Предисловие

Ученые любезно признают, что, поскольку никто не может описать события прошлого с полной достоверностью, история во многом – продукт нашего воображения. Однако писатель, взявшийся за роман о том, что случилось «давным-давно», обязан уделить этой науке хоть каплю внимания. Перед ним лежит своего рода спектр, на одном конце которого история – назовем ее инфракрасным излучением, а на другом – выдумка – или ультрафиолет. Стоит романисту слишком вольно обойтись с широко известными событиями вроде подписания Декларации независимости или битвы при Ватерлоо, и он обманет ожидания читателей. Признаваться в том, что вы сочиняете исторический роман, нужно с долей юмора, подобно тому, как историк признается, что он изучает чужие фантазии. Все дело в степени этой самой фантазии. Писателю, который более ученого привык ко всяческим отступлениям, запросто хватает собственного багажа знаний, поскольку он легко устает от скучных исследований. Хотите рассказать людям о каком-то событии – вперед, довольствуйтесь тем, что у вас в голове! В конце концов, читатель берет книгу, чтобы развлечься, так что скорее всего встанет на вашу сторону. Разумеется, вольничать можно лишь до определенной границы. Когда у Сартра Кин и принц-регент разгуливают вместе, зритель не спорит с автором, так как понимает, что это комедия. Однако любой, кто знаком с европейской историей, с трудом воспринимает описанную Шиллером встречу королевы Елизаветы и Марии Шотландской. Всем известно, что они никогда не виделись, и авторский вымысел не столько углубляет драму, сколько обесценивает историю. Так давайте уважать ее, когда это возможно!

Перед вами книга, первоначально состоявшая из трех отдельных томов, которые я попытался объединить в трилогию. Честно говоря, принимаясь писать первый том, я и не догадывался, что за ним последуют второй и третий. Только после публикации первого я сообразил, что бросил Эдмунда Тальбота, корабль, всех его обитателей и себя самого на полпути, посреди Атлантики. Пришлось им поплавать еще и во втором томе и сойти на твердую землю в последнем.

В сущности, не мое это дело – описывать, как работаю я или любой другой автор. Но в данном случае не могу не отметить, что книга сочинялась на редкость странно, если не сказать больше. Во-первых, сцена с посадкой Тальбота на борт, описанием корабля, команды, переселенцев и пассажиров походит скорее на мемуары, чем на вымысел: не зря говорят, что наши фантазии становятся воспоминаниями, а воспоминания перетекают в фантазии. Так или иначе, а начало «Ритуалов» снабдило меня материалом на все оставшиеся книги. Вскользь упомянутые люди начали жить собственной жизнью или, как сказал бы любитель классики Тальбот, из состояния in posse перешли в состояние in esse. Даже старый корабль, главный герой повествования, вынудил персонажей действовать именно так, а не иначе.

Для публикации трехтомника пришлось внести необходимые изменения, исправления и добавления – не говоря уже об исключениях. «Ритуалы» впервые были опубликованы в 1980 году, а «В непосредственной близости» – в 1987-м. Я не заглядывал в предыдущую книгу, когда писал каждую из последующих, надеясь на память, которая, как выяснилось, несколько меня подвела. К примеру, когда все три тома оказались под одной обложкой, стало заметно, как некоторые персонажи изменили первоначальную задумку – иногда не в лучшую сторону. Я откорректировал несколько исторических ошибок. Поменял местами полубак и шканцы, здоровенные деревянные надстройки – одним росчерком пера. Вот какое легкое, можно сказать, воздушное, дело – писательство. Еще несколько поправок объединены тайным знанием, о котором поведал мне некий корреспондент. Остальные – результат деятельности профессиональных критиков – читателей, нужно признать, не всегда желанных.

Иногда я шел своим путем. Да, мне прекрасно известно, что Тальбот относится к тому сословию, представители которого почти наверняка обиделись бы, если бы кто-то, пусть даже близкий друг, назвал их по имени. Для них в этом обращении чересчур много личного. Кроме того, они не любят слишком просторечных оборотов. Однако глупо было бы на протяжении многих страниц придерживаться высокопарных фраз, от которых скоро заскучал бы любой читатель. Я предпочел сформировать некий усредненный язык, в котором время от времени проскакивают архаизмы, как напоминание о том, что дело происходит «давным-давно». Существует некий вид критиков, которые уверены, что всякое слово появляется в речи лишь тогда, когда оно внесено в словари. Писатель же, вольно странствующий в цветном, изменчивом, переливающемся мире слов, утверждает – во всяком случае, обязан утверждать, – что любое из них активно используется как минимум одним поколением, прежде чем лексикограф поймает его и пришпилит на страницу. Разумеется, из этого правила существует множество исключений, и словари нужно уважать, не попадая, однако, к ним в рабство – верный путь к скучному, выхолощенному тексту. К примеру, мне мягко попеняли за слово «швабра», которое официально появилось в 1844 году, в то время как мои герои используют его, скажем, в 1813-м. Однако я, в свою очередь, буду очень удивлен, узнай я, что Нельсон, погибший в 1805-м, не знал, что такое швабра, и не видел, как матросы драят ими палубу. И тут мы вплотную подходим к разговору о столь полюбившемся Тальботу морском жаргоне. Сперва я узнал о нем из книг, а позже, во время Второй мировой, и сам поступил на службу в военно-морские силы Великобритании, где жаргон стал одним из немногих доступных мне удовольствий, и я наслаждался им до такой степени, что к концу войны меня не всегда понимали даже бывалые мореходы. Кто-то, по-моему, Киплинг, сказал, что моряки для всего найдут нужное словечко, и я с ним согласен, даже в тех случаях, когда эти словечки выдумываю я сам.

Так что книга насыщена морским жаргоном и классовостью или, если взять слово, более понятное моим героям, сословностью – предметом очень сложным, если учесть, что мы, британцы, пропитаны ею с рождения и потому почти не замечаем. Тем не менее английские читатели легко вылавливают из текста социальные нюансы, так как в книге они прописаны очень выпукло. Американцы же приходят в некоторое недоумение, кроме разве что жителей Новой Англии, где такая же система царила вплоть до шестидесятых годов и исчезла как раз тогда, когда я к ней привык.

Пару слов про оптимизм, который, по словам некоторых читателей, растет от тома к тому. Что касается Великобритании, Эдмунду Тальботу и его окружению есть чем гордиться. Коалиция стран под предводительством Британии победила Наполеона и теперь они – по крайней мере британцы – правят миром и будут править им еще не меньше столетия. Кроме того, все три тома, строго говоря, творение рук Эдмунда Тальбота – умного, хоть и чересчур самоуверенного молодого человека. Меня часто обвиняют в пессимизме, так вот – я с этим не согласен. Возможно, именно мой оптимизм водил рукой Эдмунда день за днем, так что я или он, а может быть, и мы не склонны считать жизнь безнадежной и бессмысленной затеей, даже перед лицом бескрайней шири океана и тех трагических обстоятельств, которые сгубили Роберта Джеймса Колли. Я глубоко убежден – считайте это интуицией, или просто моим собственным мнением, – что смешное и грустное, как в книгах, так и вокруг них, – часть изначального Света. Не столько вселенского, сколько всемирного (разницу между вселенским и всемирным определяю я сам, в словарях она не закреплена). Во всяком случае, именно так я думал, когда писал. Я не люблю долгих рассуждений и готов к тому, что меня упрекнут в богохульстве, но все-таки считаю, что есть языки выше, чем язык усталого разума, интуиция тоньше, чем та, которую можно разглядеть в микроскоп или телескоп, пусть даже и космический. Для них нужны метафоры, сложные – вроде этой. Так позволим Эдмунду Фицгенри Тальботу наслаждаться тем счастьем, которого он способен достичь, а мистеру и миссис Преттимен пасть и преуспеть в их невероятной затее, изведав страсть, на которую Эдмунд никогда не будет способен.

Мой многострадальный корабль отправляется в последнее плавание. А я, пожалуй, извинюсь перед ним за пару неточностей, несколько погрешностей, один серьезный промах, касающийся его устройства, и ворох мелких ошибок, то тут, то там. В конце концов, это я его выдумал и пустил по волнам выдуманного же моря. А он взял да и обрел некую реальность, плотность, позволившую ему распустить паруса, жизненную искру о которой всегда знают, хотя и не всегда говорят моряки. Думаю, о ней догадывается и мечущийся между классикой и романтизмом Эдмунд. Как моряки забывают о войне, так и он забудет смрад и тухлую воду безымянного судна и будет помнить лишь невероятную, поражающую словно бы в самый зрачок белизну залитых лунным светом парусов. Кстати, я ведь придумал судну название. Нашел его в списке кораблей того времени и собирался при случае упомянуть, даже намекал на это, но потом позабыл и намеки и само имя, так что все, кто хотел его узнать, вынуждены довольствоваться только лишь моими извинениями. Со своей стороны скажу, что был бы рад, прославься мой корабль под славным именем «Доброе чтиво».

 

(1)

Досточтимый крестный!

Этими словами начинаю я дневник, который вознамерился вести для вас – и нет на свете слов более достойных!

Итак, приступим. Место: наконец-то на борту судна. Год: вам он известен. Дата… Единственное, что следует обозначить, так это то что сегодня первый день моего путешествия на ту сторону света, в знак чего я и поставил в заглавии цифру «один». Ведь именно события этого, первого, дня я и собираюсь описать. Месяцы и дни недели мало что значат для нас, путешественников из Старой Англии к антиподам, учитывая, что по пути мы переживем все четыре сезона.

Нынче утром, перед отъездом, я заглянул к младшим братьям – наказанью божьему для старушки Добби! Братец Лайонел тут же заплясал боевой, как ему казалось, танец аборигенов, а братец Перси хлопнулся на пол и принялся, подвывая, потирать живот, якобы заболевший после того, как он съел меня. Приведя их в чувство парой увесистых шлепков, я спустился вниз, туда, где ожидали меня отец с матерью. Если вы думаете, что матушка проронила слезинку-другую, то ошибаетесь – из глаз ее хлынул целый поток, да и у меня не слишком-то мужественно сжалось сердце. Что до отца… Приходится признать, что мы отдали дань скорее чувствительности Голдсмита и Ричардсона, чем живости Филдинга или Смоллетта! Ваша светлость мигом убедились бы в моей ценности, услышь вы причитания, раздававшиеся вокруг, точно я был закованным в железо каторжником, а не молодым человеком, назначенным в помощники губернатору одной из колоний Его Величества. Сказать по правде, меня растрогали их слезы, равно как и мой ответный порыв. Все-таки в глубине души ваш крестник – человек неплохой. И в себя он пришел, только когда повозка проехала по аллее мимо сторожки и повернула сразу за мельницей.

Итак, я на судне. Вскарабкался на борт грязной, раздутой посудины бывшей некогда одним из самых грозных боевых кораблей Британской империи. Через отверстие, напоминающее низкий дверной проем, ступил во мрак одной из палуб и чуть не подавился первым же вдохом. Господи, что за смрад! Кругом в душной полутьме творилась какая-то суматоха и суета. Человек, отрекомендовавшийся моим слугой, проводил меня в клетушку, прилепившуюся изнутри к борту корабля и называемую моей каютой. Слуга немолод, прихрамывает, по обеим сторонам хитрого лица торчат пучки седоватых волос, а на макушке сияет лысина.

– Любезнейший! – обратился я к нему. – Что за жуткий запах?

Слуга по имени Виллер повел острым носом и прищурился, будто пытаясь не только унюхать, но и разглядеть царящую кругом вонь.

– Запах, сэр? Какой запах?

– Запах, – повторил я, прикрывая рукой нос и рот, чтобы не стошнило. – Зловоние, смрад – да как ни назови!

В ответ Виллер улыбнулся, да так солнечно, словно палуба над нами распахнулась, и откуда-то ударил луч света.

– Да привыкнете, сэр! Видит Бог, привыкнете!

– Не хочу я ни к чему привыкать! Где у вас капитан?

Виллер помрачнел и распахнул передо мною дверь каюты.

– Капитан Андерсон, сэр, вам ничем не поможет. Тут, видите ли, песок да гравий. На новых судах балласт железный, а наша-то совсем старушка. Была б помоложе, ее, может, и почистили бы. А так нет. Боятся лишний раз ковырять, сэр.

– Ну тогда ей самое место на кладбище!

Виллер на минуту призадумался.

– Вот этого, сэр, не знаю, раньше на ней не плавал. А вы вот лучше посидите немного, а я вам бренди принесу.

С этими словами он исчез, прежде чем я решился сделать еще глоток межпалубной вони, чтобы ему ответить. Ну что тут поделать!

Разрешите описать вам мое нынешнее жилище, пока я не добился чего-нибудь более подобающего. Вдоль переборки идет койка с углублением, под ней два встроенных ящика. На одной из стен откидная полка, служащая письменным столом, в углу – парусиновая лохань и ведро. Надеюсь, для отправления естественных нужд на корабле имеется более удобное место! Нашелся в каюте угол и для зеркала, и для двух книжных полок в ногах кровати. Единственный незакрепленный предмет здешней обстановки – парусиновый стул. В двери, на уровне глаз, зарешеченное окошко, через которое проникает слабый дневной свет, а стена напротив увешана крючками. Пол, или, как положено тут его называть, палуба, изрезан бороздами, так что немудрено и лодыжку подвернуть. Подозреваю, что борозды оставлены пушками в те времена, когда наше судно было быстрее, моложе и могло похвастаться полным вооружением! Стены каюты новые, а вот потолок и стена – или как ее там, переборка? – самого корабля дряхлые, истертые, выщербленные. Вообразите только – поселить меня в эдаком курятнике, в хлеву! Что ж, придется пострадать до тех пор, пока не удастся найти капитана. Тем более что я уже притерпелся к царящей кругом вони, а добрый стакан бренди, принесенный Виллером, и вовсе примирил меня с моей участью.

Однако же здешний деревянный мирок – довольно шумное местечко! Юго-западный ветер, что держит нас у пристани, свистит и гудит над свернутыми парусами этого… – нет, нашего, потому что я решил стать настоящим морским волком! – нашего корабля. Капли дождя выбивают на бортах звонкую дробь. Мало того – от носа до кормы на каждой палубе блеют овцы, мычат коровы, перекрикиваются мужчины и – да-да-да! – щебечут женщины! Шумно даже в моем курятнике. Он – лишь один из доброго десятка таких же, расположенных по обоим бортам корабля и разделенных узким коридором, который прерывается огромным цилиндром бизань-мачты. В конце коридора, как поведал мне Виллер, находится салон для пассажиров и места общего пользования – по одному с каждой стороны. В салоне разгуливают и собираются группками какие-то смутные фигуры. Судя по всему, это и есть они, то есть мы: пассажиры. А вот почему один из дряхлых линейных кораблей перестроили в плавучий склад, ферму и пристанище для пассажиров, нужно спросить у лордов Адмиралтейства, которым, очевидно, не хватает шести с половиной сотен судов.

Только что Виллер объявил мне, что обед будет подан через час, иными словами, в четыре. В ответ на мои слова о том, что я намерен потребовать для себя более пристойное жилище, он сперва осекся, а потом заметил, что это не так-то просто, и лучше бы мне подождать да поосмотреться. Когда же я выразил негодование по поводу того, что столь жалкое суденышко отправили в столь серьезное плавание, он ответил мне как настоящий моряк: что, мол, Господи, сэр, а что ж ему делать-то, как не ходить туда-сюда, пока не потонет, для того и строили, сэр! И добавил лекцию по поводу того, как хорошо плавать с одним только боцманом да плотником на борту и как легко орудовать старым добрым якорным тросом вместо железной цепи, которая гремит, что твои кости на виселице, чем склонил мое сердце в пользу духовитого балласта. Кроме того, Виллер не доверяет медным днищам. В общем, я решил, что мы стойки, как корабли древности, не удивлюсь, если нашим первым капитаном был сам Ной. Виллер еще больше успокоил меня, уверяя, что во время шторма наша посудина «будет держаться крепче, чем те, что на вид посерьезней». Крепче! «Потому что, – продолжал он, – если попадем в качку, она по волнам запрыгает, не хуже, чем старый башмак». Честно говоря, после этих слов настроение мое, поднявшееся было после стакана бренди, упало вновь. Тем более что вскоре меня уведомили, что я должен достать из багажа все, что понадобится мне в пути, так как наши вещи унесут вниз, в трюмы! К сожалению, на борту этого злосчастного корабля я не нашел никого, кто был бы ответственен за столь дурацкое распоряжение. Пришлось послушно распаковаться – книги я вытащил самостоятельно, остальное – с помощью Виллера, а потом осталось лишь проводить глазами свои бедные сундуки. Рассердился бы, не будь ситуация такой комичной. Кроме того, я с удовольствием вслушался в беседу уходящих с ними матросов – столько необычных, выразительных словечек! Засунул под подушку словарь Фальконера и собираюсь к концу пути освоить морской жаргон не хуже этих просмоленных ребят!

ПОЗЖЕ

Мы пообедали при свете широкого кормового окна, за двумя длинными столами, в жуткой неразберихе. Все шло вверх тормашками. Офицеров не было, слуги путались, угощение оказалось ужасным, попутчики-пассажиры нервничали, их спутницы были близки к обмороку. Радовал только вид из окна на другие корабли. Виллер, мой проводник в здешнем мире, объяснил, что это остатки конвоя. Вообще он уверяет, что суматоха на борту уляжется и вскоре, по его словам, мы все утрясемся – полагаю, что не хуже песка с гравием, да и вонять будем, судя по некоторым пассажирам, ничуть не меньше. Вашей светлости может показаться, что я брюзжу. Так вот, если бы не стакан доброго вина, я бы разозлился не на шутку! Наш Ной, капитан Андерсон, так и не дал себе труда появиться. Разумеется, при первой же оказии я представлюсь ему самолично, но сейчас уже слишком поздно. Завтра утром я намереваюсь обследовать окрестности и познакомиться с офицерами поприличнее, ежели таковые найдутся. Среди пассажиров имеются дамы – и юные, и постарше, и совсем пожилые. Большинство джентльменов также в возрасте, из молодых я заметил только армейского офицера да священника. Последний пробормотал перед едой молитву и принялся за еду с застенчивостью юной невесты. Мистера Преттимена пока не видно, однако полагаю, что он на борту.

Виллер уверяет, что за ночь ветер переменится, мы поставим паруса, снимемся с якоря и с приливом пустимся наконец в дальнее плавание. Я сообщил ему, что считаю себя бывалым мореходом и заметил, как лицо его снова осветилось не то чтобы улыбкой, а неким невольным оживлением. Я решил при первой же возможности преподать малому урок хороших манер, и тут все на корабле пришло в движение, которое продолжается и сейчас, в тот самый миг, когда я пишу эти слова. Кругом стучит и грохочет – по-видимому, развертывают паруса. Свистят дудки. Господи милосердный, неужто человеческое горло может извлекать подобные звуки? Так, а это у нас что? Похоже на сигнальные выстрелы! За дверью моей каморки раздается брань – споткнулся кто-то из пассажиров. Дамы визжат, коровы мычат, овцы блеют. Суматоха страшная! Не удивлюсь, если сейчас все спутается до того, что замычат овцы, заблеют коровы, а дамы отпустят несколько крепких словечек, проклиная судно со всеми мачтами и посылая его к дьяволу в пекло. Парусиновая раковина, куда Виллер налил воды для умывания, перекосилась и теперь висит под углом.

Мы выдернули якорь из песка и гравия старой Англии. Теперь долгих три года – а может быть, четыре или пять лет! – я не увижу родной земли. Должен признаться, даже мысли о блестящем и интересном будущем не спасают меня от вполне понятной грусти.

И чем же еще, несмотря на грусть, закончить мне описание первого дня на море, как не выражением моей глубочайшей благодарности? Вы помогли мне поставить ногу на первую ступеньку лестницы, и, как бы высоко я ни вскарабкался, – а честолюбие мое, спешу предупредить, безгранично! – я никогда не забуду, чья благородная рука подтолкнула меня кверху. Быть достойным этой руки, никогда не оскорбить ее ни словом, ни действом – вот главное желание, главная молитва вашего крестного сына, Эдмунда Тальбота.

 

(2)

Я открыл дневник и поставил в начале страницы двойку, хотя понятия не имею, как много мне удастся сегодня написать. Все складывается против обстоятельных сочинений. Члены мои слишком ослабли – здешнее отхожее место, то есть уборная, то есть… прошу прощения, я пока не разобрался, как ее называть – матросы справляют нужду где-то в своей части корабля, ближе к носу, младшие офицеры посещают гальюн, а старшие – даже не знаю, куда ходят старшие. Непреходящая качка и, как следствие таковой, необходимость постоянно подстраивать под нее положение тела…

Ваша светлость дали мне любезный совет описывать все без утайки. Помните ли вы, как вывели меня из библиотеки, дружески придерживая за плечо и восклицая в вашей обыкновенной жизнерадостной манере: «Пишите обо всем, мой мальчик! Ничего не упускайте! Дайте мне прожить жизнь еще раз – вашими глазами!»? Беда лишь в том, что я пал жертвой морской болезни и почти не встаю с койки. Замечу, однако, что сам Сенека, если помните, покинув Неаполь, оказался в столь же бедственном положении, и ежели даже философа-стоика вывела из равновесия небольшая рябь на воде, чего требовать от нас, простых смертных, в гораздо более бурном море? Не стану скрывать, что качка изнурила меня до слез; именно в таком жалком состоянии, подобающем, скорее, юной барышне, и обнаружил меня Виллер. Все-таки он дельный малый. Я объяснил, что плачу только лишь с непривычки, и он с готовностью со мной согласился:

– К концу плавания, сэр, вы запросто день пробегаете, да еще и ночь пропляшете. А вот возьмите хоть меня или любого другого матроса – посади нас сейчас на лошадь, так кишки в сапоги стрясутся.

Я что-то промычал в ответ и услыхал, как Виллер выдернул пробку из бутылки.

– Вот и корабль объезжать – дело привычки. Не успеете оглянуться, как научитесь.

Не скрою, последние слова согрели меня, но не более чем дивный аромат, который, подобно теплому летнему ветру, окутал, казалось, самую мою душу. Я приоткрыл глаза и – ах! – что за чудесное снадобье приготовил мне Виллер! Знакомый вкус вернул меня в уют детской, и на этот раз воспоминания не принесли ни тоски, ни горечи. Я отпустил слугу, задремал и даже умудрился поспать. Честное слово, маковая настойка помогла бы Сенеке гораздо лучше любой философии!

Очнулся я от странных видений, в такой кромешной темноте, что не сразу сообразил, где я, но вскоре опомнился и ощутил, что мы прибавили ходу. Кликнул Виллера. После третьего призыва, сдобренного таким количеством брани, которое я обычно не считаю допустимым для джентльмена и просто воспитанного человека, он приоткрыл дверь моей каморки.

– Помогите мне выбраться, Виллер! Я умру без глотка воздуха!

– Да полежите еще, сэр, и вскоре станете как огурчик! А на ногах будете держаться не хуже, чем твой треножник! Сейчас я вам таз подам.

Бывает ли, может ли быть на свете что-нибудь более дурацкое и менее успокаивающее, чем представлять себя в роли треножника? Они тут же поплыли перед моим внутренним взором – самодовольные и чопорные, как методисты на собрании. Я даже выругался, прямо Виллеру в лицо.

И все-таки он оказался прав. По его словам, снаружи ужасный ветер, а моя шинель с тройной пелериной – слишком ценная вещь, чтобы орошать ее солеными брызгами. Кроме того, туманно заметил он, ему бы не хотелось, чтобы я походил на священника. У Виллера, однако, есть совершенно неношеный дождевик из непромокаемой ткани. Он купил его для джентльмена, которому так и не пришлось отплыть от берега. Дождевик как раз моего размера, и Виллер уступит мне его за ту же цену, за которую покупал сам. А в конце пути, я, если захочу, смогу вернуть его обратно за полцены. Я согласился с этим подозрительным предложением большей частью потому, что задыхался в спертом воздухе и жаждал выбраться наружу. Виллер облачил меня в плащ, натянул на ноги резиновые сапоги и нацепил на голову клеенчатую шляпу. Жаль, что вы, ваша светлость, не можете меня видеть, потому что я являл собой образ настоящего моряка, хоть и держался несколько нетвердо. Виллер помог мне выползти в залитый водой коридор, приговаривая, что хорошо бы нам было отрастить одну ногу подлинней, а другую покороче, как у горных баранов. Я с раздражением ответил, что с тех пор, как недавно, в короткий промежуток мирного времени посетил Францию, я догадываюсь, что палуба может быть под уклоном – ведь не шел я туда пешком, по воде аки посуху! Выбравшись на шкафут, я повис на левом фальшборте – это такая боковая часть палубы. Надо мной нависал поручень, тянулся выбленочный трос – ах, Фальконер, Фальконер! – и путаница неизвестных мне канатов, в которых гудел и свистел ветер. Еще не стемнело, но откуда-то сверху сыпалась водяная пыль, а плывущие мимо тучи, казалось, задевали верхушки мачт. Мы шли не в одиночку, слева по борту виднелось несколько кораблей конвоя, на которых светились огни, хотя брызги и туманная дымка почти скрыли их из глаз. После спертого зловония каюты я дышал с невероятной легкостью и отчаянно надеялся, что ветреная погода прогонит хотя бы часть смрада. Немного придя в себя, я огляделся и, впервые с тех пор, как мы подняли якорь, обнаружил, что ко мне наконец-то вернулись способность мыслить и интерес к происходящему. Неподалеку виднелись рулевые – две темные, закутанные в дождевики фигуры поочередно склонялись к компасу, который подсвечивал их лица, а потом снова поднимали глаза к верхушкам мачт. Парусов стояло мало, я было решил, что дело в непогоде, однако позднее мой ходячий Фальконер, Виллер, объяснил, что иначе мы двинемся слишком быстро, а нам нельзя уходить далеко вперед и отрываться от конвоя. Непонятно, откуда он все это знает – если действительно знает, – но, по его словам, с конвоем мы попрощаемся в Уэссоне, оставим там все наши суда и под охраной одного из тамошних кораблей дойдем до широты Гибралтара, после чего двинемся уже в одиночку, отпугивая возможных врагов лишь несколькими пушками да грозным видом! Ну разве это справедливо? Неужели высшие чины Адмиралтейства не понимают, что пускают по водам будущего министра? Надеюсь, они получат меня обратно, словно библейский хлеб. Так или иначе, жребий брошен, рисковать – так рисковать! Я стоял, прислонившись спиной к фальшборту, глотал соленый ветер и не мог наглотаться. Судя по всему, невероятная слабость объяснялась не столько движением судна, сколько душным смрадом каюты.

Дневной свет уже истаял, но я был вознагражден за ночную вахту тем, что почти излечился от дурноты. И тут из коридора на ветреный и просоленный шкафут вышел священник! По-видимому, тот самый, что пытался призвать благословение на пищу нашу во время самого первого обеда, и не был услышан никем, кроме Отца своего. На нем красовались бриджи до колен, длинный плащ, а белые ленточки воротника бились на ветру, как пойманные птицы. Обеими руками он вцепился в шляпу и парик, качаясь из стороны в сторону, точно пьяный краб. Священник развернулся, как сделал бы любой человек, непривычный к крену, и попытался двигаться в сторону подъема палубы. Судя по зеленоватой, цвета сыра с плесенью, бледности, его должно было вот-вот стошнить. Прежде чем я успел окликнуть попутчика, он и впрямь опорожнил желудок и, кроме того, тут же поскользнулся и рухнул на колени. Надеюсь, не молиться собрался! Вставать он принялся в тот самый миг, когда наша посудина подскочила на очередной волне, что придало его движению излишнюю резвость. Несчастный частью засеменил, частью полетел вниз по палубе и запросто выпорхнул бы с левого борта, не сцапай я его за воротник. Не успел я как следует разглядеть мокрую, позеленевшую физиономию, как из коридора выскочил малый, что прислуживает пассажирам по правому борту так же, как Виллер нам, по левому, с извинениями подхватил пассажира под локотки и уволок обратно. Только я хотел чертыхнуться по поводу того, что мне испачкали новый дождевик, как судно сделало рывок и очередная порция морской воды, смешанной с дождевой пылью, дочиста отмыла грязь. Несмотря на то, что меня при этом хлестнуло в лицо, я снова пришел в хорошее расположение духа. Философия, религия – что значат они, когда дует ветер, швыряясь потоками воды? Я стоял, вцепившись одной рукой в леер, и любуясь тем, как последние лучи солнца освещают царящую вокруг неразбериху. Наш громоздкий, старый корабль, подняв немногочисленные паруса, рассекал воду наискось, как задира, что плечом врезается в толпу. И как задира ради собственной забавы устраивает стычки тот тут, то там, так и судно, встретив какое-либо препятствие, ныряло или, напротив, подпрыгивало, получая водяной заряд прямо в «лицо», так что по шкафуту и палубе прокатывались белые пенные волны. Что ж, судя по всему, я начал, по выражению Виллера, потихоньку «объезжать корабль». Мачты немного клонились. Ванты с наветренной стороны натянулись, с подветренной, напротив, провисли. Между мачтами качнулся громадный трос. И тут мне очень хочется подчеркнуть, что океан, этот великий двигатель, невозможно понять понемногу, изучая диаграммы в морских словарях. Понимание приходит – если вообще приходит – мгновенно, скачком. В полутьме, в промежутке между двумя волнами, я вдруг ощутил судно и море под ним, не столько механически, сколько… Точно коня под седлом, точно повозку – словом, средство передвижения, которым можно управлять. Я и не ожидал, что это будет так приятно. Вот и еще один штрих, думал я не без самодовольства, еще один ключ к пониманию. Над головой у меня, в нижнем, подветренном углу одинокого паруса, трясся канат, трясся бешено – но понятно! Словно бы для того, чтобы усилить впечатление, в тот самый миг, когда я наблюдал за ним, в нас полетел новый заряд воды и пены, и канат тут же завибрировал иначе – оставаясь неподвижным посередине, он образовал два эллипса, сходившихся к центру, наподобие восьмерки, – что-то вроде точки на скрипичной струне, которая при точном попадании дает звук на октаву выше.

Но у судна струн больше, чем у скрипки, лютни и даже, как я подозреваю, у арфы, так что под руководством учителя-ветра оно рождало какую-то дикую, невероятную мелодию. Через некоторое время я почувствовал, что был бы не против общества себе подобных, но увы – Церковь, как и Армия, избавили меня от своего присутствия. Дамы наверняка уже почивали в постелях. Что же касается военно-морских сил, они, в прямом смысле слова, были в своей стихии. Их представители виднелись там и сям, лица белели на фоне черных дождевиков. Отойди чуть подальше и покажется, что по палубе просто-напросто рассыпаны камни, омываемые водой.

Когда совсем стемнело, я вернулся в каморку и кликнул Виллера, который, примчавшись по первому зову, вытряхнул меня из дождевика и повесил его на крючок, где он тут же закачался, как пьянчужка. Я попросил фонарь, но Виллер ответил, что это запрещено. Я было вскипел, но он крайне разумно объяснил мне причины подобной строгости. Фонарь опасен – стоит его уронить, и огонь уже не затушишь, однако за умеренную плату я могу получить отличную свечу, которая, падая, гаснет сама собой, хотя я, разумеется, все равно должен соблюдать необходимую предосторожность. Свечи можно купить прямо у него, Виллера. Я удивился, потому что считал, что подобные торги можно вести только с баталером. После недолгой паузы Виллер признал мою правоту, но объяснил, что, по его мнению, я не захочу связываться с баталером, который обитает не пойми где, в дальнем углу, и редко оттуда показывается. Господа обыкновенно с ним дел не ведут, а посылают слуг, которые следят, чтобы сделка была честной. «Сами знаете, – добавил он, – каковы они, эти баталеры!» Я согласился с легкостью – притворной, ибо я, уже окончательно придя в себя, понял, что стоит за сердечностью и готовностью угодить, с коими служил мне Виллер. Я совершенно переменил свое о нем мнение и решил быть начеку, предугадывая его помыслы и желания раньше, чем он предугадает мои. Таким образом, к одиннадцати часам вечера – шести склянкам по морскому словарю – я сидел за откидным столом, открыв этот самый дневник. И что за чепуху изливаю я на его страницы! Что поделать – покамест я не могу порадовать вашу светлость интересными происшествиями, забавными наблюдениями и, смею надеяться, остротой ума. Так что скажу просто: плавание началось.

 

(3)

На третий день непогода разгулялась еще хуже, чем в первые два. Судно – во всяком случае, та его часть, что доступна моим глазам – выглядит прежалко. Палуба и наш коридор постоянно залиты и дождевой, и морской водой, да еще и подтухшей. Она легко находит себе дорогу даже под порожек моей каморки, к которому, предположительно, должна прилегать дверь. Разумеется, ничто тут ни к чему не прилегает. Иначе как бы это бестолковое судно ныряло с одной волны на другую? Сегодня утром, пробившись в обеденный салон – где мне, кстати говоря, так и не подали ничего горячего, – я еле-еле вырвался обратно. Дверь заклинило. Я в раздражении дергал и тряс ручку, и вдруг обнаружил, что буквально вишу, вцепившись в нее, потому как чертова посудина снова взбрыкнула, не хуже записной истерички. И это было бы еще полбеды, потому что в следующий миг меня вообще чуть не убило! Дверь распахнулась, так что ручка вместе со мной описала широкий полукруг. От смерти или серьезного увечья меня спас только инстинкт, подобный тому, что заставляет кошек приземляться на все четыре лапы. Подобное упрямство и затем коварная уступка со стороны двери – предмета, которому я никогда раньше не уделял особого внимания, – показались мне примером столь вопиющей наглости со стороны обычной деревяшки, что я был готов поверить в существование древесных духов (дриад или как их там), которые не захотели покидать свое жилище, переселились в доски, из которых сделан корабль, и вместе с нами вышли в море! Но нет, это была всего лишь – «всего лишь» – Господи, что за слова! – очередная выходка нашего судна, то, о чем Виллер говорил: «скачет не хуже, чем старый башмак».

Я все еще стоял на четвереньках, глядя на пойманную пружинным крючком дверь, когда на пороге показалась фигура, заставившая меня бешено расхохотаться. Это был один из лейтенантов, который осторожно ступал под таким потешным углом к палубе – а ведь я из своего положения только палубу и видел, – что тут же привел меня в хорошее расположение духа, несмотря на все синяки. Я вернулся обратно, к меньшему и, как мне представлялось, более привилегированному из обеденных столов – тому, что стоял прямо под широким кормовым окном. Разумеется, мебель в салоне надежно закреплена. Не знаю, стоит ли утомлять вашу светлость описаниями «такелажных крепов». Думаю, нет. Итак, представьте: я сижу за столом и пью с вошедшим офицером. Его имя Камбершам, он служит королю и, следовательно, может считаться джентльменом, хотя эль хлебает с таким тошнотворным безразличием к правилам хорошего тона, что походит скорее на извозчика. На вид ему лет сорок, коротко стрижен, волосы растут чуть ли не от самых бровей. Когда-то Камбершаму рассекли голову, поэтому его чтят как героя и уважают, несмотря на дурные манеры. Не сомневаюсь, что до конца пути нам обязательно выпадет случай услышать его историю. Сейчас, по крайней мере, я сумел выудить из Камбершама хоть какие-то сведения. Погода, по его словам, гнусная, однако бывало и похуже. Те пассажиры, что остаются в койках, добавил он, многозначительно поглядывая на меня, и принимают легкие тонизирующие, поступают совершенно верно, так как на судне нет врача и сломанная, как он выразился, конечность испортит жизнь всем вокруг. Врача же нет потому, что даже самые юные и бестолковые хирурги предпочитают оставаться на берегу, где возможность заработать гораздо выше. Подход довольно торгашеский, что заставило меня по-новому взглянуть на представителей данной профессии, коих я почитал образцами бескорыстия. В таком случае, заметил я, следует ожидать небывалого всплеска смертности, и нам очень повезло, что на судне есть священник, который сможет совершить все необходимые обряды, с начала и до конца. В ответ Камбершам подавился, отпрянул от кружки с элем и с невероятным изумлением заявил:

– Священник, сэр? Нет у нас никакого священника!

– Поверьте, я его видел.

– Быть не может.

– Но ведь по закону должен быть – на каждом линейном корабле, разве не так?

– Капитан Андерсон не очень боится законов, а поскольку священники тоже не горят желанием служить на флоте, обойтись без них гораздо проще, чем отыскать врача.

– Бросьте, мистер Камбершам! Всем известно, что матросы славятся невероятным суеверием. Наверняка и вам время от времени необходима помощь какого-нибудь Мумбо-Юмбо!

– Только не капитану Андерсону. Равно как, в свое время, великому капитану Куку. Тот был убежденным атеистом и скорее бы взял на свое судно разносчика чумы, чем попа.

– Боже милосердный!

– Верно вам говорю, сэр.

– Как же тогда… дорогой мой мистер Камбершам! Как тогда поддерживать порядок? Выдерните краеугольный камень – и рухнет вся арка!

Судя по виду мистера Камбершама, мысль моя до него не дошла. Видимо, я выразился чересчур витиевато, пришлось срочно поправляться:

– Офицеров в команде очень немного. Остальные – просто пестрая толпа, от послушания которой зависит порядок на корабле, да что там порядок – успех всего путешествия!

– Они вполне себе справляются.

– Но, сэр, влиятельность нашей Церкви заключается в том, что в одной руке она держит кнут, а в другой – мифический, посмею утверждать, пряник, так что…

Тут мистер Камбершам утер губы черной от загара рукой и встал.

– Не разбираюсь я в этом, – ответил он. – В общем, капитан Андерсон не взял бы на борт священнослужителя, даже если бы было кого. А тот, что вы видели, не член команды, а пассажир, и священник, судя по всему, совсем еще желторотый.

Я припомнил, как бедный малый пытался вползти вверх по палубе, да еще умудрился опорожнить желудок против ветра.

– Наверное, вы правы. Во всяком случае, моряк из него никудышный.

Затем я обрадовал мистера Камбершама известием, что при первом же удобном случае хочу представиться капитану. Он вытаращил глаза; пришлось объяснить ему, кто я, упомянув имена вашей светлости и его превосходительства, вашего брата, а также подчеркнуть, какой пост я намереваюсь занять при губернаторе – настолько, насколько вообще возможно было это подчеркнуть, учитывая то, второе дело, о котором мы с вами говорили. Кроме того, я подумал о том, о чем не сказал вслух: поскольку губернатор – тоже офицер флота, а мистер Камбершам – типичный представитель морской породы, поучусь-ка я разговаривать с подчиненными – авось пригодится!

Моя речь несколько оживила мистера Камбершама. Он уселся обратно и поведал мне, что никогда раньше не служил на подобном корабле и уж тем более не ходил в такое плавание. Почти все тут кажется странным не только ему, но и другим офицерам. Мы и боевой, и торговый, и пассажирский корабль, мы и пакетбот – в общем, все на свете, а значит – и тут он продемонстрировал некую прямолинейность мышления, свойственную военным, причем как старшим, так и младшим чинам, – а значит, ничто. В конце пути, пророчествовал Камбершам, наше судно станет на прикол, спустит паруса и будет тешить губернаторскую гордость салютами, пока тот будет прогуливаться туда-обратно.

– Что, возможно, и к лучшему, мистер Тальбот, – угрюмо добавил он. – Да, к лучшему!

– О чем это вы, сэр?

Мистер Камбершам дождался, пока пританцовывающий от качки слуга не нальет нам снова, и сквозь открытую дверь оглядел темный, залитый водой коридор.

– Бог знает, что случится, если мы пальнем из оставшихся на борту пушек.

– Выходит, враг притаился прямо здесь, на палубе?!

– Надеюсь, вы не станете делиться моими опасениями с другими пассажирами. Нельзя их пугать. Я и так наговорил вам больше, чем следовало.

– Нет, я, конечно, готовился стоически встретить опасность в случае нападения, но что от героической обороны нам станет только хуже, это… это…

– Это война, мистер Тальбот, тем паче, что на море судно в опасности всегда – даже в мирное время. Был ведь и еще один корабль нашего типа – перестроенный военный корабль, я имею в виду, под названием, по-моему, «Хранитель» – да-да, «Хранитель», – который вышел в точно такое же безумное плавание и не дошел до места. Хотя нет, теперь вспомнил: он налетел на айсберг в Южном океане – тут уж ни новизна, ни прочность не спасут.

Я перевел дыхание. Все ясно – по бесстрастию, с которым офицер ронял слова, я понял, что он просто-напросто решил меня припугнуть – верно, за то, что я подчеркнул важность своего положения. Дружелюбно хохотнув, я решил, что пора закруглять беседу. И заодно попрактиковаться в искусстве лести, кою ваша светлость рекомендовали мне в качестве превосходной отмычки.

– С такими офицерами, как на нашем корабле – полными трудолюбия и веры, нам, я уверен, бояться нечего.

Камбершам посмотрел на меня с подозрением, словно ища в последних словах потайной и, возможно, иронический смысл.

– Веры, сэр? Это в каком же смысле?

Нет, самое время, как говорится у нас, мореходов, сменить курс.

– Гляньте-ка на мою левую руку. Вот что творят ваши двери – и синяки, и порезы! Как это у вас говорится – по левому борту? Тогда выражусь, как настоящий моряк: я исцарапал руку по левому борту! Последую-ка, пожалуй, вашему совету: съем что-нибудь, выпью бренди да залягу в койку. Выпьете со мной?

Камбершам помотал головой.

– Я заступаю на вахту, а вы и впрямь набейте желудок. И еще: поосторожней с Виллеровым сонным зельем. Настойка очень крепкая, а цена ее будет расти день ото дня, без всяких разумных объяснений. Стюард! Стакан бренди мистеру Тальботу!

Он кивнул настолько учтиво, насколько это возможно для человека, который стоит наклонившись, будто падает с крыши. Картина на редкость потешная, тем более что на море веселящие свойства крепкого напитка делают ее еще более забавной, чем на суше. Так что мне, похоже, пора остановиться. Я осторожно повернулся на закрепленной скамье и обозрел бушующие волны, что вздымались и опадали за кормовым окном. Должен признаться, подобный вид принес мне мало утешения, более того – я вдруг осознал, что даже при самом счастливом исходе плавания, тут нет ни одной волны, вала, буруна или барашка, который мне не придется пересечь еще раз, на пути обратно, пусть даже и через несколько лет. Долгое время я сидел, уставившись в стакан, в крохотное озерцо ароматной жидкости. Зрелище меня не порадовало, единственным утешением стала мысль, что другим пассажирам еще хуже. Она же заставила меня поесть – немного почти что свежего хлеба с сыром. Запил я все это тем самым бренди и ждал, что желудок взбунтуется, но бедное мое нутро, запуганное сперва элем, затем бренди, а следом лечебной настойкой, да еще при полном моем небрежении к его, прости Господи, мольбам о помощи, затихло словно мышка, услышавшая, как кухарка поутру шурует в печи кочергой. Я вернулся к себе и поспал; снова вышел и поел еще раз, а потом засел за дневник и нацарапал при свете свечи вот эти самые строки, предоставив вашей светлости весьма сомнительное удовольствие прожить кусок здешней жизни «моими глазами», уж простите великодушно. Куда ни ткнись, на корабле плохо всем, от домашних животных до высших – или низших! – существ вроде вашего покорного слуги, разумеется, за исключением запакованных в блестящие зюйдвестки моряков.

 

(4)

И как вы, ваша светлость, чувствуете себя сегодня? Надеюсь, в добром здравии, не хуже, чем ваш покорный слуга! У меня на уме, на языке, на пере – да на чем угодно! – такая куча событий, что я понятия не имею, как выплеснуть их на бумагу. Короче говоря, дела в нашем деревянном мирке повернули к лучшему. Не то чтобы я совсем превратился в морского волка, ибо хотя теперь ход корабля мне и понятен, выматывает он по-прежнему. Но идем мы все-таки ровнее. Сегодня ночью, когда меня что-то разбудило – видимо, слишком громко отданный приказ, – я почувствовал, что в неуклюжем, неровном движении появилась какая-то плавность. День за днем, валяясь в похожей на корыто койке, я чувствовал, как судно раздвигает воду, как бы подскакивая через неравные промежутки, словно наткнувшийся на препятствие возок. Лежал я головой к носу, ногами к корме и каждый скачок вжимал голову в подушку, вырубленную, казалось, из гранита, и встряхивал жалкие останки тела.

Несмотря на то, что теперь я понимал саму природу этого подскакивания, оно не перестало быть на редкость неприятным. Итак, в ту ночь на палубе поднялся шум и топот, офицер выкрикивал приказы, которые передавались дальше каким-то адским хором. Я и не знал, несмотря на плавание по Ла-Маншу, что обычную команду можно пропеть, как целую арию: «Спустить паруса!» или, допустим, «Круче к ветру!».

– Легче, легче! – проревел у меня над головой, если не ошибаюсь, тот самый Камбершам, после чего суматоха еще усилилась. Реи стонали так, что я сжал бы зубы, останься у меня на это силы, а затем – о, затем! Ни разу за время путешествия не испытывал я столь незамутненного счастья, если не сказать – блаженства! Движение судна, койки, всего моего тела изменилось разом, в мгновение ока, как будто… Хотя нет, ни к чему увлекаться сравнениями. Я ведь точно знаю, отчего случилось чудо. Мы сменили курс и повернули южнее, на морском языке – на котором я изъясняюсь с растущим удовольствием – пошли в фордевинд.

Судно двигалось мягче, я бы даже сказал, женственнее, что более приличествовало его нынешнему статусу. И я заснул крепким, здоровым сном.

Проснувшись, я не стал совершать никаких глупостей – не спрыгнул с койки, не запел, а просто кликнул Виллера куда более бодрым голосом, чем в любой из тех дней, что прошли со времени моего первого знакомства со всеми прелестями назначения в колонии – однако будет, будет! Я не смогу дать – да вы, я уверен, и не ждете – поминутного описания здешней жизни. Кроме того, мне начало приходить в голову, что дневник не безграничен. Не верю я больше, что добродетельная мисс Памела описывала каждый шаг четко рассчитанного сопротивления домогательствам господина. Так что встану, облегчусь, выбреюсь и позавтракаю я в одном – вот этом – предложении. Следующее застанет меня на палубе, уже в дождевике. И не в одиночку. Ибо хоть погода и не исправилась – ветер дует нам в спину, а точнее, в «плечо» – под прикрытием своего рода стены, образованной переборками юта и шканцев, находиться вполне уютно. Мы напоминаем выздоравливающих, что приехали на воды: уже на ногах, но все еще не верим во вновь обретенную способность ходить или хотя бы ковылять.

Боже правый! А поздно-то как! Если не научусь выбирать главное, вскоре поймаю себя на том, что описываю позавчерашний день вместо сегодняшнего! Потому что весь день я гулял, беседовал, ел, пил, обследовал корабль – а сейчас выскочил из койки, повинуясь, как это ни удивительно, настойчивому зову страниц! Оказывается, ведение дневника подобно выпивке – не всегда вовремя остановишься. Надо будет учиться держать себя в руках.

Что ж, продолжим. Очень быстро я обнаружил, что в дождевике ужасно жарко, и вернулся в каюту. Там, учитывая, что мне предстоял почти что официальный визит, я переоделся с особой тщательностью, дабы произвести необходимое впечатление на капитана. Надел шинель и шляпу, правда, последнюю, во избежание утери, подвязал шарфом. Подумывал о том, чтобы выслать вперед Виллера – доложить обо мне, но решил, что это будет уже слишком. Поэтому я натянул перчатки, расправил пелерину, оглядел сапоги и решил, что они в порядке. Вышел, вскарабкался по трапу – это такая широкая лестница, – ведущему на ют и шканцы. Прошел мимо мистера Камбершама с подчиненными и пожелал ему доброго утра, на кое приветствие он не отозвался, что, несомненно, обидело бы меня, не будь я к этому времени осведомлен о его грубых манерах и переменчивом характере. Поэтому я спокойно направился к капитану, которого легко распознал по щегольской, хоть и изрядно потрепанной форме. Он стоял по правому борту, на шканцах, сцепив руки на спине, в которую дул ветер, и, судя по лицу, был поражен моим появлением.

А теперь мне придется поделиться с вашей светлостью пренеприятнейшим открытием. Каким бы храбрым и доблестным ни был наш морской флот с его героическими офицерами и преданными матросами, на военных кораблях царит ничем не прикрытая тирания! Первая же реплика капитана Андерсона – если грубое ворчание можно назвать репликой, – поданная в тот самый момент, когда я рукой в перчатке коснулся шляпы и намеревался назвать свое имя, прозвучала на редкость неучтиво:

– Какого черта, Камбершам? Они, что, правил не читают?

В замешательстве я даже не запомнил, что ответил Камбершам – если он вообще хоть что-нибудь ответил. Мне показалось, что в силу какой-то невероятной, нелепейшей ошибки капитан Андерсон вот-вот готов меня ударить! Я, не теряя ни минуты, громким голосом представился. Капитан в ответ разошелся еще пуще и разозлил бы меня, не отметь я полную абсурдность происходящего. Все мы – я, капитан, Камбершам, его подчиненные – опирались на одну ногу, прямую, как столб, а другую ритмично сгибали и разгибали в такт покачиванию палубы. У меня вырвался смешок – возможно, не слишком учтивый, но грубиян заслужил отпор, пусть даже и невольный. Андерсон действительно осекся, хоть и побагровел еще сильнее, что дало мне возможность выпалить ваше имя, подкрепив его именем его превосходительства, вашего брата, – так путник на большой дороге выдергивает пару пистолетов, чтобы отогнать разбойника. Сперва капитан заглянул – надеюсь, вы простите мне сравнение – в дуло вашей светлости, понял, что вы заряжены, кинул осторожный взгляд на посла в другой руке и отпрянул, оскалив желтые зубы! Редко удается увидеть лицо столь обескураженное и в то же время злобное. Судя по всему, капитан – человек настроения. Упоминание вашего имени, равно как и дальнейшее приветствие ввели меня в круг приближенных, хоть и на самый его край, и я почувствовал себя посланником в Порте, который может ощущать себя в относительной безопасности, когда кругом летят отрубленные головы. Уверен, капитан Андерсон расстрелял бы меня, повесил на рее, протащил под килем, не возьми благоразумие верх над его первым порывом. Так или иначе, если сегодня, когда французские часы в вашей гобеленовой гостиной пробили десять, а судовой колокол тут, у нас, четыре раза, если в это самое время ваша светлость испытали внезапный прилив хорошего настроения, знайте: хотя не могу ручаться до конца, возможно, все потому, что изукрашенное серебром ружье благородного имени все еще действует на людей среднего сословия!

Пару секунд мы пережидали, пока капитан Андерсон проглотит оскорбление. А потом… Он крайне уважает вашу светлость и даже не думал каким-то образом ущемлять вашего… вашего… он надеется, что я удобно устроился… он просто-напросто не сразу узнал… дело в том, что правила придуманы для пассажиров, чтобы те без приглашения не лезли на шканцы, но, разумеется, в моем случае (зверский взгляд, способный напугать и волкодава)… я всегда буду желанным гостем. Мы стояли в тени бизань-мачты (спасибо, Фальконер!), пружиня на одной ноге и колыхаясь, как камыш на ветру. Затем, к моему изумлению, вместо того, чтобы остаться на своем законном месте, капитан вскинул было руку к фуражке, но тут же сделал вид, что просто поправил ее, скрывая тем самым невольное почтение к вашей светлости. Отвернулся к поручню и остался стоять там, сцепив руки за спиной и судорожно сжимая и разжимая пальцы – невольное свидетельство обуревавшей его злобы. Я даже почувствовал что-то вроде сострадания к сбитому с толку повелителю крохотного королевства, однако решил, что сейчас не время для жалости. Настоящие политики не гнушаются применить силу, чтобы добиться цели. Пусть ошеломление от нашей первой встречи продлится как можно дольше, а потом, когда истинная картина дел полностью уляжется в озлобленном мозгу Андерсона, можно будет снизойти и до более дружелюбного разговора. Путешествие впереди долгое, и облегчать тяжелую долю капитана – отнюдь не моя забота, да и, честно говоря, не больно-то и хотелось. Сегодня, как вы, наверное, уже поняли, я в прекрасном настроении. Время, вместо того, чтобы плестись походкой улитки – раз мы допускаем, что краб может быть пьяным, то и у улитки может обнаружиться походка, – так вот, вместо того, чтобы плестись, время бежит, если не сказать – несется мимо меня. Я не записал и десятой доли того, что случилось за день, однако уже поздно, продолжу завтра.

 

(5)

Все в тот же, четвертый день – хотя сейчас на самом деле уже пятый… в общем, продолжаю.

После того как Андерсон отвернулся к поручню, я еще некоторое время оставался на шканцах, пытаясь втянуть в беседу мистера Камбершама. Он отвечал чрезвычайно скупо, и я наконец сообразил, что его стесняет присутствие капитана. И все-таки мне не хотелось так скоро покидать шканцы – это смахивало бы на отступление.

– Камбершам, – начал я. – Мы движемся с большей плавностью, чем раньше. Покажите мне судно. Или, если вы заняты, отрядите со мной вот этого молодого человека в качестве проводника.

Я имел в виду его помощника, гардемарина – не того, старой школы, каких помните вы: застрявших в низшем звании, как козел в кустах, – а представителя новой породы, что заставила бы дрогнуть любое материнское сердце – прыщавого юнца лет четырнадцати-пятнадцати, которого, как я выяснил позже, следовало именовать молодым человеком. Пока Камбершам думал, что мне ответить, паренек переводил взгляд с него на меня и обратно. Наконец лейтенант велел мистеру Виллису следовать за мной. Таким образом, я убил сразу двух зайцев: с достоинством покинул священную территорию и захватил с собой одного из ее обитателей. Когда мы спускались по трапу, до нас долетел голос Камбершама:

– Мистер Виллис, мистер Виллис! Не забудьте ознакомить мистера Тальбота с уставом для пассажиров! И передайте мне его замечания, ежели таковые найдутся!

В ответ на его слова я только хохотнул, хотя мистера Виллиса они, похоже, нисколько не позабавили. Проводник мой не только прыщав, но и бледен, а рот предпочитает держать открытым. Он осведомился, что бы я хотел посмотреть, о чем я не имел ни малейшего понятия, потому что прихватил его со шканцев просто затем, чтобы удалиться поторжественнее. Поэтому я кивнул на нос судна.

– Прогуляемся в ту сторону. Хочу поглядеть, как живет команда.

Виллис с некоторой неохотой повел меня в тени шлюпок через белую линию у грот-мачты и между загонами, где содержался скот. Затем он обогнал меня и первым поднялся по трапу на полубак, где я увидал кабестан, несколько лежаков и женщину, которая ощипывала курицу. Подойдя к бушприту, я поглядел вниз и понял, насколько же древняя у нас старушка. Я про корабль – остроносый, по моде прошлого столетия, и порядком потрепанный, что видно даже отсюда, с носа. Я осмотрел символ – гигантскую резную фигуру, которую матросы, по своему обыкновению, превратили в то, о чем я даже не хочу упоминать, дабы не оскорблять вашу светлость. Сам вид этих людей, присевших на корточки по своей надобности, был на редкость неприятен, а ведь некоторые из них еще и подняли головы, дерзко уставившись прямо на меня! Я отвернулся и стал оглядывать широкую палубу и простершиеся за ней еще более широкие, темно-синие просторы океана.

– Что ж, сэр, – обратился я к Виллису, – мы и впрямь находимся επ' ευρέα νώτα θαλαάσσης, не так ли?

Виллис ответствовал, что французского он не знает.

– А что вы в таком случае знаете, молодой человек?

– Оснастку, сэр, строение судна, шпангоуты, морские узлы, компасные румбы, сажени на лотлине и еще, как солнце пристреливать.

– Вижу, мы в надежных руках.

– Это не все, сэр. Знаю, как ружье устроено, как опреснять воду, и даже военный устав.

– Военный устав опреснять нельзя, – серьезно поправил я. – Сейчас самое время задать французам соли и перцу! Что ж, на мой взгляд, ваша голова набита познаниями не хуже, чем шкатулка для шитья моей матушки – всяческим тряпьем. Только за что же вы хотите пристрелить солнце? Чем обидело вас наше светило?

– Да вы меня дразните! – оглушительно расхохотался Виллис. – Даже сухопутные, прошу прощения, знают, что это значит – определять высоту.

– Прощаю вам «даже», сэр. И когда же вы этим займетесь?

– Посмотреть хотите? Да через несколько минут, в полдень. Мистер Смайлс придет, мичман, мистер Дэвис и мистер Тейлор – два других гардемарина, сэр, только мистер Дэвис на самом деле мало что соображает, слишком уж старый, а у мистера Тейлора, моего друга – вы только капитану не говорите – секстан сломанный, потому что тот, что дал ему отец, он заложил. Поэтому мы договорились: брать мой по очереди и называть высоту с разницей в две минуты.

Я схватился за голову.

– Так вот на какой паутинке висит безопасность всего корабля?!

– Чего, сэр?

– Боже правый, да с тем же успехом можно было довериться моим братишкам! Выходит, наше местоположение определяет выживший из ума гардемарин да сломанный секстан, так, мой мальчик?!

– Господи, да нет же, сэр! Во-первых, мы с Томми хотим уговорить мистера Дэвиса поменяться: его хороший на тот, что у Томми. Потому что мистеру Дэвису все равно на что глядеть. А потом ведь и капитан, и мистер Смайлс, и другие офицеры – они тоже свое дело делают.

– Понятно. То есть вы не просто стреляете по солнцу, а даете по нему целый бортовой залп. Что ж, погляжу, а может, и сам выстрелю – зря мы, что ли, вокруг него крутимся!

– Мы не крутимся, сэр, – ласково объяснил Виллис. – Мы просто ждем, пока солнце не поднимется, и измеряем угол, когда оно находится в самой высшей точке, ну и время замечаем тоже.

– Послушайте, друг мой! Вы буквально возвращаете нас в Средние века! Не удивлюсь, если скоро мы начнем цитировать Птолемея.

– Не знаю я никакого Птолемея. Просто жду, когда солнце выше всего будет – вот и все.

– Но ведь это не более чем видимое движение, – терпеливо втолковывал я. – Неужели вы не слышали о Галилео и его «а все-таки она вертится»? Земля обращается вокруг солнца. Ее путь описан Коперником и подтвержден Кеплером!

Ответ мистера Виллиса поражал как редким невежеством, так и истинным благородством:

– Сэр, уж не знаю, как ведет себя солнце с вами, господами сухопутными, но у нас, у военных моряков, оно ходит по небу.

Я захохотал и положил руку ему на плечо.

– Так тому и быть. Пусть ходит как хочет. Сказать по чести, мистер Виллис, я так рад видеть солнце в небе, в окружении снежно-белых облаков, что, будь на то моя воля, позволил бы ему и джигу сплясать. Смотрите-ка: ваши друзья собираются. Бросайте меня и бегите к инструментам.

Мальчишка поблагодарил меня и исчез. Я остался стоять на полубаке, наблюдая за церемонией, которая, надо отметить, меня просто очаровала. На шканцах собралось несколько офицеров, которые наблюдали за солнцем, поднося к лицу латунные треугольники. Действо оказалось очень любопытным. За ним с интересом следили не только оказавшиеся в тот момент на палубе моряки, но и некоторые переселенцы. Последние смысла расчетов скорее всего не понимали. Я-то немного соображал, что происходит, в силу полученного образования, врожденной любознательности и легкости в обучении. Даже пассажиры – те из них, кто вышел проветриться – во все глаза уставились на происходящее. Я бы не удивился, если бы джентльмены обнажили головы. Но и люди – простые люди, чьи жизни не меньше нашего зависели от аккуратности измерений, бывших для них не яснее китайских иероглифов, так вот, эти люди взирали на ритуал с почтительностью, сродни религиозной. Подозреваю, что вы, как и я, решили бы, что блестящие инструменты для них – своего рода шаманство. И хотя невежество мистера Дэвиса и сломанный секстан мистера Тейлора представляли собой колосс на глиняных ногах, мне показалось, что зрители верят скорее в могущество старших офицеров. Видели бы вы их, этих зрителей! Женщина, что щипала курицу, так и застыла с нею в руках. Два парня, несущие наверх девушку, которой, судя по всему, было совсем плохо, замерли, забыв про бессильно свисающую ношу, словно кто-то сказал им: «Тс-с-с-с!». В конце концов девушка повернула голову и уставилась туда же, куда и ее спутники. В этом всеобщем внимании была какая-то трогательная нотка, словно во взгляде собаки, которая, не в силах понять людской беседы, все же следит за ней с искренним интересом. Я не знаюсь, как вашей светлости должно быть известно, с теми, кто одобряет жестокие причуды демократии, что в нынешнем, что в прошедшем столетии. Но в тот миг, когда я увидел матросов, замерших в столь напряженном ожидании, я по-новому взглянул на такие понятия, как «долг», «честь» и «достоинство». Они покинули страницы книг, школьные и университетские аудитории и вошли в повседневную жизнь. До тех пор, пока я не увидел как люди, подобно голодным овцам Мильтона, «глядят снизу вверх», я не понимал природы своих собственных честолюбивых целей, не видел им объяснения, которое предстало предо мной только теперь. Простите, что утомляю вас открытием, которое вам, должно быть, давно известно.

А как красиво было кругом! Судно бежало, подгоняемое ровным, без порывов, ветром, волны сверкали, облачка затейливо отражались в глубоких… и так далее, и так далее, и так далее. Солнце, по-видимому, вовсе не пострадало от наших бортовых залпов! Я спустился по трапу и вернулся к навигаторам, которые как раз расходились со шканцев. Мистер Смайлс, штурман, уже немолод, хотя и моложе, чем мистер Дэвис, старший гардемарин – древний, как само судно. Последний сошел на ту палубу, где стоял я, и полез еще ниже, сутулясь и ковыляя, будто театральный призрак, сходящий в могилу. Когда он исчез, ко мне подошел мой юный проводник, мистер Виллис, и церемонно представил мистера Томми Тейлора. Последний двумя годами моложе Виллиса, но бодрей и крепче своего старшего товарища, да к тому же родился и вырос в моряцкой семье. Мистер Тейлор тут же сообщил мне, что у мистера Виллиса чердак прохудился, и если мне захочется узнать что-нибудь про навигацию, нужно обращаться к нему, мистеру Тейлору, а то мистер Виллис живо направит меня прямиком на скалы. К примеру, позавчера он сообщил мистеру Деверелю, что на шестидесяти градусах северной широты градус долготы уменьшается до полумили. А когда мистер Деверель спросил – шутя, конечно! – насколько же он уменьшится на шестидесяти градусах южной широты, мистер Виллис ответил, что не знает, до этого места в книжке он еще не дочитал. Описывая нелепейший промах товарища, мистер Тейлор залился радостным хохотом, который мистера Виллиса нисколько не обидел. Он обожает своего младшего друга, гордится им и искренне ему предан. Представьте теперь, как я расхаживаю туда-сюда, до грот-мачты и назад, в окружении юных приспешников: по правому борту младший – задорный, полный жизни, шуток и сведений о море, по левому – старший – молчаливый, улыбчивый, кивающий с открытым ртом в такт любому слову товарища обо всем, что творится под солнцем и даже на солнце!

Именно от этой бодрой парочки я узнал кое-что про остальных пассажиров – тех, разумеется, кто расквартирован на корме. Вот семья Пайков, все четверо очень дружны между собой. Вот всем нам известный мистер Преттимен. В каюте между моей конурой и обеденным салоном расположился, о чем сообщил мне развитый не по годам мистер Тейлор, художник-портретист с женой и дочерью, которую вышеупомянутый юный джентльмен охарактеризовал словами «цыпочка что надо!». В устах мистера Тейлора это звучит как высшая похвала. Ваша светлость наверняка догадались, что присутствие на борту прекрасной незнакомки добавило мне воодушевления.

Мистер Тейлор прошелся бы по всему списку пассажиров, но в тот момент, когда мы примерно в двадцатый раз возвращались от грот-мачты, священник – да-да, тот самый священник, которого недавно стошнило прямо на меня, – высунулся из пассажирского коридора. Он повернул было к трапу, как вдруг узрел нашу троицу и, по-видимому заподозрив во мне важную птицу, остановился и удостоил меня поклоном. Заметьте, я не назвал его жест ни кивком, ни приветствием, ибо он именно склонился, извиваясь всем телом. Поклон довершила улыбка, бледная и подобострастная, и некое колыхание, напоминающее неуверенное движение нашего судна, – отвратительный жест, вызванный всего-навсего моим обликом джентльмена. В ответ я слегка коснулся пальцами полей шляпы, внимательно оглядывая попутчика. Он уже карабкался по трапу, ставя под немыслимым углом ноги в толстых шерстяных чулках и грубых ботинках – не иначе, как колени его, закрытые подолом длинного черного сюртука, разведены гораздо шире, чем у обычных людей. На голове у священника красовался круглый парик и круглая же пасторская шляпа; он показался мне одним из тех людей, мнение о которых не улучшится даже при более близком знакомстве. Не успел он отойти, как мистер Тейлор высказал предположение, что «небесный лоцман» собрался на шканцы, в гости к капитану Андерсону, и там ему не поздоровится.

– Не читал он капитанских правил, – поддержал я, как человек уже поднаторевший и в капитанах, и в их правилах, не говоря уж о военных кораблях. – Ох, протащат его под килем.

Мысль о том, как священника тащат под килем, невероятно впечатлила мистера Тейлора. Когда мистер Виллис тычками привел его в чувство, то он, вытерев слезы и проикавшись, сообщил, что ничего веселее в жизни не слыхал, и снова взорвался хохотом. В этот самый миг со шканцев раздался рев, окативший мальчишку, как ведро ледяной воды. Мне казалось – нет, я был уверен, – что капитан кричит на незваного гостя, однако оба юнца подскочили в таком ужасе, будто их зацепило осколками разорвавшегося где-то поблизости капитанского гнева. Судя по всему, Андерсон прекрасно держал в узде всю команду – от Камбершама до этих желторотых птенцов. Что касается меня – мне было достаточно одного свидания с капитаном в сутки.

– Пойдемте-ка отсюда, ребята, – предложил я. – Оставим капитана и слугу божьего разбираться между собой, а сами отойдем в укрытие, подальше от разрывов.

Мы торопливо ретировались в коридор.

Я уже был готов отпустить помощников, когда над нашими головами, сперва по палубе, затем по ступенькам, раздался топот, перешедший в стремительное цоканье подбитых железом каблуков, которые, скользнув, с грохотом обрушили своего хозяина к самому подножию трапа! Какой бы ни была моя неприязнь к, выразимся так, излишней набожности этого пассажира, из простого человеколюбия стоило посмотреть, не нуждается ли он в помощи. Но не успел я сделать и шагу, как священник сам ввалился нам навстречу, сжимая в одной руке парик, а в другой – шляпу. Пасторские ленточки сбились на один бок. Но больше всего меня поразило – нет, даже не выражение – а какая-то общая перекошенность лица. Боюсь, тут мое перо бессильно. Представьте, если сможете, бледную, искривленную физиономию, которую природа не оделила ничем выдающимся, кроме самых примитивных черт, физиономию, на которую она пожалела плоти, не поскупившись при этом на кости. Широко распахните рот, вставьте в провалы под узким лбом пару вытаращенных глаз, из которых вот-вот брызнут слезы, – представьте все это, твержу я вам, и вы все равно будете далеки от того комичного и униженного существа, что на миг предстало моим глазам. Бедняга дернул дверь своей каюты, проскочил внутрь и загремел задвижкой.

Мистер Тейлор снова захохотал. Я сжал пальцами его ухо и вывернул так, что хохот превратился в вопль.

– Позвольте донести до вас, мистер Тейлор, – негромко, как того требовали обстоятельства, приговаривал я, – что джентльмен не радуется несчастью ближнего своего. Можете поклониться и идти, оба. Уверен, когда-нибудь мы повторим нашу прогулку.

– Господи, да, конечно, сэр! – ответил юный Томми, явно посчитавший посягательство на его ухо жестом дружеской привязанности. – Когда хотите!

– Ага, сэр, – простодушно добавил Виллис. – Мы заодно урок по навигации прогуляли.

Они ретировались по трапу, ведущему, по их словам, в шкиперскую – наверняка очередная зловонная дыра. Некоторое время я еще слышал звонкий голос мистера Тейлора:

– Спорим, он ненавидит попов больше всего на свете?

Я вернулся в каюту, кликнул Виллера и велел ему стянуть с меня сапоги. Он исполнил приказ с готовностью, заставившей меня заподозрить, что другие пассажиры не пользуются его услугами. Что ж, их дело, мне же лучше. Каюты по той стороне коридора обслуживает другой человек – по-моему, его имя Филлипс.

– Скажите-ка мне, Виллер, – начал я, в то время как он пытался половчее согнуться в тесном пространстве каюты. – Почему капитан так не любит священников?

– Чуть-чуть повыше, сэр, если не возражаете. Вот так, спасибо. Теперь вторую, будьте добры.

– Виллер!

– Понятия не имею, сэр. Не любит? Он сам так говорил?

– Его рев слышал весь корабль!

– На флоте мало священников, сэр. Их и так-то не хватает, а те, что есть, предпочитают служить на суше. Позвольте, я еще раз почищу, сэр. Теперь плащ…

– Кроме того, один юный приятель подтвердил мне, что капитан Андерсон ненавидит попов, а еще раньше о том же говорил лейтенант Камбершам.

– В самом деле, сэр? Спасибо, сэр.

– Разве не так?

– Вот уж не знаю, мистер Тальбот, сэр. А хотите я вам еще порцию настойки принесу? Мне казалось, вы находите ее весьма действенной.

– Нет, спасибо. Как видите, я одолел демона.

– Это сильное средство, сэр, как и заметил мистер Камбершам. А поскольку к концу пути его остается все меньше, то и платить приходится больше. Так оно естественно происходит, сэр. Говорят, один джентльмен, из сухопутных, об этом даже книжку написал.

Я распорядился, чтобы он оставил меня в покое, и улегся в койку, пытаясь вспомнить, который день мы в плавании. Взял дневник и понял, что шестой, а значит, я ввел в заблуждение как вашу светлость, так и себя самого. Не успеваю, да пытаться не стану идти в ногу со всеми событиями. По самым грубым подсчетам, я уже нацарапал около десятка тысяч слов и должен сдержать себя, иначе роскошная обложка вашего подарка просто не вместит моего путешествия. Неужели я избежал демона опия только для того, чтобы пасть жертвой juror scribendi? Что ж, если ваша светлость пролистает… Прошу прощения – в дверь постучали. Это Бейтс, который прислуживает в пассажирском салоне.

– Мистер Саммерс шлет мистеру Тальботу заверения в совершеннейшем почтении и осведомляется, не желает ли мистер Тальбот испить стакан вина в его обществе?

– Мистер Саммерс?

– Старший лейтенант, сэр.

– Самый главный после капитана, не так ли? Передайте мистеру Саммерсу, через десять минут я буду счастлив с ним увидеться.

Пусть не капитан, но его правая рука! Ну что ж! Мы входим в высшее общество!

 

(X)

На самом деле это седьмой… или пятый… а возможно, и восьмой день путешествия – в общем, пусть цифра «десять» сыграет свою роль и обозначит забытое мною число. У времени появилось обыкновение застывать на месте, так что вечерами или ночами, когда я пишу в дневнике, свеча истаивает незаметно – как растут в пещерах сталактиты и сталагмиты. А потом его вдруг – раз! – и не хватает, и непонятно, куда делось.

О чем это я? Ах да! Итак…

Я явился в пассажирский салон на рандеву со старшим офицером лишь для того, чтобы обнаружить, что его любезное приглашение относилось ко всем пассажирам и служило не более чем коротким вступлением к обеду. Позже я узнал, что такого рода собрания – традиция на почтовых и пассажирских кораблях, когда леди и джентльмены пускаются в плавание по морю. Офицеры решили ввести ее и на нашем судне, чтобы сгладить, как мне показалось, грубые и категоричные капитанские «Правила поведения для пассажиров, допущенных – обратите внимание: «допущенных», а не «приглашенных»! – на борт».

Я открыл дверь и, представленный, как полагается, вошел в оживленный салон, который больше всего походил на общий зал в каком-нибудь постоялом дворе. О море напоминал лишь покачивающийся горизонт, что синел в широком кормовом окне. Звуки моего имени на миг заставили всех замолчать, в то время как я осматривал скопище бледных лиц, не в силах отличить одно от другого. Затем вперед выступил хорошо сложенный, двумя-тремя годами старше меня, молодой человек в морской форме. Он представился Саммерсом и предложил мне познакомиться с лейтенантом Деверелем, что я и сделал. Из всех офицеров Деверель более всего напоминает настоящего джентльмена. Он стройнее Саммерса, с каштановыми волосами и носит бакенбарды, но подбородок и верхняя губа чисто выбриты, как это принято у моряков. Мы обменялись приветливыми взглядами, и мне показалось, что он, так же, как и я, не прочь продолжить знакомство. Далее Саммерс сказал, что я должен познакомиться с дамами, и провел меня к той единственной, которую я успел заметить. Она сидела по правому борту салона на чем-то вроде скамьи и, несмотря на внимание присутствующих мужчин, вид имела суровый. Неопределенного возраста, в шляпке, которая позволяла прятать не только голову, но и почти все лицо – скорее укрытие, чем предмет туалета, возбуждающий любопытство мужчин, и в сером платье, вроде тех, что носят квакерши. Дама сидела, сложив руки на коленях, и беседовала с молодым армейским офицером, который, улыбаясь, глядел прямо на нее.

– …сама обучала их подобным играм. Безобидная забава для юных джентльменов и не последнее умение для юных дам. Молодая особа, лишенная музыкальных способностей, может занять гостей картами, точно так же как другая развлечет их игрой на арфе или же ином инструменте.

Офицер ухмыльнулся, спрятав подбородок в воротник.

– Рад слышать, мадам. Однако на моих глазах в карты играли в более чем злачных местах, уверяю вас.

– О них, сэр, я, разумеется, не имею ни малейшего понятия, но ведь правила игры не портятся сами по себе, в зависимости от того, в каком месте в нее играют? Я говорю о том, чему сама была свидетелем: о том, как играют в приличных домах. Впрочем, в моем понимании юной девушке, кроме умения играть, скажем, в вист, необходимо… – Не удивлюсь, если по лицу дамы скользнула усмешка, так как в ее голосе прозвучала явная ирония. – …Необходимо умение мило проигрывать.

Высокий офицер зашелся каркающим смехом, а мистер Саммерс воспользовался оказией, чтобы представить мне пассажирку по имени мисс Грэнхем. Я признался, что подслушал часть беседы, и ощутил себя полным невеждой, так как не разбираюсь в правилах игр, которые они обсуждали. Мисс Грэнхем повернулась ко мне, и я увидел, что передо мной хоть и не «цыпочка» мистера Тейлора, черты ее, освещенные любезной улыбкой, можно назвать вполне приятными. Я вознес хвалу невинным радостям, которые даруют нам карточные игры, и выразил уверенность, что несколько уроков, которые я надеюсь получить у мисс Грэнхем, скрасят долгие часы путешествия.

Тут-то и крылся роковой просчет. С лица новой знакомой мгновенно исчезла улыбка.

Слово «уроки» не несло для меня никаких неприятных оттенков. Для меня – но не для собеседницы.

– Да, мистер Тальбот, – процедила она, и на щеках ее выступили красные пятна. – Как вы совершенно правильно поняли, я гувернантка.

В чем же я провинился? Какую совершил оплошность? Вероятно, эта женщина ожидала от жизни гораздо большего, чем получила, и оттого язык ее превратился в спусковой крючок, как у дуэльного пистолета. Клянусь вашей светлости, эдаких не переделаешь, и самое умное в разговоре с ними – молчаливо внимать. Уж такие они, причем заранее этого не видно, как дикой утке не видно капкана. Делаешь шаг и – щелк! – его челюсти защелкиваются прямо у тебя на лодыжке. Хорошо тем, чье положение в обществе ставит их выше трений, вызванных социальным неравенством. Мы же, бедняги, вынуждены общаться или, лучше сказать, вращаться среди людей разных; зачастую вовремя уловить мелкие, почти невидимые отличия так же трудно, как разглядеть то, что католики называют «движениями души». Однако вернемся. Не успела мисс Грэнхем договорить свое возмущенное «я гувернантка», как я уже понял, что ненароком оскорбил ее.

– Ну так что же, мадам, – заворковал я успокаивающе, не хуже маковой настойки Виллера, – ваша профессия – самая нужная и благородная среди тех, что выбирают для себя женщины. Не могу передать, что значила для меня и братьев мисс Добсон – наша старая Добби! Думаю, вы так же уверены в горячей привязанности ваших юных воспитанников, как она – в нашей!

Неплохо сказано, не так ли? Я поднял стакан, словно салютуя славному племени гувернанток, хотя на самом деле пил за собственную изворотливость, позволившую в последний момент выскользнуть из-под дула ружья или из челюстей капкана.

Однако рано я радовался.

– Если, – жестко произнесла мисс Грэнхем, – я и уверена в горячей привязанности юных воспитанников, то это единственная вещь, в которой я вообще уверена. Дочь покойного каноника Эксетерского собора, которой по воле обстоятельств пришлось принять предложение семьи с другого конца света, ценит привязанность воспитанников чуть ниже, чем вы.

И вот я бьюсь в силках – совершенно незаслуженно, если вспомнить, как я пытался пригладить перышки мисс Грэнхем. Пришлось поклониться и заверить, что готов служить ей, когда понадобится. Олдмедоу еще глубже спрятал подбородок в воротник и тут явился Бейтс с хересом. Я допил свой стакан и взял новый, просто чтобы замаскировать неловкость; к счастью, меня спас Саммерс, сказав, что со мной будут рады познакомиться и другие. Я ответил только, что и не знал, как нас много. Крупный, цветущий господин с голосом густым, как портвейн, объявил, что хотел бы написать групповой портрет, так как за исключением его благоверной и дочурки, тут собрались все пассажиры. Мистер Викс, бледный молодой человек, который вроде бы собирается основать школу, заметил, что переселенцы могли бы образовать живописный фон.

– Нет-нет, – отказался художник. – Я собираюсь запечатлеть только дворянство.

– Эмигранты? – подхватил я, радуясь перемене темы. – Еще предложите позировать рука об руку с простым матросом!

– В таком случае на вашей картине не будет меня, – рассмеялся Саммерс. – Потому что когда-то я был одним из них.

– Вы, сэр? Поверить не могу!

– И все-таки это правда.

– А как же…

Саммерс с живостью обернулся ко мне.

– На флотском жаргоне это называется: «на корму из клюза вылез» – то есть поднялся с нижней палубы, из простых, как вы изволили выразиться, матросов.

Ваша светлость и представить себе не можете, как смутили меня его слова, и как я разозлился, обнаружив, что все наше маленькое общество уставилось на меня в ожидании ответа. Надеюсь, он отличался живостью, подобающей обстоятельствам, хотя, боюсь, произнесен был излишне покровительственно.

– Что ж, Саммерс, могу только поздравить вас с тем, что вы превосходно овладели речью и манерами более высокого общества, чем то, к которому принадлежали по рождению.

Саммерс поблагодарил меня со всей возможной признательностью, а потом обратился ко всем сразу:

– Дамы и господа, рассаживайтесь, прошу вас! Без церемоний, где кому удобно. У нас впереди долгое плавание. Бейтс, вели начинать.

При этих словах из коридора вдруг донеслось не очень-то мелодичное повизгивание скрипки и других инструментов. Я постарался разрядить обстановку:

– Саммерс, раз уж нам не суждено красоваться на одном портрете, давайте хотя бы разделим удовольствие усадить мисс Грэнхем между нами. Позвольте, мадам!

Конечно, я рисковал получить еще один выговор, но все же предложил мисс Грэнхем руку и проводил к столу под широким окном, с большим почетом, чем оказал бы первой леди какого-нибудь государства. Удалось! Когда я начал нахваливать мясо, лейтенант Деверель, сидевший слева от меня, сказал, что одна из наших коров сломала ногу во время шторма, а потому мы имеем то, что имеем, зато молока теперь будет меньше. Мисс Грэнхем завела оживленную беседу с мистером Саммерсом, сидевшим справа от нее, так что мы с Деверелем смогли обсудить матросов: их жалость к сломавшей ногу корове, искусность в разных выдумках – как дурных, так и полезных, приверженность спиртному, порочность и невероятную храбрость, а также – уже в шутку – преданность деревянной фигуре на носу корабля. Согласились друг с другом, что в любом обществе большинство трудных ситуаций можно разрешить с помощью строгого, но чуткого руководства. На корабле это именно так, подтвердил Деверель. Я ответил, что уже имел счастье лицезреть строгость, тогда как чуткость, видимо, еще впереди. К тому времени оживление собравшихся достигло таких высот, что разговоры совсем заглушили скрипку из коридора. Одна тема сменяла другую, мы с Деверелем пришли к полному взаимопониманию, и он открыл мне душу. Ему бы хотелось служить на настоящем военном корабле, а не на старой калоше с немногочисленным экипажем, наспех собранным из случайных людей. Оказалось, что те, кого я принял за сплоченную команду матросов и офицеров, знают друг друга без году неделя, с тех пор как судно сняли с прикола. По словам Девереля, это просто позор, а не корабль, и отец мог бы найти ему более достойное место. На такой должности ничего путного не добьешься, тем более что война катится к закату и вот-вот затихнет, как незаведенные часы.

И язык, и манеры Девереля отличаются изысканностью. Он просто украшение здешнего общества.

К этому времени в салоне стало совсем шумно, как в любом месте, где собирается много людей. Послышались взрывы смеха и крепкие словечки. Уже потянулась к выходу тихая парочка Пайков с дочерьми-близняшками. Уже мисс Грэнхем сделала попытку выбраться из-за стола, хотя мы с Саммерсом с двух сторон уговаривали ее остаться. Саммерс просил не обращать внимания на флотский жаргон, которым многие офицеры пользуются не задумываясь, по привычке. Мне казалось, что пассажиры ведут себя гораздо хуже. Если такое происходит тут, на корме, подумал я про себя, то что же творится ближе к носу?! Мисс Грэнхем все еще оставалась на месте, когда дверь распахнулась и вошла дама совсем другой наружности. Молоденькая, но одетая богато и легкомысленно, она впорхнула в салон так поспешно, что шляпка сбилась на затылок, открыв копну золотистых кудряшек. Мы подскочили – во всяком случае, большинство из нас, – но она, грациозным взмахом руки усадив нас на места, подбежала к цветущему господину, склонилась к его плечу и очаровательно – чересчур очаровательно! – прощебетала:

– Ах, мистер Брокльбанк, наконец-то она смогла проглотить хоть ложечку бульона!

– Мое дитя, моя дорогая Зенобия! – прогудел мистер Брокльбанк, представляя незнакомку.

На мисс Зенобию тут же посыпались приглашения присесть. Мисс Грэнхем объявила, что уходит, так что ее место свободно, разве что подушку можно подложить. Однако новая гостья с неподражаемым лукавством ответила, что кругом слишком много опасных мужчин и она надеялась, что мисс Грэнхем защитит ее добродетель.

– Вздор и чепуха, мадам! – изрекла мисс Грэнхем еще суровее, чем во время разговора с вашим покорным слугой. – Вздор и чепуха! Ваша добродетель здесь в безопасности, как и на всем судне!

– Дорогая мисс Грэнхем, – с притворной печалью вздохнула Зенобия, – уверена, что ваша-то добродетель в безопасности где бы то ни было!

Пошловато, не правда ли? Однако должен признаться, что по крайней мере часть салона встретила ее слова взрывом смеха, ибо мы достигли той стадии обеда, когда дамам лучше бы выйти, за исключением, разумеется, таких, как мисс Зенобия. Деверель, я и Саммерс вскочили, но Олдмедоу успел раньше и вывел мисс Грэнхем из-за стола.

– Садись со мной, Зенобия, детка, – мягким голосом прогудел Брокльбанк.

Мисс Зенобия вздрогнула от яркого полуденного света, который лился из кормового окна, и прикрыла лицо изящными ручками.

– Тут слишком светло, мистер Брокльбанк, па!

– О боже, мадам! – воскликнул Деверель. – Неужели вы лишите несчастных, сидящих в тени, удовольствия глядеть на вас?

– Нет, – отвечала мисс Брокльбанк. – Я просто обязана занять место мисс Грэнхем.

Она яркой бабочкой порхнула вокруг стола. Деверель наверняка надеялся, что Зенобия сядет с ним, но она выбрала место между Саммерсом и мною. Шляпка ее до сих пор болталась где-то на шее, так что золотистые кудряшки прикрывали щеку и ухо. И все-таки мне, даже с первого взгляда, показалось, что блеск ее глаз – вернее, того из них, что время от времени был обращен на меня, – дань яркости одеяния, а чересчур коралловые губы выглядят как-то ненатурально. Что касается духов…

Я еще не утомил вас? Ведь множество чаровниц на моих глазах вздыхали по вашей светлости – скорее всего тщетно… Дьявол меня побери, ну как тут найти возможность подольститься к крестному, когда он и вправду…

Но вернемся. Чаровница Брокльбанк – живое воплощение мужских представлений о женской внешности. Главное тут – не перефантазировать. В конце концов, я еще очень молодой человек! И могу потешить себя хотя бы восторженными речами, поскольку Зенобия – единственный достойный внимания предмет в нашей компании. И все же! Мне кажется, что во мне никогда не дремлет, как сказал бы мой любимый автор, «политик жалкий». Не могу достать себе стеклянные глаза и рассыпаться в похвалах. Потому что мисс Зенобия явно пребывает в средних летах и пытается защитить увядающие прелести, прежде чем они окончательно исчезнут, с помощью постоянного мельтешения, которое наверняка утомляет ее не меньше, чем зрителей. Возможно, родители везут ее к антиподам в последней надежде? Среди заключенных и аборигенов, переселенцев и военных в отставке, надсмотрщиков и скромного священства… нет-нет, я несправедлив к барышне, она еще вполне хороша. Не сомневаюсь, что менее разборчивые из пассажиров воспылают к ней далеко не невинным интересом!

Но оставим на время Зенобию и обратим внимание на ее отца и на господина, что сидит напротив него, и которого я заметил, когда он вскочил на ноги. Его пронзительный голос перекрыл царящий вокруг шум:

– Мне хотелось бы донести до вас, мистер Брокльбанк, что я давний и упорный враг всяческих предрассудков!

Ага, перед нами мистер Преттимен. Боюсь, я довольно вяло его представил. Что ж, во всем виновата мисс Зенобия. Преттимен – толстый, раздраженный коротышка. Вам он известен. А я установил – не важно как, – что он везет с собой печатный станок, и хоть с помощью этого устройства вряд ли издашь что-то серьезней листовки, машина, на которой Лютер напечатал свою Библию, была немногим больше.

В ответ мистер Брокльбанк загудел, что просто не подумал. Это была шутка. Он вовсе не собирался задевать чьи-то чувства. Традиции. Привычки.

– Я отчетливо видел, как вы бросили щепотку соли через плечо! – не унимался мистер Преттимен, дрожа от возбуждения.

– Так оно и было, сэр, признаю. Больше не повторится.

Эта реплика, показавшая, насколько мистер Брокльбанк не понимает, о чем идет речь, сбила мистера Преттимена с толку. Забыв захлопнуть рот, он опустился на место и тут же исчез из виду. Мисс Зенобия поглядела на меня большими серьезными глазами. Ее густые брови и длинные ресницы… Нет, не могу поверить, что все это от природы…

– Какой он сердитый, наш мистер Преттимен, правда, мистер Тальбот? Когда он встает, я так пугаюсь, так пугаюсь!

Трудно было представить что-либо менее страшное, чем этот нелепый философ. Однако мы, судя по всему, подошли к знакомым па в старом, всем известном танце. Она – беззащитная и женственная среди них – сильных и огромных самцов, вроде Преттимена и вашего покорного слуги. Мы, в свою очередь, должны ответить шутливой угрозой, так, чтобы в страхе она сдалась на нашу милость, воззвала к рыцарскому великодушию, и «любовные наклонности», как именовал это доктор Джонсон, обоих полов раскалились бы донельзя, создав обстановку, в какой только и могут счастливо существовать подобные создания.

Последние мысли заставили меня заметить кое-что еще. Размах представления был слишком велик. Казалось, Зенобия по меньшей мере привычна к подобному театру, если не играет в нем главную роль! И это явно не первый выход, потому что потом она принялась живописать свои страхи во время последнего шторма так, чтобы ее слышали и находившийся рядом Саммерс, и сидевшие напротив Олдмедоу с Боулсом, – да и вообще все, до кого можно было докричаться. Нас записали в труппу. Но прежде чем сыграть свою роль, каждый должен был как следует проникнуться театральной атмосферой – я даже потешился мыслью, что в какой-то мере Зенобия могла бы скрасить дорожную скуку, когда очередной вопль Преттимена и ответный гул Брокльбанка заставили нас вернуться к теме разговора. Зенобия, оказывается, частенько стучит по дереву. В ответ я вспомнил, что у меня поднимается настроение, если дорогу передо мной перебежит черная кошка. Двадцать пять для Зенобии – счастливое число. Я предположил, что двадцать пятый день рождения станет для нее самым счастливым – глупость, на которую она не обратила внимания, так как мистер Боулс (который имеет какое-то отношение к закону и потому страшный зануда) объяснил, что обычай стучать по дереву пришел к нам от католиков, которые обожествляют и целуют распятие. Я еще вспомнил, как моя няня говорила, что если ножи скрестятся – быть ссоре, и что перевернутый хлеб на море означает скорое кораблекрушение – когда Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища защиты. Тот успокоил ее, сказав, что французов бояться нечего, их сейчас сильно прижали, но одно только упоминание о врагах повергло Зенобию в панику, и мы снова услыхали описание того, как дрожит она в каюте в страшные ночные часы, думая, как одинок наш кораблик в бурном море. «Один, один, всегда один, один среди зыбей!» – подрагивающим голоском процитировала она.

Трудно найти что-то менее одинокое, чем этот битком набитый корабль, подумалось мне, – разве что долговую яму или невольничье судно. А Зенобия, оказывается, встречала мистера Кольриджа. Мистер Брокльбанк – папа – рисовал его портрет, заходила даже речь об издании иллюстрированной книги, да что-то не вышло.

К тому времени мистер Брокльбанк – видимо, услыхав декламацию дочери, – тоже ритмично заухал. Оказалось – продолжение поэмы. Неудивительно, что он знал стихи наизусть, раз собирался их иллюстрировать. Затем они с философом снова вступили в полемику. И вдруг оказалось, что в салоне тишина, и все слушают спорщиков.

– Нет, сэр, – гудел художник. – Нет и нет. Ни при каких обстоятельствах!

– Тогда откажитесь от кур! Да и всей остальной птицы!

– Нет, сэр!

– И немедленно перестаньте есть вот эту самую говядину, что стоит перед вами! Десять тысяч восточных браминов горло бы вам за нее перерезали!

– У нас на корабле нет браминов!

– Значит…

– Раз и навсегда, сэр: я не буду стрелять в альбатроса. Я мирный человек, мистер Преттимен, и не хочу палить в него точно так же, как и в вас.

