Две пересадки спустя — молодой человек настоятельно рекомендовал мне некоторое время не садиться за руль — я очутился на греческом острове, где имелись еще уединенные места без канализации, на что я не обращал внимания, предпочитая это удобствам из мрамора, пластика и керамики, где слишком много толчется народу. Я имею в виду, что в наше время мужской туалет в так называемых хороших отелях представляет собой самый настоящий клуб. Никогда не знаешь, кто писает рядом с тобой. Остров этот назывался — нечего уж скрывать прискорбный факт, напомнил я себе — Лесбос или Лесвос, это уж как вы учили греческий в пятом классе. Я считал, что одиночество и песчаный пляж помогут мне отойти после ареста или арестов и сопутствующего беспробудного пьянства. Вот я и пересек остров в поисках скромного отеля и большого пляжа. (Дорога там просто неописуема! Частью она идет по высохшему руслу реки, частью представляет собой скопление камней размером с крикетный мяч — с девичий кулак, пригодных только, чтобы отгонять ворон.) Что хорошо в Греции, так это то, что обычное вино там пить невозможно. Я и до того бывал в Греции, даже продолжительное время. Я допивался до того, что убеждал себя, будто люблю рецину, а потом уже пил, руководствуясь этим убеждением. Теперь я был спасен, так сказать, от самого себя, если не считать мягкого критского вина без всяких смол — кажется, оно называлось «Минос», которое можно было покупать галониями — керамическими кувшинами в оплетке из лозы, и их можно было ставить перед собой по нескольку штук.

Итак, я плавал или лежал на спине, закрыв глаза, и наслаждался тем, что понятия не имею, что там пишут и говорят о «Лошадях весной», и никто не знает, где я, и не может мне рассказать, так что пусть мистер Холидей с Риком теперь запускают когти в кого-нибудь другого. Меня все же немного беспокоило, что могут сказать люди, потому что в «Лошадях весной» присутствовало то, что можно было бы назвать Настоящей любовью, а людям это не понравится, даже если я объясню, что сделал это назло Холидею. Впрочем, как говорится, невежество — благо в любом случае. Итак, я целыми днями лежал на спине в мелкой воде, закрыв лицо маской, с трубкой возле уха, и наблюдал за этими прелестными равнодушными созданиями всевозможных расцветок, которые то проплывали величественно, то вдруг бросались рывком и мирно приятельствовали, пока одно не решало пообедать другим. Надо полагать, когда-то (все, что я знаю из подводной археологии) на этом конце пляжа была гавань, и ее остатки видны до сих пор, потому что с точки зрения геологической истории этот остров то сжимается, то расширяется, словно игрушка йо-йо. Здесь полно мелкой, безвредной рыбешки — крупную извели рыбаки, которым приходится уходить все дальше и дальше в море, пока попадется что-то путное. Затонувшая гавань — я привык считать ее своей — не так экзотична, как то, что можно увидать на Большом Барьерном рифе в Австралии или в Эйлате на Красном море — а я побывал и там, и там, — но она мягче, если это слово здесь уместно. А в захудалом отеле бывает по три туриста в год, и управляет им по совместительству какой-то грек, пытающийся продавать картинки, на которых девушкам поют серенады с гондол и прочее, а то и вовсе торгующий бог знает чем.

И вот после бесконечного лежания я не спеша возвращался на пляж из своей подводной гавани, как вдруг моя маска заполнилась водой. Такое случается с нами, бородачами, потому что нельзя так намазать усы, чтобы они стали водонепроницаемыми. Почему-то я встал на колени и в нетерпении сорвал чертову маску. При этом некто, как раз надевавший маску, сдвинул ее на лоб и издал торжествующий вопль:

— Не может быть! Да, действительно… Эй, выходит, мне повезло! Ты таки Джек-Потрошитель, и я получу вознаграждение!

— Пошел вон, Джонни. Ты ошибся, черт бы тебя побрал.

— Эту вилообразную бороду ни с чем не спутаешь. Она у тебя лысеет, дорогуша. Придется тебе носить парик на нижней части лица. Я уже представляю, как его подогнать.

Я присел, придерживая маску и трубку. Похоже, пришел конец каникул. Я подтянул колени к подбородку и угрюмо взглянул на него.

