Михал, чудом избежав плена под Поповом, вернулся в расположение основных сил Павла Сапеги. Гонсевский, к счастью, недолго оставался в руках немцев — его через два дня уже обменяли на трех пленных офицеров Брандербургии. Куда хуже пришлось благородному Петру Гноинскому — он так и остался у татар заложником за Богуслава и теперь понятия не имел, кто же, и когда за него внесет деньги.

Ну а Тикотинский замок все еще стоял неприступной твердыней, и войска Сапеги ничего не могли поделать с последним бастионом Януша Радзивилла. Словно дух упрямого гетмана оборонял крепость. Руководили обороной по-прежнему полковник Юшкевич и Герасимович. Яна Казимира все это изрядно утомило. В последнее время он перестал быть похожим на деликатного и дипломатичного короля — любящего отца всех подданных. В его приказах, листах и устных обращениях все чаще стали проскакивать непечатные словечки и раздражительные нотки, явно недостойные прилежного католика. Все чаще сравнивал он своих подчиненных со свиньями, козлами, трусливыми курицами, безмозглыми овцами… Так, в письме к Михалу Пацу, который по весне сменил Сапегу под стенами Тикотина, польский король писал буквально следующее:

«Ясновельможный пан, хватит уже протирать Ваши штаны и просирать мои деньги, которые я одалживаю под такие проценты, что отдавать их придется уже в аду. Пусть замок возьмет с реки этот головорез Лапусин. Я сам его побаиваюсь, но в чем сомневаться не приходится, так это в том, что он со своими головорезами за один день сделает то, что Вы, любезный моему сердцу поклонник гусиной печенки и несовершеннолетних плебеек, не можете сделать уже восемь месяцев. Повелеваю Вам на время штурма во всем ему содействовать и во всем подчиняться».

Ян Казимир, видимо, считал достижением Лапусина то, что зимой удалось заключить перемирие с защитниками замка, в течение которого из крепости вывезли тело Януша Рад-зивилла и на сторону польского короля перешли некоторые солдаты гарнизона. Однако все это устроил именно Михал.

Михал вновь вызвался идти вместе с Лапусиным к стенам Тикотина. Более всего он боялся, что разъяренная морская ватага адмирала и солдатня Паца ворвется в крепость, растерзает мужественного Юшкевича и оставит от фамильного замка Радзивиллов, который должен перейти по наследству к семье или же лично к Аннусе, одни обугленные камни.

Как бы там ни было, когда Михал прибыл к замку, там творился сущий ад: море огня со стороны осаждающих и ответное смертоносное море со стен замка. Лапусин пока не прибыл.

— Проклятье! — ругался Пац. — И когда у них закончатся порох или ядра?! Они, похоже, все это производят там, за стенами крепости! В таком случае нам гамон!

Подошел адмирал. На этот раз он поступил хитрее: корабли пристали к берегу на почтительном расстоянии от замка, а к самой крепости флибустьеры Лапусина подплывали на длинных гребных галерах, которые заметить издалека было не так уж и просто, в отличие от парусных судов. Тем не менее защитники, пусть и поздно, но все же заприметили капитана и открыли прицельный огонь. Лапусин пошел на абордаж прямо со стороны реки. Его людям по канатам и кошкам удалось-таки ворваться в замок, но удержаться лапусинские пираты, тем не менее, там не сумели. Короткий бой на саблях выиграли солдаты Юшкевича. Не так уж прост оказался Тикотин, не так уж силен и отважен Лапусин. Тем не менее через месяц, в феврале 1657 года, замок был в конце концов взят именно благодаря адмиралу. Михал же предостерег и солдат Пацау и матросов Лапусина от грабежа и разбоя, и лишь лично Михалу Радзивиллу сдал шпагу Юшкевич, который попал в плен, получив ранение.

Чуть позже, в марте во время сейма в Бресте Сапега с Юрием Глебовичем в присутствии Михала активно обсуждали судьбу Тикотинского замка.

— Замок — это имущество Радзивиллов! — возмущался Михал. — Он должен отойти к нашей семье! Дочь Януша Анна имеет прямые законные права на Тикотин, так что, спадары, не ломайте копья!