– У вас что, есть оружие, сэр? Потому что мне не трудно выстрелить в птицу, чтобы моряки сами увидели…

– Да, у меня есть оружие, сэр, хотя я никогда им не пользуюсь. А вы, что, меткий стрелок?

– В жизни не стрелял!

– Что ж, берите мой мушкет и делайте с ним что угодно.

– Я, сэр?

– Вы, сэр!

Мистер Преттимен снова показался из-за стола. Его глаза сверкали алмазным блеском.

– Благодарю вас, сэр, так я и сделаю, сэр, и вы, сэр, еще увидите! И простые матросы увидят, сэр…

Он перелез через скамью и буквально вылетел из салона. Вслед ему раздались вялые смешки и перешептывания. Мисс Зенобия повернулась ко мне.

– Папа хочет быть уверен, что на той стороне земли, у антиподов, мы будем в безопасности.

– Надеюсь, он не собирается разгуливать среди туземцев?

– Он желает познакомить их с искусством портрета, которое, по его словам, умиротворяет и распахивает двери в цивилизацию. Боится только, что с непривычки трудно будет рисовать черные лица.

– А не страшно ему? Да и позволит ли губернатор…

– Мистер Брокльбанк… папа хочет уговорить его.

– Господи! Я, конечно, не губернатор, но, дорогая моя, подумайте, как это опасно!

– Если священник может…

– А кстати, где он? – тронул меня за локоть Деверель.

– Отсиживается у себя в каюте. Подозреваю, видеть его мы будем нечасто – слава Богу и капитану Андерсону. Я тосковать не стану, думаю, вы тоже.

Я совсем забыл про Девереля, не говоря уж о пасторе, и только хотел втянуть офицера в беседу, как он поднялся и сказал:

– Мне пора на вахту. Уверен, вы с мисс Брокльбанк не дадите друг другу скучать.

Последние слова прозвучали с явным намеком. Лейтенант раскланялся и ушел. Я взглянул на Зенобию и обнаружил ее в задумчивости. Не серьезной, нет. Просто за искусственной веселостью крылось еще какое-то выражение, которое я не смог разгадать. Помните, вы советовали мне учиться читать по лицам? Так вот, ее глаза и даже веки замерли, будто та персона, что была снаружи – флиртовала и лукавила, как свойственно ее полу, – на миг уступила место той, что внутри – настороженной и наблюдательной. Неужели все дело в замечании Девереля о том, что мы не дадим друг другу скучать? О чем она думала… или думает? Не планирует ли pour passer le temps, любовную интрижку?

 

(12)

Как ваша светлость может понять, взглянув на номер страницы, я не уделял дневнику столько внимания, сколько должен бы, и по той причине, по которой не должен бы. Погода вновь испортилась, и движение судна вызвало у меня колики, каковые, впрочем, я ставлю в вину недавно почившей Бесси, той самой коровенке, которая сломала ногу. Так или иначе, море успокоилось, мы с погодой пришли в себя, и, положив дневник и поставив чернильницу на специальную дощечку, я в состоянии писать прямо в койке, хотя бы и медленно. С действительностью меня примиряет лишь мысль о том, что во время моих мучений корабль продвинулся довольно далеко. Ветер пригнал его в средиземноморские широты, и скорость наша, по словам Виллера (этого ходячего Фальконера!), ограничена скорее изношенностью корабля, чем силой ветра. Матросы стоят на помпах. Мне всю жизнь казалось, что помпы лязгают, и этот тоскливый звук будет слышен повсюду, однако я ошибался. Во время шторма я капризно допытывался у зашедшего ко мне Саммерса, почему не работают помпы, и тот заверил меня, что их качают день и ночь, и мне кажется, что корабль осел слишком низко, только лишь из-за плохого самочувствия. Полагаю, я более обычного подвержен морской болезни. По словам Саммерса, тут нет ничего позорного, в подтверждение он неизменно приводит пример лорда Нельсона. Но я все опасаюсь, что это не на пользу моему авторитету. И то, что мистер Брокльбанк и его красотка-дочь слегли рядом со страдалицей миссис Брокльбанк, которая не вставала с койки с тех пор, как мы вышли в море, бодрости, увы, не прибавляет. О том, на что похожи каюты этого несчастного семейства, лучше даже не задумываться.

И еще. Перед тем как мерзкий недуг свалил меня (нынче я уже близок к выздоровлению, хоть и очень слаб), наше небольшое общество потряс политический скандал. Капитан через мистера Саммерса отказал пастору, который хотел провести на судне службы, а также запретил ему появляться на шканцах, так как это нарушает правила для пассажиров. Вот ведь мелкий тиран! Обо всем об этом нам доложил мистер Преттимен, который тут же начал маршировать у шканцев с мушкетом в руках. Бедняга угодил в клещи между собственным отвращением к церкви и так называемой любовью к свободе. В нем борются противоречивые чувства, и ему очень нелегко. И больше всех его утешает – догадайтесь, кто? Мисс Грэнхем! Когда я услыхал все эти новости, я вылез наконец из своего корыта, побрился и оделся. Долг и природное упрямство гнали меня наружу. Не позволю мрачному капитану диктовать, что мне делать! Еще чего! Будет указывать, ходить мне на службы или не ходить! Я тут же сообразил, что пассажирский салон – место общедоступное и никто, за исключением разве что совсем уж одержимого, не в силах запретить им пользоваться. Священник вполне может провести там небольшую вечернюю службу для тех пассажиров, которые захотят ее посетить. Я как можно тверже прошагал по коридору и постучал в каюту пастора.

Он отворил и тут же согнулся в поклоне. Я почувствовал, как ко мне возвращается неприязнь.

– Мистер… э-э-э… мистер…

– Джеймс Колли, мистер Тальбот, сэр. Преподобный Роберт Джеймс Колли, готов служить, сэр.

– Именно о службе и речь… сэр.

Еще более низкий поклон. Похоже, он счел обычное вежливое обращение даром себе и своему богу одновременно!

– Мистер Колли, когда у нас воскресенье?

– Как, сэр? Сегодня, мистер Тальбот, сэр!

В его устремленных на меня глазах светилось такое подобострастие, такая раболепная преданность, будто у меня в кармане плаща завалялась целая связка приходов. Чувствуя растущее раздражение, я постарался побыстрей перейти к делу:

– Я плохо себя чувствовал мистер Колли, иначе поговорил бы с вами раньше. Кое-кто из пассажиров наверняка был бы рад, проведи вы короткую службу в пассажирском салоне, после того, как пробьет семь склянок, или, если предпочитаете сухопутный язык, в половине четвертого.

Пастор словно бы подрос прямо у меня на глазах. Его собственные, в свою очередь, налились слезами.

– Мистер Тальбот, сэр, как это… как это по-вашему!

Я совсем рассвирепел. На кончике языка вертелся вопрос: откуда он знает, что по-моему, а что не по-моему? Я кивнул и удалился, краем уха услышав за спиной слабое блеяние о том, что ему надо бы еще навестить немощных. Боже милосердный, да стоит ему сунуться в чью-нибудь каюту, как его с треском оттуда вышвырнут! Как бы там ни было, а я смог дойти до пассажирского салона, ибо раздражение – лучшее лекарство для ослабших членов, и обнаружил там Саммерса. Новость о том, что я организовал на корабле церковную службу, он принял в молчании, а в ответ на предложение пригласить капитана, слабо улыбнулся и ответил, что в любом случае обязан докладывать ему обо всем, что происходит на судне. Лейтенант взял на себя смелость предложить более поздний час. Я ответил, что время не имеет значения, вернулся в каюту и упал на парусиновый стул, чувствуя, что устал, но начинаю выздоравливать.

Через некоторое время ко мне зашел Саммерс и сказал, что, если я не против, он чуть-чуть доработает мою идею. Сделает из нее прошение от имени всех пассажиров! Он поспешил добавить, что на флоте так положено. Что ж, ладно. Любой, кто, подобно мне, предан замысловатому, но очень выразительному флотскому языку (я надеюсь привести вам несколько самых интересных образчиков), не позволит нарушать морские обычаи. Но когда я услышал, что недотепа-пастор собирается читать нам проповедь, я пожалел о своем порыве и вдруг понял, что несколько недель вдали от всех атрибутов государственной религии стали для меня настоящим отдыхом!

Итак, я счел отступление неприличным, и мне пришлось посетить службу, устроенную по моей просьбе. Это было ужасно. Прямо перед службой я налетел на мисс Брокльбанк, щедро наштукатуренную красным и белым. Полагаю, именно так выглядела Магдалина, стоя у ограды храма и не решаясь войти. Да уж, подумал я, Колли – не тот человек, чтобы заставить ее выглядеть поскромнее. Однако вскоре я обнаружил, что недооценил как сообразительность дамы, так и ее опыт: когда пришло время службы, свечи в салоне так подсветили ее лицо, что лишние годы куда-то исчезли, и оно стало юным и прекрасным! Мисс Брокльбанк посмотрела на меня – как выстрелила. Едва я оправился от этого залпа, как обнаружил, что Саммерс, еще больше усовершенствовав мое первоначальное предложение, допустил в салон самых приличных переселенцев, дабы они смогли разделить с нами молитву: кузнеца Гранта, приказчиков Филтона и Уитлока и старого стряпчего, мистера Грейнджера с еще более дряхлой женой. Разумеется, любая сельская церковь может похвастаться не меньшим смешением сословий, однако тут, на корабле, общество собралось не слишком-то благородное – плохой пример для простолюдинов. Пока я пытался примириться с вторжением, вошел – мы из уважения встали – пастор, все его пять футов, облаченные в пасторскую шапочку поверх круглого парика, длинную мантию, подбитые железом сапоги; он внес с собой сложную атмосферу робости, благочестия, восторга и самодовольства. Ваша светлость может возразить, что столь разнообразные чувства не могут уживаться под одним-единственным париком. Да, на обычном лице просто не хватит места для всех выражений, главное обязательно вытеснит все остальные. В большинстве случаев так оно и бывает. Разве не улыбаемся мы и ртом, и щеками, и глазами – да всем лицом, ото лба до подбородка! Но Колли был сотворен Природой на редкость экономно. Она словно бы свалила в одну кучу… нет, это слишком грубо. В общем, на какой-то окраине времен, на топком берегу самой заброшенной речушки, случайно и бестолково слились воедино те черты, что Природа выкинула за ненадобностью, как не подошедшие ни одному из ее созданий. Завершила образ некая жизненная искра, которая, судя по всему, была предназначена овце. И вот перед нами свежеиспеченный, неоперившийся пастор.

Во всем вышесказанном ваша светлость может усмотреть попытку писать красиво – льщу себе, что не совсем бесполезную. Озирая присутствующих, я не мог отделаться от мысли, что Колли – живое доказательство афоризма Аристотеля. Любой человек от рождения принадлежит какому-то сословию, если какая-нибудь игра случая не поможет ему подняться выше. Как в грубых средневековых манускриптах, где краски не имеют оттенков, а рисунки – перспектив. Скажем, осень там всегда знаменуют люди – крестьяне, холопы, которые трудятся в полях и чьи лица очерчены теми же скудными и неровными линиями, что и у Колли.

Глаза его были опущены долу – от скромности и, возможно, в знак размышлений. Уголки рта поднялись и знаменовали триумф и самодовольство. Остальные части лица бугрились костями. Образование пастор явно получал в поле, собирая камешки и гоняя птиц, а университетом ему стала упряжка с плугом. Теперь все его черты, неравномерно обожженные тропическим солнцем, сплавились в единую, венчающую все, гримасу скромности.

Не кажется ли вам, что мы снова ударились в красивости? Дело в том, что я все еще пылаю негодованием. Колли знает о моей будущей должности. Время от времени трудно было понять, обращался ли он к своему божеству или к Эдмунду Тальботу. Актерствовал Колли не хуже мисс Брокльбанк, и только привычное уважение к представителям церкви помешало мне разразиться негодующим хохотом. Среди приглашенных переселенцев была тихая, бледная молодая женщина, которую бережно принесли на руках и усадили на стул позади меня. Оказывается, во время первого же шторма у нее случился выкидыш, и ее мертвенная бледность резко контрастировала с искусственным румянцем чаровницы Брокльбанк, а сдержанное и почтительное внимание ее спутников – с притворной святостью Колли. Так началась эта служба – в самых что ни на есть странных обстоятельствах на редкость нелепого вечера. Не стану говорить о том, что над нашими головами грохотали шаги мистера Преттимена, который как можно громче демонстрировал антиклерикализм. Опущу топот и крики, которыми сопровождалась смена вахты: все делалось настолько шумно, насколько можно было ожидать от развеселившихся моряков – наверняка по приказу капитана, в крайнем случае, с его молчаливого одобрения. Сам я мог думать только о бледной девушке и о том фарсе, что разыгрывался перед ней. Потому что как только мистер Колли увидел мисс Брокльбанк, он глаз с нее не сводил. Она же сыграла свою роль – и слово «роль» я употребляю тут не случайно, – с той картинной набожностью, какой отличаются персонажи передвижных театров, колесящих в сельской глуши. Ее глаза отрывались от лица пастора только для того, чтобы вознестись к небу. Губы, полуоткрытые в религиозном экстазе, шевелились, повторяя: «Аминь!» В какой-то момент одну из ханжеских реплик Колли, сопровождаемую «аминь» мисс Брокльбанк, удачно подчеркнуло оглушительное пуканье мистера Брокльбанка, отчего большинство собравшихся захихикали, как школьники за партами.

Хоть я пытался как можно больше отстраниться от происходящего, оно смущало меня все сильнее и сильнее. Сперва я злился на собственные чувства, но вдруг, определив источник раздражения, понял, что чувства мудрее, чем разум. Ибо мы, повторюсь, пустили к себе группу простонародья. Возможно, они прошли в кормовую часть корабля с теми же мыслями, что и некоторые ваши посетители, которые якобы жаждут увидеть Каналетто, а на самом деле рвутся посмотреть, как живут знатные люди. Хотя надеюсь, конечно, что все наши гости и в самом деле хотели помолиться. Наверняка этой несчастной бледной девочке негде искать утешения, кроме как в религии. И кто же осмелится отнять у бедняжки последнюю надежду? Возможно, дешевый спектакль нашего проповедника и его Магдалины не помешал ей вознести мольбы к воображаемому Богу, но что подумали ее простые, честные спутники? Боюсь, их почтение к высшему обществу в этот вечер сильно пошатнулось.

Андерсон и в самом деле ненавидит церковь! И его отношение действует на всех окружающих. Он не отдает никаких приказов, но все знают, как капитан обращается с подчиненным, посмевшим не разделить его нелюбовь. Только мистер Саммерс да долговязый армейский офицер, мистер Олдмедоу, пришли в пассажирский салон. А почему там был я – вы знаете. Не желаю поддерживать тиранов!

Под конец проповеди я сделал главное открытие сегодняшнего вечера, по-новому осветившее ситуацию. Когда я впервые заметил, как размалеванное лицо нашей актрисы притягивает взгляд преподобного, я решил, что он испытывает неприязнь, смешанную, возможно, с невольным подъемом – неким порывом желания, или даже похоти, который опытная распутница вызывает не столько в разуме, сколько в теле мужчины, изо всех сил демонстрируя, что она доступна. Но вскоре я понял, что дело обстоит совсем иначе. Мистер Колли никогда не бывал в театре! Страшно подумать, до чего он может докатиться на пути в свою отдаленную епархию, от театра до maison d’occasion? В его книгах говорилось о раскрашенных женщинах, которые собственными ногами сходят в ад, но не давалось совета о том, как узнать этих женщин при свете свечи! Он принял мисс Брокльбанк за ту, кого она играла! Их словно бы связали цепью из побрякушек. В какой-то момент, произнеся слово «господа», он повернулся к ней и продолжил: «…и даже дамы, как бы хороши они ни были», после чего проповедь полилась дальше. Из-под шляпки мисс Грэнхем донеслось шипение, а Саммерс заерзал на стуле.

Наконец все было кончено. Раздраженный и недовольный, несмотря на отсутствие качки, я вернулся в каюту, чтобы сделать эту запись. Даже не знаю, что со мной творится. И пишу как-то кисло, и сам закис, вот и все.

 

(17)

По-моему, уже семнадцатый. Хотя какая разница. Мне опять плохо – колики. О, Нельсон, Нельсон, как же удалось тебе прожить так долго и умереть не от морской болезни, а куда менее мучительной смертью – от руки врага?!

 

(?)

Я снова на ногах – бледный, вялый, чуть живой. Но, несмотря ни на что, до конца плавания, кажется, дотяну.

Это я писал вчера. Записи стали короткими, как главы из произведений мистера Стерна! Впрочем, есть одно забавное обстоятельство, с которым я хотел бы ознакомить вашу светлость. В самый разгар болезни, как раз перед тем, как я собирался принять очередную дозу маковой настойки, в дверь робко постучали.

– Кто там? – простонал я.

– Это я, мистер Тальбот, сэр, – ответил застенчивый голос. – Мистер Колли, сэр. Помните – преподобный Джеймс Колли? К вашим услугам, сэр.

Не столько разум, сколько везение натолкнуло меня на единственный верный ответ, позволивший мне от него отделаться.

– Оставьте меня, прошу вас! – Я осекся, пережидая сильный спазм. – Я молюсь!

То ли почтение к молитве, то ли приход Виллера с настойкой заставили пастора убраться прочь. Добрая порция лекарства тут же свалила меня. И все-таки я смутно помню, как время от времени, открывая глаза, видел над собой нелепое лицо Колли – странную ошибку природы. Бог знает, когда это было – если было вообще! Но теперь, когда я на ногах – пусть и очень слаб, у него не хватит нахальства сюда сунуться.

Сны, которые навевает настойка Виллера, похоже, объясняются содержащимся в ней опием. Передо мной проплывало множество лиц, так что не исключено, что лицо Колли было просто одним из мутных видений. Настойчивей всех меня преследовала бледная переселенка – надеюсь, на самом деле с ней все хорошо. Щеки у нее провалились так, что под скулами чернели квадратные дыры – ничто и никогда не пугало меня столь сильно, как эти дыры и темнота, которая шевелилась в них, когда несчастная поворачивала голову. Даже не могу описать, как это тяжко. Бессильный гнев наполнял меня, когда я вспоминал жалкий фарс, именуемый службой, на который привел ее муж. Так или иначе, а сегодня я почти пришел в себя и гоню нездоровые мысли. Мы идем почти так же быстро, как я выздоравливаю. Хотя воздух стал более жарким и влажным, меня больше не бросает в пот от топота мистера Преттимена. Он прохаживается по шканцам с мушкетом, который одолжил у пропойцы-художника, и с помощью этого древнего оружия хочет напоказ застрелить альбатроса, несмотря на мистера Брокльбанка, мистера Кольриджа и все суеверия на свете! Живой пример того, сколь иррационален может быть философ-рационалист.

 

(23)

Думаю, что двадцать третий. Саммерс собирается поучить меня названиям основных частей такелажа. Я, в свою очередь, намереваюсь удивить его сухопутными знаниями, почерпнутыми из книг, о которых он даже не слыхал! И угостить вашу светлость некоторыми перлами флотского жаргона, потому что я уже начал, пусть и не очень бегло, на нем разговаривать! Как жаль, что этот выразительный язык так мало используется в литературе!

 

(27)

Способен ли человек всегда сохранять трезвую голову?.. В этой влажной жаре… Речь о Зенобии. Замечали вы когда-нибудь, ваша светлость… Да о чем я? Конечно, да! Всем известна истинная, доказанная и несомненная связь между красотой женщины и крепостью выпитого! После третьего стакана лет двадцать испарились с лица прелестницы, как снег на солнце! Добавим сюда же морские плавания – особенно наше, которое не спеша несет нас сквозь тропики и не может не отражаться на мужском здоровье, о чем неоднократно говорилось в заумных профессиональных книгах – медицинских, разумеется, – но не попадалось мне в рамках обычного образования, разве что у Марциала – но у меня нет его с собой. Или у Феокрита? Помните – полдень, летняя жара, τόν Πάνα δεδοίκαμες. Да, не исключено, что тут замешан Пан или его морской собрат! Хотя морские боги и нимфы – существа холодные. А у этой женщины внешность яркая, требовательная – не зря она так красится! Мы сталкиваемся друг с другом снова и снова. Как тут избежать?.. Нет, повторюсь: все это просто безумие, тропическая лихорадка, бред! Но теперь, тропической ночью, стоя у фальшборта и глядя на запутавшиеся в парусах звезды, я чувствую, как понижаю голос, произнося ее имя, и понимаю, что схожу с ума – почему, ну почему ее едва прикрытая грудь волнуется сильней, чем сияющая под нами глубина? Глупо, ужасно глупо, и все же – как описать… Мой благородный крестный, если я досаждаю вам, велите мне умолкнуть.

Я поправлюсь, как только сойду на берег, стану мудрым и беспристрастным помощником губернатора, чиновником, ногу которого вы поставили на первую ступеньку служебной лестницы… но разве это не ваши слова: «Пишите обо всем» или «Дайте мне прожить жизнь еще раз – вашими глазами»?

В конце концов, я еще очень молод.

Главная трудность, черт ее подери, в том, чтобы найти место для встречи. Нет, встретить даму нетрудно, более того – ее почти невозможно избежать. Так же, как и всех остальных! Мистер Преттимен оккупировал палубу. Все Пайки – мать, отец и две дочурки – снуют по шкафуту туда-сюда и поглядывают по сторонам, видимо, опасаясь, как бы им не сделали замечание. Вот со шкафута показался и Колли. Теперь он не только каждый раз приветствует меня поклоном, но и венчает его такой понимающей и благочестивой улыбкой, что у меня снова начинается морская болезнь. Что же делать? Тут и по палубе-то с дамой лишний раз не прогуляешься! Вы спросите: а чем плохи каюты, моя и ее? «Всем!» – отвечу я. Когда мистер Колли откашливается, он будит мисс Грэнхем, живущую в другом конце коридора. Когда мистер Брокльбанк пускает газы – а делает он это каждое утро, после семи склянок, – в каюте мистера Преттимена трясутся шпангоуты. Нет, место для свиданий надо выбрать очень тщательно. Я было решил познакомиться с баталером, но обнаружил, что офицеры уходят от разговоров о нем, будто он святой или, наоборот, проклятый – уж не знаю почему, – а на палубе он не показывается. Я сделал себе заметку на будущее – разобраться с этой загадкой, но это потом, все потом, а пока я схожу с ума…

 

(30)

Дойдя до полного отчаяния, я попросил мистера Томми Тейлора отвести меня в шкиперскую, сейчас там всего три гардемарина, хотя положено больше, поэтому остается достаточно места для мичманов, чье помещение – даже не стану выяснять, как оно называется, – в свою очередь, передано самым уважаемым из переселенцев. Мичманы – канонир, плотник и штурман – сидели за столом и молчали так, будто знали обо мне больше, чем кто бы то ни было на корабле, за исключением, быть может, суровой мисс Грэнхем. Я, однако, сперва не обратил на них особого внимания, так как рассматривал необыкновенную вещь, которую обнаружил, когда тощий и длинный мистер Виллис отошел к трапу. Растение! Представляете, какой-то вьюнок в горшке, стебель которого на несколько футов протянулся по переборке. И ни листочка, а те побеги и веточки, которым не за что было зацепиться, повисли, как морские водоросли – кстати, более уместные в подобной обстановке. Я даже вскрикнул от изумления. Мистер Тейлор зашелся своим обычным хохотом и указал на не слишком-то гордого хозяина этого чуда – мистера Виллиса. Тот немедленно ретировался вверх по трапу. Я перевел взгляд с цветка на мистера Тейлора.

– Что за ерунда?

– Это все Джек-проказник, – ответил канонир.

– Горазд он над всеми шутить, наш мистер Деверель, – поддержал его плотник. – Заморочил парнишке голову.

Штурман лишь улыбался с непонятным сочувствием.

– Мистер Деверель сказал ему, что эта штука поможет продвинуться по службе, – прорыдал Томми Тейлор в прямом смысле слова – из глаз его лились слезы. Он задыхался, и я постучал его по спине, гораздо крепче, чем ему хотелось бы. Ничего, нельзя же все время хохотать.

– Видите – вьюнок!

– Джентльмен Джек, – повторил плотник. – Я и сам не мог удержаться от смеха. Поглядим, что он придумает для чертовой купели.

– Для чего, сэр?

Канонир вытащил из-под стола бутылку.

– По стаканчику, мистер Тальбот?

– В такую жару…

В бутылке оказался ром – густой, огненный. От него кровь у меня закипела еще сильнее, а духота в помещении стала совсем уж нестерпимой. Я позавидовал морякам, которые скинули кители, но мне, разумеется, не подобало следовать их примеру.

– У вас невозможно душно, господа. Не представляю, как вы проводите тут день за днем.

– Эх, мистер Тальбот, – откликнулся канонир. – Жизнь вообще непростая штука.

– Нынче тут, а завтра… – поддержал его плотник.

– Помните того малого, Готорном его, что ли, звали – нанялся к нам аккурат перед нынешним плаванием. Боцман велел ему трос держать вместе со всеми, поставил последним, да приговаривал: «Только не бросай, держи, что бы ни случилось». Мы начали груз брать, старушка наша осела, все, ясное дело, отскочили, а Готорн этот – он из деревни был, не мог шкива от якоря отличить, – держал, как было сказано.

Канонир кивнул и выпил.

– Приказ есть приказ.

Судя по всему, продолжения ждать не стоило.

– А что, собственно, стряслось?

– Ну как же, – ответил плотник. – Конец-то к шкиву – фьють! – и Готорн с ним. Пролетел небось не меньше мили.

– Больше его не видали.

– Господи!

– Вот я и говорю: нынче тут, а завтра – кто ж его знает.

– Я вам тоже, ежели захотите, расскажу пару историй про пушки, – сказал канонир. – Очень они опасны, когда задурят, а дурить у них – десять тысяч разных способов! Так что, если подадитесь в канониры, мистер Тальбот, не забывайте думать головой.

Мистер Гиббс, плотник, подтолкнул локтем штурмана.

– И не говорите. Даже помощнику канонира, и тому голова на плечах пригодится, сэр. Не слыхали вы о помощнике, который башку потерял? У Аликанте, если память мне не изменяет…

– Не слыхали, валяй, Джордж!

– Этот самый канонир ходил туда-сюда с пистолем в руках позади своей батареи. Они как раз перестреливались с фортом – дурацкая затея, я считаю. И тут сквозь орудийный порт пронеслось раскаленное ядро и снесло ему голову начисто – что твоя французская галлантина или как ее там. Раскалилось ядро докрасна и прижгло шею так, что канонир продолжал маршировать взад-вперед, и все заметили, что стряслось, только когда удивились: почему это приказов не слышно. Смех один! И топтались подле него, пока старший офицер не прибежал узнать, отчего это, черт их дери, пушки с правого борта палить перестали. Спрашивают канонира, что это он молчит, а ему и ответить нечем!

– Перестаньте, господа! Честное слово!

– Еще стаканчик, мистер Тальбот?

– Здесь так душно…

Плотник кивнул и постучал костяшками пальцев по шпангоуту.

– Не поймешь, что хуже воняет – воздух или дерево.

Канонир пару раз вздрогнул от сдерживаемого смеха, который кипел в нем, словно волна, что никак не может пролиться.

– Надо окошко открыть, – фыркнул он. – Помните тех девиц, мистер Гиббс? «А можно открыть окошко? Голова кружится!»

Мистер Гиббс тоже затрясся.

– «Голова кружится? Бедняжка! Подите-ка сюда, тут можно подышать свежим воздухом».

– «Ой, что там, что там такое, мистер Гиббс? Это крыса? Терпеть не могу крыс!»

– «Это мой песик, мисс. Идите сюда. Погладим песика».

Я хлебнул еще немного огненной жидкости.

– Вы приводили девиц прямо сюда, на корабль? И никто не заметил?

– Я заметил, – просиял улыбкой штурман.

Канонир ткнул его локтем.

– Проснись, Фитиль! Тебя тогда даже на борту не было. Нас еще с прикола не сняли.

– С прикола… – повторил мистер Гиббс. – Вот это жизнь, вот это я понимаю! Никакого тебе моря, чтоб ему пусто было. Сидишь себе в тихой бухте, валяешься на любой койке – хоть в адмиральской каюте. На камбузе всю работу бабы делают. Лучшее место на флоте, мистер Тальбот, сэр. Семь лет я вот так проторчал, прежде чем решено было отскрести нашу старую посудину от грязи. Потом не знали, как ее кренговать, так что просто малость счистили водоросли тралом, да и все. Потому-то она едва-едва и ползет. Вся беда в морской воде. Хорошо бы в этой Сидневской бухте, или как ее там, можно было встать на якорь в пресной воде.

– Если с нее начнут соскребать водоросли, – отозвался канонир, – могут и днище вместе с ними оторвать.

Я меж тем так и не приблизился к своей цели. У меня оставался единственный выход.

– А баталер тоже живет тут, с вами?

Опять все та же странная, напряженная тишина.

– У него своя берлога, – наконец ответил мне мистер Гиббс. – Настил на бочках с водой, где всякие грузы да запасы.

– Какие грузы?

– Ящики, тюки, – начал перечислять канонир. – Ядра, порох, запальные фитили и картечь, цепи и тридцать двадцатичетырехфунтовых пушек – заткнутых дульными пробками, смазанных, законопаченных и закрепленных тросами.

– Инструмент, – подхватил штурман, – рубанки да топоры, молотки да стамески, пилы да кувалды, киянки, гвозди, нагеля да листовая медь, пробки, упряжь, кандалы, кованые перильца для губернаторского балкона, бочки, бочонки: большие, малые, совсем крохотные, бутылки и ящики, а в них бобы, семена, корм для скота, масло для фонарей, бумага и парусина.

– И еще тысяча других вещей, – закончил штурман. – Десять тысяч по десять тысяч.

– А чего бы вам не проводить туда джентльмена, мистер Тейлор? – предложил плотник. – Возьмите, вон, фонарь да прикиньтесь, будто капитан вам велел пассажиру все показать.

Мистер Тейлор повиновался, и мы пошли, а вернее сказать, поковыляли в носовую часть корабля. Сзади донесся голос:

– Может, даже и самого баталера увидите.

Путь оказался странным и неприятным; вокруг нас и впрямь шныряли крысы. Мистер Тейлор, привычный к обстановке, убежал далеко вперед, пришлось окликнуть его, чтобы не оказаться одному в зловонной темноте. Вернувшись с полдороги, парень осветил фонарем узкую извилистую тропку между бесконечными тюками и грудами, которые были навалены вокруг нас и даже над нами без всякого видимого порядка. Один раз я все-таки грохнулся, взрывая сапогами те самые песок и гравий, которые Виллер столь красочно описал мне в первый день плавания – тогда-то, неуклюже барахтаясь между двух широких тимберсов, я и заметил баталера, – во всяком случае, я полагаю, что это был именно он. Углядел я его через тесную щель между какими-то непонятными тюками, и, поскольку передо мной был единственный член экипажа, которому не надобно ограничивать себя в масле для фонарей, щель сверкала как окно на солнечной стороне дома. Сквозь нее виднелась крупная голова, украшенная крохотными очками и склонившаяся над бухгалтерской книгой – ничего более. Неужели это тот самый человек, одно имя которого рождает смущенное молчание у моряков, не боящихся ни жизни, ни смерти?!

Я выкарабкался из балласта на палубные доски возле укрепленной тросами пушки и снова двинулся за Томми Тейлором, пока поворот узкой тропинки не скрыл от меня смутное видение. Наконец мы достигли передней части судна. Мистер Тейлор повел меня вверх по трапу, восклицая дискантом: «Прочь, прочь отчаливай!», словно все вокруг были на лодках, хотя на самом деле на флотском жаргоне это означает просто-напросто приказ освободить дорогу, и Томми служил мне глашатаем, отгоняя с моего пути простолюдинов. Таким вот манером, минуя палубы, полные людей разного пола и возраста, а также шума, дыма и запахов, мы поднялись из глубин на бак, где я немедленно рванулся вперед, к чистому, сладкому воздуху шкафута! Поблагодарил мистера Тейлора за эскорт, зашел в каюту и велел Виллеру стянуть с меня сапоги. Затем сбросил одежду, обтерся, потратив не менее пинты воды, и только тогда почувствовал себя более или менее чистым. Честное слово, как легко бы мичманы ни добивались женской благосклонности в мрачных глубинах трюма, вашему покорному слуге он не подходит. В полном отчаянии я уселся на парусиновый стул и почти уже решил довериться Виллеру, но остатки здравого смысла возобладали, и я оставил свои желания при себе.

Не могу понять, что за выражение такое – «чертова купель». Фальконер на сей счет хранит молчание.

 

(Y)

Осенило меня внезапно. Разум может часами бродить вокруг какой-либо задачи, не замечая решения. Его словно бы вовсе нет. И вдруг – эврика! Не можешь изменить место – измени время! Когда Саммерс объявил, что экипаж собирается выступить перед пассажирами, я сперва не придал значения его словам, и вдруг, окинув ситуацию взглядом политика, понял, что корабль предоставляет нам не место – но возможность! Рад уведомить вас, милорд, – не столько с радостью, сколько с законной гордостью, – что, подобно лорду Нельсону, выиграл морской бой! Может ли представитель сухопутной части человечества добиться большего? Вкратце: я донес до сведения всех и каждого, что никакие представления меня не интересуют, что у меня разболелась голова, и я остаюсь в каюте. Удостоверился в том, что эти слова слышала Зенобия. А потом встал у зарешеченного глазка, глядя, как пестрая, крикливая толпа потянулась на палубу, радуясь хоть какому-то развлечению, и вскоре коридор сделался пустым и тихим, как… как я и предполагал. Я ждал, вслушиваясь в топот над головой, и вскоре мисс Зенобия сбежала по трапу вниз – скажем, захватить шаль, совершенно необходимую тропической ночью! Я отворил дверь, поймал ее за талию и втащил в каюту прежде, чем она успела издать хотя бы притворный писк. Но мне хватало шума с палубы, да и кровь гудела в ушах, так что я с бурным натиском перешел в наступление! Некоторое время мы боролись около койки, Зенобия – тщательно рассчитывая силы, чтобы вовремя сдаться, я – с нарастающей страстью. Стоило мне двинуться на абордаж, как она беспорядочно отступила к противоположной стене, где ее уже ждал парусиновый таз в железном кольце. Я атаковал, и кольцо треснуло! Книжная полка перекосилась, «Молль Флендерс» оказалась на палубе, «Жиль Блаз» упал на нее, а прощальный подарок тетушки, «Кладбищенские размышления» Гервея (в двух томах, Лондон), накрыл их обоих. Я отшвырнул книги в сторону вместе с топселями Зенобии, ожидая, что та наконец-то сдастся, но она продолжала храбро, хотя и бестолково сопротивляться, что лишь сильнее меня распаляло. Я взял курс на берег. Мы пылали страстью среди развалин парусинового таза и затоптанных страниц крохотной библиотеки. И – ах! – в конце концов она сдалась, пала от руки завоевателя, выбросила белый флаг, и победитель получил свои трофеи! Однако, сами понимаете, ваша светлость, наша мужская задача – побеждать тех, кто выше нас, и щадить тех, кто под нами. Одним словом, снискав благосклонность Венеры, я вовсе не хотел стать причиной мучений Луцины. Между тем Зенобия отдавалась мне решительно и страстно, но на беду, в этот самый миг, по несчастливой случайности, на палубе раздался настоящий взрыв.

Зенобия судорожно вцепилась в меня.

– Мистер Тальбот! Эдмунд! Спасите! Французы!

Возможно ли представить себе что-либо более несвоевременное и комичное?! Как и большинство хорошеньких и страстных женщин, Зенобия – дурочка, и взрыв (природу которого я определил сразу же) поверг бедняжку в ужас, от которого ее требовалось немедленно защитить. Что ж, за мной дело не стало. А Зенобия сама виновата, ей и отвечать – как за просчеты, так и за удовольствия. Она ведь, вне всякого сомнения, меня провоцировала! И кажется слишком опытной женщиной, чтобы не понимать, что делает!

– Успокойтесь, дорогая, – пробормотал я, переводя дух оттого, что пик страсти наступил слишком уж быстро, оставив спутницу в некотором смущении. – Это мистер Преттимен наконец-то дождался альбатроса и разрядил в него мушкет вашего отца. Вам стоит опасаться не столько французов, сколько здешних моряков, если станет известно, что он натворил.

(На самом деле мистер Кольридж ошибался: моряки, конечно, суеверны, но жизнью не дорожат вовсе, ни своей, ни чужой. И птиц не стреляют только потому, что, во-первых, им не дают оружия, а во-вторых, морские птицы малосъедобны.)

И над нами, и кругом – по всему кораблю – раздавался топот и шум. Я предположил, что выступление имело громкий успех, как бывает обычно, когда больше нечего смотреть.

– Теперь, дорогая, – обратился я к Зенобии, – нужно вернуть вас к людям. Не стоит, чтобы нас видели вместе.

– Эдмунд!

Тут начались всякие охи и вздохи. Честное слово, на это было не очень приятно смотреть!

– Что такое? Что случилось?

– Ведь вы не оставите меня?

Я сделал вид, что задумался.

– Куда же я денусь? Не предполагаете же вы, что я уплыву отсюда на собственном корабле?

– Жестокосердный!

Мы подошли, как может заметить ваша светлость, к третьему акту низкопробной драмы. Она – покинутая жертва, я – бессердечный злодей.

– Бросьте, милейшая! Не притворяйтесь, что подобные обстоятельства – учитывая даже наше не совсем обычное положение, – что подобные обстоятельства, повторюсь, вам внове.

– Что же мне теперь делать?

– Оставьте ваши дамские штучки. Опасности нет никакой, и вам это известно. Или вы ждете…

Я захлопнул рот. Одно предположение, что связь эта может повлечь за собой какие-то денежные отношения, показалась мне оскорбительной. Честно говоря, меня и так многое раздражало, дело казалось законченным, и в тот момент я ничего не желал более, чем увидеть, как Зенобия испаряется, как мыльный пузырь или еще что-нибудь столь же бесплотное.

– Жду чего, Эдмунд?

– Подходящего момента, чтобы ускользнуть в свою каморку… я хотел сказать, каюту и привести себя в порядок.

– Эдмунд!

– У нас слишком мало времени, мисс Брокльбанк!

– И все таки… если вдруг обнаружатся… неприятные последствия…

– Если бы да кабы, моя дорогая. Обнаружатся – тогда и будем думать! А пока – ступайте, ступайте! Погодите, я выгляну в коридор… Вперед, на горизонте чисто!

Я отсалютовал на прощание и закрыл за Зенобией дверь. Вернул книги на полку и попытался в меру своих сил поправить железный обруч для таза. В конце концов, я улегся на кровать и погрузился… не то чтобы в Аристотелеву меланхолию, а все в то же раздражение. Нет, ну какая же дура! Французы! А все ее привычка играть, как в театре! Но чу – похоже, представление окончено. Я решил, что покажусь позже, когда свет в коридоре будет не столько подчеркивать, сколько скрывать. Выберу удобный момент, выйду в салон и выпью стаканчик с любым, кто там окажется. Я не зажигал свечу, но ждал, и ждал, как оказалось, напрасно. С верхней палубы никто не спускался. Наконец, в полном замешательстве, я все-таки вышел в пассажирский салон и обнаружил там Девереля, сидящего под широким кормовым окном со стаканом в одной руке и карнавальной маской в другой! Он фыркал себе под нос.

– Тальбот, дружище! Стюард, стакан мистеру Тальботу! Нет, что за представление!

Деверель явно был навеселе. Несвязная речь, разухабистые манеры. Он изящно приподнял стакан, показывая, что пьет в мою честь, и снова расхохотался.

– Ну и позабавились!

На миг мне показалось, что он имеет в виду мою интрижку с мисс Зенни. Впрочем, вряд ли он высказался бы об этом в таких выражениях. Значит, о чем-то еще.

– Да, – согласился я. – Позабавились на славу, сэр.

– Как же он ненавидит этого пастора! – продолжал Деверель через пару секунд.

Ага, как говорили мы в детстве – уже теплее!

– Вы имеете в виду бравого капитана Андерсона?

– Да, ворчуна-драчуна.

– Признаюсь, мистер Деверель, я и сам недолюбливаю духовенство, но капитанская неприязнь выходит за всякие рамки. Говорят, он запретил мистеру Колли выходить на шканцы из-за каких-то там правил.

– А поскольку мистер Колли считает, что шканцы включают в себя еще добрую часть юта, он оказался буквально заперт на шкафуте.

– Столь страстная ненависть – для меня загадка. Сам я нахожу Колли созданием несколько… несколько… в любом случае я наказал бы его не более чем безразличием.

Деверель покатал по столу пустой стакан.

– Бейтс! Еще бренди для мистера Девереля!

– Вы – сама доброта, мистер Тальбот. Скажу вам… – Он снова залился смехом.

– Что именно, сэр?

Только сейчас я заметил, что офицер смертельно пьян. Лишь врожденная утонченность его манер не позволила мне заметить этого с самого начала.

– Капитан. Проклятый капитан, – пробормотал он и уронил голову на стол.

Стакан полетел на пол и разбился. Я попытался поднять Девереля, но не сумел и кликнул стюарда, как более привычного к такого рода вещам. По трапу наконец-то застучали шаги – зрители возвращались с представления. Я выскочил из салона и смешался с толпой. Мимо меня проскочила мисс Грэнхем. Мистер Преттимен что-то вещал, придерживая ее за плечо. Стоксы соглашались с Пайками в том, что шутка зашла слишком далеко. Тут же была мисс Зенобия – сияющая, окруженная офицерами, словно бы никуда и не отлучалась.

– Правда же, очень весело, мистер Тальбот? – окликнула она меня.

– Никогда в жизни так не веселился, мисс Брокльбанк, – согласился я и вошел в каюту.

Там, казалось, до сих пор витал аромат женских духов. Честно признаться, хотя раздражение еще властвовало надо мной, когда я сел и принялся за эту запись – оно начало уступать место печали. Боже милосердный! Неужели Аристотель прав в своих взглядах на мужчин и женщин так же, как прав он в отношении социального устройства? Надо как-то отвлечься, потому что мысль о том, каким скотским способом появляется на свет племя людское, очень меня удручает.

 

ДЗЭТА

Сейчас все та же ночь и я постепенно прихожу в себя, переставая видеть все в черном свете. Смешно, но я гораздо больше боюсь, что Виллер обо всем догадается и расскажет приятелям, чем переживаю о нравственной стороне происшедшего. Во-первых, я так и не смог придать подставке для таза прежнюю форму, во-вторых, проклятые духи до сих пор не выветрились. Черт бы побрал бестолковую девицу! Оглядываясь назад, я понимаю, что всю жизнь буду помнить не столько лихорадочный и излишне быстрый миг наслаждения, сколько неожиданную встречу со Сценой, на которую Зенобия словно бы выпархивала всякий раз, когда ее чувства были обострены, или, скорее, подчеркнуты. Разве может актриса не подчеркивать своих чувств? И разве не возблагодарит она ситуацию, в которой они обнажены более обычного? И не именуется ли таковое поведение театральным? Во времена моего скромного знакомства с любительскими постановками в университете наставники показали нам несколько приемов, можно сказать, приоткрыли профессиональные тайны. Так вот, после моей реплики: «Обнаружатся – тогда и будем думать!» – Зенобия, сидевшая вполоборота, отвернулась совсем и подалась прочь, не сомневаюсь, что и отскочила бы, позволь ей это размеры каюты – то есть проделала движение, которое, как нам объясняли, называется правильным уходом со сцены. Поняв это, я захохотал и почти пришел в себя. Как сказал бы капитан – из одного священника на корабле один точно лишний, а театр прекрасно уравновешивает избыточный морализм. Недаром господин преподобный и мисс Брокльбанк дали нам во время службы такое дивное представление. В тот же миг мне в голову пришел сюжет, достойный самого Шекспира. Колли нашел Зенобию привлекательной, она продемонстрировала готовность пасть на колени перед мужчиной духовного звания – из них выйдет прекрасная пара! Может, стоит оказать им услугу – тем более некий мелкий бес шептал мне, что услугу я окажу на самом деле троим, включая себя самого. Вознести этих малосимпатичных Беатриче и Бенедикта на вершину страсти? «Я охотно сделаю все, что прилично, чтобы доставить кузине доброго мужа». Написав последние слова, я засмеялся в голос. Можно только надеяться, что остальные пассажиры, лежащие в койках, сейчас, глубокой ночью, когда склянки пробили три, решат, что я смеюсь во сне, как та самая Беатриче. Что ж, решено: в ближайшее время уделю мистеру Колли особое внимание – во всяком случае, до тех пор, пока мисс Брокльбанк не обнаружит, что французы ей больше не грозят!

 

(Z)

Зет, именно зет, вы не ошиблись: понятия не имею, что сегодня за день, зато какая у нас была суматоха! Какой скандал!

Я поднялся в привычный час, чувствуя, как сводит лоб – следствие, как я решил, слишком обильных возлияний слишком скверного бренди с мистером Деверелем. Оделся, вышел на палубу, чтобы ветер выдул дурноту, и тут из коридора показался не кто иной, как наш преподобный, которого, моими стараниями, ждало столь прекрасное будущее. Помня о своих планах, я приподнял шляпу и пожелал ему доброго утра. Он поклонился, заулыбался и, в свою очередь, приподнял треуголку, с достоинством, которого я ранее за ним не замечал. Не иначе как Земле Ван-Димена понадобился епископ! Я с удивлением следил, как священник твердой походкой поднялся по трапу на ют, где столбом стоял мистер Преттимен, сжимая свое нелепое оружие. Я помахал и ему, так как, хоть сейчас я и уделяю пристальное внимание мистеру Колли, мистер Преттимен, уж будьте уверены, никогда не выпадет из поля моего зрения.

– Ну что, подстрелили своего альбатроса?

Мистер Преттимен подпрыгнул от негодования.

– Нет, сэр! Что за нахальство – выбить ружье прямо у меня из рук! Грустно и смешно! Кругом невежество, дикость и махровое суеверие!

– Конечно, конечно. Во Франции такое было бы невозможно, – умиротворяюще поддакнул я и двинулся на шканцы.

Вскарабкался по трапу, и каково же было мое удивление, когда я обнаружил там мистера Колли собственной персоной. В круглом парике, треуголке и черной мантии, он стоял перед капитаном Андерсоном прямо на священной земле – то есть палубе! Когда я шагнул на последнюю ступеньку, капитан резко повернулся, отошел к поручню и сплюнул за борт. Он был красен лицом и зол, как горгулья. Мистер Колли сдержанно приподнял шляпу и направился к трапу. Навстречу ему попался лейтенант Саммерс, и они очень серьезно поприветствовали друг друга:

– Если я не ошибаюсь, мистер Саммерс, именно вы разоружили мистера Преттимена?

– Да, сэр.

– Никто не пострадал?

– Я выстрелил в воздух.

– Мой долг – поблагодарить вас за это.

– Не стоит благодарности. Лучше… мистер Колли!

– Да, сэр?

– Прошу вас, примите мой совет.

– По какому поводу, сэр?

– Не торопитесь. Экипаж совсем новый, людей мы почти не знаем. После вчерашнего… Понимаю, вы не одобряете спиртное в любом его виде, но… Я прошу вас подождать, пока матросам не раздадут ром. После этого они если и не внимают голосу разума, так хотя бы становятся спокойней и дружелюбней.

– У меня есть защита, сэр.

– Поверьте мне, я знаю, о чем говорю! Когда-то я был в их шкуре…

– Меня охраняет Господь.

– Сэр! Мистер Колли! Раз уж хотите меня отблагодарить, сделайте одолжение – погодите всего лишь час!

Воцарилась тишина. Мистер Колли заметил меня и церемонно поклонился, прежде чем ответить мистеру Саммерсу:

– Будь по-вашему, сэр.

Джентльмены снова раскланялись. Мистер Колли направился в мою сторону, так что пришлось и мне кланяться еще раз. Версаль – не иначе! Священник начал спускаться по трапу. Откуда же в нем столько чопорности? Шекспировский план потеснило жгучее любопытство. Боже мой, думал я, неужто Южное полушарие заполучило себе архиепископа! Я поспешил за пастором и перехватил его, когда он уже готов был скрыться в коридоре.

– Мистер Колли!

– Да, сэр.

– Я давно хотел познакомиться с вами поближе, но обстоятельства, к сожалению, складывались таким образом…

Грубую физиономию Колли расколола улыбка. Он сорвал шляпу, прижал ее к животу и начал кланяться, извиваясь в реверансах. Архиепископ тут же съежился до размеров викария – нет, бродячего проповедника. Презрение вернулось, почти заглушив любопытство. Но я напомнил себе, как нуждается в его услугах Зенобия и что я должен держать его в запасе или, как говорят военные моряки, в резерве!

– Мистер Колли, мы никак не можем как следует познакомиться. Хотите, прогуляемся как-нибудь по палубе?

Что тут началось! Лицо священника, и без того обожженное тропическим солнцем, покраснело еще сильнее, а потом так же стремительно побледнело. Клянусь, в глазах его показались слезы! Кадык на шее заплясал вверх-вниз над полотняными ленточками.

– Мистер Тальбот, сэр!.. У меня нет слов… Как я мечтал… Столь благородно с вашей стороны – вашей и вашего покровителя… Какое великодушие… Истинно христианское милосердие… Бог да благословит вас, мистер Тальбот!

Он нырнул в поклоне еще раз, отошел на ярд или два, нырнул снова и исчез в своей каюте.

Откуда-то сверху раздалось презрительное фырканье; я поднял голову и увидел мистера Преттимена, глядящего на нас из-за леера, со шканцев. Он тут же повернулся и исчез из виду. Да я и не обратил на него особого внимания, все еще переваривая эффект, который мои слова произвели на Колли. Разумеется, у меня подобающая моему сословию внешность и надлежащий костюм. Я осознаю как свое положение, так и то, что будущая должность возможно – заметьте, я сказал: возможно! – добавит мне чуть больше веса в обществе, чем обыкновенно бывает в мои годы. В чем, ваша светлость, так или иначе, будете повинны вы – впрочем, разве не обещал я, что не стану более надоедать вам выражениями благодарности? Итак, во мне нет ничего такого, что заставляло бы этого странного человека относиться ко мне, как к особе королевской крови. Я полчаса погулял между срезом шканцев и грот-мачтой, чтобы освежить голову и всесторонне обдумать ситуацию. Видимо, случилось что-то мне неизвестное – скорее всего во время представления, когда я был всецело занят борьбой с прелестным врагом. Не могу сказать, что именно, равно как и почему оно заставило мистера Колли прийти в такой восторг от моего безобидного приглашения. А тут еще лейтенант Саммерс, который разрядил мушкет Преттимена, не задев при этом никого из окружающих! Невероятная оплошность со стороны опытного офицера! В общем, сплошные загадки и тайны, особенно непонятна явная благодарность Колли за мое к нему внимание. Обидно, что нельзя расспросить обо всем пассажиров или моряков, так как тогда придется обнаружить счастливое неведение, вызванное тем, что весь вчерашний вечер я провел с Женщиной. Что же делать? Я вернулся в коридор и решил пойти в салон, чтобы по обрывкам разговоров попытаться восстановить причину странной признательности мистера Колли. Тут из своей каюты выскочила мисс Брокльбанк и схватила меня за руку.

– Мистер Тальбот… Эдмунд!

– Чем могу быть полезен, мадам?

В ответ – глубокое контральто, пианиссимо:

– Письмо!.. О Господи! Что же мне делать?!

– Зенобия! Расскажите мне все!

Если мой ответ показался вам несколько театральным, то вы правы – так оно и было. Мы словно бы перенеслись на сцену.

– О небо! Такой маленький листочек бумаги! Потерялся, пропал!

– Дорогая, я вам ничего не писал! – мигом соскочив с подмостков, открестился я.

Ее божественная грудь вздымалась все выше и выше.

– Оно от другого!

– Что ж, за других я не в ответе. Обращайтесь к ним, а мне пора. Всего…

Я хотел было ретироваться, но Зенобия вцепилась в меня еще крепче.

– Записка совершенно невинная, но… может быть неверно истолкована. Я, верно, обронила ее… о, Эдмунд, вы знаете где!

– Уверяю вас, когда я убирал каюту после известного вам события, я обязательно заметил бы…

– Прошу! Умоляю!

В ее взгляде читалась безусловная вера в меня, смешанная со страданием, которое, как известно, очень украшает и без того блестящие глазки. Впрочем, кому я это говорю – ведь вы, ваша светлость, по сей день окружены обожательницами, которые пожирают глазами того, кем они хотели бы, да не могут, обладать – кстати, не слишком ли грубо я льщу? Помнится, вы учили меня, что лесть чаще всего достигает цели, когда она приправлена истиной!

Зенобия прижалась ко мне и промурлыкала:

– Она должна быть в вашей каюте. Если ее обнаружит Виллер, я пропала!

И я тоже, черт побери! Неужели именно на это она и намекает?

– Ни слова больше, мисс Брокльбанк! Все понятно!

Я ушел в правую кулису. Или в левую? В театре все так запутано. Скажем так: я направился в свою просторную обитель по левому борту судна, открыл дверь, вошел, закрыл дверь и приступил к поискам. Не знаю ничего более отвратительного, чем искать небольшую вещицу в тесном помещении. Первое, что я обнаружил – в каюте толчется еще пара ног помимо моих. Я поднял глаза.

– Ступайте, Виллер! Ступайте!

Он повиновался. На бумажку я наткнулся почти сразу же после его ухода – как только отчаялся ее найти. Хотел налить воды в парусиновый таз и увидел там сложенный листок. Я схватил его и собирался было нести в каюту к Зенобии, но застыл, пораженный догадкой. Утром я совершил свое обычное омовение. После этого парусиновый таз был вылит, а койка заправлена.

Виллер!

Я мигом развернул бумажку и сделал глубокий вдох.

Записка была совершенно безграмотной.

ДРАГОЦЕНАЯ И ОБАЖАЕМАЯ НЕМОГУ БОЛЬШЕ ЖДАТЬ! Я НАКОНЕЦТО НАШОЛ МЕСТО ГДЕ НИКОВО НЕТ! СЕРЦЕ БЪЕТСЯ В ГРУДИ КАК НЕ БИЛОСЬ ДАЖЕ В МИНУТЫ ОПАСНОСТИ! ЛИШ НАЗОВИТЕ ВРЕМЯ И МЫ УЛЕТИМ НА НЕБЕСА!

ВАШ БРАВЫЙ МАРЯК

Бог мой, подумал я, что же это за вознесенный на вершину смехотворности лорд Нельсон? А Зенобия, очевидно, вообразила себя Эммой Гамильтон и поразила неизвестного «бравого маряка». Я совершенно запутался. Сперва полный достоинства мистер Колли, теперь записка… Саммерс с мушкетом Преттимена, который на самом деле – Брокльбанка… Я захохотал и кликнул Виллера.

– Пришлось вам у меня тут поработать. Что бы я без вас делал?

Виллер лишь молча поклонился.

– Спасибо за усердие. Вот вам полгинеи. Вы ведь иногда страдаете забывчивостью, не правда ли?

Слуга и взглядом не повел в сторону раковины.

– Спасибо, мистер Тальбот, сэр. Можете положиться на меня в любое время.

Он исчез. Я снова проглядел записку. Это явно не Деверель, джентльмен не может писать столь неграмотно. И что же теперь делать?

Был миг – и когда-нибудь, в далеком будущем, я наверняка над собой посмеюсь, – когда я, поддавшись магии театра, сообразил, как мне избавиться разом и от Зенобии, и от пастора: подкинуть записку в его каюту, а потом «обнаружить». Что это, сэр, неужто письмо к мисс Брокльбанк?! Как можно, ведь вы же слуга господень! Кайтесь, нечестивец, а пока позвольте поздравить вас с любовной интрижкой!

Последняя выдумка отрезвила меня, вызвав изумление и досаду. Подумать только – я, человек, считающий себя разумным и благородным, замышляю действо не то чтобы преступное, но низкое и постыдное! До чего же я докатился! Видите – я ничего не скрываю. Сидя на краешке койки, я пытался понять, что довело меня до гнусных мыслей, и решил, что корень всех бед лежит в драматической натуре Зенобии – то фарс, то мелодрама, одним словом: театр! Так пускай провозгласят во всех школах – Платон был прав!

Я встал, дошел до соседней каюты, постучал. Зенобия открыла, я сунул ей записку и вернулся к себе.

 

(Омега)

Омега, омега, омега. Сцена последняя, я уверен! Больше уж ничего не может случиться – разве что пожар, кораблекрушение, атака врага или чудо. И даже в этом, последнем, случае развязка, я уверен, будет театральной – нечто вроде божественного вмешательства. Хоть я и отказался позорить себя сим недостойным занятием, удержать весь корабль от лицедейства просто не в моих силах! Сейчас мне должно было бы предстать пред вами в мантии глашатая – к примеру, из вашего Расина… Ох, простите мне это «ваш», не могу думать о нем иначе… Или мне стоит держаться греков? Итак, спектакль. Трагедия или фарс? Но разве трагедия не основана на величии главного героя? Иначе как же он сможет величественно пасть? А фарс в нашем случае напоминает комедии с Полишинелем. Тут герой падает скорее в глазах общества. О смерти речи не идет. Он не выколет себе глаза, и разгневанные фурии не станут преследовать его: он не совершал злодеяний, не преступал законов, – разве что наш самодур-капитан держит еще парочку в запасе, для самых неосторожных.

Избавившись от записки, я вышел на палубу подышать свежим воздухом и поднялся на шканцы. Капитана там не было, вахту несли Деверель и престарелый гардемарин Дэвис, который при свете дня казался сущей развалиной. Я помахал Деверелю и вернулся, намереваясь перекинуться словечком с Преттименом, который с упрямством безумца патрулировал палубу (мне все больше и больше кажется, что этот человек не может представлять государственной опасности. Никто не принимает его всерьез. Тем не менее я помню свой долг и продолжаю водить с ним знакомство). Преттимен не обратил на меня внимания. Он смотрел на шкафут. Я последовал его примеру.

Каково же было мое удивление, когда я разглядел спину мистера Колли, который спустился со шканцев и проследовал на ту часть судна, что предназначалась для простонародья. Это и само по себе было удивительно, так как он пересек белую линию у грот-мачты, означавшую, что дальше им ходу нет – разве что по приглашению или по делу. Но еще удивительней было то, что Колли облачился в полное церковное одеяние! Стихарь, риза, капюшон, парик и шляпа под тропическим солнцем выглядели по крайней мере глупо! Двигался он торжественно, размеренным шагом, точно в церкви. Разлегшиеся на солнышке люди мигом вскочили – как мне показалось, несколько оробев. Мистер Колли исчез в кубрике. Видимо, именно об этом он говорил с Саммерсом. Наверное, матросам уже раздали ром – в самом деле, я припомнил боцманскую дудку и крики «За ромом подходи!», на которые не обратил внимания, потому что они стали уже слишком привычны. Судно шло легко, солнце жарило. Матросы наслаждались отдыхом или, как назвал это Саммерс, временем на «зашить-зачинить». Я постоял на палубе, почти не обращая внимания на гневные речи Преттимена по поводу, как он выразился, варварских пережитков, и с любопытством ожидая возвращения пастора. Ведь не закатит же он там полную службу? Хотя шел, вернее шествовал, он так, будто его окружала толпа каноников вместе с самим настоятелем, да еще и под звуки ангельского хора, – что, разумеется, не могло не возбудить во мне интереса. Я понял, в чем его ошибка. Не получивший власти по праву рождения, он переоценивал важность своего сана. И сейчас направлялся к низшим классам во всем блеске Церкви Торжествующей – или же Церкви Воинствующей? Эта картина тронула меня, так как Колли являл собой одну из основ, которые привели английское или даже, не побоюсь этого слова, британское общество к тому расцвету, которым оно наслаждается и поныне. Только что передо мной прошла Церковь, а сзади, в своей каюте сидит Государство в лице Андерсона. Какой же кнут окажется более хлестким? Кошка-девятихвостка, которую капитан хранит в красном саржевом футляре (хотя при мне еще ни разу не применял), или умозрительное, выдуманное наказание – страх перед адским огнем? Потому что, судя по оскорбленному и вместе с тем величавому виду мистера Колли, ему нанесли какую-то обиду – уж не знаю, настоящую или вымышленную. Я бы не удивился, если бы услышал из кубрика вопли раскаяния или крики ужаса. Не знаю, сколько я простоял так, ожидая, что же случится. В конце концов, решил, что уже не случится ничего, вернулся в каюту и занялся вот этой записью, которую, еще тепленькую, и представляю вашему вниманию. Прервал меня шум.

Догадаетесь ли вы, ваша светлость, в чем было дело? Думаю, нет – даже вы! (Видите, я льщу все искуснее – что же будет дальше!)

* * *

Первым делом из кубрика раздались аплодисменты. Не те, что следуют за удачной арией или даже прерывают оперу на несколько минут. В них не было истеричности, публика не выходила из себя, никто не швырял цветы и деньги по примеру тех молодых оболтусов, что раз, на моих глазах, пытались попасть прямо в грудь знаменитому актеру. Эти же, как подсказало мне опытное ухо, хлопали так, как положено, как хлопал бы я сам в театре Шелдона, среди своих друзей, если бы какому-нибудь важному иностранцу присваивали почетную ученую степень. Я торопливо выскочил на палубу, но там уже воцарилась тишина. Мне показалось, что я слышу голос пастора, и я решил было подойти поближе. Но потом вспомнил, какое количество проповедей уже выслушал в своей жизни и сколько еще буду вынужден выслушать. Путешествие, несмотря на все его тяготы, в этом смысле явилось отдыхом. Так что я решил подождать, пока наш новый герой, Колли, не убедит капитана, что его дряхлой посудине необходим целый ряд церемоний. А когда перед моим мысленным взором проплыло некое издание под заголовком «Проповеди Колли» или даже «Колли и его Плавание по Жизни», я заранее решил, что откажусь от подписки.

Я уж было собрался отойти в слабо колыхавшуюся тень какого-нибудь паруса, когда снова услыхал взрыв аплодисментов – неожиданный и более дружелюбный, чем раньше. Не буду уточнять, как редко пастор в полном облачении или, как называет это юный мистер Тейлор, «в пух и прах расфуфыренный», удостаивается аплодисментов. Стоны и слезы, вопли раскаяния и благочестивые причитания – вот чего он мог бы ожидать, окажись его проповедь удачной; тишина и унылые зевки стали бы ему наградой, останься он все тем же унылым занудой. Но хлопки, которые я услышал из кубрика, казалось, поощряют номер какого-нибудь жонглера или акробата. Словно Колли, подбросив в воздух шесть фарфоровых тарелок и заработав этим первую порцию аплодисментов, теперь поставил на лоб бильярдный кий, удерживая на нем ночной горшок!

К этому времени я уже сгорал от любопытства и готов был рвануться туда, чтобы все выяснить, когда с вахты сменился Деверель и не иначе как со скрытым намеком начал обсуждать со мной красотку Брокльбанк! Я решил, что он меня подозревает, и, как любой молодой человек на моем месте, почувствовал себя польщенным, хоть и струсил немного, представив себе, что будет, если раскроется наша связь. Сама прелестница стояла у левого борта, глядя в рот мистеру Преттимену. Я увлек Девереля с собой в пассажирский коридор, где мы с изрядной долей свободы обсудили пресловутую даму, после чего мне пришло в голову, что во время моего недомогания Деверель, возможно, также добился успеха, хотя и предпочитает говорить об этом исключительно намеками. Выходит, мы в одной лодке? О небо! Что ж, морской офицер – тоже джентльмен, и мы ни при каких обстоятельствах не выдадим друг друга. Выпив со мной рюмку-другую в салоне, Деверель ушел по делам, а я направился было в свою каморку, когда меня остановил шум, да не просто шум – громовой хохот! Представить себе остроумного Колли было выше моих сил, поэтому я решил, что он уже покинул кубрик, и матросы хохочут ему вслед, как расшалившиеся школьники, что передразнивают строгого учителя, как только тот выйдет из класса. Я поднялся на палубу, оттуда на шканцы, но не увидел никого, кроме стоящего на полубаке дозорного. Все были внутри, в кубрике. Выходит, решил я, Колли сказал все, что хотел, и теперь переодевается у себя в каюте. Но корабль уже охватило любопытство. За моей спиной палубу заполнили пассажиры и офицеры. Некоторые, посмелее, встали рядом со мной, на шканцах, у леера. Призрак театра, преследующий меня и влияющий на все мои размышления, подчинил себе, казалось, все судно. В какой-то миг я испугался, что офицеры боятся мятежа, потому и вышли на палубу. Но нет – если бы Деверель что-то подозревал, он бы не вел себя так спокойно. И все-таки все смотрели вперед – на большую и неизведанную часть корабля, где, уж не знаю как, развлекались матросы. Мы превратились в зрителей, а там, за шлюпками и гигантским цилиндром грот-мачты лежала сцена. Срез полубака поднимался, как стена дома, украшенная двумя лестницами и двумя же входами на каждой стороне, дразня зрителей, с напряженным любопытством ожидающих: состоится спектакль или их постигнет жестокое разочарование? Никогда я столь остро не чувствовал разницы между сумбурностью подлинной жизни с ее случайностями, недоговорками и будоражащими душу секретами и театральной фальшью, которую я некогда принимал за реальность. Не решаясь спросить, что происходит, я ломал голову над тем, как выяснить это самому, не демонстрируя неподобающего любопытства. Разумеется, ваш любимец вывел бы на сцену героиню и ее подругу, мой вместо этого добавил бы ремарку: «Появляются два матроса». Все, что я слышал со своего места – это растущее возбуждение в кубрике и не меньшее – среди пассажиров, не говоря уже про офицеров. Я все ждал какого-то события, и вот оно произошло! Двое юнг – не гардемаринов, нет! – вылетели из двери по левому борту, скрылись за грот-мачтой и столь же неожиданно влетели обратно по правому! Я пытался понять, что за идиотская проповедь может служить источником подобного веселья, когда заметил капитана, который с непроницаемым лицом стоял на шканцах и взирал на происходящее. Мистер Саммерс, старший офицер, торопливо и взволнованно вскарабкался по трапу и подбежал к Андерсону.

– Да, мистер Саммерс? – откликнулся тот.

– Умоляю вас, позвольте мне их утихомирить!

– Нам не пристало вмешиваться в дела церкви, мистер Саммерс.

– Сэр, матросы… Сэр!

– Что с ними?

– Они пьяны, сэр!

– Что ж, проследите, чтобы виновные были наказаны.

Капитан отвернулся от Саммерса и словно бы впервые заметил меня.

– Добрый день, мистер Тальбот! Надеюсь, вы довольны последними днями путешествия?

Я ответил, что да, доволен, выразив согласие словами, коих сейчас уже не припомню, так как в тот момент был целиком захвачен переменой, произошедшей в капитане. Выражение лица, с которым он выслушивал подчиненных, можно сравнить разве что с открытой дверью тюрьмы. Обычно он выпячивает нижнюю челюсть и свешивает на нее всю остальную физиономию, мрачную и нахмуренную под нависшими бровями – зрелище не для слабонервных! Однако сегодня и в лице его, и даже в голосе проскальзывал некий намек на веселье!

– Позвольте по крайней мере… Гляньте-ка, что там творится! – вскрикнул Саммерс, указывая куда-то пальцем.

Я обернулся.

Вы никогда не размышляли над тем, почему мы знаменуем окончание учебы тем, что натягиваем на себя средневековые капюшоны и венчаем головы лотком штукатурщика (кстати, а перед ректором хорошо бы нести золоченое корытце для раствора… Извините, отвлекся). Из левого выхода появились два силуэта, которые теперь следовали к правому. Раздавшийся в это же время звон склянок и явно ироничный возглас «Все спокойно!» сделал их похожими на фигурки каких-то причудливых часов. На первом красовался черный, отороченный мехом капюшон, который не свисал на спину, а был натянут на голову, точно на миниатюрах в иллюстрированных манускриптах времен Чосера. Человек придерживал его рукой под подбородком, как дамы придерживают шаль, а второй рукой уперся в бедро и семенил по палубе преувеличенно жеманной женской походкой. За ним, шаркая, тащился второй, в матросской робе и потрепанной академической шапочке. Как только оба скрылись в кубрике, оттуда донесся новый взрыв смеха и поощрительные выкрики.

Позволю себе замечание, после которого вы, ваша светлость, скорее всего подумаете, что ваш крестник задним умом крепок. Сценка была предназначена не столько тем, кто сидел внутри, сколько нам – тем, что столпились на корме! Встречались ли вам актеры расчетливо направляющие монолог то подальше, то поближе, то на галерку, то в дальние углы зала? Так и те двое, что прошествовали перед нами, адресовали свой портрет людской слабости и ограниченности прямиком на корму, где собрались их господа. Если ваша светлость имеет хоть малейшее понятие, сколь проворно распространяются сплетни на корабле, вы сможете представить себе скорость – нет, стремительность! – с которой новости о происшествии на полубаке разнеслись по судну. Моряки, пассажиры – у всех тут же нашлись какие-то дела. Все сбежались наверх, сознавая, что нас объединяет одно: угроза общественному спокойствию, которая в любой момент могла вскипеть среди простонародья. Выходка матросов отличалась грубостью и заносчивостью, а повинны в ней были мистер Колли и капитан Андерсон: первый стал ее причиной, второй допустил ее. На протяжении целого поколения (несмотря на победы нашего оружия) цивилизованный мир горько оплакивал последствия недостатка дисциплины среди галльской расы. Я с отвращением выбрался со шканцев, едва обращая внимание на тех, кто со мной здоровался. На палубе стояли мистер Преттимен с мисс Грэнхем. Я не без язвительности подумал, что вот ему наглядный пример свободы, за которую он так ратует! Капитан ушел, оставив за себя Саммерса, который все так же напряженно поглядывал на нос, будто ожидал появления врага, Левиафана или, на худой конец, морского змея. Я уже хотел удалиться на шкафут, когда из коридора вышел мистер Камбершам. Я собрался расспросить его о происходящем, но из кубрика вихрем вылетел Томми Тейлор и бросился на корму. Камбершам мгновенно сцапал его.

– Что за поведение, юноша?!

– Сэр, мне надо к старшему офицеру, честно-честно, разрази меня гром!

– Опять сквернословите, щенок?

– Да там пастор этот, сэр, говорю вам, он там!

– Хватит дерзить, жалкая козявка, для вас он – мистер Колли!

– Конечно, сэр, конечно! Мистер Колли там, в кубрике, надрался, как сапожник!

– Ступайте вниз, сэр, а не то окажетесь на мачте!

Мистер Тейлор предпочел исчезнуть. Я же застыл в полном изумлении, осознав наконец, что и во время непонятного веселья, и даже во время дерзкого спектакля, когда на палубе кривлялись фигурки из часов, мистер Колли оставался в кубрике. Мне тут же расхотелось в каюту. К тому времени народ толпился не только на палубе. Зрители поживее залезли на ванты бизань-мачты, а на шкафуте – говоря по-театральному, в партере – собралась толпа. Забавно, что окружавшие меня дамы не менее мужчин выказывали живой интерес к происходящему. Желая, разумеется, только одного: удостовериться, что дошедшие до них слухи – бессовестная ложь, да-да-да, пусть их убедят, что все это сплошные выдумки, иначе они ужасно, ужасно расстроятся, и неужели, неужели такое и впрямь могло случиться – нет, нет, не могло, а если все же, вопреки всем вероятностям, это правда, они никогда, никогда… Только мисс Грэнхем с непроницаемым лицом спустилась по трапу и исчезла в коридоре. Мистер Преттимен с мушкетом в руках несколько раз перевел взгляд с нее на шканцы и обратно, а потом поспешил следом. Все, кроме этой суровой пары, остались на местах, перешептываясь и кивая, так что корма напоминала скорее комнату для совещаний, чем палубу военного корабля. Прямо подо мной тяжело оперся на палку мистер Брокльбанк, возле него, с каждой стороны, согласно покачивались шляпки дам. Рядом молча стоял Камбершам. На палубе вдруг воцарилась тишина, такая, что стали слышны обычные звуки корабля – плеск волн о борт, посвистывание ветра в снастях. И в этой тишине мои – вернее, наши – уши уловили словно бы ее порождение: далекий мужской голос. Голос мистера Колли. Такой же слабый и чахлый, как и его обладатель, голос выводил знакомые слова знакомой песенки, которую поют и в пивных, и в изысканных гостиных, Колли мог выучить ее где угодно.

«Где гулял ты день-деньской, Билли-бой?» Потом наступила недолгая тишина, и голос затянул следующую песню, мне незнакомую. Слова, видимо, были с перчиком, что-нибудь из сельских куплетов, потому что в ответ раздались взрывы хохота. Деревенский мальчишка, рожденный, чтобы собирать камешки и кидаться ими в птиц, наверняка подслушал их где-нибудь под изгородью, у которой отдыхали наработавшиеся крестьяне.

Когда я вспоминаю эту сцену, я не могу объяснить охватившую всех уверенность, что невинная оплошность Колли выльется в серьезный скандал. Предыдущие события убедили меня в том, что нет ни малейшего толка смотреть в сторону сцены, то есть кубрика, так как это не дает представления о размахе и подробностях драмы. И все-таки я чего-то ждал. Ваша светлость может совершенно резонно спросить: «Неужто вы никогда не слыхали о нализавшемся пасторе?». А я отвечу, что слыхать слыхал, а видать – никогда не видел. Да и обстоятельства бывают разные.

Пение стихло. Снова раздался смех, аплодисменты, потом неодобрительные крики и свист. Появилась надежда, что мы наконец-то получим хоть какое-то представление о происходящем, что было бы только справедливо, учитывая качку, скуку и опасность, которыми мы платили за места в зале. Именно в этот переломный момент капитан вышел из каюты на шканцы, занял место у леера и оглядел сцену и зрительный зал. Лицо его было сурово – не хуже, чем у мисс Грэнхем. Он суховато сообщил Деверелю, который к тому времени заступил на вахту, что священник до сих пор в кубрике, причем в голосе его звучал явный намек, что это – личный недосмотр самого Девереля. Сделав пару кругов по шканцам, капитан вернулся назад и обратился к лейтенанту уже более дружелюбно:

– Мистер Деверель! Будьте добры, уведомьте пастора, что ему пора в каюту!

Все напряглись и застыли, когда Деверель повторил приказ Виллису, который, в свою очередь, козырнул и отправился в кубрик. Десятки взглядов уперлись ему в спину. Десятки ушей услышали, как мистер Колли обратился к нему так ласково, что мисс Брокльбанк запылала как пион. Юный джентльмен выскочил из кубрика и, хихикая, помчался обратно. Однако мало кто обратил на него внимание, потому что следом, из левой двери, как какой-нибудь лилипутский Полифем, нелепый и отвратительный, выбрался Колли. Его церковный наряд исчез вместе со всеми признаками сана: париком, бриджами, чулками и туфлями. Какая-то добрая душа в приступе жалости снабдила его парусиновой рубахой от матросской робы, которая, в силу тщедушности пастора, прикрывала ему бедра. Поддерживал его молодой здоровяк, голова Колли лежала на его груди. Когда эта нелепая парочка проходила мимо грот-мачты, мистер Колли качнулся назад так, что им пришлось остановиться. Было очевидно, что он плохо понимает, где он и что с ним происходит. Его переполняло невероятное веселье. Взгляд плавал, явно не сосредоточиваясь на окружающем. Телосложением пастор тоже похвалиться не мог. Голова без парика оказалась маленькой и узкой. На ногах почти не было икр, вместо них капризная Природа наградила его огромными коленями и ступнями, выдающими простонародное происхождение. Он бормотал какую-то чепуху, даже напевал. И вдруг, словно только что заметив собравшихся зрителей, отшатнулся от провожатого, выпрямился на нетвердых ногах и, протягивая руки, будто желал обнять нас всех, выкрикнул:

– Радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь!

После чего погрузился в задумчивость. Повернулся направо, медленно и осторожно дошел до фальшборта и помочился на него. Как завизжали, прикрывая лица ладонями дамы, как вознегодовали мужчины! Мистер Колли повернулся к нам и открыл рот. Даже сам капитан не мог бы добиться такой мгновенной тишины.

Пастор воздел правую руку и проговорил заплетающимся языком:

– Да пребудет на вас благословение Божье, во имя Отца, Сына и Святого Духа!

Ну и шум тут поднялся, доложу я вам! Если публичное отправление естественных надобностей возмутило дам, то благословение от пьяного в одной рубахе вызвало волну негодующих выкриков, поспешных уходов и даже один обморок. Не прошло и секунды, как Филлипс и мистер Саммерс уволокли бедолагу с глаз долой, в то время как матрос, приведший его на корму, стоял и смотрел им вслед. Едва Колли исчез, моряк поднял глаза на шканцы, почтительно козырнул и скрылся в кубрике.

Подводя итоги, скажу, что зрители остались довольны. Капитан Андерсон, подойдя к дамам, вел себя так, словно был устроителем выступления Колли, и с невероятной любезностью, в нарушение собственных правил, пригласил прогуляться по шканцам. Он вежливо, но непреклонно отказался обсуждать произошедшее, однако поступь его была исполнена легкости, а в глазах сиял тот свет, который, как я всегда считал, загорается у военного моряка только перед битвой. Остальные офицеры быстро успокоились. Они навидались пьяных, да и сами бывали героями подобных происшествий, так что отнеслись ко всему, как к части корабельной истории. И что такое моча пьяного Колли для военного, который видел на палубе кровь и кишки своих товарищей?

Я вернулся в каюту, полный решимости снабдить вас настолько полной и живой картиной случившегося, насколько возможно. Однако не успел я восстановить ход событий, как они посыпались снова. Пока я описывал странный шум из кубрика, в коридоре с грохотом распахнулась дверь. Я вскочил и выглянул наружу через зарешеченное окошко – своего рода глазок. Надо же – Колли вылез из каюты! В руке он сжимал кусок бумаги, а на лице его блуждала все та же счастливая, блаженная, улыбка. Плавая в этой счастливой дымке, он прошествовал к местам общего пользования на нашей стороне корабля. Очевидно, что пастор все еще витал в волшебной стране, которая рано или поздно растает и оставит ему… А что же она ему оставит? Учитывая, что Колли явно не привык к крепким спиртным напиткам… Я представил себе, что он ощутит, придя в себя, и захохотал. Однако быстро успокоился. Плотно закрытая каюта становится настоящей душегубкой.

 

(51)

По-моему, сегодня пятьдесят первый день нашего плавания, а может быть, и нет. Я совсем потерял интерес к календарю, да и к самому путешествию. Здесь, на борту – свой календарь; мы считаем время по событиям, а с тех пор, как нас повеселил Колли, почти ничего и не происходит. Ему теперь одна дорога – в изгои. Капитан продолжает сиять и лучиться. Колли не показывается из каюты уже четыре дня, прошедшие с момента его падения. Никто не видел его, кроме слуг, если не считать того случая, когда он шествовал в гальюн с бумагой в руке! Ладно, хватит о нем.

Что может вас позабавить, так это хоровод, который мы, молодежь, устраиваем вокруг прелестницы Брокльбанк. Я еще не догадался, кто такой Бравый Моряк, зато точно знаю, что у Девереля с Зенобией была интрижка. Я прижал его к стенке, и он сознался. Мы согласились друг с другом, что любой может потерпеть небольшое кораблекрушение на этом берегу, и договорились в случае чего защищаться вместе плечом к плечу. Метафора так себе, знаю, можете представить, милорд, до чего довела меня скука. В общем, мы оба думаем, что сейчас она нацелилась на Камбершама. Я считаю, что это к лучшему, и Деверель со мной согласен. Мы оба боялись одних и тех же неприятностей от нашей общей возлюбленной. Вы наверняка помните мой безумный план устроить «Много шума из ничего» и привести нашу Беатриче и Бенедикта-Колли к вершинам страсти! Я поведал о нем Деверелю, он немного помолчал, а потом разразился громким хохотом. Только я собрался сказать, что такое поведение меня оскорбляет, как он с невероятной любезностью попросил прощения и объяснил, что его насмешило забавное стечение обстоятельств, как говорится, нарочно не придумаешь, и он с удовольствием поделится со мной, если я дам слово никому больше об этом не рассказывать. Тут нас прервали, и я так и не узнал, о чем он, но как только узнаю, немедленно сообщу вам.

 

Альфа

Я совсем пал духом и несколько дней не уделял внимания дневнику. Меня охватила апатия. Делать было почти нечего – гуляй по палубе да пей с кем-нибудь в салоне, а потом опять прогулка, да, быть может, разговор с кем-то из пассажиров. Я еще не рассказывал вам, что когда «миссис Брокльбанк» вышла наконец из каюты, она оказалась чуть ли не моложе собственной дочери? Я стараюсь избегать и ее, и Зенобии, которая от жары блестит так, что вид ее не вызывает ничего, кроме тошноты. Камбершаму, однако, это не мешает. От скуки и тропической жары мы принялись больше пить. Я было подумывал снабдить вас полным списком пассажиров, но отказался от этой мысли. Вас это вряд ли заинтересует, так что пусть остаются κωφά πρόσωπα. А вот что на самом деле интересно, так это поведение – или, вернее, отсутствие всякого поведения – Колли. С момента грехопадения он так и не выходит из каюты. К нему время от времени заходит слуга, Филлипс, и, как мне показалось, заглядывает мистер Саммерс. Видимо, это часть обязанностей старшего офицера. Неудивительно, что столь бесцветный человек, как Колли, испытывает некоторую робость при мысли о возвращении в приличное общество. Дамы осуждают его безоговорочно. Для меня же одно то, что капитан Андерсон, по выражению Девереля, «здорово отчихвостил» пастора, смягчает любое раздражение в адрес бедолаги.

Мы с Деверелем решили, что Брокльбанк просто-напросто везет с собой двух содержанок. Разумеется, я знаю, что на людей искусства общепринятые нормы морали не распространяются, но все-таки предпочел бы, чтобы он держал свой бордель где-нибудь подальше. Хорошо, что они занимают две каюты, одну – для «родителей», другую – для «дочки», хоть выглядит все пристойно. Что ж, приличия соблюдены, все довольны, даже мисс Грэнхем. Что касается мистера Преттимена – по-моему, он ничего не замечает. Благословенны будьте, иллюзии! Надеюсь, вы прибудете с нами на чужой берег вместе с остальными благами цивилизации!

 

(60)

Я только что вернулся из пассажирского салона, где мы долго сидели с Саммерсом. Разговор стоит того, чтобы его записать, хотя не могу отделаться от тяжелого чувства, что выглядел в нем не лучшим образом. Должен оговориться, что Саммерс чуть ли не единственный, кто делает честь службе Его Величества. Деверель, несомненно, истинный джентльмен, но к обязанностям своим относится не слишком серьезно. А всех остальных вообще можно было бы запросто уволить. Так что Саммерс – приятное исключение, и я – боюсь, не слишком-то тактично – завел с ним разговор о том, как хорошо, когда человек в жизни поднимается выше своего изначального положения. Разумеется, я сделал это не подумавши, и Саммерс ответил мне с изрядной долей горечи:

– Мистер Тальбот, не знаю как, и стоит ли говорить об этом, но вы сами совершенно ясно дали мне понять, что происхождение человека у него, можно сказать, на лбу написано, и никуда от него не деться.

– Бросьте, мистер Саммерс! Никогда я такого не говорил!

– Неужели не помните?

– Что именно?

– Ну конечно, – подумав, кивнул Саммерс. – Как только я попробовал встать на вашу точку зрения, мне все стало ясно. К чему вам помнить?

– Да что я должен помнить, сэр?

Саммерс помолчал и четко произнес, глядя в сторону, на фальшборт, словно бы следующие слова были написаны прямо на нем:

– «Что ж, Саммерс, могу только поздравить вас с тем, что вы превосходно овладели речью и манерами более высокого общества, чем то, к которому принадлежали по рождению».

Теперь настала моя очередь замолчать. Лейтенант сказал правду. Ваша светлость может при желании перелистать дневник и найти на предыдущих страницах эти самые слова. Я и сам перечитал запись о той, первой встрече. Разумеется, Саммерс мог бы сделать скидку на то, в каком смущении и замешательстве я тогда находился, но повторил он за мной как по писаному, никуда не денешься!

– Прошу простить меня, мистер Саммерс. Это было просто… бессовестно с моей стороны.

– Зато честно, – жестко ответил Саммерс. – В нашей стране при всем ее величии перейти из класса в класс так же невозможно, как невозможно дословно перевести текст с одного языка на другой. Сословность – вот язык Британии.

– Бросьте, сэр, – не согласился я. – Разве вы мне не поверили? Безупречный перевод возможен, и я могу привести вам примеры. Так же возможен и безупречный переход из класса в класс.

– Видимость перехода…

– В вашем случае – нет. Вы – настоящий джентльмен.

Саммерс вспыхнул, и лицо его не скоро приобрело привычный бронзовый цвет. Я решил, что теперь самое время прощупать почву.

– И все же, дорогой друг, среди нас и впрямь есть пример неудачного перевода.

– Могу предположить, что вы имеете в виду мистера Колли. Что ж, я и сам собирался поднять эту тему.

– Он покинул свой класс, не имея никаких достоинств, могущих помочь ему в дальнейшем продвижении.

– Вряд ли по его нынешним поступкам, не зная наверняка, можно судить, откуда он вышел.

– Неужели? Это сквозит в его внешности, речи и более всего в привычке к подобострастию, если не сказать – раболепию. Готов поспорить, он из простого крестьянства. К примеру – Бейтс, бренди, пожалуйста! – сам я могу выпить, сколько мне будет угодно, и никто на свете, особенно дамы, не застанет меня в том состоянии, каким насмешил нас и возмутил нас мистер Колли. Очевидно, когда в кубрике его начали угощать, ему не хватило ни сил, чтобы отказаться, ни достаточного воспитания, чтобы противостоять разрушительному воздействию спиртного.

– Вашу мудрость – да в книгу бы.

– Смейтесь, если угодно, сэр. Сегодня я на вас не сержусь.

– Я-то, однако, хотел поговорить совсем о другом. На борту нет врача, а между тем мистер Колли серьезно болен.

– Чем же это? Он молод и мог пострадать единственно от собственной неумеренности.

– И все же. Я говорил со слугой. Заходил в каюту и видел Колли своими глазами. За много лет службы ни я, ни Филлипс не встречали ничего подобного. Постель грязна, а пастор дышит, но не шевелится. Лежит на животе, уткнулся лицом в подушку, одной рукой держится за край койки, а второй вцепился в рым-болт на левой переборке.

– Удивляюсь, как вы еще едите после такой картины.

– Это что! Я пытался его перевернуть.

– Перевернуть? Не сомневаюсь, вам это удалось. Вы ведь втрое его сильнее.

– Только не сейчас.

– Я готов признать, мистер Саммерс, что до сих пор не наблюдал в Колли особого пристрастия к спиртному. Поговаривают, однако, что как-то раз старший наставник моего родного университета, слишком плотно пообедав перед службой, направился к кафедре, но, пошатнувшись, схватился за медного орла и пробормотал: «Кабы не этот чертов додо, загремел бы сейчас!» Подозреваю, вы об этом не слыхали.

Мистер Саммерс покачал головой.

– Я слишком много времени провожу в море, – мрачно ответил он. – Ваша история, вероятно, мало нашумела в тех краях, где я в то время плавал.

– Хотя она того стоит! Надо рассказать ее Колли, может статься, это его взбодрит.

Саммерс задумчиво разглядывал полный стакан.

– В нем чувствуется какая-то непонятная мощь. Словно Ньютонова сила притяжения. Рука, которой пастор держится за рым-болт, словно бы выкована из железа. А сам он так глубоко вдавился в кровать, будто все его тело налилось свинцом.

– Возможно, ему действительно лучше полежать.

– В самом деле, мистер Тальбот? Неужели и вас, так же, как и всех остальных, не трогает судьба несчастного?

– Я ведь не на службе!

– Тем более могли бы помочь, сэр!

– Чем?

– Могу я говорить с вами открыто? Какое отношение видел к себе этот пассажир?

– Его невзлюбил один человек, а вслед за ним и все остальные. Люди прониклись к Колли сперва безразличием, а затем и презрением, еще до его последней выходки.

Саммерс посмотрел в широкое кормовое окно и снова повернулся ко мне:

– Мои следующие слова буквально уничтожат меня, если я ошибся в оценке вашей натуры.

– Натуры? Моей натуры? Вы тратили время, изучая мою натуру? Вы…

– Простите, меньше всего на свете я хочу вас обидеть, и если бы не отчаянная ситуация…

– Да какая ситуация, ради всех святых?

– Все мы знаем о вашем происхождении, о будущей должности, и люди – как мужчины, так и женщины, – льстят вам, надеясь, что их слова в будущем достигнут ушей губернатора…

– Боже правый! Мистер Саммерс!

– Погодите, погодите! Поймите меня правильно, мистер Тальбот, я вас вовсе не осуждаю!

– А выглядит почему-то именно так!

Я вскочил было из-за стола, но Саммерс протянул ко мне руку таким просительным жестом, что я снова сел.

– Хорошо, продолжайте, если без этого никак.

– Я завел этот разговор не ради себя.

Некоторое время мы оба молчали. Потом Саммерс сглотнул – с усилием, будто во рту у него действительно была изрядная порция бренди.

– Сэр, вы воспользовались своим происхождением и будущей должностью для того, чтобы добиться невероятного внимания к своей персоне – я не осуждаю, вовсе нет! Кто я такой, чтобы подвергать сомнению традиции общества, если не сказать – законы природы? К чему я веду: вы ощутили все привилегии вашего положения. Я же призываю вас возложить на плечи подобающие им обязанности.

Примерно за… пусть будет за полминуты – ведь что такое время на корабле или, возвращаясь к странному сравнению, которое выходка Колли только усилила, – что такое время в театре? Так вот, примерно за полминуты я пережил невероятное разнообразие чувств – гнев, стыд, злость, изумление и замешательство, которое разозлило меня более всего, учитывая, что до этого разговора я понятия не имел о тяжелом положении мистера Колли.

– Что за дерзость, мистер Саммерс! Что за невероятная дерзость! – Когда перед глазами у меня прояснилось, я увидел, что загорелое лицо лейтенанта страшно побледнело. – Дайте мне прийти в себя. Стюард! Бренди!

Бейтс примчался бегом – видно, голос мой звучал более чем властно. Я не выпил стакан залпом, а сел и уставился в него.

Вся беда была в том, что Саммерс говорил правду!

– Ваш визит, сэр, к попутчику такого рода… – продолжил, наконец, Саммерс.

– Мой визит? Лезть в эту вонючую дыру?

– Отвечу вам словами, которые больше всего подходят к сложившейся ситуации: ноблесс оближ, сэр, положение обязывает.

– Черт бы побрал ваш французский, Саммерс! Хорошо, сделаю, что вы просите. В конце концов, я верю в честную игру!

– Именно это я и надеялся услышать.

– Серьезно? Ах, как великодушно с вашей стороны, сэр!

Мы снова замолчали. В конце концов я, довольно резко, сказал:

– Что ж, мистер Саммерс, не могу не признать, что вы правы. Я не проявил должной чуткости. Однако же человек, который поучает взрослых как провинившихся школьников, не вправе ожидать за это благодарности.