— Есть ли смысл просить тебя не трепаться?

Джонни окунул свое длиннющее тело в воду и присел рядом со мной.

— Послушай, Уилф. Это от многого зависит, разве не так? Вообще-то я слишком озабочен своими делами, чтобы думать еще о чем-то. Интересно…

— Ну да. Совсем как в прошлый раз.

— Хорошенькое дело. Должен сказать, Уилф…

— Не говори.

— Ладно, если благодарности тебя не волнуют… Что ты здесь делаешь?

— Если уж на то пошло, ты-то что здесь делаешь?

— Так на так — ты не скажешь, и я не скажу. Но если серьезно, Уилф, твоя последняя вещь, «Лошади весной»…

— Ничего не хочу слышать. Черт возьми, почему нельзя укрыться от плохих новостей даже в песчаной пустыне?

— Но это так волнительно, дорогуша! Цитата — «так человечно» — конец цитаты. Эта парочка молодых — и комичный старик Эссби. Он, случайно, не основан на некоторых второстепенных особенностях вашего покорного слуги? А откуда еще ты столько о нем знаешь, Уилф? В конце концов, ты никогда не считал себя одним из нас, правда? Ты, конечно, общался, но держал себя на расстоянии, как говорили в былые времена, экспериментировал!

— Ничего не хочу слышать об этой чертовой книге.

Джонни выпрямился и лег на спину.

— Ладно, — произнес он, не в силах скрыть обиду, — ладно, Уилф, полагаю, и не захочешь.

Я тоже сдерживал свои побуждения.

— Так что, она очень плохая?

— Да ну, Уилф! Кто говорит, что она плохая? Говорю совершенно искренне: когда пришла весна и они поняли, что любят друг друга, крупные слезы застили мне глаза. Ей-богу, это так!

Он хихикнул. Я выждал некоторое время и встал. Джонни понял, что может многое упустить. Он закричал:

— Ты не можешь уйти, Уилф! До завтра никто не отвезет тебя в порт, а там суббота и в придачу праздник здешнего святого, который тебе нельзя пропустить ни в коем разе! Молебен просто потрясающий: «Господи, благослови нас, Господи, благослови их, и к чертям турок». Общая реакция совсем неплохая, смею тебя заверить. Есть, конечно, и стервятники, как же без них? Лилиан и оба Генри. Одно юное создание назвало книгу «сердечной», а это слово с тобой никак не ассоциируется. Ну как, порадовал я тебя?

— Лучше мне не стало. Впрочем, кому какое дело, шли бы денежки, а?

— Тебе уж точно дела нет. Даже Лилиан говорит, что когда ты пытаешься добавить теплоты персонажу, она расплескивается повсюду, словно утка отряхивается!

Я призадумался. Думаю, я старался быть честным.

— В конце концов, приходится писать плохие книги, если хочешь иметь возможность сочинять хорошие.

— Поработай над этим, Уилф. Пока что похоже на плохой перевод с французского. По крайней мере тебя одобряет молодой человек Эмми.

— Какой Эмми?

— Твоей Эмми. Твоей с Лиз. Молодой человек, с которым она некоторое время встречалась, этот здоровенный американский филолог…

— Таккер! Он еще в Европе?

— У меня к нему была самая настоящая tendre — на целую неделю. Ух и громадный же парень! Как ты думаешь, его можно приучить к жестокости? Но беда с этими здоровяками американцами — то, что они все время принимают душ и пользуются совершенно асексуальным дезодорантом, в отличие от здешних рыбаков — ты когда-нибудь сидел возле них? От одного запаха получишь оргазм.

— Что он делал с Эмми? Я хочу сказать — откуда у него деньги? Он женат на… Четыре года назад у него был отпуск. Может, он получил повышение? Ну-ну.

— А ты разве не знаешь?

— О чем?

— Эта красотка…

— Хелен… то есть Мэри-Лу…

— Точно. Ага, так вот откуда эта теплота в «Лошадях весной»? Да, в ней действительно что-то есть. Так несправедливо. Так вот, она вернулась в Штаты. Таккера подкармливает какой-то благодетель-миллиардер. Она у него то ли секретарша, то ли исследователь, то ли кто-то еще. Кто-то еще, я полагаю.

— Холидей!

— Именно.

