Боже! Сколько напрасных смертей!» — думал Микола Кмитич, крестясь, глядя, как растаскивают убитых московитов. Их, казалось, было многие тысячи трупов… Насчитали до пяти с половиной тысяч. И это без тех, кого поглотили холодные воды Наровы…

Трупы московитян, кажется, заполонили всю округу — царское войско потеряло, по словам самих московитов, только одними убитыми более шести тысяч человек пехотинцев, гвардейцев, стрельцов, бомбардиров и драгун, но судя по тому, что на восточный берег Наровы ушло едва ли семнадцать тысяч из тридцати пяти, можно было сделать вывод, что царь Петр потерял в этой битве около восемнадцати тысяч убитых, утонувших, тяжело раненных, пленных и разбежавшихся кто куда человек. Преображенский и Семеновский полки потеряли более четырех с половиной сотен солдат каждый — треть от первоначального своего состава. В одном лишь Семеновском полку были убиты полуполковник Павел Кунингам, капитаны Матвей Мевс и князь Иван Шаховской, поручик князь Иван Великорушилов и прапорщик Никита Селиванов…

Что касается потерь армии самого Карла, то они, напротив, были в десять раз меньшими, чем у царя: 31 офицер и 646 солдат. Вот только раненых оказалось достаточно много — 1200. Но Карл ликовал.

— У нашего дорогого Петтера нет больше пушек, да и армии нет! — поднимал шведский король кубок темного пива — все, что он лишь иногда мог позволить себе из спиртного.

— Теперь мы можем дойти до самой Москвы и взять их Кремль! — ликовал король…

* * *

Павел Потоцкий с распухшими от удара носом и губой, в солдатской ушанке на голове и натянутом поверх тулупа шарфе с золотистыми кистями — только так и можно было признать в нем старшего офицера — вместе с преображенцами и семеновцами, подавленный, измотанный и голодный, добрался до Камперхольма. Рядом в повозке бомбардиры бережно везли спасенную ими полковую икону Святого Николая…

В отличие от своих друзей, Потоцкий не жалел о своем неудачном выборе и не чувствовал себя не в своей тарелке. Да, все складывалось плохо, очень плохо, но пан Павел Потоцкий, настоящий солдат, сражался за союзника Речи Посполитой, чтобы не столько завоевать Ингрию для царя, сколько вернуть Ливонию, некогда литвинскую страну. Так он, по крайней мере, считал, верил и полагал, что борется за правое дело, хотя нет-нет да и вспоминал слова старшего товарища Миколы про мошенников Фридриха и Паткуля…

Там, в Камперхольме, оголодавшие за сутки солдаты и офицеры нашли много вина в фуражном обозе, и вмиг вся уцелевшая армия превратилась в пьяную толпу. Попытки Потоцкого и некоторых других офицеров выставить часовых успеха не имели… Литвинский штабс-капитан хоть и согрелся красным вином, все же ощущал на душе тревогу: если какие-либо шведы вдруг вздумают напасть, то армию разобьют в пять раз быстрее, чем под Нарвой… «Хотя зачем им на нас нападать, если сами же и отпустили!» — махнул в конце концов рукой Потоцкий, зло пнув пьяного часового, спавшего сидя в обнимку с мушкетом…

Переночевав, Преображенский и Семеновский полки, а также бомбардирская рота прибыли 23-го ноября в Новгород, где сея потрепанная гвардия была встречена самим царем… Павел впервые увидел московского монарха в непосредственной близости. Царь был великан ростом и казался Потоцкому красавцем с черными усами и орлиным взглядом. Вот только огромный парик вкупе с немалым ростом придавал лицу Петра непропорционально малый размер. Царь был в синем мундире, ловко и быстро двигался. Ему было уже под тридцать лет, но лицо царя казалось моложе.

Петр в ужасе смотрел на более чем вполовину уменьшенную армию, словно побитый бездомный пес, плетущуюся по древней новгородской дороге без пушек и знамен, без своего военачальника… Весть о нарвском поражении ошеломила Петра. Он знал свою тогдашнюю армию, не думал о скорых блестящих победах и легких завоеваниях, но даже в страшном сне не ожидал увидеть все свое многочисленное воинство разбитым наголову, без артиллерии и вполовину без знамен, без оружия, и главное — без командиров, кои остались либо лежать в холодной земле Наровы, либо сидеть в шведском плену… Потеря артиллерии составила сто сорок пять орудий. С утратой всех этих пушек московская армия окончательно рассталась с использованием своих излюбленных шлангов, пищалей в виде изображения львов и медведей, неуклюжих дробовиков и прочих орудий. Под стенами Нарвы царская артиллерия в последний раз действовала с подобными пушками, детьми невежества пушечных мастеров Московии, пушками, отличающимися щеголеватою отделкою, но при этом уродливой конструкцией. Еще три месяца назад московский царь пускался вприсядку от радости, что может начинать войну со Швецией. Ныне же он плакал, кричал на подчиненных, заставлял писарчуков писать и срочно отсылать письма с предложением Карлу о мире, не скупясь на любые денежные компенсации…

А 24-го ноября в Вильне также вволю навоевавшиеся друг с другом литвинские шляхтичи подписали договор, в котором маентки сбежавших в Варшаву Сапег, «нейбургские владения», должные, в принципе, перейти к Каролю Станиславу еще после смерти Людвики Радзивилл, закреплялись-таки за Несвижским князем. Вишневецкие и Огинские платили по счетам Радзивиллу за помощь… Август II, впрочем, не стал по просьбе Огинских лишать Сапег всех должностей, прав и имуществ. В Варшаве побежденные Сапеги нашли надежное укрытие, и возможно, именно они поспособствовали тому, что Фридрих начал искать пути примирения с Карлом. А может, на то польского короля натолкнули разгром под Нарвой и покорение Дании?