– Боюсь, что так.

Нет, это было уже слишком.

– Неужели, на ваш взгляд, я настолько злобен, мелок и мстителен? Можете не бояться, от меня ваша драгоценная карьера не пострадает! Ни к чему равнять меня с врагом!

В это время в салон вошли Деверель, Брокльбанк, еще кто-то, и разговор перешел на общие темы. Я постарался побыстрей убраться в каюту, захватив с собой стакан, и уселся там, раздумывая, что же теперь делать. Кликнул Виллера и велел ему найти Филлипса. У слуги хватило наглости спросить, зачем мне это понадобилось, и я в самых доходчивых выражениях объяснил ему, чтобы не лез не в свое дело. Филлипс явился незамедлительно.

– Филлипс, я собираюсь нанести визит мистеру Колли, и не хотел бы страдать от вида и запаха помещения, где лежит больной. Будьте так добры, уберите каюту и, по возможности, койку. Дайте мне знать, когда все будет готово.

Я ожидал протестов, но Филлипс, подумав секунду, вышел. Виллер просунул было голову в дверь, но я все еще злился и потому сказал, что если ему нечего делать, пусть пойдет и поможет с уборкой, после чего он мгновенно испарился. Прошло не менее часа, прежде чем я услышал стук в дверь – Филлипс доложил, что сделал все, что мог. Я вознаградил его и, обуреваемый дурными предчувствиями, пересек коридор. Виллер, однако же, реял неподалеку, будто надеялся получить полгинеи, за то, что вызвал Филлипса ко мне. Ох уж эти слуги – жадны, как священники, дерущие деньги за все подряд: крестины, венчание, похороны! Сопроводив меня до каюты мистера Колли, хитрецы намеревались подежурить у двери, но я велел им проваливать и проследил, чтобы оба действительно убрались прочь. И только тогда вошел.

Каюта Колли оказалась зеркальным отображением моей собственной. Хоть Филлипс и не смог полностью избавиться от зловония, он находчиво опрыскал все кругом каким-то резким и, тем не менее, приятным ароматом. Колли лежал именно так, как описал Саммерс. Одна рука судорожно сжимала то, что и Фальконер, и Саммерс согласно именовали рым-болтом. Нелепая голова вдавилась в подушку лицом вниз. Я в растерянности остановился у койки. Раньше мне никогда не приходилось навещать больных.

– Мистер Колли!

Нет ответа.

Я попробовал еще раз:

– Мистер Колли, сэр! Несколько дней назад я предложил вам познакомиться поближе. Но вы с тех пор так и не появились. Как же так? Могу я надеяться, что сегодня мы вместе прогуляемся по палубе?

По-моему, вполне уместно. Честное слово, я был доволен собой. И так уверился в том, что мне обязательно удастся поднять пастора на ноги, что только воспоминание о скуке, которую навевала на меня его компания, заставило меня несколько отступить.

– Или не сегодня, а когда вы будете в силах. Подожду вашего приглашения.

Ну разве не глупо? Фактически предложил этому зануде докучать мне, когда ему будет угодно. Я подвинулся поближе к двери и обернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как испаряются Виллер и Филлипс. Оглядев каюту, я убедился, что вещей в ней еще меньше, чем у меня. На полке стояли Библия, молитвенник и грязный, потрепанный, явно прошедший через множество рук, неловко обернутый в бумагу томик, оказавшийся «Классами растений» Линнея. Остальные книги были религиозными – к примеру, бакстеровский трактат «О вечном покое праведников» и так далее. На откидном столе тоже лежала стопка книг. Я закрыл дверь и двинулся к себе.

Не успел я дойти до своей каюты, как заметил спешащего за мной Саммерса. Очевидно, он следил за моими передвижениями. Я жестом пригласил его внутрь.

– Ну как, мистер Тальбот?

– Я не добился ответа. Тем не менее я навестил Колли, как вы просили, и сделал все, что мог, выполнив, надеюсь, те обязанности, о которых вы столь любезно мне напомнили. Больше от меня ничего не зависит.

К моему изумлению, Саммерс поднес к губам стакан бренди. По-видимому, он пронес его по коридору незаметно, просто потому, что никто не ожидал такой ноши в руках столь умеренного человека.

– Саммерс, дорогой мой Саммерс, неужели и вы пристрастились к выпивке?

То, что я был неправ, стало ясно почти сразу же – по тому, как он задохнулся и закашлялся от первого же глотка.

– Вам надо чаще упражняться. Присоединяйтесь к нам с Деверелем!

Саммерс сделал еще глоток и глубоко задышал.

– Мистер Тальбот, вы сказали, что… что сегодня вы не станете на меня сердиться. Разумеется, шутили, однако же, это было слово джентльмена. И вот я обращаюсь к вам вновь.

– Честно говоря, мне уже надоело.

– Заверяю вас, мистер Тальбот – это в последний раз.

Я опустился на парусиновый стул.

– Что ж, говорите, раз пришли.

– Кто в ответе за его состояние?

– Чье, черт побери?! Колли? Он сам! Давайте не будем ходить вокруг да около, как две набожные барышни! Вы хотите разделить ответственность? Обвините капитана – и тут я с вами соглашусь… кого еще? Камбершама? Девереля? Самого себя? Вахтенных по правому борту? Весь мир?

– Скажу прямо, сэр. Лучшим лекарством для мистера Колли мог бы стать визит Андерсона, перед которым он так трепещет. А единственный, кто обладает на капитана серьезным влиянием – вы, сэр.

– Тогда черт побери еще раз. Нет и нет!

– Вы сказали, что я хочу разделить ответственность. Так позвольте мне сделать именно это. Вы – тот самый человек…

– Господь и его святители. Саммерс…

– Стойте, стойте!

– Вы пьяны?

– Я же предупреждал: говорить стану прямо. И выдержу вашу атаку, сэр, хотя для моего будущего вы куда опаснее французов! Те могут всего-навсего убить или искалечить меня, в то время как вы…

– Нет, вы пьяны, не иначе!

– Разве не вы смело, не задумываясь ни на минуту, осадили капитана, да еще на его законном месте? Не воспользуйся вы своим положением, связями и видами на будущее, чтобы нанести удар по самым основам его авторитета, все остальное могло бы и не случиться. Андерсон груб, ненавидит духовенство и не делает из этого секрета. Однако поведи вы себя по-другому, он бы не обрушил всю свою злость на Колли и не стал бы унижать его в дальнейшем – просто потому, что не имеет возможности унизить вас.

– Если бы Колли взял себе за труд прочесть капитанские правила…

– Вы такой же пассажир, как и он. Вы их читали?

Несмотря на злость, я попытался вспомнить. Да, наверное, он прав, да что там – конечно, прав! В первый день плавания Виллер пытался что-то такое пробормотать – мол, правила на стене, за дверью, и их по возможности следует…

– Читали, мистер Тальбот?

– Нет.

Не замечали ли вы, ваша светлость, такую странную вещь: оказывается, сидя успокоиться гораздо легче, чем стоя! Не могу сказать, что ярость моя улетучилась, но по крайней мере перестала расти. Словно бы тоже желая успокоиться, Саммерс присел на край койки, глядя на меня несколько сверху вниз. Такое положение делало неизбежным некоторое поучение в его тоне.

– Капитанские правила показались бы вам, сэр, такими же резкими, как и его характер. Но все дело в том, что пассажирам они необходимы не меньше, чем всем остальным.

– Хорошо-хорошо.

– Вы просто не видели, что творится на корабле в трудную минуту. Он может лечь на воду и затонуть в одно мгновение. И мечущиеся по палубе пассажиры, которые лезут под ноги, не слушают приказов или вопят так, что никто ничего не слышит…

– Вы сказали достаточно.

– Надеюсь.

– Уверены, что я не в ответе за что-нибудь еще? К примеру за выкидыш миссис Ист?

– Если вынудить капитана навестить больного…

– Скажите, Саммерс, почему вы так озабочены судьбой Колли?

Лейтенант допил бренди и поднялся.

– Честная игра, ноблесс оближ. Мое образование отлично от вашего, сэр, оно получено, скорее, на практике. Но я знаю понятие, под которое… как это правильно сказать – подпадают? Подпадают обе эти фразы. Надеюсь, вы тоже его найдете.

С этими словами он быстро вышел из моей каморки и исчез из виду. В душе у меня бушевала целая буря чувств. Гнев – конечно, смущение – разумеется, но вместе с тем и своего рода мрачное веселье: надо же – два урока в один день, да еще от одного и того же наставника! Я очередной раз проклял Саммерса за занудство, потом подумал и снял половину проклятий; все-таки он – славный малый, невзирая на происхождение. И дались ему мои обязательства!

Что же это за понятие? Нет, интересный он все-таки человек! И перевод неплохой – не хуже ваших! Ах, эти бесчисленные лиги с кормы до носа британского корабля! Вот Саммерс отдает приказы на палубе – а вот мы уже встречаемся с ним за стаканом бренди и я слышу, как морской жаргон с легкостью сменяется привычным мне языком. Теперь, когда я уже чуть-чуть остыл, мне стало понятно, как он рисковал, заводя со мной разговор, и у меня снова вырвался невеселый смешок. Если снова прибегнуть к языку театра – перед нами явный положительный герой!

Что ж, положительных героев, как и детей, разочаровывать не годится. Пока что сделано лишь полдела: я проведал Колли. Теперь пришло время навести мосты между ним и угрюмым капитаном – поручение, которое, надо признать, меня отнюдь не радовало. Я вернулся в салон, заказал еще бренди и к вечеру был уже не в состоянии что-либо решать. В общем, почти сознательно тянул время, чтобы подальше отодвинуть беседу, обещающую быть на редкость неприятной. В конце концов, твердой, как мне казалось, походкой, я вернулся в койку; помню, как Виллер помогал мне в нее улечься. Накачался я как следует, поэтому тут же провалился в тяжелый сон, из которого вынырнул с головной болью и тошнотой. Посмотрев на часы, я понял, что еще совсем рано. Звучно храпел мистер Брокльбанк. В соседней каюте раздавались звуки, из которых я заключил, что красотка Зенобия развлекается с очередным поклонником или, лучше сказать, клиентом. Неужели и она хотела, чтобы я замолвил за нее словечко перед губернатором? И однажды появится передо мной с его портретом работы мистера Брокльбанка? Такие думы, довольно горькие для раннего утра, несомненно, вызвал разговор с Саммерсом, и я вновь проклял лейтенантскую прямоту. В каюте было душно, так что я накинул шинель, сунул ноги в башмаки и выполз на палубу. Брезжил рассвет, можно было различить, где море, где небо, а где корабль – но не более. Мысль о том, что я согласился переговорить с капитаном, не вызывала ничего, кроме отвращения. То, что прежде представлялось скучноватым долгом, на трезвую голову оказалось сущим кошмаром. Мне вроде бы говорили, что на рассвете капитан прогуливается по шканцам – время слишком раннее для подобных разговоров.

Тем не менее свежий утренний ветер якобы не очень полезный для здоровья, неожиданным образом прогнал и тошноту, и головную боль, и даже неуверенность перед предстоящей беседой. Я пустился расхаживать взад и вперед между срезом шканцев и грот-мачтой, обдумывая ситуацию. Впереди долгий путь в компании капитана, которого я не люблю, не уважаю и считаю просто-напросто мелким тираном. Попытка помочь презираемому им Колли лишь обострит неприязнь, что прячется за нашим внешним перемирием. Андерсон принял к сведению мое положение – вашего крестного сына и так далее, и так далее. Я принимаю к сведению, что он состоит в должности капитана флота Его Величества. Не знаю, насколько у него хватит сил терпеть выходки пассажиров, так же, как и он не знает, насколько велико может быть мое влияние на лиц, стоящих выше него. Кружим вокруг друг друга, как два пса в попытке понять, кто сильнее. И вдруг я начну просить за презренного представителя ненавидимой им профессии! Боюсь, после этого придется чувствовать себя обязанным. Мысль на редкость неприятная. Я совсем запутался: то решал, что я дал клятву чести и отступать некуда, то склонялся к мысли, что стоит отказаться от этой затеи.

Хочу заметить, что влажный и мягкий воздух здешних широт, хоть и считается не очень здоровым, послужил прекрасным обезболивающим для тяжелой головы и воспаленного желудка. По мере того как я приходил в себя, мне все больше казалось, что я в силах не только принять верное решение, но и выполнить его. Те, кто стремится достигнуть вершин государственной власти, особенно если их обязывает происхождение, должны уметь лицом к лицу встречаться с трудностями – особенно в таком плавании, как наше! Ведь я ни на минуту не забываю, что щедрость вашей светлости не только подарила мне несколько лет службы в совершенно новом, неразвитом еще обществе, но и дала возможность за время предшествующего службе путешествия отточить умение размышлять, которое пока оставляет желать лучшего. Так что я решил пойти по пути наименьшего сопротивления. Что заставит капитана выполнить мою просьбу? Что для него главнее собственных интересов? Особенно интереса к этому жалкому человечишке – мистеру Колли! Нет, сомнений быть не может – Колли все равно будут травить, виноват я в этом или не виноват. Будут, просто потому, что он свалял дурака, пытаясь усидеть на двух стульях.

Деверель, юный Томми Тейлор, да и Саммерс – все они уверены, что капитан Андерсон, неизвестно по какой причине, решил сделать жизнь Колли невыносимой. Беда в том, что единственное понятие, объединяющее «ноблесс оближ» Саммерса и мою «честную игру», – это «справедливость». Слишком объемное и школьное слово торчит, как одинокая скала в океане! В нем, шагнувшем из школы и университета прямо на палубу военного корабля – палубу, где правит тиран! – таится угроза. Угроза моему будущему.

С другой стороны, меня подкупает вера Саммерса в мои возможности и, что еще ценнее, в мою справедливость. Что за создания – люди! Всего несколько недель назад я счел себя неплохим человеком, потому что матушка плакала, провожая меня, а теперь грею ладони у крохотной свечи лейтенантского одобрения!

Что ж, по крайней мере я придумал, что делать дальше.

 

(61)

Я вернулся в каюту, где умылся, побрился и оделся с особой тщательностью. Выпил в салоне утреннюю порцию и собрался, словно перед свиданием. Скажу честно, думал я о предстоящей беседе без всякой радости. Да, я добился определенного положения на корабле, но у капитана-то оно безусловно выше! Великий могол – не иначе! Чтобы избавиться от дурных предчувствий, я чуть ли не вприпрыжку преодолел все трапы и выскочил на шканцы. Андерсон стоял против ветра, дующего в корму справа. Это привилегия капитана и происходит она, по словам моряков, от таинственного выражения «Опасность таится с наветренной стороны», хотя, не успеешь моргнуть, как они тут же примутся убеждать тебя, что самая страшная вещь на свете – «подветренный берег». Думаю, первая фраза относится к вражеским кораблям, а вторая – к рифам и другим естественным опасностям. Я, однако, предлагаю свое, более хитроумное объяснение капитанской привилегии. Какую бы часть судна ни обдувал ветер, он уносит с собой зловоние, которое обволакивает весь корабль. Я не имею в виду запах нечистот или отбросов, я говорю о том неизбывном смраде, которым пропитаны как само дерево нашей старушки, так и балласт из гравия и песка. Возможно, более современные корабли с балластом из железа пахнут приятнее, но на этом Ноевом ковчеге капитан прекратит прогуливаться с подветренной стороны, только когда наступит полный штиль и матросы сядут на весла. Тиран желает дышать как можно более свежим воздухом!

Я вдруг поймал себя на том, что размышляя на эту тему, я бессознательно тяну время, так же, как совсем недавно, в салоне, медлил над утренним стаканом. Нет, пора взять себя в руки и сделать бросок!

Я прошел на другую сторону шканцев, поприветствовав капитана лишь поднятием пальца. Расчет состоял в том, что недавняя веселость и душевный подъем заставят Андерсона заговорить со мной первым. И я не прогадал. Тиран был доволен, о чем говорили оскаленные в улыбке желтые зубы.

– Доброе утро мистер Тальбот!

– И вам того же, сэр. Типична ли наша скорость для здешних широт?

– Скорость средняя, и сомневаюсь, что в ближайшее время мы пойдем быстрее.

– Двадцать четыре морские мили в день.

– Именно так, сэр. Военные корабли в целом не так быстры, как считается.

– Понятно, сэр. Со своей стороны хочу сказать, что эти широты мне более приятны, чем все те, где я бывал ранее. Если бы мы могли отбуксировать сюда Британские острова, сколько бы решилось проблем! Манго сами сыпались бы нам в рот.

– Славно придумано, сэр. Вместе с Ирландией?

– Нет, сэр. Ее я предложу присоединить к Соединенным Штатам.

– И пусть отделяется от них, сколько угодно, а, мистер Тальбот?

– Она бы очень удобно улеглась вдоль Новой Англии. А там – будь что будет!

– У меня бы мигом половина вахтенных сбежала.

– Что ж, стоит того, сэр. Ах, что за благородная картина – океан, освещенный низко стоящим солнцем! Стоит ему подняться повыше, и волны теряют живописный вид, которым мы любуемся на рассвете и на закате.

– Я так привык к здешнему виду, что уже и не замечаю его. Однако я благодарен океану – если можно так сказать – за другую возможность.

– Какую же?

– Тут человек может побыть в одиночестве.

– Тут капитан может побыть в одиночестве, сэр. Остальным в море приходится жить довольно скученно, что не идет им на пользу. Так что Цирцее было скорее на руку, что ее жертвы – моряки. Не пришлось особенно трудиться.

Только произнеся последние слова, я сообразил, насколько язвительно они звучат. По озадаченному выражению капитанского лица я понял, что он пытается припомнить, что же случилось с кораблем под таким названием.

– Скученно?

– Можно сказать, стадно. Нет, но какой же чудный воздух! Признаюсь, для меня невыносима даже мысль о том, чтобы снова спуститься в каюту и засесть за дневник.

Капитан Андерсон запнулся о слово «дневник», словно налетел на камень. Я притворился, что ничего не заметил и продолжал:

– Это частью забава, а частью мой долг. Нечто вроде того, что вы зовете судовым журналом.

– Вам, наверное, и писать-то не о чем – у нас тут мало что происходит.

– Да что вы, сэр! Ошибаетесь, у меня не хватает ни времени, ни бумаги, чтобы увековечить все интересные события и характеры, заодно с моими собственными наблюдениями. Возьмите, к примеру, мистера Преттимена! Вот персонаж, так персонаж! Уже на весь корабль успел прославиться!

Капитан Андерсон никак не мог взять в толк, о чем это я.

– Персонаж?

– Знаете, – похохатывая, продолжал я, – даже если бы его светлость не дал мне такого поручения, я бы все равно писал – для себя. Всегда мечтал превзойти Гиббона. Так что подарок крестного оказался очень кстати.

Тиран изволил улыбнуться, но как-то неуверенно, как человек, понимающий, что выдернуть зуб не так больно, как оставлять его ныть во рту.

– Вот как, выходит, мы все прославимся. Не ожидал.

– Это на будущее. Понимаете, в чем дело: его светлость, к несчастью, замучила подагра, и я надеюсь, что во время приступов правдивое и подробное описание моего путешествия и здешних знакомств поможет ему легче переносить страдания.

Капитан Андерсон сделал пару шагов взад-вперед по палубе и снова остановился подле меня.

– В таком случае офицеры судна, на котором вам выпало плыть, должны частенько появляться в ваших записках.

– Разумеется. Для нас, сухопутных, моряки – очень интересный народ.

– Особенно капитан?

– Вы, сэр? Я не думал об этом специально, но… Вы – король или даже император нашего плавучего государства, имеющий право карать и миловать. Да. Полагаю, вам посвящено немало строк в моем дневнике, и так оно останется впредь.

Капитан крутнулся на каблуках и пошел прочь – спиной ко мне, лицом к ветру, набычившись и сцепив руки за спиной. Можно было предположить, что он, по своей привычке, выдвинул нижнюю челюсть, как подпорку для остального нахмуренного лица. Нет сомнений – мои слова подействовали, причем как на него, так и на меня! Потому что я трепетал не меньше, чем лейтенант Саммерс в разговоре со мной, мистером Эдмундом Тальботом! Не помню, как и о чем я поговорил со стоящим на вахте Камбершамом. Тот был выбит из колеи, потому что мое признание нарушало правила для пассажиров. Краем глаза я видел, как судорожно сжаты за спиной капитанские пальцы – знак, что пора закругляться. Я пожелал лейтенанту удачной вахты и покинул шканцы. В этот раз я был даже рад снова оказаться в своей каморке, где обнаружил, что руки у меня до сих пор трясутся. Я уселся, стараясь восстановить дыхание и унять колотящееся сердце.

Чуть успокоившись, я попытался предугадать дальнейшее поведение капитана. Разве успех политика основывается не на его возможностях влиять на будущее других людей? Разве возможности эти не зависят от умения предсказывать чужое поведение? Вот удобный случай проверить ловкость моих рук. Клюнет ли капитан на наживку, которую я закинул? Намек был отнюдь не тонкий – так ведь и капитан, как я определил по его вопросам, человек прямой до мозга костей. Возможно, он вовсе не понял, к чему я упомянул мистера Преттимена и его крайние взгляды. И все-таки я уверен: рассказ о дневнике заставит Андерсона воскресить в памяти все, что случилось со дня отплытия, и задуматься, как он будет выглядеть со стороны. Рано или поздно он дойдет до происшествия с Колли и вспомнит, как изводил бедного пастора. И хотя капитан может догадаться, что я его спровоцировал, правда остается правдой – поступил он жестоко и несправедливо.

И как же он поведет себя дальше? Как повел себя я, когда Саммерс взвалил на меня мою порцию ответственности за происходящее? Мысленно я нарисовал себе пару сцен для нашего плавучего театра. Вот, к примеру, Андерсон спускается со шканцев и прогулочным шагом направляется в пассажирский коридор, делая вид, что Колли ему совершенно не интересен. Останавливается и проверяет свои собственные правила, написанные твердой и уверенной рукой. И наконец, дождавшись, пока коридор опустеет… Нет, так не годится, кто-то ведь должен его увидеть, чтобы я смог внести запись в дневник!.. Быстрым шагом проходит по коридору, ныряет в каюту, где лежит Колли, закрывает дверь, садится на койку, и они болтают до тех пор, пока не становятся лучшими друзьями. Не удивлюсь, если Андерсону приходилось беседовать с самим архиепископом, а то и с королем! Такое знакомство наверняка поднимет Колли с постели. Капитан может признаться, что год-два назад он и сам попал в подобную передрягу – во что я, честно говоря, не верю. Да и вообще все это – сплошная выдумка. Не в характере Андерсона так себя вести. Скорее… скорее, он мог бы немного взбодрить Колли, объяснив, что грубость – всего лишь профессиональная капитанская привычка. Еще вероятней, спустится лишь для того, чтобы своими глазами узреть, как Колли ничком лежит на койке, равнодушный к дружеским приветствиям. А скорее всего и спускаться-то не станет. Кто я такой, чтобы залезать в дебри его души, препарировать ее и по результатам этой хирургической операции объявлять, куда ведет извилистый путь капитанской немилости? Я сидел перед открытым дневником, ругая себя за попытки сыграть в политика и повлиять на этого непростого человека. Приходится признать, что мои познания об истоках человеческих поступков все еще несовершенны. И незаурядный ум им пока плохой помощник. Здесь нужно что-то еще, нужно накопить некий опыт, прежде чем пытаться действовать в таких сложных и запутанных обстоятельствах.

А после, после – наверное, вы уже догадались? Я все-таки спас положение! Андерсон спустился! Прошел у меня на глазах, будто по мановению волшебной палочки! Ну разве я не чародей? По крайней мере помощник чародея! Сказал, что капитан спустится – и он спустился! Через зарешеченное окошко я видел, как Андерсон, мрачный и угрюмый, остановился посреди коридора, осматривая одну каюту за другой. Я едва успел отпрянуть от глазка, испугавшись, что подобный раскаленному углю взгляд испепелит меня на месте. Когда я осмелился выглянуть снова – мне определенно казалось, что если капитан меня заметит, мне не поздоровится! – Андерсон уже отвернулся. Постоял у каюты Колли, глядя на дверь, и я заметил, как одна рука, сжатая в кулак, раздраженно колотит по ладони другой. Затем огляделся по сторонам. Да будь я проклят, если войду! – как бы вопило каждое движение. Андерсон прошагал к трапу и скрылся из глаз. Через несколько секунд по палубе над моей головой простучали его шаги.

Победа, но какая-то несерьезная, как полагаете? Да, я сказал, что капитан спустится – он и спустился. Но не нашел в себе ни доброты, ни вежливости, чтобы, согласно моим мечтам, утешить бедного Колли. Чем сильнее он давит в себе желчь, тем выше она поднимается. У меня, однако, появилась некоторая уверенность в своих силах. Теперь, когда Андерсон знает о существовании дневника, он не сможет спать спокойно. Как от занозы под ногтем. Наверняка спустится снова…

 

БЕТА

Ошибка, Тальбот! Затверди еще один урок, мой мальчик! Ты наступаешь на одни и те же грабли. Никогда больше не позволяй себе расслабиться, самонадеянно созерцая результаты первоначального успеха. Капитан Андерсон так больше и не спустился в наш коридор. Он прислал гонца. Я как раз писал про занозу под ногтем, когда в дверь постучали, и на пороге возник не кто иной, как мистер Саммерс! Я пригласил его войти, посыпал песком страницу – не очень аккуратно, как вы могли заметить, – закрыл дневник и запер его в ящик, встал и предложил Саммерсу стул. Тот отказался, уселся на краешек койки, положил рядом треуголку и задумчиво посмотрел на дневник.

– Запираете, значит!

Я ничего не ответил, только с легкой улыбкой посмотрел ему в глаза. Он кивнул, будто бы все понял, и мне показалось – так оно и было.

– Мистер Тальбот, так больше продолжаться не может!

– Вы имеете в виду мои записи?

Он только отмахнулся.

– Я заглядывал к нему по приказу капитана.

– К пастору? Я и сам к нему заходил. Помните? Мы ведь с вами договорились.

– Он на грани помешательства.

– И все из-за того, что хватил лишку?! Неужто никаких изменений?

– Филлипс клянется, что Колли за три дня ни разу не шевельнулся.

В ответ я выругался – боюсь, чересчур энергично. Впрочем, Саммерс не обратил на это внимания.

– Повторяю: он вот-вот сойдет с ума.

– Похоже, вы правы.

– Я делаю все, что могу, и вы должны мне помочь.

– Я?

– Да. Разумеется, приказывать вам Андерсон не имеет права, но он велел попросить у вас помощи и следовать вашим советам.

– Надо же! Нет, капитан мне льстит! Знаете, Саммерс, я сам подумывал о том, чтобы попрактиковаться в искусстве дипломатии, но не ожидал обнаружить себя в качестве ее объекта.

– Андерсон считает, что вы – человек опытный и осведомленный, и на ваши советы можно положиться.

Я от души рассмеялся; лейтенант последовал моему примеру.

– Бросьте, Саммерс! Не мог он так выразиться!

– Ну не совсем так…

– Скорее, совсем не так! Знаете…

Я вовремя осекся. Мне было что сказать. К примеру, что внезапная забота капитана Андерсона вызвана вовсе не моей просьбой, а тем, что он узнал о существовании дневника, который будет читать ваше высокопоставленное око. Или что капитану скорее всего нет никакого дела до возможного помешательства Колли, зато он очень хитроумно пытается втянуть в эту историю меня, чтобы напустить побольше туману и смягчить неприязнь и презрение, которое вы, ваша светлость, скорее всего к нему испытаете. Но я же учусь, не правда ли? До того как слова успели слететь с языка, я осознал, какую опасность они могут представлять и для Саммерса, и для меня.

– Что ж, мистер Саммерс, сделаю все, что смогу.

– Я знал, что вы согласитесь. Считайте, что мы, просмоленные невежи, привлекли вас как представителя гражданского населения. Что будем делать?

– Итак, у нас есть пастор, который… слушайте, а не позвать ли нам еще и мисс Грэнхем? Она дочь каноника и должна разбираться в священниках лучше всех!

– Бросьте ваши шутки, сэр, и оставьте мисс Грэнхем мистеру Преттимену.

– Нет! Быть не может! Ужели сама Минерва?..

– Наше внимание было слишком занято мистером Колли.

– Что ж, как уже было сказано, у нас есть пастор, который… допился до скотского состояния и теперь отчаянно страдает по этому поводу.

Саммерс внимательно и, я бы даже сказал, с любопытством посмотрел на меня.

– И вы знаете, до какого состояния он допился?

– А как же! Я ведь его видел! Да не только я – все, даже дамы. Однако признаюсь вам, Саммерс, я видел чуть больше, чем все остальные.

– Очень интересно.

– Ненамного больше – но все-таки. Через некоторое время после своего нашумевшего выступления Колли проковылял по коридору в гальюн с листком в руках и, что самое интересное, с широченной улыбкой на том, что у него вместо лица.

– И о чем поведала вам эта улыбка?

– О том, что он вдребезги пьян.

– А о том, что случилось там, в кубрике? – Саммерс кивнул куда-то в сторону носа.

– Нет. Как тут узнаешь?

– Можно порасспрашивать.

– Стоит ли? Разве весь этот простонародный – уж простите меня! – театр рассчитан не на нас – тех, кто стоит на ступеньку выше? Может быть, не надо лишний раз дразнить гусей?

– А здоровье Колли? Ради него стоит рискнуть. Кто-то ведь довел беднягу до такого состояния. Кроме того, помимо матросов есть и переселенцы – очень приличные люди. Эти не будут насмехаться над вышестоящими, а вот знать могут не меньше прочих.

Мне вдруг вспомнилось изнуренное лицо молоденькой миссис Ист, которое словно сжирали черные тени. Возможно, она воочию наблюдала скотское поведение Колли, в то время как ожидала от священника совсем другого.

– И все-таки, Саммерс, это ужасно! Пастор, должно быть…

– Сделанного не воротишь. А сейчас ему самому хуже некуда. Ради Бога, попробуйте еще раз пробудить его от этой… летаргии!

– Хорошо. Пробовать – так пробовать. Идемте.

Я буквально выскочил в коридор, пересек его, сопровождаемый по пятам Саммерсом, и открыл дверь каюты Колли. Лейтенант не соврал. Пастор все так же лежал ничком и казался еще более застывшим, чем в прошлый раз. Рука, вцепившаяся в рым-болт, будто бы расслабилась и повисла на нем без всякого видимого усилия.

– Мистер Колли, вас пришел навестить мистер Тальбот, – мягко проговорил Саммерс у меня за спиной.

Меня охватили неловкость и сильнейшее отвращение, отчего я растерялся сильнее обычного и не смог подобрать ни единого слова, чтобы подбодрить несчастного. Его вид и запах, вернее даже сказать – вонь, исходившая, как я определил, от немытого тела, не вызывали ничего, кроме дурноты. Представьте, какой силы должен быть смрад, чтобы соперничать с общим зловонием корабля (к которому я так и не смог до конца привыкнуть) или даже перебить его! Саммерс, однако, верил в мои несуществующие силы, так как, кивнув, отошел в сторону, словно показывая, что все теперь в моих руках.

Я откашлялся.

– Мистер Колли! Положение, что и говорить, неприятное, но поверьте, сэр, вы принимаете все слишком уж близко к сердцу. Каждый может, если не сказать – должен, хоть раз в жизни нечаянно перепить, иначе как же он поймет переживания другого? Что касается вашего развеселого выступления на палубе – да чего она только не видала, эта палуба! Это вам не тихое графство нашего с вами отечества… Мистер Колли, лейтенант Саммерс помог мне увидеть, что я в какой-то мере несу ответственность за случившуюся с вами неприятность. Если бы я не рассердил капитана… кстати! Должен признаться, что как-то раз несколько юных шалопаев, притаившись у окон на верхнем этаже, по сигналу начали мочиться на всеми нелюбимого учителя, когда тот проходил по двору. И чем же, спросите вы, дело кончилось? Да ничем! Учитель нахмурился, выставил вверх ладонь, посмотрел на пасмурное небо и раскрыл зонт! И клянусь вам, сэр, некоторые из этих шалопаев в свое время станут епископами! Через пару дней мы вместе посмеемся над вашим уморительным выступлением. Вы направляетесь в Сиднейскую бухту и оттуда, насколько я помню, в Землю Ван-Димена. Боже мой, мистер Колли, насколько я знаю, там гораздо охотнее примут вас пьяным, чем трезвым. Что вам нужно сейчас, так это глоток чего-нибудь покрепче, а потом столько эля, сколько сможет вместить желудок – и очень скоро вы взглянете на мир совсем по-другому.

Я не дождался ответа и вопросительно поглядел на Саммерса, но тот, сжав губы, рассматривал одеяло. Я развел руками, показывая, что больше ничего не могу сделать, и вышел. Лейтенант последовал за мной.

– Ну что?

– Мистер Колли решил уморить себя до смерти.

– Бросьте!

– Я слыхал, что такое случается среди дикарей. Они способны просто лечь и умереть.

Я жестом пригласил его к себе и мы бок о бок уселись на койку. Меня осенило:

– А если он фанатик? И слишком близко к сердцу принимает все, что связано с религией… Мистер Саммерс! Тут нет ничего забавного! Или вы столь невоспитанны, что будете хохотать над каждым моим словом?

Саммерс отнял ладони от смеющегося лица.

– Упаси Бог, сэр! Мы и так постоянно рискуем получить пулю от врага, так к чему добавлять к этому опасность стать мишенью друга – осмелюсь назвать вас именно так. Поверьте, я полностью осознаю, какую привилегию я получил в виде возможности близко общаться с многоуважаемым крестным сыном вашего многоуважаемого крестного отца. Но в одном вы правы. Во всем, что касается Колли, нам не до смеха. Или он сошел с ума, или совсем не разбирается в собственной религии.

– Он же священник!

– Вовсе не одежда делает пастора пастором. Сдается мне, Колли впал в отчаяние. И возьму на себя смелость утверждать как христианин – а я считаю себя смиренным прихожанином, как бы далеко меня ни забросила судьба, – что истинно верующий человек не имеет права отчаиваться.

– Если вы правы, то все мои слова для него – пустой звук.

– Вы сказали то, что думали. В любом случае Колли ваших слов уже не услышит.

– Вы так считаете?

– А вы нет?

Мне подумалось, что к Колли мог бы найти подход человек, равный ему по происхождению, скажем, из здешних матросов, но не испорченный, в отличие от пастора, излишним образованием или должностью, пусть и достаточно скромной. Однако недавний разговор с Саммерсом показал мне, сколь осторожно надо беседовать с ним на подобные темы. И тут он прервал молчание:

– У нас нет ни доктора, ни священника.

– Брокльбанк хвастал, что чуть ли не целый год проучился на медика.

– В самом деле? Может, пригласить его к больному?

– Упаси Господи, он же страшный болтун! Знаете, как он описывал свой переход из врачей в художники? «Я оставил Эскулапа ради Музы!»

– И все-таки я поспрашиваю.

– Насчет доктора?

– Насчет того, что случилось с Колли.

– Так мы же все видели!

– Я имею в виду в кубрике, а не на палубе.

– Он надрался, как свинья.

Саммерс внимательно посмотрел на меня.

– И все?

– Все…

– Понятно. Что ж, пойду доложу капитану.

– Передайте ему, что я изо всех сил стараюсь придумать способ вернуть несчастного пассажира в чувство.

– Обязательно. Со своей стороны благодарю вас за помощь.

Саммерс вышел, оставив меня наедине с мыслями и дневником. Странно все же, что молодой человек, немногим старше меня или Девереля, и, уж конечно, гораздо моложе Камбершама, обладает такой склонностью к саморазрушению. Аристотель Аристотелем, но полчаса наедине с красоткой Брокльбанк… вон, даже Преттимен и мисс Грэнхем… Кстати, вот ситуация, к которой мне придется привыкнуть по ряду причин, последняя из которых – развлечение, а еще… Как вам кажется, о чем я подумал? О стопке бумаг, лежавших на откидном столе Колли! Я даже не смотрел на них, когда мы с Саммерсом туда заходили, но теперь, благодаря удивительным возможностям человеческого сознания, словно бы еще раз заглянул в каюту и, окинув мысленным взором помещение, которое только что оставил, увидел, что на столе пусто. Вот загадка для истинного ученого: как можно вспомнить то, чего вроде бы не и видал? Однако же…

Итак, капитан Андерсон призвал меня в сообщники. Что ж, очень скоро он поймет, что заполучил первоклассного надзирателя!

Я бросился в каюту Колли. Тот все так же лежал пластом. Я поймал себя на мысли, что, лишь оказавшись внутри, перевел дух и немного успокоился. Я желал пастору только добра и действовал по поручению капитана, но все равно чувствовал какой-то трепет. Видимо, все дело в капитанских правилах. Мелкий тиран считает преступлением любую попытку обойти его приказы, а ведь я, как ни крути, пытаюсь добиться, чтобы Андерсон поплатился за плохое отношение к Колли. Я торопливо оглядел каюту. Чернила, перья и песок по-прежнему стояли на месте, никуда не делись и книги с полки в ногах постели. Почему же они не помогли хозяину остаться в здравом рассудке! С этой мыслью я склонился над лежащим.

И не столько увидел, сколько ощутил… То есть понял – хотя не знал, как именно, – что в какой-то момент Колли очнулся, испытывая телесную боль, чтобы тут же впасть в забытье от боли душевной. И теперь лежит, все глубже и глубже погружаясь в эту боль, в дурноту и жуткие воспоминания, всем существом стремясь улететь как можно дальше от этого мира – в смерть. Неудивительно, что ни Филлипс, ни Саммерс не смогли поднять его. Только я, только те слова, что я сказал ему, тронули что-то в душе пастора. Когда я покинул его – в тот, первый визит, – довольный, что пора уходить, он вскочил с койки в новом приступе агонии и в припадке самоуничижения смел бумаги со стола. А потом, словно неразумное дитя, схватил их и засунул в первую попавшуюся щель, точно они могли бы пролежать там в полной сохранности до Судного дня! Ну конечно – между койкой и стеной судна, так же, как и в моей каюте, оставалось свободное место, куда легко пролезала ладонь – к примеру, моя. Пальцы наткнулись на смятые листки, и я вытащил их – исписанные вдоль и поперек не чем иным, как доказательствами вины капитана, в этом я не сомневался! Я торопливо сунул их за пазуху, вышел в коридор – слава Богу, опять никого! – и нырнул к себе в каюту. Там я засунул стопу бумаги в свой бювар и запер ее, точно вор, прячущий награбленное! А потом сел и принялся описывать все случившееся в дневнике, будто пытаясь найти успокоение в привычном занятии. Не правда ли, забавно?

Тут в каюту вошел Виллер.

– Сэр, мне велено передать вам, сэр. Капитан надеется, что вы сделаете одолжение и через час прибудете к нему на ужин.

– Передайте капитану мою благодарность и скажите, что я обязательно буду.

 

ГАММА

Ну и денек сегодня… Еще утром я был полон бодрости, тогда как сейчас… Но вам, вероятно, захочется узнать все, с самого начала. Прошло ужасно много времени с тех пор, как происшествие с Колли казалось покрытым туманной дымкой, и я пытался разогнать ее – самоуверенно, даже самодовольно… Саммерс не зря считает, что в случившемся есть и моя вина. Что ж, так или иначе, виноваты все, но более всех – наш узурпатор! Позвольте же мне провести вас тем же путем, что прошел я, милорд, шаг за шагом, с целью не столько развлечь вас, сколько вызвать справедливое негодование и представить все случившееся на ваш суд.

Не успел я переодеться и отпустить Виллера, как его место тут же занял Саммерс, выглядевший невероятно элегантно.

– Господи, Саммерс, неужто вы входите в число приглашенных?

– Да, представьте, удостоился чести.

– Наверное, редкий случай.

– Как сказать. Олдмедоу приглашали четыре раза.

Я вытащил часы.

– Еще десять минут. Что предписывает на этот счет корабельный этикет?

– Если приглашение исходит от капитана, то явиться положено с последним ударом склянок.

– В таком случае я разочарую его, придя пораньше. Хотя, учитывая наши отношения, подозреваю, что он предпочел бы увидеть меня как можно позже.

Визит мой к капитану Андерсону был обставлен с церемонностью, достойной адмирала. Каюта напоминала кабинет – не такой большой, как салон для пассажиров или офицерский салон, – казавшийся, однако, королевской резиденцией по сравнению с нашими убогими чуланами. Владения капитана растянулись во всю ширь корабля, отдельные отсеки вдоль бортов представляли собой спальню, гардеробную, личный гальюн и еще один, маленький, кабинет, из которого, наверное, мог бы командовать флотом какой-нибудь адмирал. Как и в салонах – офицерском и пассажирском, – в задней стене (или, как выразился бы моряк, в кормовой переборке) красовалось одно-единственное широкое окно в свинцовой окантовке, через которую было видно не меньше трети всего горизонта. Часть его была заслонена – с первого взгляда я даже не понял чем. Еще часть закрывал сам капитан, который, едва я вошел, воскликнул самым, если можно так выразиться, праздничным голосом:

– Входите, входите, мистер Тальбот! Простите, что не встретил вас на пороге – как видите, тружусь в саду!

Так оно и было. Огромное стекло загораживала целая плантация вьющихся растений, каждое из которых змеилось вокруг бамбуковой подпорки, торчащей из цветочного горшка, что стояли на полу под окном. Подавшись чуть в сторону, я разглядел, что Андерсон поливает каждое растение из маленькой лейки с длинным носиком – изящной безделушки, подходящей, скорее, барышне для ухода за каким-нибудь хрупким причудливым цветком, – отнюдь не за деревьями в кадках. Казалось бы, мрачный капитан должен был неловко чувствовать себя в подобной обстановке, однако, обернувшись, он поглядел на меня так ласково, словно я был дамой, заглянувшей к нему на чай.

– Я и не знал, что у вас тут свой личный Эдем, капитан.

Капитан улыбнулся! Честное слово – улыбнулся!

– Можете считать, мистер Тальбот, что ветвь, за которой я ухаживаю, все еще невинная и цветущая – та самая, коей украсила себя Ева тут же после сотворения.

– Не прообраз ли это потери невинности, капитан? Не предтеча ли фигового листка?

– Быть может, быть может. До чего же вы затейливо выражаетесь, мистер Тальбот.

– Я думал, мы говорим иносказательно, разве нет?

– Что до меня – я говорил серьезно. Слышал, что в древности люди делали из таких венки. А когда он расцветет, будет очень душистым и белым – восковой белизны.

– Тогда мы можем возложить на себя венки перед пиршеством, как древние греки.

– Сомневаюсь, что подобный обычай пойдет англичанам. Однако видите вы, что у меня целых три дерева? Два из них я вырастил из семян!

– Сколько гордости в вашем голосе! Это действительно так трудно?

Капитан Андерсон довольно хохотнул. По лицу его разбежались морщинки, глаза сияли, подбородок вздернулся вверх.

– Сэр Джозеф Банкс считал, что это невозможно! «Андерсон! – говорил он. – Ищите черенки, дружище! А семена можете сразу выкинуть за борт!» Но я не сдавался и в конце концов вырастил целый ящик – саженцев, я имею в виду, – хватило бы для того, чтобы снабдить всех гостей на приеме у лорд-мэра, если они, как вы изволили выразиться, захотят украсить себя венками. Однако о чем это мы? Такое даже представить-то трудно. Какие еще венки в парадном зале Гринвича! Садитесь, мистер Тальбот. Что будете пить, сэр? Тут есть из чего выбрать. Сам я разве что пригублю – не любитель, знаете ли.

– Пожалуй, вина.

– Хоукинс, красного! А вот у герани, мистер Тальбот, листья привяли. Присыпал ее порошком серы – не помогает. Должно быть, погибнет. Что ж, разводишь сад в открытом море – будь готов к утратам. Когда я впервые плавал капитаном, потерял все, до единой веточки.

– В жестоких боях?

– Нет, из-за погоды, сэр, – неделями не могли дождаться ни ветра, ни дождя. Нечем было поливать. У нас тогда еще и бунт случился. Так что одна герань – это еще ничего.

– Тем более в Сиднейской бухте вы сможете приобрести новую.

– На что…

Он отвернулся, поливая очередной цветок у самых корней, а когда снова посмотрел на меня, в глазах вновь плясали искры, а по щекам разбежались морщинки.

– До места назначения и далеко, и долго, мистер Тальбот.

– Вы так говорите, будто прибытие не доставит вам ни малейшего удовольствия.

Искры и морщинки тут же исчезли.

– Вы еще молоды, сэр. И не понимаете, каким удовольствием – нет, какой необходимостью! – может быть одиночество. Уединение. Я бы не возражал, если бы наше плавание длилось вечно.

– Но ведь каждый человек к чему-то тяготеет – к стране, к обществу, к семье, наконец.

– К семье? К семье? – с ноткой нарастающей ярости переспросил капитан. – А что в ней такого, осмелюсь спросить, в этой семье? Разве без нее плохо?

– Человек – не дерево. Он не может просто уронить семя в землю.

Наступила долгая пауза. Хоукинс, слуга капитана, принес нам вина, Андерсон немедленно влил в себя не меньше половины стакана.

– По крайней мере я могу радоваться мыслям о необыкновенных растениях, что ждут нас впереди.

– Конечно. Как раз и пополните свою коллекцию.

Лицо капитана снова прояснилось.

– Да уж, в Европе и не видывали тех чудес, что там растут.

Что ж, запомним – вот он, путь если не к сердцу капитана, так по крайней мере к хорошим с ним отношениям. Мне вдруг подумалось, что, когда Андерсон с хмурым или даже злобным лицом выходит из своего райского сада, он напоминает изгнанного Адама. Пока я размышлял над этой забавной мыслью, явились Саммерс и Олдмедоу.

– Входите, входите, господа, – проревел капитан. – Что вам налить, мистер Олдмедоу? Мистер Тальбот, как видите, предпочел вино – присоединитесь?

Олдмедоу кашлянул в воротник и провозгласил, что не отказался бы от капельки сухого хереса. Хоукинс принес объемистый графин и налил сперва Саммерсу – будто точно знал, что тот будет пить, – и лишь потом Олдмедоу.

– Да, Саммерс, пока я не забыл, – сказал капитан. – Как там ваш больной?

– Увы, сэр, без изменений. Мистер Тальбот был так добр, что откликнулся на вашу просьбу. Но его слова не возымели никакого действия, равно как и мои.

– Грустно, грустно, – промолвил Андерсон, глядя мне в глаза. – Я занесу в судовой журнал, что пострадавшего – полагаю, именно так должно именовать этого пассажира, – навестили вы, мистер Саммерс, и вы, мистер Тальбот.

Только теперь я начал понимать, зачем капитан Андерсон пригласил нас к себе в каюту, как неуклюже пытается он разрешить недоразумение с Колли. Вместо того чтобы подождать, пока все размякнут от вина и приятной беседы, он сразу же схватил быка за рога. Что ж, будем защищаться.

– Вы должны понимать, сэр, – начал я, – что, если мы считаем мистера Колли пострадавшим, от моей помощи нет никакого толку. У меня нет ни малейших познаний в медицине. Может быть, стоит позвать мистера Брокльбанка?

– Брокльбанка? Какого еще Брокльбанка?

– Художника, с лицом цвета портвейна и стаей женщин вокруг. Да нет, разумеется, я шучу. Просто он как-то обмолвился, что пытался было изучать медицину, да бросил.

– Значит, хоть какой-то опыт у него имеется?

– Нет-нет! Я шутил! Он… как бы это выразиться, Саммерс? Боюсь, он и пульс прощупать не сумеет.

– И тем не менее… Брокльбанк, вы сказали? Хоукинс, найдите мистера Брокльбанка и попросите его зайти ко мне, да побыстрее.

Я словно бы воочию увидел план, созревший в голове капитана: запись в судовом журнале о визите медика – что может быть лучше! Может, Андерсон и груб, но в хитрости ему не откажешь. Лавирует, по выражению Девереля, ловко. Обратите внимание, как он подводит меня к тому, чтобы я написал вашей светлости про неустанную заботу о пострадавшем – капитан, мол, послал к нему сперва офицеров, затем меня, а следом и пассажира, обладающего кое-какими познаниями в медицине.

Все замолчали и уставились в стаканы, будто загрустив при упоминании о больном. Через две минуты вернулся Хоукинс и доложил, что мистер Брокльбанк будет счастлив заглянуть к капитану.

– Тогда позволю себе пригласить вас к столу, – решил капитан. – Мистер Тальбот по правую руку… мистер Олдмедоу, прошу вас, сюда, сэр! Саммерс, а вы напротив. У нас все просто, по-семейному. Надеюсь, вам не тесно, джентльмены? Саммерсу, вижу, места достаточно. Но мы должны позволить ему эту маленькую привилегию, на случай, если десятки тысяч разных корабельных дел позовут его прочь от нашей теплой компании.

Олдмедоу воздал хвалу супу.

Саммерс, который подчищал свою тарелку с ловкостью, приобретенной в десятках моряцких кубриков, отметил, что про моряцкую еду ходит масса нелепых легенд.

– Разумеется, когда продукты в количестве десятков тонн надо заказать, упаковать, погрузить, и только потом приготовить и подать на стол, обойтись без некоторых нареканий невозможно. Но, в общем и целом, в море британские матросы в море питаются лучше, чем на берегу.

– Браво! – отозвался я. – Вам бы в правительстве заседать!

– Пью ваше здоровье, Саммерс, – провозгласил капитан. – Как там говорится – вздрогнули? Ваше здоровье, джентльмены! Кстати, о легендах, Саммерс, что вы скажете об истории про сыр на грот-мачте? А о табакерках, вырезанных из говядины?

Краем глаза я заметил, как капитан лишь потянул носом, оценивая букет вина, и отставил стакан. Я решил поддакнуть ему:

– Да, Саммерс, я бы тоже не отказался услышать ответы на вопросы капитана. Что там насчет табакерок и мачты из сыра?

– Сыра на мачте…

– И правда ли, что нашим славным морякам подают чуть ли не голые кости с иссохшими волокнами мяса?

– Надеюсь, сыр вы отведаете сами, равно как и кости, которыми, насколько я знаю, вот-вот удивит вас капитан, – улыбнулся Саммерс.

– Да уж удивлю, – не стал спорить Андерсон. – Подавайте, Хоукинс.

– Боже милосердный! – возопил я. – Мозговые косточки!

– Бесси, я полагаю, – заметил Олдмедоу. – Неплохо мы ее откормили.

Я поклонился.

– Мы потрясены, сэр. Пиры Лукулла бледнеют перед вашим ужином.

– Изо всех сил стараюсь снабдить вас материалами для дневника, мистер Тальбот.

– Даю слово, сэр, что увековечу сегодняшнее меню, вкупе с воспоминаниями о невероятном гостеприимстве капитана, для самых отдаленных потомков.

– Тот господин – он за дверью, сэр, – наклонился к капитану Хоукинс.

– Брокльбанк? Простите, джентльмены, я на минуту отойду в кабинет.

И тут перед нами развернулась настоящая комическая сцена. Брокльбанк не стал ждать за дверью, а вихрем ворвался внутрь. То ли он принял вызов капитана за приглашение к столу, вроде того, что получил я, то ли был под хмельком, а скорее всего – и то, и другое. Саммерс отодвинул стул и поднялся, Брокльбанк кивнул ему, будто лакею, и буквально упал на его место.

– Спасибо, спасибо, спасибо! Мозговые косточки? Черт побери, как вы узнали, сэр? Не иначе кто-то из моих девчонок проболтался. Позор французам! – гудел он голосом густым и тягучим, как спелый плод, что сочетал бы в себе свойства персика и сливы, если бы существовал на самом деле.

Брокльбанк одним махом опрокинул стакан Саммерса. Сунул мизинец в ухо, поковырял, вытащил, исследовал результат. Окружающие потрясенно молчали. Слуга совершенно растерялся. Брокльбанк наконец-то узнал лейтенанта и радостно ему закивал:

– А, и вы тут, Саммерс? Присаживайтесь, дружище!

– Да, Саммерс, берите вон тот стул и присоединяйтесь, – с редкой для него тактичностью поддержал капитан Андерсон.

Саммерс пристроился на углу стола. Дышал он часто, словно после быстрого бега. Наверное, в голове у него бродили те же мысли, что и у Девереля, который однажды доверительно сказал мне в приступе пьяного откровения: «Нет, Тальбот, не будет этому кораблю удачи».

– Тут зашла речь о дневнике, – обратился ко мне Олдмедоу. – Сколько же вам, должностным лицам, приходится писать!

– Вы несколько забежали вперед, я пока не вступил в должность, но в одном правы: кабинеты чиновников просто завалены бумагами!

Капитан сделал вид, что отпил вина, и отставил стакан в сторону.

– У нас то же самое – пишем и пишем, можно судно бумагой набивать вместо балласта. У всякого свой журнал – от вахтенного до судового, который веду я самолично.

– Что до меня, так едва я успеваю записать события дня, как на меня наваливается второй, а там и третий.

– Приходится выбирать?

– Да. Самые яркие случаи – те, что могут повеселить заскучавшего крестного.

– Надеюсь, – с нажимом произнес капитан, – вы отметите в дневнике, как мы признательны ему за возможность наслаждаться вашим обществом.

– Разумеется.

Хоукинс наполнил стакан Брокльбанка. В третий раз.

– Мистер… э-э-э… Брокльбанк, – обратился к художнику капитан. – Можем ли мы рассчитывать на ваш врачебный опыт?

– Какой-какой?!

– Тальбот… мистер Тальбот – вот он, – пытаясь сдержать раздражение, начал капитан, – мистер Тальбот…

– А что с ним, черт побери, случилось? Уверяю вас, Зенобия, мое милое, доброе дитя…

– Дело не во мне, – торопливо перебил я. – Капитан имеет в виду Колли.

– Пастора? Господи, да мне до них дела нет в любое время года! Пусть что хотят, то и творят, всегда говорю я. И тут, на корабле говорил. Или не говорил?..

Мистер Брокльбанк икнул. Тонкая струйка вина потекла по подбородку. Глаза поплыли.

– Врачебный опыт, – терпеливо повторил капитан. В голосе его уже рокотали предвестники грозы, однако он сдерживался изо всех сил. – У нас его нет, и я решил, что вы…

– Так и у меня нет. Гарсон, еще вина!

– А мистер Тальбот сказал…

– Нет, я приглядывался к этому ремеслу, но сказал себе: Вилмот, вся эта анатомия, сказал я, она не для тебя. Нет-нет, кишка у тебя тонка. И тут же оставил Эскулапа ради Музы. Разве я не говорил вам этого, мистер Тальбот?

– Говорили, сэр, причем не единожды. Полагаю, капитан примет ваши объяснения.

– Нет-нет, – с видимым раздражением произнес Андерсон. – Как бы ни был мал опыт мистера Брокльбанка, мы постараемся извлечь из него хоть какую-то пользу.

– Польза! – провозгласил Брокльбанк. – Да в Музе больше пользы, чем в любых других занятиях! Я наверняка разбогател бы, если б не врожденная склонность к прекрасному полу и прочим излишествам, что так щедро подкидывает мне вконец развратившееся английское общество…

– Никогда бы не полез в медицину, – заявил Олдмедоу. – Все эти трупы, Бог мой!

– Вот и я так решил. Пусть мысли о смерти остаются на расстоянии вытянутой руки. Знаете ли вы, что я первый поспел на место боя сразу после смерти лорда Нельсона, чтобы набросать сцену его гибели для литографии.

– Не может быть!

– Сидел на расстоянии вытянутой руки, сэр. Больше художников рядом не было. Могу заверить – в тот момент мне казалось, что Нельсон испустит дух прямо на палубе.

– Брокльбанк! – вскричал я. – Да ведь я ее видел! Копия литографии висела в «Псе и пистолете». Скажите мне – ну как целая толпа коленопреклоненных офицеров могла собраться вокруг Нельсона в самый горячий миг битвы?!

По подбородку Брокльбанка потекла очередная струйка.

– Вы путаете жизнь и искусство, сэр.

– Глупости какие.

– Зато хорошо продается, мистер Тальбот. Не стану скрывать – если бы не популярность этой литографии, быть бы мне без гроша в кармане. По крайней мере она дала мне возможность совершить путешествие в… в… в общем, туда, куда мы плывем – название из головы выскочило. А кроме того, вообразите: на самом деле Нельсон умер где-то на вонючей нижней палубе, в одиночку, и провожал его разве что свет фонаря. Ну кто взялся бы за такую картину?!

– Быть может, Рембрандт?

– Ах, Рембрандт. Ну да, конечно. По крайней мере, мистер Тальбот, вы не можете не отметить, как искусно я обхожусь с дымом.

– О чем вы, сэр?

– О дыме! Это ведь сущее наказание. Видели, что творилось, когда Саммерс пальнул из моего ружья? Во время битвы корабли окутаны дымом, не хуже, чем Лондон – туманом! И только настоящий художник знает, как отодвинуть его туда, где он не будет лезть… лезть…

– Вперед, как невежа на представлении.

– Лезть…

– И всем все загораживать.

– Лезть… Да вы совсем не пьете, капитан!

Андерсон очередной раз поднес стакан ко рту и с тоскливой злобой обвел глазами гостей. Брокльбанк, опершись локтями на стол по обе стороны мозговой кости, гудел, обращаясь к Саммерсу:

– Я настаиваю, что правильно написанный дым может из помехи сделаться подспорьем. К примеру, приходит к вам капитан, которому как-то раз крупно посчастливилось – он наткнулся в открытом море на врага и сумел выйти из схватки живым и невредимым. Является он ко мне, увидев ту самую литографию, и рассказывает, что был с ним, к примеру, еще один фрегат и небольшой шлюп – налетели на них французы, и вышла настоящая битва… Прошу прощения! Как говорится в эпитафии: «Не бойся смешным прослыть, коли надо ветры пустить; если бы я свои не держал, тут бы сейчас не лежал». А теперь смекните-ка, что будет, если… Скажем, мой друг Фюссли и его «Щит Ахиллеса», и… В общем, смекните.

В раздражении, я глотнул вина и повернулся к капитану:

– Что ж, сэр, судя по всему, мистер Брокльбанк…

Художник все жужжал, не обращая на меня ни малейшего внимания:

– Смекните: кто из них мне заплатит? Если все – то и видно на литографии будет всех, и никакого вам дыма! А ведь каждый еще желает, чтобы его нарисовали в самой гуще схватки, дьявол их побери!

– Мистер Брокльбанк, – попытался воззвать к нему капитан. – Мистер Брокльбанк…

– Покажите мне хоть одного капитана, которого произвели бы в рыцари! Я и возражать не стану!

– И я, – каркнул Олдмедоу куда-то себе в воротник.

– Вы спорить со мной хотите? Потому что, если да, то я…

– Я, сэр? Да никогда в жизни!

– И вот приходит он и говорит: «Брокльбанк, – говорит, – сам бы я на эту ерунду и двух пенсов не потратил, но старушка-мама, жена и пятнадцать детишек желают видеть меня на картинке героем». Уловили, да? Вручает мне выпуск газеты с описанием происшествия, в деталях описывает битву и удаляется, счастливый, думая, что знает, как рисовать морское сражение!

В этот раз капитан осушил стакан залпом и ответил Брокльбанку голосом, который сдул бы Томми Тейлора с одного конца корабля на другой, ежели не дальше:

– Я, со своей стороны, сделал бы то же самое.

Мистер Брокльбанк хотел было приложить палец к носу, дабы подчеркнуть свою смекалку, да промахнулся.

– А зря, сэр. Если бы я гнался за правдоподобием, дело другое. А так, клиент, который оставил мне задаток, потому что мало ли что – возьмет да и сложит где-нибудь голову в бою…

– Меня зовут, сэр, – поднялся со своего места Саммерс.

– А вы счастливчик, мистер Саммерс! – Капитан расхохотался в голос – чуть ли не впервые на моей памяти.

Брокльбанк ничего не заметил. Уверен, покинь мы капитанскую каюту все, один за другим, он продолжал бы монолог в одиночестве.

– Ну и как вы считаете – стоит ли рисовать фрегат сопровождения с той же тщательностью, что и корабль заказчика? Ведь его капитан мне не платил! Тогда и приходит на помощь дым. Я делаю набросок, на котором второе судно охвачено огнем и его заволакивает дым, а что касается шлюпа под командованием какого-то непонятного лейтенанта – хорошо, если он вообще появится где-то в углу. А вот корабль заказчика объят ярким, бездымным пламенем и к нему устремились все силы врага.

– Можно только мечтать, – вклинился я, – чтобы на нас напали французы, дав нам возможность насладиться искусностью вашей кисти.

– Ни в коем случае, – угрюмо проворчал капитан. – Ни в коем случае.

Возможно, Брокльбанка наконец-то смутил тон Андерсона, потому что его веселье, как это часто случается у пьяниц, резко сменилось унынием.

– И это еще не конец. Заказчик возвращается и с порога начинает допытываться, почему фок-мачта у «Коринны» или, к примеру, «Эрато» съехала к носу, и что это за блок торчит вон там, на грота-брасе. Даже лучший мой клиент, не считая адмирала Нельсона – если, конечно, его вообще можно назвать клиентом, – отличался редкостной бестолковостью: ему не понравились легкие повреждения, которыми я наградил второй фрегат. Клялся, что стеньга – фок-стеньга, так, по-моему, он выразился, осталась на месте, потому что пушечные ядра туда не долетали. А вот на его корабле я не удосужился изобразить пробоины, хотя они там были! Заставил меня дорисовать их и убрать большую часть лееров. А потом и говорит: «Как бы и меня сюда воткнуть, а, Брокльбанк? Я точно помню, как стоял вот тут, подле сломанного поручня, и, указывая клинком на врагов, призывал команду броситься на них сей же миг». Что тут поделать? Желание клиента – закон, вот первое правило каждого художника. «Ваша фигурка получится слишком крохотной, сэр Саммел», – попытался объяснить я. «Ну так сделайте ее побольше», – ответил он. «Понимаете, сэр Саммел, – с поклоном возразил я, – тогда фрегат, по сравнению с вами, будет казаться меньше». Заказчик пару раз прошелся по моей мастерской – прямо как наш капитан по шканцам, клянусь вам! – и решил: «Что ж, рисуйте крохотным. Но в треуголке и эполетах, чтобы родные узнали. Мне-то все равно, мистер Брокльбанк, но жена, но дети…»

– Сэр Саммел? – повторил капитан. – Вы сказали: сэр Саммел?

– Именно так. Может, перейдем к бренди?

– Сэр Саммел. А я ведь его знаю. Вернее, знал.

– Откуда? – спросил я, надеясь прервать словесный поток Брокльбанка. – Боевой товарищ?

– Я был тем самым лейтенантом, на шлюпе, – мрачно проговорил капитан. – Картину, правда, не видал.

– Неужели?! Тогда вы просто обязаны обо всем рассказать. Сами знаете, как мы, сухопутные крысы, жадны до таких историй, – заметил я.

– Надо же – шлюп! – восхитился Брокльбанк. – Выходит, я встретил второго, ну этого самого – лей… налей… лейтенанта! Я просто обязан вас нарисовать. Сотрем немного дыма, и в самой его гуще появитесь вы!

– Да ведь так оно и было, – подольстился я. – Разве мог он отсиживаться где-то еще. Вы же были в самой гуще схватки, не правда ли, капитан?

– В самой гуще? В шлюпе против фрегатов? – почти зарычал Андерсон. – Капитан – я имею в виду сэра Саммела – вряд ли считал, что я на что-то гожусь, потому что рявкнул на меня во всю глотку, поднеся ко рту рупор: «Прочь отсюда, недоносок желторотый, пока я сам в тебя не пальнул!»

Я поднял стакан, салютуя капитану:

– Пью ваше здоровье. И глаз цел? И даже не оглохли?

– Где бренди, гарсон? Решено, капитан, я напишу вас буквально за символическую плату, и ваша дальнейшая служба…

Андерсон за своим концом стола пригнулся так, что казалось – вот-вот прыгнет. Кулаки сжались, стакан покатился и зазвенел. Если прежде он рявкал, то теперь зарычал во все горло:

– Какая служба, идиот? Неужели вам не ясно, что война окончена и нас вот-вот спишут на берег, всех до единого?

Наступила тишина. Даже Брокльбанк, казалось, сообразил, что кругом творится что-то не то. Он уронил голову на грудь, потом вздернул подбородок и обвел всех бессмысленными глазами. Взгляд его обрел некую цель. Все мы, один за другим, повернулись в ту же сторону.

В дверях стоял Саммерс.

– Сэр. Я заглянул к мистеру Колли, сэр. Кажется, он умер.

Мы начали подниматься из-за стола – медленно, один за другим, переходя от первоначального оцепенения к осознанию случившегося. Я поглядел на капитана. Лицо его, только что бывшее багровым от злости, вмиг побледнело и стало совершенно непроницаемым. Во всяком случае, я не смог разглядеть на нем ни трепета, ни облегчения, ни грусти, ни восторга.

Бесстрастный, точно фигура на носу корабля, капитан заговорил первым:

– Господа, к сожалению, печальное происшествие вынуждает меня прервать наш ужин.

– Разумеется, капитан.

– Хоукинс, проводите пассажира в каюту. Мистер Тальбот, мистер Олдмедоу, будьте так любезны осмотреть тело, дабы подтвердить выводы мистера Саммерса. Я, со своей стороны, сделаю то же самое. Боюсь, злоупотребление спиртным привело пастора к печальному концу.

– Что вы зовете злоупотреблением, сэр? Одну-единственную случайную ошибку?

– О чем вы, мистер Тальбот?

– Так и запишете в судовом журнале?

Капитан отлично владел собой.

– Это уж я решу сам и в свое время, мистер Тальбот.

Я молча поклонился. Мы с Олдмедоу вышли, за нами то ли вытащили, то ли вынесли Брокльбанка. Замыкал шествие капитан. Казалось, все до единого пассажиры, во всяком случае, с кормовой части корабля, собрались в коридоре, молча взирая на дверь каюты Колли. Матросы, из тех, что не были заняты на вахте, и большинство переселенцев собрались у белой линии, делившей палубу пополам, и следили за нами также в полной тишине. Должно быть, кругом все-таки раздавались какие-то звуки – свист ветра, плеск волн о борт корабля, – однако я их не слышал. Толпа расступилась, пропуская нас. Вход в каюту сторожил Виллер – белые облачка волос, лысина, мирное, покойное лицо, – при всем желании не могу сравнить его ни с кем, кроме как со святым, знающим все о путях и горестях этого мира. При виде капитана он поклонился с таким раболепием, будто к нему перешла мантия бедного, подобострастного Колли. И хотя при жизни священнику прислуживал Филлипс, именно Виллер отворил нам дверь и отступил в сторону. Капитан лишь на миг заглянул в каюту, тут же вышел и направился к трапу, на ходу махнув мне, чтобы я заходил. Не скрою, подчинился я без особой радости. Бедняга Колли все так же лежал на кровати, вцепившись в рым-болт, однако одеяло на нем было отогнуто, обнажая шею и щеку. Дрожащими пальцами я прикоснулся к лицу несчастного и тут же отдернул руку, словно обжегшись. Не было никакой нужды наклоняться и проверять его дыхание. Я вышел к молчаливой толпе и кивнул Олдмедоу, который сменил меня, облизнув бледные губы. Он внутри также не задержался.

– Итак, мистер Тальбот? – обернулся ко мне Саммерс.

– Ни одно живое существо не может быть таким холодным.

Мистер Олдмедоу закатил глаза и мягко сполз по переборке. Виллер, с выражением безграничного понимания на лице, пристроил голову блестящего офицера меж его собственных колен. И тут – кто же явился к нам в самый неподходящий из все неподходящих моментов, как не наш Силен? Брокльбанк, то ли чуть протрезвевший, то ли, напротив, находящийся в крайней степени опьянения, вывалился из каюты, оттолкнув своих дам, пытавшихся его удержать. Женщины взвизгнули и тут же стихли, потрясенные этим новым поворотом событий. Брокльбанк, в одной рубахе, спотыкаясь и махая руками, рванулся в каюту Колли, на ходу отшвырнув Саммерса – да с такой силой, что тот закрутился на месте.

– Знаю я! – ревел он. – Вше, вше знаю! Я живопишец, я вше вижу! И вовше он не умер, а ушнул! Штакан доброго вина прогонит шлабошть, и нервная горячка…

Я метнулся следом за художником, сгреб его и отбросил в сторону. Ко мне присоединились Саммерс и Виллер, все вместе мы споткнулись об Олдмедоу – нет-нет, смерть есть смерть, ее надо описывать серьезно, – и выкатились в коридор, где собравшиеся вновь встретили нас гробовым молчанием. В некоторых ситуациях лучшая реакция – никакой реакции вовсе; пожалуй, им всем стоило бы разойтись. Кое-как мы затащили продолжавшего толковать о пользе спиртного Брокльбанка в его каюту, к смущенным, притихшим женщинам.

– Тихо, тихо, дружище, ложитесь-ка в койку, – бормотал я.

– Нервная горячка – такая штука…

– Да что еще за слабость?! Укладывайтесь, вам говорят! Миссис Брокльбанк, мисс Брокльбанк, ради всего святого!..

Дамы опомнились и помогли мне. Я выскочил из каюты, захлопнул дверь и тут же увидел, как Андерсон сбегает по трапу обратно в коридор.

– Итак, господа?

– Как мы установили, капитан Андерсон, мистер Колли мертв, – ответил я сразу и за себя, и за Олдмедоу.

– А почему до меня доносились крики о какой-то там «нервной горячке»? – прищурился капитан.

Из каюты Колли вышел Саммерс и закрыл за собой дверь. Этот жест вежливости в таких обстоятельствах выглядел довольно курьезно. Лейтенант переводил взгляд с меня на капитана и обратно. Пришлось отвечать – без всякой охоты, но что еще оставалось делать?

– Это замечание, сэр, принадлежало мистеру Брокльбанку, который, судя по всему, несколько не в себе.

Готов поклясться, что у капитана вновь заблестели глаза, а на щеках наметились ямочки. Он оглядел толпу свидетелей.

– Тем не менее у мистера Брокльбанка имеется кое-какой медицинский опыт!

Прежде чем я успел хоть что-либо возразить, Андерсон скомандовал в своей прежней, деспотической манере:

– Мистер Саммерс, проследите за тем, чтобы были сделаны необходимые приготовления.

– Есть, сэр.

Андерсон удалился бодрым шагом, а Саммерс продолжил раздавать приказания тоном, до боли напоминавшим капитанский:

– Мистер Виллис!

– Да, сэр!

– Вызовите на корму парусных дел мастера, его помощников да трех матросов покрепче. Возьмите тех, кто не на вахте и отбывает наказание.

– Есть, сэр.

И никакой тебе показной печали – верной спутницы профессиональных гробовщиков. Мистер Виллис бегом унесся наверх, а лейтенант обратился к пассажирам в своем привычном, мягком тоне:

– Дамы и господа, поверьте, не стоит вам наблюдать то, что сейчас последует. Могу я попросить вас очистить коридор? Свежий воздух палубы куда больше пойдет вам на пользу.

Вскоре в коридоре остались только слуги да мы с Саммерсом. Дверь одной из каморок распахнулась, и перед нами предстал совершенно нагой Брокльбанк, вещающий с комической серьезностью:

– Слабость – обратная сторона горячки, джентльмены. Желаю вам хорошего дня.

Его втащили обратно, дверь захлопнулась. Саммерс повернулся ко мне:

– А вы, мистер Тальбот?

– Я по-прежнему исполняю просьбу капитана, разве нет?

– Думаю, ее действие окончилось вместе со смертью мистера Колли.

– Мы с вами толковали о честной игре и положении, которое обязывает. Думаю, я нашел слово, которое их объединяет.

– Какое же?

– Справедливость. Или, ежели вам будет угодно, правосудие.

– И вы уже решили, кто сядет на скамью подсудимых?

– А вы нет?

– Я? Я в капитанской власти, сэр. У меня нет покровителя.

– Не будьте так уверены, мистер Саммерс.

Лейтенант изумленно посмотрел на меня и, задохнувшись, переспросил:

– Я…

Но тут коридор заполнили вызванные Виллисом матросы.

– Могу я попросить вас выйти на палубу? – глядя то на них, то на меня, спросил Саммерс.

– Лучше выпью стакан бренди.

Я проследовал в пассажирский салон, где под огромным кормовым окном сидел Олдмедоу с пустой бутылкой в руке. Он тяжело дышал, на лбу выступила обильная испарина. Щеки, однако, порозовели.

– Глупость какая, – пробормотал он. – Сам не знаю, что на меня нашло.

– Так-то вы ведете себя на полях сражений, Олдмедоу? Простите-простите! Я и сам не в себе. Мертвец, лежащий в той же позе, в которой я совсем недавно видел его… хотя он уже тогда был… но теперь, окостеневший и холодный, как… Стюард! Да где, черт побери, его черти носят! Стюард! Бренди мне и мистеру Олдмедоу!

– Я понял о чем вы, Тальбот. Дело в том, что я еще ни разу не был на поле боя, не слыхал ни единого выстрела, за исключением того раза, когда мой соперник промазал не менее чем на ярд. Как тихо стало на корабле!

Через дверной проем было видно, как в каюту Колли, толпясь, заходят матросы. Я захлопнул дверь и повернулся к Олдмедоу.

– Вскоре все будет позади. Наши чувства вполне объяснимы, не так ли?

– Несмотря на то, что я ношу форму войск Его Величества, я никогда не видел покойников – разве что какого-нибудь каторжника в цепях. Именно поэтому мне стало так плохо – когда я до него дотронулся, понимаете? Между прочим, я из Корнуолла.

– С таким-то именем?

– Представьте себе, там не все носят имена на Тре, Пол или Пен. Господи, как же шпангоуты скрежещут! У нас изменился ход?

– Вряд ли.

– Тальбот, не кажется ли вам…

– Что, сэр?

– Ничего.

Мы посидели в молчании. Я почти ничего не чувствовал, кроме тепла, от заструившегося по жилам бренди. Вошел Саммерс. За его спиной я заметил группу матросов, выносивших на палубу парусиновый сверток. Лейтенант тоже не до конца избавился от бледности.

– Бренди, Саммерс?

Он покачал головой.

Олдмедоу поднялся на ноги.

– Думаю, глоток свежего воздуха мне не повредит. Как глупо все вышло! Чертовски глупо.

Мы с Саммерсом остались вдвоем.

– Мистер Тальбот, – понизив голос, сказал он. – Вы говорили о справедливости.

– Говорил.

– У вас есть дневник.

– И что же?

– И все.

Саммерс многозначительно кивнул и вышел. Я остался сидеть, как сидел, думая о том, насколько же плохо, в сущности, мы понимаем друг друга. Саммерс и не догадывается, что я уже использовал дневник для… Нет, не то чтобы я собирался лгать на его страницах тому, чьи чистосердечные суждения… Вы, ваша светлость, любезно советовали мне поупражняться в искусстве лести. Однако как это возможно – льстить тому, кто мигом разгадает малейшую к этому попытку? Так разрешите мне ослушаться вас хотя бы в этом!

* * *

В общем, я обвинил капитана в злоупотреблении властью и даже своими руками записал в дневник суждение Саммерса о том, что часть вины лежит на мне. Не знаю, чего еще можно требовать от меня во имя справедливости. Впереди целая ночь и… Только сейчас, написав эти строки, я вспомнил о записях самого Колли, в которых, наверное, содержатся еще более веские доказательства жестокости капитана и вины вашего крестного сына. Да, пожалуй, взгляну, что там накорябал злополучный пастор, а потом постараюсь уложить себя в постель.

* * *

О Господи. Я сделал это, и лучше бы я этого не делал! Бедный, бедный Колли, бедный Роберт Джеймс Колли! Билли Роджерс, Саммерс с ружьем, Деверель и Камбершам, Андерсон – грозный, беспощадный Андерсон!

Если в мире есть хоть какая-то справедливость… По почерку моему вы, наверное, видите, какое впечатление произвели на меня найденные записи, и я… я…

Сквозь зарешеченное окошко пробивается свет. Близится утро. Что же мне делать? Не могу же я отдать записки Колли – и не просто записки, а письмо, пусть без начала и без конца, – не могу же я отдать их капитану, хотя, строго говоря, именно это я и обязан сделать. И что же случится потом? Они просто-напросто полетят за борт, и никто никогда о них не узнает. Будет объявлено, что Колли умер от нервного истощения, да и дело с концом. Моя роль в этой истории испарится вместе с письмом. Не слишком ли я строг к себе? Ведь Андерсон – капитан, и, что бы он ни сотворил, всему найдется законное оправдание. Саммерс мне тоже не советчик. На кону все его будущее. Он может сказать, что хоть я и справедливо считаю письмо важной уликой, права прятать и присваивать его себе я не имею.

Что ж. Я ничего не спрячу. Я поступлю единственно справедливым образом – я имею в виду настоящую справедливость, а не ту, которую являет собой капитан или сухопутные судьи, – и передам все доказательства в руки вашей светлости. Андерсон боится, что его спишут на берег. Если вы, как и я, считаете, что в своей жестокости он перешел всякие границы, тогда вовремя сказанное нужным людям слово может многое решить.

А я? Я описан гораздо правдивей, чем мне, честно говоря, хотелось бы. И поступки, которые казались мне достойными… Что ж, судите и меня.

Ах, Эдмунд, Эдмунд! Что за сентиментальные причуды? Разве не считал ты себя человеком трезвого ума, а не чувствительности? Разве не ощущал – нет, разве не верил, что беспечно принятая тобой общечеловеческая система морали уделяет больше внимания упражнениям разума, нежели порывам души? Вот и сейчас перед тобой вещь, которую хочется не обнародовать, а изорвать в клочья!

Я читал и писал всю ночь, простите мне некоторую невнятность. Все так зыбко и странно, и сам я словно бы в полусне. Пойду добуду клея и прикреплю письмо пастора тут, на этой странице. Оно станет еще одной частью Дневника Эдмунда Тальбота.

Сестра Колли ничего не должна знать. Еще одна причина для того, чтобы спрятать записки. Ее брат умер от нервной горячки – почему нет? Несчастная девушка-переселенка наверняка умрет от нее раньше, чем мы достигнем берега. О чем это я? Ах да, клей. Должен быть у кого-нибудь. К примеру, из копыт Бесси. Виллер наверняка поможет – вездесущий, всезнающий Виллер. А потом надо будет все спрятать. Теперь этот дневник несет в себе угрозу, подобно заряженному ружью.

Первая страница, а то и две утеряны. Именно их или ее я видел в руке у Колли, когда он в пьяном угаре шествовал по коридору с поднятой головой – шествовал, сияя, словно по небесам. Потом он впал в хмельное забытье, после чего пробудился – наверняка не сразу, мало-помалу. Какое-то время он не помнил, кто он и где он, а потом преподобный Роберт Джеймс Колли наконец-то пришел в себя.

Нет. Мне не нужно воображать, каково ему было. Я ведь заходил к нему в это самое время. Может быть, именно мои слова заставили его вспомнить все, что он потерял? Самоуважение. Симпатию коллег. Мою дружбу. Мое покровительство. В агонии схватил он злосчастное письмо, смял его и засунул как можно дальше – как засунул бы он сами воспоминания о случившемся, если бы это было возможно – подальше, поглубже, под койку, не в силах вынести мысли о… Нет, пора унять воображение. Разумеется, Колли довел себя до смерти, но вряд ли из-за дурацкого, одного-единственного… Вот если бы он совершил убийство или… Будучи тем, кто он есть, вернее – был… Нет, это просто бред, абсурд какой-то! Какая женщина могла бы подойти ему тут, на корабле?

А я что же? Я мог бы спасти его, если поменьше думал о собственной важности, и о том, что он утомит меня до смерти!

Ох уж эти суждения, рассуждения, интересные зарисовки и всплески остроумия, которыми я намеревался поразить вашу светлость! Вместо них приходится предоставлять вашему вниманию подробное описание счетов Андерсона и моих собственных просчетов.

Итак, перед вами:

ПИСЬМО КОЛЛИ

…Самое тяжкое и бессмысленное из своих испытаний я скрою завесой молчания. По причине затянувшейся морской болезни первые часы и дни запечатлелись в моей памяти смутно. Да и не хотелось мне живописать подробности – спертый воздух, жестокие нравы, распутство, богохульство – на корабле поневоле становишься всему этому свидетелем, будь ты даже лицо духовного звания! Теперь же, полностью оправившись от болезни, я в состоянии взяться за перо, и не могу удержаться, чтобы не вспомнить первые проведенные на корабле минуты. Пробившись через толпу на берегу, состоявшую из самой разношерстной публики, я попал на борт нашего славного корабля способом весьма трудоемким: меня подняли на палубу в своеобразной петле – наподобие качелей, висевших у нас позади хлева, – только несколько более сложно устроенной. На палубе я увидел молодого офицера, державшего под мышкой подзорную трубу.

Вместо того чтобы приветствовать меня, как подобает джентльмену приветствовать джентльмена, он повернулся к своим спутникам и высказался следующим образом:

– О Г…и, пастырь! Да наш «ворчун-драчун» выше мачты подпрыгнет!

Это один из примеров того, что мне предстоит здесь выносить. Не стану перечислять прочие подробности, дорогая сестра, ибо миновало уже много дней, как мы распрощались с берегами Альбиона. Хотя я немного окреп и могу сидеть за небольшой откидной доской, которая для меня и priedieu, и пюпитр, и обеденный стол, на большее я покуда не решаюсь.

Мой первейший долг (после исполнения обязанностей, налагаемых на меня саном священника) – представиться нашему доблестному капитану, который владеет апартаментами двумя этажами – или, как мне теперь следует говорить, двумя палубами – выше. Надеюсь, он согласится передать мое письмо на какой-нибудь корабль, следующий обратным курсом, и таким образом ты получишь от меня весточку пораньше.

Покуда я писал, ко мне в каютку явился Филлипс (мой слуга!) и принес немного бульону. Он отсоветовал немедленно идти к капитану Андерсону. По его мнению, мне следует окрепнуть и начать принимать пищу в пассажирском салоне, а не в каюте – хотя бы столько, сколько я смогу, – и поупражняться в ходьбе в коридоре или же на палубе, где попросторней, – в том месте, которое он называет шкафутом, то есть там, где находится самая высокая мачта.

Моя милая сестрица, пусть я и не мог принимать пищу, как все же неблагодарно было с моей стороны роптать на свой жребий! Здесь истинный рай земной, нет, морской! Солнышко пригревает – настоящая благодать. А до чего красиво море – переливается красками, аки оперение птиц Юноны (сиречь павлинов), которые разгуливают по террасам Мэнстона. (Напоминаю: не упускай ни единого случая выказать внимание тамошним обитателям.) Подобное зрелище – наилучшее лекарство, коего можно пожелать, в особенности в сочетании с отрывком из Писания, предназначенным на каждый день.

На горизонте ненадолго появился парус, и я вознес краткую молитву за наше благополучие, кое в руцех Божиих. Спокойствие офицеров и матросов помогает мне сохранять самообладание, хотя, впрочем, любовь и забота Спасителя – вот якорь, куда более надежный для меня, чем любой якорь на судне.

Посмею ли я признаться: когда неизвестный парус ушел за горизонт – а весь корабль так и не появился, – я поймал себя на суетных мечтаниях – будто корабль напал на нас, и я свершил героическое деяние – не из тех, которые пристали служителю Церкви; будучи в летах самых юных, я мечтал порой стяжать славу и богатство, сражаясь вместе с Героем Англии. В сем простительном прегрешении я быстро покаялся. Ведь герои окружают меня со всех сторон и для них-то я и должен совершать богослужения. Я почти желал битвы – ради них! Они честно несут свою службу, бронзовые от загара; их мускулистые торсы обнажены, буйные кудри собраны в косы, штаны облегают сильные ноги и расширяются внизу, словно ноздри жеребца. С легкостью взбираются они на высоту сто футов. Не верь, прошу тебя, россказням недоброжелателей и дурных христиан о безжалостном обращении с матросами. Жестоких телесных наказаний мне тут видеть не доводилось, равно как и слышать о них. Самое суровое, что я видел – справедливое возмездие, примененное в должной степени к некоему юному джентльмену; досталось ему не более, чем иному нерадивому школяру, и кару он перенес столь же стоически.

Я должен дать тебе представление о нашем небольшом обществе, в котором мне предстоит жить неведомо сколько месяцев. Мы, то есть публика, так сказать, благородная, имеем резиденцию в задней части судна. По другую сторону шкафута имеется стена, а в ней – два проема с лестницами, или, как здесь говорят, трапами. Тут обитают наши славные матросы, а также пассажиры сортом пониже: переселенцы и тому подобное. Над всем этим возвышается еще одна палуба – полубак, а дальше – удивительнейшая вещь: бушприт. Ты, подобно мне, привыкла считать, что бушприт (помнишь корабль в бутылке у мистера Вэмбри?) – это палка, которая торчит с переднего конца корабля. Так вот, должен тебе сообщить: бушприт – мачта не хуже прочих, только расположена она почти горизонтально. Имеются на ней и реи, и штаги, и даже фалы. Скажу более – если другие мачты напоминают огромные деревья, по ветвям коих карабкаются наши отважные моряки, то бушприт можно уподобить дороге, крутой дороге, по которой они ходят, а порой и бегают. В поперечнике бушприт более трех футов. И прочие «палки» – мачты – именно такой толщины. Самого толстого бука в лесу Сейкера не хватит на эдакую громадину. Когда мне приходит на ум, что напавший враг или, что еще ужаснее, силы стихии могут сломать их с той же легкостью, с которой мы обрываем морковную ботву, меня охватывает ужас. Боюсь я, конечно, не за свою жизнь. Это ужас перед величием огромной военной машины и еще одно необычайное ощущение – трепет перед природой существа, чье желание и долг – управлять такими громадинами во славу Бога и короля. И разве у Софокла (древнегреческий драматург) хор, обращаясь к Филоктету, не напоминает ему о том же самом?

Воздух теплый, порой жаркий, солнце ласкает нас горячими лучами. Если не проявить должной осторожности, такая ласка может и с ног свалить! Даже сидя здесь, я чувствую на щеках тепло солнечных лучей. Небо сегодня с утра было лазурно-голубое, и безбрежный океан, покрытый белыми барашками, ничуть не уступал ему голубизной. Я почти возликовал от такого зрелища, и от того, как кончик бушприта – нашего бушприта! – выписывает круги над четкой линией горизонта.

* * *

На следующий день.

Я значительно окреп и уже могу принимать пищу. Филлипс говорит, что скоро я окончательно поправлюсь.

Погода несколько переменилась. На смену вчерашней яркой лазури пришла белая дымка; ветер слабый, а то и вовсе пропадает. Бушприт – раньше стоило мне неосторожно бросить на него взгляд, как у меня делались приступы морской болезни, – словно замер. С той поры, как сокрылись за волнами берега нашей отчизны, окружающий мир переменился не менее трех раз. Где, вопрошаю я, леса и тучные нивы, где цветы и серая каменная церковь, в которой мы с тобой всю жизнь молились? А церковное кладбище, где упокоились наши дорогие родители, точнее, земные останки наших дорогих родителей, нашедших, несомненно, должную награду на небесах? Где все те сцены, кои были важнейшей частью твоей и моей жизни? Подобные вещи не подвластны человеческому рассудку. Есть нечто материальное, твержу я себе, что связывает место, где я был раньше, и место, где нахожусь теперь, подобно тому, как дорога соединяет у нас Верхний и Нижний Комптон. Разумом я все понимаю, а сердце мое не находит покоя. Я упрекаю себя, говоря, что Господь наш находится здесь, равно как и там, а вернее всего, наше «здесь» и «там» для Его взора – одно и то же место.

Я снова выходил на палубу. Белый теплый туман стал еще гуще. Видны лишь очертания людей. Корабль остановился, паруса обвисли. Шаги мои звучали неестественно громко; я старался не обращать внимания. Никого из пассажиров я не встретил. Корабль ничуть не скрипел; отважившись выглянуть за борт, я не увидал ни волн, ни даже легкой ряби. Итак, я пришел в себя, но едва-едва. В этом горячем мареве я провел всего несколько минут, как вдруг по правую руку от нас сверкнула в тумане и вонзилась в воду белая молния. Одновременно прогремел и гром, от которого у меня зазвенело в ушах. Прежде чем я развернулся и ударился в бегство, раздались один за другим еще несколько раскатов и полился дождь… я чуть не сказал «рекой». Но тут словно и вправду собрались воды со всей земли. Огромные капли отскакивали от палубы чуть ли не на ярд! От поручней, где я стоял, до коридора было рукой подать, но я успел весь промокнуть. Я разделся, насколько дозволяло приличие, и, в изрядном потрясении, сел за это письмо. Уже четверть часа – жаль, у меня нет хронометра! – дождь так и льет, струи так и хлещут по палубе.

Теперь буря громыхает в отдалении.

Судя по свету, проникающему в каюту из коридора, выглянуло солнце. Подул легкий ветерок – и вот слышится поскрипыванье, журчанье, плеск. Я сказал, что выглянуло солнце – но оно тотчас же и закатилось.

У меня же помимо ярких воспоминаний о пережитом испуге осталось не только ощущение Его ужасной силы и могущества Его творения, а еще и мысль о крепости нашего корабля, отнюдь не о его хрупкости и уязвимости! Я думаю о нем, словно об отдельном мирке, небольшой вселенной, где протекает наша жизнь и где мы получаем награду или кару. Надеюсь, в этой мысли нет ничего нечестивого. Мысль странная и неотвязная. Она не оставляет меня; ветер стихает, и я решил опять выйти. Наступила ночь. Не могу тебе описать, как высоко к звездам вздымаются наши мачты, сколь безбрежны наши паруса, и как далеко внизу колышется темная посверкивающая вода. Я замер у поручней, и не знаю, сколько так прошло времени. Пока я стоял, пролетел последний порыв ветра; блеск воды и звездное небо сменились пустотой и мраком. Настоящее таинство. Это напугало меня; я отвернулся и увидел едва освещенное лицо штурмана Смайлса. По словам Филлипса, Смайлс после капитана второй, кто отвечает за навигацию корабля.

– Мистер Смайлс, скажите, какая здесь глубина?

Как я уже убедился, штурман – человек странный. Он склонен к долгим размышлениям и созерцанию. Его имя ему подходит, ибо манерой задумчиво улыбаться он отличается от своих товарищей.

– Кто знает, мистер Колли.

Я принужденно рассмеялся. Штурман подошел ближе и стал всматриваться мне в лицо. Ростом он даже меньше меня, а я, как ты знаешь, никоим образом не великан.

– Наверное, миля, а то и две – как знать? Можно бы и промерить глубину, но мы не меряем. Нет необходимости.

– Больше мили!

Меня одолела вдруг слабость. Мы подвешены меж твердью, сокрытой под водами, и небом – подобно ореху на ветке или упавшему в пруд листу. Не могу передать тебе, дорогая сестра, ужаса, который я испытал, а точнее, странного чувства: мы, живые создания – и здесь, где не место человеку!

