В залитой лунным светом стране охотников животные тоже занимались делами. Правда, в лесу на холмах дел у них было мало, еще меньше — на голых скалах. Жизнь кипела в кронах деревьев, где шумно суетились птицы и обезьяны. Но в скалах все словно умерло — птицы либо вернулись в гнезда, либо взмыли в светившийся воздух и улетели вниз, к озеру, где смешались с пернатыми жителями равнины. Жизнь оставалась заметна только в одном месте — две искры вспыхивали там всякий раз, когда Шимп поворачивал голову. Шимп скорчился на карнизе, куда добраться могли только птицы, но птицам он был не нужен. Копье стояло рядом, возле правой руки; костяную флейту он положил на камень, словно теперь она значила для него не больше обыкновенной палки. То и дело Шимп поворачивал голову и, поглаживая лодыжку, вглядывался в темноту. Он так еще и не понял, что должен что-то решить. Он только чувствовал гнев и горечь. Инстинктивно он попытался было найти утешение в еде. Скорчившись, сгрыз он сушеную рыбу, приготовленную на дорогу женщинами. Разумеется, это была не еда, а просто средство унять голод, которое хранилось на крайний случай. Съевший ее охотник признавал тем самым собственное бессилие и уже не считался мужчиной. Так что и Шимп не насытился, а лишь почувствовал новое унижение. Вкус рыбы ему не понравился, Шимп быстро забыл о нем и снова не понимал, что делать. Мысль об охотниках одновременно притягивала и отталкивала. Он закричал.

«Люди-Рыбы! Вы еще попадетесь девушкам в сети!» — подумал он, насмехаясь над теми, кто был сейчас на равнине, потому что гнев переносить много легче, чем унижение. Девушки вырастят огненный цветок, по-мужски думал Шимп, и украсят его ожерельем, сделанным из охотников. Он представил себе эту картину с неожиданной ясностью и с новой силой ощутил свое горе. Он раскачивался из стороны в сторону и стонал, будто горе причиняло ему физическую боль. Но подумать о чем другом Шимп не мог: мысль, единожды обратившись к чему-то, не умела отвлечься. Шимп видел разведенный костер и разодранную, изжаренную тушу, слышал смех и пение. Видел, как Яростный Лев забил в свой барабан, как Сутулый Орел ударил по струнам трехструнного своего лука. Видел среди них счастливого Шимпа, который дудел в костяную флейту. И это смешение — Шимп там и в то же время здесь, счастливый там и несчастный здесь, — превратило боль в невыносимое страдание, от которого он завыл так, что сидевшая неподалеку в гнезде птица вскрикнула и захлопала крыльями. Он видел, как поют охотники, слышал их песню: «Мы выйдем на охоту, мы выйдем на охоту!»

Шимп, который был здесь, повернул голову влево и оглядел даль равнины, лес и склоны холма в поисках искры огня или струйки дыма. Ощупью нашел флейту, поднес к губам и снова положил на место. Весь мир вместе с Небесной Женщиной поплыл в навернувшейся на глаза влаге. Он услышал, как Старейший из Старейших запел своим глубоким, полным радости голосом под звуки флейты. И все дружно захлопали, запели, закричали победную песню о Небесной Женщине:

И потом снова:

А потом, сытые, они возвращались в объятия сна и друг друга. Светляк, который совсем недавно еще был мальчишкой, Спелое Яблоко, Прекрасная Птица, Могучий Слон, Который Упал Ничком У Ног Антилопы, и спокойный, властный Старейший из Старейших, и еще двое других Старейших, которых всегда видели только вместе…

Шимп, который был здесь, застонал, и вновь по его лицу потекли слезы. Шимп, который был там, протянул руку к Стрекозе, и тот улыбнулся в ответ; но Яростный Лев оттянул славного мальчика за лодыжку. Прекрасная Птица неловко поднялся и заковылял походкой Главного Шимпа, и Старейший из Старейших расхохотался. Шимп стукнул себя по коленям кулаками. В голове словно грохнула грозовая туча — шквал ветра, вспышка огня. Он запел от разрывавшей его боли:

— Я — Леопард, Который Бьет Водяной Лапой!