… Я снова оказался в Вайсвальде перед восхитительной Мэри-Лу.

«Нет, Уилф. Мистер Холидей очень любит дам».

Миллиарды. Триллионы. Мэри-Лу интересуется астрономией. Квадриллионы. На такие деньги можно устроить взрыв Вселенной. Не то что купить Мэри-Лу со всем Парижем в придачу. Девушка, которую ты встретил слишком поздно. Девушка, которую ты забыл. Эта часть тебя отсечена начисто. Он может купить Уилфа, выследить его, загнать. Хоть стой, хоть беги, он до тебя доберется. Расставит сети и будет ждать, пока ты попадешься. Продажная чистота, безгрешность, святость, несравнимая красота. О, горе ей, той, что пыталась вместе с Риком замкнуть порочный круг, сделать его неуязвимым, а теперь оказывается, что круг этот хрупкий и давно разбился…

— Уилф?

— Знаешь, когда круг разбит и она больше не заглядывает внутрь, зато может смотреть наружу, на кого-то другого, она, наверное, стала совсем другой — очаровательной собеседницей, нематериальной, на нее не действует сила тяжести, она легка как воздух, дразняще парит…

— Слушай, ты пишешь фугу!

— Холидей.

— Должен сказать, Уилф… сильно припекает, тебе не кажется? Может, стоит…

— Что ты знаешь о Холидее?

— Пора уйти в тень.

Рик, наверное, положил ему докладную на огромнейший начальственный стол, размером во много акров: в рассуждении услуг, далее оказываемых моей женой Мэри-Лу Таккер…

— Миллиард, надо полагать.

— Пошли, Уилф. Мы же не можем потерять тебя.

За такие деньги Рик может себе позволить пустить все ЦРУ и ФБР, да и наши собственные бесполезные органы, не говоря уже о КГБ, по моему следу! Понятно, почему у меня было столько неприятностей в разных местах с паспортами и всем прочим.

— Снимай-ка маску и ласты, Уилф, будь умницей.

— Пошел ко всем чертям, Джонни, если ты в состоянии.

— Слушай, это уже грубость.

— Я серьезно.

— Должен сказать, Уилф, при всей моей неестественной привязанности к тебе, ты меня удивляешь. С чего бы это человек, так гордящийся своим равнодушием к общественному мнению, так пугается простой критики…

— Ладно. Раз ты — критическое мнение, почему это тебя волнует?

— Ты Хамли!

Конечно, Холидей опаснее Рика. В конце концов, ему-то с его источниками информации гадать не нужно. Он просто знает мою биографию и может передать ее этому волосатому литературному негру Рику Таккеру.

— Кто знает твою биографию?

Джонни стоял на ступенях отеля. Он уже не тащил меня за руку, но еще держал ее, глядя мне прямо в глаза. Я сбросил его руку.

— Мне нужно в душ.

— Воды еще нет, ты же знаешь.

— Пойду лягу.

Джонни серьезно кивнул.

— Это… гм… твоя доля. Второе блюдо матушки природы. «Макбет», смотри.

— Ха и так далее.

Джонни еще кивал в такт своим мыслям, когда я расстался с ним.

Я устал от плавания и понимал, что любая одежда будет липкой от соли и пота. Я сел на край кровати и решил ничего не делать. Я не шевелился, по-моему, даже не дышал. Ничего не думал и не чувствовал. Я загнал себя в состояние абсолютного ничто, намеренной кататонии, словно моллюск, оставленный приливом на песке. Вышел я из этого состояния, когда у меня в мозгу что-то щелкнуло — наверное, с громким звуком! — словно слепой выбежал на ужасно яркий свет. Я вспомнил Прескотта. Я никогда не видел этого человека, только получал от него письма и рукопись, которой он меня упорно преследовал. Сочинение было отвратительно до полной безнадежности, хотя в нем была заложена здравая идея. Я прямо так ему и написал, но он еще многие годы бомбардировал меня своими просьбами и замыслами. Пришлось просто игнорировать его. Но все дело в том, что замысел моего четвертого романа как раз и представлял собой ту здравую идею, что содержалась в его ужасной рукописи! Конечно, я ее должным образом обработал, но тем не менее! Клянусь, когда я писал «Бескрайнюю равнину», да и после мне и в голову не приходил Прескотт, или его рукопись, или что-то связанное с ним — это случается с любым писателем после того, как он становится известным.