Нынешней ночью я писал при свете весьма дорогой свечи. Мне, как ты знаешь, следует проявлять крайнюю бережливость, однако иного выхода не было, и хотя бы за этот расход меня следует простить. Именно в таких, как у меня, обстоятельствах – пусть даже человек в полной мере пользуется утешением, которое дает ему религия и позволяет его натура, – так вот, именно в таких обстоятельствах человеку нужен товарищ. Однако дамы и господа в этой части судна отвечают на мои приветствия без всякого радушия. Сперва я думал, что они ведут себя по пословице: «Пастыря не чурайся, но лишний раз ему не попадайся». Я снова и снова расспрашивал Филлипса, да, видно, напрасно. Откуда ему знать про обычаи сословия, к коему он не принадлежит? Он пробормотал лишь, что по народному поверью священник на корабле все одно что женщина на рыбацком судне – приносит несчастье. Однако столь примитивные и предосудительные суеверия отнюдь не свойственны нашим дамам и джентльменам! Это не причина. Вчера мне показалось, будто я отыскал разгадку их непонятного ко мне пренебрежения. Среди нас есть знаменитый, или, скажем, известный вольнодумец, некий мистер Преттимен, сторонник республиканцев и якобинцев. Большинство относится к нему с неприязнью. Он невысок и коренаст. Его лысую голову обрамляет беспорядочный ореол – сколь неудачно, однако, я выражаюсь! – беспорядочная бахрома каштановых волос, свисающих на шею ниже ушей.

Мистер Преттимен яростно жестикулирует, что происходит, вероятно, от хронического негодования. Дамы помоложе его избегают; единственная, кто его поддерживает – мисс Грэнхем, дама зрелых лет и, как я полагаю, убеждений достаточно твердых, чтобы выстоять под жаркими аргументами этого господина. Есть здесь также одна молодая леди, мисс Брокльбанк – выдающейся красоты; о ней больше писать не стану, а то ты решишь, что я лукавлю. Она-то по крайней мере смотрит на твоего брата без недоброжелательства. Правда, ей приходится уделять много времени своей больной матушке – та страдает от морской болезни еще более меня.

Напоследок я приберег рассказ о молодом человеке, с которым надеюсь – и молюсь об этом! – подружиться в путешествии. Он настоящий аристократ и обладает врожденным великодушием и благородством. Несколько раз я набирался смелости и приветствовал его, а он вежливо мне отвечал. Его пример может воздействовать на прочих пассажиров.

* * *

Сегодня утром я еще раз выходил на палубу. Ночью дул ветер, и мы слегка продвинулись, но теперь опять тихо. Паруса обвисли, в теплом воздухе стоит дымка, даже пополудни. И снова, и с той же пугающей внезапностью мелькнули в тумане вспышки молнии – ужасные в своем неистовстве.

Я забился в каюту с сильнейшим ощущением нашей беззащитности перед сими ужасными явлениями, и ко мне вернулось чувство, будто мы висим над водяной бездной, отчего у меня едва достало сил сложить руки для молитвы.

Однако мало-помалу я пришел в себя и обрел мир, хотя вокруг все так и бурлило. Я напомнил себе – и это следовало сделать раньше, – что одна добрая душа, одно доброе деяние, добрая мысль, и более того, прикосновение Благодати Господней, сильнее, нежели все бесконечные мили струящегося тумана, и влаги, и ужасающего простора, и угрюмого величия океана. Конечно, подумал я с некоторой неуверенностью, люди скверные в своем невежестве испытывают здесь лишь страх смерти, в каковом пребывают по причине собственной греховности. Видишь ли, дорогая сестра, необычное окружение, слабость, проистекающая от моей затянувшейся морской болезни, врожденная робость, заставившая меня замкнуться в своей раковине, – все вместе произвело во мне нечто наподобие временного нарушения рассудка. Я даже принял крик какой-то морской птицы за вопли мятущейся души, из тех, о коих упоминал. Я смиренно возблагодарил Господа, за то, что он дал мне осознать мое заблуждение, прежде чем я полностью в оное уверовал.

Я избавился наконец от апатии. Мне видится по крайней мере одна причина, по которой ко мне относятся с таким безразличием. Я до сих пор не представился нашему капитану; это могло показаться неучтивостью по отношению к нему! Свою небрежность я намерен исправить как можно скорее. Подойду к нему и выражу сожаление, что вследствие моего недомогания на корабле не проводились воскресные службы, поскольку собственного капеллана на судне нет. Я должен изгнать – и изгоню! – из памяти низкие мысли о том, как при моем прибытии на судно офицеры отнеслись ко мне с меньшим почтением, чем требует мой сан. Наши отважные защитники, я не сомневаюсь, на самом деле вовсе не таковы. Дабы подготовиться к нанесению визита капитану, я немного прогуляюсь по палубе. Ты помнишь мою всегдашнюю застенчивость перед лицом Власти и понимаешь, каково мне!

Я опять побывал на шкафуте и снова поговорил со штурманом. Он стоял с левой стороны судна и со свойственной ему сосредоточенностью взирал на горизонт; точнее сказать, туда, где следовало быть горизонту.

– Доброе утро, мистер Смайлс! Хорошо бы этот туман рассеялся…

Он улыбнулся – как всегда загадочно-отрешенно.

– Ладно, сэр. Я посмотрю, что можно сделать.

Я рассмеялся над его остротой. Хорошая шутка помогла мне полностью прийти в себя и даже избавиться от ощущения необычности происходящего. Я отправился к перилам (которые называются фальшборт) и посмотрел вниз, где в боках нашего необъятного корабля виднелись пушечные отверстия.

Шли мы медленно, и вода вокруг бортов лишь чуть завихрялась; я заставил себя разглядывать ее спокойно. Ощущение бездонной глубины – как описать его? Ведь и запруда у мельницы, и речные заводи кажутся глубокими! А здесь, в «водовратном океане» Гомера – бесконечное однообразие и впереди, и позади корабля, бороздящего воду. И вот я встретился с новой загадкой – да такой, которая Гомеру и не снилась! (Ведь Гомер, по общему мнению, был незрячим.) Как же может вода, соединенная с водой, образовать непроницаемость? Какую препону зрению воздвигает ее бесцветная прозрачность? Разве не видим мы через стекло, или алмаз, или хрусталь? Разве не видны нам солнце, луна и более слабые светила (я подразумеваю звезды) сквозь неизмеримую толщу атмосферы?

То, что ночью было черным и сверкало, а под страшными тучами казалось серым, теперь, под солнечными лучами, которые наконец-то прорвались сквозь туман, понемногу становится голубым и зеленым.

Отчего же мне, человеку Церкви, духовному лицу, знакомому с произведениями сильнейших умов нашего и предшествующих столетий и способному здраво их оценить, – отчего мне столь интересна, отчего так волнует и влечет меня материальная сторона мироздания?

Отправляющиеся на кораблях в море! Думая о дорогой отчизне, я всякий раз не то чтобы тщусь проникнуть взором за горизонт (в моем воображении, конечно), но пытаюсь представить, сколько же суши, и вод, и страшных глубин потребно преодолеть взглядом, дабы увидать нашу – пусть будет по-прежнему «нашу» – деревню! Спрошу-ка я у мистера Смайлса, который, верно, хорошо разбирается в вычислении углов и прочего, – на сколько именно градусов нужно мне заглянуть за горизонт? Как, должно быть, странно будет у антиподов смотреть на носки своих туфель и думать, что ты… прости меня, я опять замечтался! Представь только, ведь и звезды там будут совсем незнакомые, и луна вверх тормашками!

Довольно предаваться фантазиям! Сейчас пойду и представлюсь нашему капитану! Быть может, причуды моего воображения, о коих я упоминал, развлекут его.

* * *

Я посетил капитана и изложу тебе факты, если смогу. Пальцы у меня онемели и не чувствуют пера. Ты и сама увидишь – по почерку.

Итак, я облачился с бо́льшим, чем всегда тщанием, вышел из каюты и поднялся по лестницам на самую высокую палубу, где обычно находится капитан. В передней ее части – чуть приопущенной – располагается штурвал и компас. Капитан Андерсон и старший офицер мистер Саммерс вместе смотрели на компас. Я видел, что минута неподходящая, и стал дожидаться. Наконец, эти джентльмены окончили разговор, и капитан направился к задней оконечности судна. Я двинулся следом, не желая упускать случай. Однако, не дойдя до перил, капитан развернулся. Поскольку я шел за ним по пятам, мне пришлось отпрянуть, причем самым неподобающим для священнослужителя образом. Не успел я обрести равновесие, как он зарычал – словно виноват был я один. Я пробормотал несколько приветственных слов, но капитан Андерсон только хмыкнул. Затем он заговорил, причем не попытался придать своей речи хотя бы видимость вежливости:

– Пассажирам сюда можно подниматься не иначе как по моему приглашению. Я не привык, сэр, чтобы у меня путались под ногами. Идите восвояси, сэр, да следите за ветром.

– Следить за ветром, капитан?

Я почувствовал, как меня куда-то тащат. Какой-то юнец тянул меня в сторону, пока не отвел к противоположному борту, подальше от капитана Андерсона. Он буквально шипел мне в ухо. Оказывается, та часть палубы, откуда дует ветер, безраздельно принадлежит капитану. Таким образом, я допустил оплошность… хотя не вижу, в чем виноват, кроме разве неведения, вполне естественного для человека, никогда прежде в море не бывавшего. Однако я думаю, что грубость капитана по отношению ко мне объясняется не так просто. Быть может, он приверженец какой-либо секты? Если так, то я, как скромный представитель христианской Церкви, которая раскрывает объятия даже для грешников, не могу не сожалеть о столь опасном и сеющем рознь заблуждении. Если же причина не в сектантстве, и презрение это вызвано разницей в общественном положении, то дело обстоит ничуть не лучше или почти столь же скверно. Я – служитель Церкви, и у антиподов меня ждет почетная, хоть и скромная стезя. У капитана не больше оснований важничать со мной, то есть даже меньше, чем у отцов Церкви, с которыми я дважды сиживал за одним столом у моего епископа! Я решился почаще прерывать свое уединение и показываться этому джентльмену – и всем пассажирам – в пастырском облачении, чтобы они, если уж не уважают меня, уважали хотя бы его! Я вполне могу рассчитывать на поддержку молодого джентльмена – мистера Эдмунда Тальбота, – а также мисс Брокльбанк и мисс Грэнхем. Очевидно, мне следует вернуться к капитану, почтительно извиниться за неумышленное вторжение и повести разговор о воскресных службах. Испрошу у него позволения причастить дам и господ, и, конечно, простых пассажиров – тех, кто пожелает.

Боюсь, только, публика на нашем корабле такова, что серьезных изменений к лучшему ждать не приходится. К примеру, довелось мне слышать о некоем ритуале, совершаемом у нас ежедневно, коему хотелось бы положить конец. Ты помнишь, как по-отечески суров наш епископ в своем осуждении пьянства среди низшего сословия. И как не осудить! Здесь же регулярно дают людям спиртное! Вот и еще одна причина для проведения служб – возможность заклеймить этот порок! Я вернусь к капитану и попробую умиротворить его. Ведь я должен быть всем для всех.

* * *

Я попытался – и потерпел унизительную, позорнейшую неудачу. Я, как уже писал, имел намерение подойти к капитанской палубе, извиниться за свое давешнее вторжение, получить дозволение подняться и тогда лишь перейти к вопросу о регулярных службах. Я едва в силах вспоминать поистине жуткую сцену, которая последовала за моей попыткой обратить на себя внимание офицеров и капитана, попыткой, совершенной с благими намерениями. Как я и собирался (и писал о том несколькими строками выше), я приблизился к месту, где стоял один из лейтенантов, а у штурвала – двое рулевых. Я поднял шляпу и вежливо произнес:

– Прекрасный нынче день, сэр.

Лейтенант мои слова проигнорировал, но то было еще не самое худшее. От задних перил раздался хриплый рев:

– Мистер Колли! Мистер Колли! Подите-ка сюда, сэр!

Не такого приглашения я ожидал. Мне не понравились ни слова, ни самый тон. Однако делать было нечего; я поднялся к капитану.

– Мистер Колли, вам непременно нужно разлагать моих офицеров?

– Разлагать, сэр?

– Именно так!

– Тут какая-то ошибка…

– С вашей стороны, сэр! Вы знаете, каковы полномочия капитана на его корабле?

– Думаю, весьма велики. Однако рукоположенный священник…

– Вы пассажир, сэр, всего-навсего. Более того, вы ведете себя гораздо хуже прочих.

– Сэр!

– Вы докучливы, сэр! Вас доставили на судно, не уведомив меня. Даже в отношении тюков и бочек ко мне проявили большую предупредительность. Я почтил вас доверием, надеясь, что вы умеете читать…

– Читать, капитан Андерсон? Конечно, я умею читать.

– Однако, несмотря на мои ясно изложенные распоряжения, вы, не успев еще полностью оправиться от болезни, уже дважды являлись сюда, отвлекая моих офицеров.

– Я ничего не читал, мне ничего не известно…

– Мои «Правила», сэр, изложены на бумаге, которая висит рядом с вашей каютой и каютами прочих пассажиров.

– Я не обратил…

– Чушь и глупости, сэр! У вас есть слуга, и «Правила» висят на виду.

– Но я не…

– Ваше неведение вас не извиняет! Если вы хотите пользоваться такой же свободой, какой остальные пассажиры пользуются в кормовой части судна… или вы не желаете находиться в обществе дам и джентльменов? Ступайте и прочтите мои «Правила»!

– У меня есть право…

– Прочтите, сэр. И вызубрите наизусть!

– Как так, сэр? Неужто вы намерены обращаться со мной, как с мальчишкой?

– Если мне будет угодно, я буду обращаться с вами, как с мальчишкой, или же прикажу заковать в кандалы; если мне будет угодно, я прикажу вас высечь или же повесить на нок-рее.

– Сэр! Сэр!

– Вы сомневаетесь в моих полномочиях?!

Тогда я все понял. Как и мой бедный приятель Джош – ты его помнишь, – капитан Андерсон безумен.

Джош пребывал в здравом уме, покуда речь не заходила о лягушках. А тогда уж все могли убедиться в его мании – и услыхать, и, увы, увидать. Вот и капитан Андерсон в целом здоров, но, по злому стечению обстоятельств, избрал меня жертвой для своей мании унижать людей, отчего я и пострадал. Мне не остается иного, кроме как потакать ему, ибо, придя в бешенство, он способен привести в исполнение хотя бы некоторые свои угрозы. Я отвечал ему как можно непринужденнее, но голос мой, боюсь, постыдно дрожал.

– Что ж, пусть будет по-вашему, капитан Андерсон.

– Подчиняйтесь моим распоряжениям!

Я повернулся и тихо удалился. Уйдя от капитана, я почувствовал, как весь покрываюсь потом, совершенно холодным; лицо же у меня, напротив, так и пылало. Я испытывал сильнейшее нежелание видеть чьи-либо лица, встречаться с кем-либо взглядом. Из моих глаз лились слезы. Хотел бы я сказать, что то были мужские слезы ярости, но на самом деле я плакал от стыда. На суше нас судит государственная власть. В море же суд вершит капитан, чье присутствие, в отличие от государства, зримо; в море страдает достоинство человека. Тут своего рода соперничество – не странно ли? И потому люди… Но я опять сбился с повествования. Скажу лишь, что я добрался, точнее, дополз ощупью до окрестностей моей каюты. Когда я немного оправился, и в глазах у меня прояснилось, я принялся искать капитанские «Правила». Они и впрямь висели на стене рядом с каютами! Теперь-то я припомнил: пока я хворал, Филлипс толковал о каких-то «Правилах», и даже именно капитанских. Лишь тот, кто испытал страдания, подобные моим, может понять, какой малый след оставили его слова в моем ослабевшем сознании. И вот, пожалуйста – такое несчастье, если не сказать большего. Я проявил самую что ни на есть беспечность. «Правила» помещались под стеклом, которое – видимо, под воздействием испарений – было слегка мутным. Однако прочитать написанное мне удалось; важнейшую часть я привожу ниже.

«Пассажирам ни в коем случае не дозволяется беседовать с офицерами, когда те выполняют служебные обязанности. Пассажирам настрого запрещается заговаривать с вахтенным офицером, за исключением тех случаев, когда последний явно выразил намерение говорить с пассажиром».

Теперь мне ясно, в какое ужасное я попал положение. Вахтенный офицер, как я понял, и был старший офицер, беседовавший с капитаном, а во время моего второго посещения – лейтенант, стоявший рядом с рулевыми у штурвала. Проступок я совершил неумышленно, однако это ничуть его не умаляет. И пусть обращение со мной капитана Андерсона не соответствовало и никогда не будет соответствовать принятому между джентльменами, все же его в какой-то мере можно извинить, равно как и тех офицеров, которых я потревожил во время несения ими службы. К тому же самый род моей деятельности обязывает проявлять терпимость.

Я легко и быстро запомнил важнейшие фразы и сразу же возвратился на высокую капитанскую палубу, или, как называют ее моряки, «шканцы». Ветер несколько усилился. Капитан Андерсон расхаживал взад-вперед, а лейтенант Саммерс беседовал с другим офицером неподалеку от штурвала; двое рулевых вели наш огромный корабль по пенным волнам. Мистер Саммерс указал на какую-то веревку в хитросплетении снастей. Юный джентльмен, стоявший подле него, коснулся шляпы и кинулся вниз по лестнице – той самой, по которой я поднялся. Я приблизился сзади к капитану и стал ждать, когда он обернется. Капитан прошел сквозь меня!

Лучше бы так и произошло: слова мои не совсем преувеличение. По-видимому, он был глубоко погружен в раздумья. Рукой, которой капитан размахивал на ходу, он ударил меня в плечо, а потом грудью – в лицо, так что я зашатался и растянулся на выскобленных добела досках палубы.

Я с трудом перевел дух. Голова моя гудела от сильнейшего удара о палубу. В первый миг мне показалось, будто сверху на меня глядит не один, а два капитана. Я даже не сразу понял, что он обращается ко мне.

– Встаньте, сэр! Немедленно! Будет ли конец вашим дерзким выходкам?

Я пошарил по палубе в поисках шляпы и парика, собрался с духом и ответил:

– Капитан Андерсон, вы просили меня…

– Я, сэр, ничего не просил! Я отдал приказ!

– Мои извинения…

– Я не просил ваших извинений! Вы не на суше, вы – в море. Ваши извинения мне не нужны!

– И все же…

И тут я подумал – и испугался, – что, судя по его взгляду и налившемуся кровью лицу, капитан способен нанести мне оскорбление действием.

Он поднял кулак, и я шарахнулся прочь, так и не договорив. Но капитан стукнул себя кулаком в ладонь.

– Неужто мне снова и снова может докучать – у меня на шканцах! – всякий сухопутный бездельник, которому взбредет в голову здесь прогуляться? Ну? Отвечайте, сэр!

– Мои извинения были…

– Меня больше беспокоит ваша особа, сэр, взявшая в привычку являться туда, куда не следует, и тогда, когда не следует! Отвечайте-ка урок, сэр!

Лицо у меня перекосилось. Я наверняка покраснел не меньше капитана. Потел я все сильнее и сильнее. В голове у меня еще гудело. Оба лейтенанта старательно разглядывали горизонт. Рулевые у штурвала замерли, точно бронзовые статуи. У меня даже, кажется, вырвалось рыдание. Слова, которые я только что так хорошо помнил, начисто вылетели у меня из головы. Из-за слез я едва видел. Капитан, уже с меньшей, как мне хотелось думать, свирепостью, проворчал:

– Итак, сэр, повторяйте!

– Сейчас припомню, сейчас…

– Отлично. Вернетесь, когда вспомните. Понятно?

Должно быть, я пытался отвечать, потому что он прервал меня злобным ревом:

– Чего же вы ждете, сэр?!

Я не то что пошел, а полетел к себе в каюту. Достигнув второго пролета лестницы, я увидал, как мистер Тальбот и двое юных джентльменов – еще три свидетеля моего унижения! – поспешили скрыться в коридоре. Я скатился по лестнице, а вернее сказать, по трапу, кинулся к себе в каюту и рухнул на койку. Меня всего трясло, зубы у меня стучали. Я задыхался. Я думаю – нет, уверен, – что со мной сделался бы нервический приступ, или обморок, или судороги, и пришел бы конец если не моей жизни, то рассудку, не услышь я, как в коридоре мистер Тальбот сурово выговаривает одному из своих спутников. Он сказал нечто вроде: «Знаете, господин гардемарин, джентльмен не должен смеяться, когда другой джентльмен подвергается унижению».

От этих слов у меня полились слезы – слезы облегчения. Да благословит господь мистера Тальбота! Он единственный благородный человек на всем корабле, и я молюсь, чтобы, прежде чем мы достигнем цели нашего путешествия, я мог назвать его другом и поведать ему, как много значило для меня его расположение! Я опустился на колени и вознес благодарность за его доброе отношение и понимание, за его великодушие и милосердие. Я молился за нас обоих. Лишь позднее я смог сесть за стол и взвесить свое положение с относительным спокойствием.

Вновь и вновь обдумывал я случившееся и, наконец, осознал одну вещь. А осознав, снова едва не впал в панику. Не оставалось, а точнее, не остается никаких сомнений, что я сделался предметом особой враждебности со стороны капитана. Почти с трепетом ужаса я вспомнил тот момент, когда он, как я выразился, «прошел сквозь меня». Теперь я отчетливо видел: то было не случайно. Ударившая меня рука двигалась отнюдь не так, как обычно во время ходьбы, а поднялась неестественно высоко. Это же подтверждает и удар грудью, от которого я упал. Я понимал, чувствовал каким-то особым чутьем: капитан Андерсон ударил меня нарочно! Он – противник религии, вот в чем дело! Черная душа!

Слезы очистили мой разум. Я изнурен ими, но не сломлен! Я вспомнил о моем облачении. Он попытался его опозорить, но, сказал я себе, это под силу только мне. Даже не будь я священник, он не может меня обесчестить, поскольку на мне нет никакой вины, никакого греха, я всего лишь совершил оплошность, не прочитав его «Правила». И повинен в том не столько я, сколько моя хворь. Да, я вел себя неразумно, стал предметом насмешек и презрения со стороны офицеров и прочих джентльменов, исключая мистера Тальбота. Однако же – и я говорю это с полным смирением! – та же участь постигла бы и самого Господа. Я начал понимать, что мое положение – незаслуженно унизительное – должно стать мне уроком. Господь низвергает сильных и возвышает смиренных и покорных. Покорным пришлось мне быть поневоле – перед суровой силой, силой абсолютной власти. А смирение и так мне приличествует…

Милая моя сестрица…

Как все странно. То, что я написал, не годится для твоих… для ее глаз, ибо сильно ранит. Все это нужно как-то переписать, изменить, смягчить, и все же… Если я пишу не для сестры, то для кого? Для Тебя, Господи? Неужели я, подобно Твоим святым (особенно святому Августину), обращаюсь прямо к Тебе, милосерднейшему Спасителю? Подобная мысль – и мучительная, и утешительная – повергла меня на колени, и я долго молился. Но я нашел силы отогнать ее, ибо недостоин. Я не коснулся края Его одеяния, лишь узрел Его стопы… это помогло мне лучше понять и себя, и свое положение. Я сидел и размышлял.

Наконец я заключил, что следует сделать одно из двух. Первое: никогда более не появляться на шканцах, и всю оставшуюся часть пути держаться от них подальше, сохраняя достоинство. Второе: подняться к капитану, повторить «Правила» ему в лицо – и прочим, кто там будет, – и спокойно присовокупить какое-нибудь замечание вроде «Отныне, капитан Андерсон, я вас не обеспокою». Затем удалиться и никогда, ни при каких обстоятельствах, не посещать ту часть судна; вот разве капитан Андерсон снизойдет до извинений (в вероятность чего я, впрочем, не верю). Некоторое время я сочинял и репетировал свою последнюю речь перед ним. В конце концов я пришел к заключению, что капитан может просто не дать мне высказаться. Он ведь мастер на грубости. Стало быть, лучше избрать первый путь и не давать ему повода меня оскорблять.

Должен признаться, мой выбор принес мне огромное облегчение. С помощью Провидения мне удастся избегать капитана до самого конца плавания. И все же мой первый долг как христианина – простить его, каким бы чудовищем он ни был. И я смог простить, но только после молитв и раздумий о том, сколь ужасный жребий ждет его, когда он предстанет перед престолом Всевышнего. И я почувствовал себя его братом и пастырем и молился за нас обоих.

Помолившись, я, дабы развлечься, решил подобно известному персонажу светской литературы, а именно Робинзону Крузо, поразмыслить о том, каковы теперь будут мои, как я их в шутку называю, владения на корабле. К ним относится моя каюта, примыкающий к ней коридор, пассажирский салон, где я могу подкрепиться – если достанет смелости – в присутствии дам и джентльменов, бывших свидетелями моего унижения. Есть также некое необходимое помещение в нашей части судна и еще та палуба, которую Филлипс называет шкафутом – до белой полосы у главной мачты, полосы, отделяющей нас от простого люда: как матросов, так и переселенцев. На той палубе я буду прогуливаться в хорошую погоду. Там смогу встречаться с более благосклонно настроенными джентльменами – и дамами. Там же я постараюсь укрепить и развить дружбу с мистером Тальботом, ведь он тоже там гуляет. В сырую и холодную погоду мне, разумеется, придется ограничиться своей каютой и коридором. Даже если я буду вынужден довольствоваться этими помещениями, то смогу без особых неудобств вынести предстоящие месяцы плавания и избежать самого страшного – тоски, могущей привести к безумию. Все будет хорошо.

От таких мыслей и принятого решения я получил столько суетного удовольствия, сколько не получал с тех пор, как оставил дорогие моему сердцу места. Я тут же покинул каюту и начал прохаживаться по своим «владениям», размышляя о людях, которые, обрети они столь обширное пространство, радовались бы ему, как свободе! Подразумеваются узники, ввергнутые в темницу в борьбе за правое дело.

И хотя я, так сказать, отрекся от той части судна, право на которую дает мне уже само мое облачение и которая должна быть центром нашего общества, шкафут некоторым образом предпочтительнее шканцев! Я видел, как мистер Тальбот не только дошел до белой полосы, но и пересек ее и прохаживался среди простых людей, являя пример благородного демократизма.

После того как я написал предыдущие слова, я еще ближе познакомился с мистером Тальботом! Именно он, он сам меня отыскал! Вот кто по-настоящему предан вере. Он пришел ко мне в каюту и самым откровенным и дружеским образом упрашивал меня оказать честь плывущим на корабле и вечером обратиться к ним с небольшой речью. Я так и сделал – в пассажирском салоне. Не могу похвалиться, что многие из нашей знати – как я их зову – слушали с большим вниманием, а из офицеров и вовсе присутствовал лишь один. И потому обращался я к тем, чьи сердца, по моему мнению, открыты для моих слов: к молодой даме, весьма красивой и благочестивой, и к самому мистеру Тальботу, чья набожность вселяет веру не только в него лично, но и в его сословие в целом. Вот если бы вся английская знать, как мелкая, так и крупная, прониклась подобным духом!

На корабле, по-видимому, сказывается влияние капитана Андерсона, или же, возможно, меня игнорируют просто от утонченности манер и деликатности чувств – однако когда я сам приветствую со шкафута прохаживающихся по шканцам дам и господ, они редко отвечают на мои приветствия. Хотя, сказать по правде, последние три дня приветствовать мне никого не довелось – шкафут для прогулок непригоден, ибо весь залит морской водой. Мне уже не так худо, как раньше – я стал заправским моряком! А вот мистеру Тальботу очень скверно. Я спросил у Филлипса, в чем дело, и он с явным оттенком сарказма ответил, что тот, мол, скушал чего-то не то. Я отважился пройти по коридору и постучал в каюту мистера Тальбота, но он не отвечал. Набравшись смелости, я отодвинул щеколду и вошел. Молодой человек спал: на его щеках и подбородке виднелась недельной давности щетина. Осмелюсь ли описать впечатление, которое произвел на меня вид спящего? Я узрел лицо Того, кто страдал за всех нас, и когда, повинуясь невольному побуждению, я склонился к нему, то почувствовал – я не ошибаюсь! – в его дыхании благоухание святости! Я не счел себя достойным приложиться к его устам, но поцеловал руку, лежавшую поверх одеяла. И такова была сила добродетели, что я удалился, словно от алтаря.

Погода снова прояснилась. Я возобновил прогулки по шкафуту, а дамы и джентльмены – по шканцам. Я уже неплохой моряк: не сижу взаперти, могу бывать среди людей!

Воздух в каюте горячий и влажный. И то сказать, корабль наш приближается к самым жарким широтам. И вот я, в одной сорочке и своих невыразимых, сижу у пюпитра и сочиняю письмо – если только это письмо; оно, можно сказать, мой единственный здесь товарищ. Должен сознаться, что с тех пор, как капитан столь резко меня осадил, я все еще робею перед дамами. Мистер Тальбот, по слухам, поправляется и уже несколько дней как выходит из каюты, но меня сторонится – по-видимому, из деликатности, не желая меня лишний раз смущать.

Я снова был на шкафуте. Теперь там тихо и хорошо. Прогуливаясь по палубе, я составил о наших отважных моряках как раз такое мнение, коего люди сухопутные всегда и придерживались. Я понаблюдал вблизи этих простых тружеников. Славные парни, чьи обязанности заключаются в том, чтобы вести корабль: карабкаться по веревкам, проделывать непонятные вещи с парусами, причем в самом рискованном положении, ибо взбираются они на страшную высоту! Ради нашего продвижения им приходится нести службу денно и нощно. И они постоянно что-то моют, скребут, красят. Из обычных веревок они сооружают удивительнейшие конструкции. Я и не знал, что из веревки можно сделать такое! На суше я то и дело встречал искуснейшие образцы резьбы по дереву, изображающие веревку; здесь же я вижу сооружения из веревки, похожие более на произведения из резного дерева. Некоторые матросы, впрочем, и вправду вырезают что-то из дерева, из скорлупы кокосовых орехов, или кости, а то и слонового бивня. Иные изготавливают макеты кораблей, коими украшаются витрины лавок, окна гостиниц и портовых кабачков. Их изобретательности нет предела!

Все это я с удовольствием наблюдаю издали, укрывшись под деревянной стеной, от которой поднимаются лестницы к каютам пассажиров благородных. Наверху стоит тишина, иногда слышен негромкий разговор, иногда выкрикивают команды. Зато впереди, за белой чертой, люди и трудятся, и поют, и хлопают в ладоши под звуки скрипки – точно невинные дети пляшут они под музыку. В них словно воплотилось само Детство. Это даже приводит меня в некоторое недоумение.

В передней части корабля теснится много народу. Тут обитает и отряд солдат в мундирах, и группа переселенцев – женщины их столь же просты, сколь и мужчины. Но когда я смотрю на матросов, не думая о прочих, то не перестаю удивляться. По большей части они не умеют ни читать, ни писать. Они не знают ничего того, что знают наши офицеры. Но у этих замечательных мужественных людей, несомненно, есть собственное… как бы его назвать? Слово «государство» не подходит, ибо государство подразумевает город. Возможно, «общество» – если забыть о том, что они подчинены офицерам. Есть и еще одно сословие между ними и офицерами – офицеры младшего ранга; так же и простые матросы пользуются в своем кругу разной степенью влияния.

Так кто же они на самом деле – столь свободные и столь зависимые? Они – моряки, и я начинаю постигать значение этого слова. Когда они не заняты службой, можно видеть, как они стоят, сцепившись локтями или положив руки друг другу на плечи. Порой они спят прямо на выскобленных досках палубы, положив голову на грудь соседа! Невинные удовольствия подобного товарищества, коих мне почти не довелось испытать, радость дружеской близости, или даже уз меж двумя людьми, уз, кои, как учит нас Священное Писание, превыше любви к женщине, – вот цемент, скрепляющий их общество. И как же досадно – мне, находящемуся в своих, как я шутливо выражаюсь, «владениях», – ибо жизнь в передней части судна в чем-то лучше той жизни, что подчиняется порочной системе управления, которая царствует от кормы до бизань-мачты, а то и до грот-мачты. (Эти два названия я почерпнул у моего слуги Филлипса.) Увы, мой сан и проистекающее из него положение в обществе принуждают меня оставаться там, где я более не хочу быть!

Ненадолго воцарилась скверная погода – не совсем скверная, но достаточно, чтобы удерживать большинство дам в каютах. Мистер Тальбот тоже не выходит. По уверению моего слуги, молодой человек не болен, но из каюты его раздавались столь странные звуки! С безрассудной смелостью предложил я свою помощь – и сразу и озадачился, и озаботился, вырвав у бедного юноши признание, что он пытался смирить свою душу молитвой! Я далек, весьма далек от того, чтобы винить его – нет, нет, я его не виню, но звуки были полны исступления! Боюсь, молодой человек, несмотря на занимаемое им положение, стал жертвой какого-нибудь крайнего направления в религии, против которых наша Церковь столь решительно ополчается. Я должен ему помочь – и помогу! Но это получится только тогда, когда он придет в себя и снова станет, как и раньше, непринужденно появляться среди нас. Подобные приступы фанатической набожности куда опаснее лихорадки, коей подвержены обитатели здешних широт. Ведь он человек мирской; моя же приятная обязанность – вернуть ему прежнее, спокойное отношение к религии, каковое и есть, – если мне позволено измыслить такое понятие, – и есть самый дух английской Церкви!

Мистер Тальбот опять появился – и избегает меня. Вероятно, молодой человек смущен, что был застигнут во время столь длительного религиозного экстаза. Покамест я не стану докучать ему. Буду день за днем молиться за него, а тем временем, надеюсь, мы исподволь приблизимся к полному взаимопониманию. Сегодня я приветствовал его издали, когда он прогуливался по шканцам, но он предпочел не заметить. Славный юноша! Он, с такой готовностью помогающий другим, сам не снизойдет до просьбы о помощи!

Нынче утром на шкафуте я вновь был свидетелем церемонии, коей я и огорчаюсь, и невольно любуюсь. На палубу выкатили бочонок. Матросы выстроились в ряд, и каждый получил кружку жидкости, каковую и осушил с восклицанием: «Господи, храни короля!» Вот бы Его Величество видел! Мне, разумеется, известно, что напиток тот – дьявольское зелье, и я не на йоту не отступил от своего мнения, что низшему сословию следует запретить употребление горячительных напитков. Довольно с них – и даже лишнего будет – эля, пусть его и пьют!

И все же здесь, у грот-мачты, под палящим солнцем, когда я гляжу на этих загорелых, обнаженных до пояса молодых людей – их руки и ступни загрубели от честного и тяжкого труда, лица их обветрены бурями всех морей, ветерок треплет их буйные кудри, – убеждение мое пусть и не изменилось, но, во всяком случае, поколебалось и смягчилось. Я смотрел на одного юношу со стройными ногами и тонким станом, но широкими плечами – истинный сын Нептуна! – и чувствовал: все скверное, что есть в происходящем, сглаживается тем, для кого сей ритуал проводится. Ибо эти создания, эти молодые парни, или, во всяком случае, некоторые из них, и один в особенности, словно принадлежат к племени исполинов. Мне вспомнилась легенда о Талосе, искусственном человеке – внутри его бронзовой оболочки пылал жидкий огонь. И мне кажется, что пламенная жидкость (то есть ром), которую вследствие ложно понимаемой гуманности и доброжелательства подносят морякам, и есть настоящий ихор (текший, как известно, в жилах греческих богов) этих существ, наполовину божественных, сложенных, как герои античности! Тут и там красуются на них следы наказаний – свои рубцы они носят непринужденно и даже с гордостью. Я искренно верю, что кое-кто из матросов видит в них знаки отличия!

Некоторые, и таких немало, имеют на себе шрамы неоспоримо славные – от сабель, от картечи, от пуль. Серьезных увечий ни у кого нет, лишь небольшие – кто-то лишился пальца, кто-то уха или глаза – и подобные изъяны носят они как медали. Есть тут один матрос, которого я зову своим Героем! Он отмечен всего несколькими царапинами – на левой стороне его приятного открытого лица, словно он, подобно Гераклу, сражался с диким чудовищем! (Геракл сразился с Немейским львом.) Он ходит босым – я говорю о своем юном Герое, а не о том, легендарном. Нижняя часть его одеяния так облегает ноги, что кажется изваянной вместе с ними. Я не мог не залюбоваться его мужественной грацией, когда он осушил кружку и поставил ее на бочонок.

Тут ко мне пришла странная мысль. Изучая историю нашего государства, я как-то прочел, что по первом приезде Марии Стюарт в ее королевство в ее честь устроили пиршество. Шея у нее была очень тонкая, и кожа очень нежная, и когда Мария пила вино, яркая рубиновая жидкость так и просвечивала сквозь кожу. Эта сцена всегда сильно волновала мое детское воображение. Сейчас я вспомнил, как с наивной радостью мечтал, что моя спутница будет обладать таким же изяществом – помимо, разумеется, достоинств разума и души! И вот теперь я нахожусь в своих владениях – каюта, коридор и шкафут, – а мистер Тальбот меня чуждается: я чувствую себя низвергнутым с трона, куда вознесен отныне новый монарх! Этот молодой человек, словно отлитый из бронзы, и с текущим в жилах ихором, – когда он пил ром, мне казалось, будто я слышу рев печи и внутренним зрением вижу, как из него вырывается пламя… А обычным зрением я вижу: именно он – повелитель! И я от всего отрекся и жаждал опуститься перед ним на колени. Сердце мое томилось от страстного желания привести молодого человека к Спасителю – первый и, конечно, самый бесценный плод урожая, который я призван собрать!

Мой Герой отошел от бочонка, а я не мог оторвать от юноши глаз. Впрочем, он отправился туда, куда мне, увы, ход заказан. Он взбежал по той самой мачте, расположенной почти горизонтально, то есть по бушприту, с его хитросплетением веревок, и снастей, и цепей, и парусов. Мне вспомнился старый дуб, на который мы с тобой имели обыкновение забираться. Он же (Повелитель!) поднялся, точнее, взбежал туда и стоял на самом конце, глядя на море. Его тело чуть покачивалось в такт движениям корабля. Лишь одним плечом он слегка прильнул к какой-то веревке – так прислоняются к дереву! Потом он развернулся и, пробежав несколько шагов, улегся на бушприт – так же непринужденно, как я ложусь в собственную постель! Что еще может служить таким символом безграничной свободы, как молодой моряк, взбирающийся по ветвям одного – назову их так! – одного из плавучих деревьев Его Величества! Или даже рощи! И Повелитель возлежал на бревне, увенчанный короной своих кудрей.

…Впрочем, у меня расходилось воображение.

Мы вошли в штилевые широты. Мистер Тальбот по-прежнему меня избегает. Он бродил по всему кораблю, спускался в самые его недра, словно искал какого-нибудь уединенного места, где смог бы без помех предаваться молитвам. Я боюсь, мое к нему обращение было несвоевременным и принесло более вреда, чем пользы. Что же еще я могу сделать?

Мы стоим на месте. Море подобно зеркалу. Неба нет, есть только белая пелена, которая со всех сторон легла на нас жарким покровом, и край ее словно опускается за горизонт и сильно сокращает круг видимого пространства. А круг этот светится нежной голубизной. Иногда разные морские обитатели нарушают тишину – и водную гладь. Но даже когда в воде никто не резвится, там все равно происходит какое-то движение, поверхность местами колышется, словно вода – не просто колыбель и прибежище множества морских созданий, но кожа некоего живого существа, своей громадностью превосходящего Левиафана.

Для того, кто никогда не покидал прекрасных долин нашего отечества, здешние духота и сырость просто невообразимы. Вследствие неподвижности корабля – о том, я полагаю, не говорится в отчетах о морских путешествиях, – усилилось зловоние, которое поднимается от воды. Вчера с утра дул небольшой ветерок, но теперь опять штиль. Стоит тишина, и потому звон судового колокола звучит неожиданно и пугающе громко. Сегодня из-за неизбежного загрязнения окружающих вод скверный запах стал невыносим. С выстрела спустили шлюпки, и корабль слегка оттянули от зловонного места; если ветра не будет, придется делать это снова. У себя в каюте я лежу или сижу в сорочке и панталонах, и все равно с трудом терплю духоту. Наши дамы и джентльмены тоже остаются в каютах, лежат, думаю, ожидая, когда изменится и погода, и наше местоположение. Один только мистер Тальбот бродит, словно неприкаянный, бедный юноша! Да пребудет с ним Господь и да сохранит его! Однажды я приблизился к нему, но он лишь слегка поклонился с отстраненным видом. Что ж, еще не время.

* * *

До чего же нелегко придерживаться добродетели! Это требует постоянной бдительности, нужно вечно быть начеку – о, милая сестра, как сильно должна ты, и я, и любая христианская душа всякий миг полагаться на Божье милосердие! У нас тут возникла распря! Она случилась не между беднягами, обитающими в передней части корабля (как ты могла предположить), но здесь, среди джентльменов, более того, среди самих офицеров!

Дело было так. Я сидел за своим пюпитром и очинял перо, когда услыхал в коридоре какую-то возню, а потом голоса – сначала негромкие, затем повышенные:

– Деверель, пес эдакий, я видел, как вы выходили из каюты!

– А вам что за дело, Камбершам, мошенник вы!

– Отдайте мне сейчас же, сэр! Не то, клянусь Б…м, я сам возьму!

– Да оно не распечатано, Камбершам, подлый пес! Я прочитаю, ей-Б…у, прочитаю!

Возня стала громче. Я был в сорочке и панталонах; туфли мои с кое-как вложенными в них чулками валялись под койкой, а парик я повесил на первый попавшийся гвоздь. Выражения меж тем пошли совсем нечестивые и грязные, и я не мог более попустительствовать. Уже не думая о том, как выгляжу, я поспешно встал, вышел из каюты и увидел двух офицеров, отчаянно пытавшихся отобрать друг у друга какое-то письмо. Я воскликнул:

– Джентльмены! Джентльмены! – И схватил за плечо того, кто стоял ближе. Они прекратили бороться и повернулись ко мне.

– Это еще кто, Камбершам?

– Священник, наверное. Займитесь-ка, сэр, своими делами!

– Я и занимаюсь своим делом, друзья мои… призываю вас внять зову христианского человеколюбия и прекратить ваше недостойное поведение; не употребляйте столь непристойных слов и уладьте дело миром.

Лейтенант Деверель замер и глядел на меня, раскрыв рот.

– Ч…а с два!

Джентльмен, которого он называл Камбершамом, тоже лейтенант, ткнул пальцем мне в лицо с такой яростью, что не отпрянь я, палец угодил бы мне в глаз.

– Это кто же, пес его забодай, позволил вам читать здесь проповеди?

– Вы правы, Камбершам!

– Я сам разберусь, Деверель! Итак, священник – если вы священник – предъявите-ка ваши полномочия.

– Полномочия?

– Вот ч…т! Свидетельство ваше!

– Свидетельство?..

– Разрешение, Камбершам. Это называется «разрешение проповедовать». И вправду, покажите-ка ваше разрешение.

Я был озадачен, сбит с толку. Дело ведь в том, что – пишу тебе нарочно, дабы ты могла предупредить всякого молодого священника, собравшегося отбыть в подобное путешествие, – я положил подписанное епископом разрешение (вместе с прочими бумагами, не нужными, как я полагал, в плавании) в мой дорожный сундук, который покоится где-то в недрах трюма. Я попытался коротко объяснить это офицерам, но Деверель меня перебил:

– Замолчите, сэр, не то я отведу вас к капитану!

Подобная угроза, должен признаться, заставила меня вострепетать и укрыться в каюте. На минуту-другую я задумался – разве не удалось мне, в конце концов, погасить их взаимную вражду? Ведь, уходя, они громко смеялись. Поразмыслив, я заключил, что столь беззаботное – большего не скажу – настроение вызвано скорее всего небрежностью моего туалета, а также моим испугом, коим закончилась беседа. Разумеется, я сам виноват, позволив себе появиться на людях не в том виде, который освящен обычаем и какого требует благопристойность. Я принялся поспешно облачаться, не позабыв и белых полотняных лент, хотя при такой жаре они тяжко давят мне на горло. Я пожалел, что моя риза и капюшон уложены, или, вернее сказать, погребены внизу, вместе с прочим моим снаряжением. Наконец, имея на себе хотя бы некоторые видимые знаки достоинства и власти моего сана, я прошествовал из каюты в коридор. Но лейтенантов, конечно, уже и след простыл.

Однако же здесь, в экваториальных широтах земного шара, стоило мне побыть в полном облачении несколько минут, как я начал обливаться по́том. Я вышел на шкафут, но и там не нашел спасения от жары. Я вернулся в коридор, затем в каюту и решил успокоиться, хотя и не знал, что теперь делать. Ведь без приличествующего моему сану облачения меня могли принять за одного из переселенцев! Я и так не могу беседовать с благородными дамами и джентльменами, и лишь однажды у меня была возможность обратиться к простому люду.

Выносить здешнюю жару и влажность в одежде, принятой в английской деревне, просто невозможно.

Повинуясь импульсу, произведенному, боюсь, скорее чтением авторов античности, а не обычаем христианским, я раскрыл Священное Писание и, прежде чем сам осознал, что делаю, прибегнул к своеобразным Sortes Virgilianae, то бишь к гаданию по книге – прием, который я всегда считал сомнительным, пусть даже этим занимались достойнейшие служители Господа. Взор мой упал на слова второй книги Паралипоменон, ст. 10:35–36: «Весь народ, оставшийся от Хеттеев, и Аморреев, и Ферезеев, и Евеев и Иевусеев, которые были не из сынов Израилевых». Эти слова я в следующий же миг отнес к капитану Андерсону и лейтенантам Деверелю и Камбершаму, после чего пал на колени и молил о прощении.

О сем незначительном происшествии я упомянул для того лишь, чтобы показать странность людских поступков, препятствующих взаимному согласию, показать необычность жизни в этой непривычной части света среди непривычных людей и в причудливом сооружении из английского дуба, которое везет меня и в котором мне столь не везет! (Надеюсь, сия парономазия, то бишь каламбур, доставит тебе небольшое развлечение.)

Далее. Закончив молиться, я обдумал, как мне лучше поступить, чтобы в дальнейшем не происходило никаких недоразумений относительно моего положения и сана священника. Я разоблачился, сняв все, кроме сорочки и панталон, и в таком виде уселся перед небольшим зеркалом, перед коим обычно бреюсь, и стал себя разглядывать. Это оказалось не так-то легко. Помнишь дырку от сучка в стене нашего амбара, через которую мы, дети, имели обыкновение подсматривать за Джонатаном, или за нашей бедной доброй матушкой, или за мистером Джолли, управляющим его светлости? Наскучивши этой забавой, мы вытягивали шеи в разные стороны, испытывая, какую часть света можно разглядеть через маленькую дырочку. И рассказывали друг другу о том, как много мы увидели – от Севен Эйкра до вершины холма. Вот и я – то таким же манером крутился возле зеркала, то крутил его перед собой. Однако же (если мое письмо будет отослано) выходит, я учу представительницу прекрасного пола пользоваться зеркалом и искусству, посмею сказать, самосозерцания. В моем случае, конечно, я подразумеваю изучение своей персоны, а не любование ею. В увиденном мною в зеркале было чему подивиться, но любоваться – нечем.

Раньше я не задумывался о том, сколь суровы для мужской кожи могут быть почти отвесно падающие солнечные лучи.

Волосы у меня, как ты знаешь, светлые, но оттенка неопределенного. Я теперь замечаю, что стрижка, коей ты меня подвергла перед отъездом, вышла, вследствие нашего общего уныния, весьма неровная. С течением времени неровность эта не сгладилась, а, напротив, стала заметнее, и голова моя отчасти напоминает небрежно сжатую ниву. Во время первой болезни я был не в состоянии бриться, после же корабль сильно раскачивало (зато теперь он недвижен!), а сейчас кожа моя так обгорела, что я боюсь причинить себе боль – и в результате нижняя часть моего лица покрыта щетиной. Щетина не слишком длинна – борода у меня растет медленно, – зато она разноцветная. А меж двух моих скверно сжатых нив – то есть меж волосами и бородой – неплохо порезвился старина Соль! На лбу у меня, там где его обычно покрывает парик, осталась полоса розовой кожи. А ниже – кожа коричневая, а в одном месте еще и шелушится. Далее же пылают, как огонь, нос и щеки.

Воистину, полагать, что, появившись перед людьми в сорочке и панталонах, да еще с таким лицом, я не уронил достоинства священника, значит, предаваться самообману. Вдобавок носящие мундир более прочих склонны судить о человеке по его платью. А мой «мундир», как я со всем смирением его называю, должен быть строгого черного цвета с белоснежным воротничком и париком – вот украшения человека духовного. В глазах офицеров и матросов нашего корабля священник без белых лент и парика заслуживает не больше уважения, чем какой-нибудь побирушка.

Да, прервать мое уединение меня заставил шум ссоры и желание совершить добрый поступок, однако же я заслужил упрек. Я представил, какое являл зрелище – с непокрытой головой, небритый, с шелушащимся лбом, неодетый – и от испуга даже затаил дыхание. Со смущением и стыдом вспомнил я обращенные ко мне при моем рукоположении слова, слова, кои мне следует полагать почти священными – по причине важности события и святости того, кто их рёк. «Избегай дотошности и старайся всегда выглядеть достойно». А разве того, кого я увидал сейчас в зеркале, можно назвать достойным делателем, кои надобны для жатвы Господней? К тому ж для тех, среди кого я ныне обретаюсь, пристойный облик не просто desideratum, он для них sine qua non! (То есть не просто желателен, а необходим.) Я преисполнился решимости впредь об этом не забывать. Проходя через свои владения, я должен не просто быть служителем Господа, я и выглядеть должен как служитель Господа!

Дела мои пошли немного лучше. Приходил лейтенант Саммерс; он спросил, не уделю ли я ему минуту-другую для разговора. Я через дверь просил его не входить, поскольку ни одеяние мое, ни вид не подходили для приема посетителей. Он выразил согласие, но тихим голосом, словно боялся, как бы кто-то не услыхал. Лейтенант Саммерс принес извинения за то, что службы в пассажирском салоне более не проводятся. Он, дескать, неоднократно напоминал пассажирам, но его намеки действия не возымели. Я поинтересовался, не говорил ли он с мистером Тальботом, но услыхал в ответ, что мистер Тальбот сильно занят собственными делами. Однако по его, Саммерса, мнению, в следующее воскресенье можно было бы провести малое собрание. И тут я заметил, что вещаю через дверь с несвойственною мне страстью:

– Наш корабль – корабль безбожников!

Мистер Саммерс не отвечал, и я продолжил:

– Это все влияние известной особы!

Тут мистер Саммерс как будто затоптался на месте, словно озираясь. Затем прошептал:

– Прошу вас, мистер Колли, не нужно вынашивать подобные мысли! Небольшое собрание, сэр, – гимн или два, молитва и благословение…

Я не упустил случая заметить, что утренняя служба на шкафуте была бы куда уместнее, однако лейтенант Саммерс с долей, как мне показалось, раздражения заявил, что такому все равно не бывать. Затем он ушел. И все же то была маленькая победа веры. …Когда-то еще дрогнет высеченное из кремня сердце, которому рано или поздно суждено дрогнуть?

Я узнал имя моего Героя. Это некий Билли Роджерс, боюсь, настоящий негодник; его ребяческой души еще не коснулась Благодать. Я постараюсь найти возможность с ним побеседовать.

Целый час я потратил на бритье! Бриться и вправду оказалось больно, и притом не могу сказать, что результат оправдывает затраченные усилия. Однако дело сделано.

Я услыхал какой-то непривычный шум и вышел в коридор. Палуба у меня под ногами накренилась – едва-едва. Но увы! Несколько дней почти полной нашей неподвижности сделали меня непригодным к ходьбе. Я утратил ловкость бывалого моряка, которую, как мне казалось, успел приобрести. Пришлось спешно ретироваться в каюту и улечься в койку. Там я устроился поудобнее и почувствовал, что нас несет ветер – попутный, легкий и приятный. Мы снова плывем, и, хотя не могу пока полагаться на свои ноги, я почувствовал некий подъем духа, подъем, который, наверное, испытывает всякий путешественник, когда, преодолев какие-то препоны, он вдруг понимает, что опять движется к цели.

Проведенная мною черта означает целый день отдыха от писания. Я ходил, прогуливался, стараясь, правда, держаться подальше от пассажиров и матросов. Мне нужно снова познакомиться с ними, постепенно; пусть они привыкнут видеть не шута с непокрытой головой, а служителя Господа.

Матросы вовсю трудятся – одни тянут веревки, другие травят, то есть ослабляют, – и куда веселей и старательней, чем обыкновенно. Звук нашего движения по воде слышен гораздо лучше! Даже я, человек сухопутный – каковым и останусь, – почувствовал у нашего корабля некую легкость, словно это не сооружение из дерева, а существо, которое разделяет всеобщее веселье. Да еще всюду по ветвям его карабкаются вверх-вниз матросы. Под ветвями я подразумеваю обширное хозяйство, благодаря коему все ветры небесные и несут нас к желанной гавани. Мы следуем к югу, неизменно к югу; слева от нас лежит континент Африка, но на огромнейшем расстоянии.

Матросы увеличили площадь парусов, добавив несколько рей (на вид – простые шесты!) с более легкой тканью к обычному нашему вооружению. (Заметь, каких успехов я достиг в изучении языка мореплавателей, внимательно прислушиваясь к разговорам окружающих.)

Дополнительные паруса увеличивают скорость корабля, и я только что слышал, как один юный джентльмен крикнул другому (грубые излишества я опущу): «Наша-то старушка юбки задрала и шпарит так, что любо-дорого!». Юбками, вероятно, у моряков называются дополнительные паруса; ты и представить не можешь, сколь неподходящие названия матросы и даже офицеры дают различным принадлежностям судового снаряжения. Моряки употребляют их и в присутствии священника, и дам, словно бы совершенно не осознавая, какие вещи они говорят.

* * *

И снова я берусь за перо только через день. Ветер стих, и вместе с ним прошло мое легкое недомогание. Я оделся и еще раз побрился и отправился ненадолго на шкафут.

Наверное, мне следует объяснить мое особенное положение по сравнению с остальными джентльменами, не говоря уж о дамах. С тех пор как капитан подверг меня публичному унижению, я постоянно ощущаю, что среди прочих пассажиров стою как бы особняком. Не знаю, как описать это, ибо само суждение мое о том, как относятся ко мне другие, меняется день ото дня, даже час от часу! Кабы не мой слуга Филлипс и старший офицер Саммерс, мне не нашлось бы с кем поговорить. Бедный мистер Тальбот то ли хворает, то ли неуклонно скатывается к кризису веры, в каковом случае мой долг и истинное удовольствие помочь ему; однако он меня чуждается. Он не станет перекладывать на других свои невзгоды! Что касается прочих пассажиров и офицеров, то они под воздействием, как я порой подозреваю, примера капитана, относятся ко мне и моему сану священника с каким-то легкомысленным безразличием. А иногда мне сдается, что проявлять ко мне внимание им мешает некая своего рода деликатность, которую не всегда встретишь среди наших соотечественников. Вероятно – всего лишь вероятно, – они просто не хотят мне докучать и предпочитают делать вид, будто им ничего не известно! От наших дам я, разумеется, первого шага не жду, и такой почин счел бы с их стороны неуместным. Из-за всего этого – поскольку я ограничил свои прогулки территорией, которую в шутку прозвал моими владениями, – я оказался в одиночестве, отчего страдаю куда сильнее, чем предполагал. Но все переменится! Я решился: если безразличие или же деликатность не дает им со мной заговорить, мне следует проявить отвагу и самому сделать первый шаг!

Я опять ходил на шкафут. Дамы и джентльмены, то есть те из них, кто не сидел в каютах, прогуливались по шканцам, к коим мне приближаться не следует. Я кланялся им издалека, пытаясь показать, что не отказался бы поговорить, но из-за большого расстояния они меня не замечали. Да, все дело, видимо, в скверном освещении и большом расстоянии. Иных причин быть не может!

Корабль недвижен, паруса обвисли и сморщились, словно щеки старца. Перестав обозревать странное шествие гуляющих по палубе – здесь, среди вод, все кажется странным, – я повернулся к передней части корабля и узрел кое-что новое и необычное. Перед полубаком – если смотреть как я, стоя под ведущей на шканцы лестницей, – матросы укрепляли нечто, принятое мной сперва за навес, предназначенный для защиты от солнца. Но солнце стоит низко; и потом, весь скот уже съели, загородки разобрали, так что закрывать этому навесу нечего. Кроме того, ткань казалась мне излишне плотной для такой цели. Навес растянули на высоте фальшборта, к которому его и прикрепили с помощью канатов. Моряки называют такую ткань парусиной.

Написав предыдущие слова, я облачился в парик и сюртук (отныне меня не увидят одетым не должным образом) и опять отправился на шкафут. Из всех странностей этого места на краю света перемена, случившаяся на нашем корабле, – самая странная. Везде царит тишина, нарушаемая иногда взрывами смеха. Матросы, в настроении самом приподнятом, опускают в море ведра на веревках, пропущенных через лебедки или, как их тут называют, блоки. Они черпают морскую воду, которая, боюсь, изрядно нечиста, ибо мы уже не один час как стоим на месте, и выливают в парусину, успевшую провиснуть в середине под ее тяжестью. Не вижу, каким образом сие сооружение может ускорить ход нашего корабля, тем более что кое-кто из матросов (в их числе, увы, и мой Герой) успели, так сказать, справить малую нужду в это скорее вместилище, а никакой не навес. И ради того подобные приготовления – на корабле, посреди океана! – в то время как на суше мы обходимся меньшим! Зрелище меня отвратило, и я отправился в каюту, но тут вдруг произошло нечто, меня удивившее. Ко мне поспешно приблизился Филлипс и только хотел было заговорить, как из менее освещенной части коридора кто-то окликнул его, а точнее, рявкнул:

– Филлипс, молчать, собака!

Слуга повернулся в темноту; оттуда возник не кто иной, как мистер Камбершам, и злобно на него уставился. Филлипс ретировался. Камбершам уставился уже на меня. Этот человек мне не нравился – и не нравится. Он – второй Андерсон, или же станет таковым, коли дослужится до капитана! Я поспешно вошел к себе. Затем снял парик, сюртук и ленты и приготовился к молитве. Едва я успел начать, как в дверь кто-то тихонько постучал. Я открыл и опять увидел Филлипса. Он зашептал:

– Мистер Колли, прошу вас не…

– Филлипс, ах ты, собака! Убирайся, не то прикажу тебе хорошенько всыпать.

Я изумленно огляделся. Снова появился Камбершам и с ним – Деверель. Камбершама я вначале узнал только по голосу, а Девереля – по изящному силуэту; оба они были без шляп и камзолов. Узрев меня в таком виде, в каком я пообещал себе никому не показываться, они разразились смехом. Их хохот показался мне каким-то безумным. Лейтенанты были слегка навеселе. Они что-то прятали за спинами, а когда я шагнул к себе в каюту, поклонились мне с удивительной вежливостью, думаю, неискренней. Но ведь Деверель – джентльмен! Не может же он замышлять против меня скверное!

На корабле стоит необычайная тишина. Несколько минут назад я слышал поспешные шаги – последние пассажиры шли по коридору, поднимались по лестнице и проходили у меня над головой. Да, никаких сомнений – они собираются на шканцах. И только мне нет места там, где все!

Я снова выходил – крался тайком по полуосвещенному коридору, – хоть и дал себе слово относительно своего облачения! В коридоре было тихо, лишь из каюты мистера Тальбота раздавался неразборчивый лепет. Мне страстно хотелось пойти к нему и просить у него защиты, но я знал, что он молится. Я потихоньку вышел из коридора на шкафут.

Застыв на месте, наблюдал я зрелище, которое останется в моей памяти до самого смертного часа. Нашу часть корабля – две кормовые надстройки – заполнили пассажиры и офицеры; все стояли молча, воззрившись куда-то поверх моей головы. И было на что воззриться! Никогда еще не видал я столь удивительной картины! Ни пером, ни кистью – даже кистью величайшего мастера – не передать ее хотя бы отчасти! Огромный наш корабль по-прежнему стоял недвижно, паруса его обвисли. Справа от нас садилось в океан красное солнце, слева, как раз напротив него, поднималась полная луна. Громадные светила, казалось, любовались одно другим и смягчали свет друг друга. Подобного зрелища никогда не увидать на суше – там мешают горы, или деревья, или дома. А с нашего застывшего на месте корабля мир просматривается до самых краев. Над нами словно повисли весы Господни! Но вот чаша с солнцем перевесила, ушла за горизонт, двойной свет исчез, и под луной все предстало будто вырезанным из слоновой кости и черного дерева…

Матросы засуетились, принялись развешивать на мачтах дюжины фонарей, и я разглядел, что перед провисшим парусиновым «брюхом» воздвигли подобие кресла, напоминающего епископскую кафедру. Я начал понимать. Я вострепетал. Я – один! Да, на этом огромном корабле, среди множества живых душ, я оказался один – один, в месте, где устрашился вдруг правосудия Божьего, не смягченного Его Милостью. Я вдруг убоялся и Бога, и человека! На заплетающихся ногах я бросился в каюту и попытался молиться.

* * *

На следующий день.

Я едва могу удержать перо. Но я должен сохранять спокойствие – и буду. Ведь человека бесчестят лишь собственные поступки, не поступки других. И как бы ни жег меня стыд, это не я, а другие поступили позорно!

Я закончил возносить молитвы, но пребывал в состоянии душевного уныния. Я успел снять все, кроме сорочки, когда раздались громовые удары в дверь. А я и так уже был напуган, если не сказать больше. Страшные удары довершили мое замешательство. До того я думал об отвратительных обрядах, коих мог стать жертвой, а тут решил, что произошло кораблекрушение, или пожар, или столкновение с врагом. Я буквально завопил:

– Что такое?! Что такое?!

Раздался голос столь же громкий, как и стук:

– Отвори дверь!

Я поспешно, даже панически, отвечал:

– Нет-нет, я не одет, в чем дело?

После короткой паузы чудовищный голос провыл:

– Роберт Джеймс Колли, тебя зовут на суд!

Эти слова, невероятные и страшные, повергли меня в полное смятение. Хотя я и понимал, что голос принадлежит человеку, сердце у меня сжалось, и я так и впился пальцами себе в бок; теперь у меня на ребрах синяки и кровь.

В ответ на дикое требование я выкрикнул:

– Нет-нет, я не готов… то есть я не одет.

Тогда тот же нечеловеческий голос с еще более ужасными завываниями произнес:

– Роберт Джеймс Колли, ты должен явиться перед престолом!

От этих слов – где-то в глубине души я понимал, что надо мной просто издеваются, – у меня перехватило дыхание. Я кинулся к двери, собираясь заложить засов, но тут она распахнулась. На меня надвинулись две огромные фигуры, какие могут привидеться разве что в кошмарах – огромные глаза, огромные черные пасти с множеством торчащих клыков. На голову мне набросили какое-то тряпье. Страшная сила повлекла меня прочь; я лишь иногда касался ногами палубы. Да, я не из тех, кто быстро соображает и действует решительно. Несколько мгновений я ровным счетом ничего не понимал и пришел в себя от визга, воплей и совершенно безумного смеха. Когда меня, туго спеленатого, куда-то волокли, жалкие остатки рассудка заставили меня крикнуть: «Помогите! Помогите!» и воззвать к Спасителю.

Тряпку у меня с головы сорвали, и при свете фонарей я ясно – слишком даже! – увидел происходящее. На палубе толпились матросы и стояли в ряд фигуры столь же кошмарные, как и те, что меня приволокли. У сидевшего на престоле была борода и огненная корона, в правой руке он сжимал большой трезубец. Повернув голову, я разглядел, что кормовая часть корабля – мои законные владения! – тоже заполнена зрителями. Шканцы освещало лишь несколько фонарей; видел я плохо и даже не успел найти глазами хоть кого-нибудь мне сочувствующего. Я полностью был в руках моих захватчиков. Теперь я осознал и мое положение, и всю жестокость вершимой надо мной шутки. Мой страх отчасти вытеснен был стыдом, ведь я предстал перед благородными дамами и джентльменами полураздетый, если не сказать хуже, – и это после того, как решил никогда не появляться на людях иначе как в облачении служителя Церкви! Я пытался попросить, чтоб меня чем-нибудь прикрыли – с улыбкой, как если бы я смирился и принимаю участие в шутке, но все происходило слишком быстро. Едва я перевел дух, как толчками и тычками меня заставили опуститься на колени перед «троном», и у меня опять перехватило дыхание. Прежде чем я успел заговорить, прогремел вопрос, столь непристойный, что я не желаю и вспоминать его, не то что записывать. Я открыл рот, собираясь выразить протест, но мне тут же сунули в него какую-то тошнотворную дрянь; при одном воспоминании меня одолевает дурнота. Они проделали так несколько раз – не знаю, сколько именно, а когда я перестал открывать рот, этой дрянью вымазали мне лицо. Вопросы, следовавшие один за другим, были такого свойства, что я не могу записать ни один из них. Изобрести их могла только самая развращенная душа. Однако каждый из них встречали взрывом одобрительного смеха; то и дело раздавался боевой клич, коим британцы обычно пугают врага, и тут мне открылась, меня поразила ужасная правда: враг – я!

Нет, это просто невозможно! Они, конечно же, разгорячены дьявольским зельем, они – заблудшие души, но ведь такое – невозможно! И все же при всей нелепости, а для меня и ужасе положения, лишь одна мысль леденила мне кровь: я – враг!

Вот до чего могут дойти простые люди, следуя за тем, кто должен бы давать им добрый пример. Тут предводитель веселящихся вновь удостоил меня вниманием:

– Ты гадкий, грязный негодяй, и тебя нужно отмыть!

Опять боль и тошнота, опять у меня перехватило дыхание; я отчаянно боялся, что умру прямо там, на месте – жертва их жестокой забавы. Как раз, когда я ожидал конца, меня с яростной силой толкнули, и я полетел спиной прямо в парусину с вонючей водою. Дальнейшее оказалось еще более странным и страшным. Ведь я не причинил им зла, и они уже наглумились надо мной вдосталь, насмеялись, как хотели. И все же всякий раз, когда я пытался выбраться из грязной, склизкой парусины, я слышал то, что, должно быть, слышали в последний миг своей жизни несчастные жертвы якобинского террора… такое даже хуже смерти… ничто, ничто из того, что может сделать один человек другому, не сравнится с этим рвением унижать – гнусным, сладострастным, неизбывным…

Я уже оставил надежду и готовился к смерти – как говорится в пословице, меж седлом и землей, – и тут услыхал крики со шканцев и затем страшный грохот. Потом наступила относительная тишина, и чей-то голос выкрикнул какое-то приказание. Те же самые руки, что заталкивали меня в лужу, теперь подняли меня и вытащили на палубу. Я упал и так и лежал. Потом пополз, оставляя за собой вонючий грязный след. Но тут опять прогремел какой-то приказ. Меня подняли и отнесли в каюту. Кто-то закрыл дверь. Позже – не знаю, сколько прошло времени, – дверь отворилась и какая-то христианская душа поставила рядом с койкой ведро горячей воды. Наверное, то был Филлипс, не знаю. Не стану описывать ухищрений, с помощью которых смог более или менее отмыться. Я слышал, как там, вдалеке, те дьяволы – нет, не стану так их называть, – люди в носовой части корабля возобновили забаву с другими жертвами. Но теперь вопли раздавались скорее веселые, чем злобные. Вот еще горькая пилюля! Думаю, вряд ли на любом другом корабле найдется «пастырь для потехи». Нет-нет, я не ожесточусь, я прощу их. Они – братья мои, пусть даже они этого не понимают… пусть и сам я этого не понимаю! Что до благородных господ – тоже не стану ожесточаться, ведь один из них, может, мистер Саммерс, а может, мистер Тальбот, вмешался и хотя и слишком поздно, но положил конец бесчеловечной забаве.

Обессиленный, я впал в забытье… Увы, для того лишь, чтоб мучиться кошмарами о Страшном суде и преисподней. Впрочем, они заставили меня, хвала Господу, проснуться, иначе я повредился бы рассудком.

И я стал молиться и молился долго. Помолившись и должным образом собравшись с мыслями, я начал размышлять.

Кажется, я отчасти пришел в себя. Я смотрю на то, что произошло, совершенно непредвзято. «То, что произошло» – сколько жизнестойкости в этих словах!

Мне следует проложить через, скажем так, заросли моих чувств – ужас, отвращение, негодование – верную тропу, то есть составить трезвое обо всем суждение. Я – отчасти жертва неприязни, которую капитан Андерсон выказывал по отношению ко мне с самой первой встречи. Разыгранное вчера представление не могло состояться без его одобрения или хотя бы молчаливого согласия. Деверель и Камбершам – лишь приспешники капитана. Теперь мне ясно: я счел себя опозоренным без всяких на то причин, если не принимать во внимание моей оскорбленной стыдливости, и это указывает на мою неспособность быстро проникать в суть происходящего… Но нет, что бы я ни говорил, думаю-то я иначе – и я уже молил Спасителя меня за то простить, – меня все же слишком волнует мнение обо мне благородной публики…

Конечно, я в большей степени стал жертвой греха, чем согрешил сам, однако же следует прежде всего блюсти чистоту дома своего, а еще снова и снова учиться – и конца нет этому уроку! – учиться прощать. Что, спрашиваю я себя, обещано слугам Господа в сем мире? А коль так, пусть моим уделом станут гонения. Я ведь не одинок.

И я вновь молился – с большим пылом – и поднялся с колен человеком, как я убежден, более добродетельным и смиренным. Пережитый мной позор я почитаю не чем иным, как указанием подставить другую щеку. Но остается еще и оскорбление, нанесенное через меня Тому, чье Имя слишком часто бывает у людей на устах, но, увы, редко в сердце. Настоящее оскорбление нанесено моему сану, и посредством этого – великому воинству, коего самым последним и ничтожным из воинов я являюсь. Оскорблен Сам Господь, и хотя он и может простить, и, несомненно, простит, мой долг – отчитать виновных, а не смириться молча с поношением!

Не ради нас, Господи, но ради Тебя!

После того, как я это написал, я опять уснул, теперь уже спокойным сном, а когда проснулся, корабль легко бежал, подгоняемый несильным ветерком. Воздух стал прохладнее. Вспомнив события вчерашнего вечера, я вздрогнул от ужаса, который с трудом преодолел. Затем я вновь ощутил сильнейший внутренний импульс, данный мне вчерашней моей молитвою, и встал, точнее, вскочил с койки – с радостью, ибо обрел еще большую уверенность в великой истинности Христианского вероучения! И молился я, можешь поверить, куда долее обычного.

Поднявшись с колен, я промочил горло, а потом сел и приступил к тщательному бритью. Сейчас моим волосам не помешала бы твоя забота. (Но тебе никогда этого не прочесть! Положение становится все более странным; по-видимому, рано или поздно придется подвергнуть написанное цензуре!) С не меньшим тщанием я облачился в парик, шляпу, надел ленты. Я велел слуге проводить меня туда, где хранится мой сундук, и после некоторых пререканий меня пустили в темные недра нашего корабля. Я отыскал ризу и капюшон, достал подписанное епископом разрешение проповедовать и положил его в карман сюртука. Теперь-то, когда у меня есть все священные атрибуты, я смело могу встретиться с кем угодно на корабле и ничего не опасаться… как ты знаешь, я когда-то разговаривал с разбойником с большой дороги! Твердым шагом я поднялся на шканцы и на возвышение в задней, или кормовой части этой палубы, где обычно обретается капитан Андерсон. Я стоял и озирался. В правый борт дул свежий ветерок. Капитан Андерсон прохаживался взад-вперед. Мистер Тальбот с еще одним или двумя джентльменами стоял у поручней; он прикоснулся к шляпе и двинулся вперед. Увидев его намерение по-дружески меня приветствовать, я возрадовался, но на этот раз просто поклонился и прошел мимо. Я пересек палубу, встал на дороге у капитана Андерсона и снял шляпу. На сей раз он сквозь меня не прошел. Он замер, уставился на меня, открыл рот, потом закрыл.

Далее произошел следующий разговор.

– Капитан Андерсон, я хочу с вами поговорить.

Он чуть помедлил.

– Да, сэр. Прошу вас.

Спокойно и размеренно я продолжил:

– Капитан Андерсон, ваши люди вели себя неподобающим образом. И вы сами вели себя неподобающим образом.

У него на лице вспыхнул и пропал румянец.

– Мне это известно, мистер Колли.

– Стало быть, сэр, вы признаете?

Он пробормотал:

– Ничего худого не замышлялось, просто дело зашло слишком далеко. С вами скверно обошлись, сэр.

Я невозмутимо отвечал:

– Капитан Андерсон, коль скоро вы признаете свою вину, я от души вас прощаю. Но в этом деле участвовали – и я не без оснований предполагаю, что действовали они пусть не по вашему приказу, но вдохновленные вашим ко мне отношением, – участвовали не только простые матросы, но и офицеры. Именно они нанесли моему сану неслыханное оскорбление! Я узнал их, несмотря на маскарад. Не ради меня, но ради себя самих они должны признать свою вину.

Капитан Андерсон быстро зашагал взад-вперед по палубе. Потом он встал передо мной, сложив руки на груди. К моему изумлению, он смотрел на меня не просто красный от гнева, он побагровел от злобы! Ну разве не удивительно? Собственную вину Андерсон признал, а вот упоминание об офицерах повергло капитана в его обычную ярость. Он злобно бросил:

– Что ж, будь по-вашему.

– Я защищаю честь своего Господа, как вы защищали бы честь короля.

Некоторое время мы молчали.

Ударили в колокол, новые вахтенные сменили прежних. На место мистера Смайлса и юного мистера Тейлора заступили мистер Саммерс и юный мистер Виллис. Все это происходило, как всегда, торжественно. Потом капитан Андерсон опять обратился ко мне:

– Я поговорю с теми из офицеров, кто был замешан. Вы удовлетворены?

– Пусть они придут ко мне, сэр, и я прощу их точно так же, как простил вас. Но есть еще кое-что…

Здесь капитан, вынужден я упомянуть, пробормотал проклятие самого нечестивого свойства. Однако я, проявив змеиную хитрость и голубиную кротость, будто бы ничего не заметил! Не такая была минута, чтоб порицать морского офицера за сквернословие. Для этого, сказал я себе, еще будет время!

Я продолжил:

– В передней части нашего корабля находятся бедные, невежественные люди. Я должен пойти к ним и привести к покаянию.

– Да вы спятили?

– Вовсе нет, сэр.

– Неужто вам все равно, что над вами могут еще и не так наглумиться?

– У вас свой мундир, капитан Андерсон, у меня – свой. Я пойду к ним со всеми атрибутами служителя Церкви!

– Мундир!

– Вы не понимаете, сэр? Я пойду к ним в том облачении, право на которое мне дали годы учебы и мой сан. Здесь я его не ношу. Вы знаете, что я собой представляю.

– Разумеется, сэр.

– Благодарю вас. Значит, вы позволяете мне спуститься и говорить с матросами?

Капитан Андерсон прошелся к борту, откашлялся и сплюнул в море. Не поворачиваясь, он буркнул:

– Поступайте, как знаете.

Я отвесил его спине поклон и удалился. Когда я дошел до первой лестницы, лейтенант Саммерс взял меня за локоть.

– Мистер Колли!

– Да, друг мой?

– Мистер Колли, прошу вас, подумайте, что вы делаете! – Он перешел на шепот. – Не разряди я в воздух мушкет мистера Преттимена, тем самым их напугав, неизвестно, как далеко зашла бы вся история. Прошу вас, сэр, позвольте мне собрать людей под присмотром офицеров. Среди матросов есть совсем отчаянные. Один переселенец…

– Оставьте, мистер Саммерс. Я спущусь к ним в облачении, в котором мог бы проводить службу. Они отнесутся к нему с должным почтением.

– Дождитесь, по крайней мере, пока им выдадут ром. Сэр, поверьте, я знаю о чем говорю. Они будут настроены более дружелюбно, будут спокойнее и более восприимчивы к вашим словам. Прошу вас, сэр! Иначе вас ожидает безразличие, или оскорбления, или вообще невесть что.

– И мои слова пропадут даром, то есть, по-вашему, я упущу возможность?

– Именно, сэр.

Я поразмыслил.

– Хорошо, мистер Саммерс. Пойду туда ближе к полудню. А покамест мне нужно кое-что записать.

Я поклонился ему и двинулся дальше. Мистер Тальбот снова шагнул мне навстречу. В самой приятной манере он предложил мне вступить в более дружеские отношения. Этот молодой человек делает честь своему сословию. Если бы подобные ему пользовались всеми привилегиями, – а вполне вероятно, что некогда в будущем… но я продолжаю.

Едва я уселся в каюте за пюпитр, как раздался стук в дверь. То были два лейтенанта – мистер Деверель и мистер Камбершам, два вчерашних дьявола! Я взглянул на них со всей возможной суровостью, ибо они заслужили, чтобы перед тем как простить, их хорошенько отчитали. Мистер Камбершам хранил молчание, зато мистер Деверель говорил без умолку. Он прямо сознался, что вел себя не как должно и притом был вчера слегка навеселе, равно как и его спутник. Он, дескать, не думал, что я приму случившееся столь близко к сердцу, а матросы, мол, привыкли таким образом отмечать пересечение экватора, и он сожалеет, что они неверно поняли дозволение капитана веселиться. Под конец Деверель попросил считать произошедшее не более чем шуткой, зашедшей чересчур далеко. Будь на мне то же самое облачение, в каком я появился сегодня, никто бы ничего и не посмел, и вообще д…л их забери, если кто-то замышлял худое, и теперь оба выражают надежду, что я предам все забвению.

Я чуть помедлил, словно в раздумье, хотя ответ уже приготовил. Не виниться же было в том, что я появился на публике в наряде более чем неподходящем. К тому ж предо мной стояли люди, кои привыкли чтить в первую голову именно мундир – как на себе, так и на вышестоящих.

Наконец я заговорил:

– От души прощаю вас, джентльмены, как и велено мне свыше. Идите и впредь не грешите.

Я закрыл дверь каюты. За ней послышался тихий долгий свист – кажется, Девереля. Шаги стали удаляться, и тут впервые подал голос мистер Камбершам:

– Кем это, ч…т побери, ему велено свыше? А вдруг он накоротке с главным капелланом флота?

И они ушли. Признаюсь, впервые за много дней я обрел мир. Теперь все будет хорошо. Мало-помалу я смогу приступить к своим обязанностям – и не только среди простого люда, но, попозже, и среди офицеров и знати, людей, которые не должны и не могут быть столь равнодушны к слову Божьему, как порой кажется на первый взгляд. Даже сам капитан несколько переменился, а сила Благодати Божьей безгранична. Прежде чем надеть облачение священника, я вышел на шкафут и встал там, чувствуя, наконец-то, что свободен – капитан, конечно же, отменит свои суровые указания, ограничивающие мои передвижения по судну! Я смотрел в воду: голубую, зеленую, фиолетовую, любовался белоснежной легкой пеной. С непривычным чувством уверенности глядел я на длинные зеленые водоросли, извивавшиеся под водой у бортов нашего корабля. Ряды надутых парусов казались мне необычно яркими… Пора пришла! Должным образом подготовившись, я двинусь вперед, дабы хорошенько отчитать этих норовистых, но любимых чад нашего Господа. Я почувствовал – и чувствую до сих пор, – как меня охватывает великая любовь ко всему – к морю, кораблю, небу, к знатным и простым людям и, конечно, больше всего – к нашему Спасителю. Вот оно – счастливое завершение тягот моих и страданий. Да восславит все и вся Его имя!

* * *

Как видите, ваша светлость, больше Колли ничего не написал. Да и что бы он мог написать – после смерти? Единственное, что служит мне утешением во всей этой истории – я могу быть уверен, что несчастная сестра погибшего никогда не обнаружит правды. Пусть пьяный Брокльбанк сколько угодно орет из своей каюты: «Кто прикончил старину Колли?», она никогда не узнает, что́ убило ее брата, кто – считая и меня! – подтолкнул его к могиле.

Когда Виллер пробудил меня от короткого и чересчур беспокойного сна, оказалось, что первая половина утра будет посвящена расследованию. Мне предлагалось снова встретиться с капитаном и Саммерсом. На мои возражения о том, что в этих жарких широтах необходимо прежде всего захоронить тело, Виллер ничего не ответил. Совершенно ясно, что капитан хочет прикрыть свою, а, точнее сказать, нашу общую травлю священника личиной положенных случаю процедур! Мы засели за столом в капитанской каюте и перед нами, один за другим, пошли свидетели. Слуга Колли рассказал лишь то, что мы и так уже знали. Юный мистер Тейлор, едва ли удрученный смертью пастора, зато испытывающий священный трепет при виде капитана, повторил, что видел мистера Колли, который согласился вкусить рому во славу чего-то там, мистер Тейлор не помнит, чего именно. Когда я высказал догадку, что забытым словом было «примирение», он охотно со мной согласился. А что мистер Тейлор вообще делал в кубрике? (Вопрос от мистера Саммерса.) Мистер Тейлор осматривал запас троса, потому как у станового якоря трос совсем истерся. Эти непонятные, хоть и красивые, слова вполне удовлетворили господ моряков, которые согласно закивали, словно бы юный гардемарин говорил на простом английском. В таком случае, для чего мистер Тейлор ушел так далеко от кладовой для якорных тросов? Мистер Тейлор все осмотрел, пришел в кубрик отрапортовать об увиденном и задержался на минутку посмотреть – никогда не встречал пасторов в таком виде. А потом? (спросил капитан). Потом мистер Тейлор «побежал на корму, сэр, чтобы все рассказать мистеру Саммерсу, но мистер Камбершам меня поймал и дал прикурить».

Капитан кивнул, и мистер Тейлор с облегчением ретировался. Я повернулся к Саммерсу.

– Прикурить, Саммерс? Зачем приучать мальчишку к табаку?

Капитан поморщился.

– Это фигура речи, сэр. Ему просто влетело. Следующий.

Следующим свидетелем оказался мистер Ист, один из наиболее уважаемых эмигрантов, муж той самой бедняжки, лицо которой так тронуло меня во время проповеди. Да, он умеет писать и читать. Да, он видел мистера Колли и смог бы узнать его при встрече. Нет, во время «чертовой купели» он пастора не наблюдал, только слышал рассказы. Возможно, мы знаем, как плохо себя чувствует миссис Ист, почти все время мистер Ист сидит около нее попеременно с миссис Поработли, которая сама вот-вот родит. Так что он только мельком видел мистера Колли в толпе моряков, но не думает, что тот успел многое им сказать прежде, чем разделил с ними чашу. Аплодисменты и хохот, что мы слыхали? А это после каких-то слов, что пастор сказал матросам. Недовольство и ругань? Нет, про них он ничего не знает. Знает только, что моряки забрали преподобного с собой, внутрь – туда, где юный джентльмен разбирался с тросами. Сам мистер Ист ухаживал за женой и больше ничего не видел и не слышал. Надеется, мы не сочтем за оскорбление слова о том, что больше нам никто ничего не скажет, за исключением разве что матросов, которые тогда увели Колли.

Мистера Иста отпустили. Я высказал предположение, что единственный, кто мог бы пролить свет на всю эту историю – человек, который привел или, точнее, притащил пастора обратно, когда тот уже ничего не соображал. Он может знать, сколько выпил Колли, кто предлагал ему спиртное, а возможно, и заставлял его пить! Капитан Андерсон согласился со мной, добавил, что он немедленно пошлет за этим матросом, и прошипел, сильно понизив голос:

– Мой источник сообщает, что на этого свидетеля придется серьезно надавить.

Я почувствовал, что пришел мой черед, собрал все свое мужество и заговорил:

– Мне кажется, мы занимаемся тем, что на вашем жаргоне, господа, называется «мутить воду». Всем понятно, что Колли просто-напросто напоили. К сожалению, теперь, по горькому опыту, мы знаем, что существуют люди, чья скромность и робость таковы, что чужая злоба может на самом деле довести их до смерти, а совесть настолько болезненна, что не может выдержать того, что мистер Брокльбанк назвал бы «мелким грешком». Полно, господа! Не пора ли откровенно признать: да, пастора убила его собственная невоздержанность, но породило ее наше общее безразличие к его судьбе.

Смело, не правда ли? Высказать тирану в лицо, что мы с ним… Но капитан недоуменно уставился на меня.

– Безразличие?

– Невоздержанность, сэр, – быстро произнес Саммерс. – Давайте на этом и порешим.

– Минутку, Саммерс. Мистер Тальбот! При чем тут «наше общее безразличие»? Вы действительно ничего не понимаете? Неужели вам кажется, что заурядная выпивка…

– Так вы ведь сами вчера сказали: давайте спишем все на нервное истощение!

– Вот именно – вчера! Послушайте, сэр, всем давно уже ясно, что напившийся до одури пастор стал жертвой издевательств одного или бог знает скольких людей, и именно это страшное унижение его и убило!

– Боже милосердный!

Я вдруг резко осознал, что же на самом деле случилось.

На некоторое время меня покинули мысли, все до единой; я просто сидел и слушал капитана.

– Нет уж, мистер Саммерс, выкладывайте все начистоту. Я не потерплю легкомысленных намеков на то, что не справляюсь с экипажем или груб с пассажирами.

Лицо Саммерса пылало.

– Я просто предложил, сэр. Простите, если вышел за рамки своих обязанностей.

– Извинения приняты, мистер Саммерс. Продолжим.

– А как? В таком ведь никто не признается! – наконец опомнился я.

– Вы еще слишком молоды, мистер Тальбот, и не имеете понятия о том, какие источники сведений могут существовать на кораблях, подобных нашему, пусть ему и недолго осталось плавать.

– Источники? Вы имеете в виду – осведомители?

– Я имею в виду, что пора продолжать, – рассвирепел капитан. – Пусть войдет.

Саммерс самолично привел Роджерса. Им оказался тот самый матрос, что доставил Колли обратно на корму, красавец – каких поискать. Обнаженный по пояс, он мог бы послужить моделью для Микеланджело, хотя со временем такие молодчики частенько становятся чересчур грузными. И лицо его, и шея, и грудь отливали бронзовым загаром, разве что шрамы на щеке белели.

– Саммерс сказал мне, что у вас есть некоторый опыт в ведении перекрестного допроса.

– У кого? У меня?

Как видите, ваша светлость, во время расследования я показал себя не лучшим образом. Капитан ободряюще улыбнулся.

– Свидетель, сэр.

Нет, так мы не договаривались. Но делать было нечего.

– Итак, любезнейший, как ваше имя?

– Билли Роджерс, милорд. Марсовый матрос.

Я не стал спорить с титулом, которым он меня наградил. Возможно, это добрый знак!

– У нас к вам несколько вопросов, Роджерс. Расскажите в мельчайших подробностях, что случилось с пассажиром, который ушел с вами в кубрик.

– Каким пассажиром, милорд?

– Пастором. Преподобным мистером Колли, ныне покойным.

Роджерс стоял против огромного окна, и я невольно подумал, что никогда еще не видел такого честного, открытого лица.

– Многовато на грудь принял, милорд. Перепил, проще говоря.

Пришло время сделать поворот оверштаг, как выражаемся мы, морские волки.

– А откуда у вас шрамы?

– Девица на память оставила, милорд.

– Надо же – просто дикая кошка!

– Вроде того, милорд.

– Но вы же своего всегда добьетесь, любой ценой?

– Как, милорд?

– Сломили ее сопротивление ради ее же собственной пользы?

– Не пойму, о чем вы, милорд. Только если б я ее не сцапал, она б усвистела как пуля с моими деньгами.

Капитан Андерсон улыбнулся мне углом рта:

– С вашего позволения, милорд…

Дьявол их всех побери! Да он надо мной издевается!

– Довольно о женщинах, Роджерс. Поговорим о мужчинах.

– Сэр!

– Над мистером Колли учинили насилие. Кто это сделал?

Лицо матроса не потеряло своей безмятежности.

– Бросьте, Роджерс. Возможно, вы удивитесь, но подозрение в особо изощренных издевательствах падает именно на вас, – поднажал капитан.

Роджерс заметно насторожился. Он пригнулся, чуть отставив одну ногу, и обвел нас враждебным взглядом, словно пытаясь прочесть по лицам, насколько серьезна капитанская угроза.

– Ничего я не знаю, капитан, сэр, ничего и все тут!

– Возможно, вы и ни при чем, друг мой, но можете открыть нам, кто виноват.

– В чем виноват, сэр?

– В посягательстве на честь пассажира, совершенном одним или несколькими матросами, вследствие чего пассажир скончался.

– Первый раз слышу!

– Бросьте, Роджерс, – снова вступил я. – Мы же видели вас с пастором. Ввиду отсутствия других улик, ваше имя стоит первым в списке подозреваемых. Что же вы, ребята, все-таки натворили?

Ни разу в жизни я не видел столь искреннего изумления.

– А что мы натворили, милорд?

– Не сомневаюсь, что лично у вас есть свидетели, которые с удовольствием подтвердят вашу невиновность. Так помогите же нам найти преступников!

Роджерс ничего не ответил и напрягся еще сильнее. Я продолжил допрос:

– Прошу вас, любезнейший, или рассказать нам, кто это сделал, или, по крайней мере, перечислить тех, кого можно подозревать в подобной склонности.

Капитан Андерсон вздернул подбородок.

– Содомия, Роджерс, вот что мы имеем в виду. Мужеложство.

Он опустил глаза, пошуршал бумагами на столе и обмакнул перо в чернила. В кабинете по-прежнему царила тишина. В конце концов, ее нарушил сам капитан, с раздражением воскликнувший:

– Давайте, давайте, Роджерс! Не сидеть же нам тут целый день!

После недолгого молчания матрос еще раз оглядел нас, не просто поводя головой, а поворачиваясь к каждому всем телом.

– Есть, сэр.

Лицо его неуловимо изменилось. Он вздернул верхнюю губу и, словно бы в неуверенности, прикусил зубами нижнюю.

– Прикажете начать с офицеров, сэр?

Я замер, изо всех сил стараясь не смотреть в сторону капитана или Саммерса. Мимолетный взгляд, легчайший поворот головы могли быть истолкованы как тяжелейшее обвинение. Между тем в этом смысле я был совершенно уверен в них обоих. Что касается офицеров, они, без сомнения, тоже не заподозрили бы друг друга в названном грехе, однако, как и я, боялись шевельнуться. Окаменели, будто статуи. И будто статуя застыл перед нами Роджерс.

Первым зашевелился капитан. Он отложил перо и мрачно произнес:

– Что ж, достаточно. Можете возвращаться к своим обязанностям.

Лицо матроса побелело, потом к нему вновь вернулись краски. Он глубоко, со стоном, выдохнул, отдал честь и с улыбкой вышел из каюты. Не могу сказать, сколь долго после его ухода мы просидели, не шевелясь. На мой взгляд, Роджерс совершил то, что обычно называют «дурным поступком», только вот размах этого поступка оказался таков, что вызвал ужас и отчаяние. Я изо всех сил старался ни о чем не думать, чтобы не покраснеть и не покрыться испариной. Просто сидел и ждал, что случится дальше, гоня из головы все до единой мысли. Ежели кто и должен был заговорить первым, так уж точно не я. Роджерс поймал нас в ловушку. Понятно ли вам, ваша светлость, какие ростки подозрений тут же зашевелились в моей голове при воспоминании о том или ином офицере?

