Зима какой бы снежной ни была, но при первых лучах мартовского солнца дрогнула, скукожилась и быстро сгорела, словно чучело ведьмы на Масляницу, уступила место весне с ее праздниками Сороки, Камаедзицей… Сугробы обернулись в лужи, и из влажной земли появились первые подснежники, зажелтели первые цветочки мать-и-мачихи… Кмитич засобирался в обратную дорогу. Он распрощался с Алесей, крепко поцеловал Януша и теперь возвращался к войне. После обещания мести Хованским прошло уже много времени, и Кмитич полагал, что его соперник собрал-таки войско для реванша. Хованский же все еще упрашивал царя поверить ему в последний раз и дать еще ратников. Царь долго не отвечал Хованскому, но неожиданно согласился. К тому же у Алексея Михайловича и выбор был невелик: пушечное мясо есть в изрядном количестве, а вот того, кому предстояло вести это мясо в бой, явно не хватало. Тем более, что Хованский за долгие годы хорошо изучил театр военных действий Полоцкой земли. Готовить и посылать сюда нового человека было бы весьма проблематично для московского государя, тем более, что основной удар Алексей Михайлович решил нанести по южной Литве, Укрании, а на севере, договорившись с советниками, планировал изобразить лишь отвлекающий маневр. «Вот пусть этим маневром и покомандует наш Тараруй Хованский», — думал царь.

Малочисленная хоругвь Кмитича бодро двигалась на восток для соединения с войском Паца, проходя вдоль просыпающихся после зимы лесов и лугов, вдоль ржаных полей, уже озарившихся лазоревыми пятнышками васильков. Весна на севере Литвы всегда приходит не спешно и поздно. Но сейчас даже здесь, на севере, стояли необычно теплые дни. В траве замелькали искристые черные скворцы, зазеленели свежими листьями деревья, зацвела вишня. Еще в Россиенах Кмитич не без удивления наблюдал, как еще буквально вчерашние глубокие снега быстро уступили место подснежникам и желтеющим первым цветам мать-и-мачехи. Ну, а месяц май подарил по-настоящему теплые, порой даже жаркие дни, когда Кмитич голым по пояс ехал в седле, с удовольствием обливаясь первыми лучами солнца. Как и обычно, с наступлением весны настроение у всех было приподнятое, боевое. Ратники Кмитича, хлебнув на привале пива, в пути громко хором горланили веселую песню «Келіх кола»:

Кмитич решил навестить отряд Елены. Решил это еще в Россиенах — дислокацию отряда он знал. Не то, чтобы искал возможности уговорить отряд Багрова примкнуть к армии Ми-хала Паца, планировавшего поход по южным городам Литвы, а просто хотел лишний раз увидеть Белову, которую не встречал уже больше года. Конечно, князь понимал, что все кончено между ними, толком и не начавшись, что претендовать на что-либо или ревновать ее, обижаться, как было ранее, глупо и бессмысленно. Елена стала таковой, каковой и должен быть командир отряда повстанцев — не совсем женщиной, волчицей-партизанкой, лютом, человеком войны. Кмитич смирился с таким положением. Тем не менее, его сердце по дороге в отряд учащенно билось, и он как никогда придавал значение своему убранству: одел новый красный камзол с золотистой вышивкой, новые темно-желтые кожаные сапоги и им в тон новые перчатки. Сбрил усы, отчего стал на пару-тройку лет моложе смотреться. Сам не зная зачем нарвал букет из первых васильков и ромашек… Правда, сам же и признавал, что зря все это. Однако ничего уже поделать с самим собой не мог.

Но в отряде Багрова Кмитича ожидал приятный шок. Елена при виде оршанского князя, спрыгивающего с коня и держащего охапку полевых, пахнувших медом цветов, вздрогнула и бросилась ему на шею. Ошарашенный Кмитич стоял, робко обнимая ее тонкую талию, чувствуя, как на плече расплывается теплое пятно ее слез. Букет упал на землю. «Нет, некаменная она, некаменная», — стучала мысль в висках князя. Кмитич смущенно оглянулся. Все происходило в присутствие партизан, но люди деликатно отворачивались и отходили в сторону. Вот Кмитич и Елена уже стоят совсем одни среди сосен и стрекотания сорок. В голове Кмитича все плыло. «Наяву ли это? Сплю ли я, брежу ли?..»

Заплаканное лицо Елены, но, кажется, еще более прекрасное и женственное, а главное, счастливое, устремилось к нему.