Неужели я вспомнил? Было ли это работой подсознания, в отсутствии которого обвиняла меня Лиз, или я намеренно украл идею? Насколько мне известно, Прескотт так и не сумел напечатать рукопись, которую посылал мне, хотя у него вышло несколько других книг и, наверное, он известен не меньше меня. Может он вспомнить эту историю и рассказать о ней в каком-нибудь интервью? По мере того как день клонился к чуть более прохладному вечеру, мне стало казаться, что ни одно из моих абсурдных, постыдных или чуть ли не преступных деяний не осталось в стороне — они собрались все вместе, чтобы жалить меня и жечь.

Когда я наконец спустился в ресторан, ибо этот отель был единственным в городе, там меня ждал неизменный Джонни.

— Сотри печаль с лика своего, Уилф.

— Боже упаси. Я держу свои галонии в баре. Вполне пристойно. Называется «Минос».

— Должен сказать, дорогуша, только твои знаменитые странствия удерживают твою фигуру в пределах разумных размеров. Это же надо — так насиловать бутылки!

— Знаменитые?

— Твои и Амброза Бирса. Цитата: «где же Уилфрид Баркли, последний роман которого, „Лошади весной“» — конец цитаты.

— Заткнись. Если уж на то пошло, сам-то ты что пишешь?

— Я? Большой фотоальбом для людей радуги. О Сапфо, естественно. Еще не определился с названием — то ли «Дамы Лесбоса», то ли «Пылающая Сапфо». Жаль, никто на самом деле не спалил эту девку. О ней ничего не известно, абсолютно ничего. Кроме того, это считается историей, и на творчество меня не тянет.

— На сегодняшний день это лучшая цитата из тебя.

— Как ни смешно, занимаясь этой книгой, я становлюсь такой скотиной!

— Ты никогда не был классическим филологом.

— Я эротический филолог. Ты никогда не поверишь, сколько информации мне удалось вытянуть из моих подружек, а о многом я сам догадался. Ты, конечно, поклянешься никогда не использовать эту идею, но как ты думаешь, для чего первобытные дамочки пользовались изящными статуэтками матери-земли? Я даже занялся псевдоэтимологией — можешь ее назвать жаргонной геральдикой — и утверждаю, что «Лесбос» происходит от слова «олисбос» — древнегреческого приспособления, которое в нынешней рекламе именуется вибратором. А что ты нашел в своих странствиях, Уилф? Все еще считаешь себя миссионером?

— А ты?

— Нельзя требовать постоянства.

Он замолчал, а я погрузился в полусон и выплыл, только услышав голос Джонни.

— Почему тебе все это осточертело?

Он снова всматривался в различные участки моего лица в поисках информации. Я сообразил, что затем он сообщит Рику, где я. Если на то пошло, он продаст информацию газетам, а то и вовсе проклятущему телевидению.

— Где он сейчас?

— Кто, Уилф?

— Мой будущий биограф.

— Ну разве ты не везунчик? Все тебе одному! Мне вот никто не предлагал описать мою жизнь, увы. Придется заняться этим самому, это же такое неблагодарное дело, своего рода литературный онанизм, что там ни говори…

— В моем случае…

— Да, да, я знаю. Ты готов публично объявить себя стопроцентным гетеросексуалом, как глупый молодой Китс. Помнишь? По-моему, это в «Ламии». Дорогой, дорогой Уилф! Тебе это нужно как эпиграф к полному собранию сочинений. Дай-ка вспомню… Вот:

Какая вульгарность! Понятно, почему этот кружок сам себя прозвал «школой кокни».

Принесли мои галонии, и я взялся за них. Воспоминания, словно черви, вгрызались в мою плоть, Джейк гонялся за мной, черви грызли, а за всем этим стоял Холидей. Я подумал, что во мне накапливается напряжение, потому что я перестал писать и должен немедленно взяться за новую книгу, но все дело в том, что в голове у меня было совершенно пусто, не считая проклятых мыслей, подпущенных Джоном Сент-Джоном Джоном, который болтал, не обращая внимания на то, что я его не слушаю.