Он был Леопард Леопардов, огромный и гибкий. Он был из огня и лунного света. Он шел по лесу, подрагивая хвостом, оскалив клыки, и глаза его были подобны молниям. Он возник перед ними в темноте, и они заскулили от страха. Они попадали на колени, прося пощады, но увидели, что бесполезно, и побежали. А Стрекоза так и остался стоять на коленях — Стрекоза до того испугался, что не мог даже убежать. Он снова стал мальчиком, ласковым, скромным и боязливым. Леопард Леопардов схватил его, и тот закричал от страха. Леопард не стал гнаться за охотниками, которые тряслись, укрывшись среди деревьев, и унес мальчишку с собой в темноту…

Могучий Слон был самый могучий на свете. Его стадо было самое большое на всей равнине. Оно признало его вожаком. Он был Главный Слон. Он возвышался среди других — как мужчина среди мальчишек, как Старейший из Старейших среди женщин. Голова его была видна надо всеми. Уши его закрывали солнце, бивнями он выворачивал огромные деревья. Когда он трубил, ему отвечали горы, а все живое смолкало. Ноги его наводили ужас на любых тварей с клыками и с когтями. Даже Леопард Всех Леопардов, Леопард Водяная Лапа крадучись уходил прочь, едва заслышав грозную поступь. Могучий Слон решил идти и очистить мир. Он вышел из леса. Он отшвырнул огромные ветки, и глаза его засверкали огнем, когда он увидел, кто стоит на равнине. Это были охотники, маленькие людишки, убийцы — Могучий Слон сразу заметил возле костра отрубленные коровьи копыта. Он затрубил, и ему отозвались горы. Он вырывал деревья, прокладывая себе дорогу, раскалывал скалы. Старейший из Старейших влез на дерево и заверещал от страха, но он вырвал дерево с корнем и зашвырнул вместе со Старейшим за горы. Он раздавил Прекрасную Птицу и Яростного Льва! Стрекоза упал перед ним ничком, дрожа и плача от страха. Могучий Слон оставил его напоследок. Он раздавил дубовыми своими ногами Светляка и Бегущего Носорога. Наступил на последнего оставшегося перед ним охотника, человека с посиневшей лодыжкой и зажатой в руке флейтой! Кровь хлынула горлом…

Шимп, который был здесь, подпрыгнул и заверещал так, будто сел в колючки. А потом он падал, падал, падал, вниз, вниз, вниз, ударяясь о камни, срывая кожу. Он хватался за скалы и чувствовал, как выступает кровь. Ноги нашли наконец опору, и он остановился, прижавшись щекой к скале. Вокруг с криками носились птицы.

Постепенно птицы угомонились, наступила тишина, остались лишь камни и молочный свет. Он облизал разодранные пальцы, осмотрел окровавленные колени. Внизу, под ним, на ветках кустарника — куда он смахнул их случайным движением — лежали копье и флейта. Он спустился, сунул флейту за пояс, взял в левую руку копье. Подождал, оглядел равнину и лес. Небесная Женщина лежала на самой вершине небесного дерева. Он тотчас вспомнил, что где-то там, внизу, есть охотники, далекие и равнодушные. Понял, что он один, что он — Шимп, Который Остался Здесь. Нахлынувшие чувства распирали ему живот так, словно там завелся ребенок. Он не знал, как с ними справиться. Он услышал свой голос и застонал, завыл, обращаясь к горам и к Небесной Женщине, к лесам и равнине, словно он был не Леопард, а пес. Он забыл про опасность, по щекам полились слезы. Он выл и выл, а скала насмешливо выла в ответ. Он ударил себя по лицу кулаком, но не почувствовал боли. Даже птицы внимали его горю молча, не отозвавшись ни звуком, ни взмахом крыла. Птицы спокойно сидели в своих гнездах, слушая вой пса и подвыванье скалы.

Наконец он не смог даже выть. Он скулил, и голос его плыл по поверхности скорби, такой же глубокой, как прежде. Потом чувства вдруг прояснились, обрели смысл, словно что-то должно было вот-вот явиться на свет. Из них родилось знание, определенность. Неуклюже он побежал вдоль скал; и скулил на бегу:

— Ма! Ма!