Сапега краснел, как вареный рак, и кричал:

— Януш Радзивилл предал короля! Его имущество отходит к нам, победителям!

— Ну, так, может, отдать половину замка Лапусину? — хмурил черную бровь Михал. Он готов был ударить Сапегу по лицу. «Боже, как прав был Кмитич! — думал Михал. — Старый хитрый и жадный лис — вот кто наш новый гетман, будь он неладен!»

Возмущенный Михал уехал в свою Белую, чтобы, главным образом, успокоить нервы и обдумать дальнейший план своих действий. Белая была его вторым любимым, после Нес-вижа, местом. Красивое уютное поместье, проектирование которого отец Михала Александр Людвик поручил люблинскому архитектору Павлу Негро. Тот выбрал живописное место вблизи розлива реки Кшны. Дворцовый комплекс, окруженный с трех сторон широким рвом и земляными валами, спроектированными по староголландской системе, представлялся Михалу хорошим укреплением в случае нападения московитов. Но сюда, полагал Несвижский князь, они уж точно не доберутся… С каким нескрываемым удовольствием въезжал Михал в замок через мост и прекрасную позднеренессансную браму, видом и формой напоминавшую римскую триумфальную арку. Это был его самый любимый еще с детства элемент всего замкового комплекса. Тут он однажды стоял с Анной Марией Радзивилл и хвастался свершениями своего отца, а та, как обычно делают все дети, хвасталась своим. Потом они со смехом целовали друг друга в губы…

Дворец был совсем новым, его строительство начали в 1622 году по приказу отца, а закончили совсем недавно. Он был оригинальным, отличался большими соединительными объемами и не имел внутреннего двора. Четыре угловых бастиона и система аркад в продолжение главного фасада придавали строению типичный характер раннего барокко, что так любили короли из шведско-польской династии Ваза, к которым принадлежал и Ян Казимир. Особой гордостью Радзи-виллов был католический костел Святой Анны, построенный еще в начале XV века, и реформаторский арианский храм.

Все это встретило Михала привычной тишиной, цветущими белым молоком садами и покоем. Но как же ошибся Несвижский ординат! Не было спасения от нескончаемой лавы войны и здесь, в этом тихом и, казалось бы, райском местечке. Грохочущий поток войны дополз и до безмятежной Белой, приютившейся вблизи польской границы. 27 апреля на резиденцию неожиданно, словно с неба свалившись, напали московские войска с наемными казаками. Спешно и суетливо Михал стал организовывать защиту. Тщетно. Его никто не слушал. Комендант крепости приказал выбросить белый флаг.

— Ну уж нет! Я им не сдамся! — крикнул Михал, впрыгнул в седло и пришпорил коня. Лишь он один из всех защитников покинул окруженный дворец, пролетев на своем горячем коне прямо через позиции казаков.

— Трымай го! — кричали где-то за спиной у Михала казаки. За князем устремились четыре всадника, причем первый на стремительном скакуне стал нагонять Михала, норовя сбить беглеца длинной пикой. Но Михал выхватил из седельной кобуры пистолет и не глядя, отведя назад руку, выстрелил почти в упор в круп казацкого коня. И конь, и его всадник кубарем полетели по пыльной дороге, остальные же отстали, а Михал ускакал обратно в Подляшье…