— Берегись червя…

Я вздрогнул от ужаса. Это ведь он сказал, не я! Конечно, потом я сообразил, что, пребывая в полубреду, я бормотал что-то насчет червя; но тогда я это воспринял как ужасное пророчество некроманта. Мне казалось, что все вокруг прекрасно всё видят, им оно доступно, и лишь я один погружен в себя, ничего не знаю и ограничен пределами собственной кожи, из которой не торчат антенны. Похоже, они готовы протянуть руку и похитить мое тайное «я».

— Какого червя?

— Того, что летает по ночам в реве бури… разве Бриттен не был провидцем? Завидую композиторам, а ты? Они вроде математиков. Не нужно им никакой изворотливости, сидят себе на облаке, и все.

— Какого червя?

— Милый мой, они съедают тебя заживо. Поставить тебе полный диагноз?

— Не надо.

— Видишь ли, ты принадлежишь к тому типу, который биологи называют экзоскелетным. Большинство людей эндоскелетны, у них кости внутри. Но ты, друг мой, по каким-то причинам, известным лишь Богу, как говорится о неопознанных трупах, провел свою жизнь, создавая скелет снаружи. Вроде крабов или омаров. Это ужасно, понимаешь ли, потому что черви забираются внутрь, а они, клянусь бедной моей тетушкой, нуждаются в пространстве. Так что я советую, видя, что ты намерен дать мне ссуду, a noblesse oblige и все такое, избавиться от этой брони, экзоскелета, панциря, пока еще не поздно.

— Что ты предлагаешь?

— Попробуй — дай подумаю — религию, секс, приемных детей, добрые дела… По-моему, в данных обстоятельствах секс лучше всего. В конце концов, даже омары спариваются, хотя, должен признаться, не представляю, как это у них получается. По-моему, это какой-то весьма необычный онанизм, за который Всевышний не поражает молнией, поскольку дело происходит под водой.

— Лососи и все такое.

— Вот именно. Читал стишок, который я сочинил для литературного приложения к «Таймс»: «Что за рыбка — человек? Не поймешь его вовек: хоть во тьме, хоть поутру он готов метать икру». Хорошо, по-твоему?

— Нет.

— Будь ты проклят. Jeu d'esprit, конечно. У тебя начисто отсутствует чувство ритма, я всегда это подозревал.

— Я устал.

— Как я говорил, тебе нужна подруга. Понимаешь, дружище, я кое-что знаю. Ты меня относишь к категории стареющих козлов, и так оно и есть, среди прочего. Вряд ли я буду есть суп из улиток. Это опять окажется мусака. Правда, греческая кухня отвратительна? Если бы не чертова Сапфо… Самое меньшее, в чем ты нуждаешься, это женщина. Или ты из тех, кто под занавес жизни открывает свою истинную суть и начинает бегать за каким-нибудь молодым красавчиком?

— Заткнись, Бога ради!

— Все это должно уйти из тебя, излиться куда-то далеко-далеко, покинуть тебя с боем и лишениями. О да. Тебе нужна женщина.

— Ты какую-то конкретную имеешь в виду?

— Вот больной и так далее.

— «Макбет», смотри.

— Знаешь, что сказал Аполлон? Ну, конечно же, знаешь. Познай себя. Может, ты жил все эти годы, совершенно не зная себя. Тебе нужна подружка. Начни с собаки.

— Я их не люблю.

— Черви под панцирем — это не просто человеческий садизм, понимаешь ли. Это чистая поэзия искусства. Только Всевышний мог выдумать такое.

— Мне надоело разговаривать о Холидее, то есть…

— Ну да. Ты же всегда был прозаиком, разве не так?

— Остроумным прозаиком.

— А куда же делось твое знаменитое остроумие, je me demande?

— Я стар. Я все быстрее и быстрее движусь…

— Куда?

По-моему, я заорал во всю глотку:

— Куда мы все идем, идиот!

Кажется, я помню слово в слово все, что он сказал после этого, потому что передо мной и сейчас стоит его лицо, приближающееся ко мне через стол, настолько близкое, что я заметил у него подрисованные брови:

— Уилф, дорогой. В оплату за ссуду. Сходи к попу или отшельнику. Если не сделаешь этого, хотя бы держись подальше от врачей, работающих вдвоем. Иначе они упекут тебя в дурку, не успеешь сказать «я не шизик».