Из оцепенения нас вывел Андерсон, пробормотав себе под нос:

– Свидетели, допросы, обвинения, ложь, еще ложь, суд – я имею в виду трибунал. Да малый похоронит нас, если у него хватит на это наглости, а я не сомневаюсь, что ее хватит, потому что дело-то попахивает веревкой. От таких подозрений не отмоешься. Чем бы дело ни кончилось, все мы окажемся замараны. Итак, мистер Саммерс, расследование окончено? Есть у вас еще осведомители?

– Думаю, что нет, сэр. Так – разговоры…

– Ясно. Мистер Тальбот?

– Пытаюсь прийти в себя, сэр. Вы совершенно правы: Роджерса прижали к стенке, и он пустил в ход последнее оружие – ложные обвинения на грани шантажа.

– Кто у нас в выигрыше, – наконец-то улыбнулся Саммерс, – так это, мистер Тальбот, коего сегодня произвели в пэры!

– И тут же вернули на грешную землю. Хотя один раз меня назвал милордом сам капитан, который имеет право проводить свадьбы и похороны…

– Кстати, да. Похороны. Выпьем, господа? Кликните Хоукинса, Саммерс. Спасибо за помощь, мистер Тальбот.

– Боюсь, я оказался не слишком-то полезен.

Капитан, который стремительно приходил в себя, лишь ухмыльнулся.

– Значит, так и запишем – умер от нервного истощения. Хересу?

– Спасибо. И все-таки: почему расследование закончено? Мы ведь так и не узнали, что случилось. Нет ли у вас еще каких-нибудь источников…

– А херес-то неплох, – перебил меня капитан. – Насколько я помню, мистер Саммерс, вы в это время дня не расположены к выпивке, так что самое время заняться приготовлениями усопшего пассажира в последний путь. Ваше здоровье, мистер Тальбот. Согласитесь ли вы подписать протокол – разумеется, вместе с остальными?

– Я на корабле лицо неофициальное.

– Бросьте!

Я подумал еще немного и решил:

– Добавлю заявление от своего имени и тогда подпишу.

Капитан глянул на меня из-под насупленных бровей и молча кивнул. Я одним глотком опорожнил стакан.

– Вы упоминали о каких-то осведомителях…

– Я? Вам показалось, – прервал меня Андерсон.

– Но вы спросили мистера Саммерса…

– А он ответил, что никого нет, – громко проговорил капитан. – В экипаже нет ни единой крысы, мистер Тальбот! Понимаете, сэр? Никто не ходит ко мне и не доносит на своих товарищей, ни-кто! Можете идти, Хоукинс!

Я отставил стакан, слуга забрал его. Проводив его взглядом, Андерсон повернулся ко мне:

– У слуг есть уши, мистер Тальбот.

Еще бы мне не знать, сэр! Уж у моего Виллера – так точно!

– Виллер! Ну конечно. У этого и глаза, и уши не иначе как по всему телу…

– Что ж, покуда не началась печальная церемония, пойду займусь дневником.

– Ах, дневником! Что ж, не забудьте упомянуть, мистер Тальбот, что как бы там ни обстояло дело с пассажирами, матросы и офицеры нашим кораблем довольны!

* * *

В три часа дня все собрались на шкафуте. Солдаты Олдмедоу стояли в карауле с кремневыми ружьями, или как там называются их неуклюжие штуки. Сам Олдмедоу облачился в парадную форму и имел при себе клинок, равно как и морские офицеры. Даже юные гардемарины нацепили на пояса кортики, а на лица – подобающее случаю выражение. Мы, пассажиры, оделись как можно более мрачно. Матросов выстроили по вахтам, придав им настолько приличный вид, насколько позволяло их разномастное платье. Тучный мистер Брокльбанк восстал с койки – бодрый, хоть и пожелтевший от возлияний, гораздо более обильных, чем те, что свели в могилу Колли. Хотя художник прошел через те же муки ада, что и пастор, заплатил он за них всего-навсего головной болью да расстройством желудка. И все-таки, до чего же пестрый народ меня окружает! Дамы, собираясь в плавание, несомненно, держали в голове вероятность печальных событий, ибо все, включая любовниц Брокльбанка, облачились в траур. Мистер Преттимен пришел на полную предрассудков церемонию под руку с мисс Грэнхем. Воинствующий атеизм и республиканство явно отступили перед дочерью эксетерского каноника. Глядя, как Преттимен кипит и подпрыгивает рядом с ней, я отметил для себя, что именно через мисс Грэнхем я должен передать беспокойному вольнодумцу один деликатный совет.

Вы, верно, заметили, что я несколько оправился от впечатления, произведенного на меня письмом Колли? Человек не может грустить беспрерывно, любая печаль рано или поздно уходит в прошлое, тем более что моя невольная небрежность в отношении Колли не идет ни в какое сравнение с преднамеренными издевательствами, о которых мы узнали! Должен признать, что похороны на море – интереснейшее зрелище. Мало кому удается попасть на погребение при таких, если можно так выразиться, экзотических обстоятельствах. Мало того, что сама церемония очень необычна, так еще и присутствующие постоянно украшают ее диалогами на морском жаргоне. Знаете ведь, как он мне нравится! Вспомнить хотя бы все ту же «чертову купель». Кто-то (если не ошибаюсь – Сервий) утверждал, что в «Энеиде» не меньше полудюжины загадок, которые так никто и не разгадает: не поможет ни изучение текста, ни вдохновение – ничто. Так и тут.

Приглушенно пробили склянки. Появилась группа матросов, несущих на широкой доске накрытое государственным флагом тело. Колли лежал ногами к правому – парадному! – борту, именно с него покидают корабль адмиралы, покойники и другие выдающиеся личности. Тело оказалось длиннее, чем я ожидал, но мне объяснили, что к ногам привязали два ядра из остатков наших боеприпасов. Андерсон, сияя позолотой на парадной форме, встал около доски. Позже мне по секрету сказали, что капитан и офицеры специально отрепетировали церемонию, чтобы не опозориться на глазах у публики и, как выразился Томми Тейлор, «спустить небесного лоцмана за борт» по всем правилам.

Почти все паруса были взяты на гитовы, и мы, по определению морского словаря, легли в дрейф, то есть стояли на месте практически неподвижно. Все, кроме Колли, который неумолимо двигался к своему концу. Не успели матросы опустить доску на палубу, как я услышал, как Саммерс шепчет Деверелю:

– Говорю вам, Деверель, если не выберем бизань-шкот еще хотя бы на ладонь, нас понесет назад.

И тут из трюма раздался гулкий, ритмичный стук, словно сам Дэви Джонс, злой дух морских глубин, подавал сигнал к началу церемонии. Или просто проголодался. Деверель выкрикнул невразумительный приказ, матросы заметались по палубе, капитан, державший молитвенник так, словно это была готовая взорваться граната, повернулся к лейтенанту Саммерсу:

– Мистер Саммерс! Чего вы ждете – чтобы у нас ахтерштевень оторвало?

Саммерс ничего не ответил, но стук прекратился. Грозный рык Андерсона сменился ворчанием:

– Сыплется все подряд, как зубы у старой бабки.

– Так точно, сэр, – кивнул Саммерс. – Но пока мы дрейфуем…

– Чем скорее мы пойдем попутным ветром, тем лучше. Черт бы побрал этого пьяницу!

Капитан угрюмо посмотрел на флаг, затем на паруса, которые захлопали, будто пытаясь ему возразить. Но что они могли добавить к предыдущему диалогу? Думаю, ничего.

Андерсон перевел взгляд на собравшихся и вздрогнул, словно успел забыть о нашем существовании. Хотел бы я сказать, что «вздрогнул он, как некто виноватый при грозном оклике», но нет – капитан опомнился, как человек, страдающий легкой рассеянностью и по этой причине напрочь забывший, что у него на борту имеется мертвое тело, которое еще надо похоронить. Он открыл книгу и ворчливо предложил нам помолиться – ну и так далее. Андерсон явно хотел поскорее отделаться от всех формальностей, потому что я еще никогда в жизни не слышал, чтобы молитву читали так быстро. У дам почти не осталось времени вытащить носовые платки в знак глубокой печали, а мы, мужчины, уставились было на снятые шляпы, но вспомнив, что церемония слишком интересна, чтобы ее пропустить, тут же снова подняли глаза. Я надеялся, что солдаты Олдмедоу дадут несколько ружейных залпов, но позже он объяснил мне, что ввиду некоторых разногласий между Адмиралтейством и Военным министерством им не выдали ни кремней, ни пороху. Вместо этого они довольно стройно приняли на караул, а офицеры отсалютовали клинками. Вот интересно, насколько такая церемония подобает особе духовного звания? Я не знаю, не знали и они. Заверещала флейта, кто-то приглушенно забил в барабан – зазвучало что-то вроде музыкального пролога, или, лучше сказать, эпилога.

Видите, милорд, ваш Ричард снова стал самим собою – другими словами, оправился от бесполезных, да и не очень-то заслуженных мук совести.

В конце концов – после того, как ворчливый голос капитана призвал нас вспомнить, что неподалеку то время, когда больше уж не будет никакого моря, – шестеро матросов разом засвистели в боцманские дудки. Поскольку вы, ваша светлость, вряд ли когда-либо слышали сей инструмент, довожу до вашего сведения, что мелодичности в нем не более, чем в криках кота на раскаленной крыше. И все же, все же, все же! Резкие, пронзительные звуки сливались в тоскливый стон, что, трепеща, таял в воздухе выше всех слов, философий, религий. Незатейливый голос Жизни, оплакивающей Смерть.

Едва я хотел похвалить самого себя за столь высокие чувства, как доску подняли и наклонили. Бренные останки преподобного Роберта Джеймса Колли выскользнули из-под британского флага и с громким «буль!» вошли в воду так изящно, словно он был опытным ныряльщиком, да вдобавок отрепетировал собственные похороны. Разумеется, свою роль сыграли и пушечные ядра. Если задуматься, то такое, можно сказать, косвенное применение напрямую связано с их основной задачей. Словом, Колли ушел «на дно морской пучины, куда еще не опускался лот» (если в момент совершения ритуала у вас нет под рукой молитвенника, обратитесь к Шекспиру. Остальное не подходит).

Вам может показаться, что следом наступили две-три минуты подобающей случаю тишины. Ничего подобного! Андерсон захлопнул молитвенник, дудки снова заверещали, в этот раз нетерпеливо и настойчиво. Капитан кивнул Камбершаму, который козырнул и проорал что-то, совершенно для меня невразумительное.

Судно начало послушно и неуклюже поворачивать на прежний курс. Выстроенные для церемонии матросы сбили ряды, разбежались по вантам, чтобы поднять оставшиеся паруса и добавить к ним лиселя. Капитан зашагал восвояси с гранатой… простите, молитвенником в руке. Подозреваю – пошел к себе, заполнять судовой журнал. Кто-то из гардемаринов зацарапал на вахтенной доске – в общем, все вернулось на круги своя. Я тоже вернулся в каюту – поразмышлять над заявлением, которое я пообещал приписать к капитанскому протоколу. Нет, не стоит добавлять сестре пастора лишних страданий. Пусть это будет нервное истощение, как и предлагал капитан. Зато он не догадывается, что я уже насыпал дорожку пороха туда, где вашей светлости останется только поднести спичку.

Господи, что за неспокойное у нас судно: рождения, смерти, зачатия, обручения и свадьбы – целый мир, а не корабль!

 

(&)

Не ожидали? На мой вкус, этот знак добавит дневнику некую каплю эксцентричности. Никаких дат, букв алфавита или других обозначений очередного дня плавания! По-хорошему, следовало бы обозвать данную запись приложением, но это было бы скучно – слишком скучно! Ибо мы подходим к концу и пора поставить точку. Разумеется, я помню, что обещал вести дневник до самого конца плавания, день за днем, но, оглядываясь назад, вижу, что он неожиданно превратился в письменное свидетельство одной-единственной истории – драмы Роберта Джеймса Колли. Теперь все кончено, и несчастный пастор стоит, прикованный пушечными ядрами ко дну, далеко под нами, один, по выражению мистера Кольриджа, один, всегда один. И так глубока бездна случившегося (ваша светлость наверняка оценит мой изящный каламбур или, как сказал бы сам Колли, «парономазию»), что возврат к скучному описанию ежедневной рутины кажется уже бессмысленным. Однако под плотной обложкой вашего подарка осталось еще несколько чистых листков, и я изо всех сил старался растянуть описание похорон в надежде занять их «Рассказом о Грехопадении и Бесславной кончине Роберта Джеймса Колли» вкупе с «Кратким описанием Погребения его в Пучине Морской». Но безуспешно. Колли и жил, и умер на самом деле – и не втиснется в рамки чужого дневника, как нога не втиснется внутрь чужого башмака. Разумеется, я продолжу вести дневник, но уже в другой тетради, купленной для меня Филлипсом у баталера. Думаю, ее не придется прятать и запирать. Кстати, всеобщий страх и трепет перед баталером объяснились на редкость банально. Тайну открыл Филлипс, который вообще более откровенен, чем Виллер. Офицеры, все до единого, включая капитана, должны «бутылеру» – как зовет его Филлипс – денег!

Да, забыл написать! Пока что мне прислуживает Филлипс, потому что Виллера я не смог дозваться, сколько ни кричал. Его уже ищут.

* * *

Поправка: не ищут – искали. Только что Саммерс сообщил мне, что мой слуга испарился. По-видимому, упал за борт. В голове не укладывается – Виллер! Он исчез как бесплотный дух, вместе с облачком седых волос вкруг блестящей лысины, с кроткой улыбкой, с невероятной осведомленностью о том, что творится на корабле, с маковой настойкой и готовностью предоставить хозяину все, что тот ни пожелает – разумеется, в том случае, если ему есть чем за это заплатить! Как выразился капитан: «и глаза, и уши не иначе как по всему телу». Я буду скучать, хотя бы потому, что от Филлипса никогда не дождаться столь же верной службы. Уже пришлось самому стягивать сапоги; слава Богу, неподалеку случился Саммерс, который был так любезен, что согласился мне помочь. Две смерти всего за несколько дней!

– По крайней мере, – многозначительно заметил я, – в этой смерти меня никто не обвинит, верно?

Лейтенант как раз переводил дыхание – видимо, потому и не смог ответить. Качнулся назад на корточках, встал и внимательно проследил, как я надеваю расшитые туфли.

– Жизнь – штука бесформенная. И зря писатели постоянно пытаются втиснуть ее в какие-то рамки.

– Иногда они как будто бы правы, сэр. К примеру, на борту случаются не только смерти, но и рождения. Пэт Поворотли…

– Как – Поворотли? Мне казалось, ее фамилия Поработли!

– Да какая разница! Главное, что эта самая Пэт произвела на свет девочку, названную в честь нашего судна.

– Бедное дитя! Так вот что это был за дикий рев – как в тот раз, когда Бесси сломала ногу!

– Именно, сэр. Кстати, пойду погляжу, как они там.

Ну вот и Саммерс ушел – а чистых страниц еще в достатке. Новости, я требую новостей! Какие же у нас новости? Есть у меня в запасе одна история, не про Колли, а про капитана. Хотя ее, честно говоря, надо было бы представить вам гораздо раньше – в четвертом, если не в третьем акте. А теперь она поковыляет следом за драмой – как сатирическая пьеска следом за трагической трилогией. Перед нами не столько откровение, сколько бледный свет, пролитый на давнюю загадку – ненависть капитана к духовенству! Надеюсь, вы о ней помните? А теперь узнаете и причину.

Тс-с-с, как любят писать в пьесах – запру-ка я дверь каюты!

Итак: я узнал обо всем от Девереля. Он здорово запил – здорово даже по сравнению с тем количеством спиртного, которое он потреблял ранее, ибо лейтенант никогда не отличался воздержанностью. По-видимому, Андерсон, напуганный не только моим дневником, но и общей неприязнью пассажиров, которые все как один, за исключением разве что железной мисс Грэнхем, считают, что «бедняжку Колли» довели до смерти – так вот, Андерсон, как я сказал, сорвал всю свою злость на Камбершаме и Девереле, принимавших участие в жестоком розыгрыше. Камбершаму все нипочем, он как дубовый. А вот Деверелю худо, по флотским законам он не может вызвать капитана на дуэль и потому горюет и пьет. Однажды ночью, надравшись как сапожник, он явился сюда, в каморку, и невнятным шепотом поведал мне, как он выразился, добавочные сведения для дневника. Про осторожность, однако, не забыл. Представьте, сидим мы бок о бок на койке, при свете свечи, я склонил голову чуть ли не на плечо Деверелю, а он яростно бормочет мне в ухо.

Дело в следующем: жило-поживало, да и посейчас живет некое благородное семейство – возможно даже, дальние знакомцы вашей светлости. Земли упомянутого семейства граничат с владениями Деверелей. Отец нынешнего лорда, как выразился бы Саммерс, наслаждался привилегиями, забыв об обязанностях, вследствие чего содержал подле себя даму, прекрасную во всех отношениях: добрую, красивую, невеликого ума, но, как оказалось, весьма плодовитую. Дворянский титул – вещь недешевая, и в один прекрасный день лорд Л. (прямо-таки ричардсонов Ловелас, не находите?) обнаружил, что ему нужно пополнить состояние, причем немедленно. Невеста с приданым отыскалась довольно быстро, но ее семейство с поистине уэслианской строгостью потребовало избавиться от прекрасной дамы, которую, в сущности, можно было обвинить лишь в том, что священник не произнес над ней десятка положенных слов. Тучи сгущались. Прекрасная дама, обеспокоенная своим положением, начала демонстрировать недовольство, выгодная женитьба повисла на волоске! И тут, по словам Девереля, вмешалось само Провидение – священник одного из трех приходов, лежащих на землях семейства, убился на охоте. Гувернеру наследника – человеку на редкость скучному и занудливому – достался и приход, и прекрасная дама и, как изящно выразился лейтенант, ее треклятый груз. Лорд Л. получил богатство, прекрасная дама – мужа, а преподобный Андерсон – приход, супругу, да еще и наследника в придачу. В положенное время мальчишку отослали в море, его настоящему отцу достаточно было несколько раз поинтересоваться судьбой сына, чтобы тот стремительно пошел вверх по служебной лестнице. Нынче, однако, старый лорд уже покинул этот мир, а его наследнику нет никакого дела до незаконнорожденного брата!

Рассказ сопровождался недовольными выкриками спящего Преттимена, храпом и пуканьем мистера Брокльбанка и криком вахтенных с верхней палубы: «Склянки восемь бьют – все в порядке тут!»

В довершение всего Деверель с пьяной фамильярностью обнял меня за плечи и признался, почему рассказывает эту историю. В Сиднейской бухте, а может быть, даже на мысе Доброй Надежды – если мы бросим там якорь – он, Деверель, намеревается – хотя я отношу эти намерения на счет булькающего в нем бренди – подать в отставку, вызвать капитана на дуэль и прикончить его с одного выстрела!

– Ведь я, – повысив голос и вскинув дрожащую руку, пояснил он, – ворону с колокольни сбиваю!

Обнимая меня и похлопывая по спине, Деверель приговаривал, что добрый старый Эдмунд, конечно же, выступит на его стороне, а если, волею злодейки-судьбы, погибнуть суждено ему, Деверелю, то Тальбот запишет историю капитанского происхождения в свой дневник – всем на потеху. С огромным трудом мне удалось дотащить его до каюты так, чтобы не перебудить весь корабль. Да, это новость так новость! Вот почему капитан терпеть не может священников! Хотя здравый смысл подсказывает, что ему следовало бы ненавидеть дворян. Нет сомнений – Андерсона обидел старый лорд – или пастор – или судьба. Боже правый! Еще не хватало мне искать для него оправданий!

Да и за Девереля я уже не переживаю так, как раньше. Совершенно очевидно, что я его переоценивал. Он, по-видимому, олицетворяет собой упадок древнего благородного семейства, так же, как Саммерс, судя по всему, станет основоположником нового. Взгляды мои требуют пересмотра. Я даже поймал себя на мысли, что не будь я столь любезно одарен вами, милорд, я вполне мог бы податься в якобинцы. Я? Эдмунд Тальбот?

Тут я припомнил собственное намерение свести Зенобию с преподобным Колли, чтобы избавиться от возможных последствий нашей с ней встречи, и исполнился презрением к самому себе. Розыгрыш вполне в духе Девереля. А ведь мы с ним об этом толковали, и он наверняка заметил мое сходство с тем самым лордом из благородного семейства. Я почувствовал, что краснею. Когда же это все кончится?!

И все-таки одно рождение не покроет две смерти.

Настроения на корабле тоскливые, потому что похороны, как затейливо их ни описывай, штука все-таки невеселая. Исчезновение Виллера тоже не прибавило пассажирам бодрости.

* * *

С тех пор как я, смущаясь, попросил Саммерса помочь мне стянуть сапоги, прошло два дня. Офицеры не сидят сложа руки. К примеру, Саммерс решил, что пассажиры с кормы тоже должны дать представление для всех остальных – словно бы мы гражданский, а не военный корабль. Уже создан комитет по подготовке праздника – с полного одобрения капитана! – что нежданно-негаданно отдало меня прямо в руки мисс Грэнхем! Опыт на редкость поучительный. Оказывается, эта красивая и достойная во всех отношениях дама исповедует взгляды, от которых кровь стынет в жилах! Для нее нет разницы между офицерской формой, краской, которой наши первобытные предки расписывали свои тела, и татуировкой, что наносят на себя дикари южных островов и Австралии! Хуже того, эта дочь каноника не видит особых отличий между индийским колдуном, северным шаманом и католическим священником в его пышном облачении! Когда я указал ей, что было бы справедливо включить в их число и представителей нашей собственной церкви, она ответила, что наши, по крайней мере, не так разительно выделяются среди обычных людей. Я был огорошен, не нашелся что ответить, и понял, почему мисс Грэнхем говорила с такой сокрушительной прямотой, только перед обедом, когда они с мистером Преттименом объявили о помолвке! Разумеется, в таких обстоятельствах дама могла позволить себе говорить что вздумается! Но какими же глазами она на нас смотрела! Я со стыдом припоминал собственные высказывания на эту тему и чувствовал себя школьником перед строгой учительницей.

Известие взбудоражило всех. Можете представить, какие поздравления посыпались на обрученных и какое шушуканье поднялось у них за спиной. Я понадеялся, что капитан Андерсон, угрюмейший из Гименеев, поженит их прямо здесь, на корабле, пополнив, таким образом, коллекцию церемоний, которые сопровождают человека в течение всей жизни – от колыбели и до могилы. Как ни странно, «молодые» действительно казались влюбленными друг в друга – видимо, сыграла роль схожесть во взглядах. Жаль, что Колли не дожил, посетовал Деверель – мог бы обвенчать их по всем правилам. В салоне тут же повисла напряженная тишина. Мисс Грэнхем, только что поделившаяся с вашим покорным слугой своими взглядами на духовенство вообще, могла бы и промолчать. Но вместо этого сурово заявила:

– Жалкий, низкий, падший человечишка!

– Полно, мадам… – вступился я. – «О мертвых или хорошо…» и так далее. Человек оступился разок – с кем не бывает? И человек-то, в общем, безобидный.

– Безобидный?! – почти что выкрикнул Преттимен. – Пастор – и безобидный?

– И я не о спиртном, – стальным голосом продолжала его невеста. – А о совсем другом пороке.

– Ну что вы, мадам… поверить не могу… вы, женщина…

– Вы ставите под сомнение слова дамы, сэр? – выкрикнул мистер Преттимен.

– Нет-нет! Разумеется, нет. Я просто…

– Успокойтесь, дорогой, прошу вас, пусть его.

– Нет, я не могу этого так оставить! Мистер Тальбот при всех усомнился в ваших словах, и я требую извинений.

– Что ж, – засмеялся я, – вы получите их незамедлительно. Не имел в виду ничего…

– И это называется священник! – кипел мистер Преттимен. – О его пороке мы узнали случайно – два матроса перебрасывали веревочную лестницу с мачты за борт корабля, а мы с мисс Грэнхем стояли у той же мачты в переплетении веревок – как они там называются?

– Тросы? Выбленки? Давайте спросим у Саммерса.

– Не имеет значения. Помните, мисс Грэнхем, мы как раз обсуждали неизбежность процессов, благодаря которым всеобщая свобода приведет ко всеобщему равенству, а затем и к… хотя это тоже не имеет значения. Матросы не заметили нашего присутствия, так что мы невольно подслушали их разговор.

– Курение – уже зло, мистер Тальбот, но этот человек зашел еще дальше!

– Помилуйте, мисс Грэнхем!

– Он приобрел привычку, которой могут похвастаться разве что темнокожие дикари!

– Неужто табак жевал? – тоном величайшего изумления обратился к ней Олдмедоу.

Его слова потонули во взрыве хохота.

– Так и есть, – вмешался в разговор Саммерс, который не присоединился ко всеобщему веселью. – В один из своих визитов, я обнаружил у пастора большую коробку листового табака. От сырости он покрылся плесенью, и я выбросил его за борт.

– Какой еще табак! – удивился я. – Я ничего такого не заметил. Да и не тот он был человек, чтобы…

– Уверяю вас, сэр. Это случилось еще до вашего первого прихода.

– Вот видите! – обрадовался Преттимен. – Тяга к образованию, природная смекалка и постоянная необходимость быть начеку воспитали во мне привычку с легкостью запоминать любые беседы. В том числе и тут, на корабле.

– Нет-нет, пощадите, – просительно воздел руки Саммерс. – Сейчас не время для подобных воспоминаний.

– Самое время, сэр, коли словам дамы… я просто не могу оставить все как есть. Так вот, один матрос сказал другому: «Билли Роджерс приперся от капитана, грохоча от смеха, как трюмная помпа. Пошел по нужде и говорит – а я с ним рядом присел, – много, говорит, чего я в жизни видел, но чтобы пастор мне отжевал – о таком и думать не думал».

Торжествующий и яростный взгляд мистера Преттимена, его растрепанная шевелюра и неожиданная, но точная имитация грубого матросского говора привели аудиторию в восторг. Радостное улюлюканье обескуражило философа, он растерянно закрутил головой. Этот забавный эпизод переменил общий настрой. Неожиданно все принялись обсуждать будущее представление. То ли вид мистера Преттимена навел на мысль о комедии, то ли… Кстати, вот и актер на комические роли! Благодаря всеобщему подъему, разгорающаяся ссора между вашим покорным слугой и Преттименом угасла сама собой, уступив место гораздо более приятному разговору о том, что будем ставить, кто будет ставить и так далее, и тому подобное.

Затем я, как обычно, пошел прогуляться по шкафуту и встретил – кого бы вы думали? – «мисс Зенобию», поглощенную беседой с Билли Роджерсом! Ну разумеется – вот он, тот самый «бравый маряк», который «не может больше ждать». С каким однако пылом написано его безграмотное, но цветистое письмо! Что ж, если сунется за белую линию, к Зенобии в каюту, получит линьков.

Мистер Преттимен и его невеста гуляли по другой стороне палубы, поглощенные беседой. Мисс Грэнхем громко, так, чтобы я слышал, рассуждала о том, что действовать надо сперва на молодых и неопытных чиновников, еще не испорченных всеобщей продажностью. Коротышка Преттимен трусил рядом с ней, согласно кивая в такт ее на редкость здравым, хотя и чересчур строгим рассуждениям. Что ж, эти двое стоят друг друга; судя по всему, они действительно влюблены настолько, насколько это возможно для таких необычных личностей. Ага, вот вы и попались, мисс Грэнхем! Теперь я буду присматривать не столько за вашим женихом, сколько за вами!

Жених и невеста пересекли белую линию, разделяющую сословия на корабле, и остановились на носу побеседовать с мистером Истом и его бледной юной женой. Вернувшись, они направились прямиком ко мне, в тень навеса, который был натянут у правого борта. К моему изумлению, мисс Грэнхем объяснила, что они советовались с мистером Истом! Оказывается, он искусный ремесленник и имел дело с печатными станками. Думаю, они собираются нанять его на работу. Я постарался не показать, какой интерес вызвало у меня это заявление, и сменил тему, спросив, какую пьесу мы собираемся показать народу. Мистер Преттимен проявил к постановке столь же малый интерес, сколь и к другим делам – он якобы полностью погружен в свою философию. Правда, забраковал Шекспира, так как тот, по его словам, уделял слишком мало внимания общественным порокам. Я резонно заметил, что общество состоит из людей, но собеседник меня просто не понял – между его незаурядным умом и обычным здравым смыслом будто стоит невидимая преграда. Преттимен начал было ораторствовать, но его искусно отвлекла мисс Грэнхем, сказав, что «Фауст» Гете, по ее мнению, отлично подойдет.

– Жаль однако, – добавила она, – что талантливое произведение нельзя без потерь перевести с одного языка на другой.

– Как-как, мадам?

– Я имею в виду, – терпеливо, будто обращаясь к одному из своих воспитанников, разъяснила мисс Грэнхем, – что гениальность пьесы при переводе несколько теряется.

– А вот тут, – улыбаясь, ответствовал я, – могу возразить вам с полным на то правом. Мой крестный перевел на английский Расина и, по словам знатоков, перевод не хуже, а кое-где даже лучше оригинала!

Собеседники разом остановились, обернулись и воззрились на меня с совершенно одинаковым выражением на лицах.

– В таком случае должен уведомить вас, что это редчайший случай, – со своей обычной лихорадочной убежденностью воскликнул мистер Преттимен.

– Так оно и есть! – с поклоном ответил я.

С этими словами и вторым поклоном – в сторону мисс Грэнхем – я оставил их, чувствуя себя победителем. Честное слово, парочка настолько самоуверенна, что так и тянет их поддразнить. Хотя не исключаю, что других та же самая самоуверенность может и напугать. Пока я писал последние строки, они прошли мимо моей каюты в пассажирский салон, и я услышал, как мисс Грэнхем говорит о ком-то:

– Будем надеяться, со временем поумнеет!

– Если не брать во внимание среду, в которой он родился и вырос, сам по себе он не безнадежен.

– Согласна. В разговорах всегда старается свести противоречия к шутке и смеется так заразительно, что собеседнику трудно устоять. Но что касается взглядов – о, это просто какая-то дикость!

С этими словами они прошли дальше, так что больше я ничего не услышал. Вряд ли имелся в виду Деверель – несмотря на то, что лейтенант действительно любит позубоскалить, его происхождение безупречно, хотя он мало что вынес из своих привилегий. Скорее, речь шла о Саммерсе.

* * *

Не знаю, как заставить себя писать дальше. Цепочка событий кажется слишком тонкой, каждое звено в отдельности – слишком слабым, однако что-то в моей душе настаивает, что передо мной именно звенья одной цепи, глядя на которую, становится понятно, что случилось с бедным, бестолковым Колли! Всю ночь я не мог заснуть от жары и беспокойства, сознание металось, как в лихорадке, снова и снова подкидывая мне обрывки разговоров, фразы, ситуации, которые складывались в картину одновременно курьезную, непристойную и трагическую.

Саммерс, должно быть, обо всем догадался. Никакого табака, конечно же, не было, просто лейтенант хотел защитить память покойного.

Во время допроса Роджерс с притворным, как мне показалось, изумлением переспросил меня: «А что мы натворили, милорд?» Притворным ли? Возможно, этот красивый какой-то животной красотой матрос говорил чистую правду. Ведь именно его Колли именует повелителем и мечтает пасть перед ним на колени. Колли, в кубрике, первый раз в жизни пригубивший спиртное, не осознающий, что с ним происходит и впавший в восторженное безумие… Роджерс, присевший по нужде и хохочущий над тем, о чем он и думать не думал… Разумеется, он не просто дал согласие, но и глумливо поощрял пастора впасть в этот нелепый, дурацкий, школярский грех, и все-таки именно Колли, а никак не Роджерс, совершил fellatio, отчего и умер, когда понял, что натворил.

Бедный, бедный Колли! Отброшенный назад, на свое изначальное место, ставший посмешищем на экваторе, отринутый мною, человеком, который мог его спасти, замороченный добрым отношением и стаканом-другим горячительного. Даже в приступе лицемерия я не смог бы оправдать себя тем, что не видел, как его чуть не утопили во время представления. Ведь если бы видел – наверняка бы выступил против этой детской жестокости. А последовавшее за тем предложение дружбы стало бы искренним, а не… Надо написать письмо мисс Колли. Ни слова правды. Сочиню, как мы дружили с ее братом – все крепче день ото дня, как я любил его, как горевал, когда он умер от слабости, вызванной нервной горячкой.

Письмо, лживое с первого до последнего слова. Как оно вам в качестве начала службы на благо королю и отечеству?

Надо подумать и над тем, как увеличить скромную сумму денег, которые будут ей возвращены.

Вот и последняя страница дневника, и одновременно «приложения». Только что я небрежно пролистнул все остальные. Интересные происшествия? Забавные наблюдения? Острота ума? Что ж, пожалуй. Сдается, у меня вышло нечто вроде морской повести, правда, какой-то странной: без штормов, без кораблекрушений и утопленников, без жарких боев, бортовых залпов и трофеев, без героических оборон и триумфальных побед. Раздался только один выстрел – да и тот из мушкета.

Обо что только не споткнешься в себе самом! Расин сказал… А не процитировать ли мне ваш собственный перевод?

Верно подмечено, да и как может быть иначе? Именно неприметность ступеней позволяет всем брокльбанкам нашего мира оставаться на плаву, двигаясь к полной потере человеческого облика, ужасающей всех, кроме них самих! А вот Колли был сделан из другого теста. Подобно тому, как подкованные железом каблуки, предательски простучав по всем ступеням трапа, сбросили владельца на шкафут, так и стопка ядовитой влаги низвергла пастора с высот его положения в тот кошмар, который он почитал более страшным, чем адское пламя – а именно осквернила чистоту и неприкосновенность сана. Возможно, я плохо понимаю людей, но одно теперь знаю точно: человек действительно может умереть от стыда.

Тетрадь подходит к концу, осталась лишь узкая полоска чистой бумаги. Я замкну дневник на ключ, обошью, как смогу, парусиной и запру в самый дальний ящик. От недосыпа и слишком долгих размышлений я чуть тронулся умом, как и любой мореплаватель, вынужденный жить бок о бок с себе подобными, а значит, и со всеми их пороками, какие только существуют под солнцем и луной.

 

(1)

Я отметил день рождения, сделав себе подарок, поскольку никто другой о том не позаботился. Приобрел я его, разумеется, у мистера Джонса, нашего баталера. Выйдя с некоторым облегчением из зловонного чрева корабля на палубу, я встретил друга – старшего офицера Чарльза Саммерса. Увидев в руках у меня тетрадь, он рассмеялся.

– Эдмунд, а экипаж уверен, что вы уже закончили – исписали всю тетрадь, которую вам подарил ваш достопочтенный крестный.

– Как так?

– Не удивляйтесь. На корабле ничего не утаишь. Вы собираетесь поведать ему о чем-то еще?

– Это не продолжение, а новый дневник. Когда заполню всю тетрадь описанием нашего путешествия, оставлю ее у себя и никому не стану показывать.

– Должно быть, писать особенно не о чем.

– Напротив, сэр, совершенно напротив!

– Новые причины для самодовольства?

– Как прикажете вас понимать?

– Что ж, продолжайте и дальше задирать нос. Дорогой Эдмунд, вы порой невыносимо высокомерны – а теперь вдобавок еще и писателем заделались!

Мне не понравилась эта смесь фамильярности и шутливого раздражения. Ибо на самом-то деле я полагал, что излечился от некоторой горделивости и сознания собственной значимости, которые в первые дни путешествия, пожалуй, слишком опрометчиво выставлял напоказ. Потому матросы и прозвали меня «лорд Тальбот», хотя я, разумеется, всего-навсего «мистер» или «эсквайр».

– Я просто развлекаюсь. Коротаю время. Что еще может делать несчастный сухопутный субъект, дабы занять себя во время путешествия из самой середины света на самый его край?

– Этот размер называется «фолио», не правда ли? Чтобы заполнить такую тетрадь, нужно пережить немало приключений. А первая, которая для вашего крестного…

– Вспомните Колли, Виллера, капитана Андерсона…

– И других. Искренне желаю вам трудностей с заполнением второй тетради.

– Ваше желание уже сбылось: в голове у меня совсем пусто. Кстати сказать, сегодня у меня день рождения!

Он торжественно кивнул, но ничего не сказал и отправился в носовую часть судна. Я вздохнул. Думаю, впервые мой день рождения прошел незамеченным окружающими. Дома все бывало иначе: поздравления, подарки. На нашей же неуклюжей посудине эти скромные развлечения и приятные обычаи оказываются за бортом.

Я отправился к себе в каморку, то бишь в каюту, в свое «маленькое убежище», что должно служить мне для сна и уединения, пока мы не достигнем Антиподии. Усевшись на парусиновый стул перед пюпитром, выполняющим роль письменного стола, я с треском раскрыл тетрадь. Ей не было конца. Если смотреть на лист, склонившись над ним – а так пришлось поступить, поскольку в каморку мою просачивалось слишком мало света, – казалось, лист простирается далеко во все стороны и заслоняет собой мир. Я глядел на бумагу в надежде, что появится некий пригодный для повествования материал… Не тут-то было. Только после длительной паузы я поймал себя на этой уловке, полностью подтверждающей мою, несомненно временную, беспомощность.

Однако же, насколько помнится, злосчастная козявка – священник Колли – в письме к сестре, нимало тем не утруждаясь, столь мастерски распорядился средствами нашего языка, что на страницах его вырос – словно по волшебству! – наш корабль вместе со всем его населением, в том числе и мною. Вырос и заплясал на ветру.

Да вот же, Эдмунд, глупец эдакий – ветер! Отчего бы не начать с него? Наконец, нам удалось выйти из полосы штиля, где мы и без того простояли слишком долго. Мы покинули экваториальный пояс с его ясной погодой и устремились на юг; ветер дует нам в левую скулу, и потому снова возникла известная неустойчивость палубы, постоянный правый крен, к коему я так привык, что конечности мои считают его непременным условием жизни. Ясная погода окрасила море в синий цвет, и, согласно знаменитому наказу лорда Байрона, волны непрестанно стремят могучий бег, – вот какова сила поэзии! Нужно будет и мне как-нибудь попытаться. Хороший, а возможно, и усиливающийся ветер (о коем, насколько мне помнится, его светлость хранит молчание) отклоняет нас от курса или же просто подгоняет недостаточно быстро. Вот, пожалуй, и все о погоде. Уж Колли бы тут распространился. Однако, видимо, ветер не оказывает на нас никакого воздействия, разве что придает воздуху прохладу и заставляет дрожать чернила в чернильнице. Эдмунд, заклинаю – стань писателем!

Но каким образом?

Существует неизбежная разница между этой тетрадью – предназначенной невесть для кого – и первой, написанной для моего крестного, который менее снисходителен, чем мне представляется. В прошлый раз за меня сделали всю работу: по удивительному совпадению Колли «уморил себя до смерти», а «мой слуга» Виллер утонул – дабы я имел, чем заполнить тетрадь. Просмотреть ее у меня нет возможности, так как она упакована в оберточную бумагу, зашита в парусину, запечатана и лежит теперь в самом дальнем ящике. Но я помню написанное от начала до конца: у меня вышел некий род морской повести. Дневник мой волей случая превратился в рассказ. А теперь рассказывать не о чем.

Вчера мы видели кита. Или, вернее сказать, фонтан, который вздымался, когда это создание всхрапывало, хотя само животное оставалось невидимым.

Лейтенант Деверель, мой приятель, от которого я, сказать по правде, изо всех сил стараюсь держаться подальше, заметил, что зрелище в точности похоже на падение пушечного ядра. При его словах Зенобия Брокльбанк встревоженно вскрикнула и умоляюще попросила лейтенанта не говорить о столь ужасных вещах, то есть выказала приличествующую даме слабость – или же видимость ее; это позволило Деверелю придвинуться к Зенобии поближе, взять ее обмякшую руку и пробормотать слова ободрения, в коих слышался некий любовный оттенок.

Мисс Грэнхем, помнится, пронзила их взглядом, приводящим на ум если не кинжал, то хотя бы перочинный ножик, и отправилась к своему жениху, мистеру Преттимену, который восхвалял социальные преимущества революции нашему морскому живописцу, хмельному мистеру Брокльбанку. Это происходило на корме, в присутствии лейтенанта Камбершама, несшего вахту вместе с юным мистером Тейлором. Что еще сказать? Какие, право, все пустяки!

Вчера на шкафуте сворачивали и укладывали трос, дабы использовать для некоего таинственного мореходного действа. Чертовски неинтересное зрелище, – но единственное, заслуживающее упоминания.

Черт возьми, мне необходим персонаж, чьи поступки я смогу описать во второй тетради! Быть может, наш угрюмый капитан? Навряд ли. Есть в нем нечто откровенно негеройское. Или мой друг, старший офицер Чарльз Саммерс? Самый что ни на есть Положительный Персонаж; если он падет со своей невеликой высоты, это будет настоящая трагедия, чего я вовсе не ожидаю и не желаю. Другие – мистер Смайлс, наш неуловимый штурман; мистер Аскью, артиллерийский офицер; мистер Гиббс, плотник… А почему бы не коммерсант мистер Джонс, наш баталер? Олдмедоу, армейский офицер, и его бравые зеленые камзолы? Напрягая мозги, призывая на помощь Филдинга и Смоллетта и ожидая от них совета, я вижу, что у них нет для меня ничего.

Вероятно, мне следует рассказать историю молодого джентльмена, обладающего бо́льшим умом и чувством, чем он думает, совершающего путешествие в Антиподию, где ему надлежит помогать губернатору новой колонии, поставить на службу свои несомненные способности к… к… к тому или иному.

И он… он… Что? На баке, среди переселенцев есть женщина. Разве не может она быть нашей героиней, переодетой принцессой? И разве не может он, наш герой, спасти ее от… От чего? Потом еще есть мисс Брокльбанк, о коей я писать не желаю, и миссис Брокльбанк, с которой я в настоящий момент знакомства не вожу и которая слишком молода и хороша собой для супруги этого необъятного брюха.

Итак, требуется герой. Герой для моего нового дневника, новая героиня, новый злодей и – для разнообразия – немного комизма, дабы развеять мою глубокую, глубокую скуку.

В конце концов, остановлюсь на Чарльзе Саммерсе. С ним мы хотя бы беседуем, причем довольно регулярно. Поскольку, как старший офицер, Саммерс отвечает за все судно, он не несет вахты. Он, похоже, перемещается по кораблю восемнадцать часов из двадцати четырех и знает по имени всю команду, не говоря о пассажирах и переселенцах. Не сомневаюсь, что он изучил каждый дюйм судна. Насколько я мог заметить, единственное время, когда Саммерс отдыхает – в течение одного часа перед полуднем, приблизительно с одиннадцати до двенадцати; он обходит палубу с видом человека, совершающего моцион. Некоторые из пассажиров следуют его примеру, и я рад сообщить, что Чарльз обычно выбирает в спутники для прогулок меня! Это вошло в привычку. Мы прогуливаемся взад-вперед на шкафуте по левому борту, а мистер Преттимен и его невеста мисс Грэнхем делают то же самое по правому борту. По молчаливому согласию мы ходим не все вчетвером, а парами. Таким образом, когда они разворачиваются у бака, отправляясь в обратный путь, мы разворачиваемся у входа на ют. Когда мы приближаемся к миделю, нас скрывает друг от друга ствол грот-мачты, и потому нам не приходится каждый раз приподнимать шляпы или с улыбкой наклонять голову. До чего курьезно! Расположение дурацкого деревянного столба избавляет нас от необходимости предпринимать все действия, свойственные сухопутным ритуалам!

На следующее утро я сказал о том Чарльзу, и он рассмеялся:

– Я не обращал внимания, но, по-видимому, так оно и есть – весьма точно подмечено!

– «Изучение человечества» крайне необходимо тем, кто намеревается заняться политикой.

– Так вы уже избрали для себя поприще?

– Разумеется. И с бо́льшим тщанием, нежели большинство моих ровесников.

– Вы возбуждаете мое любопытство.

– Ну, для начала проведу несколько лет – совсем немного – при губернаторе колонии.

– Вот бы посмотреть!

– Заметьте, мистер Саммерс, в нашем веке цивилизованные народы, я уверен, будут все больше и больше брать власть над народами отсталыми.

– А затем?

– Затем – парламент. У моего крестного есть в запасе некое, что называется, «гнилое местечко». Оттуда посылают двух депутатов в палату общин, а избирателей всего-то – пьяный пастух да земледелец, которые целую неделю после выборов предаются неописуемым кутежам.

– Стоит ли пользоваться плодами такого произвола?

– У меня, видите ли, есть затруднения. Наши захудалые поместья обременены тяжкими долгами, и поскольку место в парламенте хорошо только для человека состоятельного, я должен успеть снять кое-какие сливки.

Чарльз громко рассмеялся, но тут же оборвал себя:

– Мне не следует смеяться, я просто не сдержался. «Снять кое-какие сливки»! А что потом?

– Как – «что»? Правительство. Кабинет министров.

– Какое, однако, честолюбие!

– Вам не нравится эта сторона моего характера?

Чарльз немного помолчал, потом тяжело произнес:

– У меня нет права судить. Я и сам таков.

– Вы? Не верю!

– Так или иначе, вы меня глубоко заинтересовали. Искренне надеюсь, что ваша карьера будет процветать на радость вам и вашим друзьям на пользу. Но, боюсь, в стране уже косо посматривают на «гнилые местечки». Разве не противоречит разуму и справедливости, когда горстка англичан выбирает законодательный орган, который правит всем английским народом?

– Знаете ли, Чарльз, полагаю, я смогу немного вас просветить. Этот мнимый изъян на самом деле является гениальным преимуществом нашей системы…

– Что вы! Не может быть!

– Но, друг мой, демократия никогда не была и не будет существовать для всех и для каждого. Неужели, сэр, мы должны предоставить избирательное право детям или, скажем, неимущим? Сумасшедшим? Преступникам в тюрьмах? Женщинам?

– Надеюсь, мисс Грэнхем этого не услышит!

– Разумеется, я ни в коем случае не хотел бы оскорбить многоуважаемую даму. В ее случае сделаем исключение. Оскорбить ее? Я никогда бы не осмелился.

– И я тоже!

Мы рассмеялись. Затем я продолжил рассуждения:

– В Греции, в дни ее расцвета, правом голоса обладала ограниченная часть населения. Только варвары провозглашают вождей посредством криков или звона клинков. Чем государство цивилизованней, тем меньше количество людей, способных понимать всю сложность общественного устройства. Цивилизованное общество всегда найдет способы ограничить число избирателей самыми высокородными, высокообразованными, искушенными индивидуумами, коим право голоса передано по наследству, то есть людьми, происходящими из той части общества, что рождена, намерена и всегда будет править.

Вероятно, я слишком возвысил голос, так как Чарльз сделал успокаивающий жест и прервал меня:

– Эдмунд, тише! Я-то не парламент, чтоб так передо мной витийствовать! Вон мистер Преттимен уже раскраснелся, прежде чем скрыться за мачтой.

Я понизил тон:

– Постараюсь умерить голос, но не выражения. Он – теоретик, а то и похуже того! Общая ошибка теоретиков – полагать, что совершенную схему управления можно приспособить для бедного, несовершенного человечества. Это не так, мистер Саммерс! Существуют обстоятельства, при которых будет работать только несовершенная, противоречивая и неудобная система, такая как наша. Да здравствуют «гнилые местечки»! Но в хороших руках, разумеется.

– Возможно ли, что это некоторые фрагменты первой речи в парламенте?

К лицу моему внезапно прилила кровь.

– Как вы догадались?

Чарльз на мгновение отвернулся и дал какое-то указание матросу, который возился с двумя канатами, пытаясь их срастить. Потом сказал:

– А ваша личная жизнь, Эдмунд, – та ее часть, которая не посвящена беззаветно служенью стране?

– Что ж, буду жить, как все живут. Наступит день – но думаю, он еще далек, – когда придется делать что-то с поместьем, если только не уговорю заняться этим кого-либо из младших братьев. Должен признать, в мечтаниях о будущем я представлял себе, как освобождаю имение от бремени долгов посредством, – тут я рассмеялся, – «награды от благодарного отечества». Но вы назовете меня фантазером!

Чарльз хохотнул:

– Не вижу беды, коль скоро фантазии относятся к будущему, а не минувшему.

– Однако мои планы – не пустые мечты. В подходящий момент моей карьеры я женюсь…

– Да? Я как раз хотел спросить. А позволено ли мне узнать – молодая леди уже выбрана?

– Каким же это образом? По-вашему, я намерен изображать Ромео с какой-нибудь Джульеттой? Дайте мне лет десять, и юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богатая, красивая…

– Которая ныне пребывает в детском возрасте.

– Именно так.

– Желаю вам счастья.

Я засмеялся:

– Вы будете танцевать на моей свадьбе.

Возникла пауза. Чарльз больше не улыбался.

– Я не умею танцевать.

Коротко кивнув, он ушел и скрылся под полубаком. Я повернулся, дабы поприветствовать мистера Преттимена и его нареченную, но увидел, как они удаляются на шканцы. Я возвратился в свою конуру и уселся перед пюпитром, думая, что такого рода беседу до́лжно записать в дневник. И еще о том, какой приятный человек Чарльз Саммерс и как близко мы с ним сошлись.

Все это было вчера. А сегодня утром? Ничего не происходило. Я ел невкусную еду; пить отказался, потому что и так пью слишком много; разговаривал, или, скорее, односложно отвечал Олдмедоу, который никак не может найти занятие своим людям; проигнорировал Зенобию Брокльбанк, поскольку она взяла в обычай беседовать с матросами… После я обнаружил, что снова сижу перед бескрайним белым полем, и голова моя пуста. Подумать только, я могу описать лишь одно, да и то неинтересное событие! Минуту назад я встретился на палубе с Чарльзом Саммерсом. Он сказал, что ветер крепчает, а я ответил, что не замечаю увеличения скорости. Он серьезно кивнул:

– Знаю. Скорость должна бы увеличиться, но нас задерживают наросты. Мы слишком долго пробыли в штиле.

Я подошел к борту и заглянул вниз через перила. Водоросли были хорошо видны – этакие зеленые пряди. Когда судно накренилось, под ними появились тени – пряди имели продолжение, но другого цвета. Потом начался крен в другую сторону: по воде поползли полосы зелени, которые тут же подняло волной, а затем все они вильнули к корме – судно все-таки продвигалось вперед.

– Можно ли избавиться от этого безобразия?

– Если бы мы стояли на якоре, воспользовались бы тралом. Зашли бы в какую-нибудь бухту, откренговались бы и почистились.

– В этих водах все корабли так обрастают?

– Все, кроме новых, современных, что построены в девятнадцатом веке. Теперь днища покрывают медью, а на ней всякой морской поросли труднее зацепиться.

– Какая незадача.

– Вам не терпится достичь Антиподии?

– Время как будто остановилось.

Саммерс улыбнулся и ушел. Я напомнил себе о своем новом развлечении и вернулся в каюту. И вот что следует заметить о ведении журнала, который кроме меня никто не станет читать: решение во всем за мной! Захочу – и ни о чем не стану заботиться. Мне незачем оглядываться вокруг в поисках острот, которые развлекли бы крестного, или, как бывало раньше, следить, не забыл ли я повернуться лучшим боком, словно невеста, когда позирует для свадебного портрета.

Я был, пожалуй, слишком откровенен, заполняя дневник для крестного; боюсь, вместо того, чтобы удостовериться в крепости моего характера, крестный поддастся буквальному значению моих слов и сочтет меня недостойным своего покровительства. Разрази меня гром, если я вижу выход из этого положения: невозможно уничтожить написанное, не уничтожив подарок крестного вместе с его излишне роскошным переплетом. Я глупец. Нет, просто совершил ошибку.

Камбершам и Деверель подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла-Плата, где можно откренговать судно и очистить днище от наростов. Меня о том осведомил юный мистер Тейлор, более чем энергичный гардемарин, который иногда прикомандировывает себя ко мне.

Саммерс, однако, заниматься этим не захотел. Ему известно, что Андерсон намерен совершить путешествие без заходов в порты. Приходится признать: Саммерс – хотя он и хороший человек, и отличный моряк – не желает ни в чем противоречить капитану. По словам мистера Тейлора, старший офицер отказал Камбершаму и Деверелю, заметив – и сегодня утром это, несомненно, было правдой, – что ветер значительно усилился, вследствие чего слегка увеличилась и наша скорость. Ветер все так же дует в левую скулу, горизонт чуть потускнел по сравнению с прежним, и на палубу время от времени летят брызги. Вся команда и все пассажиры этим счастливы. Дамы положительно цветут здоровьем.

 

(2)

Нужно иметь в виду, что между последним словом первой записи и тем, что я пишу нынче, минуло три дня. Меня прервали. О боги, как болит голова, стоит хотя бы слегка ее повернуть. Нет сомнений, полученный удар был чертовски силен, совершенно неожиданный удар. Я ухитряюсь писать, лежа в койке – Филлипс дал мне доску, которую я положил на колени, и вдобавок, выражаясь его словами, он подоткнул мне спину одной или двумя твердыми как камень подушками. Думаю, надобно упомянуть, что к счастью – или к несчастью, – корабль, насколько можно заметить, слегка продвигается, хотя ветер и толкает его обратно в штилевую полосу, двадцать тысяч чертей ему в глотку! Таким манером мы достигнем Антиподии, когда там будет в самом разгаре зима – перспектива, не привлекающая ни меня, ни моряков, которые наслышаны о том, как страшен в это время года Южный океан.

Стоило мне поправиться настолько, что я смог чертыхаться, меня немедленно навестил Саммерс и с вымученной улыбкой сказал, что капитан Андерсон отверг предложение направиться к Ла-Плата, но согласен на мыс Доброй Надежды – если доберемся.

– Выходит, нам угрожает какая-то опасность?

Саммерс ответил не сразу.

– Небольшая. Как обычно. Только прошу вас…

– Не распространять панику среди других пассажиров.

Он рассмеялся.

– Вам, видно, уже лучше.

– Если бы только я добился согласия между языком и мыслями! Знаете, Чарльз, я разговариваю сам с собой.

– Это последствия контузии. Вам обязательно полегчает. Только прошу вас, впредь не проявляйте столь безоглядного героизма.

– Вы надо мной смеетесь.

– В любом случае ваша голова таких ударов больше не вынесет, не говоря уж о позвоночнике.

– Истинная правда – головная боль тут как тут, словно на заказ – и уходить не желает. Стоит мне только повернуть голову, как… Черт подери!

Он ушел, я же поставил себе задачей записать наше приключение. Итак, я сидел за пюпитром и забавлялся сочинительством, а угол наклона палубы начал меняться. Поскольку в последние дни наше судно с утомительным постоянством выписывало зигзаги, или поворачивалось, или меняло галс, или как там это правильно зовется на языке морских волков, то я вначале не обратил внимания. Но затем седалище мое (которое уже стало бывалым мореходом) почувствовало, что изменение положения происходит быстрее, чем обычно. Вдобавок не было всегдашних сопутствующих обстоятельств, как то: гудки боцманской дудки, понукания в адрес вахтенных, шлепанье босых ног и хлопанье парусов. Вместо этого сверху, с мачт, на нас вдруг обрушился самый настоящий грохот, который тут же прекратился; немедля вслед за ним мой бывалый мореход дал мне знать, что палуба клонится все быстрее и сильнее. Я уже сделался настоящим писателем: первым моим движением было вставить перо в держатель и заткнуть пробкой чернильницу. В следующий же миг я оказался опрокинут на койку. Шума теперь хватало: крики, свистки, глухие удары и треск – и вопли из соседней каморки, где моя возлюбленная на час, Зенобия, вопила почти в унисон с предполагаемой женой Брокльбанка. Я чудом встал, исхитрился отворить дверь и выбрался, наподобие паука, наружу, на шкафут.

Как пишут почти в каждой из читанных мною книг о путешествиях, «что за зрелище открылось моим глазам! Кровь моя застыла в жилах, волосы поднялись…» – и так далее.

Вся сцена изменилась до неузнаваемости. Все, что прежде было более или менее горизонтальным, теперь уподобилось крутому скату крыши и быстро приближалось к перпендикуляру. С холодной рассудительностью, проистекающей от полного моего бессилия, я понял, что пришел конец. Судно сейчас перевернется, опрокинется вверх дном. Паруса обвисли самым неподобающим образом, все ненужные тросы натянулись, а нужные болтались, словно развязавшиеся веревки на стоге сена. Подветренный фальшборт приближался к воде. Потом раздалось – не столько сверху, сколько откуда-то снаружи – медленное скрежетание, звук рвущихся парусов и ломающегося дерева. Где-то впереди огромные балки, которые обычно кажутся такими маленькими и называются стеньгами, завалились набок и висели в настоящей мешанине из тросов и порванных парусов. Часть матросов сражались у наветренного фальшборта с какими-то веревками. Один орудовал топором у среза полубака. И тут я увидел то, во что до сих пор с трудом верю: рулевое колесо так раскрутилось, что два рулевых, пытавшихся его остановить, отлетели от него, словно брызги воды. Тот, который был дальше от меня, взлетел на воздух и приземлился с другой стороны штурвала, а тот, что стоял ближе, шлепнулся на палубу, как пораженный громом. Одновременно с вращением рулевого колеса что-то сильно грохнуло. Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался, но – как мне после рассказали – конец, который отбросил капитан, размотался с кофель-нагеля и хлестнул меня. Я почувствовал страшный удар по затылку и спине. Не стану употреблять избитых выражений вроде «с этой минуты ничего не помню», но и вправду то, что сохранилось в моей памяти – весьма смутно и расплывчато. Каким-то образом я очутился на палубе в обнимку с юным Виллисом. Помимо дьявольской боли в спине и громкого звона в голове я почти не испытывал неприятных ощущений. А лежал я на мистере Виллисе.

В иных обстоятельствах я бы ни за что не выбрал и не потерпел бы мистера Виллиса в качестве ложа, но в тот миг меня крайне разгневали его безуспешные попытки выбраться из-под меня. Затем кто-то потянул его, и в мгновение ока я лишился своего матраца, но зато почувствовал, что палуба принимает горизонтальное положение. Я открыл глаза и стал смотреть. В голубом небе плыли белые облака. Надо мной была бизань-мачта; ее паруса даже не повисли, а как-то скомкались на реях. Впереди возвышалась уцелевшая часть грот-мачты; стеньга ее повисла среди груды смятых парусов, для обозначения которой у моряков найдется не одно выразительное словцо. Фок-стеньга отвалилась и частью висела над водой, частью лежала на баке, прямо на шпиле. От яркого света я закрыл глаза и лежал, дожидаясь, когда утихнут разнообразные болезненные ощущения. Мне было слышно, словно издалека, как капитан Андерсон непрерывным потоком выдавал приказания. Никогда прежде я не понимал его так плохо и не думал о нем так хорошо. В голосе его звучали спокойствие и уверенность. Затем в потоке или, скорее, в шквале команд наступило затишье. Капитан велел, понизив голос: «Взгляните, что там с мистером Тальботом». Какое внимание! Надо мной склонился Филлипс, но не мог же я уступить другим в благородстве!

– Оставьте меня, дружище. Многим, думаю, пришлось куда хуже.

Я был весьма рад, когда слова мои не возымели действия на Филлипса, который старательно подсовывал мне под голову что-то мягкое. Стало удобнее. Красная пелена перед глазами слегка побледнела.

– Что, черт побери, стряслось?

– Не могу сказать, сэр. Как только мы встали на киль, я немедля подошел посмотреть, что с вами.

Я согнул одну ногу, потом другую. Они вроде бы остались целы, равно как и руки. Трос наградил меня ссадинами на ладонях. Казалось, я выжил в катастрофе – если это была катастрофа, – отделавшись ушибом головы и синяками.

– Позаботьтесь лучше о дамах, Филлипс.

Он не ответил, только подсунул мне под голову что-то еще. Я снова открыл глаза. Сломанную стеньгу дюйм за дюймом опускали вниз. Матросы топтались среди остатков такелажа. Я с трудом поднял голову и увидел, как втаскивают на борт и отцепляют от шпиля сломанную фок-стеньгу. Она треснула и торчала над шкафутом на ярд или два. Надо мной опускали на гик бизань-гафель. Я вспомнил, как вздымались над нами поднятые паруса и как море швыряло пену на фальшборт.

– Что случилось?

– Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.

Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли – словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:

– Мистер Виллис!

Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.

– Мистер Виллис!

Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность – но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.

– Да отвечайте же, наконец!

Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.

– Сэр?

– Вы несли вахту?

– Сэр, он… Мистер… он…

– Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?

Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.

– Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!

– Сэр, но мистер…

– Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!

Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутации героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними – голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:

– Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!

Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:

– Мистер Деверель, вахта была ваша.

Лейтенант отвечал так же тихо:

– Виллис стоял…

– «Виллис»! Господи, какой вы болван!

– Я не намерен выслушивать такие…

– Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.

Деверель неожиданно повысил голос до крика:

– Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?

– Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают-компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…

– Я не позволю так себя называть – ни вам и никому другому! Посмотрим, как…

Андерсон повысил голос:

– Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.

– Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!

Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.

– И еще, мистер Деверель, – пить вам запрещается.

Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав:

– Филлипс, у меня из спины не течет кровь?

– Насколько я вижу, сэр, нет.

– Какая-то веревка хлестнула меня по голове и плечам, и я потерял сознание. Меня словно распороли до самых костей.

– А! – весьма добродушно сказал он. – Вас хлестнуло концом – у нас это называется «отведать линька». Матросы все до последнего такое испробовали – не по спине, так по корме, уж извините, сэр. Отделаетесь самое большее синяками.

– А что у нас стряслось?

– Когда, сэр?

– Ну как же – сломанные мачты, моя голова!

И Филлипс мне поведал.

«Нам не было ходу». Мне не было ходу, тебе не было ходу, ему не было ходу, никому не было ходу.

Помню, как матушка рассказывала прислуге: «…и когда я услышала, сколько это создание хочет за отрез, пусть даже весьма необычной ткани, я поняла, что ходу мне не будет». Ах, милая матушка! Она позволила мне отправиться на континент во время последнего перемирия с условием, чтобы на корабле я «не подходил слишком близко к ограде»! И что у нас за язык, сколь он разнообразен, сколь прям в своей околичности, сколь часто, хотя и ненамеренно, иносказателен! Я припомнил свои юные годы: неловкие попытки перевести английские стихи на латынь или греческий, необходимость подыскать простое выражение, которое передало бы смысл, вложенный английским поэтом в блестяще затемненные метафоры. Из всех занятий человеческих мы выбрали покорение морей, дабы вновь и вновь черпать отсюда фигуры речи. «Сесть на мель», «отдать концы», «держать нос по ветру», «на всех парусах», «тихая гавань», «сняться с якоря», «меня штормит», «большому кораблю – большое плавание», – Господи, да подобными результатами воздействия на наш язык мореходного ремесла можно заполнить целую книгу! И вот он – источник еще одной метафоры! Нам – нашему кораблю – не было ходу.

Лежа в койке, я представлял себе картину произошедшего. Деверель улизнул вниз – перехватить глоточек – и оставил управлять кораблем полоумного Виллиса. Господь милосердный, когда я об этом подумал, моя голова сызнова затрещала. «Страна едва не понесла тяжкую утрату. Я мог утонуть!» – сказал я себе, пытаясь смотреть на происходящее с усмешкой.

Итак, Виллис стоял на вахте, ветер сменился, налетел шквал, загуляли и вспенились волны, вода невидимыми руками застучала в подветренную скулу. Двое малых, стоявших у рулевого колеса, переводили взгляд с компаса на дрожащую шкаторину плохо натянутого грота; они наверняка искали Девереля, но видели только Виллиса, который сам стоял с отвисшей челюстью. Они надеялись на появление кого-то из старших, но никого не было. Рулевые могли бы налечь на штурвал, чтобы выправить судно, но, наверное, побоялись, что паруса не возьмут ветер, и не стали ничего делать – ведь Виллис приказывать опасался; шквал ударил в паруса не с той стороны, они натянулись и намертво застопорили ход. Ветер потащил корабль назад, по-прежнему задувая в паруса с обратной стороны; нас стало кренить, вода полилась через фальшборт, а руль заработал наоборот!

Пока команда исправляла то, что натворили Деверель и Виллис, оставив судно на несколько секунд без внимания, я лежал и дожидался, чтобы в голове у меня перестала стучать кровь, что в конце концов частично и произошло, но лишь тогда, когда настало время ложиться спать. Последнее, о чем я подумал, прежде чем уснуть – какой бесценный жизненный опыт заключается для меня отныне в простой фразе «нет ходу»!

 

(3)

Против ожидания, улегшись в койку, я был вынужден там и оставаться – не час и не два, но дни и ночи. Саммерс порой приносил мне новости о положении дел. Нас с ужасной неотвратимостью тащило в полосу штиля. Если наша посудина даже с исправным такелажем едва могла маневрировать против ветра, то в теперешнем состоянии она была попросту беспомощна. Теперь мы уже не могли поднять все паруса, как прежде. «В фок-мачте образовалась трещина», – пояснил Саммерс. Уменьшение парусности нивелирует эффект от чистки днища, которую Саммерс сможет произвести, чтобы убрать бахрому из водорослей, облепившую днище по самую ватерлинию. Вот вам происхождение еще одной метафоры – нас «тормозит».

Целых три дня я покидал койку только для отправления самых насущных потребностей. Наконец едва ковыляющий Эдмунд появился на шкафуте. Мы сызнова, как оказалось, попали в жаркую, недвижную и туманную пустыню. Не было видно даже бушприта, а если я и видел верхушки мачт, так лишь потому, что они стали ниже, чем полагается. Саммерс объявил мне, что установка новых стеньг – дело весьма обременительное, требующее как большого количества древесины из корабельных запасов, так и множества рабочих рук. А судно меж тем беспомощно.

Рассвет четвертого дня застал меня почти здоровым, а вскоре последовали события, вытеснившие из моей головы все мысли о болезни. Я был разбужен Филлипсом и сварливо велел ему убираться, хотя он уже наливал воду в парусиновый таз. Спертый воздух казался теплым и влажным как вода. Вынырнув из полузабытья, с тоской я припомнил самые серые и мокрые зимние дни: дождь, град, снег, изморось – все что угодно, лишь бы не это нудное однообразие.

Если быть откровенным, то крик вдалеке послышался как раз тогда, когда я пытался изобрести хоть какую-нибудь причину не подниматься с койки. Слов было не разобрать, но кричали как будто не на палубе. Более того, вслед за этим сверху раздался громкий возглас и ответ откуда-то издалека. С мостика прогремел грозный рык капитана Андерсона, пребывающего в привычном воинственном расположении духа. Обстановка явно менялась, а перемены были только к лучшему. Возможно, задул ветер! С некоторым усилием я выбрался из койки, натянул панталоны и рубашку, и тут послышался необычный гам среди пассажиров, столпившихся в коридоре. Я втиснул себя в сюртук. Деверель, торопливо постучав, распахнул дверь моей каюты. То был уже не напряженный и замкнутый человек, пожираемый внутренним огнем стыда и обиды! Глаза у него сверкали, лицо его, весь вид выражал радость и оживление. К моему изумлению, в левой руке он держал саблю.

– Тальбот, старина! Боже мой! Наконец-то мои беды позади! Пойдемте!

– Я как раз намеревался выйти. Что происходит?

– Как, дружище, вы разве не слышали! Корабль!

– Проклятие! Будем надеяться, английский.

– Где же ваш боевой дух?! Мы разглядели бом-брамсели – белоснежные, как дамский платочек! Это враг, никаких сомнений!

– А Саммерс уверял – французы полностью разбиты.

– Ах, вон что! Но речь ведь не о боевых действиях флота. Один корабль… Бони мог послать быстроходное судно нам наперехват: лягушатники ли, янки или голландцы – не имеет значения… Кровавый бой спишет все долги… Счастлив в любви и войне! – таков ваш славный Джек!

– Это спасет вашу карьеру, Деверель, и я рад за вас, но что касается меня, – черт бы побрал всех французов!

Лейтенант не дождался моих последних слов; должен признать, они прозвучали отнюдь не героически. Но ведь я только что покинул койку, едва исцелился от головной боли… Право же, человек, который в такой момент немедленно начнет действовать как герой, – настоящий адмирал Нельсон. Так или иначе, я собрался с силами и отправился на шкафут. Пассажиры столпились или, лучше сказать, сбились в кучу у входа на шканцы. Таким же образом у среза полубака собрались переселенцы. Во всем мироздании, уменьшенном туманом до небольшой части нашего корабля, царила тишина. Саммерс стоял на шканцах вместе с Камбершамом. Капитан Андерсон перегнулся через перила полуюта и слушал Камбершама, говорившего голосом, который у него считался умеренным:

– Он – настоящий дурень, сэр, и не может правильно распознать направление. Я послал наверх Тейлора с приказом ничего не говорить, а только указать на судно, если он его увидит.

– А нет признаков, что они нас обнаружили?

– Нет, сэр. И поскольку у нас не хватает двух стеньг, есть возможность остаться незамеченными.

– «Остаться незамеченными», мистер Камбершам? Мне не нравится это выражение. Я не собираюсь проходить незамеченным, сэр! Если мы сблизимся, и окажется, что перед нами враг, я намерен сразиться.

– Разумеется, сэр.

– Мистер Саммерс, с каждого борта у нас по шесть больших пушек. Хватит ли у нас надежных людей для орудийной обслуги?

– Нет, сэр, разве что на один борт, да и то, если не спустим шлюпки с кормы и носа, и еще кто-то должен отражать атакующих, если враг пойдет на абордаж. Абордажную сеть уже поднимают. Что касается остального – ждем сигнала Тейлора.

Тейлор виднелся наверху, в тумане. Он крепко держался за совершенно неописуемую мешанину из всякой всячины на самом верху грот-мачты. Капитан Андерсон щурил глаза, глядя в нактоуз.

– Юго-восток, полагаю.

– Простите, сэр, тут мистер Тейлор указывает скорее на восток.

– Спускайте шлюпки, Саммерс. Разверните судно. Если двинемся на северо-запад, у нас будет время подготовиться.

– Не уверен, сэр.

– Ситуация изменится при малейшей ряби. Нет, мистер Саммерс, разворачивайте судно.

– Есть, сэр. Лейтенант Деверель!

Последовали быстрые и частые приказы. Я не понимал и десятой части. Дамам объяснили, как пройти на нижнюю палубу, и велели приготовиться к спуску туда по первому же требованию. Дамы остались на удивление спокойны. Мисс Грэнхем, казалось, готова была оттолкнуть противника своим суровым взглядом. Мистер Преттимен, известный республиканец, если вовсе не якобинец, принял вид язвительного негодования, которое наверняка проистекало от абсолютного недоумения по поводу того, какую ему до́лжно занять позицию. Не будь я раздражен и озабочен угрозой непоправимо быстрого завершения карьеры мистера Тальбота, с удовольствием предложил бы ему поставить вопрос на голосование. Но никто не разговаривал. Все стояли молча, затем по общему согласию двинулись толпой в пассажирский салон, где, как я с интересом заметил, не отказались выпить – как до трапезы, так и во время нее. Я постарался преодолеть слабость и возобновляющуюся то и дело боль, дабы поднять дух общества, объявив, что раз уж два корабля в океане находят друг друга по необходимости путем исключительных и величайших трудов, то нет абсолютно никаких перспектив столкновения случайного. «Ежели столкнемся, что ж, дадим бой!» – сказал я и поднял бокал за победу. Но никогда еще не доводилось мне видеть более печального и менее воинственного собрания.

Ничего не произошло, только тщедушный мистер Пайк бросил нож и вилку и разразился слезами.

– Мои дети, о, мои дети! Милая Арабелла! Бедняжка Фиби!

Его супруга положила руку ему на плечо, пытаясь утешить. Я заговорил с ним напрямик, как мужчина с мужчиной:

– Полно, Пайк, не трусьте! Мы попали в переделку и должны показать себя с лучшей стороны. А что касается ваших дочерей, не беспокойтесь – они для французов слишком малы!

Последнее замечание мое получилось неудачно двусмысленным. Миссис Пайк шумно разрыдалась. Зенобия и миссис Брокльбанк одновременно хихикнули. Мисс Грэнхем отложила нож и вилку и вперила в меня каменный взгляд:

– Мистер Тальбот, вы превзошли самого себя.

– Я всего лишь имел в виду…

Но тут заговорил Преттимен:

– Не верьте вы всем этим россказням касательно поведения французов, сэр. Они столь же цивилизованная нация, как и мы. Нам следует ожидать от них не меньшего, а то и большего и великодушия, и благородства, чем выказали бы на их месте мы сами.

– Стало быть, нам стоять как овцам и ждать? Мистер Боулс, вы, полагаю, знаете законы?

– Я помощник поверенного, сэр.

– Можем ли мы, гражданские лица, не сражаться?

– Я обдумывал этот вопрос. Пассажиры иногда, как говорится, «встают к орудию», что означает, однако, что они помогают тянуть канаты. Мы можем взывать к великодушию врага, но будучи замечены на палубе со шпагой или пистолетом в руке, мы тем самым позволяем по закону перерезать нам глотки.

– Вы говорите столь бесстрастно, я бы даже сказал, равнодушно…

– Есть выход, сэр. Я это тоже обдумывал. Пассажиры могут записаться на службу, принять присягу, их внесут в корабельный журнал, или как там. Не знаю только как в подобном случае будет обстоять дело с жалованьем.

Я, однако, заметил, что у него слегка дрожат руки.

– Выпейте со мной стаканчик, мистер Боулс! Вы объяснили нам, в чем заключается наш долг.

Мисс Грэнхем это понравилось, и она улыбнулась холодной улыбкой Минервы:

– Благородное решение, мистер Тальбот. Думаю, все дамы согласятся, если я скажу, что теперь мы чувствуем себя в большей безопасности.

Раздался одобрительный шум, кое-где смех. Ее жених, комический Преттимен, начал вещать с пылкостью, происходящей в нем от увлеченности вопросами государственного управления.

– Нет, нет, нет! При всем уважении, мисс Грэнхем, – мистер Тальбот, как вы можете говорить о том, чтобы записаться добровольцем, если не знаете, какой нас ждет враг? Предположим, чужой корабль – посланец не тирана, но, напротив, того, кто сбросил иго и теперь сам служит свободе? Предположим, что он из Соединенных Штатов Америки?

– И что с того? – возразил я. – Мы воюем с Америкой.

Это заставило философа замереть с открытым ртом. Вокруг возбужденно загомонили.

– Вы запишетесь добровольцем, мистер Боулс?

– При определенных условиях, мистер Тальбот.

– Должен признаться, перспектива иметь дело с янки возбуждает меня куда меньше, чем сражение с французами. В конце концов – какого черта! – янки ведь свои люди! Даже отъявленный негодяй Поль Джонс имел у себя на борту больше англичан, чем американцев!

– А голландцы?

– Да пусть явятся хоть все! Дадим им отличный бой. Вы, мистер Боулс, сможете проливать кровь, при условии, что все будет оформлено по закону. Мистер Преттимен окажет нам поддержку против французов, голландцев, пиратов или даже работорговцев, но пощадит любого американца, у которого хватит безрассудства оказаться у него на пути.

При этом, как я и надеялся, смех возобновился. Внезапно его прервали, причем совершенно неожиданным образом. Тщедушный Пайк вскочил на ноги и буквально зарычал на меня, словно пребывал в истерике:

– Вольно вам так шутить! Какое нам дело, что за корабль скрывается там, в тумане, если на нем есть пушки, из которых в нас станут стрелять? Я буду сражаться, точно так же как и любой другой, независимо от звания. Но я не стану сражаться за свою страну! Я ее покидаю! Я не стану сражаться за короля, за корабль или капитана! Но я стану сражаться против любого корабля любой страны, защищая мою… мою семью…

Он разразился громкими рыданиями, которые только и слышались в тишине, воцарившейся в самом начале его речи. Мисс Грэнхем потянулась было к нему, но передумала. Миссис Пайк взяла руку мужа и прижала к своей щеке. Его рыдания постепенно утихли. При таком совершенно неанглийском проявлении эмоций многие из нас сидели, уставившись в тарелки. Я подумал, что самое время спуститься от наших военных фантазий и истерик на землю. И будучи даже в полном изнеможении, я счел своим долгом проявить настойчивость.

– Ладно, – начал я. – Давайте обсудим ситуацию: имеется корабль, паруса которого на несколько секунд показались из тумана. Весьма вероятно, что людям на нем нет до нас никакого дела. Весьма вероятно, что они нас вовсе не видели. В конце концов, у нас нет стеньг. А если нас и заметили, что ж, мы – по всем признакам боевое судно королевского флота, самая устрашающая, самая опасная из всех современных машин убийства. Поверьте мне, шансы столкновения весьма малы. И если я показался столь бездумно увлеченным перспективой сражения, то приношу извинения тем из нас, кто отвечает не только за свою, но и за чужие жизни. Уверяю вас, тысяча шансов к одному, что мы не встретимся с этим судном и вообще его больше не увидим.

– Боюсь, вы ошибаетесь.

Я вздрогнул и оглянулся; голову снова пронзила острая боль.

В дверях со шляпой в руке стоял Саммерс.

– Дамы и господа, несмотря на похвальное стремление мистера Тальбота успокоить ваши вполне естественные опасения, к сожалению, он ошибается. Это судно, чье бы оно ни было, заштилело, как и мы. Во время продолжительного штиля – я имею в виду несколько дней или даже недель – корабли притягивает друг к другу сила взаимного притяжения, действующая на любые крупные объекты, которые ничто не разделяет, кроме гладкой, легко расступающейся воды. Если не поднимется ветер, нас будет тянуть друг к другу, пока мы не окажемся рядом.

Наступила полнейшая, мертвая тишина.

– Чарльз, мне не верится.

– Тем не менее это правда. Капитан Андерсон считает, что доступное изложение фактов обеспечит должное поведение пассажиров. Мы, как известно, разглядели, точнее, заметили судно, с которого нас могли видеть, а могли и не видеть. Оно может быть французским, посланным наперехват…

Брокльбанк его перебил:

– Откуда им, черт возьми, о нас знать?

Саммерс взглянул на меня.

– Будьте уверены, – вмешался я, – их министерство морского флота знает о нас столько же, сколько мы сами.

– Французы, стало быть, – сказал Боулс. – Бони, по-видимому, вознамерился завоевать Антиподию.

– Он сейчас слишком занят Россией, – уверил я. – А как насчет янки, Чарльз?

– Одно могу сказать: эти белые паруса не принадлежат англичанам.

– Что же теперь делать? Присутствующие джентльмены решили помочь вам, чем смогут.

Саммерс улыбнулся:

– Я в этом не сомневался. Для каждого найдется подходящее занятие. Мистер Аскью, наш артиллерист, намерен устроить с помощью запального шнура и маленьких мешочков с порохом отличный фейерверк. Вместе с несколькими большими пушками он создаст впечатление полного бортового залпа с соответствующего борта нашего судна – ведь противник будет видеть нас сквозь туман. Мы должны надеяться, что один залп заставит их устремиться прочь, ибо выглядеть мы будем грозно.

– Но если они будут видеть нас сквозь туман… да еще наступает темнота?..

– Как они узнают, что мы – враги? Они зажгут опознавательные огни и подождут нашего ответа. Если их огни не соответствуют нашему секретному списку, мы ответим бортовым залпом.

– А потом?

– Один бортовой – и никто не обвинит капитана Андерсона в том, что он сдал корабль без боя.

– Черта с два!

– Успокойтесь, Эдмунд. Мы – судно королевского военного флота и сделаем все, что в наших силах.

Он улыбнулся присутствующим, надел шляпу и ретировался. Маленький Пайк, рыдания которого уже утихли, зарычал на меня через стол:

– А вы нас еще подбадривали, мистер Тальбот!

– Саммерсу это удалось лучше. У меня нет шпаги. А у вас есть, Боулс?

– У меня, сэр? Господи, конечно, нет. Не сомневаюсь, что на корабле имеется арсенал. Тут, наверное, нужны абордажные сабли.

– Мистер Брокльбанк, вы, прошу прощения, человек дородный. Вы спуститесь вниз с дамами?

– Предпочитаю остаться на палубе, сэр. В конце концов, хотя у меня было несколько случаев изобразить войну на море, я никогда прежде не имел возможности делать наброски прямо в сердце битвы. Когда полетят ядра, сэр, вы увидите, как я сижу на моем походном табурете и наметанным глазом наблюдаю за тем, что достойно наблюдения. К примеру, я часто осведомлялся у людей военных – под военными я подразумеваю и моряков, – часто осведомлялся, каким предстает невооруженному глазу летящее ядро. Очевидно, чем точнее направлено ядро на смотрящего, тем меньшей кажется его скорость. Лучшей позиции для наблюдения нельзя пожелать. Я только надеюсь, что наши суда успеют сойтись до наступления темноты.

– Послушать вас, сэр, так самое точное представление о пушечном ядре должно сложиться у человека, которому оно снесло голову.

– Если на то пошло, пусть будет, что будет. «Когда созреем, смерть придет сама», а в моем случае, пожалуй, правильнее «перезреем». Ведь что есть жизнь, сэр? Путешествие, в котором никто – хотя все и утверждают обратное, – никто, если вы только понимаете мою…

Было ясно, что мистер Брокльбанк вступает в привычное состояние опьянения. Я поднялся и откланялся. Ко мне пришла удивительнейшая мысль: меня по-настоящему могут убить! Я понял это только теперь; такая непонятливость, пожалуй, покажется странной тому, кто в подобном положении не бывал. Вернее сказать, я понимал и раньше – и не понимал. А теперь эта мысль меня угнетала.

– Вынужден принести всем извинения. Мне нужно написать письма.

 

(4)

Только смятение в мыслях заставило меня назвать такую немудреную причину, когда потребовалось, дабы меня не поняли превратно, дать разумное объяснение неожиданному уходу. Правда же заключалась в том, что от волнений, сопровождающих появление чужого судна, голова у меня заболела еще сильнее, чем болела раньше, после удара незакрепленной снастью. Моей репутации угрожала опасность, и я весьма неловко попытался ее избежать. Если позволить ужасному ощущению у меня в черепе усилиться или сохраниться, я буду не в состоянии достойно встретить врага. Представить только: среди господ добровольцев я лепетал о намерении принимать участие в оборонительных действиях, но, выведенный из строя мигренью, должен спуститься вместе с дамами на нижнюю палубу!

Я потребовал у Филлипса что-нибудь от головной боли и принял принесенное им снадобье, лежа в койке, где, к изумлению, обнаружил, что оно – все та же маковая настойка баталера. И хотя я успел, к счастью, вовремя это понять, и воздержался от того, чтобы выпить все залпом, первого глотка достало, чтобы отогнать боль от моей головы дюймов на шесть вверх и, насколько я мог судить, куда-то влево. Снадобье также вызвало во мне желание и способность предаться фантазии, и через несколько минут я обнаружил, что сочиняю, хотя лишь в уме и не вставая с койки, письма матери, отцу и даже младшим братьям, каковые письма и до сих пор почитаю образцами героической прозы.

Самое неизбежное – и в то же время самое опасное – воздействие данного лекарства заключалось в том, что (тогда как в тумане приближался враг) оно меня усыпило! Я проснулся в испуге: разбудил меня неприятный сон, в котором несчастный Колли каким-то сверхъестественным образом, как случается в снах, собрал наших противников и с каждым часом подводил свои силы все ближе.

Я не выбрался, а скорее вывалился из койки. Головная боль утихла, но смятение не исчезло. Я ринулся на шкафут. Сначала я решил, что туман еще более сгустился, но это надвигалась тропическая ночь. Дамы собрались под шканцами, откуда им было проще всего спуститься на нижнюю палубу. Они смотрели на левый траверз. Наверху, на шканцах, собралась часть солдат Олдмедоу во главе с командиром. На полубаке в сумерках различались другие отряды. Женщины из партии переселенцев собрались у среза полубака. Царила глубокая тишина.

На корму во главе отряда переселенцев прошагал Деверель с саблей в руке. Его каблуки производили единственный звук на всем корабле. Сам он слегка подрагивал в состоянии крайнего, хотя и скрытого возбуждения.

– О, Эдмунд! Я думал, вы вместе с другими у пушек.

– Я уснул, черт его дери!

Он громко расхохотался:

– Вот так здорово! Отлично, старина. Но ваши уже внизу. Удачи вам!

– И вам тоже!

– О, я… За хорошую драку готов правую руку отдать!

Он пошел дальше, поднялся по трапу на полуют. Я спустился по другому трапу на пушечную палубу – гондек, – где толпились люди.

Здесь мне сразу стал ясен некий неприятный факт. Для гондека я слишком высок! Его строили для каких-нибудь гномов-рудокопов, и я не мог даже выпрямиться. Я ждал указаний. Здесь оказалось не намного темнее, чем на верхней палубе, потому что все пушечные порты были открыты. Шесть пушек стояли на месте, но тали еще не закрепили. Вокруг толпились люди; смотрели они туда, где облеченный полномочиями артиллерийский офицер мистер Аскью вышагивал взад-вперед, обращаясь к собравшимся. За поясом у него торчали два пистолета.

– А теперь обратите внимание, – говорил он, – в особенности те, кто не видал такого прежде. Сейчас вам показали, как заряжаются пушки и как в них засыпается порох. В случае если потребуется зарядить их сызнова, ими займутся те, кто знаком с этим делом. А вы, джентльмены, и переселенцы тоже, должны взяться за те веревки, за которые велит командир орудий, и когда он скажет «тащить!», – здесь голос мистера Аскью поднялся до того, что можно назвать сдерживаемым рыком, – будете тащить, покуда у вас не вывалятся потроха! И пусть они тянутся по всей палубе – и тут, и там, и где угодно, а вы знай себе тяните пушки, и молча, поскольку мистер Саммерс дал указание вести себя тихо как мышки, чтоб французишки и знать не знали, что мы подходим. Стало быть, – тут он понизил голос до шепота, – вы тихо выкатите пушки, подберете потроха, засунете их на место и будете ждать. Коли придется открыть огонь, вы увидите, что пушки откатываются назад так быстро, что и глаз неймет! Я видал их на месте, и видал их после отката, но никогда не видал их на полпути, так они быстро откатываются. Потому прошу не слоняться позади них, иначе лягушатники, когда поднимутся на борт, найдут вместо вас на палубе, как они говорят, confiture. Повидло, джентльмены, повидло.

Маленький Пайк, словно школьник, поднял руку.

– А враг к тому времени не откроет огонь?

– Откуда мне знать, сэр, и какое нам до того дело? Когда открывают огонь, все становится иначе – вы даже и представить не можете, насколько иначе! Просто удивительно, до чего все меняется, когда начинают говорить пушки. С той минуты вы имеете позволение Его Величества короля, благослови его Господь, и кричать, и ругаться, и наложить в штаны, и делать что угодно сколь угодно долго, а также вываливать и подбирать потроха – когда вам велят.

– Боже милостивый!

Мистер Аскью спокойным голосом заключил:

– Все это вздор, конечно. Лягушатников не так легко напугать, как вам, господа, кажется. Как бы то ни было, мы должны играть свою роль, покуда получается. Стало быть, если придется сражаться и если кто-то из господ добровольцев сочтет, что с другого борта судна попрохладнее и от врага подальше, знайте: эти кочерги у меня за поясом заряжены. Ну, герои – поднять пушки!

В следующие несколько мгновений я растерялся, а затем пришел в ярость. Человек, которого я считал командиром ближайшего орудия, указал на конец веревки, торчавший из-за Боулса – тот был крайним из четверых добровольцев, державшихся за трос. Мне не удалось быстро к нему подобраться, а командир орудия снова взревел. Добровольцы принялись тянуть. Боулс врезался в меня, отчего я упал, а голова моя стукнулась о палубу с такой силой, что на один миг весь свет превратился в сноп сияющих искр. Я попытался подняться и услыхал, как откуда-то издалека ко мне обращается мистер Аскью:

– Тише, тише, мистер Тальбот, куда это вы направились? Кабы уже шел бой, мне пришлось бы всадить пулю вам в голову, чтоб под ногами не мешались.

И боль, и чувство, что я сделался всеобщим посмешищем – этого мне было не стерпеть. Я вскочил на ноги и заработал второй, еще более сокрушительный удар головой о нижнюю поверхность верхней палубы. Искр я теперь не видел и вообще ничего не чувствовал, пока сквозь невыносимую боль не услыхал гогот, издаваемый мистером Аскью.

– Вот что, друзья, довольно, пора за дело! Бедный джентльмен здорово стукнулся, а голова у него, я полагаю, крепкая, не хуже корабля. Бог знает, каково там пришлось бимсам! Обшивка палубы, поди, треснула. Тихо, говорю! Как вы, сэр?

Признаюсь, что единственным ответом ему было перечисление всех проклятий, какие только вспомнились. По лицу моему текла кровь. Мистер Аскью взял меня за руку.

– Не волнуйтесь вы, мистер Тальбот. Вам на пушечной палубе не место. Вы с Билли Роджерсом и мистером Олдмедоу на судне самые рослые. Вам бы лучше на верхнюю палубу, сэр, и пусть лягушатники вас увидят – всего такого окровавленного да с вытаращенными глазами. Нагнитесь-ка пониже. Потихоньку, сэр. Бурные аплодисменты, ребята, нашему вояке с кормы!

Я и не знал, что ярость может столь быстро пересилить тошноту и боль. Я ринулся вверх по трапу. Первым меня увидел, судя по голосу, Деверель.

– Какого черта? Эдмунд, старина! Вы – наш первый раненый!

– Проклятие, я слишком высок для орудийной палубы. А дамы где?

– Спустились вниз.

– И то хорошо, слава Богу. Деверель, дайте мне оружие, любое!

– Вам что, мало досталось? Лицо у вас – там, где не в крови – белое, словно у покойника.

– К тому и идет. Оружие, ради бога! Разделочный топорик, кувалду, что угодно! Я готов разрубить и проглотить первого же француза, который мне попадется!

Деверель громко расхохотался, но тут же спохватился. Он дрожал от возбуждения.

– Сказано истинным британцем! Пойдете со мной на абордаж?

– Как скажете!

– Мистер Саммерс, прошу вас, оружие моему новому рекруту!

Кто-то сунул ему в свободную руку саблю. Деверель подбросил ее, поймал за лезвие и протянул мне рукоятью вперед.

– Прошу, сэр. Орудие продвижения по службе для простого моряка. Приемами владеете?

Вместо ответа я исполнил саблей три приема и отсалютовал. Деверель отсалютовал в ответ.

– Неплохо. Только помните, Эдмунд, лучше колоть, а не рубить. Присоединяйтесь к нашей горсточке счастливцев!

Я последовал за ним на полуют, где в сумерках сидел на походном табурете мистер Брокльбанк, держа на коленях закрытую папку. Голову он опустил на грудь, или, точнее сказать, на верхнюю часть живота. Шляпа сползла ему на глаза. На шканцах капитан тихо и яростно выговаривал Саммерсу:

– И это, мистер Саммерс, молчание, которого я требовал? Разве я отдаю команды во весь голос? Я распорядился, чтобы была тишина, а в ответ – галдеж, взрывы хохота, громогласные приказы, разговоры… У нас корабль, сэр, или плавучий бедлам?!