Но над Литвой нависла новая беда: с юга шли венгры Дер-дя Ракоши и шведы Карла Густава. В мае 1657 года двадцать тысяч венгров, румын и прочих жителей Трансильвании при поддержке двенадцати тысяч казаков Хмельницкого под началом Ждановича через Карпаты подошли ко Львову, признавшему Ракоши своим королем, но не впустившему в ворота его армию, затем переправились через Буг и пошли на Брест. В тот момент в Бресте стояли полки Сапеги и Станислава Потоцкого, ожидавших подхода Винцента Гонсевского. Узнав о приближении врагов, Сапега спешно покинул город, оставив в Бресте лишь двухтысячный наемный гарнизон. Сам же гетман подался к Каменцу, а Потоцкий — к Сандомиру. Но и немецкий комендант Бреста не решился воевать и капитулировал. Все вооружение фортеции забрали шведы, к которым примкнула и часть брестского гарнизона — 1 700 немцев.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, но выяснилось, что против Швеции на стороне Польши собирается выступить Священная Римская Империя и уже выступила Дания. Как только вести об этом долетели до ушей Карла Густава, он спешно увел свою часть армии из Литвы в Данию через Германию. Так шведский король окончательно оставил многострадальную землю Речи Посполитой и со своим небольшим, но сильным войском застал датского короля Фридриха III совершенно неподготовленным, ожидающим помощи из Польши. Шведы, вторгшись с юга, легко заняли всю Ютландию, чем предупредили высадку датчан на берег юга Швеции. Дания была в руках шведского короля.

Так Карл Густав с честью вышел из сложной для себя ситуации в Польше. Правда, оставались еще новые подданные литвины, но отношения с ними портились — король не выполнил своих обещаний, не освободил страну «до последнего камня от московских захватчиков»… Так заслужил ли он за это Жмайтию и Курляндию, куда его добровольно впустили литвины? Вчерашний верный союзник Карла Фредерик Вильхельм, также радуясь, что шведы ушли в Скандинавию, теперь готовил документы для подписания мира с Речью Посполитой. Прусский курфюрст даже соглашался пойти под вассальное подданство «Народной республики», как уже однажды и было. Единственное жесткое требование, которое предъявлял Вильхельм Яну Казимиру, — амнистия его «троюродному дедушке» Богуславу Радзивиллу. Этого человека он безмерно уважал за его мужество, прозорливость и несгибаемость. Все, кто хоть раз воевал плечом к плечу с Богусла-вом, восхищались храбростью этого литвинского рыцаря и его стратегической смекалкой. Но только не Ян Казимир. Обиженный на Слуцкого князя польский король готов был вычеркнуть этот пункт из договора, но его крестник, Михал, настоял, уговорил, и Ян Казимир сдался — Богуслав был прощен.

Жизнь продолжалась во всех смыслах. 3 июля 1657 года в россиеновском доме Биллевичей поднялся ужасный переполох. На две недели раньше установленного лекарем Якубом Стравинским срока у пани Биллевич-Кмитич начались схватки. Ужас-най перебранка началась между Труде и Стравинским. Жмайт-ская женщина гневно протестовала против того, чтобы уложить Алесю в кровать для принятия родов, как настаивал врач.

— Поймите, пани Труде! — говорил Стравинский. — Я долго учился врачеванию и принятию родов во Франции при дворе самого короля Людовика! Во Франции никго уже не рожает сидя, как вы хотите, но только лежа! Это удобней и безопасней!

— Падлас! — гневно сверкали голубые глаза женщины. — Кому удобней, пан лекарь? Роженице?! Не смешите меня, милый мой пан Якубе! Это удобно вам, докторам, так принимать роды! А мы испокон веков рожали на кукишках и будем так рожать, как наши матери и бабки! Я что, плохо выгляжу? Меня тоже рожали сидя, как и я, сидя на кукишках, рожала всех своих четырех детей!

Алесю Биллевич, сидевшую на корточках перед тазом с водой, уже держали за руки две побледневшие молодые служанки.

— Якубе, черт бы вас побрал! — крикнула Алеся Стравинскому. — Выполняйте то, что говорит Труде! У нас пока не Франция!

Пани Биллевич тяжело дышала, ее лицо покраснело, покрывшись маленькими капельками пота. Стравинский лишь развел руками… И вот спустя всего пять минут комнату огласил жизнеутверждающий крик младенца.

— Хлопец! — радостно кричала Труде, поднимая мальчика. — Поглядите, пани, какой славный!

Подымался с колен, утирая пот, и счастливый Стравинский. Пусть он и проиграл «научный» спор с необразованной жмайткой — та оказалась права: роды прошли быстро и почти безболезненно. Биллевич лишь раз издала легкий полустон-полувздох облегчения, давая ребенку появиться на свет.