— Не могу я так больше, Самуль. Не могу, — она улыбалась, не стесняясь своих неожиданных слез, своих крепких объятий. Кмитич ощущал почти все ее тело, плотно прижавшееся к нему…

«Боже, что же это? Как мне себя вести?» — лихорадочно думал Кмитич, ласково поглаживая ее голову, узкие плечи, целуя ее мокрые соленые глаза… Точно сон… Но и сны порой сбываются…

* * *

Они лежали обнаженными прямо в траве, в поле, среди васильков и ромашек, счастливые, как два влюбленных подростка.

— Что это? — ошарашено спрашивал Кмитич Елену, проводя рукой по ее светлым длинным волосам, куда Елена воткнула пару лазоревых васильков.

— О чем ты? — она улыбнувшись повернула к нему счастливое лицо.

— Я спрашиваю, как называть наши с тобой отношения? Ведь ты этого так не хотела!

— Не хотела. Но… не из дерева же вырезано мое сердце! А как назвать? Называй наши отношения «цветы»! Ведь в лесу не только деревья растут, королевой которых я являюсь, но и цветы! — засмеялась Елена. Такой веселой и счастливой Кмитич еще ни разу ее не видел. Смотрел и сам себе не верил. Разве что в первый день случайного знакомства там, в Смоленске, восемь лет назад она была такой же. Но та семнадцатилетняя Елена Белова была словно бы совершенно другим человеком. Да и все тогда было другим. И не было войны.

— Цветы? — усмехнулся Кмитич. — Здорово ты, пожалуй, все это объяснила! Просто и понятно! Цветы… Точно цветы. То как мы нюхаем их медовый запах и не спрашиваем, а как это все называется.

— Светловолосые редко седеют. А у тебя уже седые волосы появились на висках, — Елена ласково провела пальцами по его длинным волосам.

— Не удивительно, — улыбнулся в ответ Кмитич, — тут вся башка побелеть должна была. Особенно когда москали меня к кресту прибивали.

— И не напоминай даже, — нахмурилась Елена. Она не любила вспоминать тот трагичный момент, когда из-за ее упрямства и холода Кмитич чуть было не погиб, загубив почти сорок человек отряда, — это я во всем виновата была. Нельзя мне было так тебя отталкивать. Ты ведь тоже не железный.

— Чего вспоминать былое! — вздохнул Кмитич. Оно и правда. Намучался он от недоступности и черствости Елены в свое время.

— Крест… — Елена провела ладонью по широкой груди Кмитича, коснувшись пальцами его крестика на золотой цепочке. — Почему люди поклоняются и носят на теле это орудие пыток? Почему молятся образу истязаемого на кресте Иисуса? Почему, Самуль? Христиане, что, любят пытки и казни?

— Не знаю, — ответил Кмитич, глядя ей в глаза, — и в самом деле, странно. Можно было бы лучше образ Христа носить, как Богоматери. Или фигурку рыбы — первый символ христианства…

При этом Кмитич обратил внимание, что у самой Елены не было никакого крестика на теле. Лишь какая-то черная ниточка с заплетенными в нее красными узелками. Кмитич хотел спросить, что означает эта ниточка, но не успел.

— Ты приехал из-за меня? — ее голубые глаза смотрели на Кмитича, и солнце отражалось в них яркими звездочками.

— Так, — улыбнулся Кмитич, — хотя есть и предложение примкнуть к Михалу Пацу и вдарить по московитам. Маршрут Паца лежит через Рославль. Хочу лично освободить этот город. Там родилась моя мама.

— Вот как? — Елена сделала удивленные глаза: — Не может быть!

— Почему?

— Потому что я тоже родилась там. В детстве переехала в Смоленск за лучшей долей, но… сам знаешь какую долю избрала.

— Вот уж удивительное совпадение, — подивился Кмитич, приподнимаясь на локте, — значит это и твой родной город?!

— Но я не могу увести отряд отсюда, — Елена обвила своей тонкой голой рукой сильную шею и голову Кмитича.

— Почему? Здесь же пока никого нет!

— Есть. Гарнизон в Полоцке. Они тихо сидят и не рыскают по окрестностям, потому что нас боятся. Три дня назад московские фуражисты прибыли в Полоцк, так целый двухтысячный отряд их сопровождал. Так мы все равно на хвост обоза налетели, разгромили. Шестнадцать мушкетов захватили да восьмерых пленных. Не знаю, вот, что с ними делать. Короче, боятся нас, как зайцы. Понимают, что разобьем их по частям, что мы уже не раз делали. Они из-за нашего отряда и еще одного, с которым мы постоянную связь поддерживаем, в Десну бояться сунуться уже семь лет как. Местные вески стороной обходят, засад боятся. Короче, здесь мое собственное маленькое королевство, бросить которое я никак не могу. Так что, не получится снять отряд и уйти. И с тобой сама пойти не могу.

— А Винцент Плевако? Он, что, не может тебя заменить? — несколько настороженно спросил Кмитич.