– Прошу извинить, сэр.

«Ворчун-драчун» слегка утих:

– Ладно, возвращайтесь к своим обязанностям.

Саммерс надел шляпу и отвернулся. Капитан Андерсон подошел к перилам и заглянул в освещенный нактоуз.

– Мистер Саммерс, нас развернуло на полрумба к северу.

Саммерс подбежал к поручням и крикнул в лодку, болтавшуюся за кормой:

– Вильямс, развернуть корму на полрумба вправо!

У меня слезились глаза. Я все еще пребывал в оцепенении; чертовски болела голова. Ярость лишила меня моего, смею сказать, обычного благоразумия – теперь я ничего не желал столь сильно, как получить возможность выместить на ком-нибудь мои страдания! На шканцах было полно народу. Солдаты Олдмедоу опустились на колена у поручней левого борта с мушкетами наготове. На шкафуте выстроились люди с копьями, дабы пронзить любого глупца, который окажется достаточно тупоумным, чтобы полезть на нашу сетку. Левый борт корабля был полностью готов к обороне.

Мне пришла забавная мысль, что неизвестный корабль, неминуемо приближающийся к нам, быть может, окажется с правого, совершенно беззащитного борта, и капитану Андерсону, коль он пожелает продемонстрировать попытку оборониться, придется палить из пушек в пустоту.

Деверель говорил, или скорее, поскольку капитан стоял неподалеку, шептал мне в ухо:

– Теперь, дружище, держитесь ко мне поближе. Придется вам сразиться. Подождите, пока выстрелят солдаты, а то получите порцию свинца. И не забудьте про башмаки.

– Башмаки?

– Врежьте ногой кому-нибудь по причинному месту – тоже неплохо. Да поберегите собственное. Клинок держите пониже. Так или иначе, за несколько секунд все и кончится. Никто обычно долго не сопротивляется – разве только в книгах да бюллетенях.

– Вот черт.

– Если переживете первые несколько минут, станете героем.

– Вот черт.

Он отворотился от меня и шепотом заговорил в толпу солдат:

– Все готовы?

В ответ раздался неясный рокот, а вместе с ним до меня донеслась струя столь густого аромата, что едва не заставила меня упасть. Это был дух рома, и я сделал себе заметку – посещать опасные места исключительно с охотничьей фляжкой, доверху налитой ромом. Я был трезв, слишком трезв для предстоящей эскапады, а оцепенение, вызванное болеутоляющим зельем, уже проходило.

– Джек, что, по-вашему, произойдет?

Он выдохнул мне в ухо:

– Победим или умрем!

Я услышал, как Саммерс доложил капитану:

– Все готово, сэр.

– Очень хорошо, мистер Саммерс.

– Не следует ли сказать людям, которые уже заняли места для обороны, какие-нибудь слова ободрения?

– К чему, мистер Саммерс? Ведь у них есть ром.

– Я вспомнил, сэр, о Трафальгарской битве.

– Хорошо, мистер Саммерс, если считаете нужным, напомните всем исторический сигнал.

– Отлично, сэр.

– И еще, мистер Саммерс…

– Слушаю?

– Напомните им также, что военная ситуация такова, что у нас, вероятно, последняя возможность получить призовые деньги.

Мистер Саммерс отдал честь.

На солдат и матросов на шканцах его слова явно произвели впечатление; Чарльз спустился по трапу и скрылся во мраке. Я услышал какие-то звуки; такой же смутный рокот донесся со шкафута и покатился дальше, на полубак. Героизм и ром! Мысль о таком сочетании немного успокоила сумасшедшее возбуждение и заставила яснее осознать, в какой нелепой ситуации я оказался. Деверель – вот кто настоящий беззаботный храбрец, как раз для подобных предприятий. Кроме того, лейтенантом движет тот несомненный факт, что доблестное деяние поможет ему выбраться из опалы. Капитан Андерсон не настолько упрям, чтобы дать ход процессу и осуждению молодого офицера, который проявил в бою отчаянную храбрость. А что же получу я? Я только потеряю все, что имею!

И тут все мысли разом вылетели у меня из головы. В этот миг из ночной тьмы и тумана раздались звуки – какой-то шорох и усиливающийся треск, – за которыми немедля последовало несколько глухих ударов.

Деверель шепнул мне в ухо:

– Они выкатили пушки.

Снова тишина и, разумеется, слабый плеск, шепот, журчание, как будто неподалеку в воде движется тяжелый предмет; два предмета, два корабля – наш и чужой. В голосе Девереля звучала свирепость хищника, почуявшего приближение жертвы!

А я… Я понимал только, что оттуда, из темноты, на меня нацелены круглые жерла пушек. Не было сил дышать. Меня ослепила яркая вспышка, но на этот раз не в голове, а снаружи, в ночи; за вспышкой последовал, нет, буквально обволок ее, ужасный грохот пушки – дикий рев, но мгновенный, как укол иглой. Он не походил на салют, который делается в мирное время. Небо возвратило его медным отголоском, отчего я подскочил и задрожал в волнении. Сабля выпала из рук и, должно быть, громко стукнула, но из-за биения крови в ушах я ничего не слышал. Я нашарил рукоять, однако правая рука моя окоченела и не могла ни обхватить, ни подцепить оружие. Пришлось поднимать клинок обеими руками.

Капитан Андерсон заговорил, обращаясь в небо:

– Эй, наверху!

Откуда-то с вант ответил юный мистер Тейлор:

– Все готово, сэр. Они промахнулись.

– Это был сигнал, недоумок!

– Сигнальный выстрел, – пробормотал Деверель, – как раз в духе лягушатников: пальнуть, чтобы мы себя обнаружили. Ребята, еще есть надежда на драчку! Вот они!

Перед моими глазами меркли зеленые остатки вспышки. Я уставился туда, куда указывал клинком Деверель: точно горы, встающие из тумана или… Нет, я не в силах подобрать сравнение. Темная масса огромного судна появилась словно то, чего ждешь с неуверенностью и что приближается постепенно и вдруг сразу возникает рядом, на виду. Корабль был развернут к нам бортом. Боже милостивый, я только и смог, что задрожать коленями. Судно оказалось того же ранга, что «Ориент» – сто двадцать пушек!

Наверху, среди снастей незнакомого корабля, засверкали искры.

Они стали быстро увеличиваться и превратились в три ослепительных огня: два белых, а посередине – красный. Огни приплясывали, сияли, дымились и рассыпали сверкающие капли, которые спешили воссоединиться со своими отражениями в воде. Что-то кричал Тейлор; потом, у меня над головой, но ближе к борту, появились ответные вспышки – два белых огня и один голубой! Каскад искр падал передо мной сверкающим дождем. Деверель переводил взгляд с одних огней на другие. Рот у него открылся, глаза вытаращились, лицо, освещенное огнями, вытянулось. Непрерывно выкрикивая, точнее, изрыгая проклятия, он на несколько дюймов загнал свой клинок в перила! Капитан Андерсон говорил что-то в рупор, но я не слышал, что именно. С другого корабля ему ответил, тоже в рупор, глухой голос; казалось, говоривший повис среди разноцветного дождя, льющегося из огней.

– Фрегат Его Величества «Алкиона», капитан сэр Генри Сомерсет, двадцать семь дней из Плимута.

Клинок Девереля крепко засел в перилах. Бедняга стоял рядом, закрыв лицо руками. Голос из отдаления продолжал говорить в рупор:

– Есть новости, капитан Андерсон, для вас и для всего экипажа. Война с Францией окончена. Бони побит и отрекся. Будет теперь править Эльбой. Да хранит Господь нашего милостивого короля и Его христианнейшее Величество Людовика, восемнадцатого, носящего это имя!

 

(5)

Рев, воспоследовавший за этими словами, был почти столь же громовым, как пушечный выстрел. Капитан Андерсон поворотился и направил рупор вниз на шкафут, однако ровно с таким же успехом он мог быть немым!

Люди на нашем корабле задвигались и, можно сказать, зарезвились. Тут и там словно по волшебству загорался свет, а сигнальные огни один за другим падали в море. Матросы тащили фонари наверх, на мачты, и расчехляли огромные фонари на корме.

Впервые шканцы и полуют освещал столь мощный поток света. «Алкиона» приближалась и, как ни странно, по мере приближения становилась меньше. Я увидел, что длиной она с наше судно, но в воде сидит глубже. Саммерс стоял на полубаке; он открывал и закрывал рот, но мне не было слышно ни звука. То ли старшина, то ли боцман, или кто-то вроде того, надсадно вопил приказы насчет тросов и кранцев, а чей-то голос – может, Билли Роджерса? – прокричал девятикратное «ура», которое подхватили со всех сторон и на которое тут же ответили с палубы «Алкионы». Она была уже столь близко, что я различал бороды и лысины, черные, коричневые, белые лица, глаза, разинутые рты, сотни улыбок. Настоящий бедлам, и сам я – среди света, шума и новостей – был почти такой же безумец, как и все остальные!

Потом я понял, что так и есть – я действительно сошел с ума. Едва закрепили мостки, как с чужого фальшборта на наш ловко перебрался какой-то человек. Нет, это галлюцинация! Виллер, мой пронырливый слуга, который много дней назад упал за борт и утонул… Виллер, столь многознающий и столь изобретательный – вот он, собственной персоной! Его обычно бледное лицо носило следы соленой воды и солнца, и два облачка седых волос все так же стояли по обеим сторонам лысины. Он заговорил с Саммерсом, повернулся и пошел на шканцы, где стоял я.

– Виллер, вы же утонули!

Его сотрясла судорога. Он ничего не ответил, только уставился на саблю у меня в руке.

– Какого черта, Виллер?

– Позвольте, сэр.

Слегка нагнув голову, он взял саблю у меня из руки.

– Но, Виллер! Это…

Опять такая же судорога.

– Очень уж крепко жизнь во мне сидит, сэр. Вы ранены. Пойду принесу вам в каюту воды.

Мне вдруг почудилось, что ноги навеки приросли к месту. Казалось, они вделаны в палубу. Пальцы правой руки были согнуты, словно еще держали рукоять сабли. Голова моя в ужасном состоянии – боль и полное смятение. Представив себе неожиданно, какую фигуру являю в присутствии стольких зрителей, я поспешил прочь, дабы привести себя, насколько возможно, в пристойный вид. Вглядываясь в маленькое зеркальце, я убедился, что лицо у меня и впрямь в крови, а волосы свалялись. Виллер принес воды.

– Виллер! Вы – призрак. Вы утонули!

Виллер отворотился от парусинового таза, не переставая лить холодную воду из какой-то жестянки, поднял взгляд и остановил его на моей шее.

– Да, сэр. Но только через три дня. Кажется, прошло три дня. Но вы, конечно, правы, сэр. Потом я утонул.

Я поежился. Виллер смотрел мне в глаза, не мигая.

– Утоп, сэр. Утонул. А жизнь во мне крепко сидит.

Подобные речи и тревожат, и приводят в недоумение. Его следовало успокоить.

– Да вы счастливчик, Виллер. Вас подобрали, и теперь все позади. Скажите Бейтсу, что его услуги мне более не потребуются.

Виллер замер. Он открыл было рот, но смолчал, слегка поклонился и вышел. Я вздернул рукава сорочки и попытался смыть кровь с лица и рук. Покончив, я в изнеможении рухнул на парусиновый стул. Становилось ясно, что придется провести это странное время на положении раненого; все казалось сном. Я попытался понять, что означают сегодняшние новости – и не смог. Война, за исключением краткого и лживого перемирия в 1808 году, была единственным привычным для меня состоянием. Война кончена, все изменилось, но я не мог заполнить пустоту ничем, что имело бы для меня значение. Пытался представить Людовика XVIII на французском троне – и не смог. Пробовал думать о процветании старого режима – теперь его уже можно назвать новым! – и не верил, что ему дано когда-либо возродиться. Здравый смысл, политическое просвещение этого не стерпят. Слишком сильно военные катастрофы изменили положение в мире… и положение самой Франции: уничтоженные великие роды, поколение, вкусившее сперва соблазнов невиданной свободы и равенства, затем тягот тирании и бедности; нация, обескровленная постоянными призывами на военную службу… Новый мир, рождение которого наши матросы приветствовали столь шумно, – это печальный мир. Вот какова была моя невольная мысль. Но в голове звенело, и хотя в такую минуту о сне и думать нечего, я не знал, хватит ли у меня сил, чтобы подвергнуться еще и испытанию всеобщим весельем. Я еще раз попробовал осознать действительность – поворотный пункт в истории, одно из величайших мировых событий, мы стоим на пороге… и так далее – но все без толку.

Голова моя стала ареной смешения образов и мыслей. Большая гора пушечных ядер, вроде той, мимо которой я карабкался по палубе, предстала перед мысленным взором, как олицетворение миллионов тонн старого железа, лежащего во всех концах цивилизованного мира, – железа, которое отныне никому не нужно: ржавеющие пушки, годные лишь на то, чтоб об них чесались коровы; мушкеты и пули, продаваемые на сувениры; сабли… Моя замечательная сабля, а также прочий металл, коему не было конца. Да еще корабли, которые только что построили, но так и не спустят на воду.

Должен признаться еще в одном, весьма необычном в подобных обстоятельствах чувстве, а именно в чувстве страха. На какое-то время реальность происходящего проникла в смятенное сознание. Я испытал не просто сильный страх, как тот, что заставил мои ноги прирасти к палубе, когда я слышал первый в жизни боевой, как считал, залп, но страх куда более всеобъемлющий, почти вселенский страх перед перспективой мира! Народы Европы и наш народ отныне свободны от простого и понятного долга сражаться за короля и державу. Вот оно – продолжение той самой свободы, что повергает страны в пучину хаоса! Я говорил себе: «Политические слои общества должны это приветствовать, поскольку отныне ход событий решается не смертельным звоном мечей – нет, настал черед политиков, наш черед, мой!» Но миг осмысления прошел, и в голове моей снова все смешалось. По правде сказать, я, помнится, некоторое время просто плакал.

Притом я слышал, как смеются и болтают дамы, проходя мимо моей двери на шкафут. Мисс Грэнхем воскликнула громким голосом: «А юбка, юбка – ни починка, ни стирка не спасет!» Я поднялся и пошел на шкафут, где было много света и людей, предававшихся истерическому ликованию. Наши корабли прикрепили друг к другу тросами; «Алкиона» была ниже нас на высоту палубы.

Маленькое пространство нашего мирка расширилось. Как много собралось людей! Великий боже, да у самого китайского императора не столь населенное и суматошное государство! Но завал наших бортов держал людей на расстоянии нескольких футов. Офицеры пребывали в состоянии сурового недовольства поведением матросов, а унтер-офицеры впервые у меня на глазах всерьез орудовали линьками. Вот такой скверный эффект возымело ожидание послабления вкупе с несколькими минутами полнейшего отсутствия дисциплины.

Я решил, боюсь, довольно эгоистично, что можно вздохнуть спокойно и отдаться на волю здравого смысла. Я взобрался на шканцы, затем на ют. Капитан Андерсон стоял у левого борта со шляпой в руке. Сэр Генри Сомерсет, джентльмен корпулентный и с лицом несколько красноватым, повис на бизань-вантах «Алкионы» и находился на одном уровне с нашим капитаном. Обеими ногами сэр Генри упирался в две выбленки, на третьей сидел, за четвертую держался правой рукой, а в левой у него была шляпа. Он говорил:

– …в Индию с чрезвычайным донесением и, вероятно, прибудем туда с новостями, как раз вовремя, чтобы предотвратить изрядное сражение. Черт побери, сэр, если я в том преуспею, стану самым непопулярным человеком к востоку от Суэца!

– А что флот, сэр?

– Дьявол, не прошло и дня, как спустили приказ законсервировать еще дюжину судов или около того. На улицах полно моряков, которые попрошайничают в ожидании жалованья. Никогда не думал, что у нас на кораблях столько мошенников! А мы-то и знать не знаем. Но вот вам мир, будь он проклят! А кто этот джентльмен?

Капитан Андерсон, держась рукой за поручень, как раз там, где его почти разрубил клинок Девереля, представил меня. Он упомянул о моем крестном, его брате и перспективах моей карьеры.

Сэр Генри был приветлив, выразил надежду на дальнейшее знакомство и пообещал представить меня леди Сомерсет. Капитан Андерсон прервал наш обмен любезностями со свойственным ему отсутствием savoir faire и, в свою очередь, выразил надежду, что покуда нет ветра, мы сможем наслаждаться обществом сэра Генри и леди Сомерсет, но теперь пора, ему по крайней мере, поставить матросов на якорь и завязать мертвым узлом. Сэр Генри согласился, скользнул по вантам с привычной ловкостью бывалого моряка и заговорил с офицерами у себя на палубе.

Капитан Андерсон крикнул во всю глотку:

– Мистер Саммерс!

Бедняга Саммерс бегом, словно гардемарин, бросился наверх. При свете огней с обоих судов я увидал, что его обычно невозмутимое лицо пылает и покрыто потом. Спеша явиться на зов капитана, он расталкивал тех, кто попадался ему на пути. Я решил, что это некрасиво и недостойно его.

– Мистер Саммерс, у нас самовольные отлучки!

– Знаю, сэр, и стараюсь, как могу.

– Так старайтесь старательней! Посмотрите туда – и вот туда! Черт побери, у нас как в курятнике, после того, как там лиса погостила!

– Сэр, они от радости…

– От радости? Да это бесчинство! Можете сказать, что тот, кто вернется с «Алкионы» последним, получит дюжину ударов. Не сомневаюсь, то же самое прикажет у себя сэр Генри.

Саммерс отсалютовал и убежал. Андерсон послал мне слегка оскаленную гримасу и, заложив руки за спину, затоптался взад-вперед вдоль левого борта шканцев, с кислым видом поглядывая в разные стороны. Один раз он остановился у передних поручней и взревел. С полубака ответил Саммерс, в отличие от капитана, воспользовавшись рупором.

– Мистер Аскью убрал порох и фитили. Разряжаем пушки, сэр.

Капитан Андерсон кивнул и возобновил необыкновенно быструю прогулку. На меня он не смотрел, и я счел за лучшее удалиться. Добравшись до шкафута, я, во всяком случае частично, понял причину озабоченности нашего угрюмца. Матросы смеялись слишком непринужденно. Было понятно, что кто-то из них неведомым способом раздобыл спиртное. Действие Ньютонова закона, если именно оно – а что же еще? – привлекло друг к другу корабли, кои не намеревались сближаться, задало нашему Несгибаемому Флоту – это мое собственное название для Королевского флота – кое-какие задачи, о которых не пишут в книгах. Я своими глазами видел, как с одного корабля на другой летела бутылка, и как она исчезла среди моряков, которые охраняли мостик, или вернее сказать, сходни между судами; и хотя я наблюдал за бутылкой так пристально, как только позволяла гудящая голова, бутылка больше не появилась. Она исчезла навсегда, таинственным образом, подобно колоде карт в руке фокусника. Я задумался о том, насколько сходни упрощают запретные сношения между экипажами.

Неразбериха продолжалась: через прорыв открылся путь и для общественных сношений, и для воровства. Я никак не мог угомониться. Несмотря на гудящую голову и телесную усталость, мысль о койке была невыносима. Какой тут сон, когда дыра в горячем тумане тропиков освещена словно ярмарка и так же шумит? Я помню, как пребывая в оцепенении, все собирался что-то сделать, но не мог сообразить, что именно.

Мне захотелось выпить, и я нырнул в коридор, но меня едва не сбил с ног какой-то юнец, выскочивший навстречу. За ним шли Филлипс, Виллер и еще один человек; увидав меня, они отступили. Мне показалось, что персона Филлипса издает слабый аромат, но не рома, а бренди. Он обратился ко мне, стараясь не дышать:

– Этот негодник с «Алкионы», сэр. Вам бы лучше запереть все хорошенько.

Я кивнул и немедленно вошел в пассажирский салон. Здесь передо мною предстал не кто иной, как маленький Пайк. Слезы он осушил, грудь выставил – ни дать ни взять зобастый голубь! Пайк выразил надежду, что я оправился от ушиба, хотя вид у меня, по его мнению, скверный. Однако ответить мне он не дал. Обычно в присутствии других он ведет себя подчеркнуто скромно, но сегодня разошелся.

– Подумать только, мистер Тальбот, я обслуживал пушки! А потом стоял у талей, когда вынимали заряд.

– Мои поздравления.

– В этом, конечно, нет ничего особенного. Перед тем как нас отпустить, мистер Аскью сказал, что несколько дней обучения – и он сделал бы из нас первоклассных канониров!

– Вот как?

– Да, он сказал, мы побили бы всех лягушатников, не говоря о чертовых янки!

– Как мило с его стороны. Да, Бейтс, бренди. И попросите, пожалуйста, Виллера принести мне в каюту бутылку бренди и стакан.

– Слушаюсь, сэр.

– А сейчас – стакан бренди мистеру Пайку.

– О нет, сэр, не могу. Я не привык к бренди, мистер Тальбот, от него у меня во рту горит. Если можно, эля, пожалуйста.

– Слышите, Бейтс? Это все.

– Есть, сэр.

– Мне было так жалко вас, когда вы упали, мистер Тальбот. Когда вы стукнулись головой о потолок – то есть о подволок, так он называется, – мы не удержались от смеха, потому что это показалось так смешно, но, конечно, вам, наверное, было очень больно.

– Очень.

– Но мы все были, как бы сказать, натянуты, словно струна, и потому нас смешила сущая ерунда, как частенько бывает в напряженной обстановке – мы сильно переволновались и просто не могли не смеяться над мистером Уилкинсом, и потом, когда мистер Аскью сказал, что вы…

– Я помню, мистер Пайк.

– Зовите меня Дик, сэр, если угодно. На службе меня называли Дикки или даже Дикобразом.

– Мистер Пайк!

– Да?

– Мне хотелось бы забыть о том прискорбном эпизоде. И я буду весьма обязан, если…

– О, разумеется, сэр, если вам угодно. Что ж, мистеру Аскью мы все кажемся смешными. Однажды я стоял рядом с пушкой, рот у меня, видимо, открылся, а сам я и не заметил, и мистер Аскью спросил: «Мистер Пайк, вы что – пробку от дула проглотили?» Как все смеялись! Это, мистер Тальбот, такая затычка, для…

– Да, знаю. Бейтс, эля, пожалуйста, для мистера Пайка.

– Ну, значит, за победу над… О, теперь так не скажешь. Тогда – за здоровье короля Людовика. Боже мой, я сейчас наберусь!

– Вы просто переволновались.

– Да, переволновался, и сейчас волнуюсь. Все было так волнительно… и сейчас тоже. Вы позволите угостить вас бренди?

– Не теперь. Быть может, чуть погодя.

– Подумать только, я стоял у пушки! Я был в орудийной обслуге бакборта… да, левого борта, ведь был же!

– Мистер Пайк!

Вошла мисс Грэнхем. Мы поднялись.

– Миссис Пайк просит сообщить вам, что она весьма нуждается в вашей помощи – девочки сильно взволнованы.

– Конечно, мадам!

Пайк ринулся прочь, туда, где его волнение вряд ли могли оценить должным образом. Насколько я видел, эль остался нетронутым.

– Присядьте, мадам. Позвольте мне. Вот подушка.

– Я ищу своего… мистера Преттимена. Филлипс собирался его постричь.

Меня несколько позабавило, как она смешалась на слове «жених». Это было, я бы сказал, человечно и неожиданно.

– Я найду его, мадам.

– Нет, прошу вас, не нужно. Садитесь, мистер Тальбот, я настаиваю. Боже милосердный, да у вас голова разбита! Какой ужасный вид!

Я засмеялся и подмигнул:

– В моем черепе присутствует большой кусок палубы.

– У вас ушибленно-рваная рана.

– Прошу вас, мадам…

– Полагаю, на судне сэра Генри должен быть врач!

– Да мне в детских потасовках и то больше доставалось! Не обращайте внимания, умоляю вас!

– Ситуация была слегка комической, но теперь, видя результат, я корю себя за то, что тогда развеселилась.

– Похоже, я покрыл себя кровью, но не славой.

– Дамы с этим не согласятся. Если вначале нам все казалось забавным, то позже вы восхитили нас буквально до слез. Вы, как выяснилось, пришли с орудийной палубы, по лицу у вас текла кровь, а вы немедля захотели принять участие в самом рискованном предприятии, какое только можно представить.

Тут, конечно, дело было в моей сабле и ногах, что прочно вросли в палубу, там, где меня застал раздавшийся из тумана сигнальный выстрел. На какой-то миг я задумался о том, каким образом принять эту неожиданную дань моей храбрости. Возможно, совершенно непривычное и почти человеческое выражение всегда сурового лица мисс Грэнхем придало мне решимости сказать правду.

– Поверьте, мадам, это лишь отчасти так, – заявил я и снова засмеялся. – Вспоминая об этом, я вижу потешного малого, что, пошатываясь, выбрался с орудийной палубы, будучи настолько далек от происходящего, что его завербовали в добровольцы, прежде чем он успел понять, что делает.

Мисс Грэнхем добродушно смотрела на меня. Эта дама, что обычно казалась сотворенной из уксуса, пороха, перца и соли, сейчас смотрела на меня с сочувствием!

– Я понимаю вас, мистер Тальбот, и восхищение мое никоим образом не уменьшилось. Как женщина, я должна поблагодарить вас за защиту.

– Помилуйте, мадам, прошу вас… Любой джентльмен, любой англичанин обязательно… Боже мой! Но, думаю, на нижней палубе вам было не по себе.

– Да, – просто ответила она. – Но не из-за опасности, а потому что там отвратительно.

Распахнулась дверь и впорхнула маленькая миссис Брокльбанк.

– Летиция… мистер Тальбот… наша пьеса! Праздник!

– Я совсем забыла.

– Пьеса, мадам? Праздник?

– А мы совсем не готовы! – сказала мисс Грэнхем, частично обретая свою обыкновенную строгость. – Да и погода вряд ли продержится.

– Пустяки! Мы сделаем все прямо сейчас, как итальянцы, сегодня же!

– «Сегодня» уже кончается.

– Тогда – завтра.

– Милая миссис Брокльбанк…

– Там, внизу, в том гадком месте вы обещались называть меня «Селия» и держали за руку… Мистер Тальбот, я самая ужасная трусиха, какую только можно представить, да еще эти запахи, темнота, грохот и… Я была на грани беспамятства.

– Я стану по-прежнему звать вас Селией, если вам угодно, – сдержанно сказала мисс Грэнхем, – но какое…

– Хорошо, значит, решено. Но самая замечательная вещь: наши капитаны договорились, что если погода, – не стану повторять, как именно сэр Генри ее назвал, – словом, если еще сутки не будет ветра, – как вы думаете, сэр, что тогда?

– Не могу представить, мадам, разве что, быть может, они прикажут всем нам свистеть с целью насвистать ветер.

– Ах, полно, мистер Тальбот, вечно вы смеетесь! Вы в точности как мистер Брокльбанк.

Должно быть, на лице моем промелькнуло выражение, показавшее дамам, что именно я почувствовал при таком сравнении. Это вызвало у мисс Грэнхем улыбку, а миссис Брокльбанк на миг даже запнулась.

– Я имею в виду, сэр, привычку смешить. Не проходит и дня, чтобы мистер Брокльбанк не отпустил какой-нибудь шутки, над которой я смеюсь до слез. Иногда я даже опасаюсь, что беспокою других пассажиров.

Голова моя гудела, трещала и раскалывалась. Дамы были где-то далеко.

– Вы сказали, мадам, есть какие-то новости?

– Ах да! Значит, так: если мы задержимся еще на сутки, решили они, то можно устроить бал! Вы только подумайте! Офицеры в парадной форме, музыка – маленький оркестр с «Алкионы»… Событие будет выдающееся!

Путаница в моей голове принимала невероятные размеры.

– Капитан Андерсон согласился устроить бал? Не может быть!

– Не сразу, сэр, не сразу… Говорят, он упрямился, но леди Сомерсет уговорила сэра Генри, который пошел к капитану Андерсону… нет, разве это не замечательно?.. Восхитительно! Более того…

– Более, мадам? Что же еще более восхитительно, чем возможность…

– Такая неожиданность! Говорят, сэр Генри, заручившись согласием капитана Андерсона, пошел далее и высказал предположение, что, войдя в тропики, мы подняли наши сундуки, и был совершенно растерян, узнав, что это не так. Оказывается, на всех судах, перевозящих пассажиров, назначается особый день для проветривания вещей, уборки и все такое – мистер Тальбот, может, и не понимает, но вы, Летиция, поймете. Говорят, капитан Андерсон отменил эту церемонию, будучи в крайнем раздражении, ибо его поставили перед необходимостью – вы только представьте, как он выражается!.. Я узнала это от мисс Чамли, а она – от леди Сомерсет, которой под строжайшей тайной сэр Генри сообщил, будто капитан Андерсон сказал, что он очень разозлился, когда узнал, что ему предстоит везти переселенцев – для него, мол, это все равно что груз живых свиней! Но в результате их разговора мы поднимем на рассвете наши сундуки и кофры, а на закате, в пять часов, начнется бал!

– Если погода не изменится. А если ветер? Мы же не можем плыть и танцевать одновременно.

– Леди Сомерсет утверждает, что ветра не будет – она знает заранее. Она погоду чувствует! Сэр Генри заявил, что в вопросах погоды полагается на свою «маленькую фею». Они превосходная, очаровательная пара. Говорят, они пригласят кого-нибудь из нас к обеду или ужину.

Последовало многозначительное молчание. Ни мисс Грэнхем, ни я, похоже, не собирались его нарушать. Наконец миссис Брокльбанк сама его нарушила:

– У леди Сомерсет есть пианино, но она говорит, что, к сожалению, давно не играла. Она уговаривает мисс Чамли, которая великолепно музицирует.

– Откуда вам все это известно?

– И кто такая, – спросила мисс Грэнхем, – мисс Чамли?

– Мисс Чамли – сирота, леди Сомерсет называет ее чудом.

– Неужели она так талантлива?

– Они взяли ее с собой в Индию, где она будет жить у дальних родственников, так как у нее за душой ничего нет, только умение музицировать.

Сообщил ли я об этом разговоре в надлежащем месте? Не помню. В некий момент я определенно обнаружил, что размышляю над происходящим – какой абсурд, не может такое происходить! – просто что-то случилось у меня с головой. Как я оттуда ушел? Помню, как мисс Грэнхем упрашивала меня прибегнуть к целительному действию отдыха, но вместо этого я прошел мимо своей каморки на шкафут, затем вверх по трапу на шканцы. Не могу сказать, как долго глядел я на невидимый горизонт и пытался рассуждать. Никогда прежде не доводилось мне переживать такого странного состояния. Я понимаю теперь, что находился под воздействием волнения, страха и нескольких ударов, от которых голова моя гудела как колокол. В какой-то миг появился Виллер и предложил мне пойти поспать, но я в раздражении прогнал его. С нижней палубы доносился приглушенный рев. Вскоре пришел Бейтс и стал упрашивать меня не ходить по шканцам, так как капитан не может уснуть. Я впал в какой-то полусон.

Ко мне приблизился Виллер:

– Все дамы и господа, сэр, давно у себя и уже спят.

– Знаешь, Виллер, что я думаю о миссис Брокльбанк?

– Вы, говорят, ушиблись, сэр. Но не беспокойтесь. Я буду с вами.

– Действительно ль кинжал перед глазами…

– Пойдемте, сэр, ложиться, я побуду…

– Руки прочь от меня! Кто на вахте?

– Мистер Камбершам, сэр.

– Тогда, значит, мы в безопасности.

Полное отсутствие логики! Но Виллер, должно быть, убедил меня или просто затолкал в коридор. Я удивился, увидев, как тут все преобразилось. Во-первых, в коридоре горели целых два ярких масляных фонаря. Кофры, сундуки, чемоданы были вытащены из кают – и мои вещи среди них, включая, как я заметил, ящик, в котором заключались остатки моей дорожной библиотеки. Виллер усадил меня на стул и стянул с меня башмаки.

– Я кое-что припоминаю. Неосторожный вы малый, Виллер. Как вам удалось выпасть за борт?

Долгая пауза.

– Виллер?

– Я поскользнулся, сэр. Драил медяшки, уронил ветошку, и она упала на цепь. Пришлось перелезть через борт, чтоб ее достать, и я, как уже говорил, поскользнулся.

В мою замороченную голову пришла мысль, что я знаю правду. Его смерть была кое-кому весьма удобна. Он выдал Билли Роджерса и заплатил за это страшную цену, назначенную негодяями. Однако самочувствие мое было таково, что я просто кивнул ему и позволил и дальше суетиться вокруг меня.

– Вы привидение, Виллер.

– Нет, сэр.

– Ступайте поспите немного.

– Я побуду с вами, сэр, негоже вас оставлять. Устроюсь вот тут, на полу.

Я прикрикнул на него, и он, кажется, ушел. Сам же я свалился в койку.

 

(6)

Великий день.

Иначе и не скажешь. Хотелось бы, чтобы тот день во всех подробностях остался у меня в памяти до самой могилы – начиная с пробуждения и заканчивая весьма странным укладыванием. У меня недостанет мастерства запечатлеть этот день. Слова, слова, слова! Да я бы все их отдал и остался немым на один миг, который… но – нет. Я говорю глупости.

Только теперь мне вспомнилось длинное неоконченное письмо Колли. Вряд ли он считал себя мастером описания и повествования, но все же его целомудрие, страдания и потребность в друге, хотя бы в листке бумаги, придали его писаниям выразительность, коей я могу восторгаться, но не подражать.

Я пишу эти строки, зацепившись ногами за ножки стула, а палуба поднимается и опускается – и даже у себя в каюте я не снимаю плаща.

Впрочем, по порядку. В тот день я проснулся весь в поту от влажной жары. Я оделся только тогда, когда шум в коридоре стал настолько сильным, что не дал бы мне уснуть, даже если бы мне и хотелось. И потом, зов природы не удостаивает вниманием такие пустяки, как разбитая голова! Потому, одевшись, я стал осторожно пробираться по коридору к месту уединения, расположенному на корме по правому борту – я имею в виду с правой стороны в задней части корабля. Возвращение мое уподобилось прогулке по ярмарке! Были здесь не только баулы и сундуки, кофры и чемоданы, но и все наши пассажирки, суетившиеся среди этого добра! Они устроили такую выставку платья, которая не уступила бы и восточному базару. Здесь была Зенобия с маленькой миссис Пайк. От радужной кипы платьев поднялась мисс Грэнхем и одарила меня улыбкой! Я намеревался сослаться на больную голову, дабы избежать посещения бала, но ее улыбка, равно как и лукавый взгляд миссис Брокльбанк – признаюсь честно – изменили мои намерения.

Я приказал Виллеру достать мой фрак и бриджи, а также легкую сорочку, сшитую из ткани, которую мне рекомендовал знакомый, побывавший в Индии. К тому времени как я все надел, в модную лавку превратился и сам пассажирский салон. На своем вчерашнем месте сидела мисс Грэнхем в платье из синего шелка и накинутой на плечи затейливой голубой шали. Она казалась не то чтобы хорошенькой, но была как-то задумчиво-взволнованна, весела и приветлива. На гувернантке наряд выглядел бы слегка вызывающим. Но я, слава Богу, вовремя вспомнил, что она более не гувернантка, а невеста человека, который, несмотря на чудовищные политические воззрения, имеет в обществе значительный вес и, безусловно, является джентльменом. Кратко говоря, перед нами предстала мисс Грэнхем, сбросившая оболочку куколки!

– Доброе утро, мисс Грэнхем! Вы, как и оно, прекрасны!

– Вы так выразительно изъясняетесь, наш доблестный защитник. Будь утро солнечное – было бы лучше.

– Такой золотистый туман.

– Почти стихи. А как ваша голова, сэр?

– Я понимаю теперь, что означает «сердцевина дуба». Видимо, лоб у меня из нее.

– Ваша одежда замечательно подходит для здешнего климата.

– Я надел ее ради удобства. Но вы, дамы, сделали все, чтобы нас очаровать.

– Вы не слишком-то высокого мнения о дамах, сэр. Грустная правда заключается в том, что мы готовились к целой череде празднеств. Мы обедаем в кают-компании «Алкионы». У нас на палубе будет бал, да еще матросы устроят представление.

– Боже милостивый!

– Полагаю, оно пойдет на пользу нашему…

– Не слишком счастливому кораблю?

– Вы сказали это, сэр, не я.

– Еще и бал!

– У наших соседей есть оркестр.

– Да еще матросское представление!

– Надеюсь, оно будет поучительным, но… опасаюсь, что нет.

– Так или иначе – бал… Мисс Грэнхем, могу я заручиться вашим согласием на танец?

– Я польщена, но не лучше ли обождать? По правде сказать, я не знаю в точности, каковы взгляды мистера Преттимена на подобные развлечения, а до тех пор…

– Конечно, мадам. Умолкаю, но стану надеяться.

Дверь открылась и влетела миссис Брокльбанк. Она несла в руках нечто воздушное. Обе дамы мигом погрузились в обсуждение столь хитрых тайн портняжного искусства, что я молча удалился. Если речь моряков я определяю как просмоленный жаргон, то следует сказать, что наши пассажирки (щебетавшие одновременно) говорили на безупречном языке моды.

Это вызвало у меня те же чувства, что я испытал, когда Пайк упомянул «пушки бакборта». Мои старания говорить как моряки, понял я, – не более чем глупое жеманство. С равным успехом я мог бы рассуждать о лентах, оборках и рюшах! И пусть прочие пассажиры говорят на моряцком жаргоне, я же стану держаться речи людей сухопутных. Итак, прощай, «Морской словарь» Фальконера, с коим расстаюсь без тени сожаления, но с некоторым облегчением.

Я взял в каюте шляпу и направился на шкафут. Солнце едва виднелось сквозь туман и поднялось над горизонтом не больше, чем на высоту своего диаметра, но праздничные приготовления шли полным ходом – я подразумеваю: близились к завершению. Полагаю, фразу «идти полным ходом» употребить здесь уместно, как утратившую чисто мореходное значение и сделавшуюся общеупотребительной.

Однако сцена, хотя я и убежден, что никогда ее не забуду, стоит подробного описания. На нашем корабле на высоте грота-реи раскинулись навесы – из парусов и просто кусков парусины. Медленно поднимающееся солнце светило прямо под них, хотя в последующие часы они дадут благодатную тень. Навесы на «Алкионе» были на той же высоте, но, разумеется, несколько повыше относительно уровня мачт. В результате казалось, что рядом идут две улицы – мы превратились в небольшой город или хотя бы кусочек города – город, здесь, в безлюдной водной пустыне. Какой абсурд! Наши матросы, которые при известии о мире впали в радость, близкую к буйству, утихомирились и работали спокойно и даже охотно: давало себя знать грядущее празднество. Матросы, словно дети за игрой, оказались в мире, где все было «как будто», и это, видимо, им нравилось. На навесах красовались семафорные и декоративные флажки. Были даже цветы – не из каюты капитана, как я поначалу подумал, но весьма искусно изготовленные из лоскутков. С «Алкионы» донеслись звуки репетирующего оркестра! Думаю, две наших скрипки и корнет также были там. На кораблях по-прежнему занимались повседневными морскими заботами – два матроса стояли у нашего неподвижного рулевого колеса, а два других – у штурвала «Алкионы». Наш чудак-штурман вышагивал по шканцам с подзорной трубой, а у наших соседей тем же самым занимался какой-то гардемарин! Я не сомневался, что и над навесами, на обломках наших мачт, тоже продолжается работа, и что на фок, грот– или бизань-мачте марсовой всматривается в горизонт, где солнце уже разгоняет туман.

Зрелище было столь неожиданным и исполненным изящества, что я забыл о звоне в голове и почти стал самим собой. Две наши улицы разделяли большие деревянные вальки, которые висят обычно сбоку причала, для предотвращения повреждения кораблей о камни.

Крутые мостки образовали переулок, соединяющий улицы. Он был достаточно широк, чтобы по нему могли пройти и дамы. В конце улицы, что на «Алкионе», стояли двое морских пехотинцев в красном, а двое явно недовольных солдат в зеленом из отряда Олдмедоу охраняли нашу улицу. Я подошел к поручням и заглянул вниз – как раз вовремя: закрывали орудийный порт. Вот, стало быть, каким способом сносились матросы двух кораблей, хотят того их командиры или нет! И, конечно, когда мачты чуть не соприкасаются реями, по ним можно сновать туда-сюда, как мартышки в лесу.

С «Алкионы» по мосткам прошел какой-то гардемарин, и, осведомившись о моем имени, вручил мне записку на белой, слегка надушенной бумаге. Я развернул ее: «Капитан сэр Генри и леди Сомерсет просят мистера Эдмунда Фицгенри Тальбота оказать им честь и отобедать с ними на борту «Алкионы» в двенадцать часов, буде позволят ветер и погода. Платье – обычное; устного уведомления достаточно».

– Разумеется, я с благодарностью принимаю приглашение.

Я возвратился в свою каморку. Помню, как втолковывал себе, что все происходящее – не сон, не бред, вызванный ушибом головы. И все же в нашем удивительном городке или селении, выстроенном за тысячи миль от любого жилья и окутанном влажным туманом, который, казалось, вторгся не только на палубу, но и в самый мой рассудок, в этом городке все минувшее и все грядущее виделось пустым, незначительным. Англия у нас за спиной и Антиподия где-то впереди представлялись не более чем рисунками, начертанными на карте. Вот и Виллер вернулся, оказался прямо на пути у фрегата – событие столь же невероятное, сколь невероятно с размаху попасть ниткой в игольное ушко.

Существует только «здесь» и «сейчас». Две идущие рядом улицы; звонит колокол «Алкионы», наш тут же отзывается немедленным эхом, – значит, пробило четыре склянки дневной вахты; на «Алкионе» раздался призыв: «За ромом – подходи!», подхваченный в нескольких ярдах от меня, у нас на корабле… Толпы матросов наводнили палубы; важная, хотя и малопонятная деятельность, которую ведут они двадцать четыре часа в сутки, дабы поддерживать существование на обоих судах… Обшивка со стыками, залитыми смолой, которая иногда плавится – ровный бег полос усиливает ощущение безотрадной и тошнотворной реальности, а движение их наводит страх… Только это все и существует…

Какая получилась банальность! Я попытался сказать, что думаю, и не сумел.

Это затерянное в тропиках нигде было целым миром – воображаемым миром, поместившимся на перешейке истории, знаменующем конец величайшей войны, середину длиннейшего путешествия… Оно было… Ничем оно не было! Чудо и вместе с тем – суровая действительность. Я истерзал английский в попытках передать свои чувства, но потерпел неудачу.

– Эдмунд!

Я повернулся, не вставая со стула. В дверь заглядывал Деверель. Его визит, признаться, показался мне лишним.

– Что вам, Деверель? Я собирался…

– Бог ты мой! Да у него свои запасы бренди! А можно стаканчик самому скверному ученику?

– Угощайтесь! Но разве вам не…

– Запретили пить, словно сынку священника? Черт с ним, сейчас мирное время, не закуют же меня в кандалы. Если он не выпустит меня из-под ареста, швырну ему оружие, сойду на берег – и на все четыре стороны!

– Не понимаю, о чем вы.

– Дорогой мой Эдмунд, да что он мне сделает? Выправит официальное порицание от адмиралтейства? Пусть меня ломают – сломать можно лишь клинок, проклятый кусок железа, который уже все равно мне не надобен, потому что теперь кругом мир!

– Клинок дворянина…

– К востоку от Суэца белый человек отлично обойдется…

– Мы же не к востоку от Суэца.

Деверель глотнул щедрую порцию бренди, перевел дух и продолжил:

– Не могу его упрашивать. Это значит – сломать не только клинок, но и себя самого. У меня есть гордость.

– У всех есть.

– План у меня такой. Вы сообщите ему о моем предложении.

– Я?

– Кто же еще? Остальные – сущие зайцы. А потом, что вам терять?

– Чертовски много.

– Скажете, что я обязуюсь не доставлять ему неприятностей, пока не прибудем в порт.

– Это хорошо.

– Подождите. Там я подам в отставку.

– Или вас отправят в отставку, Деверель.

– А какая разница? Вы не пьете, Эдмунд, и вы сегодня настоящий зануда. Скажите ему, что как только я перестану быть офицером, вы передадите ему мой вызов…

– Что?!

– А вы не понимаете? Представляете, как «ворчун-драчун» примет вызов?

– Представляю.

– Когда про «Алкиону» подумали, что это лягушатники, он затрясся не хуже топселя.

– Вы серьезно?

– А разве не видно?

– Вы его недооцениваете.

– Это уж мое дело. Так вы ему скажете?

– Послушайте, Деверель… Джек. Вы с ума сошли.

– Скажите ему!

Я замолчал – но лишь на миг – и тут же принял решение.

– Нет.

– Нет? Вот так вот?

– Сожалею.

– Господи, ушам не верю. Я о вас лучше думал, Тальбот.

– Да послушайте же, постарайтесь мыслить здраво. Неужто вы не понимаете, что я ни при каких обстоятельствах не могу сказать капитану слова, которые можно расценивать не иначе как угрозу. Не будь вы в таком состоянии…

– Вы думаете – я пьян? Или спятил?

– Конечно, нет. Успокойтесь.

Деверель налил себе новую порцию, не такую большую, как прежде, но достаточно солидную. Стекло звякнуло. Нельзя было допустить, чтобы он напился по-настоящему. Я протянул руку к бокалу.

– Спасибо, старина.

На миг мне показалось, что он вот-вот меня ударит.

Со странной усмешкой Деверель произнес:

– Лорд Тальбот! В хладнокровии вам не откажешь.

– Так вы себе налили? Простите.

– Нет, нет. Пейте.

– Первый день мира. Воспрянем!

Я закашлялся. Деверель медленно опустился на дальний край моей койки.

– Эдмунд.

Я глядел на него сквозь бокал.

– Эдмунд, как мне быть?

Вид у него был уже не такой задиристый. Странно, но после безрассудных выходок, совершенных за последние сутки, Девереля, которого я знал раньше, словно сменил другой молодой человек, гораздо менее уверенный в себе.

Теперь я видел, что хотя он и выше среднего роста, но худощав и отнюдь не мускулист. Что же до лица, то я с удивлением обнаружил, что выступающие бакенбарды – это попытка (тщету которой он, возможно, понимал и сам) скрыть слабый и слегка скошенный назад подбородок. Джентльмен Джек, достославный Джек-проказник. Лишь приступ ярости и, конечно, страх на миг придали его руке ту силу, с которой он вонзил клинок глубоко в поручни. Я увидел все настолько ясно, что почувствовал себя таким же растерянным и испуганным, как он.

Ужасная вещь – все понимать. Я видел, что если бы не его благородное происхождение, не его манера, которая была скорее напускной, чем происходила от настоящего достоинства, он мог бы сделаться конюхом, лакеем, чьим-либо человеком! Мне стало неловко смотреть на Девереля. А ведь я считал его единственным джентльменом среди офицеров, каковым, конечно же, – вот ведь запутанный вопрос! – он и был. Его обычная небрежность и несдержанность ничего не имели общего с тем, что открылось мне теперь. Последний дикий план, рассчитанный на трусость капитана Андерсона – для чего не имелось никаких оснований, – был совершенно нелеп. К вызову Девереля – будь тот на службе или уволен – капитан отнесется с презрением, и никто его не осудит. Нельзя допустить, чтобы Деверель продолжал в том же духе.

– Как быть? Дайте подумать.

Деверель откинулся назад и слегка обмяк, как если бы из него вынули стержень. Он смотрел на меня чуть ли не с почтением, словно на какого-то мыслителя. Но правда в том, что…

– Послушайте, Деверель…

– Только что был «Джек», не говоря уж о том, когда мы готовились отражать нападение.

– О да! Тот миг нам не забыть, верно? Значит, Джек. Слушайте. Я здорово получил по голове – такой удар… или три удара – я не в состоянии ни о чем думать. Голова до сих пор болит.

– Стакан верните…

Я сделал невольный и нетерпеливый жест правой рукой.

– Вы знаете, я хотел бы… Я сделаю, что смогу. Первым делом нужно поговорить с Саммерсом.

– Господи! С этим методистом!

– Правда? Я знал, что его глубоко интересуют вопросы нравственности, но не думал…

– Это все, что вы в силах сделать?

– Это первый шаг. Мне нужно выяснить, как обстоит дело с точки зрения морского законодательства. Вы лично заинтересованы и пристрастны.

– Вы же там были!

– Телесно – да, но я был без сознания. Конец троса вышиб из меня рассудок.

– Такова, значит, ваша помощь?

– Ваша беда, Деверель, в том, что вы хотите все сразу.

– Спасибо вам, мистер Тальбот.

– Я пытаюсь помочь. Не ждите, что я, точно морской офицер, начну действовать немедля.

– Черт, я и не жду!

– И еще раз прошу – успокойтесь. Это вам не абордажная атака. Спешка все испортит.

– Каким образом? Тут два капитана и с полдюжины лейтенантов. Они могут предать меня военному суду… Да пошли они все в задницу! К дьяволу и их, и вас!

– Джек!

Это обращение его смягчило. Странная вещь! Он сохранял угрюмость и дышал тяжело, но голос понизил:

– Их достаточно, чтобы провести военный трибунал прямо на месте.

– При том, что в любой момент может подняться ветер и нам придется отправиться в путь? Знаете, я не разбираюсь во флотских обычаях, но вас, готов поклясться, не станут судить посреди моря. Сейчас не война, и речь идет не о мятеже. Вы не допускали насилия по отношению к капитану. Кроме того, бес его забери, пока держится погода, мы собираемся устроить бал и представление, да еще – будто этого мало! – я должен отобедать у сэра Генри. Гори оно все огнем! Неужто вы не видите – и объявленный мир, и отречение, и разрешение страшного кризиса в жизни современного общества…

Деверель выпрямился, опираясь руками на край койки.

– Отобедать? Дружище, да ведь это шанс! Андерсон тоже будет, непременно! Пара слов в присутствии сэра Генри, после первого бокала…

– Вряд ли он вообще пьет. Кроме того…

Тут в голове у меня загудело. Нет – зазвенело!

– Если бы вы знали, как мне худо!

– Значит, вы ничего не сделаете.

– Я выясню, куда ветер дует – позволено ли использовать такое выражение, когда мы заточены в полосе штиля? Сделать можно многое, если подойти к делу осторожно.

– Хотите сказать, что нужно потерпеть? Выносить унижение от человека, с которым мой отец не сел бы за один стол!

– Постараюсь сделать для вас все, что в моих силах, хотя сил у меня немного.

– Только не тужьтесь.

Это вульгарное выражение меня позабавило. Ведь я беседовал с ним доброжелательно… Деверель неверно истолковал мою невольную улыбку и едва не вспылил, а потому я произнес поспешно и почти бессвязно:

– Если Андерсон будет, я заведу речь о дуэлях, с тем, чтобы выяснить, как он отнесется к вызову.

– Да он в ужас придет при мысли, что в него будут стрелять!

Я глядел на Девереля в полном недоумении. Андерсон, командир корабля, принимавший участие в кровавых сражениях! Андерсон, который еще гардемарином ходил на абордаж, а позже вел брандер в атаке Кохрейна на рейде Баск! Такого я никак не ожидал. В возбуждении Девереля был неповинен бокал бренди. Джек трясся, потирал руки и скалился. Я пытался его утихомирить.

– Что гораздо важнее, дорогой сэр, у него может достать силы – «силы духа», как говорят некоторые, – сразу же отвергнуть любой вызов. Существует предубеждение против того, чтобы таким банальным образом ставить на кон свою жизнь. Конечно, мне ваше дело не кажется банальным, но кое-кому покажется.

– Покажется, покажется.

– Я все у него выпытаю.

– И только?

– В настоящее время я не могу сделать больше.

– «В настоящее время». Удобная фраза, сэр.

Я не ответил. Деверель с презрительной насмешкой смотрел на меня. Я коротко сказал:

– Повторяю, в настоящее время не могу сделать большего.

Деверель помолчал, глядя в зеркало над парусиновым тазом.

– Вы как и все прочие, – заявил он.

Я не удостоил его ответом.

Он продолжил:

– О, я знаю и про Джентльмена Джека, и про Джека-проказника, но разве даже в этом не чувствуется насмешка? Помните, когда Колли опускали за борт, Саммерс нарочно сказал мне про бизань-шкот только тогда, когда у нас почти оторвало руль. Но я думал, что вы джентльмен, а не недоделанный выскочка, что уж вы-то будете на моей стороне, а не станете помогать меня топить.

– Вы с ума сошли!

Деверель не ответил. Через несколько мгновений он медленно поднялся, косо посмотрел на меня и неприятно улыбнулся – печальной кривой улыбкой человека, который находится среди врагов и должен сохранять бдительность. Он отворил дверь каюты, быстро посмотрел в обе стороны и исчез из виду.

Деверель оставил меня в состоянии великого смущения и растерянности. Самое скверное было то, что я позволил себе близко сойтись с этим человеком и теперь чувствовал некоторую потребность вмешаться, дабы смягчить наказание, которое не мог не считать единственно следствием его пренебрежения своими обязанностями.

Более же всего я не желал каким-либо образом разрушать некоторое согласие и взаимное терпение, которое установилось между мною и капитаном Андерсоном. Все это было весьма досадно. Я не видел резона браться за ремесло адвоката и все более склонялся к мысли, что Деверель, кратко говоря, попросту того и не стоит.

Звон судового колокола вернул меня к действительности. Настало время идти на пир! Я глянул в зеркало, прикрыл рану на голове волосами и задумался. Для чего мне идти? Не отправиться ли лучше на боковую? Однако я привел в порядок одежду и двинулся через новоявленный модный салон. Помимо шлепанья босых ног сверху раздались знакомые твердые шаги. Я последовал за капитаном по широким мосткам. В конце мостков он застыл, прижав к груди шляпу. Поскольку я шел сразу за Андерсоном, пришлось приложить усилие, чтобы в него не врезаться. У меня, однако, хватило догадки левой рукой схватиться за веревку сбоку, а правой сдернуть шляпу и замереть рядом с ним. Палуба «Алкионы» была заполнена людьми. Вид все имели торжественный, в точности как на похоронах Колли: дежурные в белых перчатках, боцманы с дудками, солдаты с мушкетами, солдаты с барабанами и трубами, несколько гардемаринов и один-два лейтенанта. В конце «улицы», сияя, стоял сэр Генри Сомерсет, которого угораздило надеть полную парадную форму; через его плотный стан, туго обтянутый белым шелком, тянулась орденская лента! Взревели трубы, застучали барабаны, загудели дудки, экипажи обоих судов замерли, уставясь в туман. И все это, дабы чествовать переход по сходням единственного человека! Наконец капитан Андерсон сошел на борт «Алкионы», и обе команды приступили к своим обязанностям, которые я полагаю удивительно многочисленными и сложными, учитывая состояние погоды: стоя на мостках, мы едва различали другой конец судна.

Я шагнул вперед, и меня любезнейшим образом приветствовал сэр Генри, который не имел чести знать моего крестного, но, однако, несомненно, как и все прочие, – и так далее. Он повел нас к себе, не переставая говорить с капитаном Андерсоном.

Поистине, жизнь военного моряка – лотерея! Доходы сэра Генри, судя по всему, были значительны. Богатство лезло отовсюду, но не впечатляло. Все резные детали на полуюте позолочены. Мы двинулись к трапу – нет, меня больше не соблазнить! – к лестнице по проходу, устланному кокосовыми циновками – дабы мы не запачкали туфли тающей в щелях смолой. Вверх от шканцев шли парусиновые трубы, прикрепленные к такелажу бизань-мачты (черт, вижу, мое решение не пользоваться морским наречием почти невыполнимо!) – попытка вытеснить вонь судовых недр более чистым воздухом. Мы дошли до шканцев; тут циновки кончились. Я глянул вниз и приготовился тщательно и тщетно избегать щелей. Сэр Генри это заметил.

– Не беспокойтесь, мистер Тальбот, прошу вас. Там нечем испачкать ноги.

Капитан Андерсон остановился и посмотрел вниз.

– Планки на шпон посажены, сэр Генри?

Похоже, стоило мне отказаться от моряцкого жаргона, как мой словарный запас начал пополняться.

Сэр Генри беззаботно махнул рукой:

– Среди моих призов был как-то груз ценной древесины. Просто повезло. Это, видите ли, эбеновое дерево.

– На шпонки?!

– Я заменил обычно используемые деготь и паклю, от которых так пачкаются башмаки, полосами твердого дерева. Узкие планки – красное дерево. Это новшество я позаимствовал из увиденного мною на королевской яхте, когда имел честь быть представлен Его Королевскому Высочеству. У меня здесь образцовый порядок, именно!.. Только после вас, капитан Андерсон, мистер Тальбот!

– После вас, сэр!

– Прошу вас, сэр…

Мы спустились в пассажирский салон. Дама, явившаяся нам навстречу, не столько шла, сколько плыла или даже скользила. Леди Сомерсет мгновенно притягивала к себе мужские взоры: утонченная и весьма привлекательная женщина, одетая по последней моде – разумеется, ее наряд подходил более для званого вечера, чем для дневного приема. И это – «повседневное платье»? На груди ее сверкало целое состояние из сапфиров – такие же сапфиры красовались на шее и запястьях. Сэр Генри, должно быть, захватил корабль с драгоценностями, направлявшийся в Порту! Ее платье было перехвачено под грудью чем-то… Нет, я еще не освоил наречие модисток. Я разглядывал леди Сомерсет не более нескольких мгновений, ибо она склонилась ко мне и застонала. Иными словами невозможно описать ее приветствие: убедившись, что она привлекла внимание Андерсона, которое он выразил кратким кивком, леди Сомерсет отвернулась от него, скользнула в моем направлении, серьезно заглянула мне в глаза, словно мы присутствовали при событии, являвшем немалую важность, затем опять отворотилась к нашему капитану и глубоким контральто проговорила: «Такая радость!» И поскольку она выказала готовность пасть от этой радости в обморок, наверное, вполне естественно, что она протянула нам руки, точно в поисках поддержки. На мой вкус, она немного излишне благоухала. Я начал поднимать к ней руку, но жестом, напоминающим движение водорослей в воде, она всплеснула ладонями в другом направлении и простонала:

– Милая, бесценная Дженет!

По поводу статуса «бесценной Дженет» сомнений не оставалось: в одной руке Дженет держала веер и пяльцы с куском ткани, в который была воткнута игла с шелковой нитью, а в другой – книгу, заложив пальцем страницу, где читала. Из-под локтя у нее торчала небольшая подушечка, и, словно этого было недостаточно, в зубах Дженет зажала длинную ленту. Мне она показалась женщиной чрезвычайно скромной и недалекой. Торопливо сортируя людей в соответствии с увиденным, я немедля поместил ее в разряд, именуемый «компаньонки». Пока я этим занимался, она сделала книксен и метнулась прочь из салона.

– Мисс Оутс, – промурлыкала леди Сомерсет. – Родственница.

– Весьма дальняя, – подчеркнул сэр Генри. – Леди Сомерсет не желает с ней расставаться. Моя супруга из чистого великодушия держит эту женщину при себе, но я не в силах воспротивиться…

– Мой дорогой сэр Генри ни в чем мне не отказывает, ни в чем!

Я собирался произнести подходящую вежливую реплику, но тут лицо сэра Генри просветлело, и он заговорил энергически:

– Входите, Марион, входите! Я готов был держать пари против всех, что вы подниметесь!

Молния ударила топ бизани, сбежала вниз и расплавила громоотвод, который рассыпался раскаленными белыми каплями. Мачта раскололась, и обломки веером разлетелись в туман. Палуба разверзлась; электрические флюиды сжигали меня заживо. Передо мной, в белом светящемся круге, стояла девушка.

 

(7)

– Капитан Андерсон, позвольте вас представить. Мистер Тальбот? Мисс Чамли. Вы прекрасно выглядите, Марион, просто красавица – и если бы, конечно, не… Это мистер Эдмунд Фицгенри Тальбот, милочка. Леди Тальбот, кстати, тоже из рода Фицгенри. Мистер Тальбот направляется в…

Наверное, он говорил и дальше. Опомнившись, словно после еще одной контузии, я обнаружил, что мужчины подняли бокалы и, к моему удивлению, в руке у меня тоже бокал. Поскольку стало ясно, что действие по поднятию бокала я каким-то образом выполнил и продолжал держать сей предмет в руках, следовал вывод, что я тоже что-то говорил, но был совершенно не в состоянии припомнить своих слов. О, Марион, поднимающаяся из грациознейшего и глубочайшего реверанса, сама мелодия, сама поэзия… Слова приобрели новое, неведомое мне ранее значение, и роились в сознании сверкающими искрами. Первые осмысленные фразы, которые я услышал, немного выйдя из прострации, принадлежали сэру Генри:

– Бедняжка Марион буквально лежала пластом. Малейшая качка – о Господи! – даже не волнение, а легкая зыбь во время стоянки – и все начинается снова. По прибытии в Индию ей надлежит оставаться там ради ее же блага, скажу я вам, потому что возвращение на родину сведет ее в могилу!

– Значит, сэр Генри, «Алкиона» – ходкое судно?

– Более или менее. Она, конечно, перегружена, но чрезвычайное донесение – это чрезвычайное донесение, сами понимаете. А как ваш корабль?

– Остойчивость как у скалы, а крен выравнивает так, что любо-дорого. Когда мой остолоп-лейтенант невзначай паруса обстенил, палуба выровнялась, по моим подсчетам, меньше чем за десять секунд – при хорошем, заметьте, ветре!

– Сэр Генри, капитан Андерсон, бедное дитя от ваших речей совсем побледнело! Все, Марион, джентльмены больше не станут об этом говорить. Сейчас палуба неподвижна, словно пол в бальной зале, и я знаю, что вы довольны.

– Полагаю, – сказал капитан Андерсон, – лучше устроить бал на моем корабле – он устойчивей вашего.

– О, «Алкиона»! – простонала леди Сомерсет. – Да что угодно устойчивей, чем эта неукротимая красавица!

Я наконец-то обрел нормальный голос:

– Капитан Андерсон, не сомневаюсь, захочет предложить вам свой корабль в качестве прибежища на весь оставшийся путь, мисс… мисс Чамли.

Мисс Чамли улыбнулась – Марион улыбнулась! Уголки ее губ поднялись вверх – при этом воспоминании сердце мое едва не выскочило из груди – какое удовольствие писать о ее улыбке! Даже когда Марион не улыбалась, восхитительный ротик, которым одарила ее природа, выглядел так, словно мисс Чамли все время припоминала какую-то веселую шутку и еле сдерживала смех. Не сразу я догадался, что единственный способ заставить себя не таращиться невежливо на ее губы, это разглядывать, еще более невежливо – и беспомощно – глаза… но тогда придется оставить без внимания носик, не говоря уж об удивленно приподнятых бровях, которые в сочетании с улыбчивым ртом придавали лицу живое и заинтересованное выражение – о Господи! Вот беда – со времен Гомера величайшие поэты упражнялись в изощренном мастерстве, описывая молодых женщин. Где взять слог, эпитеты, приемы (от иносказания до гиперболы), на которые еще не наложили бы контрибуцию! Как выйти за рамки общих правил риторики, отыскать вдохновенный абсурд – дерзкую магию Шекспира или Вергилия…

Я заблудился и бреду в никуда. Как она была одета? Тогда это казалось неважным, но теперь… Платье на ней было белое. Голубая лента, как помнится, охватывала вырез от плеча до плеча и тянулась вокруг отделанных рюшами рукавов, присобранных над локтями. Серьги ее представляли серебряные цветки; такие же цветы, скрепленные в ожерелье, обвивали шею над намечающейся грудью. Она была изящна… и останется таковой, ибо изящество ее не только форма, но суть… по выражению величайших поэтов.

Тут заговорил капитан Андерсон – точнее уже высказался. Я вспоминаю слова, которые слышал, сам того не сознавая.

– Нет, нет, мистер Тальбот. Мы идем не в Индию, а в Сиднейскую бухту. Кроме того, наш корабль полон пассажиров, переселенцев, груза…

– Видите, моя милая, – смеясь, сказал сэр Генри, – ничего не поделаешь! Путь ваш в Индию лежит на «Алкионе».

– Не могу понять, – заметила леди Сомерсет, – почему от господ офицеров неумолимо требуют такой спешки – теперь, когда мы победили французов. Конечно же, капитан Андерсон…

Господа офицеры заулыбались. Даже Андерсон засмеялся!

Я вновь обрел голос:

– Мисс Чамли, если вы поплывете с нами, я уступлю вам свою каюту, а сам буду спать в кубрике или в трюме. И обещаю – проводить ночи, шагая по палубе с противоположной стороны от капитана Андерсона – но, сэр, у нас ведь есть свободная каюта! Я мигом переберусь туда, а мисс Чамли сможет занять мою.

Не сомневаюсь, что я произносил слова как сомнамбула. Людям следует быть поэтами – я теперь это понял… Ах, Эдмунд, Эдмунд, жалкий политикан!

Андерсон коротко рассказал о Колли – каким тот был невоздержанным, и как однажды после некой скандальной эскапады впал в нервическую горячку. Мое намерение защитить память мистера Колли куда-то испарилось. Дневник и без того отлично с этим справился, и я перестал думать о священнике. Удар молнии, coup de foudre – вот что на меня обрушилось.

– До меня, мисс Чамли, дошли слухи, что вы настоящее чудо – слово, которому я не доверял, но теперь вижу: это не преувеличение.

– Чудо, мистер Тальбот?

– Да, мисс Чамли.

В ответ раздался смех, такой же серебряный, как цветы в ее ожерелье.

– Вам неверно передали, сэр. Леди Сомерсет по доброте душевной называет меня своей протеже.

– Для меня, мисс Чамли – чудо, и только чудо.

Она по-прежнему улыбалась, правда, слегка озадаченно – но не более. Независимо от того, что сделала молния со мной, для Марион происходящее было обычным эпизодом – встреча с кем-то до невозможности знакомым – под «знакомым» я подразумеваю «весьма обыкновенным» и, пожалуй, слегка навязчивым.

Моя мысль немедленно получила подтверждение.

– Мы прежде не встречались?

– Нет, что вы, мисс Чамли – я бы помнил!

– Конечно. Значит, мы друг друга не знаем.

Она замолчала и, взглянув в сторону, неуверенно засмеялась и умолкла. Притих и я; мы смотрели друг на друга внимательно и серьезно. Я заговорил первым:

– Мы встречались – и не встречались.

Марион опустила глаза, и я вдруг осознал, что держу ее за руку. Я совершенно не заметил, как это произошло, и тут же с извиняющимся жестом отпустил тонкую ладонь – но она только покачала головой.

Сэр Генри произнес совсем иным голосом, чем когда приветствовал мисс Чамли:

– А, входите же, Дженет! Бояться вам нечего, да и говорить ничего не придется – вас пригласили только для компании.

– Милая Дженет! Прошу, вот сюда, между капитаном Андерсоном и сэром Генри.

Я отодвинул стул, и леди Сомерсет проплыла на свое место. Сэр Генри сделал то же самое для мисс Чамли, и, думаю, капитан Андерсон – для несчастной «бесценной Дженет». Следовало поухаживать за хозяйкой, но у меня это вышло неудачно, ибо внимание мое сосредоточилось на сэре Генри, который говорил мисс Чамли о том, как жаль, что она не сможет выступить на представлении и показать, что такое настоящее пение. По счастью, леди Сомерсет обладала тактом и проницательностью, присущей, вероятно, женщинам всех стран и народов, ибо она отвернулась и завела банальный разговор с капитаном Андерсоном, отчего тот явно испытал облегчение, освобожденный от обязанности угрюмо смотреть на Дженет, не поднимавшую глаз от тарелки. Удовлетворившись тем, что Андерсон не оставлен без внимания, сэр Генри приступил к трапезе с усердием, объяснявшим округлость его персоны. Мисс Чамли что-то накалывала вилкой в тарелке, но ко рту еду не подносила.

– Вы не голодны?

– Нет.

– Тогда и я не голоден.

– Все равно, сэр, придется сделать вид, что вы работаете вилкой. Прекрасное занятие, не правда ли?

– Очаровательное. Но, мисс Чамли, если вы совсем откажетесь принимать пищу, вы совершенно превратитесь в нечто эфирное…

– Трудно сказать что-либо более приятное для молодой особы, равно как и придумать лучшую перспективу, сэр.

– Для вас – возможно, но для меня самой радостной перспективой было бы – о нет, простите меня. Я настаиваю… Осмелюсь сказать… Разумеется, я должен… Такое неожиданное взаимопонимание, общность…

– «И встречались, и не встречались»?

– Мисс Чамли, я ошеломлен… Нет, ослеплен! Пощадите, умоляю вас!

– Все очень просто, сэр. Раз уж мы занимаем друг друга, позвольте мне рассказать вам, с кем вы имеете дело. Я сирота, сэр. Меня, как полагается, учили трем наукам, – более того, неплохо – французскому и немного – итальянскому и географии, – в приюте для детей священнослужителей в Солсбери-клоуз. Я способна перечислить английских монархов, заканчивая Георгом, «третьим по счету из носящих это имя, да хранит его Господь». Разумеется, я благочестива, скромна, ловко обращаюсь с разными отвратительными иголками и пою, почти не фальшивя.

– Умоляю вас, поешьте хотя бы немного, потому что всем этим качествам необходима поддержка!

Дивное создание наклонилось ко мне. Наши лица оказались в опьяняющей близости.

– Не волнуйтесь, мистер Тальбот, я пошла на хитрость и сейчас совсем не голодна.

– Мисс Чамли, и не говорите! Не может быть! Неужели вы наелись в каюте пирожных?

По салону раскатился серебряный смех.

– Мистер Тальбот, я надеялась, мой секрет не вызовет у вас отвращения.

– Вы меня уже околдовали. Наверное, вы сделали это раньше, при нашей прежней встрече, в… Китае, Тартарии, Тимбукту… где же?

Сэр Генри прервал на минуту процесс жевания:

– А вы путешествовали, Тальбот?

– Нет, сэр Генри.

– Я уверен, что и Марион не путешествовала.

Она снова рассмеялась.

– Ах, дядюшка, мы с мистером Тальботом сочиняем сказочную историю. А вы, пожалуйста, никто не слушайте, это такие пустяки!

– Пустяки, мисс Чамли? Вы меня терзаете.

Наши головы снова сблизились.

– Ни за что, мистер Тальбот. Волшебные сказки для некоторых вовсе не пустяки.

Я до сих пор не понимаю, почему у меня на глазах появились слезы! У меня, у взрослого человека, в здравом рассудке, по-настоящему расчетливого, созданного для политики, вдруг оказалось под веками столько влаги, что пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы она не полилась по щекам.

– Мисс Чамли, вы сделали меня невыразимо счастливым. Я полностью беззащитен перед вами.

Возникла пауза, в течение которой я глотал – не еду, а слезы. Да, во всем виновата моя больная голова, моя бессонница – это было… Нет, это не могло быть тем… чем оно было!

Вдруг она тихо произнесла:

– Мы заходим слишком далеко. Простите меня, сэр. Полагаю, я сказала больше, чем следовало, да и вы тоже. Все даже замолчали, – добавила она, оглянувшись. – О, Хелен!

Но леди Сомерсет, славная женщина, пришла мне на выручку:

– А что, мы, старшие, можем сказать более важного? Веселитесь, дорогие мои, пока получается!

Андерсон разговаривал с сэром Генри. Беседа, конечно, велась на профессиональные темы: кого на какую должность назначили и прочее в таком роде. Леди Хелен, благослови ее Господь, улыбнулась нам, кивнула и отворотилась.

Я сидел, неожиданно возжаждав, чтобы мои ушибы превратились в раны – настоящие! Я мечтал геройски повести солдат в безнадежную битву и возвратиться с победой и ранами – такими жестокими, чтобы за мной пришлось ухаживать – и кто же этим займется, как не мой новоявленный ангел? Я желал со страстной силой, чтобы на мне была военная форма или орден, чтобы ослепить ее, и внутренне сыпал проклятия на мир, где увешивают наградами стариков, коим нет от того никакой пользы! Впрочем, я уже в первые минуты почувствовал, что она девушка умная и понимающая и что ее не завоевать мундиром синего сукна и золотыми галунами – Господи, о чем я говорю? Она не станет…

О чем же мы беседовали? Теперь уж не помню, потому что наши слова значили мало по сравнению с чувствами, захлестнувшими эту удивительную гостиную.

Иногда между нами устанавливалось выразительное и, готов поклясться, сладостное молчание. Мы оба… Точнее, я сделался силой влияния моих эмоций столь же чутким, как леди Сомерсет. Все существо Марион буквально наполнило меня, я чувствовал, что жизнь обрела новый смысл и значение, а мисс Чамли, уверен, таким же образом постигала меня. В комнате звучали голоса, но мы словно находились под серебряным куполом.

Ах, этот купол! Я провел благословенные часы, подобно моту-наследнику, который уверен, что деньги растут на деревьях, и ему ничего не нужно делать, разве только велеть управляющему взмахнуть жезлом – и вместо листвы с дерева посыплются гинеи. Я растранжирил эти два часа, которые следовало разделить на сто двадцать минут, на семь тысяч двести секунд, и каждую секунду, каждый миг, смаковать – нет, это слишком пошло! – беречь как драгоценность… Вот оно, верное слово… как и слово «очарование».

Словно рыцарь из старинной сказки, Эдмунд Фицгенри Тальбот, которому еще только предстояло делать карьеру, проспал эти часы на щите в разрушенной часовне любви! Простим же молодому человеку, юному глупцу, его пылкость и восторги! Теперь я понял, почему мир согласен слушать о них только из уст гения!

Что же я запомнил? Ничего определенного из того волшебного времени, лишь самый конец, когда нас вернуло к действительности ворчание Андерсона: «Чертов бал!»

– Бал, мисс Чамли, мы совсем забыли. Ведь будет бал! Бал, слышите! На всю ночь! Вы должны оставить для меня… какой?.. все танцы! А если нет, то хотя бы часть – бо́льшую, и еще самый длинный танец. Какой танец самый длинный? Котильон? Да! И аллеманда… Интересно, можно будет танцевать вальс?

– Не думаю, мистер Тальбот. Леди Сомерсет, как поклонница лорда Байрона, не одобряет вальсы. Правда, Хелен?

– Леди Сомерсет, заклинаю вас! Байрон – бесчувственный малый, а против вальса возражает из-за хромоты. Как лисица, что говорит «зелен виноград».

В спор вступили остальные. Марион соглашалась со мной и объявила, что в Англии (Шекспир hors concours) нет поэта, равного Александру Поупу. Сэр Генри утверждал, что большая часть из написанного им – вздор. Андерсон ворчал. Леди Сомерсет цитировала Байрона: «Стремите волны, свой могучий бег!».

– Хелен, нет, только не это! Или вы хотите меня отсюда выжить?

Серебряный купол разбился.

Леди Сомерсет остановилась посреди строки.

– Сэр Генри! – воскликнул я. – Нельзя ли идти вместе хотя бы до мыса Доброй Надежды? Капитан Андерсон расскажет, чего нам стоило создать впечатление, будто мы способны обороняться.

– Я бы все сделал, чтобы угодить вам, мистер Тальбот, но это не в моей власти. И потом – вам нечего бояться, с французами мы теперь друзья.

– Я не имел в виду…

Ко мне повернулся Андерсон:

– «Алкиона» – быстроходное судно, коль она дошла сюда из Плимута за такой срок. Несколько часов – и она скроется за горизонтом. – Повернувшись к сэру Генри, он добавил: – Вы, должно быть, основательно изучили ее ход, сэр.

– До самого Гибралтара снасти прямо-таки звенели. Говорю вам, сэр, мне постоянно приходилось поглядывать вверх. Мой старший офицер даже при ряби то и дело менял галс, чтобы не брать полный ветер. Пришлось сказать ему: «Беллами, – сказал я, – у нас ведь, черт побери, фрегат, а не торговое корыто». А ваш старший как управляется?

– Неплохо. Жаловаться не на что, сэр Генри, повезло нам. В Спитхеде, когда ветер был противный, он научил матросов уму-разуму.

– Противный ветер, ага. Вас бы к нам, в Плимутский залив – мы там застряли, как в заднице, и нас оттуда выволокли паровым буксиром. Черт возьми, никогда в жизни не испытывал такого потрясения!

– Дым, – простонала леди Сомерсет. – Дым из железной трубы! У меня накидка вся перепачкалась. А у Марион даже подушка почернела.

– Хелен!

– Вы же сами говорили, милочка. Помните, как мы намучились с вашим скальпом?

– Что вы, леди Сомерсет! – воскликнул я. – Мисс Чамли ведь не индеец! А что такое паровой буксир?

– Это, мистер Тальбот, выдающееся изобретение, – сказал сэр Генри. – И, клянусь, ничто, кроме творческого гения нашей страны, не могло его породить! Представьте себе судно с паровым котлом, энергия которого заставляет вращаться огромные гребные колеса с лопастями по обеим сторонам корабля. Колеса эти покрыты кожухом – иначе бы они взметали фонтаны воды.

– А внизу – сплошной огонь, – добавил капитан Андерсон. – Не нравится мне это. Случись котлу взорваться – вот вам и запальный фитиль для целого флота.

– И поскольку такое судно идет на колесах, – продолжил сэр Генри, – у него нет ни парусов, ни весел. Представьте, Андерсон, все время, когда нас тащили на буксире (пока мы не отдали швартовы и не легли на правый галс, чтобы обойти с востока Эддистоун), якоря у нас так славно болтались – а уж как гремели! – что якорной лапой начисто снесло матроса, который сидел в гальюне, да прямо вместе с толчком.

– В Портсмуте строят еще больший буксир, – сказал Андерсон. – Такие суда положат конец настоящему мореходству.

– У них, видимо, ограниченное применение, – заметила мисс Чамли. – И выглядят они скверно.

– От них столько грязи, – согласился сэр Генри. – Впрочем, нельзя не признать, что они тащили нас против ветра всего два часа – а верповаться пришлось бы целый день.

Я собрался с мыслями.

– Но разве большие паровые суда нельзя использовать в открытом море?

– Думаю, можно, мистер Тальбот, просто нет необходимости. В открытом море корабль и сам справится.

– А можно ли, чтобы военные паровые суда выходили из гавани на поиски противника?

«Господа офицеры» разразились смехом… Никогда прежде я не видал капитана Андерсона столь оживленным. До меня доносились только неясные обрывки фраз на моряцком наречии. Наконец, сэр Генри вытер глаза.

– Выпьем по бокалу, мистер Тальбот, а как войдете в правительство, занимайте, умоляю вас, любой пост, кроме адмиральского!

Мисс Чамли (я так растрогался, когда она бросилась меня защищать!) заговорила, словно маленькая героиня:

– Но, дядюшка, вы не ответили на вопрос мистера Тальбота! Я уверена, из него вышел бы прекрасный адмирал, или как это называется.

– Нечего смеяться над мистером Тальботом, – заявила леди Сомерсет. – А мне, сэр Генри, не терпится услышать, что вы ему ответите.

– Однако, леди Сомерсет, – сказал сэр Генри. – Я впервые вижу, как вы проявляете интерес к морскому делу. Я полагал, в этой области вас интересуют только какие-нибудь «златые кудри», поэзия и прочая романтика… Если строить подобные паровые буксиры, пригодные для сражения, придется удвоить численность экипажа, чтобы содержать такие суда в чистоте и постоянно топить углем!

Заступничество мисс Чамли меня подбодрило.

– Несомненно, инженерный гений британской нации преодолеет эти трудности.

– Выскажитесь, капитан, – предложил сэр Генри. – Голова у вас работает отлично, как и положено на флоте.

Казалось, что обвинение в наличии рассудка вызвало у капитана Андерсона некоторое возмущение. Так и до ума рукой подать!

– Если уж отвечать на нелепый вопрос, то возразить придется следующее: мы порой находимся в море месяцами. Судно, движимое силой пара, расходует уголь. Поскольку длина судна ограничена высотой древесных стволов, используемых для строительства корабля, такое судно не проплывет расстояния, превышающего то, которое позволяет перевозимый запас угля. Затем – если корабль военный – гребные колеса уменьшат количество орудий, а значит, и количество выстреливаемых ядер. И наконец, если во время сражения хотя бы одно ядро сломает непрочные лопасти колеса, судно станет неуправляемым.

– Вот нам и ответили, мистер Тальбот, – сказала мисс Чамли. – Нас разбили в пух и прах.

О, это милое «нас»!

– Что касается меня, капитан Андерсон, то мне ничего не понятно, – вмешалась леди Сомерсет. – В школе я была самая бестолковая.

– Ничто… – начала мисс Чамли; уголки ее рта поднялись, образуя восхитительную ямочку на правой (наслушавшись морского жаргона, я чуть было не сказал «правобортной») щеке, – ничто так не приличествует молодой особе, как должная степень невежества.

После этого замечания леди Сомерсет бросила на остальных дам многозначительный взгляд, и мы, мужчины, тут же поднялись. Дамы вышли, а сэр Генри показал нам, куда можно сходить. И стоял я, изгнанник из рая, рядом с капитаном Андерсоном, отдавая дань природе прямо в байроновский лазурный простор.

Расставание оказалось невыносимым – ах, эти приподнятые уголки губ! Господи, как быть дальше! Вот оно – то, что я всегда считал мифом, театральным приемом: любовь с первого взгляда, coup de foudre, сказка… Но, как заметила Марион, некоторые люди верят в сказки.

Может, так и есть. Да, может, так и есть.

Я направился в салон – к бренди. Дамы еще не вернулись, и меня обуял ужасный страх, что мы их больше не увидим. Я говорил какие-то безделицы, но сидел, так как остальные джентльмены не уходили. Они совсем завязли в своем просмоленном наречии. Капитаны говорили о некачественных болтах на нашем корабле, о том, что «Алкиона» отлично ходит бакштаг, о стеньгах, о пьяном лейтенанте – здесь сэр Генри ввернул любезность: дескать, именно это счастливое стечение обстоятельств позволило ему нас догнать. Оба джентльмена согласились, что подуй хоть легкий ветерок, им пришлось бы мучиться с матросами, которые неохотно исполняли бы свои обязанности из-за того, что им отказали в удовольствии. Оказывается, капитан Андерсон, хотя к нему и ходила депутация матросов просить о внеочередном «поднятии духа», разрешения не дал, несмотря на ошеломляющие новости. Он бы согласился, но только если бы судно стояло на якоре, поскольку вторая порция рома в день – верный путь развалить дисциплину. И так они говорили, говорили… Я был почти в отчаянии, когда, наконец, вернулись дамы. Салон, что вполне естественно, служил и столовой, и гостиной. Конечно же, леди Сомерсет – вопреки этикету! – ухитрилась посадить меня рядом с мисс Чамли, под кормовым окном, на скамью, которая, возможно, называется как-нибудь иначе – кормовая банка, например. Впрочем, какая разница! Благослови Господь леди Сомерсет!

Речь моя была, боюсь, совершенно бессвязной. Но виной тут не бренди и не долгое, бесконечно долгое время без сна. Меня постигло самое опасное из всех видов опьянения, опьянение постыдное и сладостное.

– Мисс Чамли, я прошу у вас аллеманду, и кадриль, и котильон…

– Что же мне выбрать?

– Все, если можно. Я не вынесу…

– Так будет неприлично, и вы это прекрасно понимаете!

– Тогда – да здравствует неприличие! Мы будем танцевать аллеманду вокруг грот-мачты, котильон от одного конца шкафута до другого, и…

– Мистер Тальбот, бедная беззащитная девушка…

– Полно, вы так же беззащитны, как «Алкиона». Не сомневаюсь, что ваш путь усыпан побежденными – не хуже, чем у сэра Генри. Теперь в списке и я.

– Я не столь безжалостна. Я вас отпускаю. Только…

– Что – «только»?

– Объявлен мир. Давайте же и мы присоединимся.

– Вы столь жестоки! Зачем вы меня отпускаете?!

– Все зависит от ветра. Ах, как я боюсь этой ужасной качки! Поверьте, mal de mer так гадка и так бесконечно унизительна, сэр, что даже юная особа перестает беспокоиться о своем жалком состоянии.

– И все же мы их уговорим.

– Приказы – ужасная вещь, мистер Тальбот. Я была в полной прострации, но сэр Генри, как ни умоляла его леди Сомерсет, не согласился свернуть ни единого паруса, чтобы замедлить ход. Видите, каковы пределы власти, которую вы мне приписываете.

– А вы сами просили его?

– В тот миг я, несчастнейшее существо, думала лишь о смерти. Хотя – вы только представьте! – когда выяснилось, что нас неотвратимо тянет к вашему кораблю, и мы не знали, друг это или враг, я нашла перспективу неминуемой гибели, коей я только что страстно желала, совершенно, совершенно невыносимой!

– Позвольте открыть вам секрет, мисс Чамли. Я носил личину отваги, но чувствовал то же самое, что и вы!

Мы рассмеялись.

– Уважаю вас за признание, сэр, и не выдам.

– А леди Сомерсет не испугалась?

Мисс Чамли наклонила ко мне темные локоны и прикрылась веером.

– Не слишком, мистер Тальбот. Думаю, она надеялась встретить самого Корсара.

Я громко рассмеялся.

– А потом любоваться нашим, как говорят матросы, грузом дров – с орудийными портами без пушек.

– Мистер Тальбот!

– Что ж, ладно. Но мы с вами договорились, не так ли? Вы оставите за мной столько танцев, сколько позволяют приличия, и даже больше.

– Если меня держат за руки, мистер Тальбот, мне остается только подчиниться. Но виноваты будете вы.

– Я буду тверд.

Возникла пауза. Я готовился предпринять единственную отчаянную попытку перевести пустой разговор на что-то более серьезное, но едва набрался духу сделать неслыханно смелое признание – «мадам, я поражен молнией», – то увидел, что леди Сомерсет напряженно улыбается. Капитан Андерсон поднялся. С упавшим сердцем я понял: наш визит заканчивается – должен закончиться. Не помню, как я ушел из зачарованного замка, как добрался до своей клетушки, думая (с комком в горле) – право, смешно! – о том, с кем она сейчас разговаривает, и кто… Впрочем, о чем я? Я не поэт, чье занятие – теперь я понимал – утешать людей в подобные минуты. «Всё – за любовь, пусть гибнет мир»! Именно такова была моя неожиданная и переполняющая страсть.

Острый приступ паники охватил меня при мысли о моем внешнем виде. Я ощупал голову и обнаружил среди волос противный твердый ком, сгусток засохшей крови, и теперь только и думал о том, какое сильное отвращение должна была испытать «молодая особа»!

Она, конечно, сама вежливость и… Но все же я был чисто выбрит, и моя одежда – ах, бедный Эдмунд, дурачок, какое падение, или нет – какой взлет… Нет, ни то ни другое, однако, как ты изменился!

Я страдал – о, как я страдал! – но променять эти страдания на… Лишь если кто-нибудь другой, который… О Боже! На «Алкионе» столько мужчин…

И я так и не выяснил, как Андерсон относится к дуэлям.

 

(8)

Дальше было хуже. Пылающий во мне огонь буквально выжег изнеможение, невидимое пламя создало временный запас силы, которая поддерживала меня, хоть я и упал на койку… Но мой словарный запас не годится для описания того, что приключилось со мной, с человеком, обладающим столь недюжинным умом и здравым смыслом! Я влюбился, влюбился глубоко и отчаянно! Я испытывал волнение и одновременно страх – страх оказаться в новом мире, для которого мой нрав никоим образом не пригоден и не приспособлен, в непредсказуемом мире, мире случая – она плывет в Индию, я – в Антиподию… Моя карьера… Удачный брак…

Эдмунд Тальбот (полностью одетый!) лежал на койке, сгорая от страстного желания, неспособный ни о чем думать, ни о чем более не грезящий, кроме как о нищей дочери священника!

Наконец, я опомнился и принялся звать Виллера, все громче и громче, пока он не явился.

– Черт возьми, да от вас ромом несет!

– Мы только приняли по маленькой, сэр. Мне должок вернули.

– А капитан Андерсон…

– Сэр Генри его убедил, сэр. Он настоящий джентльмен, этот сэр Генри.

– Очень хорошо. Немедленно соберите мои вещи и отнесите в каюту, где жил мистер Колли.

– Не могу исполнить, сэр.

– То есть как это?

– Приказа не поступало, сэр.

– Я приказываю!

– Но капитан…

– Я только что с ним беседовал. Он не возражает, а стало быть, и вам нечего.

Виллер заворчал, но я его прервал:

– Пока я не забыл: прежде приготовьте мне платье на вечер.

Бриджи, бальные туфли, чулки, фрак – этот малый в подсказках не нуждался, и скоро все было готово. Я переоделся и отправился в каюту Колли. Оказавшись в каюте по штирборду – то есть с правой стороны корабля, если смотреть вперед, в направлении более узкого его конца, – я чувствовал себя непривычно. Каюта была зеркальным отображением той, из которой я только что ушел, и после долгих недель, проведенных в каюте другого борта, я точно сделался левшой. До меня долетали звуки с носа и, конечно, разнообразные шумы со всех сторон. В заднем конце, где я сейчас находился, тоже шумели – из кают раздавались громкие голоса и смех. На кораблях происходил оживленный обмен визитами. Наказание за подобные поступки для большинства матросов было суровым, потому что подобные действия, совершаемые членами экипажа, именуются «самовольной отлучкой». Меж салонами двух кораблей сновало столько пассажиров, а меж кают-компаниями – столько младших офицеров, что атмосфера в этой части кораблей была много оживленней, чем в гостиной сэра Генри.

В дверь постучали.

– Entrez!

Вошел Саммерс – все та же поношенная форма и озабоченный взгляд.

– Мистер Тальбот, что это значит?

– Дружище, а почему вы не одеты для бала?

Он только отмахнулся:

– Вы сменили каюту!

– А, вон что. Мы, возможно, возьмем на борт мисс Чамли.

– Эдмунд, это невозможно!

– Чарльз, я немного не в себе. Не потолковать ли нам после?

– Вам, конечно, немало досталось, но каюта Колли…

– Не мог же я предложить мисс Чамли поселиться в каюте, где уморил себя бедняга Колли.

Саммерс без улыбки покачал головой.

– Разве вы не понимаете…

– Вздор, дружище. Почему вы не готовы для танцев?

Саммерс порозовел под загаром.

– Я не пойду на бал.

– Методист!

– Как я уже раз говорил, меня не учили танцам, мистер Тальбот, – сухо сказал он. – Кадриль, аллеманда, вальсы – все это меня миновало. Разве вы не помните, что я пробился с нижней палубы?

– Но матросы же танцуют!

– Не так, как вы.

– Все еще обижаетесь?

– То и дело. Но я вызвался стоять вахту во время бала – если конечно, затея удастся.

– Судьба не может быть настолько жестока, чтобы воспрепятствовать.

– Буду мерить шагами шканцы и размышлять о неожиданной перемене в нашем будущем.

– Вы о мире? Перемена? Нет, мистер Саммерс. Я усердно изучал историю. Перемен не будет. Единственное, чему учит нас история, – это то, что история никого ничему не учит.