— Это Януш! — устало улыбалась Алеся. — Самуль сказал, что если родится мальчик, то назовем его в честь Великого гетмана.

— Ну, день добрый, Януш, — сказал орущему новорожденному Стравинский, — крепкий хлопец!

Все счастливо улыбались, поздравляя пани с первенцем…

Одни приходили в этот мир, другие его покидали. 15 августа 1657 года умер Хмельницкий. Достаточно неожиданно. Тут же поползли слухи, что его отравил некий поляк, сватавшийся к его дочери, но затем бесследно исчезнувший. Булаву гетмана собирался подхватить сын Богдана Хмельницкого Юрий. Царь потирал руки, полагая, что молодой Юрий должен быть посговорчивей. Московия продолжала вторжение. Юрия Хмельницкого поставили перед фактом пересмотра статей Переяславской Рады с выгодой для Москвы. По сути — это была оккупация Киева царем.

Михал Радзивилл же, довольный собой — он выполнил-таки слезную просьбу Аннуси помирить короля и «дядю Богуслава» (пусть и не без помощи прусского курфюрста), — решил отдохнуть от ратных и прочих дел и погулять на свадьбе. На этот раз у Яна Замойского, который намекал на скорую женитьбу еще на свадьбе Кмитича. Замойский обручился с миловидной фрейлиной польской королевы Марией д’Аркьен. Михалу и так нужно было в Варшаву — забрать картину «Огненный всадник», а теперь еще можно было и расслабиться на вяселли. Правда, визит к Тарковскому принес Михалу одни огорчения. Старик Тарковский… умер. Его экономка поведала грустную историю.

— Когда шведы и немцы вернулись в город, — говорила женщина, утирая слезы, — к нам пришел целый отряд — несколько поляков и один немецкий офицер. Они принялись бить и пытать пана Тарковского, чтобы тот отдал коллекцию. Пан Тарковский говорил им, чтобы сами обыскали дом, мол, все разворовали. Те не верили, но в конце концов ничего не нашли и пообещали еще вернуться. Пан Тарковский тогда перепрятал ваши, пан Радзивилл, картины.

— У меня там одна картина была, — уточнил Михал.

— Ну, это мне неведомо, ясновельможный пан. Он отдал несколько самых ценных картин пану Дворжецкому, а сам через день умер. Его хватил удар. Уже не молод, а тут такие тревоги!.. — и женщина разрыдалась. Михал сунул ей несколько талеров, пожелал крепиться и молиться за душу пана Тарковского и отправился к пану Дворжецкому по указанному адресу. Жил тот неподалеку, на Королевском шляхе. Увы, и здесь Михала ждало разочарование. Боясь за ценные картины, Дворжецкий также счел лучшим не держать их в неспокойном городе, где перед отступлением как немцы, как шведы, так и поляки рыскали по всей Варшаве, увозя все ценное.

— Я погрузил картины в карету пана Немоевского. У него под Варшавой поместье, около Старой Вески.

— Старая Веска! — обрадовался Михал. — Там у моего кузена Богуслава Радзивилла маентак!

— Так, пан, — кивнул своей бородкой Дворжецкий, — туда не дошли шведы, и он собирался там спрятать ценный груз. Увы, пан Радзивилл! — Дворжецкий опустил свои печальные коровьи глаза. — Сожалею, но обстоятельства вновь вмешались! Немоев-ский не доехал до своего маентка, который был сожжен и разграблен не то чехами, не то венграми этого мерзавца Ракоши.

Михал посерел.

— Значит, вы не имеете никакого понятия, где сейчас находится моя картина?

— Так, пане, — кивнул своей бороденкой Дворжецкий, сердечно переживая о случившемся, — будь моя вина хоть какая-то, я возместил бы вам потерю с радостью. Но ведь война! Картину не смог у себя держать пан Тарковский, царствие ему небесное, а уж я и подавно испугался, когда начались грабежи! Возможно, было бы лучше, если бы пан Тарковский никуда картины не отдавал. Но он испугался, что тот немец вернется, и решил перестраховаться.