— А ты ко мне его до сих пор ревнуешь? — хитро улыбнулись голубые глаза.

— Нет, — смутился Кмитич, — просто спросил.

— Не ревнуй. Он давно уже понял, что я ничейная, и не его тоже. В него тут девушка одна влюбилась, что пришла в отряд вместе с отцом и матерью. Так у них уже ребенок родился, мальчик. Винценту не до руководства отрядом.

— Здорово, — улыбнулся Кмитич, — у всех рождаются мальчики!

— Это потому что война, — грустно посмотрела в глаза Кмитича Елена, погладив его по волосам, — Бог возвращает часть утерянных душ.

— Ну, да ничего, — улыбнулся ей Кмитич, — пока сын Винцента говорить научится, думаю, мы московитов разгромим, и хлопец проживет более счастливую и мирную жизнь в отличие от нас. Как и мой сын, как и твои дети…

При слове «дети» Елена нахмурилась.

— Тут Хованский обещал объявиться, — резко поменял тему Кмитич, — лично мне мстить собрался. Не слышно о нем?

— Пока нет. Царь, кажется, готовит большой поход на Польскую Русь, мстить казакам за Конотоп собрался.

— Знаю. Поэтому Пац на юг и двигает.

— А ты?

— Пока Хованский не объявился, пойду с Пацем, а потом…

— Не старайся лично поквитаться с Хованским, — перебила Елена Кмитича, вновь как-то холодно вглянув в его глаза, — тщетно. Его ты все равно не убъешь.

— Откуда ты знаешь? Вновь твое колдовство? — Кмитич приподнялся на руке, сверху вниз глядя на Елену.

— Не важно, — усмехнулась она, — говорю тебе, что ваш с ним поединок, схватка двух непобедимых хищников, не закончится кровью ни твоей лично, ни самого Хованского. Его убьешь не ты.

— А кто? — глаза Кмитича расширились.

— Его убьют свои.

— За что? За то, что меня не одолеет? Как Шейна?

— Нет, не из-за тебя, но кто сказать я тебе не могу. Знаю только то, что сказала.

Они лежали под жаркими лучами майского солнца, нежась в свежей траве и запахе полевых цветов, счастливые, но разговаривали уже не о любви, а о войне.

— Жаль, — вздохнул Кмитич, — хорошо с тобой, но мне уже скоро собираться надо. Говоришь, пленные у тебя в отряде сидят? Это что-то новенькое.

— Убить рука не подымается. Молодые еще совсем хлопцы, мордвины все. По-русски только один немного говорит. Я прикинула: им же, поди, по девять и десять лет было, когда мы с тобой в Смоленске отбивались…

Кмитич стоял, заткнув руки за пояс и внимательно осматривал пленных. В простой бесхитростной одежде пехотинцев, в лаптях перед ним стояло восемь молодых и высоких светлоглазых румяных парней, лет не старше восемнадцати. «Так, убить их — грех на душу брать. И в самом деле, не каратели же они!» — думал оршанский полковник.

— Никто сопротивления из них особо не оказывал. Подняли руки и сдались, — говорила Елена, стоя рядом.

— Кто из вас говорит по-русски? — обратился к пленным Кмитич.

— Я, пан господин, — подал голос курносый веснушчатый парень, на вид, кстати, самый младший из всех.

— Переведи своим хлопцам следующее, — сказал Кмитич, важно расхаживая перед строем напугано глядящих на него пленных, — у вас один шанс вернуться домой. Нужно остаться в лагере и помогать партизанам выгнать царскую армию из нашей страны. Чем быстрее мы и вы это сделаем, тем быстрее вас отпустят домой. Освободить вас сейчас мы не можем, сами понимаете. Кто из вас сам ненавидит царя, а таковые имеются, я знаю, милости прошу в мою хоругвь. Я еду в армию польного гетмана Речи Посполитой, чтобы громить царские войска по всей нашей земле.

Курносый с веснушками перевел. Парни что-то быстро и живо стали обсуждать на своем птичьем языке, но говорили не долго.

— Мы согласны, пан господин, — поклонившись сказал переводчик, — вот есть двое, Иван и Фаркан, которые хотят с вами пойти, остальные будут партизанам помогать.

— Вот и славно, — улыбнулся Кмитич, и обратившись к Елене, добавил:

— А ты не знала, что с ними делать…

И повернувшись к ротмистру Сороке, улыбаясь крикнул:

— Принимай пополнение, ротмистр!

Сорока скривился, но больше деланно, и шутки ради заметил:

— Так ведь они не пьют, не курят и песен наших не поют!

— Научишь! А то, что не курят, то всем у них учиться! — приказал Кмитич, и литвины весело рассмеялись.