– Кто это сказал?

– Я. Не сомневаюсь, что что-то подобное говорили и прежде, и еще не раз скажут – с той же малой пользой.

– Да вы циник.

– Я? Если бы вы только знали, дорогой Чарльз… Я взволнован и… – С губ моих едва не сорвалось слово «влюблен», но какие-то остатки самообладания удержали меня. – И слегка опьянел, частично оттого, что выпил немного бренди, и оттого, что не спал, думаю, лет несколько.

– Удары по голове…

– Они получены по моей собственной вине!

– На «Алкионе» есть врач.

– Ни слова, Чарльз. Он не пустит меня на бал, каковая перспектива ни секунды меня не радует.

Саммерс кивнул и удалился. Судя по шуму, настал час «представления». Я вытянул из рукавов манжеты и расправил кружева, сильно помявшиеся от долгого хранения. Отворив дверь своей новой каморки, я присоединился к толпе, пробиравшейся из коридора наверх, откуда предстояло смотреть даваемое матросами представление. Было весьма занятно наблюдать, как мимо меня проплывали мисс Грэнхем в голубом, миссис Брокльбанк в зеленом и мисс Зенобия во всех цветах радуги! Удивление при виде этого нарядного собрания сменилось настоящим изумлением, когда я выбрался на шкафут. Во-первых, сумерки превратились в ночь, более темную, чем обычно, из-за окутавшего нас сырого тумана. В ночи плавал небольшой островок. Наш маленький мирок был столь ярко освещен, что из крошечной точки посреди бескрайних пространств он превратился в обширнейшую арену. Матросы развешали кругом фонари – обычные и с цветными стеклами, – так что наши «улицы» и «площади» не только стали светлее, чем днем, но и заиграли разными красками. Повсюду висели флажки, фестоны и гирлянды искусственных, слишком больших цветов. Все смешалось – блеск дам, великолепие парадных мундиров, скрежет, гудение и звон оркестра, который изливал на нас веселье из какого-то укромного уголка в передней части корабля.

Дамы и офицеры «Алкионы» вышли на свою площадь; их процессия двигалась по улице, которая недавно была сходнями, к нашей площади, более просторной. У входа стоял наряженный юный мистер Тейлор – сама любезность – и проявлял к дамам внимание слишком пристальное для особы столь нежного возраста. Разумеется, мне пришлось выйти и отцепить его от мисс Чамли, поскольку он явно намеревался ее задержать. Я повел себя твердо, отогнал еще пару лейтенантов, с большим трудом усадил ее слева от капитана Андерсона и уселся рядом с ней с другой стороны. Раз уж матросы в насмешку прозвали меня лорд Тальбот, следует извлечь из этого выгоду! Я проделал все с решимостью и успехом, которые, надеюсь, сопутствовали бы нашей абордажной команде, если бы ей пришлось пройти испытание в деле. Леди Сомерсет сидела по правую руку от Андерсона.

Сэр Генри поднялся, и все собравшиеся – и на носу, и на корме – поднялись вслед за ним. Грянул оркестр и весьма торжественно исполнил «Боже, храни короля». По завершении гимна мы собрались усесться, но тут встал какой-то малый и завел «Правь, Британия, волнами» – и все охотно и с большой радостью подхватили. В заключение, разумеется, прозвучало «ура» в честь Его Величества короля, затем в честь французского короля, принца-регента, русского императора, потом в честь сэра Генри и его супруги, в честь капитана Андерсона; это – будь я проклят! – продолжалось бы всю ночь, если бы сэр Генри не произнес несколько приличествующих слов благодарности. Наконец все уселись, и вечернее представление началось. Вперед вышел какой-то человек и стал произносить торжественный адрес – в стихах, как он считал. То были, клянусь, самые хромые вирши из всех, когда-либо написанных.

Первым моим чувством было сожаление и стыд за выступающего. Однако же я вынужден признать, что мисс Чамли хихикнула без всякого сочувствия – совершенно как школьница. К моему удивлению, невысокий, морщинистый чтец умел декламировать. Лысая голова его то и дело поблескивала в свете фонарей. Он держал в руках несколько листов, и я сообразил, что адрес представлял собой плод совместных усилий. Выступающий не догадался, а может, ему не хватило бумаги, или недостало опыта, чтобы переписать все набело, и ему пришлось перебегать глазами с одного листа на другой, вытаскивать третий, который оказался вверх ногами, заглядывать куда-то к себе под мышку и обращаться к нам из такого положения. Кто-то из доморощенных пиитов определенно владел затасканными поэтическими приемами, потому что в какую-то минуту нас попотчевали высоким штилем, потому что французы —

Затем, через несколько строчек, нас вернули к теме мира:

Я наклонился к соседке и только хотел поведать о своем замешательстве, вызванном происходящим, как она, прикрываясь веером, прошептала, что не слышала ничего более забавного с тех самых пор, как на ее конфирмации епископ обратился к пастве. При этом свидетельстве ума в столь очаровательном создании я преисполнился восторга и уже собирался признаться, что она покорила меня еще более чем прежде, но меня прервал раскат смеха с полубака.

– Что он сказал, мисс Чамли?

– Что-то про Билли Роджерса. Кто он такой?

Я испытал потрясение, но виду, разумеется, не подал.

– Один из наших матросов.

Дальнейшего я не слушал – пока до меня не донеслось:

Ну разве можно так круто забирать к ветру! Должен заметить, к своему сожалению, что смех матросов смешался с неожиданными и весьма громкими аплодисментами. Это привело в замешательство нашего философа, и он смотрел вниз, залившись румянцем, равно как – наверное, впервые в жизни – и его достопочтенная нареченная. Я начал понимать, что настало время, когда матросам позволено дурачиться, и с некоторым изумлением прослушал вирши о мистере Брокльбанке; я даже умудрился выказать безразличие (несмотря на дружный хохот, который раздался с полубака!), когда чтец произнес:

Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:

– Как жестоко!

– Вы – сама рассудительность, моя… – ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, – …мисс Чамли.

Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.

Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:

Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.

– Это миссис Ист!

– Вы с ней знакомы, сэр?

– Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка – на волосок от смерти!

Миссис Ист запела.

Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина – ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони – в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню – странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная – незатейливая, как цветы шиповника, – до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне – точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница – ведь я уже и позабыл, что такое сон – и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами – передо мной – целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы – не знаю, как объяснить – слезы понимания. Песня закончилась, но никто не нарушил тишины, словно люди слышали какой-то отголосок и не хотели верить, что он уже умолк. Раздалось невнятное бормотание, которое переросло в долгие и, полагаю, искренние аплодисменты. Мисс Чамли сложила веер – он повис, прикрепленный к кольцу у нее на пальчике, – и три раза хлопнула в ладоши.

– Она хорошо поет, правда, мистер Тальбот?

– О да.

– Наш учитель пения потребовал бы большего вибрато и, конечно, отшлифовать манеру исполнения.

– Да. Думаю, да.

– Сэр, отчего вы?..

– Простите меня, мисс Чамли. Не забывайте, что я ушиб голову и еще не полностью…

– Извиняться следует мне. Отдаю должное вашей впечатлительности. Песня и вправду была такая трогательная, а исполнение – прекрасное. Такое бесхитростное! Это вас утешит?

– Меня утешает любое ваше слово.

– От таких ушибов скоро не оправляются, сэр. Вам нельзя испытывать сильных переживаний. Смотрите! Кажется, они собираются танцевать хорнпайп. Значит, наш разговор никому не помешает. Знаете, я однажды написала очерк на тему «Искусство и Природа». С трудом верится, правда? Хотя я боялась, что молодые особы слишком покорны, или лучше сказать – послушны долгу, но пока все изощрялись в красноречии, защищая Природу (ведь сейчас, знаете ли, модно верить в Природу), к своему замешательству я поняла, что предпочитаю Искусство! Тогда я и стала взрослой. Видите ли, думаю, я была единственной в приюте, кто понимал, что сироты – жертвы Природы и что Искусство – это их шанс, их надежда. Но со мной, смею заверить, обошлись весьма сурово.

– Бессердечные!

– Именно!

– Я пришел в себя, мисс Чамли, и прошу прощения.

– Я очень рада! Я пошла на жертвы, рассказав о своем злосчастном очерке. Леди Сомерсет ни в коем случае не должна узнать, что я выступила против Природы. Это глубоко ее потрясет. По ее мнению, Индия – царство Природы. По-моему, ее ждет разочарование.

– А вас?

– Меня? Мои ожидания не имеют никакого отношения к делу. Молодые люди – как корабли, мистер Тальбот. Они не решают ни своей судьбы, ни куда им плыть.

– Мне грустно слышать от вас такие слова.

– Полно, сэр, можно ведь что-то сделать! Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня грустили.

– И что же нам делать?

– Как что? Наслаждаться представлением, балом и, конечно же, обществом! Можно ли выразиться откровеннее?

Хорнпайп танцевали далеко не так искусно, как танцуют в театре. После него танцевали моррис. Вышли восемь человек в обычных блузах и соломенных шляпах. У них были деревянные мечи, которые они соединили в круг и под вялые аплодисменты подняли кверху. Потом появился «конь», который совершал всевозможные непристойности и гонялся за девушками. Он приблизился к месту, где сидели дамы, но ему весьма резко сказали, чтоб он убирался, откуда пришел. «Конь» так и сделал, но какой-то механизм задрал ему хвост самым непозволительным образом – кучеру, у которого конь сделал бы такое, немедля отказали бы от места. Сэр Генри поднялся, поблагодарил матросов за представление и пожелал им удачи. Оркестр перебрался в другое место и заиграл кадриль. Матросы не вняли намеку сэра Генри – наоборот, продолжая веселиться, они стали занимать наблюдательные посты.

Здесь следовало бы изложить содержание нашего с мисс Чамли разговора, но, думаю, беседа была достаточно пустая. Вопреки тому, что пишут в романах, трудно одновременно говорить и танцевать, особенно если вы всегда держались в стороне от этого рода общественной деятельности. Почти не видя от меня поддержки, мисс Чамли молчала, и мы двигались под музыку с тем чувством общности, которое прекраснее любых разговоров.

Вскоре я обеспокоился. Деверель, хотя и пребывал под арестом и получил запрещение пить, весьма неосмотрительно присоединился к нашему обществу. Поскольку офицеры были без шпаг, он ничем не отличался от других джентльменов и незамеченным веселился на балу. Ясно было, что Деверель в подпитии; более того, теперь, когда кругом рекой лилось вино и веселье, он взял бокал и, несмотря на недвусмысленный запрет капитана, дерзко выпил его залпом. Затем он пригласил мисс Чамли на следующий танец, на который я ангажировал – без всякого на то желания, но, надеюсь, с приличной серьезностью – леди Сомерсет.

Так как я усердно пытался вспомнить фигуры танца и поддерживать разговор со своей дамой, меня хватало только на то, чтобы приглядывать, как ведет себя Деверель. Он если не приставал, то по меньшей мере пытался произвести впечатление на партнершу. Леди Сомерсет высказала мнение, что аллеманда с ее шагами и круговыми движениями – танец более «естественный» (под этим она, полагаю, подразумевала «более близкий к Природе»), чем традиционная кадриль. Деверель сжимал руку мисс Чамли… Черт бы его побрал! Леди Сомерсет похвалила усердие наших матросов, которые так надраили палубу, что она не отличалась, право, совсем не отличалась от пола в бальном зале. Деверель положительно заигрывал с партнершей. Я пропустил два па.

– Нет, нет! С правой ноги, сэр!

Кое-как нам удалось попасть в такт. Я умолял леди Сомерсет позволить ее протеже пересесть на наш корабль – там есть каюта, – иначе столь нежное существо будет страдать и дальше. Но леди Сомерсет неожиданно проявила настоящий здравый смысл, как выяснилось впоследствии.

– Полноте, мистер Тальбот. Нам известно, кто страдает, а кто будет страдать и дальше.

– Я не могу позволить, чтобы обстоятельства оказались сильнее меня!

– Естественное желание для молодого человека. Это материя поэтическая, но мне, поклоннице муз, отведена роль, которую высмеивают все поэты.

– Нет, мадам!

– О да. Если бы вы были в себе, мистер Тальбот, и не страдали от ушибов, вы видели бы все в другом свете. Марион находится под моей опекой. Она должна остаться на «Алкионе». И никак иначе. Утром вы придете в себя и… и…

Больше она ничего не произнесла, и некоторое время мы танцевали молча. Похоже, поведение Девереля докучало мисс Чамли, но я ничего не мог поделать. Однако… Если гора не идет к Магомету…

Танец кончился, чему я был весьма рад, как и тому, что мисс Чамли едва позволила Деверелю проводить ее на место, причем, не скрываясь, шла отдельно от него.

Возвратив леди Сомерсет ее супругу, я подошел к мисс Чамли и обнаружил, что на моем месте, склонившись к ней, сидит Деверель.

– Мистер Деверель, это мой стул.

– Эдмунд, лорд Тальбот. Поздравляю с повышением, мой мальчик. У вас самый высокий титул во всей Атлантике – отличный щелчок для Гремящей утробы и Бурдюка с ветрами.

Мисс Чамли, которая не успела удобно расположиться на стуле, быстро предложила подышать воздухом, потому что, сказала она, усиленно обмахиваясь веером, «атмосфера тут нестерпимая для того, кто недавно отбыл из Англии». Я предложил ей руку, и мы поднялись к поручням шканцев, где по крайней мере после тесноты было свободно. Хотелось бы мне создать фон для беседы – со всеми атрибутами тропической ночи: звездами, морем темного бархата, испещренным фосфоресцирующими блестками, но увы! Шанс использовать такую декорацию я потратил на интрижку с мисс Брокльбанк, которой теперь стыдился и которая, казалось мне (пусть это и смешно), меня испачкала. Я чувствовал себя до того грязным – если бы только она знала… это юное и нежное существо не вынесло бы даже моего прикосновения! Да, и кто же теперь методист?

А сцена между тем соответствовала ощущению моего нового состояния: плотный туман, пропитанный зловонием из-за долгого пребывания в одном месте двух переполненных кораблей. Мы стояли лицом друг к другу у поручней. Я смотрел вниз, на нее; она смотрела вверх, на меня. Веер двигался все медленнее и медленнее. Губы ее раздвинулись, словно она что-то беззвучно произнесла. Нет, простому смертному этого не стерпеть.

– Мисс Чамли, я что-нибудь придумаю. Мы не должны расстаться! Неужели вы не чувствуете, не понимаете? Я предлагаю вам – что же я могу вам предложить? Испорченную карьеру, и весь остаток жизни, и…

Но Марион почти не слушала. Она смотрела вниз, на шкафут, затем, взволнованно дыша, быстро повернулась в другую сторону. Я тоже глянул вниз. Деверель опустил бокал, который поднял в ее честь, вытянул правую руку и, держась за мачту, проковылял три шага. Скрестив ноги, он схватил бокал с подноса, что проносил мимо Филлипс, и с видом, который иначе как отчаянной бравадой не назовешь, поднял его в сторону капитана Андерсона – и выпил! Действо это, следует помнить, происходило на глазах у публики с обоих кораблей – на глазах у всего населения нашего города! Капитан Андерсон нагнулся на стуле вперед, опуская голову, и хоть он и сидел к нам спиной, я знал, что он выпятил нижнюю челюсть и угрожающе набычился. Следующий танец еще не начался, оркестр не играл. Каждое слово капитана было слышно всем.

– Мистер Деверель, вы под арестом и вам запрещено пить. Немедленно вернитесь к себе и не выходите.

Никогда я не видал столь злобного взгляда, как тот, которым Деверель одарил капитана. Лейтенант поднял бокал – не так, как поднимают, чтобы пить, – замахнулся, словно хотел метнуть его в Андерсона, но, должно быть, некий проблеск здравого смысла остановил его. Он отворотился и швырнул бокал в шпигат.

– Чертов Андерсон!

К Деверелю подскочил Камбершам и схватил за плечо:

– Тихо, болван эдакий! Молчите уже!

Он сердито встряхнул лейтенанта и наполовину увел, наполовину уволок прочь. Они скрылись в коридоре под полуютом. Кругом раздались громкие голоса и смех. Грянула музыка.

– Мисс Чамли, давайте останемся здесь.

– Не могу же я разочаровать мистера Тейлора.

– Маленького Томми! Ну, он у меня выслушает… Пусть бережет уши… Смотрите! Вон его ведет мистер Аскью, и как раз за ухо. Видно, совершил какую-то провинность. Вы лишились партнера, мадам, и потому мы останемся здесь, покуда не кончится танец, а затем я снова буду вас просить. Или вы возражаете?

– Я ваша пленница.

– Если бы так! Но вы милосердны и вняли моей искренней мольбе.

Внизу сэр Генри и капитан Андерсон поднялись с мест.

– Прошу вас на несколько слов, сэр Генри. На мостик?

Оба капитана поднялись по трапу на шканцы.

Мисс Чамли прошептала:

– Может, нам вернуться?

Я прижал к губам палец. Капитаны прошли мимо нас и еще раз поднялись по трапу. Они расхаживали взад-вперед, и до нас, то приближаясь, то удаляясь, долетали их голоса.

– …из тех Деверелей? Вот несчастье!

Потом:

– Нет, нет, Андерсон. Для военного суда нужно время. А у меня, вы знаете, четкий приказ.

И еще:

– Надеюсь, вы так или иначе изыщете способ понизить в должности того, кому имеете право сами присудить наказание – вот молодой болван! К тому же – Деверель! Нет, нет, Андерсон. Это ваше судно и ваш человек. Я ничего, знаете ли, не слыхал: увлекся беседой с нареченной мистера Преттимена. Выдающаяся женщина.

Мисс Чамли снова прошептала:

– Нам следует вернуться.

– Мы на виду у доброй половины нашего маленького мирка, мисс Чамли. Боже, что они собираются делать?

На полубаке собрались матросы. Они танцевали собственную кадриль! Их кадриль, скажу без обиняков, пародировала нашу, и пародия была мастерски исполнена! Думаю, паршивцы и сами не понимали, насколько ловко они нас высмеивали. Они, конечно, не исполняли полагающиеся фигуры танца, но двигались более чем величавой поступью, приседая и кланяясь, и немало преуспели в своей затее. Юнец в юбке из парусины, который чуть не падал в обморок всякий раз, как с кем-то встречался, несомненно, изображал леди Сомерсет! Появился немолодой приземистый человек, на плечах которого сидел юнга. Вместе они достигали немалого роста, и остальное общество выказывало им презабавное почтение. Стоял шум, смех, все хлопали, и музыка – танец, которого лишился юный мистер Тейлор, – была едва слышна. Мисс Чамли с горящими глазами наблюдала за танцующими на полубаке.

– Какие они веселые, радостные! Если бы я только…

Некоторое время она молчала, но я ждал, и она промолвила:

– Вам не понять, сэр.

– Так объясните.

Она покачала головой.

Сэр Генри и капитан Андерсон спустились со шканцев и возвратились на почетные места сбоку от танцующих.

– Нам пора возвращаться, сэр.

– Одну минуту! Я…

– Прошу вас – не говорите ничего. Поверьте, я понимаю наше положение даже лучше, чем вы. Ничего не говорите!

– Я не могу оставить вас, удовлетворившись лишь любезным словами, которыми вы наградили бы любого из здешних кавалеров.

– Начинается котильон!

Мы спустились и заняли места для последнего танца.

Тут же зазвенели судовые колокола, раздался гудок боцманской дудки, и гласа власти заговорили в унисон:

– Слушай! Слушай! Отбой! Отбой!

Просто изумительно, с каким повиновением (несмотря на все веселье и двойную порцию рома) матросы отправились по местам. Оркестр сэра Генри и несколько наших переселенцев – мисс Ист в их числе – остались, чтобы досмотреть представление до конца. Во время танца мы почти ничего не говорили, хотя, как всем известно, котильон создан для разговоров. Я едва его вынес.

Танец кончился; хотелось сказать – «наконец-то кончился», поскольку для меня это было скорее испытание, чем удовольствие. Кое-кто из пассажиров «Алкионы» попрощался с капитаном Андерсоном и отбыл, то же самое сделали и офицеры. Сэр Генри собрал свою супругу и огляделся. Леди Сомерсет решительно повела его по сходням. На кораблях тут и там гасли фонари. Капитан Андерсон, превратившийся в расплывчатую фигуру, стоял у грот-мачты, созерцая то, что несколько минут назад было бальным залом, словно пытался оценить нанесенный кораблю ущерб. Мисс Чамли направилась к сходням. Я отважился удержать ее за руку.

– Повторяю, я не в состоянии отпустить вас, не услыхав ничего, кроме пустых любезностей, которые вы могли бы сказать кому угодно! Задержитесь хоть на мгновение…

– Понимаете, я – Золушка, и мне пора убегать.

– Скажите лучше – умчаться в золотой карете.

– О, она превратится в тыкву!

С палубы «Алкионы» долетел сладкий голосок леди Сомерсет:

– Марион, дорогая!

– Тогда хотя бы скажите, что вы относитесь ко мне не так, как ко всем прочим!

Она повернулась ко мне, в сумраке засияли ее глаза; до меня донесся шепот – такой выразительный, каким только может быть шепот:

– Конечно, не так!

Она ушла.

 

(9)

У меня хлынули слезы. Боже мой, я – корабль, давший течь; корабль, который держался, но теперь раскололся сверху донизу. Ноги мои приросли к палубе – на этот раз, к счастью, не от страха. Будет ли у меня шанс? Не думаю. Разве что…

Капитан Андерсон повернулся ко мне, пробурчал: «Спокойной ночи, Тальбот», и собрался подняться по лестнице. Внезапно сверху спустился, или, пожалуй, упал, Деверель. Держа в руке лист бумаги, лейтенант приблизился к Андерсону и замер перед ним. Он ткнул бумагу в лицо капитану.

– Просьба об отставке… частное лицо… официальный вызов…

– Отправляйтесь спать, Деверель! Вы пьяны!

И тут, в полумраке, освещаемом далеким светом кормового фонаря, произошла самая необычная сцена: Деверель попытался сунуть бумагу капитану, но Андерсон отступил. Происходящее казалось глупой и несмешной пародией на догонялки или жмурки. Капитан, увертываясь, топтался вокруг мачты, а Деверель его преследовал. Не понимая, что Андерсон старается укрыться от возможного удара и удержать своего офицера от серьезного преступления, Деверель с криком «Трус! Трус!» продолжал преследование. За ним погнались Саммерс и мистер Аскью вместе с Гиббсом. Один из них врезался в капитана, и Деверель, подошедший вплотную, наконец-то настиг свою жертву. Неизвестно, было ли столкновение намеренным, но Деверель решил, что было, и торжествующе закричал, однако мгновенно исчез под кучей навалившихся на него офицеров. Капитан, тяжело дыша, прислонился к мачте.

– Мистер Саммерс!

Приглушенный голос Саммерса донесся из самого низа кучи:

– Сэр…

– В кандалы его.

Раздался животный рев Девереля, и куча тел задергалась. Вой продолжался, лишь ненадолго прервавшись, когда Деверель вонзил зубы в мистера Гиббса, который в свой черед завыл и зачертыхался. Толпа дерущихся двинулась на ют, где и скрылась. Туманная фигура сэра Генри появилась на шканцах «Алкионы». Он, похоже, вглядывался в нашу сторону, но ничего не сказал.

Куда-то пробежал юный мистер Виллис без сюртука. Капитан Андерсон, тяжело и быстро дыша, возвышался над измятым листом, лежавшим на палубе. Он обратился ко мне:

– Я его не принял, мистер Тальбот. Прошу вас это засвидетельствовать.

– В каком смысле «не приняли», сэр?

– Я не согласился принять его. Даже пальцем не шевельнул.

Я ничего не ответил. Вернулся Виллис. За ним шел пожилой моряк, державший в руке что-то позвякивавшее.

– Что за черт?

– Это кузнец, – сказал капитан Андерсон со своей обычной резкостью. – Он должен заковать заключенного.

– Черт побери! Черт побери!

Прибежал Саммерс.

– Сэр, он не двигается. Он упал. Думаете…

Я буквально почувствовал, как Андерсон насупился.

– Выполняйте приказ, мистер Саммерс. Если вы так деликатны, позже получите письменное подтверждение.

– Есть, сэр. Благодарю вас, сэр.

– Дальше: эта бумага на палубе – вещественное доказательство. Обратите внимание, я к ней не прикасался. Будьте добры поднять ее и сберечь. Позже у вас потребуют ее предъявить.

– Есть, сэр.

– Мистер Тальбот, вы все видели?

Я не отвечал.

– Мистер Тальбот!

Как лучше для бедного Девереля? В моей голове, не озабоченной более ничем, кроме отсутствия Марион Чамли – моей возлюбленной, моей святой! – не оставалось места для суровостей закона или каких-то расчетов.

– Я не желаю вмешиваться в служебные дела.

Капитан Андерсон издал двойной звук, который у романистов принято обозначать неподходящим сочетанием букв: «Ха! Ха!». В нашем же случае оно не просто не годится, ибо вводит в заблуждение. Изданный капитаном звук полностью выразил его мнение обо мне и моих поступках – и весьма бесцеремонно. Это отнюдь не походило на веселый смех. Наверное, такой звук издает, если верить Ветхому Завету, боевой конь «на поле брани». Капитан показал свое ко мне отношение таким способом, что это невозможно обозначить на бумаге, дабы передать третьим лицам. Его мнение явно было нелестным. Но все во мне уже подчинялось некоему колдовству, сладкому очарованию, и двигало мной стремление спрятаться, погрузиться в эту сладость – и уснуть, впервые за сколько-то там дней… или лет.

Я рассердился.

– Черт побери, чего вы от меня ждете? Я не меньше вас понимаю теперешние обстоятельства и свою в них роль.

– Не думаю, сэр.

– Вполне возможно, что все, здесь сказанное, придется повторить под присягой. Я не намерен спешить!

Капитан Андерсон нахмурился, коротко кивнул и протопал на мостик. Я поднял голову. Где-то внизу раздавались удары молота по железу.

Я прошел к сходням, где у одного конца все еще стоял морской пехотинец, а у другого – солдат. Я вернулся тем же путем, на цыпочках поднялся на шканцы и прислонился к поручням – хоть как-то определить, где именно за деревянной стенкой пытается заснуть Марион. Через палубу прошел сэр Генри.

– Сэр Генри!

– Вот так потасовка, черт побери! Все улажено?

– Сэр Генри, мне нужно с вами поговорить.

– Черт возьми! Все знают, что Сомерсет никогда не откажет в любезности Фицгенри. Проходите, мой мальчик, – нет, не сюда! Хотите шлепнуться в море? Сюда, по сходням.

Я перешел на «Алкиону», и он встретил меня у среза полуюта.

– Речь, разумеется, о малютке Марион? Очаровательная девушка, но если вы желаете переписываться, то вам следует получить дозволение у леди Сомерсет…

– Нет, нет, сэр Генри! Речь о большем…

– Бог ты мой! Вот плутовка!

– Она само совершенство, сэр. Я умоляю вас позволить мне перейти на «Алкиону».

– О Господи! Да вы…

– Я Магомет.

– Боже! Вы пьяны, черт побери, вот что!

– Нет, сэр! Я хочу пересесть на ваш…

– А ваша карьера, юноша? Ваш крестный, ваша матушка, – разрази меня гром! – что с ними будет?

– Я…

Но что «я»? Где я и что я?

– Я готов для вас на все, но это превосходит любые границы!

– Умоляю, сэр!

– Ах, я и забыл! Вы же сильно ушибли голову, мой мальчик! Так, на этом и закончим.

– Прошу вас!

– Эй, там, помогите-ка!

Откуда-то появились Саммерс и Камбершам. Наверняка и солдат на корме помог. Я отчетливо помню, как они меня тащили, а я думал: «Если Марион услышит, что происходит, она никогда мне не простит». Меня втолкнули в каюту. Виллер стащил с меня туфли и мои «невыразимые». В каюте стоял резкий запах опия.

Вероятнее всего, что, не обладая присущим Колли даром излагать события, я никоим образом не смогу описать своего смятения. Не знаю, в какую минуту я впал в горячку, и даже не знаю – об этом размышлять и вовсе страшно, – когда же я впал в горячку прежде? Врача «Алкионы» подняли с постели и послали к нам на корабль осмотреть меня, хотя я о том совершенно не помню. А что, если просто был молодой человек, терзаемый настоящей лихорадкой, вызванной тройным ударом по голове; молодой человек, которому пригрезился и обед на «Алкионе», и остальное? Но нет. Меня уверили, что все это происходило и что вел я себя с élan, присущим молодым людям – до тех пор, пока не отправился на соседний корабль поговорить с сэром Генри. Затем, словно вдруг отказал какой-то тормоз, я временно потерял рассудок. Разумеется, помню как – не дрался, а… – сопротивлялся людям, которые пытались меня утащить. Помню, как отчаянно убеждал я своих сиделок – или тюремщиков, – что мне абсолютно необходимо перейти на «Алкиону» – и это было чистейшей правдой, но было воспринято ими как еще одно доказательство умственного расстройства, причиненного ушибами головы.

После, когда с меня снимали одежду, я обнаружил, что совершенно не в силах ничего сказать и лопочу какие-то бессвязные слова. Лежал я в каюте Колли, потому что когда меня принесли в мою прежнюю каюту, там, разумеется, оказалось пусто; и поволокли меня через коридор, и втащили, не без опасности для головы, в каюту, ставшую вечным напоминанием об этом несчастном. Врач с «Алкионы», говорят, посоветовал отдых и пообещал полное выздоровление, поскольку череп мой не треснул. Бормоча что-то, не понятное ни другим, ни мне самому, я лежал, а меня держали – и каким-то образом ухитрились влить в меня столько маковой настойки, что я попал к ангелам и запел. И так, то распевая, то плача от радости, я наконец погрузился в то, что принято называть целительным сном.

Если исцеление означает понимание своей ситуации, да выберут все болезнь! Я то и дело пытался выплыть из тьмы, вынырнуть, вернуться к сознанию, или, раз уж цель снотворного – поднять меня на седьмое небо, то скажем так: я пытался погрузиться, плыл и нырял, но никак не мог донырнуть до сознания. Помню лица – Чарльз Саммерс, как и следовало ожидать; мисс Грэнхем, миссис Брокльбанк. Мне сказали, что я упрашивал мисс Грэнхем спеть. О, как унизительна лихорадка! Убожество, унизительная необходимость совершать все отправления прямо в комнате. И вдобавок – словно мало этого унижения – я сам же и увенчал себя дурацким колпаком; вина моя в неуклюжести! Я повинен в том, что не придумал ничего лучшего, кроме как стучать головой о дерево, пока прочие пассажиры послушно помогали готовиться к обороне! Больной или здоровый, я мог яриться лишь на себя и на свою судьбу.

Ко мне частично возвратился разум. Он уносился в дальние пределы, а теперь вернулся. Корабль качало, и голова моя на подушке моталась то в одну сторону, то в другую. Я лежал, как лежал уже бесчисленное количество раз, и тут вдруг меня словно обожгло: мы движемся! Ветер дует, море ожило, и мы плывем!

Мы не стояли в штиле; волны колыхались и катились. Помнится, я закричал, вывалился из койки и с трудом растворил дверь в коридор. Выбравшись на палубу, я поднялся по трапу и стал карабкаться по вантам, завывая что-то бессмысленное.

Да, помню. Я восстановил этот эпизод во всей его абсурдности. Корабль идет по морю; волна боковая, ветер сильный. Несмотря на ветер, судно едва движется, потому что сломанные мачты не позволяют поднять все паруса. На палубе, слава Богу, есть несколько человек. Из-под полуюта, шатаясь, выскакивает молодой изможденный и взлохмаченный безумец в ночной рубашке, которая полощется на ветру, обрисовывая исхудавшее тело. Он влезает на ванты и, крепко уцепившись, смотрит вперед, на пустой горизонт, и вопит:

– Вернись! Вернись!

Меня сняли. Говорят, я не сопротивлялся, дал себя унести, словно труп, и уложить в каюте Колли. Помню, что Саммерс вынул из замка ключ и вставил его снаружи. Некоторое время посетители отпирали дверь и, уходя, запирали ее за собой. Я опустился до положения сумасшедшего или заключенного. Помню, как Саммерс ушел в первый раз, и я остался один; лежа на спине, я зарыдал.

 

(10)

Никто не может рыдать вечно. Наступило время, когда в мою озабоченность собственной скорбью впервые влилось, а затем и выместило ее ощущение, что корабль раскачивается иначе, как-то недовольно и тревожно; в иные моменты казалось, что он не просто сердит, а разъярен.

Я слишком ослабел, чтобы понять происходящее или противостоять испугу, и при мысли о том, что меня, обессиленного, бросили на тонущем корабле, впал в поистине детскую панику. Я вспомнил, наконец, с Божьей помощью, что можно же позвать Чарльза Саммерса, и рявкнул на появившегося вместо него Виллера:

– Мне нужен мистер Саммерс! Найди его!

В течение продолжительного срока корабль изо всех сил старался вытряхнуть меня из койки. Наконец появился Чарльз. Он стоял в распахнутых дверях и хмуро смотрел на меня.

– Вы опять, Эдмунд? Что на этот раз?

Его слова застали меня врасплох.

– Простите. У меня, кажется, была лихорадка.

– Виллер, вы свободны. Мне нужно поговорить с мистером Тальботом. Послушайте, Эдмунд, я сейчас тут за старшего…

– За кого?

– Вы даже не представляете, сколько у меня обязанностей. При величайшем желании я могу уделить вам совсем немного времени. Так что на этот раз?

– Качка! Она меня убивает.

– Господи, Эдмунд, да вы же в самом низу. Послушайте. Вы ушибли голову. Врач с «Алкионы» сказал, что у вас отсроченная контузия. Он прописал вам отдых и покой.

– При такой качке невозможно ни то ни другое.

– С качкой ничего не поделаешь. Вам полегчает, если я объясню, в чем дело?

– Наверное, я успокоюсь, если пойму, что мы не тонем.

Он помолчал, потом рассмеялся.

– Что ж, ладно. Вы представляете себе устройство часов?

– За кого вы меня принимаете? За часовых дел мастера? Я умею заводить репетир, того и довольно.

– Вот-вот. Начинаю узнавать старину Эдмунда.

Он собрался сказать что-то еще, но его остановили вопли, раздавшиеся из каюты где-то неподалеку. Возможно, это были дети Пайка – повздорили до припадка истерии. Чарльз решил не обращать внимания и произнес:

– Корабль – это маятник. Чем маятник длиннее, тем реже он совершает колебания. Рангоут у нас укороченный, другими словами, наш маятник стал короче, что ускорило его колебания. У корабля, полностью лишенного мачт, период колебаний такой короткий, что их невозможно вынести, людей трясет, они болеют и теряют силы. Думаю, так погибло немало судов.

– Но мы не погибнем?

– Конечно, нет. Самое большее, чем грозит нам эта качка – неудобство для пассажиров. Им, конечно, нужна любая мыслимая поддержка. Джентльмены – кто смог – собрались в салоне. Они говорили о вас и жалели, что вас там нет.

Я с трудом сел в койке.

– Примите мои извинения, мистер Саммерс. Возьму себя в руки и сделаю, что смогу, постараюсь подбодрить остальных пассажиров.

Чарльз засмеялся, но достаточно дружелюбно.

– Из глубин отчаяния к славной решимости – меньше чем за десять секунд! Вы гораздо подвижнее, чем я предполагал!

– Ничего подобного!

– Ладно. Эти господа будут вам рады, хотя лучше бы вы последовали примеру дам и оставались на месте.

– Я и так слишком долго провалялся.

Чарльз вынул ключ из наружной скважины и вставил его в замок изнутри.

– В любом случае, Эдмунд, будьте осторожны. Помните: одна рука – для дел, другая – чтобы держаться. Вам я бы посоветовал держаться обеими руками – вашей голове уже и так досталось.

С этими словами он ушел.

С величайшей осторожностью я выкарабкался из койки и стал изучать себя в зеркале. Вид мой привел меня в смятение. Я сильно зарос, лицо исхудало так, что казалось костлявым. Я провел пальцем по торчащим скулам, потрогал выпуклый истончившийся нос, откинул со лба волосы. Совершенно невозможно, чтобы череп так уменьшился.

Я кликнул Виллера, который явился немедля, из чего явствовало, что он торчал за дверью. Я попросил его помочь мне одеться, отверг предложение побрить меня и сделал это сам, изведя чашку воды, которая была чуть тепловатой, когда я начал, и ледяной, когда закончил. Однако я умудрился провести всю процедуру, ограничившись лишь одной меткой на левой щеке, что, учитывая качку, было существенным достижением. Виллер не уходил. Он извинился за настоятельное предложение непрошеного совета, но порекомендовал, что коль скоро я намерен присоединиться к джентльменам в салоне, лучше надеть резиновые сапоги, поскольку на палубе много воды.

Широко расставив ноги, я ковылял, цепляясь за леера, протянутые вдоль пассажирских клетушек. Корабль сердито тряс меня. По темной обшивке коридора скатывались потоки воды. Я сразу понял, что продвижение мое затруднено не только слабостью. Действие, которое раньше было утомительным, теперь стало непосильным испытанием.

Не знаю, о чем говорили собравшиеся, но когда я вошел, в салоне царило молчание. Все сидели за главным столом, прямо под кормовым иллюминатором. Мистер Боулс, помощник поверенного, сидел на краю скамьи; Олдмедоу, молодой офицер, устроился слева от него; рядом с Олдмедоу, слева же, разместился мистер Преттимен. Напротив них сидел мистер Пайк. Я бегом достиг стола и рухнул рядом с ним на скамью. Олдмедоу взглянул на меня поверх носа. Голову он держал высоко не по причине заносчивости. У них в полку носили шлемы необычной формы, что вынуждало офицера задирать подбородок, и Олдмедоу к этому привык. Сам он человек весьма мягкий и отнюдь не воинственный.

– Тальбот, надеюсь, вам лучше? Хорошо сделали, что пришли.

– Благодарю, я совершенно поправился.

Это была ложь, но оправданная. Однако она не удалась, потому что мистер Боулс покачал головой.

– Непохоже, мистер Тальбот. Впрочем, всем нам несладко.

– Ну что вы! Качка приободряет!

– Меня – нет. И женщин с детьми тоже.

Словно в подтверждение его слов, горизонт в большом кормовом окне быстро изогнулся, затем провалился вниз. Мокрый пол под нами вздыбился, потом упал, лишив нас опоры. Лоб мне покрыла испарина.

– Думаю, джентльмены…

Но Боулс, чей желудок был, казалось, равнодушен к выходкам корабля, продолжил:

– Теперь вы здесь, сэр, и лучше вас сразу кооптировать. Наши колебания…

– Это все из-за сломанных мачт, джентльмены. Маятник, который…

Боулс поднял руку:

– Я имел в виду не эти колебания, сэр. Наш комитет…

– Подумайте о моих детях, мистер Тальбот. И о миссис Пайк, разумеется. Но мои малышки, Арабелла и Фиби…

Я напрягся и издал звук, который, как надеялся, примут за непринужденный смех.

– Джентльмены, вы меня удивляете! Британия, конечно, правит волнами, но…

– Мы полагаем, что средство есть.

– Какое? Не представляю, какое вы нашли средство от трудностей, в нашем положении неизбежных. Или у вас имеется некая хитрость, наподобие той, которую измыслил бедный мистер Драйден? Помнится, в «Annus Mirabilis» он описывает битву с голландцами, и, когда ядром снесло мачты, матросы «воздвигли их выше, чем прежде».

– Мистер Тальбот…

– Знаете, даже такому сухопутному юнцу, как я, это представляется верхом абсурда. Думаю, что…

– Сэр, председателем нашего заседания избран мистер Боулс! – воскликнул Преттимен. – Вам угодно перенести заседание или покинуть нас?

– Позвольте мне, мистер Преттимен. Мистера Тальбота можно извинить, поскольку он счел наше собрание за обычную встречу. Итак, сэр. Мы учредили особый комитет и пришли к определенному решению. Мы хотим поставить капитана в известность не столько о нашем мнении – поскольку сомнительно, что у нас есть право иметь мнение, – сколько о наших переживаниях. Я тут набросал самое основное. Первое: непрерывная продолжительная качка корабля во время его движения при теперешнем его неустойчивом положении представляет настоящую угрозу жизни и здоровью людей – в особенности это касается детей и женщин. Второе: представляется, что существует возможность улучшить ситуацию, изменив курс, уйдя от ветра и направившись в какой-нибудь южноамериканский порт, где имеются условия для ремонта судна и поправки нашего здоровья.

Я покачал головой:

– Если бы такое изменение было необходимо, офицеры позаботились бы.

Олдмедоу каркнул в воротник – так подобные субъекты изображают смех.

– Ради Бога, Тальбот! Они заботятся о корабле и о матросах, а о нас побеспокоятся, когда рак свистнет, причем о солдатах в последнюю очередь!

– Но изменение курса задержит нас на неопределенный срок.

– Арабелла и Фиби…

Боулс воздел руку:

– Одну минуту, мистер Пайк. Мы надеялись, что вы, мистер Тальбот, примете нашу сторону. Но вообще-то играет ли ваше участие какую-либо роль?

– Прошу прощения, сэр?

– Не поймите меня превратно. Я хотел сказать, что решение не за вами и не за мной, а за капитаном. Все, что мы сейчас намерены сделать – довести до него наше желание. Я должен вас уведомить, мистер Тальбот, – вы были in absentia выбраны… как бы выразиться?.. Ну, скажем представителем.

– Черт возьми!

– Больше никто не годится, и мы это понимаем. А вот если вы приведете к капитану бедную малютку Фиби, снимете с нее сорочку и покажете ему сыпь, то, думаю, не было бы…

– Мистер Пайк, побойтесь Бога!

– О, если это ниже вашего достоинства, я сам ее отведу…

– Черт бы побрал вашу дерзость, Пайк! Я отведу и ее, и их обеих, и кого угодно! Только, ради Бога, дайте мне подумать! Я был…

Я опустил голову на вспотевшие ладони.

…до боли влюблен в девушку, что скрылась за качающимся горизонтом, голова раскалывается, все болит – внутри и снаружи, а во рту привкус тошноты.

Боулс заговорил мягче:

– Следует признать, мистер Тальбот, что мы все в ваших руках. Никто другой, по-видимому, не может оказать на него влияния. Ваш крестный…

Я покачал головой, и он умолк. Я задумался.

– Вы избрали неверный путь. Ваше обращение к капитану – крайнее средство. Лично я не согласен, что нам следует менять курс. У детей часто бывает сыпь. Вот хотя бы мои младшие братья… Нужно терпеть и плыть через эту пустыню, пока мы не достигнем цели. Но вы затронули мое… Я попытаюсь убедить старшего офицера, чтобы он передал капитану ваши пожелания. Если старший офицер не согласится, или если капитан не станет его слушать, тогда так и быть, пойду к Андерсону сам.

Я оторвал ладони от лица и, моргая, оглядел остальных.

– Нам надлежит действовать с величайшей осторожностью. Положение пассажиров на военном судне… У капитана абсолютная власть. Когда я называл его Великим Моголом, кто мог помыслить, что за поворотом нас ждет такое? Я расскажу о вашем желании старшему офицеру. Он, наверное, на палубе, и сейчас я…

Я откланялся, добрался до выхода, неуклюже прошел через залитый водой коридор, дотянулся до двери каюты и рухнул на койку. Вошел Виллер, дежуривший, похоже, сначала у двери салона, а потом под моей дверью, – казалось, для полного счастья ему потребно не удаляться от меня далее, чем на расстояние вытянутой руки. Виллер помог мне надеть дождевик. Борясь с тошнотой, я пробормотал слова благодарности, а он добавил, что приберет в каюте и «сделает, что можно» с койкой. Я не оценил столь необычное усердие и переполз на парусиновый стул – посидеть и немного собраться с силами. Потом я повелел себе встать и отворить дверь, и тут через порог, который якобы предохранял наши клетушки от попадания воды, хлынул поток.

Я прошел на шкафут, навстречу свету, держась за все, что только мог. Слева был ветер, сверху – серое небо; серое море, грязно-белая пена, мокрый корабль, выцветший, словно отрепья нищенки. Резвившаяся в коридоре вода выглядела пустяком по сравнению с настоящими волнами на палубе, являвшими нешуточную опасность. Повсюду тянулись леера, но доверия они не вызывали, скорее пугали, ибо наводили на мысль, что только эти веревки и стягивают, и держат отсыревшую треснутую посудину – наш корабль.

На полубак, держась одной рукой за леер, пробирался какой-то офицер; волна окатила его по пояс, а сверху ему на голову и плечи хлынул поток пенистой воды. Я дождался короткого перерыва в качке, сделал рывок к наветренному борту и повис под поручнями на кофель-нагеле. Разинув рот, я жадно вдыхал влажный воздух, который в конце концов помог успокоить бунт у меня в желудке. Требование комитета вызвало у меня столь же сильное раздражение, как в свое время просьба Чарльза Саммерса сделать все возможное для злосчастного Колли! Успех этого предприятия, то есть изменение курса и заход в южноамериканский порт, не принесет мне ничего, кроме отсрочки нашего прибытия в Антиподию, что положит конец моим, и без того тщетным, мечтаниям… Я жаждал задержки «Алкионы» у мыса Доброй Надежды – например, они потеряют мачты, а мы спасем их, и я еще раз увижу Марион Чамли перед долгой, бесконечно долгой разлукой!

Я выругался вслух. Словно для пущего моего мучения, наш корабль, атакованный девятым валом, взбрыкнул как испуганная лошадь, но, несмотря на натянутые паруса, вперед, казалось, не продвинулся.

Я огляделся, пытаясь по мере сил разобраться в нашем положении, и увиденное повергло меня в раздумья. В последний раз мне довелось наблюдать поведение корабля в подобную погоду, когда мы были в Проливе. Там он будто бы знал, что находится под крылышком старой доброй Англии, и, несмотря на все неистовство моря и неба, в каковом неистовстве он и сам принимал участие, корабль старался перещеголять стихию. Теперь он вел себя иначе. Словно усталый конь, понимающий, что удаляется все дальше от своего стойла, он упирался и замедлял ход. Он заупрямился, ему недоставало кнута, а лучше – запаха яслей!

Невзирая на ветер, судно почти не продвигалось вперед. Волны пробегали под ним, а иногда, казалось, и над ним, но корабль только поднимался и опускался – и все на той же самой волне. Я отважно перегнулся через перила, за что был вознагражден зрелищем чего-то походившего на зеленые волосы, вьющиеся среди пены, словно вокруг плавали злые колдуньи и тянули корабль вниз и назад. Прежде чем я оправился от вызванной этим зрелищем холодной дрожи, море вместе с зелеными прядями и пеной поднялось вверх, нависло надо мной, захлестнуло и потащило с ужасающей силой, и обеих рук моих, вцепившихся в железный стержень кофель-нагеля, едва достало, чтобы удержаться и не быть унесенным море и пропасть навсегда.

Кто-то кричал мне в ухо:

– Пассажирам нельзя! Убирайтесь, пока можете! Уходите быстро, бегом!

Голос звучал необычайно властно. Шлепая по воде, стоявшей на несколько дюймов, я побежал – потому что палуба на миг приняла горизонтальное положение и стала подниматься с другого бока.

Я поскользнулся, и исполнил бы глиссе и переломал бы кости, врезавшись в шпигат противоположного борта, если бы человек, который бежал позади, не схватил меня за руку и не поднял на лестницу, ведущую на ют. Там он толкнул меня к поручням, убедился, что я держусь, и отступил.

– Сэр, вас едва не унесло. Мистер Тальбот, полагаю?

Он скинул зюйдвестку и тряхнул кудрями – слишком золотыми для мужчины. Ростом он был ниже меня, но это можно сказать почти о каждом! Мимо нас хлестнул поток брызг, а незнакомец улыбнулся мне с удивительным добродушием. Я окинул взглядом голубые глаза, алые губы и румяные щеки, столь нежные, что они, казалось, не испытали на себе суровостей непогоды и избежали прикосновения тропического солнца.

– Благодарю вас за помощь. Сказать по правде, ко мне еще не вернулись силы. Однако я не имею чести…

– Бене, сэр. Лейтенант Бене – с одним «н» и ударением на конце.

Я протянул свободную руку, чтобы обменяться с ним рукопожатием, но он в это время поднял голову, и на лице у него появилось гневное выражение. Бене смотрел куда-то вперед и вверх, на паруса; у него даже глаза засверкали.

– Фрэнсис, ленивый бездельник! Мигом засажу, если слетите со стропа!

Он повернулся ко мне:

– Матросы хуже детей, мистер Тальбот. Там, где вы погибнете по незнанию, они погибнут по небрежности. Позвольте проводить вас до каюты… Нет, что вы, мистер Тальбот, меня вовсе не затруднит!

– Но у вас же дела!

Вместо ответа он опять взглянул вверх.

– Мистер Виллис! Раз уж вас послали на топ, считайте, что вы отвечаете там и за людей, и за работу. Постарайтесь не лишить нас грот-мачты. Ну, мистер Тальбот, – бегом!

К своему удивлению, я обнаружил, что подчиняюсь этому молодому человеку с готовностью, какой не мог добиться от меня даже капитан Андерсон.

Более того, я проскочил через коридор, размышляя о комичности ситуации.

– Виллер, вы свободны. Мистер Бене, прошу садиться.

– Вы, сэр, хвораете. А я телом не болен, но вот насчет души дело обстоит иначе. Печаль наполняет мои паруса. О прелести созданье несравненной, черты твои, бесспорно, совершенны! Я это сотворил, пока стоял полувахту. О, вспомнил, вот так: О прелести созданье несравненной, ты станом и чертами совершенна! Эти строки я выстрадал. Сочинилось целым куском… Печаль своим крылом да не коснется твоей души… «Крыло печали» – довольно удачно, не находите?

Сердце мое сжалось от страшного подозрения.

– Вы с «Алкионы»?

– Откуда же еще – среди этих пустынных вод? Изгнание отныне мой удел… А как вы относитесь к аллитерации? Мы, конечно, еще увидимся, но меня ждут на совещании у мистера Саммерса.

Он живо удалился. Я кликнул Виллера, который, как обычно, торчал неподалеку. Он помог мне снять плащ.

– Вы свободны, Виллер.

Молодой человек с золотыми кудрями и прекрасным лицом, который много недель провел в обществе мисс Чамли! Я испытывал острую тоску, о коей всегда думал, что поэты ее сильно преувеличили.

 

(11)

Я пришел в себя. Из кают с моей стороны коридора доносился непонятный, постепенно приближающийся звук. В дверь постучали, и обнаружился источник странного звука: плотник, мистер Гиббс, у которого к коленям были привязаны необычные кожаные подушечки.

– Простите, сэр, за беспокойство, но мне нужно проверить обшивку.

– Чего это ради?

Мистер Гиббс поскреб в рыжеватых волосах. На расстоянии в ярд я уловил запах спиртного.

– Дело в том… Простите, сэр, – корпус у нас, говорят, немного разболтался, что вообще-то неудивительно, ведь ему в обед сто лет.

– Да он гуляет, как старый башмак!

Мистеру Гиббсу, казалось, польстила моя осведомленность.

– Именно, сэр. И никак иначе. Ничего страшного, пассажирам беспокоиться не о чем. Удивительно, как это такой джентльмен, как вы, в море без году неделя, а уже разбираетесь, что к чему. Мистер Брокльбанк, когда я у него в каюте смотрел, не больно-то и понял, чего я делаю, но стаканчик мне за труды налил.

Мистер Гиббс сделал паузу, пожирая глазами бутылку бренди. Он опустился на колени и начал извлекать из-под кровати выдвижные ящики, что, учитывая ограниченное пространство, было нелегко.

– Какого черта вы там делаете, Гиббс? Осторожно, мои рубашки.

– Я, сэр, вам оснастку не испачкаю, мне только проверить… так, ага.

– Вы меня не слышите, что ли?

– Мне тут стыки проверить…

Речь его вдруг перешла в вопль. Пятясь, он выполз из-под койки, засунул пальцы в рот и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что случилось, Гиббс?

Он продолжал раскачиваться и стенать, держа руку во рту.

– Бренди!

– Если это необходимо – хлебните. Господи, да вы пожелтели!

Мистер Гиббс пренебрег изящным бокалом. Он вынул бутылку из специального углубления над парусиновым тазом, зубами выдернул пробку и приложил горлышко ко рту. Он, похоже, выхлебал не меньше четверти бутылки, прежде чем перевел дух.

– Да вы наберетесь как сапожник!

Он поставил бутылку на место, согнул пальцы и стал на них дуть.

– Столько лет в мастерах, а все попался, как подмастерье! Да уж, обшивка, можно сказать, гуляет. Одни называют это так, другие иначе, а дело-то все одно, верно?

– Последствия угрожающие?

– Да как сказать. Знаете, сэр, то, что судно вот так вышло из ветра, на пользу ему не пошло, ни чуточки. Вот обшивка и гуляет. Какой прок лишний раз толковать о том, что там с судном, хотя, как позабиваешь костыли да распорки во всякую деревяшку на корабле, да коли поминутно носом в обшивку потыкаешься, как кобель суке под хвост, то все о посудине и выведаешь…

– Все?

– Как есть все, не хуже, чем у собственной супружницы, и в голове-то даже точнее, чем когда корабль разложили на плазе. Каждый дюйм, каждый болтик…

– Наш корабль?

Мистер Гиббс сел на корточки.

– Наш корабль, а то как же. И при всем при том, не обойдется, конечно, и без стаканчика-другого…

– Так мы все-таки в опасности?

Мистер Гиббс уставил на меня глаза, хмурясь, словно это потребовало от него больших усилий. Он снова поскреб в рыжеватых стриженых волосах, приходя в себя. Лицо его прояснилось, он улыбнулся. Улыбка, однако, вышла неубедительная.

– В опасности, мистер Тальбот? Нечего вам беспокоиться. Видывал я корабли, которые того и гляди развалятся, а они приходят домой и стоят себе в доке как ни в чем не бывало, точно из самой прочной выдержанной древесины – и это так же верно, как то, что в гинее двадцать один шиллинг. И хотя…

Он замолчал, посасывая палец.

– Ну, говорите же, приятель.

Мистер Гиббс улыбнулся, но как-то слабо.

– Уж у нас-то дерево точно выдержанное. Не сыскать тут ни щепки, что моложе хоть кого на корабле, кроме разве что Мартина Дэвиса, пердуна старого. Понимаете, сэр, настоящая опасность – если смешать выдержанную древесину и свежую. Когда я был вот такой малец, наткнулся раз на кницу с глазком – старым, конечно же, да мне-то почем знать? Я доложился помощнику плотника, а ему и дела нет, только ухо мне надрал.

Мистер Гиббс задумчиво поглядел на полупустую бутылку.

– Не советую вам больше пить, мистер Гиббс.

– Ну да, ну да… Я был сопляк совсем, так мне кошмары снились про этот глазок. Однажды я во сне завопил, проснулся, выпавши из койки, нащупал в потемках помощника плотника – Гилбертом звали, а я к нему со всем уважением, «мистер Гилберт», – так вот, я его нащупал, но в потемках только снизу койку и толкнул. Он как завопил: «Что за черт?!», а я заорал: «Мистер Гилберт! Там из глазка побег лезет!» Он вылез и дал тумака туда, где думал, я лежу, да только я был не там. «Я тебе задам “побег”, ветошь негодная», – сказал он, а я ему в ответ: «Нехорошо это, на нем уж и почка набухла». Тут он мне тумака и отвесил, и уж на этот раз попал в самый аккурат, да все приговаривал: «Почка! Вот когда, растак тебя, цветы распустятся, тогда меня и позовешь!»

Это воспоминание, похоже, доставило мистеру Гиббсу удовольствие, потому что он покачал головой и улыбнулся.

– А когда-то, мистер Гиббс, был такой корабль, что пустил побеги и весь зарос.

– Потешаетесь вы надо мной, сэр.

– Да-да, а на мачте у него выросла лоза и все матросы упились.

– По части пьянства нас не удивишь, сэр. А к какому порту он был приписан?

– Наверное, к греческому. Это из мифологии.

– А, тогда понятно! Греки, они всяко строят из свежей древесины, да только вот пить не умеют. Вы уж не обессудьте, но…

С этими словами он вновь отхлебнул из бутылки.

– Мистер Гиббс, в самом-то деле, сколько можно!

– Славненько, сэр, чисто горло промочить. Так или иначе, как тут работать, когда оно вовсю пробирает! Вот, опять начинается.

Мистер Гиббс, по-прежнему сидя на корточках, прикрыл глаза и покачивался противу движения корабля. Образовалась пауза.

Мною вновь овладела моя страсть.

– А мистер Бене, кажется, очень любезный джентльмен. Представляю, как он нравится дамам.

– Со всех сторон хорош, сэр, хоть его родители и амихранты. Он ради развлечения стишки пишет, только они уж больно заумные да длинные, ни слова не поймешь. Да, бренди и впрямь пробирает. Хорошо бы вы, сэр, не рассказывали старшему офицеру. А мистер Бене очень любезный – Мыс бы уже давно обогнул, по пятнадцать узлов в час делая, кабы не любезничал так с супружницей капитана.

– Несомненно, он… что вы сказали?!

– Вот я и говорю. Никогда не понимал, когда уже хватит. И всяк про то ведал, только говорили о том не иначе как шепотом – все ж таки офицер. А застукал их самолично капитан: он перед ней на коленях, а она не больно-то и возражает.

– Леди Сомерсет! А я, я боялся, что… Но как же так?

Мистер Гиббс кое-как поднялся и навис над столом, за которым я сейчас пишу. Лицо его, прежде землистое, стало потным и красным. В сочетании с рыжеватыми волосами создавалось впечатление, что внутри у него горит спиртовой пламень! Мистер Гиббс отсалютовал мне совершенно неподобающим образом, что вовсе не приличествовало офицеру, пусть и младшему, пошатнулся, открыл дверь и понесся, так сказать, под горку – в коридор. Шарахнувшись назад, Гиббс зацепил соседнюю дверь. Шум постепенно стихал: плотник направился вниз. Виллер, который, должно быть, приклеился к фанерной переборке, образующей стенки наших клетушек, прикрыл дверь, распахнул ее снова и смиренным голосом молвил, что хочет убрать на место ящики. Мне не осталось места в собственной каюте!

– Виллер, дамам на Алкионе, наверное, невмоготу из-за качки?

– Да, сэр, осмелюсь заметить, верно.

– Мисс… мисс Чамли, наверное, весь вояж провела в койке.

Виллер не ответил. Мне стало неловко: обсуждать такие вещи с прислугой неуместно. Я попытался по-другому:

– Мистер Бене…

Слова застряли в горле. Не представлялось возможным говорить о человеке, который вызвал у меня такое восхищение и в то же время заставил страдать! Но все-таки есть кто-то, кому я могу исповедаться – думаю, это подходящее слово – в том, что влюблен и ничего не желаю столь сильно, как говорить о Предмете Страсти… раз уж я не могу говорить с самим Предметом.

– Виллер!

До этого слуга смиренно смотрел мне куда-то ниже подбородка, а теперь поднял глаза и с откровенным любопытством изучал поочередно каждую черточку в моем лице, словно человеческий образ был для него чем-то необычным.

– Спасибо, Виллер, вы свободны.

Секунду или две он смотрел мне в глаза, затем слегка вздрогнул и как будто пришел в себя.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

– Да, вот еще, Виллер. Знаете, вы счастливчик. У вас был один шанс на миллион. Не мешало бы и помолиться.

Страшная дрожь сотрясла его с головы до ног. Он склонил голову и, не глядя больше на меня, вышел вон. Разумеется, он не годился в конфиденты; и еще я почему-то чувствовал, что Чарльз Саммерс, во многих отношениях такой чуткий и проницательный, не поймет ничего в делах сердечных. Значит, или мистер Бене, или никто. Бене – ведь он, конечно же, знаком с мисс Чамли, он сам влюблен, он мне посочувствует…

Но как мне отыскать его внизу?

Деверель! Деверель, мой кратковременный приятель, коего изгнали из моей памяти хворь и любовь, если не упоминать о предусмотрительности и неприязни! Деверель в оковах! Я отправлюсь вниз, на поиски арестанта, и как бы случайно встречу мистера Бене и Чарльза Саммерса! В их обществе я расскажу – не о требовании комитета, а о моем к нему отношении. Я корил себя за недостаточную сообразительность и за то, что оставил друга в беде. Единственным оправданием мне служили ушибы и «отсроченная контузия». Надо будет каким-то образом увести Бене от Чарльза и исподволь завязать разговор про «Алкиону» и тамошних дам.

Спускаясь неровными зигзагами по трапам, я репетировал речь. В предыдущий раз я шел в чрево корабля, понуждаемый, если говорить без церемоний, похотью. Теперь, спускаясь во тьме по шатким, скрипучим и сочащимся водой трапам и коридорам, я понял, чем отличается этот поход от предыдущего: глубиной обреченности. Беда «холодной головы», расчетливого и осторожного ума в том, что первая страсть – она же последняя – настигает его запоздало, и тем она сильнее, чем неожиданней.

И вот я спустился в самый низ, в шкиперскую, где, тем не менее, светлее, чем в других местах. Удобнее прочих на корабле устроились младшие офицеры: света у них больше, чем у всех запасшихся свечами пассажиров, вместе взятых.

С потолка свисало целых три фонаря: не бутылки с отбитым горлышком, в какие матросы наливают жир, а тяжелые медные фонари, которые непрестанно двигались. Подобного движения нигде, кроме как на корабле, не увидишь – разве что в балете. Фонари раскачивались одновременно и под тем же самым углом. Или скорее – трудно описать, не имея пера Колли – казалось, что они качаются. Раскачивался, конечно, корабль, а заправленные маслом фонари, удерживаемые собственной тяжестью, висели неподвижно. Это и утомляло, и раздражало. Я посмотрел в сторону; по контрасту с ярко освещенной серединой углы шкиперской казались залитыми густой тьмой. Фонари совершали свой странный танец, и по стенам плыли, меняясь, тени. Едва я вошел, все три фонаря показали мне медные днища, скользнули назад, отбрасывая свет, на миг или два застыли в воздухе и снова двинулись на меня. Ряд танцующих огней сводил с ума! Я с трудом сохранял ясность головы и старался не замечать гадкий вкус во рту.

Мистера Гиббса нигде не было. Напротив меня, за другим концом прикрепленного к полу стола, сидел мистер Аскью, а рядом – престарелый гардемарин мистер Дэвис. Жилистые морщинистые руки мистера Дэвиса лежали на столе. Приоткрыв рот, он уставился в пустоту. Вечное непостоянство фонарей – то свет, то мрак – и огромные тени, однообразно качающиеся на стенах, похоже, лишили его дара речи, зачаровали, и он, словно подопечный доктора Месмера, сидел в бездумном ожидании некоего приказа, который никогда не поступит.

Мистер Аскью мрачно посмотрел на меня, не особо обрадованный моим присутствием. Перед ним стоял стакан.

– И что вам угодно внизу, сэр? Он уже улегся.

Мистер Аскью кивком показал в самый темный угол, где за два конца была подвешена к потолку какая-то бесформенная фигура.

– А мистер Деверель…

– Это вот Джордж Гиббс, мистер Тальбот. Он пришел весь всполошенный, сказал, вы его бренди напоили, а у него конституция такой напиток не принимает. Ну вот, значит, он порцию рома мигом выдул, только его все равно так развезло, что пришлось подвесить койку и уложить его спать. Теперь раньше полудня не поднимется, или я – юная леди.

– Мне нужен лейтенант Деверель.

Мистер Аскью оглядел меня с ног до головы, поставил стакан и достал короткую глиняную трубку. Рука его шарила под столом.

– Мартин, ты куда мою принадлежность задевал?

Он толкнул локтем мистера Дэвиса, который слегка покачнулся и снова замер. Мистер Аскью сунул руку в левый карман гардемарину.

– Ну ты и ворюга, Мартин!

Артиллерист вытащил из кармана длинный предмет, завернутый в холстину, отрезал кусочек с самого конца, утрамбовал его в чашечку трубки, извлек из обрезанной бутылки трут и приложил тлеющий конец к табаку. Затянувшись, он выпустил такое количество вонючего дыма, что я поперхнулся. Я стоял в дверях, держась руками за косяки, и выглядел, должно быть, совершенно глупо.

– Скажите, пожалуйста, мистер Аскью, где находится лейтенант Деверель, и я покину это помещение, поскольку вижу, что мне здесь не рады.

Мистер Аскью продолжал пускать дым, ничего не говоря. И тут игра мрака и света, совместно с безумным танцем фонарей, точно споривших с нервными прыжками корабля, поразили меня в голову, в горло, в живот и колени.

– Если не возражаете…

Меня качнуло вперед, я схватился за стол и упал на скамью. Зловещий дым опускался клубами, и на лбу моем проступил пот.

– Неладно себя чувствуете, мистер Тальбот? Не как лорд?

Это было слишком. Я сглотнул.

– Я, может, и не пэр, мистер Аскью, но я призван на службу Его Величества, причем такую, о коей вы, вероятно, и не слышали, да и понятия не возымеете, ежели доведется. Вы меня весьма обяжете, буде отнесетесь к чину моему с должным уважением, как и положено младшему офицеру флота, хоть и старшему по возрасту.

Мистер Аскью продолжал дымить. Дым висел под потолком, словно в комнате, где засорился дымоход. Лицо у офицера налилось кровью, но иначе, чем у мистера Гиббса от возлияний. Нахальный клуб дыма пыхнул мне прямо в глаза.

Аскью заговорил дрожащим надтреснутым голосом:

– Люди не больно-то к вам тянутся…

– «Тянутся»? – Тянутся?

– Вы все пыжитесь, важничаете да гонору напускаете. Вот в чем дело, раз уж мы тут говорим без чужих ушей.

Я многозначительно покосился на мистера Дэвиса, по-прежнему молчаливого, лишенного дара речи. Мистер Аскью вынул изо рта трубку и желтым заскорузлым пальцем потер мундштук.

– А вы мне так показались, когда голове вашей досталось, а вы все равно не отступали, геройствовать старались. Ну, то есть делать, что в силах. «Он еще станет мужчиной, – сказал я себе, – если его не убьют». Только вы ведь ни черта не понимаете, правда же? На представлении, когда Джош прочитал тот кусок про «лорда Тальбота», если бы вы встали, да раскланялись, прижав руку к сердцу, уж мы бы стали такими покладистыми, да к вам ласковыми, точно ослик, что зерно с рук берет. А вы только лицо перекосили да скукожились. Я понимаю, дело молодое, оно и трудно…

– Мне более чем…

– Вы молодой, с вас какой спрос! А то ведь есть еще и офицеры, и младшие офицеры, и старшины, и всякие прочие моряки – и боцмана, и марсовые, и рулевые, а матросам-бедолагам не отличить меда от дерьма, как говорят в Помпи…

– Я не позволю вам продолжать в присутствии свидетеля! Будь это приватный разговор, сэр, я бы знал, что вам ответить!

– Свидетель? Кто – Мартин? Черт, да Мартин нам не помешает. Вот смотрите. – Мистер Аскью толкнул Дэвиса локтем, наклонился и сказал ему в ухо: – Спой, Мартин. Эй, Мартин!

Фонари танцевали, плескалась вода, скрипело и пищало дерево.

– Мартин, спой!

Тонким дрожащим голосом старик запел: «Вниз по реке в этот час…».

Это оказалась вся песня. И конца ей не было: старик выводил ее снова и снова.

– Никакого разумения, видите? А ведь мог бы и до лейтенанта подняться, перепади ему немного удачи или попадись он вовремя на глаза какому адмиралу. Но ему теперь все равно. Как был ничем, так и стал ничем. Он сыт по горло и упокоился. Он нас и не слышит.

– Я… не знаю, что и сказать.

– Да уж, от такого зрелища кому угодно не по себе станет. Проще остановить брюхом ядро, если хотите знать, хотя теперь-то нет войны, разве что эти янки, шуты балаганные, и слишком уж много народу теперь будет жить слишком долго, если хотите знать, да вы, видать, не хотите. Но он-то молодец, не замарался. Все нормально, Мартин. Хорош петь.

У меня, наверное, отвисла челюсть. Я сглотнул слюну.

– И что, все вот так…

– Боже сохрани, сэр, вовсе нет. Корабль нам и дом, и домовина. Сказано же вам, он упокоился. Такие, как я – мы-то крепкие, что твои кнехты, сироты безродные и все такое. Но Мартин, понимаете, он родителей помнил, и вроде как мыслью этой упокаивается. Не то чтобы в самом деле помирает, но почти что так.

К моему изумлению, я исторг череду проклятий, опершись локтями о стол и закрыв лицо ладонями.

– Ничего себе, мистер Тальбот! Вот уж не ждал от вас, вы-то, пусть и не лорд, но среди знати обретаетесь. Я слыхивал присказку «напился, как лорд», но чтобы так-то язык распускать…

– Должен сказать вам, мистер Аскью, что мистер Гиббс угостился спиртным у мистера Брокльбанка, а затем и у меня, причем без моего приглашения.

– Ах, вот оно что! Я как раз думал, не принялся ли он за старое.

– Как вы знаете, мистер Аскью, я был… нездоров. Теперь я снова на ногах и пришел, чтобы оказать мистеру Деверелю поддержку и помощь, в той мере, в какой это не противоречит «обычаям морской службы». Где он?

Повисла долгая пауза, в течение которой мистер Аскью продолжал сгущать ползущую под потолком дымовую завесу.

– Хороший вопрос, сэр. Ладно, из койки вы не поднимались по слабости здоровья, но удивительно мне, как это вы не знаете, раз он был вам такой близкий друг.

– «Был»? Не умер же он!

– Следовало бы вам знать, сэр, что мистер Деверель на борту «Алкионы» и, по всей вероятности, уже по ту сторону мыса.

– А я думал…

– Вы думали, он сунет голову в петлю? Вот что значит не знать, как дела делаются, сэр. Я не про военный устав. Я про то, как на деле выходит. С тех пор как у одного капитана повесился лейтенант – в Вест-Индии это случилось, а имен я не помню, – капитаны, не говоря уже о всяких светлостях, там, в адмиралтействе, ходят на цыпочках. Уставы – уставами, а в жизни получается иначе. Произошел, видите ли, обмен.

– Так лейтенант Бене?..

– Теперь понимаете?

– Разве подобные вопросы во власти какого-то капитана?

– «Какого-то капитана»! Как судно вышло в открытое море, капитан может делать с тобой все, что пожелает, разве что обрюхатить не может. Сэр Генри не хотел бы отправлять вот так мистера Бене с корабля, он ведь вахтенный офицер. Капитан все миром уладил; нет причин жаловаться. Лорды в адмиралтействе, сэр, больно уж заботятся, чтобы офицеры были довольны. И вот у капитана Андерсона наличествует недовольный офицер, а у сэра Генри имеется слишком довольный офицер, от которого ему охота избавиться – и все чертовски удачно сложилось: мы отделались от Джека-проказника, которому не терпелось уйти, и заполучили лейтенанта Бене, который обо всем знает гораздо больше, чем положено джентльмену. Говорят, капитан Андерсон на него не нарадуется. Это все затеи мистера Бене – установить хронометры на одной палубе, что бы там ни думал мистер Саммерс, и плевать, мол, кто старший. Мистер Бене сильно показался всем офицерам, дамам преклонных лет, детям и гардемаринам – не говоря уже о нюхнувших пороху кобелях-артиллеристах.

– А Деверель? Джек-проказник, Джек-красавчик…

– Так оно и вышло, сэр. Если хотите знать, сэр Генри попал из огня да в полымя!

– А дамы! Он, должно быть… о нет! Леди Сомерсет прекрасная женщина, а его наклонности простираются…

Мистер Аскью засмеялся.

– Если вы думаете о мистере Девереле, то ему любая гавань хороша – от супруги лорда до девочки, которая еще в игрушки играет.

– Девочки? Деверель?!

– Он не прост, наш Джек.

Я невольно вскочил. Фонарь устрашающе балансировал у меня над головой.

– Так что, сэр, совершенно бесполезно искать мистера Девереля здесь и где-либо еще, разве что вы умеете плавать быстрее корабля. Да и вообще, есть и среди нас парочка, кому очень хотелось бы известий о Джеке-проказнике… чтобы надежды не терять когда-нибудь вернуть свои денежки.

– А где мистер Бене?

– С мистером Саммерсом, между грот-мачтой и помпой. О Господи, вот уж достанется бедному Джорджу, если они поинтересуются насчет обшивки и пошлют за ним. Вы его основательно накачали, мистер Тальбот.

– Я уже сообщил вам, мистер Аскью, что он накачался сам.

 

(12)

Было по-настоящему темно. В прошлое свое посещение нижних отсеков я имел в качестве проводника юного мистера Тейлора. Кроме того, тогда мы тихо скользили по тропическим водам, а теперь я шел по свихнувшемуся кораблю и пробирался ощупью. Всего два ярда от освещенной фонарями шкиперской – и вот уже в моем мире нет таких понятий, как свет и направление. Преодолев пять ярдов, я заплутал так основательно, как никогда не плутал в самой густой чаще! Мне остались только звуки: сильный скрип и какой-то песчаный шелест; но был еще и шорох воды, такой, как бывает на покрытом галькой берегу. Я немного подождал, в надежде, что глаза мои привыкнут к темноте, и потому только смог хорошо расслышать, какая у нас неприятность. Впрочем, оценка моя вряд ли была верной; вследствие моего невежества в морском деле естественные опасения переросли почти в ужас.

Я услыхал негромкие всплески в трюме, капанье и журчание воды, но это не самое скверное. Было еще нечто – и большее, и меньшее, чем эти смутные намеки. Я протянул руку в сырую тьму, и по пальцам заструилась вода – я не видел, откуда она текла и куда уходила. Одной рукой я ухватился за какой-то деревянный край, другая ткнулась во что-то тряпичное. Проход здесь был не более ширины доски; я согнулся и ждал, а в голову мне ломился простой и страшный факт, объясняющий, почему мы так медленно тащимся.

В плеске воды слышался некий ритм, который на палубе и в моей каюте, среди звуков ветра и моря, не улавливался. Звук льющейся воды начинался недалеко – где-то у носа, если я верно определил направление. Я замер, согнувшись, и весь обратился в слух. С возрастающей скоростью ко мне приближался шум разбивающейся волны! Волна прошла мимо, но воды не прибавилось. Звуки удалились, постепенно затихая, в том направлении, откуда я пришел; теперь слышалось только беспорядочное капанье и журчание. Пока я в поисках опоры инстинктивно цеплялся правой рукой за дерево, подо мной прошла еще одна волна – поперечная, от одного борта до другого. А следом покатилась обратно первая волна – вдоль судна!

Я зашарил вокруг руками, упал, споткнувшись о какой-то канат, и почувствовал под коленями мешковину. Надо мной сверкнул благословенный свет, словно палуба разверзлась и внутрь заглянуло небо.

Раздался голос:

– Кто здесь?

– Это я!

Выяснилось, что я нахожусь у таинственного помещения баталера. Сам он стоял на пороге, отводя в сторону холщовую занавеску.

– Вот раскричался! Кто здесь, спрашиваю?

– Это я, мистер Джонс. Эдмунд Тальбот.

– Мистер Тальбот? Что вы тут делаете? Входите, пожалуйста.

Я перелез через здоровенные узлы, которыми трап крепился к еще более здоровенной поперечной балке.

– С тех пор как мы с вами виделись, мистер Тальбот, вы все хворали. Присаживайтесь, вот этот ящик в самый раз. Итак, чем могу служить, сэр? Неужели вы исписали тетрадь, что у меня приобрели?

– Нет, конечно. Я…

– Заблудились?

– Растерялся.

Мистер Джонс покачал головой и благодушно улыбнулся:

– Могу вам в точности сообщить, где вы находитесь с точки зрения устройства корабля, но вряд ли в этом будет прок. Вы только что ощупью прошли мимо швартовного шпиля.

– Проку и вправду нет. Я, если позволите, отдышусь и продолжу путь. Я ищу мистера…

– Кого же?

– Мистера Саммерса или мистера Бене.

Мистер Джонс уставился на меня поверх полумесяцев очков в стальной оправе, аккуратно снял их и положил на стол.

– Обоих джентльменов вы найдете поблизости, по эту сторону от помпы, которая в свою очередь находится по эту сторону грот-мачты. У них там что-то вроде совещания.

– Обсуждают грозящие судну опасности?

– Они мне не докладывались, а я не интересовался.

– Но вам же тоже интересно, как и всем!

– Я-то застрахован. – Он покачал головой и улыбнулся, явно довольный. – Я, знаете ли, со странностями.

– Это, конечно, утешит ваших иждивенцев, но…

– Нет у меня иждивенцев, сэр. Вы неверно поняли. Я доверил жизнь тем, кого считаю наиболее надежными в опасный момент – отважным морякам, искусным в своем ремесле.

– Но мы все в таком же положении!

– Нет, сэр. С какой стати я стал бы заботиться обо всех?

– Неужели вы столь эгоистичны и столь уверены в своей безопасности?

– Пустые слова, мистер Тальбот!

– Но если ваша безопасность не воображаемая, она распространяется и на нас.

– Это не так. У многих ли на корабле имеется в распоряжении тысяча фунтов? Пожалуй, что только у вас, сэр, – а больше ни у кого.

– Черт возьми!

– Понимаете? У меня есть соглашение, надлежащим образом оформленное – во всяком случаи, все они отметки свои в нем проставили, крестики поначеркали. Случись с кораблем беда, я обойдусь самым опытным и умелым морякам в мире в одну тысячу фунтов. Это верней Английского банка!

Теперь уж я рассмеялся в голос:

– Неужели вы – человек, причастный к коммерции, искушенный в торговле – на деле столь простодушны? Ведь, сэр, в случае катастрофы они (не следует ли сказать – «мы»?) обязаны спасать женщин и детей, а уж потом заботиться о таких, как вы.

Баталер с жалостливым видом покачал головой.

– Вы же не думаете, что я начну пересчитывать наше золото и выдавать каждому его долю на тонущем корабле? Не понимаете вы сущности кредита, мистер Тальбот. У меня нет иждивенцев, а вот у моряков – есть. Но деньги они получат, только когда я попаду на берег, не раньше. Господи, мистер Тальбот, да шлюпки не вместят и десятой части наших людей. И без соглашения, вроде того, что у меня в обычае подписывать, наша жизнь в море – не более чем лотерея.

– Помилуйте, да это бред! Не может быть, чтобы даже такие безрассудные люди, какими обычно считают моряков, поставили вашу жизнь выше своей.

– Моя шлюпка, мистер Тальбот, наверху, на выстреле.

– А что капитан Андерсон?..

Мистер Джонс подавил зевок, потом снова покачал головой и улыбнулся, словно вспомнил о чем-то приятном – вероятно, о своих странностях.

– Я подниму и подержу занавеску, чтобы вам видно было, покуда вы спускаетесь. Там дальше фонари.

Его congé лишило меня дара речи. Пробираясь мимо баталера, я попытался вложить в легкий поклон порцию презрения, но он, кажется, не обратил внимания. В одном Джонс был прав. Прежде чем оказаться в полной темноте (свет странным образом уменьшает звуки – в том числе и плеск нашей внутренней маленькой волны), я заметил другой мерцающий огонек, освещавший нечто вроде коляски, завернутой в мешковину.

– Эй! Послушайте, эй! Есть здесь кто-нибудь?

В ответ – тишина, ни звука, только жадное чавканье воды в днище. Затем сквозь утробный гул нашей волны я услыхал знакомый голос:

– Кто там?

– Чарльз? Это я, Эдмунд.

После короткой паузы свет усилился и превратился в фонарь, который держал юный мистер Тейлор. Фонарь осветил колеса экипажа, сбрую, дышло – все обернуто мешковиной, той самой, на которую кораблю было угодно меня кинуть, когда волна пробегала от одного борта к другому. Я стоял рядом с какой-то будкой.

– Мистер Тальбот, это переходит все границы! Вы должны немедленно уйти.

– Простите, мистер Саммерс, но это не самое мудрое решение. Мистер Тальбот послан с миссией…

– Позвольте, мистер Бене! Старший офицер здесь я, и останусь таковым, пока в адмиралтействе не сочтут нужным заявить, что это не так.

– Опять же прошу простить, сэр, но поскольку у него заявление от комитета…

Повисла пауза; два бледных лица оборотились друг к другу. Чарльз Саммерс шевельнулся первым – поднял руку, жестом показывая, что сдается.

– Робертс, Джессоп, по местам! Мистер Тейлор, оставьте фонарь и доложитесь мистеру Камбершаму. Не забудьте его поблагодарить. Итак, сэр, присаживайтесь – ради Бога, Эдмунд! – сюда, на тюк. Вы долго хворали, вам ни в коем случае нельзя стоять при такой качке.

– Я прислонюсь к будке.

– К пороховому погребу, вы хотите сказать? Прошу вас, не пользуйтесь этим ящиком в качестве подставки для ног. Здесь хранятся все три наши хронометра.

– С вашего позволения, сэр, временно хранятся, – уточнил Бене.

– Откуда вы узнали про комитет и мое поручение – данное мне поручение?

– Думаете, подобные вещи можно удержать в секрете? Между прочим, вы сейчас находитесь в самом подходящем месте для тайного разговора. Вашему драгоценному комитету следовало собраться именно здесь.

– Прошу прощения, сэр, я проверю, не болтаются ли поблизости Робертс и Джессоп.

– Проверьте, мистер Бене. Итак, Эдмунд, я готов выслушать ваше сообщение.

– Они – наверное, следует говорить «мы» – решили сообщить капитану о нашем мнении, что ради женщин и детей необходимо изменить курс и направиться к Южной Америке.

– Вам доводилось слышать о мертвой точке?

– Насколько я помню – нет.

В свете фонаря возникло бледное лицо лейтенанта Бене.

– Все чисто, сэр.

Чарльз Саммерс кивнул.

– Море, Эдмунд, которому древние народы, варвары, а также поэты – вроде мистера Бене – приписывали умение мыслить и чувствовать, иногда выказывает черты, вполне оправдывающие подобные заблуждения. Те, кто выходит на судах в открытое море, иногда попадают в стечение обстоятельств, которые создают видимость некой злой воли. Я говорю не о штормах и штилях, хотя они и опасны, а о мелких событиях и незначительных особенностях, о редких исключениях из правила, о некоторых обстоятельствах, являющихся отклонениями от нормы… вы слушаете, мистер Бене?

– С самым пристальным вниманием, сэр.

– …которые, будучи неодушевленными проявлениями физического мира, тем не менее иногда создают ситуацию, при которой люди – в здравом уме, сильные, опытные – вынуждены беспомощно наблюдать, как на них постепенно, но неизбежно, надвигается гибель.

Некоторое время мы молчали. Вокруг нас капало и булькало. Снизу, кажется, опять прошла волна.

– Я к этому не готов. Что за положение такое? Мне следует о нем сообщить комитету?

– Сначала разберитесь в ситуации.

– Постараюсь. Но вы мне заморочили голову.

– Мы – в мертвой точке. Так иногда называют место, где встречаются два течения и образуют стоячую воду, где можно бы ждать движения. Лучших слов для описания наших обстоятельств я не нахожу. Или – безвыходное положение? Вопрос, видите ли, не в том, направимся ли мы к Южной Америке или нет. Думаю, вы подразумевали залив Ла-Плата. Мы не сможем двигаться в том направлении. Более того, как выяснилось, мы не сможем причалить где-либо у Мыса. Мы слишком сместились к югу.

– Это он, чтоб его, завел нас слишком далеко на юг!

Чарльз повернулся к Бене:

– Заметьте, мистер Бене, я выражаю полное несогласие с высказыванием мистера Тальбота о капитане.

– Замечено, сэр.

– Но ведь корабли заходят и гораздо южнее! Господи, как же они… Китобои проводят в Южных морях годы!

– Вы не поняли. Согласны ли вы – не хочу говорить «солгать», согласны ли преуменьшить серьезность нашего положения для наших пассажиров и переселенцев на борту?

– Объяснитесь же наконец!

Чарльз Саммерс присел на какой-то тюк, мистер Бене устроился на чем-то вроде скамьи, я же прислонился к мешку; на стойке, где хранились хронометры, стоял фонарь, заливая нас бледным светом.

– Все сводится к тому – поскольку речь идет о корабле, к тому, как его строили.

– Про такие корабли, мистер Тальбот, говорили, что их строят целыми милями, а потом нарезают на куски.

– Некачественное строительство, мистер Тальбот, для военных судов дело обычное. Медные сквозные болты иногда одна видимость: снаружи фальшивая головка, а изнутри – тонкий стержень. Так, понимаете ли, сберегается много меди, что идет на пользу чьим-то карманам. Обычно об этом узнают, когда корабль разваливается.

Мистер Бене весело засмеялся.

– И, конечно, в море – когда дыры начинают течь, да только об этом не всегда докладывают.

– Неужели такое делают? Но ведь…

– Неизвестно, есть ли подобные недостатки у нашего корабля. Они еще не все полностью обнаружились. Но корабль ходуном ходит, совсем расшатался, и пакли из него слишком много вылезло, должной крепости в наборе нет – посудина наша старенькая. Вдобавок ветер поменялся на дюжину румбов – в тот самый момент, когда некий бестолковый офицер, ваш приятель Деверель, отправился вниз за выпивкой и доверил судно этому несчастному гардемарину…

– Виллису.

– …из которого моряка не выйдет, проживи он хоть сотню лет.

– Вы желаете продолжить, мистер Бене, или все же позволите мне? Я еще и половины не сказал, Эдмунд. Мы вышли из ветра, хотя любой грамотный офицер этого бы не допустил. Корабль накренило, и мы бы опрокинулись, если бы не сломались стеньги. Кроме того, фок-мачта повернулась в гнезде, и оно треснуло. Посмотрите на фок-мачту, видите ее чиксы? Верхушка того, что осталось, выписывает круг. Фок-мачтой пользоваться невозможно, а значит, и на бизань-мачте парусов ставить нельзя – по соображениям равновесия, как вы понимаете. Теперь заметьте – тот самый ветер, который нас изувечил, отнес неуправляемое судно назад, в теплые воды. Мы заштилели, обросли, стали из-за этого еще более беспомощными. В результате у нас нет выбора. Остается только двигаться туда, куда нас несет.

– И что же будет? Выходит – мы пропали?

– Никоим образом. Подчинившись и повинуясь силам природы, мы сможем их обмануть.

– И более того, как вы знаете, сэр, я предложил принять меры против наростов…

– Могу я закончить мысль, мистер Бене?

– Простите, сэр.

– Ничего. Итак, Эдмунд, доводилось ли вам видеть карту с проложенным на ней маршрутом корабля из одного пункта в другой?

– Нет.

– Вам, думаю, будет интересно. Например, корабль, идущий в Индию с Мыса, не отправится по прямой линии через Индийский океан, но опишет огромную кривую, которая выведет его почти в Австралию.

– Мы снова встретимся с «Алкионой»!

Чарльз улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Нет, Эдмунд, к сожалению, мы не встретимся. «Алкиона» на всех парусах пойдет по ветру и обогнет Мыс. Нам тоже придется пойти по ветру. Курс, который мы возьмем из нашей мертвой точки, лежит обратно, в южные широты. Там господствующие ветра изменятся и подуют с запада. Они понесут нас в Австралию. Видите, подчиняясь неизбежному, мы достигнем цели.

– Это, мистер Тальбот, все равно что ехать под гору, когда вам не по силам подняться, а спуститься все равно нужно. Всю дорогу к антиподам мы будем ехать под гору.

– Понятно… Нет, господа, я и вправду понял.

– Путешествие, Эдмунд, предстоит долгое.

– Мы можем утонуть?

Офицеры переглянулись. Чарльз повернулся ко мне:

– На вас можно положиться? Да, возможно, мы утонем.

Я умолк, пытаясь разобраться в своих впечатлениях от этой суровой правды, – и преуспел даже больше, чем ожидал. Я замер – как в тот миг, когда Джек Деверель вручил мне саблю. Саммерс рассмеялся.

– Да полно, Эдмунд! Это случится не сегодня и не завтра, а то и вовсе не случится – с Божьей помощью.

– И еще хронометры, сэр. Не забывайте про хронометры! – снова встрял Бене.

Чарльз Саммерс никак не отреагировал на слова молодого офицера; человек, непривычный к морской службе, счел бы такое поведение оскорбительным.

– Мы полагаем, что эти сведения не следует сообщать пассажирам и переселенцам.

– Но мы же неплохо держались, когда готовились к обороне от корабля, который оказался «Алкионой»!

– Там все произошло быстро, неожиданно и скоро кончилось. Нам грозит опасность иного качества. Она утомит всех, кроме самых сильных духом – как будто нам недостаточно качки!

– Согласен, Чарльз. Однако это ставит меня в затруднительное положение: я обязан сообщить что-то этому дурацкому комитету – не могу же я от них отмахнуться! – но мне известно слишком много!

– Думаю, сэр, мистеру Тальботу следует воспользоваться моей метафорой и сообщить другим, что мы будем всю дорогу ехать под гору, – вмешался Бене.

Чарльз тускло улыбнулся:

– В наших обстоятельствах неосведомленность пассажиров весьма желательна, и мистер Тальбот, вне всякого сомнения, справится с задачей.

– Но что мне, черт возьми, сказать?

– Что мы изменим курс к югу и что им станет легче.

– Хорошо бы, сэр, если бы мистер Тальбот упомянул о чистке днища.

– Если сказать, что мы не попадем ни в Африку, ни в Южную Америку, люди станут опасаться самого худшего. Если сказать, что таков приказ капитана Андерсона, они поверят и обвинят его в том, что он намеренно подвергает их мукам и серьезной опасности.

– Да, нелегко. Боюсь, задача вам не по силам – ах, Эдмунд, не вздергивайте подбородок, точно гордый римлянин! Вы, несомненно, выберете наилучший вариант, но наилучшим в этом случае было бы продемонстрировать ваше собственное неведение…

– Мистер Саммерс имеет в виду, мистер Тальбот, что вам следует слегка заморочить этот комитет и постараться убедить их, что все будет в порядке, и мы, мол, в данных обстоятельствах предпримем все от нас зависящее. Признаюсь, меня обескураживает перспектива плыть к югу – там солоно придется! Отчеты о тамошних местах повергают в трепет. В них пишут о таких морях, каких нигде больше нет. Даже крепкий корабль…

– А наш гуляет, как старый башмак.

Чарльз рассмеялся, но как-то невесело.

– В адмиралтействе обошлись тем, что было под рукой. А из-за небрежности вашего приятеля Девереля мы имеем сломанные стеньги, треснувшую фок-мачту и разболтанный корпус.

Он вытянул руки и продемонстрировал, как болтается корпус.

– Капитану Андерсону следовало отказаться от такого судна!

Мистер Бене покачал головой:

– Капитану, который отказывается от судна, другого не дадут.

Чарльз повернулся к нему:

– Заметьте, мистер Бене, я ничего плохого не могу сказать в адрес капитана Андерсона. Он отличный моряк. Вам повезло, мистер Тальбот, что ваша судьба в руках такого офицера. Если хотите найти виноватых, подумайте лучше о чиновниках адмиралтейства, которые равнодушно доверили вас такой… такой…

– Сэр, я слышал, как мистер Тальбот употреблял слово «посудина».