— Конечно, я вас не виню, — Михал миролюбиво вздохнул, хотя внутри его громыхал гром и сверкали молнии, — оно верно, война идет.

— Однако давайте надеяться на лучшее. Я уверен, что картина объявится. Немоевский не такой человек, чтобы вот так просто все потерять. Он прячется где-то и прячет картины. Даже если он погиб, вещи наверняка в целости и сохранности.

— Дай Бог, пан Дворжецкий. Дай Бог, — грустно покивал головой Михал.

В тон к его разочарованию по поводу «ускакавшего» невесть куда «Огненного всадника» грустной выдалась и свадьба Замойского. Нет, все было более чем пышно и по-королевски: красивую французскую головку невесты украшала великолепная диадема из алмазов — подарок жениха, а блестящий кортеж сопровождал невесту до церкви, где присутствовала сотня гайдуков, сотня слуг, восемнадцать пажей и шесть трубачей, коих выставил Замойский. Триста бочек венгерского вина было доставлено в Варшаву. Король и королева лично провожали новобрачных до самого замка Замостья, где несколько дней и должно было продолжаться веселье. Несмотря на присутствие самых богатых и знатных людей Польши и Литвы, красивые большие глаза невесты блестели от слез. Мария словно грустила о чем-то. И вскоре Михал понял, о чем. К Несвижскому князю подсел Ян Собесский, также приглашенный. Глаза Яна были красными, словно от недосыпания, он много пил и, обнимая Михал а за плечи, сказал:

— Сучий потрох этот Замойский! Увел мою невесту!

— Как?! — удивился Михал. — Ты любил Марию?

— Любил! — горько усмехнулся Ян. — Я и сейчас все еще ее кахаю! Умер бы за ее руку! — И Собесский утер слезу своим огромным кулачищем. — Боже, Михал, как это все невыносимо!

— И она тебя тоже кахает?

— Так, — кивнул медового цвета прической боевой товарищ Михала, — это все эта сука итальянская, — и он зло зыркнул на королеву, — мне свинью подложила. Это все потому, что я русский, а Замойский — поляк! Наверняка! Они и Барбару вашу отравили! Не любят нашего брата! А чем я хуже Яна? Чем? Да ничем не хуже! Почему все так, Михал?

Несвижский князь вспомнил аналогичную ситуацию со своей сестрой и Кмитичем и покраснел. «Черт бы побрал всю нашу шляхту, с ее династическими браками и интригами!» — в сердцах думал Михал. Он лишь успокаивающе обнял друга за плечо, налил ему и себе по бокалу токая.

Михал давно дружил с Яном, дружили еще их отцы Александр Радзивилл и Якуб Собесский. Однажды, когда король Владислав IV объявил о своем решении воевать с турками, только Александр и Якуб отважились честно сказать в глаза королю, что Речь Посполитая не готова к такой войне. Король был в гневе и обозвал Собесского выскочкой, наговорил и других неприятных слов. Престарелый Собесский не вынес нанесенной ему обиды. У него случился удар. В это время Ян с братом Мареком учились в Париже. Михал помнил, как по поводу кончины пана Собесского переживал отец. С тех пор их семьи еще больше сблизились, и Михал всегда сопереживал Яну.

— Выпей, сябр, полегчает, — Михал сам осушил бокал, не дожидаясь Собесского, — ну прямо как у Кмитича история! Но ты не переживай, братко! Выпей, выпей же! Тут уж ничего не поделаешь! Любовь и слезы идут рядом. Ну не можем мы, князья, жениться по любви, хоть убей! Только зачем ты сидишь здесь и смотришь на все это? Представляю, чего тебе это все стоит!

— Ты прав, — Ян вновь утер огромным кулаком влажный глаз, — поехали лучше ко мне, тут недалеко. Посидим, выпьем, вспомним дела наши ратные!

— Поехали! — Михал встал и начал за локоть поднимать огромное тело Собесского. Галицкий князь был ему куда ближе, чем Замойский.

Они сели на коней, выехали из Варшавы и уже в сумерках подъехали к холму, склоны которого поднимались над равнинными заболоченными лугами реки. На холме угрюмым черным квадратом без единого светлого пятнышка темнел на фоне темно-серого неба замок. «Как-то тут мрачновато», — поежился Михал.

— Вот, — указал рукой на холм Ян, — это и есть мой замок, почти точная копия Олеского замка, где я и родился недалеко от Львова.

Копыта коней застучали по каменной мостовой. Князья приблизились к холму, Михал с любопытством осмотрел угрюмое здание замка своего друга. Замок состоял из двух корпусов, построенных из камня и кирпича. Два друга подъехали к белокаменному порталу входа. В темноте Михал разглядел резные плиты с фамильными гербами. Аккуратист и чистюля Михал даже слегка затуманенными спиртным тазами усмотрел некое всеобщее запустение. Они проехали заброшенным садом с одичавшими розами и шиповником, с корявыми узловатыми яблонями и плющом. Темно-зеленый плющ, кажущийся в сумерках черными щупальцами страшного чудовища, обвивал почти всю южную и восточную стены замка, аж до окна башни. Где-то закричала сова. Михал вздрогнул.

— Ты здесь живешь один? — настороженно спросил он.

— Почти, — кивнул Собесский, неуверенными движениями привязывая коня, — с экономом и сестрой. Недавно ее перевез. Сам понимаешь, жить в замке стало некому: одни на войне, другие умерли, третьи погибли, а четвертые черт знает где.

Михал перекрестился:

— Не поминай черта, братко.

— А! — махнул рукой Ян. — Ерунда! Пошли внутрь!

«Эти галицкие русины, пожалуй, все богохульники и такие же вот беспечные, как Ян», — подумал Михал и, оглядываясь, поднялся по давно не мытым ступенькам к дверям. Обратил внимание и тут: дверное кольцо, которое от прикосновения многочисленных рук обычно блестит, здесь было ржавым. Но Ян и не стал стучать дверным кольцом.

— Эй! Открывайте, холера ясная! — кричал он, молотя в дверь своим огромным кулачищем. Окна замка были темными. Михал вновь поежился. Он вспомнил призрак Барбары Радзивилл. Ощущение было такое, что если кто и откроет дверь, то это и будет она либо другой призрак.

— Уснули, что ли! — колотил в дверь Собесский. — Хозяин пришел!

Дверь открылась, и Михал со вздохом облегчения увидел наконец-то желтую полосу света. Сухонький старичок стал, извиняясь, пропускать Яна и Михала внутрь. На первом этаже в гостиной царило такое же запустение: отсырел потолок, зияли темными пятнами давно не беленые стены, в ушах висели лохмотья паутины. Однако, поднявшись на второй этаж, Михал окунулся в теплоту домашнего очага — в зале, пусть и с давно устаревшими мебелью и занавесками, явно ощущалось присутствие женщины, царили чистота и уют. Вскоре появилась и она — высокая молодая темноволосая женщина с изящной походкой. Слегка покачивая круглыми бедрами, она подошла к Яну.

— Ты уехал со свадьбы?

— А! — протянул руки к женщине Собесский и поцеловал ее в щеки. — Вот, Михал, познакомься! Это моя сестренка Ка-тажина! Я тебе про нее уже рассказывал! Ты тоже заочно хорошо знаешь Михала! — обратился он к сестре.

— Так, — мило улыбнулась молодая женщина, с любопытством рассматривая Михала, находя его человеком необычайно красивым и интересным, — это вы спасли жизнь моему брату под Варшавой? Сейчас я лично могу поблагодарить вас за это, милый Михал!

Михал стоял и тоже с любопытством смотрел на сестру своего друга. О ней он много был наслышан. Правда, ничего лестного про Катажину не говорили — необразованна, родила байструка, скрыла это от Острожского…

Однако всю эту историю Михал сейчас слушал из уст самой Катажины, сидя в гостиной Собесских. Слушал, и его глаза наполнялись слезами. Совсем иной рассказ, совсем иные чувства.

— Мне было четырнадцать, а Дмитрию Вишневецкому — всего лишь семнадцать, — рассказывала Катажина, бросая томные жалобные взгляды выразительных синих глаз из-под черных дуг бровей, — по сути, мы были детьми, любили друг друга, даже не зная, что такое любовь. Были мы юны и неосторожны. Поэтому очень скоро оказалось, что я жду ребенка от своего возлюбленного. Дмитрий не испугался этого ни на секунду. Он просил моей руки, но мама решительно была против. Мы с Дмитрием были раздавлены. Даже Ян не смог убедить упрямую мать.

Они пили вино, Михал и Ян хмелели все больше, а Ката-жина все рассказывала и рассказывала: о неожиданно умершем отце, о тяжелом ранении Яна в битве с Хмельницким, о последовавшей героической смерти в бою Марека, о том, как в апреле прошлого года так же погиб в бою с московитскими казаками ее муж Заславский-Острожской…

Сестра Собесского со своим удлиненным носом и несколько тяжеловатым подбородком была далеко не красавицей, далеко не идеалом Михала, но ее живые большие глаза, мягкая улыбка, зовущий взгляд очаровали изрядно выпившего Михала, которому, впрочем, в таком состоянии нравились почти все женщины. Видно было, что Катажина старше Михала. Она, пожалуй, смотрелась даже несколько старше своих двадцати четырех лет. Михал, которому нравились молоденькие девушки с инфантильными личиками и большими наивными глазенками, чувствовал, что влюбляется в эту уже зрелую молодую даму. Хотя… может, это не любовь, а просто вино? Может, сказалось долгое время без женских ласк и внимания? Как бы там ни было, но Михал влюбился. Да, он знал, что у Катажины незаконнорожденный сын от Вишневецкого и еще есть дети, три дочери от погибшего Острожского… Ну и что? И пусть много говорили о том, как необразованна и глупа Катажина, за столом Михал нашел ее великолепной и умной собеседницей. Она много расспрашивала Михала, участливо вздыхала, бросая кокетливые взгляды своими синими очами, коими была очень похожа на брата, восхищалась подвигами Несвижского князя и благородством по отношению к Богуславу…

Они говорили, пили красный токай… Михал пьянел, смотрел на вздымающуюся при частых вздохах грудь Катажины и с горечью думал, что вскоре придет пора опять садиться в седло и брать в руки саблю… Уже был приказ Сапеги отвоевать у Ракоши Брест. «Брест, Ракоши… — думал почти в отчаяньи Михал. — Какого черта! Другой мир, куда нет желания возвращаться! Но… война. Нужно освобождать Айчыну от упырей!»

— Ян! — Михал вдруг резко встал, слегка пошатываясь.

Собесский и Катажина вздрогнули, так громко и неожиданно выкрикнул Михал.

— Ты что, собрался уезжать? — покрасневшие глаза Собес-ского удивленно уставились на Михала. — Братко, нет! Оставайся! Ведь ночь на дворе!

— Ян! — громко повторил Михал, слегка пошатываясь и церемониально положив руку на резную спинку высокого стула, чувствуя, как все плывет в голове, а ноги немеют от волнения, вина и страха получить отказ. — Что ты скажешь, если я… Если я попрошу… попрошу руки твоей сестры! Катажина! — Михал бросил взгляд на удивленное лицо женщины, которое в его глазах двоилось, и бедный Михал не был уверен, на правильную ли половинку лица он смотрит. — Катажина… Любая моя Катажина! Вы… выходите за меня! Вы просто очаровательны! Я… пленен!

Ошарашенную паузу прервал Ян:

— Ось! Это надо же! Михал! Я и не мечтал об этом! — и он почему-то расплакался. Высокий и огромный, как медведь, русский князь Галиции плакал, словно ребенок. Не то от счастья, не то от накопившихся переживания, не то просто от алкоголя…

— А я согласна! — часто заморгала Катажина, вставая и приближаясь к Михалу, чтобы взять его за руку.

— Согласны? — все поплыло перед глазами Несвижского князя. Он почему-то думал, что ему обязательно должны отказать.

— Так, пан Михал! Согласна!

Михал без чувств рухнул на пол, опрокинув и стул, схватившись в последний момент за белую скатерть, увлекая ее за собой вместе с серебряными блюдами, глиняной квартой и кубком недопитого вина…

Утром Михал проснулся лежащим в кровати, на белых простынях… голым. Голова болела. Он со стоном приподнялся на локтях, убрал с лица спутанные волосы, осмотрелся…

— Дьявол… Где же я? Это не мои апартаменты, явно.

Большая просторная комната с камином, часами в углу и… разбросанная его собственная одежда: сорочка — на полу, батфорты тоже, причем в разных концах…

— Может, это дом Замойского?

Дверь скрипнула, и в комнату проскользнула молодая женщина высокого роста, с распущенными темными волосами. Ее синеглазое слегка смуглое лицо Михалу показалось знакомым. Он смущенно натянул на живот и бедра простыни, прикрывая наготу, натянул простынь до шеи, вспомнив, что и она голая. В руках у женщины была большая глиняная кварта, а она сама облачена в легкий халат. Явно только что из постели или собралась спать…

— Вот, — женщина протянула Михалу кварту, — это эль. Наш домашний. Он здорово помогает с похмелья.

Михал понял, что спрашивать, кто эта женщина — сверх меры неприлично. Он взял кружку и осушил ее, ибо в самом деле жутко хотел пить… Вернул кружку.

— Дзякуй, пани.

«А может, это служанка? Не похожа. Служанки в таких халатиках не разгуливают».

Михал почувствовал, как ему стало значительно лучше. Добрый эль! Он еще раз взглянул на женщину. Та, улыбаясь, не стесняясь, словно его сестра, стояла около кровати, умиленно взирая на Несвижского князя своими глазищами. Правда, красавицей женщину трудно было назвать. Лет ей было двадцать пять — двадцать шесть, не меньше. Она поставила пустую кварту на столик у кровати, скинула свой газовый халат… На Михала смотрели два карих соска ее больших грудей. Голые покатые бедра, черный треугольник ее лона — прямо напротив глаз молодого князя. Дыхание Михала замерло. Парень ничего не успел сказать, как женщина оказалась рядом с ним, в кровати, поглаживая его грудь своей теплой ладонью. Михал понял, что начинает заводиться и… вспоминать… Да, кажется, вчера вечером он познакомился с этой паненкой, но… как же ее зовут? Неужели они успели переспать, если эта ужасно соблазнительная особа ведет себя столь фривольно с ним?!

— Может, не надо, — пролепетал Михал, чувствуя, что ужасно хочет эту незнакомку, но по всем правилам должен хотя бы узнать, как ее зовут.

— Пани… а вдруг, пани, кто зайдет?

— А кто может зайти? — она улыбнулась, целуя ему грудь. — Разве что Ян. Но он ничего не будет иметь против. Он тоже счастлив за нас.

«Ян… — размышлял Михал. — Какой, к чертям, Ян? Замойский или Собесский? Ага! От Замойского мы вчера уехали! Так, значит… значит, это сестра Яна Собесского Катажина? Боже! Только не она!»

— А… а почему он будет не против? — спросил Михал, лишь бы что-нибудь спросить.

— Ну, — улыбнулась таинственная незнакомка, — мы же жених и невеста, так?

«Невеста?! Неужели я сделал ей предложение? Или она просто шутит? Матка Боска! Какой бред! Я, верно, сплю…»

Ласковые и ловкие руки ласкали Михала, женщина возбудилась не на шутку.

— Я так долго этого ждала! — простонала она, и Михал ничего более не мог сделать. Все… Катажина быстро перебралась на него, и вот уже ее синие глазищи, подернутые легким туманом, мелькают вверх-вниз перед его глазами. Михал даже не сразу понял, что занимается любовью с ней! «Что же я ей сказал? — лихорадочно соображал молодой князь, пока из уст Катажины с нарастанием вырывались стоны. — Неужели сделал предложение? Но как такое можно забыть? А! Плевать! Боже, хорошо-то как!» Страсть и стоны Катажины полностью заглушили его мысли…