– Да, мистер Бене, он употребил именно это слово.

– Так что мне делать?

– Объясните, что мы немного отвернем от ветра и пойдем со всей возможной скоростью к югу, где на том или ином румбе нас ждет устойчивый ветер.

– И качка уменьшится?

Офицеры обменялись взглядами.

– Старший офицер полагает, что ситуация изменится, мистер Тальбот. Он думает, вам следует использовать слово «изменится».

– Право же, я не могу сидеть сложа руки. Вам угодно, чтобы я поддерживал в пассажирском салоне приятную дружескую атмосферу? Веселую?

– Ради Бога, мистер Тальбот! Если вы станете расхаживать по судну с безумно веселым видом, все общество перепугается по-настоящему.

– Как же быть? Не могу же я ничего не делать в этой ситуации!

– Постарайтесь хотя бы не подавать виду. Ведите себя так же, как до ваших… ушибов. Единственным результатом будут поздравления с выздоровлением.

– Вести себя так же? А как именно?

Возникла пауза. Чарльз и мистер Бене неожиданно рассмеялись, причем Саммерс, казалось, слегка истерически. Таким я Чарльза никогда прежде не видал: на щеках у него блестели слезы, он уткнулся головой в колени и положил ладонь мне на руку. От непривычного прикосновения я передернулся, он быстро убрал руку и тыльной стороной ладони отер слезы.

– Прошу извинить меня, сэр. Ваше теперешнее желание сотрудничать или, я даже сказал бы – соучаствовать, заставило меня забыть, как вас порой легко задеть. Мистер Бене, как, по-вашему, должен вести себя мистер Тальбот, чтобы прочие пассажиры не заметили перемен в его поведении?

Мистер Бене еще пуще расплылся в улыбке и пригладил золотистые волосы.

– Мое знакомство с этим джентльменом непродолжительно, сэр, но я наслышан о «лорде Тальботе». Величественные манеры, если не сказать надменные…

– Вижу, господа, вы намерены вогнать меня в краску. Разумеется, с моим ростом нелегко сохранить правильную осанку среди палубных бимсов и коротышек-моряков. Если желаешь скрыть рост, приходится сгибаться, точно дряхлый калека, а если стоять прямо, как назначено Господом, и глядеть перед собой, то непременно разобьешь голову или спотыкнешься – о вас, недомерки чертовы, чтоб вам!

– Вояж вас закалит, мистер Тальбот. Иногда я замечаю в вас сильные проблески чего-то человеческого, словно вы простой малый вроде нас.

– Раз уж мы тут все простые малые, позвольте мне узнать побольше. Вы упоминали о хронометрах.

– Да, конечно. Как известно, хронометры позволяют вычислить движение корабля к востоку и западу, то есть определять долготу. Наше судно в таком состоянии, что целесообразно разместить все хронометры на палубе. Но…

– Волна!

– Какая волна?

– Да волна же – вода, которая ходит в трюме. Я слышал ее, когда искал вас.

– Внутри судна нет воды, Эдмунд. Мы бы такого не допустили – вся команда уже давно качала бы воду…

– И пассажиры тоже – разделились бы на вахты и качали.

– Заделывали бы течи парусами, кидали бы за борт пушки. Нет там никаких волн. Нас сильно намочило дождем, пакля повылезала из щелей. Кое-какая вода, конечно, попадает внутрь – дождевая вода и брызги не стекают в сборный колодец полностью. Вода плещется на одной или на другой палубе – это неприятно, но не более того. Пустяк по сравнению с угрожающей нам настоящей опасностью.

– Мы везли зерно, сэр, – вставил лейтенант Бене.

– Мы выбросили несколько тонн, мистер Тальбот. Оно промокло и стало разбухать. И без него хлопот хватает.

– Мистер Тальбот мог бы еще упомянуть о чистке днища, сэр. Сообщение о том, что корабль прибавит скорость, поможет пассажирам легче переносить качку.

Я пристально посмотрел на Чарльза.

– Значит, я заблуждался, полагая, что воды набралось слишком много и в промежутках между откачиваниями в трюме взад-вперед ходит волна?

Повисла долгая пауза. Чарльз Саммерс прижал ладонь ко рту, затем отнял ее.

– Там нет волны. Вам померещилось.

Настала моя очередь сделать паузу.

– А чистка днища? – наконец спросил я.

– Мистер Бене убедил капитана Андерсона, что здесь, в открытом море, имеет смысл воспользоваться для удаления наростов специальным тралом. В этом отношении я поступлю так, как прикажут. После мы обсудим мое предложение обнайтовить судно, используя все имеющиеся канаты. Если обнайтовить правильно, корпус будет меньше гулять.

– Понимаю. Постоянно нависающая опасность – и, вероятно, перспектива катастрофы. Вот тебе и карьера. Да уж, отлично… неужели и впрямь ничего нельзя сделать?

– Можно молить Бога о спасении.

– Как Колли? Насильно колен не преклоню!

Я вскочил на ноги. За грот-мачтой появилось свечение, словно занималась заря.

– Что это?

– Смена вахты. Наказанные матросы в начале вахты спускаются на четверть часа поработать на помпах.

Свет усилился. Люди выстроились у длинных рычагов, торчавших с двух сторон мачты, и начали двигать рычаги – вверх-вниз, сгибаясь и разгибаясь.

– Я думал, что помпы «поют».

– Да, если работают вхолостую. А сейчас они качают воду.

– Благодарю вас, господа, за оказанное доверие. Я оправдаю ваши ожидания.

– С вашего позволения, сэр, я посвечу мистеру Тальботу до шкиперской.

– Вы очень добры, мистер Бене.

– Пустяки, сэр. Всегда к вашим услугам, мистер Тальбот…

– Взаимно, мистер Бене…

Лейтенант весьма учтиво повел рукой, приглашая следовать за ним.

– Лорд… мистер Тальбот, судно прогибается, как надломленная ветка.

– Прогибается?

– И коробится тоже. И то, и другое. Гнется вверх-вниз по миделю.

– Как свежая розга?

– Именно, сэр. На гребне выгибается, на впадине прогибается.

– Не замечал.

– Так откуда же вам знать! Практически невозможно обнаружить постороннее движение, если вас этому не обучали. Это, сэр, как перемещение луны: может показаться, что она движется по небу по правильной кривой, но путь ее бесконечно сложен. Иногда луна представляется мне кораблем, в котором каждая деревяшка отчаянно гуляет, скрипит, гнется, коробится и шатается – и потому он не может толком плыть – в точности как наша старая посудина, полная напастей.

– Так вот отчего Джордж Гиббс спустился ко мне за стаканчиком бренди, да еще прибавил к нему рому! Проверял обшивку, как же! Он делал вид, что работает – именно там, где есть выпивка, – наверное, перепугался, увидев, как гуляет корпус. Он вам доложится?

– Старшему офицеру, и уже должен был. Я-то мелкая сошка.

– Это еще как сказать. Не зайдете ли ко мне, – я едва не сказал «в конуру», – выпить немного бренди, что не допил мистер Гиббс?

– Я на дежурстве, сэр, и мне пора возвратиться к старшему офицеру. Но в другой раз – avec beaucoup de plaisir!

Он поправил кудри, нахлобучил шляпу, поднес к ней руку, словно собираясь ее приподнять, а фонари шкиперской, точно проникшись «обычаями морской службы», приняли тот же угол, что и его рука. Лейтенант повернулся и отправился туда, откуда мы пришли. Мистер Аскью все еще сидел под деревянной стеной. Он посмотрел на меня исподлобья.

– Слышал я, вы рассказали офицеру про Джорджа Гиббса. Навряд ли Джордж этому обрадуется.

Я ответил чрезвычайно коротко, потому что качка, кажется, усиливалась:

– Он много чему не обрадуется.

На трапах, казалось, властвует не дух службы, а дух самого моря – по трапам приходится не столько подниматься, сколько с ними бороться.

Качка и вправду усилилась, и скоро я понял причину. Мы держали совет в недрах корабля, сидя рядом с хронометрами, которые, как известно, содержат в месте наименьшей качки. Теперь я оттуда удалялся, переходил под власть ветра, воды и дерева; ценность моей персоны никоим образом не может сравниться с этими чрезвычайно чувствительными часовыми механизмами!

С ноющими икрами я добрался до своей каморки; в теле ощущалась весьма заметная слабость, вызванная усилиями при ходьбе, болезнью и тем, что разум мой отягощало слишком много событий. Изнутри каюты доносилось какое-то царапанье. Я рывком распахнул дверь.

– Виллер! Какого черта! Вы меня просто преследуете!

– Я только прибирался, сэр…

– Третий раз за день? Не смейте являться без надобности!

– Сэр… – Он сделал паузу, затем заговорил каким-то чуждым голосом, в манере неожиданно нездешней: – Я попал в преисподнюю, сэр.

Я уселся на парусиновый стул.

– Что все это значит?

Виллер, в отличие от прочих слуг на корабле, всегда имел вид смиренный, если не сказать заискивающий. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза, но сейчас посмотрел.

– Господи, да вы, никак, призрак увидели? Нет! Лучше не отвечайте!

И тут движения маятника, с которыми мне прежде удавалось совладать – с той минуты, как я удалился из покойного помещения, где хранились хронометры, и по сей момент, – одержали верх. Я бросился к ведру, и меня вырвало. В течение некоторого времени я, как известно любому, страдающему от такой же беды, воспринимал все окружающее не более чем нечто, вызывающее тошноту.

После я лежал ничком на койке, желая смерти. Должно быть, Виллер унес ведро. Я знаю, что он вернулся с ним и остался в каюте. Кажется, он убеждал меня прибегнуть к болеутоляющему зелью, и я в какой-то момент, по-видимому, уступил и принял опий – с обычным магическим эффектом.

Смутно помнится, что все время, пока я был без сознания, Виллер провел на стуле. На миг я выплыл из вызванных снотворным обволакивающих видений. Слуга по-прежнему сидел, свесившись набок и пристроив голову на край койки. Лицо его было совершенно изможденное.

 

(13)

Еще позже я пришел в себя с тяжестью в голове и гадким вкусом во рту. Виллер все еще находился в каюте. Я заворчал на него, но он не ушел. Я сел и обнаружил, что более или менее могу справиться с качкой.

– Думаю, Виллер, вы должны объясниться. Только не теперь. Горячей воды, пожалуйста. И достаньте мне чистую рубашку… чего вы ждете?

Он облизнул губы.

Однообразное движение маятника прервалось: корабль резко накренился. Виллер покачнулся. Он упал бы, если бы не схватился за край моей койки.

– Да что с вами, старина?

– Простите, сэр. Чистая рубашка, сэр. Ящик-то – вот он. А вот с горячей водой…

– Да?

– Все очаги потушены, сэр. Если водицы и раздобуду, так только теплой.

– И кофе тоже. Горячего.

Глаза его устремились вдаль. Не знаю, что там ему примерещилось, но оно ему явно было не по нраву.

– Виллер!

– Да, сэр. Я попрошу Хоукинса нагреть воды на капитанском камбузе.

– Очень хорошо.

Что это за мир – корабль! Целая вселенная! Впервые за наше долгое путешествие я осознал простой факт: горячая вода, не говоря уже о горячей пище, требует огня, а для огня нужен особый кирпич, металл, что там еще?.. какой-нибудь дымоход, труба… Все эти недели люди трудились, занимались своим делом, в коем я – полнейший невежда! Только сегодня (или вчера?) я впервые разглядел изнутри устройство нашего корабля – да еще чуть ли не вверх ногами, как в телескопе! – стойку с хронометрами, пороховой погреб, носовые помпы, помпы на корме… Тоже мне, «знаток мореходного мастерства»!

Я был зол на себя за то, что позволил Виллеру дать мне снотворное – так злится человек, давший зарок не пить спиртного и страдающий от последствий кутежа. Я ощущал потребность очиститься! Этот корабль меня уморит: здесь я познал настоящую грязь, меня запятнала маковая настойка, замарало собственное бессилие стать выше обстоятельств. Я должен быть чист ради далекого видения – Марион! И пусть мы утонем, но… – мысли мои неизменно возвращались к Марион Чамли.

Виллер вернулся с пустыми руками.

– Что опять такое?

– У капитана нет огня, сэр.

– Что за черт… То есть как так «нет»?

– Мы пробудем в море дольше, чем ожидалось, вот капитан и велел все погасить, беречь дрова для общего камбуза.

– Капитан Андерсон? Обходится без огня ради блага пассажиров?

– Хоукинс сказал – ради экипажа.

– Никогда бы не подумал.

– Капитан Андерсон – хороший капитан, сэр, с этим никто не поспорит.

– Хотите сказать – на словах он страшней, чем на деле?

– Нет, сэр, на деле он гораздо страшней, так что дело плохо. Потому и нечего пить. Я что хочу сказать, сэр, – Бейтс обещался раздобыть воды на главном камбузе, но она еле теплая.

Он ушел, но, по-моему, не дальше коридора. Я сидел и ждал, а в голове моей царила такая же неразбериха, как и в путанице моих дел. Грязь я чувствовал и телом, и душой. Непрерывная качка, хотя и не вызывала тошноту, оставалась постоянным тяжким испытанием. Джек Деверель разгуливает там, куда я отчаянно рвался, на прекрасном, неукротимом корабле…

Босыми ногами я почувствовал, что обшивка, черт побери, и вправду ходила! Странное ощущение: под ногами что-то ползло как живое! Это обескураживало сильнее, чем нервное дерганье корабля, толкаемого волнами.

Появился Виллер с кружкой кофе. Я отхлебнул тепловатый напиток. Слуга налил немного воды в таз, и я, спеша вымыться, оставил кофе. Я усердно надраивал себя, обуреваемый истинной страстью к чистоте – вода вскоре стала и грязной, и ледяной, – словно хотел побороть не только покрывшую меня грязь, но и грязь на всем корабле, преодолеть наши сложные и опасные обстоятельства. Я ощутил меж голых ног полы чистой рубашки и почти почувствовал себя самим собой – впервые с того момента, как отведал «линька» по спине и голове. Я оделся, открыл дневник и бегло просмотрел записи. Вытащив из ящика пакет с отчетом о первой части нашего путешествия, я взвесил его на руке, раздумывая, стоит ли перечитать с пристрастием. Впрочем, меня устрашила перспектива снова его упаковывать.

Ах, этот самоуверенный молодой человек, который безмятежно поднялся на борт с намерением все изучить и всем управлять! Наша устрашающая экспедиция, наш ужасный вояж представлялся ему чем-то вроде путешествия в дилижансе между Лондоном и Батом! Он собирался достичь Сиднейской бухты, размеренно двигаясь по спокойному морю в некоем шедевре судостроительного искусства.

Но война кончилась, корабль оказался прогнившим, как подпорченное яблоко, а Деверель на пару с Виллисом лишили это яблоко – корабль? – этот дилижанс! – колеса. Его догнала «Алкиона» и поразила молодого человека громом, и познал он муки страсти, разлуку, ревность…

– Деверель! Джек-красавчик…

Через некоторое время, не знаю, когда именно, я пришел в себя – точно пловец, вынырнувший на поверхность. Любуясь изменившимся, болезненным, изнуренным ликом в маленьком зеркальце, я думал о том, что крестный будет одновременно умилен и разочарован. Эдмунд влюбился в неподходящую девушку – недостойную его – старый циник предпочел бы, чтобы я приударил за леди Сомерсет! В довершение всего Эдмунд, похоже, потонет вместе с недостойным его кораблем.

«Недостойный корабль» словно почувствовал, что его оскорбляют, и под ногой у меня подпрыгнула планка обшивки. Конечно… Тут я остановился. За бесконечными «конечно», которые соскакивают с губ помимо моего желания, пряталось нечто, мне непонятное. И у меня была не столько мысль, сколько чувство, что «я» обязан как-то справиться с этим «нечто», а если не смогу я, то должен суметь кто-то другой. Хотите – верьте, хотите – нет, мысли мои начали вращаться вокруг нашего мрачного капитана. В конце концов, особый комитет желал, чтобы я переговорил с капитаном! Поступив по собственному разумению, я побеседовал с Чарльзом Саммерсом, а теперь исполню указания комитета! Я крикнул Виллера, который стремительно распахнул дверь – чуть ли не прежде, чем я открыл рот. Слуга засуетился и помог мне накинуть дождевик. В резиновых сапогах я шагнул через порог, а корабль шарахнулся в сторону. Я отправился на шкафут враскорячку, как моряк. Не знаю, было ли это игрой воображения, но мне послышалось, что в крайней каюте с моей стороны коридора кто-то рыдал. Я встал на шканцах, держась поближе к полуюту.

Корабль болтало сильнее. Постоянная качка изводила, и время от времени судно сотрясали какие-то толчки изнутри, казавшиеся проявлением нетерпения или даже гнева.

Дождь и брызги, летевшие горизонтально с наветренной стороны, кололи лицо, словно мелкая дробь. На каждой волне корабль поднимался, точно собирался продвинуться вперед, но немедленно возвращался в то же самое положение. Паруса, по краям которых скатывалась дождевая вода и брызги волн – паруса, поднятые только на грот-мачте, единственной нашей мачте, – казались жалкими потугами использовать порывы ветра.

Матросы делали что-то с канатами, но мне было совершенно непонятно, что именно. Большую часть времени люди полностью находились в воде. Одна радость, что я все-таки пассажир, а не офицер и тем более не матрос. Повернувшись, я начал взбираться на полуют. За штурвалом стояли блестящие от воды рулевые, а за поручнями едва виднелся капитан Андерсон в поношенном дождевике и зюйдвестке. Он мрачно смотрел буре в лицо, словно пригоршня воды ему нипочем. Я осторожно обошел рулевых, и капитан меня заметил. Он улыбнулся! Жуткое зрелище: блеснуло несколько зубов, как будто кто-то кинул в угрюмо скривившийся рот горсть желтых голышей. Я собрался заговорить, но капитан отвернулся. Я последовал за ним и, торопясь его догнать, с риском для жизни взобрался на палубу, но он сбежал по сходному трапу и исчез в каюте. Выразиться яснее он не мог – проваливай, мол! А ведь еще улыбнулся – неслыханная вещь! – правда, улыбка была короткая и неискренняя.

Словно во сне представил я золотые кудри, румяные щеки и услышал голос мистера Бене: «Полагаю, сэр, в этих трудных обстоятельствах вам следует постоянно проявлять дружелюбие к пассажирам. Стоит им почувствовать, что у капитана есть причины для беспокойства, нашим заботам конца не будет!»

Неужели ему хватило смелости? О да, молодой офицер, который «домогался» прекрасной леди Сомерсет, супруг которой где-то поблизости обозревал свое корабельное царство, должен быть отважен до безумия.

Вахту нес наш миниатюрный штурман, мистер Смайлс. Как только Андерсон спустился вниз, штурман отошел от правого борта и повернулся лицом к ветру.

– Мистер Смайлс, я, как видите, поправился и даже за тысячу фунтов никуда отсюда не денусь!

Мистер Смайлс изучал меня как бы издали, словно я находился где-то у горизонта. От соленых брызг у него покраснели глаза. Штурман приложил палец к губам, точно прося о молчании.

– В чем дело, мистер Смайлс? Говорю вам – за целую тысячу фунтов. Вот что, сэр: я получил несколько ударов по голове и думал, что лишусь рассудка. Но там, внизу, сидит настоящий безумец, который уверен, что в этой соленой неразберихе он приобрел избавление от смерти.

Мистер Смайлс отнял руку ото рта.

– Есть корабли, мистер Тальбот, где каждый только сумасшествием и спасается.

– Сказать по правде, я начинаю думать, что люди, избравшие для труда и обитания эту ужасную пустыню, и впрямь сумасшедшие – так что вы, наверное, правы. Корабль так качает – проклятие! Приходится, уподобясь мартышке, все время карабкаться то по одним поручням, то по другим. Поражаюсь – как вам удается держаться на ногах и так безразлично переносить качку.

Штурман не ответил. Он созерцал море. Казалось, он изучает простертую перед ним обширную панораму с целью выбрать дорогу. Мне пришло в голову, что мой с ним разговор – не просто нарушение составленных капитаном «Правил пребывания на борту», но прямое их попрание. Вот почему штурман приложил к губам палец. Похоже, ветер переменился!

Не желая усложнять ситуацию, я кивнул мистеру Смайлсу и отправился вниз, в свой коридор, поскольку сполна насладился свежим воздухом.

В мою каморку проскользнул Виллер. У меня не было сил его терпеть, и, держась за поручни, я пробрался по коридору в салон. Однако комитета там не было, тщедушный мистер Пайк сидел в одиночестве. Стыдно признаться, но я рухнул на скамью под кормовым иллюминатором и не поднимал головы от стола.

– Вам плохо, мистер Тальбот, как и всем остальным.

Я пробормотал что-то в ответ. Мистер Пайк продолжил:

– Вот уж никогда бы не подумал, мистер Тальбот. Но вы ведь были ранены. Надеюсь, вам лучше. Я тоже голову ушиб о перемычку, когда корабль тряхнуло, но мне уже полегчало. Вы говорили с мистером Саммерсом?

– А где же комитет?

– Качка их одолела. Мистер Преттимен очень сильно упал. Но если хотите, могу всех созвать.

Я покачал головой:

– Подожду, пока они оправятся и будут в состоянии прийти. Думаю, Боулс – выдающийся человек. Он обладает тем, что римляне называли gravitas. Удивительно.

– Напрасно удивляетесь, сэр. Ведь он изучал законы.

Просто поразительно, как быстро коротышка Пайк умеет нагонять тоску.

– Вам бы отдохнуть, как и всем, мистер Пайк.

– О нет. Меня не очень болтает. Я маленький и легкий: если теряю равновесие, то обычно удается удержаться – в отличие от бедного мистера Брокльбанка, который в такую погоду не решается покинуть койку, разве что для… Знаете, мистер Тальбот, я предпочитаю сидеть здесь, беседовать с вами, только бы не быть с моими. Все так ужасно, совершенно ужасно! Я все понимаю, но не могу это выносить – не могу, хотя я и люблю их, и тревожусь.

– Тревожитесь? О чем же?

– Они совершенно измучены, мистер Тальбот. Всякий раз, как они начинают играть в кровати – то есть в койке, в верхней койке, каждая в своем углу… Так вот, они начинают играть, потом появляются слезы, и все заканчивается скверно. Играют они не больше минуты, а после лежат и поскуливают… именно что поскуливают, хотя миссис Пайк не любит этого слова. Ей и самой плохо, сэр. Как нам быть? Миссис Пайк, похоже, верит, что я могу что-то сделать – честно говоря, потому я и сижу здесь. Я ничего не могу, и это больнее всего.

Я припомнил наставления Чарльза.

– Вам, должно быть, приятно, что она в вас так верит, мистер Пайк.

– О нет.

– Я не согласился бы очутиться в другом месте и за тысячу фунтов, скажу я вам.

– Называйте меня Диком, хорошо, мистер Тальбот? Я знаю, нет во мне того, что римляне увидели бы в мистере Боулсе…

– Gravitas. Не стоит беспокоиться, сэр, у кого-то есть, у кого-то нет, но им оттого не хуже. От меня тоже ждали проявления подобных качеств, но это дело природы, а не воспитания. Да, мистер Пайк, я стану звать вас Ричардом, если вам угодно.

– Спасибо, мистер Тальбот. А вам больше нравится Эд или Эдди?

– Мистер Пайк, в такой опа… в ситуации, в которую мы попали, можете называть меня Эдмунд. Итак, воспряньте, дружище!

– Постараюсь, Эдмунд. Только что бы я ни делал, детям моим не лучше…

– Тут я могу вас утешить. Мои младшие братья постоянно разбивают коленки и локти – или и то и другое, причем все сразу. У них не переводятся колики, сыпь и простуды. Так уж они растут, мистер Пайк, то есть Ричард, – дело это, если хотите знать, долгое и тяжкое!

– Говорят, ветер дует не с той стороны. И качка…

– Ветер изменится! Оглянуться не успеем, как понесемся, словно в почтовой карете. Вы же знаете, Британия правит волнами! Я бы и за тысячу фунтов…

– Правда, боюсь, в том…

– …не согласился…

– …корабль погружается…

– Бросьте! Офицеры уверяют, что…

– И они тоже словно погружаются в пучину, ослабевают понемногу, день за днем. Ах, Эдмунд, неужто ничего нельзя поделать? Я так просил врача перевести нас на другой корабль – хотя не знаю, что бы мы делали в Индии, – но он отказал. А это было еще при хорошей погоде.

– Гадкий ветер не продержится вечно. Когда мы войдем в южные воды…

– Но корабль не справляется, так ведь?

– Дойдет потихоньку. Днище очистят от наростов, и скорость увеличится…

Ах, наверное, не стоило ему это говорить!.. Я продолжил:

– Теперь вы понимаете? Нам не о чем беспокоиться, сэр, совершенно не о чем.

– И еще, Эдмунд. Мне кажется, что корабль сидит глубже, чем прежде. Миссис Пайк я о своих подозрениях не сообщал, но сегодня утром все понял по одному ее взгляду! Эдмунд, она думает так же!

Я громко засмеялся, не находя никакого утешения в том, что могу хоть как-то ободрить этого несчастного, измученного человека.

– Какой вы, однако, Пайк. Признаюсь, когда мне было плохо, и я буквально разваливался, мне казалось, что с кораблем происходит то же самое. Но сегодня матросы откачали не больше воды, чем тогда, когда мы стояли на якоре в Спитхеде!

– Я знаю, Эдмунд, все, что вы говорите – правда. Но Бейтс говорит – воды стало больше.

– Быть может, вас заинтересует мнение старшего офицера – он сам сказал мне – воды откачивают столько же, сколько и раньше. Воды на судне прибавилось из-за дождя и брызг. Она в самом низу, помпы туда не достают – это, конечно, докучает, но не опасно! Имейте в виду – шум воды из-за качки кажется сильнее. Там, внизу, с непривычки, пожалуй, решишь, что с одного конца корабля в другой ходит большая волна.

– Говорите – старший офицер сказал? Разумеется, ему нужно, чтобы все сохраняли спокойствие во избежание неприятностей. Но с вашей стороны это очень достойно, Эдмунд, и я частично вам верю и, как смогу убедительно, передам все миссис Пайк.

– Думаю, прежде чем вы вернетесь в свою каморку, то есть каюту… Вы ведь не трус, правда? Налью-ка я вам стаканчик.

– Нет, Эдмунд. Говорю же, я от спиртного глупею, да и горло оно обжигает. Эдмунд, я даже молился, но ничего не произошло. Я все думал про «пустите детей… в Царствие Божие». Нелегко ведь им, маленьким и беззащитным, правда? Я хочу сказать, им труднее постоять за себя. Как вы когда-то сказали – когда мы думали, что встретили французский корабль, – «они для французов слишком малы». Но мне никак не прогнать из головы мысль, что для Господа-то они не слишком малы! Эдмунд, если им не суждено выжить, я не отправлю их одних в эту дьявольскую пучину, я последую за ними…

– Пайк! Возьмите себя в руки! Ричард! Ричард, я вам говорю! Прекратите истерику. Вы как девчонка, черт побери!

– Несете слово ободрения, мистер Тальбот?

Я неуклюже поднялся. Вошла мисс Грэнхем.

Одну руку она вытянула перед собой, другой придерживала юбки, пытаясь уберечь их от воды. Мисс Грэнхем приблизилась к столу, что стоял возле двери, и опустилась на скамью. Скачок, который сделало судно, швырнул меня вперед, и я сел напротив нее.

– Мисс Грэнхем, вам, право же, не следовало! Даме нельзя… А где мистер Преттимен? Ему стоило бы…

Мисс Грэнхем заговорила измученным голосом:

– Мистеру Преттимену нехорошо, и мне тоже. Вдобавок он еще и упал. Сильно расшибся.

– Чем я могу помочь? Может, навестить его?

Мистер Пайк сквозь слезы хихикнул:

– Эдмунд, навещающий страждущих!

– Это смешно, сэр, признаю. Но в нашей ситуации смех – благо.

Пайк обошел край заднего стола и бухнулся ко мне на скамью. Корабль взбрыкнул, словно мистер Пайк раздражал его так же, как и меня; зигзагообразный горизонт в кормовом иллюминаторе дико перекосился, Пайк полетел по скамье, приткнулся ко мне и, пробормотав извинение, отпрянул. Мисс Грэнхем сочувственно поглядела на него.

– Вашим получше, мистер Пайк?

– Отнюдь нет. Вы к ним придете?

– Позже, мистер Пайк. Кстати, вам следует напомнить миссис Пайк, чтобы она меня пригласила. Я принимаю в расчет ее бедственное положение, но всему есть предел!

– Она очень сожалеет, мисс Грэнхем, и переживает из-за той злосчастной вспышки. Она так и сказала. Умоляю вас!

Мисс Грэнхем вздохнула.

– Я постараюсь, мистер Пайк, но попозже. Мистер Преттимен болен.

– Я ей так и передам. И о ваших словах упомяну, Эдмунд.

Пайк встал; он более или менее держался на ногах и походил на человека, балансирующего на скате крыши в ожидании, что крыша внезапно перекосится в другую сторону. Шатаясь, он вышел и умудрился закрыть за собой дверь.

Мисс Грэнхем откинулась назад, обеими руками сжимая край стола. Из-под опущенных век по щекам катились капли то ли пота, то ли слез.

– Я надеялась попросить немного теплой воды, но голос у меня такой слабый…

– Это моментально можно исправить, мадам, воспользуйтесь моим. Бейтс! Бейтс! Где вы там? Выходите из проклятого чулана – прошу прощения… да не у вас, Бейтс! – еще раз приношу извинения, мадам – Бейтс, тотчас нужна горячая вода!

– Воды нет.

– Добавляйте «сэр», когда мне отвечаете!

– Так Виллер же сказал, сэр, воды нет.

– Ну, это мы посмотрим! Виллер! Виллер! Виллер, где вы там! А, наконец-то! Как вы смеете подавать господам воду, когда дамы сидят без воды!

– Но мисс Грэнхем, сэр, не с моей стороны коридора.

– И я тоже – ведь я поменял каюту.

– Да, сэр, но…

– Горячей воды, Виллер, да поживее! Если нужно, разведите чертов огонь, и скажите, кому следует, что это мой… мой…

– Вы очень добры, мистер Тальбот, но прошу вас…

– Не волнуйтесь, мадам. Виллер, принесете воду в каюту мисс Грэнхем.

– Даже просто горячая вода, сам ее вкус – так согревает! Я всегда столь придирчиво относилась к приготовлению чая, но не думала, что буду дорожить обычным кипятком, даже без заварки!

– Без заварки… Господи, мадам, я истиннейший, самый что ни на есть бестолковый…

Палуба вдруг выпрямилась. Я вскочил, пробежал через коридор в свою клетушку, бухнулся на колени, выгреб из самого дальнего ящика пакет и вернулся к мисс Грэнхем – пока палуба не опомнилась. Трюк был далек от изящества, но в общем вышло очень удачно, и я ликовал, что хоть раз перехитрил разбухшую посудину и не заработал никаких повреждений.

– Вот, мадам, примите вместе с моими извинениями.

– Чай!

– Когда я поднялся на борт, то упрятал его подальше и, честно говоря, с тех пор не имел причин о нем вспоминать. Надеюсь, суровый океанский воздух не испортил его окончательно. Я знаю, что вы, дамы, в спокойную погоду любите посидеть за чаем, и, как говорится, «чаша, которая бодрит, но не пьянит»…

– Я не могу его принять.

– Мисс Грэнхем, ради Бога!

Мисс Грэнхем отвернулась. Она держала клочок бумаги, который вынула из-под бечевки. Я узнал почерк. «Маленькому лорду» от «старушки Добби» в надежде на то, что он не будет пить ничего крепче».

– Боже мой, мадам. Поверьте мне… вот ведь глупость. Она могла бы хоть свернуть записку, черт… Господи, я ругаюсь, как солдафон. Простите, мадам, но я не люблю чай и пью его только за компанию. Мисс Добсон сильно рассердилась бы, если бы… вот кто, скажу вам, требовал дисциплины! Она ставила меня в угол на целый час – по часам, – когда считала, что… Здесь она живо послала бы меня на верхушку мачты – если бы у нас были верхушки мачт, то есть, конечно же, они имеются, поскольку юный Виллис проводит там уйму времени. Должен признаться, что я ее очень люблю, но она, пожалуй, слишком увлекалась сентиментализмом…

– Мистер Тальбот!

– Только фанатик заставит ребенка читать из «Истории сэра Чарльза Грандисона»! Она, верно, думала, что такой прекрасный образец христианского поведения послужит мне во благо, но, уверяю вас, мадам, это повествование, если повествование возможно растянуть на столько томов, оставило на мне глубочайший след на всю жизнь!

На миг мне померещилось, что мисс Грэнхем едва удерживается от смеха. Но дело обстояло гораздо хуже. Ее лицо исказилось от напряжения, и слезы буквально брызнули у нее из глаз – слезы истерического характера. Впервые в своей жизни я наблюдал, как дама скрежещет зубами. Слезы катились безостановочно. Не знаю, как описать мое удивление – скажу больше, изумление. Мисс Гренхэм застучала по столу кулачком:

– Нет! Я не позволю себе!..

Ее капор и даже плечи тряслись. Никогда я не видел даму, переживающую столь сильную коллизию.

– О Боже! Мадам! Не стоит… Я отнюдь не утверждаю, что меня заставили прочесть «Грандисона» целиком! Тогда бы действительно меня можно было пожалеть. Сомневаюсь, что его одолеет самый прилежный книгочей! Да никто на свете не дочитал эту книгу до конца! Ставлю коня против шиллинга, про Ричардсона…

Мисс Грэнхем расхохоталась. Думаю, с ней сделалась истерика, общепринятое средство от которой – пощечина. Но я, признаюсь, не посмел.

– Мадам, разрешите проводить вас в камор… каюту, я хотел сказать.

– Какая глупость!

– Нет, что вы, она просто хотела воспитать меня в духе сэра Чарльза Грандисона, но, как видите, ей не удалось. Виллер принесет вам воды. Позвольте мне. Вполне естественно, что дамам труднее противостоять качке, сама одежда делает эти попытки затруднительными, если не сказать опасными. Итак, разрешите мне, мадам.

Она покорилась. Я протянул ей руку, но этого явно было недостаточно.

Не успели мы выйти в коридор, как резкое движение корабля заставило меня обхватить тонкую талию мисс Грэнхем. С оглушительной силой на меня обрушился неожиданный факт. Ей далеко за тридцать, но все же она – женщина! Более того, если уж говорить откровенно, мисс Грэнхем не носила корсета! Я это почувствовал. Ее грудь и талия были как у юной девушки! Мое смущение достигло наивысшей точки, и мне не терпелось поскорее от нее отделаться. Но как бы не так! Другое существо – ревнивое как женщина, сказал бы поэт – трепало нас, как гончая треплет лису. Первое же движение корабля швырнуло меня через коридор, и пришлось применить всю силу и проворство, о коих я и не подозревал, чтобы удержаться, точнее, удержать нас на ногах. Следующий скачок судна превратил пол в горный склон с потоками воды. Я ухватился за поручни с одной стороны коридора, чтобы не упасть на другую, которая временно превратилась в пол. Но мы все равно упали, так как отвалились и упали поручни, и, страшно сказать, вся переборка из тонкой фанеры тоже двинулась за нами. Мы приблизились к деревянному цилиндру бизань-мачты, и я извернулся так, чтобы стукнуться об нее плечом, но уберечь от этого мисс Грэнхем. Темно-желтый лист фанеры мешал теперь нашему продвижению. Вынужденный отцепиться от поручней, по инерции пританцовывая, словно шут с куклой, я влетел в лишенную стены каюту. Мы пробыли в ней достаточно долго – я даже разглядел лежащую пожилую даму: седые волосы свалялись от пота, рот открыт, глаза в запавших посеревших глазницах смотрят на нас с ужасом. Сам не знаю, как я исхитрился поклониться и пробормотать извинения, прежде чем нас вышвырнуло обратно.

Я уцепился за поручни с противоположной стороны коридора и, сам не понимая, как здесь оказался, двигался, держась за них, покуда благополучно не доставил мисс Грэнхем к ее дверям.

– Позвольте мне, мадам. Наверное, это был девятый вал. Приношу извинения… теперь вы на месте. Разрешите, мадам…

Мне удалось ввести ее в каюту, и я закрыл дверь с большим облегчением. С трудом я добрался до собственной каморки, отводя глаза от разрушенной каюты, в которой, как я теперь осознал – почти с таким же ужасом, как и она, – в которой находилась моя «возлюбленная на час», Зенобия Брокльбанк!

Я игнорировал и ворчание матросов, получивших приказ немедленно починить каюту, и визг Зенобии, вопившей до тех пор, пока ее снова не скрыли от посторонних глаз, и душераздирающие удары молотка, без которых нельзя было исправить переборку. Полный ярости и решимости не дать кораблю и ветру себя одолеть, я отправился в салон, где крикнул слугу и приказал подать еду и питье. Все доставили: солонина, а также пикули, чтобы ее заедать, и эль, чтобы запивать. Не верьте жалобам моряков на скверную пищу! Для человека, у которого на месте все зубы, это поистине королевская трапеза, хотя мне и пришлось над ней потрудиться. Нужно сказать, тарелка от меня ускользнула, но я успел спасти говядину, не говоря уже о мешанине из пикулей. Более того, я с удовольствием облизал пальцы.

Не знаю, как так вышло, но абсурдное происшествие с мисс Грэнхем вернуло мне добродушное расположение, которое, я полагаю, мне вообще присуще и над которым mal de mer одержала временную победу. Даже когда я со страстным трепетом подумал о мисс Чамли, мысли мои переросли в намерение все преодолеть!

Я не просто выздоровел, я родился заново! Вернувшись к себе, я поупражнялся в балансировании, облачаясь в ночную рубашку и колпак, улегся в койку и вознамерился отлично выспаться.

Удивительно: без всяких приступов тошноты я почти сразу погрузился в глубокий сон, и даже телесный недуг – чертовски болело плечо, ушибленное о проклятую бизань-мачту, – не смог этому воспрепятствовать.

 

(14)

Сквозь отверстие в двери проникли первые слабые лучи. Я проснулся и немного полежал, удивляясь своему выздоровлению. Казалось, что болезнь моя, как говорится, миновала кризис и ушла восвояси. Меня переполняли силы и решимость. Я сел, полуодетый, за пюпитр и писал, пока не сжег целую свечу – про мистера Аскью, мистера Бене, Чарльза, мисс Грэнхем и мистера Гиббса. Когда я кончил, в убогом помещении посветлело настолько, что догорающую свечу можно было погасить. Чувство выздоровления меня не покидало. Я оделся, облачился в дождевик и осторожно выбрался подышать… Нельзя сказать, что моему взору открылось нечто, способное порадовать человека, смертельно уставшего от соленой воды, – слишком много ее было повсюду. Я глянул вверх – узнать, не топчется ли с наветренной стороны шканцев капитан Андерсон, но не увидал его. Вместо этого от передних перил мне помахала рукой сверкающая фигура. Ветер донес слабый голос:

– Эй, там!

Это был лейтенант Бене.

– Что за мерзкая погода!

– Я сейчас к вам приду.

Из недр корабля возник Камбершам. Он что-то буркнул, и я проворчал что-то в ответ. С него и это довольно. Камбершам поднялся на шканцы. Пробило восемь склянок. Церемония приветствия не затянулась. Джентльмены собрались приподнять шляпы, но на них были зюйдвестки, завязанные у подбородка специальными ленточками, а потому приветствие ограничилось символическим поднятием правой руки на уровень глаз.

Рулевые передали вахту своей смене. По трапу спустился Бене. Держась двумя руками за поручни, он перегнулся вниз:

– Поднимайтесь, сэр.

– Вы сегодня в хорошем настроении, мистер Бене.

– Это, наверное, вам показалось.

– Разлука, как я начинаю понимать…

– Ах, вон что. Вильсон, следить за шкаториной! Мистер Тальбот, целую вахту я занимался теми двумя строками, которые вам цитировал, – и существенно их улучшил. О, дивное созданье, несомненно: для смертной женщины ты слишком совершенна! Разве не стало лучше?

– Я ведь не поэт.

– Откуда вы знаете? Говорят, вы плакали, когда пела миссис Ист.

– Боже ты мой! То были пустые слезы, и кто их послал – Господь или дьявол… И что… Кроме того, я перед этим расшиб голову.

– Дорогой мистер Тальбот, как только перед нами встает необходимость общения с самыми чувствительными, самыми утонченными созданиями, единственно поэзия может осуществить эту связь. Поэзия, сэр, их язык. И язык будущего. Эпоха женщин… Как только дамы осознают, что с их губ должны слетать лишь такие звуки, а не проза, они взойдут во всем своем блеске, словно солнце.

– Вы меня поражаете, мистер Бене.

– А проза? Это речь лавочников, язык войны, торговли, земледелия.

– Но поэзия…

– Проза, сэр, годна убеждать мужчин. Вот, к примеру, не далее чем вчера мне удалось убедить капитана, что небольшое изменение курса пойдет нам на пользу. А попробуй я изложить ему это в стихах…

– Удивительно, что вы вообще живы.

– Вы разве не заметили, что качка уменьшилась?

– Я счел, что моя способность сохранять равновесие и хорошее расположение духа – результат выздоровления.

– Мы встали на фордевинд, и увеличение скорости, хоть и небольшое, компенсирует увеличение расстояния. Однако отсутствие Предмета Любви…

– Вы о леди Сомерсет?

Лейтенант Бене снял зюйдвестку и тряхнул золотистой шевелюрой.

– О ком же еще?

– Я предположил, – смеясь, сказал я, – что вы имели в виду кое-кого другого.

– Других не существует!

– Для вас не существует, а для меня…

Лейтенант Бене покачал головой и добродушно улыбнулся:

– Нет.

– Мне пришло в голову, что у вас, вероятно, был случай составить мнение о характере мисс Чамли.

– У нее его нет.

– Простите?

– Какой у нее может быть характер? Она еще школьница, мистер Тальбот.

– Мисс Чамли…

– О школьницах у меня нет никакого мнения. От них нечего ждать понимания, сочувствия или еще чего-то. Они как флюгер на ветру. Да вот хотя бы мои сестры – если бы не матушка, они бы сбежали с первым же встречным в мундире.

– Мисс Чамли уже не школьница.

– Она хорошенькая, признаю, веселая, с зачатками ума…

– С зачатками?!

– Послушная…

– Мистер Бене!

– А что такое?

– Лейтенант Деверель теперь на «Алкионе», а он отъявленный…

– Задира, мистер Тальбот? Мне он не понравился, хоть я его почти не знаю.

– Мистер Аскью сказал мне… Мистер Аскью сказал, что Джек-красавчик…

– Во всяком случае, это ему я обязан своим прискорбным изгнанием.

– Но, мистер Бене, простите – «изгнание»? Вы, похоже, счастливы. Ваше непринужденное обращение, само выражение лица – столь радостное, сэр…

Лейтенант Бене был, казалось, удивлен и недоволен. Он надел зюйдвестку.

– Неужели вы серьезно, мистер Тальбот! Я – и счастлив?

– Прошу прощения!

– Будь я человеком ограниченным, мистер Тальбот, я бы завидовал вашему положению. Вы влюблены в мисс Чамли, не правда ли?

– Конечно.

Лицо у лейтенанта Бене было мокрое, но не от слез, а от дождя или от брызг. Золотые кудри метались по лбу. Подзорная труба у него под мышкой казалась настолько неотъемлемой частью всей фигуры – как моряка, так и человека, – что, когда он вдруг выхватил ее и взбежал обратно на шканцы, это выглядело как если бы он вытянул еще одну конечность, которая прежде была сложена, словно у насекомого.

Лейтенант направил трубу на горизонт. Затем обратился к Камбершаму, и некоторое время оба джентльмена держали подзорные трубы, параллельно их направив и ухитряясь при этом все время стоять прямо, чем вызвали мое восхищение. Мистер Бене сложил трубу и бегом возвратился ко мне.

– Китобойное судно, мистер Тальбот. Они не подойдут, даже если дать сигнал бедствия.

– Мистер Бене, вы сказали – «завидовать вашему положению»?

– Я о письме, сэр. Мне следовало передать его вам в руки, но вы хворали. Я отдал вашему слуге.

– Виллеру?

– Нет, не ему, другому. Эй, вы там! Не сводить глаз с горизонта, не то шкуру спущу! Даже не сообщил о судне!

Этот рев, весьма напоминающий рык капитана Андерсона, исходил, однако, от лейтенанта Бене. Откинув голову, он обратился к верхушке того, что осталось от грот-мачты, а затем повернулся ко мне и продолжил обычным своим голосом:

– Вот полоумный! Думаю, мы еще с вами увидимся.

Лейтенант поднял руку, отдавая салют, и прежде чем я успел ответить, поспешил вниз по трапу. Я так же проворно вбежал в коридор в поисках Филлипса. Он явился и, когда я потребовал письмо, шлепнул себя ладонью по голове, укоряя ее в том, что она дырявая, ровно решето. Но я-то болел, а ему, мол, нужно успевать и туда и сюда… Я нетерпеливо его слушал и наконец отослал прочь, искать письмо, на что ему потребовалось немалое время. Это дало мне возможность предвкушать, какие бесценные сокровища содержатся в послании. Длинное письмо от мисс Чамли, написанное бессонной ночью после бала! Или быть может, признаваясь в своем чувстве еще более откровенно, чем я, она передает мне свой дневник – куда более искренний, чем мой, ибо выражение моих чувств ограничивает обычная мужская сдержанность. Тут и трогательный рассказ о смерти любимой матушки, и засушенный цветок из садов Уилтон-хауса, и подкупающе непохожий портрет ее старенького учителя музыки! Ох уж этот оптимизм и фантазия молодого влюбленного! Сие состояние души подогревает все чувства, подобно тому, как греется вода в котелке над огнем. Но Филлипс, хоть и искал долго, вернулся с письмом слишком рано; оно оказалось маленькое, тоненькое, на дорогой бумаге, и так сильно надушено, что я сразу все понял, и у меня упало сердце. Как глупо – я ждал чего-то большего, а это оказалась всего-навсего записка от «самой восхитительной из женщин» (по мнению лейтенанта Бене)!

Я поспешил к себе в каморку.

– Убирайся отсюда, Виллер! Убирайся!

Я развернул послание. Накатила удушливая волна аромата – пришлось утереть слезы.

«Леди Сомерсет с наилучшими пожеланиями мистеру Эдмунду Фицгенри Тальботу. Леди Сомерсет дает дозволение на переписку между ним и мисс Чамли, под наблюдением леди Сомерсет. Предполагается, что мистер Тальбот не будет иметь притязаний на большее, чем обмен дружескими письмами, и что переписка заканчивается или прерывается по желанию любой из сторон».

Неужели эта женщина думает, что я не стану писать – будь у меня на то дозволение или нет? Но здесь еще… Вот оно! Передо мной на койке лежал другой, меньший листок. Он, конечно, выпал из первого письма. Листок не был надушен – только пропитался запахом своего дорогого конверта. С безумным нетерпением и пылом, коих никогда в себе не подозревал, я прижал его к губам и развернул дрожащими пальцами. Только те, чье сердце когда-либо столь же сильно трепетало при виде письма, поймут мою радость!

«Молодая особа никогда не забудет встречу двух кораблей и надеется, что когда-нибудь они бросят якоря в одной и той же гавани».

Глупый восторг и даже слезы! Не стану повторять всех бесчисленных щедрых и безрассудных обещаний, что срывались с моих губ сами собой при мысли о далеком милом видении! Это и так ясно всякому. Она – мой венец жизни, и другого мне не надо.

«Молодая особа никогда не забудет…» – написала она, – возможно, со слезами: на обороте виднелись расплывчатые следы. Листок определенно лежал поверх страницы с невысохшими чернилами. Ни одного слова толком не прочесть – смазанные зеркальные отражения. Хватало и клякс. Это породило во мне благоговейное чувство близости к Ней. Чего бы я не отдал за то, чтобы губами снять чернильные пятнышки с ее тонких пальчиков!

Я схватил зеркало и поднес его к листу. Мой разум восстановит целое слово по одной букве с кляксой, провидит смысл, выказав недюжинный пыл, который неведом академикам. Наконец я разобрал первую строчку. «Несметно в ней изъянов, говорят, а добродетелей…» (Слово «добродетелей» я сам поставил в множественное число, ибо не думаю, что мисс Чамли могла написать нечто столь неподходящее для ее пола и возраста, как рассуждение о добродетели дамы.)

Дальше я ничего не разобрал, но и без того получил очаровательную фразу, написанную ее рукой. Готов поклясться, сам Александр Поуп не написал бы столь тонкой сатиры! Я слышал ее голос и видел улыбку! Марион – поклонница поэзии, как и лейтенант Бене. Разве он не говорил, что муза может вывести на кратчайший путь к женскому сердцу или подсказать нужные слова!

Не знаю, хватит ли у меня решимости описать, что произошло далее. Я всегда считал себя – увы, справедливо! – личностью прозаической. И вот теперь, не теряя времени даром, с пронзительным чувством едва ли не стыда я взялся за перо! Во всяком случае, решился – ведь это кратчайший путь к ее сердцу! Чем еще заняться на корабле, затерянном среди безбрежных миль, среди океана времени, в разлуке со всем, что составляет мое существование – терпимое, сказал бы я, не будь у меня этой всепоглощающей причины для жизни. Я прижал руку к сердцу и объявил, что каждое движение досок у меня под ногами, свидетельствующее о приближении нашем к гибели, будет вселять в меня не более чем раздражение препятствиями, отделяющими меня от того, чего я жажду.

Весь мой опыт общения с музами сводился к греческому и латыни, к элегиям, «пятистопнику с шестистопником», как мы их называли.

Однако – я страшно краснею при этом воспоминании, но правды не утаишь – уже тогда было у меня смутное чувство, что только ради тебя, моя дорогая, мой мудрый ангел, только ради тебя вел я этот дневник!

Я выбрался из плаща, уселся перед пюпитром, поцеловал несколько раз письмо и взялся – уж позвольте мне сделать признание – писать Оду Возлюбленной. О, мистер Смайлс прав совершенно: все мы безумны. Истинная правда, свидетельствую, что даже не сама поэзия, а лишь поползновения на нее служат заменителем, хотя и убогим, присутствия возлюбленной. Я словно поднялся над собой и видел все ясно, как с вершины горы. Будь то мильтоновский Бог или шекспировская неведомая смуглая леди (или еще более неведомый джентльмен), будь то Лесбия или Амариллис, или, черт побери, Коридон – предмет любви поднимает сознание в сферы, где имеет смысл только язык абсурда.

Итак, я, наполовину пристыженный, полагая свою затею полностью безрассудной, но совершенно неизбежной, уставился на чистый лист бумаги, словно в нем таилось и утешение, и осуществление моих надежд. Я гляжу на него теперь – вот они, следы жалких потуг передать истинную страсть: кляксы, зачеркнутые строки, поправки, добавления, тщательно помеченные ударные и безударные слоги, предположения – о себе и о ней; при всей неумелости это представляет настоящую поэзию страсти – для тех, кто способен понять.

…«Candida» – «белизна». Конечно, белизна витает вокруг нее, заключая ее в ореол – подходящее сопровождение для невинной девушки, чья красота видна окружающим, но не ей самой. Кандида… нет ничего светлее. Candidior luna, то есть «луны белей»… мой свет – mea lux… – vector – «пассажир», нет, нет, ничего столь прозаического и сухого – puella, nympha, virgo – разве все эти слова не обозначают деву?

Неожиданно у меня получился гекзаметр!

Candidior luna mea lux O vagula nymphe!

Но ведь nymphe значит «невеста»! Впрочем, не важно. Потом – Pelle mihi nimbus et mare mulce precor – пятистопник я состряпал мигом, но он мне не понравился. Не было в нем плавности, вышел он какой-то грубый и тусклый. Marmora blanditiis – уже лучше, вот так:

Marmora blanditiis fac moderare tuis!

Нет – moderare mihi!

Итак, вышел гекзаметр и пентаметр, сложилось этакое элегическое двустишие. Усилие сие на время истощило не столько мою латынь, сколько фантазию. Я умолял мисс Чамли укротить для меня море, и ей, видимо, ничего другого делать не оставалось…

Нет, я не стану касаться ее невинного образа даже слабейшим намеком на плотское желание.

Если мы достигнем земли, если когда-либо в будущем я стану перечитывать свои заметки – если мы вместе перечтем эти строки (о, сколь страстно я этого желаю!) – поверю ли я тому, что пишу ныне, полагая написанное чистой правдой?

Я откинулся назад, переводя дух после поэтических усилий, и неожиданно припомнил, что знание латыни не входит в число достижений, о коих поведала мисс Чамли! Оставался английский, ибо французский мой явно не для стихов!

О, чистая дева, что света светлей!

Седые моря да покорствуют ей!

Первые мои достижения в поэзии, переведенные на английский, оказались жидковаты. Когда-то я прочел много стихов, тщась понять сторону жизни, которую почитал для себя закрытой по причине крайне рационального мышления и холодного темперамента. Я загружался горами чужих поэтических творений, а потом сбрасывал их, словно – говоря по-нашему, по-морскому – словно балласт, как если бы суть их заключалась в количестве.

И вот, когда я начал понимать предназначение и источник поэзии, судьба заставила меня сидеть и складывать элементы мертвого языка, тогда как здесь годился только язык живой. Результат был ясно виден в моих латинских строчках. Теперь я, конечно, понял сложность задачи, которую взял на себя столь легкомысленно и не имея намерений исправить… Нет, мистер Тальбот, нет. Строки эти составлены согласно правилам, но Проперций никогда бы их не написал! Вот вам и правила! Как глубоко я теперь чувствовал, что поэзия – дело магии! Это – блажь, но блажь священная.

Ее сиянье факелы затмило!

Невозможно, бессмысленно, но именно так все и происходит; о, звонкий и вместе с тем невнятный голос юных глупцов, коих удар молнии лишил всех прежних убеждений… добавим же к числу безумцев и Эдмунда Тальбота, магистра искусств!

Итак, я выпустил весь поэтический заряд и только потом сделал еще одно открытие, от которого рассмеялся, как дурень. Я прошу мисс Чамли укротить для меня море, тогда как бедная девочка совершенно не в состоянии противостоять mal de mer. Наверное, ей стоило адресовать похожие строки сэру Генри! Я вернулся к милой записке и скоро затвердил незамысловатую фразу наизусть. Перевернув листок оборотной стороной, я перечитал несколько строк, с таким трудом разобранных.

Я вдруг заметил еще слова, но уже не просто отпечатки чернил. Эти контуры – они опять исчезли, словно хотели от меня спрятаться – были вытиснены на бумаге: написаны на предыдущем листке серебряным или свинцовым перышком, и потому их было видно только под определенным углом.

«Он покинул корабль, а я…»

Кто покинул корабль? Единственные, кто ушел с корабля – Виллер и Бене! Неужели он… Мог ли он… Возможно ли?..

Бене хорош собой. Он куда лучше меня. Он поэт. Румянец, золотые кудри, порывистость движений…

Чувствительная девушка, впечатлительная… И никаких перспектив, кроме замужества!

Я вскочил. Я был одержим! Абсолютно одержим! Однако ведь был же – прежде чем я выбросил из головы этот прискорбный эпизод – человек, который мог бы все прояснить. Я быстро отправился на шкафут. Облака стояли выше; благодаря новому курсу мистера Бене корабль двигался хоть и с трудом, но более размеренно. Синий горизонт словно вырезали кривыми маникюрными ножничками. Мистер Бене успел «заморить червячка» и вернуться – он беседовал у грот-мачты с каким-то матросом. По всему кораблю тянулись канаты, веревки, тросы, талрепы, которые не только лежали на баке, но уходили и куда-то вниз. Мистер Бене окончил разговор, повернулся, увидел меня и обычной стремительной походкой приблизился к срезу шканцев. Он так и сиял.

– Все идет хорошо, мистер Тальбот. Скоро попробуем почистить днище, а потом обнайтовим корпус, как предложил мистер Саммерс.

– Мистер Бене, мне нужно поговорить с вами по важному делу.

– Сэр, я весь к вашим услугам.

– Вы сказали – «школьница»…

– Правда? Простите, мистер Тальбот, но голова у меня занята делами, сами видите, как приходится крутиться. Речь шла о моих сестрах?

– Нет-нет.

– А, вспомнил! Вы спросили, что я думаю о юной Марион, так ведь? Она совершенно неразвита, сэр, как и все они. Правда, следует признать, она девушка хорошая. И как мужчина мужчине, – тут лейтенант Бене быстро оглянулся и наклонился ко мне, – если бы малютка Марион не задержала своего дядюшку (как она его называет) какими-то просьбами насчет корабля – она хотела, чтобы он убавил парусов, – то меня застукали бы в положении, куда более близком к flagrante delicto.

– Она знала! Все понимала! И ваша преступная связь…

– Она оберегала наше уединение.

С трапа, ведущего во владения капитана, раздался звук, который можно назвать негромким рыком. Лейтенант Бене отозвался так же быстро и весело, как разговаривал со мной:

– Сию минуту, сэр!

Он поднял руку ко лбу, изобразив нечто вроде «салюта, употребляемого на флоте», и с обычной живостью побежал по кренящейся палубе.

Рука моя взметнулась. Клочок бумаги с письмом мисс Чамли выскользнул из пальцев, крутясь, полетел вверх и, дрожа, запутался в вантах. В мрачной решимости я думал: пусть летит, пусть! Но тут какой-то матрос по собственному почину отложил швабру, вскарабкался на ванты – вылитый мистер Бене! – подцепил его и протянул мне. Я кивком поблагодарил и остался стоять с листком в руке. Как я создал призрак из ничего? Как этот призрак стал для меня дороже всего на свете? Он подвиг меня, здравомыслящего и расчетливого человека, на совершенно безумные действия – сочинительство стихов, выпытывание неприятной правды у лейтенанта Бене… а ведь она вполне (вот и еще одна ложка дегтя!) могла увлечься им, а он и не видел этого, будучи одержим женщиной, которая годится ему в матери!

– Убирайтесь, Виллер! Черт побери, вы так и будете путаться у меня под ногами?

– Сэр?

– В любом случае эту сторону обслуживает Филлипс!

– Нет, сэр, прошу прощения. Старший офицер сказал, что раз уж мы с Филлипсом договорились, я остаюсь за вами – вы же просто сменили каюту, сэр.

– Мне надоела ваша унылая физиономия!

Я ринулся прочь из каюты, едва не размозжив голову о мачту, и позвал Филлипса. Однако в этом не было нужды, потому что он уже осторожно пробирался по коридору в салон, держа веник.

– Филлипс, вы можете снова меня обслуживать.

Филлипс быстро заглянул в салон.

– Могу я поговорить с вами наедине, сэр? Он ведь там умер.

– Боже милостивый, да на этом корабле где только не умирали!

Филлипс медленно, задумчиво кивнул:

– Но ведь мистер Колли, сэр, был ученый.

С этими словами он отдал честь и взялся за веник. Я сел, совершенно сбитый с толку. Становилось все более очевидно, что мистер Смайлс прав: вот еще один безумец. И Виллер ему под пару. Очевидно, что я вполне могу считаться третьим. Горизонт дернулся и исчез. У меня возникло совершенно сумасшедшее чувство: я тоже «ученый», и, быть может, призрак Колли, крадущийся, словно зловоние, по кораблю, и есть «motus» нашего идиотского впадения в резы.

Я отправился в салон, крикнул Бейтса и получил от него очередной запас бренди. После я поел холодной говядины, и, уподобившись поселянину, поедающему под кустом свою нехитрую снедь, уберег мясо ценой пикулей, изгваздавших мои «невыразимые». Пришел Олдмедоу и разделил со мной трапезу; помню наш путаный разговор о смысле жизни. Имея не столь крепкую как у меня голову, он совершенно захмелел, бедолага. Когда я отправился провожать Олдмедоу до его каморки, мы оба едва ковыляли. В каюте я долго баюкал расшибленный локоть («Виллер, вы свободны»), но не возражал, когда слуга уложил меня в койку.

Будучи, однако, слегка в подпитии, я втянул Виллера в разговор, во время которого он пролил свет на тайну своего нежелания покидать мою каюту. Он не доносил на Билли Роджерса, хотя на баке все так думают. Но все равно, мол, с ним разделаются, если он не будет держаться поближе к джентльмену. Это все недоразумение. Нет, что вы, за борт его не кидали, он просто поскользнулся и потерял равновесие. Нет, он никого не винит. А офицеры думают, что корабль потонет? Так или иначе, он не знает, как ему быть…

Я теперь весьма досадую, что во хмелю не проявил должной предусмотрительности, которая необходима, когда имеешь дело даже с самым преданным и правдивым слугой! Я заключил с Виллером своего рода договор – я позволю ему ходить за мной по пятам, а он поведает мне, что на самом деле произошло с Колли. Виллер согласился, при условии, что я никому ничего не расскажу, пока он на корабле. Сведения его оказались такого рода, что я не смею доверить их своему дневнику.

 

(15)

Ранним утром меня разбудили крики с палубы, и я выбрался на шкафут.

– Заноси конец! А ну-ка, похватали хват-тали!

И ответный крик с носа:

– Налегай помалу!

Я отлично видел ее справа по борту – «Алкиона»! Мачт на ней совершенно не было, они лежали рядом на воде, белые паруса волочились по волнам, моряки тащили их и пели. Их песня доносилась до нас.

– Где ты бродишь день-деньской, Билли Роджерс, Билли-бой?

Мы стояли борт о борт с «Алкионой». Наши матросы с удивительным проворством убирали паруса.

– Эй, там обрифить брасопы!

Сэр Генри держался за ванты того, что осталось от их бизань-мачты.

– Видали, Андерсон? Из-за моего старшего оказались мы в дерьме. И ведь говорил я ему: «Беллами, не меняй галстук, а то оставишь нас без мачт!»

И Она была там, на палубе, протягивая ко мне руки! По щекам ее катились слезы радости. Она шагнула навстречу. Мы слились воедино…

Я обнимал мисс Грэнхем. На ней не было корсета; я боролся с ней, но не мог освободиться. Неудивительно, что на обоих кораблях смеялись, да еще я оказался не одет…

У койки стоял Виллер с чашкой кофе в руках.

– Вот, еще теплый, сэр.

Голову мне, казалось, сдавили; в желудке противно сосало.

Виллер скромно опустил глаза, как подобает вышколенному слуге. Я открыл рот, чтобы велеть ему уйти, но передумал. Он помог мне одеться, однако брился я сам. Качка была ровной. Я оставил Виллера прибираться в каюте и отправился в пассажирский салон, где обнаружил мистера Боулса. Он принес извинения, что не собрал комитет, хотя, сказать по правде, я вовсе позабыл о назначенном собрании. Он сообщил, что мистер Преттимен очень плох, а мистер Пайк занят детьми. Я говорил мало, только бормотал в нужных местах. Думаю, мистер Боулс (человек, наделенный некоторым разумом; от него будет немало пользы, когда мы достигнем Сиднейской бухты) догадался о том, что я не расположен к разговорам. Именно от него я узнал, что пропустил интересную флотскую процедуру. Это еще одна причина, по которой я пожалел, что позволил себе лишнего, если не сказать больше. Лучше бы я проследил за тем, что придумал лейтенант Бене, или же в чем он помогал. В то время как мы с Олдмедоу пьянствовали, он изобрел совершенно новую снасть! Матросы орудовали «продольным тралом», удаляя наросты с киля. Это придумал и предложил мистер Бене. Мне сообщили, что дело это наитруднейшее и состоит в «травлении и выбирании» троса и одновременном подергивании его вперед и назад, что требовало согласованных усилий всей команды, коей буквально дирижировал мой друг, лейтенант Саммерс.

Эти сведения пролили свет на наблюдение, которое я сделал, пока мы с лейтенантом Олдмедоу развлекались в салоне. Выглядывая поминутно в кормовой иллюминатор, я заметил, как в кильватере всплывали лоскуты темных водорослей (не таких, как зеленые наросты у ватерлинии). Испытывая нечто вроде зависти, я подумал: если мистер Бене будет продолжать в том же духе, то к концу путешествия распоряжаться на корабле будет он!

К тому времени как мистер Боулс пересказал все новости, я почти чувствовал себя человеком, но мне требовалось выйти на воздух. Надев плащ, я прошел на шкафут, а после – на свое обычное место у кормовых перил. По палубе все так же тянулись канаты, но теперь только в носовой части. Один трос – около него там и тут стояли матросы и офицеры – был разложен на баке и связан с веревками, которые, кажется, называются талрепами. Упоминание веревки обыкновенно вызывает в памяти нечто, применяемое для стягивания крытой камышом крыши или для закрепления рогожи, коей накрывают стога. Но эти вервия были совершенно иного рода – сложная структура, необычное переплетение нитей и вид – не могу придумать другого слова – какой-то «зубастый». Талрепы лежали через небольшие промежутки, каждый из них придерживали двое матросов. Трудность сей операции стала понятна, когда я уяснил, что дело заключается в протягивании троса с одной стороны судна на другую под бушпритом – через штормовые шпигаты – по обеим сторонам шкафута. Опустить трос, конечно, легко, но совсем не просто протащить его вдоль корабля, однако же матросы пытались совершить именно это. Качка отнюдь не способствовала их совместным усилиям. Я прошел вдоль наветренного борта, чтобы получше разглядеть действия матросов, но спустившийся сверху мистер Бене проговорил:

– Полагаю, сэр, сейчас вам здесь не место.

– Я вернусь к себе, как только удовлетворю свое любопытство, и ветер выдует из меня остатки вчерашнего хмеля. Думаю, никогда больше не буду пить.

– Qui a bu, boira.

– Черт побери, мистер Бене, вы говорите по-французски как лягушатник! Это даже как-то не по-английски. Но возвращаясь к вопросу о школьницах…

– О Боже, нет! Умоляю, мистер Тальбот… Похоже, можно рассчитывать не меньше чем на пару узлов. Вы заметили, как подействовало удаление наростов со шпунтовых поясов? Я думаю, как минимум узел, хотя мистер Саммерс так не считает. В полдень, конечно, станет ясно. Он просто осторожничает, так ведь? Капитан Андерсон со мной согласен. «Ровно узел, мистер Бене, – сказал он, – так и запишу в журнале».

– Вас можно поздравить.

– Прежде чем я уйду в отставку, сэр, и посвящу себя перу, я надеюсь показать флоту, что не следует недооценивать разум, равно как и полагать его добродетелью, свойственной единственно старшим офицерам.

– Что касается добродетелей…

– Прошу вас, не начинайте сызнова. Я немало настрадался от утомительных высказываний сэра Генри на этот счет. То, что я с ним расстался, – единственное утешение в моей разлуке с Ней.

Мистер Бене вздохнул. Я продолжил:

– Мисс Чамли…

Но мистер Бене прервал меня:

– У вас есть сестры, мистер Тальбот?

– Нет, сэр.

Мистер Бене ничего не сказал, лишь серьезно кивнул, словно получил подтверждение своим мыслям. Его кивок и предшествующая фраза были столь загадочны, что я не нашелся что сказать.

– А теперь, мистер Тальбот, вам пора отойти подальше к шканцам. Сейчас нам будет не до пассажиров.

С бака его окликнул Чарльз Саммерс:

– Мистер Бене! Как закончите беседу, соизвольте вернуться к своим обязанностям. Мы вас ждем.

Я отправился обратно и встал у входа в коридор. Развернувшаяся передо мной сцена была не столько увлекательной, сколько беспорядочной. Оказалось, мистер Камбершам распоряжается с одной стороны бака, а мистер Бене – с другой. Общее руководство осуществлял Чарльз Саммерс. Матросы налегли на поручни и наклонились за борт, спиной ко мне. У меня возникло абсурдное впечатление, что наши просмоленные герои отдают дань морской болезни – прямо в море. Они, по-видимому, и держали трос, который служил для чистки днища. Лишь только это до меня дошло, как Саммерс выкрикнул команду:

– Отпускай!

Люди, лежавшие на поручнях, выпрямились. Бене и Камбершам принялись покрикивать на своих матросов, добиваясь, чтобы те действовали слаженно. Я не могу в точности описать, что именно они делали, поскольку и сам этого не понимал. Теперь, задним умом, я догадываюсь, что они перемещали трос взад-вперед, словно пилили. Ничего особенного как будто не происходило. Я повернулся и посмотрел вверх. Вахту нес мистер Смайлс, юный мистер Тейлор был вестовым. Тейлор выглядел подавленней обычного – возможно, потому, что в самой непосредственной близости, у поручней, заложив руки за спину и расставив ноги, стоял капитан, который в молчании наблюдал со шканцев за происходящим.

Неожиданно на баке поднялась какая-то суета. Люди Камбершама свалились в кучу, и он клял их, пока они выпутывались. Возникла долгая пауза. По-видимому, один из концов троса упустили, и потому все пришлось начинать сызнова. Лейтенант Бене спорил с весьма недовольным Чарльзом Саммерсом. Загорелое лицо старшего офицера, против обыкновения, побледнело – возможно, от гнева. На баке образовалась мешанина из веревок и блоков, среди которых что-то делали матросы – надеюсь, сами они понимали, что именно. Ждать пришлось долго. Я развернулся и стал взбираться на шканцы, где капитан принял мое приветствие если не дружелюбно, то хотя бы не выказывая дурного расположения духа.

– Добрый день, капитан! Но он, похоже, не добрый. Скажите, чем занимается команда?

Я был уверен, что он оставит вопрос без внимания.

Но Андерсон ответил – шепотом. Как я понял, произошло это не от стремления к таинственности – просто этот угрюмец молчал куда дольше, чем предусмотрено устройством человеческой гортани, и теперь ему пришлось прокашляться. Отойдя к борту, он сплюнул через поручни, возвратился и встал рядом, не глядя на меня.

– Они производят чистку.

Как будто я и сам не знал! Видимо, подробности операции придется вытягивать из него по одному слову.

– А как добиться, чтобы тросы двигались вплотную к корпусу? Наверное, есть много недоступных мест.

И зачем я только открыл рот!

– Разумеется, мистер Тальбот, недоступные места остаются, несмотря на то, что подводная часть судна имеет почти полукруглое сечение. Но хороший офицер применит смекалку и легко разрешит подобные трудности. Тросами можно водить в разных направлениях, не только вдоль судна. Мистер Бене предложил план, который мы сочли пригодным. Такая чистка днища в открытом море, да еще на ходу – вещь совершенно необычная. Я даже не знаю, много ли раз к такому прибегали. Но в наших обстоятельствах… Мистеру Бене удалось удалить наросты из-под киля, и я нахожу это большим достижением.

– Стало быть, вы выиграли, поменявшись офицерами.

Капитан Андерсон на мгновение нахмурился, но, по-видимому, не смог устоять перед возможностью поговорить о своем любимце.

– Мистер Бене намерен вычистить нас так, словно мы только-только со стапелей. Мы поснимаем снасти со всего судна и даже блоки с нок-рей. Мистер Бене – настоящий моряк, сэр: паруса, пеньковые веревки и блоки – вот его стихия! И никакого тебе пара, никаких железных цепей или проволочных канатов!

– Веревок у него и вправду достаточно. Я и не знал, что на корабле их так много.

– То, чего не добьется капитан, у которого есть хорошие офицеры, тросы, паруса, дерево и работящий экипаж, – того и вовсе сделать нельзя!

– Что ж, капитан, не стану с вами спорить. Мистер Бене – весьма энергичный молодой человек, и я всецело полагаюсь на ваше мнение о его способностях в морском деле.

Капитан значительно оживился.

– Он далеко пойдет!

– Во всяком случае, по-французски он говорит почти как парижанин.

– Неудивительно, мистер Тальбот. Родители его – эмигранты.

– Внешность и манеры у него весьма располагающие. Золотые волосы, румянец – соль ему как будто и не вредит – настоящий морской Адонис!

Капитан угрюмо глянул на меня, словно пробуя слово на вкус.

– Адонис… Прошу прощения, мистер Тальбот. Я занят.

Боже, он решил таким образом от меня отделаться!

– В таком случае не позволяйте мне вас отвлекать, капитан. Мне весьма интересно все, что вы делаете.

Издав какой-то сдавленный рык, капитан повернулся, шагнул к переднему поручню и ухватился за него обеими руками, словно хотел вырвать и использовать как дубинку. Андерсон обратил взор вверх, на парус, и рявкнул на мистера Тейлора. Тот прикрикнул на рулевых, которые, в свою очередь, посмотрели на кромку паруса, заглянули в нактоуз, передвинули табачную жвачку от одной щеки к другой и «переложили руля», что, насколько я мог заметить, на поведение судна никак не повлияло.

Я продолжил наблюдение за происходящим на баке. Дело продвигалось медленно, и через некоторое время Андерсон не выдержал и затоптался взад-вперед по левому борту палубы, не обращая внимания на прыжки корабля, а также, наверное, и на его «выгибание» и «прогибание». Судя по походке, многие годы капитан именно так и провел. Мне почудилось, что если корабль опрокинется – не приведи Господь! – Андерсон так же мрачно протопает по днищу и будет вышагивать взад-вперед по килю, дожидаясь, пока лейтенант Бене приспособит как-нибудь эту гору тросов, блоков, кусков рангоута и парусины, дабы вернуть судно в прежнее положение! Капитан и его непоколебимость напоминали неумолимое вращение небесных сфер.

По лестнице поднимался Пайк. Лицо у него было в слезах. Ветер сдувал слезинки, но на глазах тотчас выступали новые. Пайк, пошатываясь, приблизился, упал на меня, обхватил обеими руками и зарыдал мне в живот. Он шептал:

– Фиби! Моя крошка Фиби…

– Господи! Умерла?!

Капитан подошел к нам и уставился на Пайка.

– Кто умер?

– Говорят, она умирает. Моя маленькая Фиби!

– Это мистер Пайк, капитан. Фиби – его дочь. Возьмите себя в руки, Пайк.

– Кто говорит, сэр, что ваша дочь умирает?

Пайк шмыгнул носом и икнул.

– Миссис Пайк, капитан. И мисс Грэнхем тоже.

– Бросьте, Пайк, – сказал я, – они – ни та, ни другая – в медицине не разбираются. Я рассказывал вам про своих братьев, помните? Вечно дерутся и…

– Что вам угодно, мистер Пайк? – поинтересовался капитан Андерсон.

Пайк оторвался от меня, пошатнулся и уцепился за перила.

– Если бы вы уменьшили качку, капитан! Им невмоготу, понимаете…

Капитан Андерсон заговорил голосом вполне для него дружелюбным:

– Это невозможно, мистер Пайк. Не могу вдаваться в подробности, но поверьте: никакая сила на земле не избавит нас от качки.

Мы замолчали. Пайк утер лицо рукавом и медленно, уныло уполз вниз.

И тут у меня родилась мысль.

– Капитан!

Но он уже смотрел вперед.

– Капитан! А ведь Нельсон…

Андерсон повернулся, с шипением пробежал мимо меня и поднялся по трапу в святая святых, за пределы моей досягаемости.

– Черт побери!

Мысль моя была отличная. Я это знал! Я спустился по трапу вслед за Пайком, поспешил к его каюте – и замер в дверях, хотя нерешительность совсем не в моем характере. Я поднял руку, чтобы постучать – и опустил. Бедной крошке так худо! Я тихонько толкнул дверь.

Сестра Фиби, Арабелла, лежала на своем конце койки, обложенная твердыми как камень подушками. Она дергала за нос тряпичную куклу; девочка выглядела чертовски уныло. Над противоположным концом койки склонились миссис Пайк и мисс Грэнхем. Я только собирался рассказать о своей идее, но не успел и слова вымолвить, как мисс Грэнхем что-то услышала или почувствовала. Она повернулась и уставила – чуть не сказал «нацелила» – взгляд мне в лицо. Она совершенно осунулась, и глаза у нее запали.

– Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь.

Команда была произнесена столь каменным голосом, что устрашила бы самого Андерсона. Я закрыл за собой дверь; рука моя действовала как чужая. Я осторожно двинулся в пассажирский салон, где под кормовым иллюминатором сидел мистер Пайк. Он то и дело шмыгал, но казался спокойным. Я припомнил единственного человека на судне, которому верил безоговорочно, и поспешил прочь, понесся сломя голову по танцующей палубе к Чарльзу Саммерсу.

– Чарльз, мне нужно с вами поговорить!

Я ухватил его за руку.

– Эдмунд! Мистер Тальбот!

– Дочка Пайка… Известно, что Нельсон…

– Мистер Тальбот, это ни в какие рамки не лезет! Возвратитесь в свою каюту, или же я прикажу, чтобы вас туда проводили!

– Чарльз!

Он вырвал у меня руку и начал демонстративно отдавать приказы. Я отправился обратно, держась наветренного борта.

Мысль моя была отличная. Нельсон, страдавший от mal de mer, спал в койке, которую подвешивали наподобие гамака. Малютке нужно сделать гамак – крошечный, кукольный гамак, и в нем она будет лежать спокойно, не хуже, чем лежал тогда в шкиперской подвыпивший мистер Гиббс! Она получила бы столь необходимую передышку, поспала бы и немного окрепла. Я вдруг подумал, что если обратиться к мистеру Бене… Впрочем, он занят канатами, приказами… Однако же я не стал возвращаться к себе, как велел Чарльз, но остался у среза шканцев, посмотреть, как дальше пойдет чистка. Шла она медленно. Я вернулся к себе в каморку, где обнаружил неизбежного Виллера: он возил тряпкой по полу, делая вид, что подтирает воду, которая тут же натекала из коридора.

– Виллер, убирайтесь!

Я запамятовал, что во хмелю заключил с ним договор, и сказал так по привычке. Вместо того чтобы повиноваться, он поднялся с колен, не выпуская из рук тряпки, и приблизился ко мне.

– Качка усилилась, сэр, не правда ли? – спросил он.

– Да вы не в себе, Виллер. Избавьте меня от своего общества.

– Не могу я тонуть. Хватит с меня, хватит.

Виллер порол чушь, но казался спокойным. Я не мог ничего придумать и пробормотал бог весть что. Так мы и стояли – он вперил взгляд мне в лицо, словно умоляя и, возможно, надеясь.

Но что мог поделать «лорд Тальбот»?

Пробили склянки, и корабль зашумел: крики, топанье башмаков – смена вахты. Виллер, глубоко вздохнув, отвернулся и ушел прочь. Каково мне быть бессильным в таком явно затруднительном положении и в то же время иметь отличную идею, о которой никто не желает даже слушать! Какое потрясение: обнаружить, что корабль не столько разваливался, сколько разлагался, а люди – Чарльз Саммерс, Виллер, мистер Гиббс и прочие – странным образом переменились, словно и с ними происходило то же самое. И не важно, о чем я мечтал, к чему готовился в те далекие дни в Англии, когда мне говорили об ожидающем меня поприще – это казалось детской игрой в «если бы я был…» и приобрело в наших опасных обстоятельствах условное наклонение, или вовсе сводилось на нет. Карьера моя, очевидно, будет развиваться в условиях куда более суровых и сложных, чем те, что представлялись мне раньше.

Я припомнил предложение Саммерса, и по мне, как если бы вдруг похолодало, пробежала дрожь! Выходит, Чарльз Саммерс намерен буквально обвязать весь корабль! Он использует канаты как последнее средство, чтобы судно не развалилось на части. Своими уверениями офицеры просто пытались меня успокоить. Они лгали, как им казалось, во благо. Выходит, мы в смертельной опасности! Я выдохнул, отер лоб и уселся за пюпитр. По некотором размышлении я перелистал дневник, выхватывая взглядом строки, словно в мудрости Эдмунда Тальбота чаял найти некое решение. Переплетут ли когда-нибудь эту тетрадь – будет ли она стоять на книжной полке у моих отпрысков? Дневник Тальбота. Но во второй части отсутствует второстепенный сюжет, коим первая часть обязана Колли и року.

Раньше я думал, что вторую тетрадь можно посвятить приключениям Джека Девереля. Однако он ушел со сцены – в тот самый миг, когда ему надлежало выйти вперед! Он вообще покинул труппу моего театра, переметнулся к другой, куда я – увы! – не могу за ним последовать. И опять же, журнал сей представляет собой приятный, но горький рассказ о том, как молодой мистер Тальбот влюбился – и как дражайший Предмет Страсти отняли у него столь немилосердно, оставив лишь мечты и латинские вирши. Любое продолжение нашего знакомства, любой его исход находится в столь отдаленном будущем, что я, осознав это, вдруг задохнулся в паническом страхе: а вдруг страсть моя обветшает и окажется банальным флиртом, заигрыванием с барышней за обедом и на балу. Но эту мысль я незамедлительно изгнал, как пустую. Даже в самый миг таких неблагородных размышлений в записной книжке моей памяти возникли лицо, стан и все существо моего бесценного Предмета – моего Чуда! – и все стало на свои места. Последний взгляд, подаренный мне, последние слова, что она прошептала… Ах, она предел моих мечтаний! Вспоминая не поэтический образ, но настоящую, живую молодую девушку, которая дышит, чувствует, разговаривает, молодую девушку такого ума и esprit, я все же не сомневался, что она равным же образом размышляет обо мне – о моих качествах, достоинствах, преимуществах, совершенствах… Я словно бы мимолетно увидел себя ее глазами: «тот молодой человек, который так явно epris» – и который прикован к искалеченному, беспомощному кораблю, идущему совсем в другое место. Какая безрадостная мысль.

Кроме того, леди Сомерсет написала, что переписка прекращается по желанию любой из сторон. Никто ни к чему не обязан.

А к чему я готовился? Вступить в должность? Насладиться отведенным мне кабинетом во дворце губернатора? Или применять свои знания, пользуясь тем методическим подходом, что помогал мне освоить все науки, даже самые новые и сложные, – или хотя бы разобраться в них лучше, чем это удавалось прочим?! В повседневной жизни, среди окружения его светлости, я стану с легкостью обсуждать любой предмет, и никому не придет в голову, сколько часов упорного труда потратил я на его изучение. Я стану для его светлости тем, чем был Берли для Елизаветы…

 

(16)

Настоящее сумасшествие! Я вскочил на ноги, но моя каморка не приспособлена для хождения взад-вперед, потребного для успокоения мыслей. Со всей возможной поспешностью я направился в более просторное помещение – пассажирский салон. Едва я отворил дверь, как Олдмедоу, наш армейский офицер, подойдя сзади, протиснулся в салон вместе со мной и плюхнулся на место с наветренной стороны главного стола. На Олдмедоу было гражданское платье, благодаря которому он приобрел вид неглупого молодого человека из хорошей семьи.

– Тальбот, дружище…

Огромная волна и совершенный кормой прыжок с наклоном к правому борту вынудили его вцепиться в стол обеими руками.

– Черт бы побрал и море, и армию!

Мне же, напротив, пришлось прижаться к другому концу стола.

– Они стараются как могут, Олдмедоу.

– Стало быть, этого недостаточно, вот что. Если бы я знал, какое долгое и трудное будет плавание, бросил бы службу.

– Надо смириться.

– Легко сказать, мистер Тальбот. Но вы же знаете, что мы тонем – или собираемся тонуть, или можем утонуть – говорю вам это доверительно. Моим солдатам отлично все известно. По правде говоря, им все стало известно раньше, чем мне! Так, знаете ли, всегда и бывает.

– Что вы им сказали?

– А вы как думаете? Заявил, что они – солдаты, и что до корабля им нет дела, пусть этим занимается флот. – Он издал каркающий смешок и дернул подбородком. – Сказал, что если им придется тонуть, так пусть тонут в пристойном виде – ремни натереть мелом, мушкеты начистить. Велел капралу Джексону: как только выяснится, что мы тонем, выстроить всех и ждать дальнейших приказаний.

– И какой в том прок?

– Вы можете предложить что-нибудь получше?

– Но ведь мы же… Саммерс заверил меня, что мы не утонем.

Я хотел пуститься в пояснения, но дверь распахнулась – яростно, как всегда в неспокойную погоду, – и в салон вдвинулся мистер Брокльбанк, поддерживаемый с одной стороны миссис Брокльбанк, с другой – Филлипсом. Они сманеврировали так, чтобы усадить его между мной и Олдмедоу, и удалились. Мне показалось, что бедняга Брокльбанк стал вполовину меньше. Толстые щеки его тряслись, словно у принца-регента, но по тучности ему было далеко до сей высокорожденной персоны.

– Мистер Брокльбанк, мне говорили, что вы прикованы к койке. Значит, можно поздравить вас с выздоровлением!

– Я так и не поправился, мистер Тальбот. Говорят, моцион пойдет мне на пользу. Я в плачевном состоянии. Как, впрочем, и наш корабль, если верить миссис Брокльбанк. Я собрал остатки сил, чтобы присутствовать при чистке днища. Глаз художника…

– Меня восхищает ваша преданность искусству, сэр, но корабль отнюдь не в плачевном состоянии. Старший офицер мне в том поручился. Черт, неужто я был бы так весел, если бы мы тонули?

Я попытался издать легкий смешок, но столь безуспешно, что Олдмедоу и Брокльбанк от души расхохотались, заставив и меня, в свою очередь, рассмеяться – так мы и сидели. За кормовым иллюминатором бесновались волны, по качающемуся салону скользили солнечные лучи, а мы смеялись – ни дать ни взять лечебница для душевнобольных.

– Что ж, – промолвил Олдмедоу, – нам, солдатам, проще: мы знаем что делать.

– Да говорю же – мы не утонем!

Брокльбанк не обратил на меня внимания.

– Я, господа, много размышлял о нашем положении. Прикованный к постели, проводя дни в бездействии, я задумался о будущем. У меня вот какой вопрос возник – интереснейший вопрос, господа.

Я взглянул на Олдмедоу, пытаясь понять, считает ли он – как и я, – что поведение мистера Брокльбанка является, по обыкновению, следствием сильного хмеля. Олдмедоу посмотрел на живописца. Старик продолжил:

– Всем нам, господа, известно, как погибают корабли: они разбиваются о скалы, или при попытке подойти к берегу… ну так далее и так далее. Или же они тонут в бою. Подобные картины пишут дюжинами – в надлежащих местах изображен дым сражения, на заднем плане обломок мачты, к которому прильнули три маленькие фигурки. К ним пытается подойти шлюпка, дабы подобрать их; под кормовым парусом сэр Генри в чине гардемарина, а вдали, испуская эффектные клубы дыма, горит какой-нибудь корабль флота Его Величества. Все это вы видели и знаете.

– Не совсем понимаю, сэр…

– Мой вопрос? Пожалуйста. Как тонет корабль, когда этого никто не видит и не нарисует? Каждый год – вы, господа, молоды и не помните мирного времени, – даже и в мирное время корабли пропадают. Я говорю не о тех, что разбиваются о скалы или тонут, получив пробоину, и не о тех, что становятся плавучими тюрьмами или базами, и чьи шпангоуты догнивают в устьях рек. Нет, я говорю о тех, которые уходят за горизонт и превращаются в тайну. Они становятся «без вести пропавшими». Никто не напишет картину, на которой в открытом море одинокую шхуну «Джин и Мэри» поглощают…

– Черт возьми, Брокльбанк, я же сказал – старший офицер…

– Где-то посреди однообразных морских просторов найдут они свой конец…

– Послушайте, корабль может выйти из ветра, может опрокинуться, но чтоб корабль пошел ко дну, оттого что потерял стеньги, а с ним и все мы – с молитвами, проклятиями, воплями о помощи… Нет, нам не грозит никакая…

– Понимаете, мистер Тальбот, погода может быть хорошая, море спокойное. А вода потихоньку забирается в трюмы и наполняет корабль. Люди откачивают ее, покуда хватит сил, но вода побеждает. Говорят – море всегда побеждает.

Меня качнуло так, что я с трудом удержался на ногах.

– Раз и навсегда, мистер Брокльбанк, – мы не тонем! Вам не следует так говорить, а коль вы не в силах придумать, как изобразить такое событие, то, к сожалению, должен вам сказать…

– Вы, сэр, превратно меня поняли. Я и не думаю о живописи. Да, когда-нибудь кто-то напишет великое и ужасное полотно: корабль, идущий ко дну со всем экипажем, – море, небо и корабль; но не я, сэр. Да и потом, какой заказчик попросит написать такую картину? Кто купит такую гравюру? Нет, сэр. Вопрос мой не о том, как это написать, а о том, как при этом поступать.

Олдмедоу снова каркнул:

– Господи, Тальбот, а ведь он в точку попал.

– Вот мистер Олдмедоу понимает. Размышления мои были долгими. Как тонет человек, когда понимает, что он тонет? Тут вопрос достоинства, мистер Тальбот. Я хочу соблюсти достоинство. Как мне тонуть? Сделайте одолжение, мистер Тальбот, позовите вашего слугу.

– Виллер! Виллер! Черт, Виллер, почему… А, вы здесь.

– Что вам угодно, сэр? Звали, сэр?

Ему ответил Брокльбанк:

– Мы хотим вас расспросить, Виллер. Вы – единственный, кто пережил то, что можно назвать крайне неприятным событием. Вы нас весьма обяжете, если опишете…

Я прервал живописца:

– Брокльбанк, что вы, в самом деле! Он же до сих пор не оправился, если это вообще возможно!

Виллер поочередно глядел на нас.

– Ничего страшного, Виллер. Мистер Брокльбанк не подумал. Он пошутил.

Тут и Олдмедоу не выдержал:

– Черт, да это все равно что спросить бедолагу, снятого с виселицы, как он себя чувствует!

Сильная дрожь сотрясла Виллера с головы до ног.

– Описать?

Брокльбанк махнул рукой:

– Пусть его, любезный. Я в меньшинстве.

Виллер посмотрел на меня:

– Я свободен, сэр?

– Я… сожалею, что так вышло. Можете идти, спасибо.

Виллер поклонился, но как-то необычно, и ушел.

Я повернулся к Брокльбанку:

– Простите, что оборвал вас, сэр, но право же!

– Не понимаю вас, мистер Тальбот. У нас был редчайший шанс понять суть жизни и, что гораздо важнее, смерти.

Я поднялся.

– Видите ли, мистер Брокльбанк, не будучи столь предан музам, как вы, я предпочитаю не торопить события – пусть идут своим чередом.

За сим я отправился на поиски Виллера, чтобы вручить ему douceur; после вопроса, заданного живописцем, я почитал это необходимым.

Его, однако же, не было ни в коридоре, ни в моей каморке. Я стоял, глядя в эту самую тетрадь, что лежала, раскрытая, у меня на пюпитре. Слуга напугал меня до холодного пота. Повлияло ли на меня недавнее путешествие в мир поэзии или же его тяжелый взгляд, устремленный на что-то, видное ему одному, но мне не хотелось оставлять Виллера наедине с его переживаниями! Ведь я могу разделить с ним то, что его мучает.

Образ страшного конца вспыхнул у меня перед глазами. Мятеж, сражение за место в шлюпке… Телохранители мистера Джонса дубинками валят с ног соперников, а их хозяин спокойно шествует к своему спасению!

Эти образы подействовали на меня гораздо сильнее, чем я ожидал: опомнился я, держась за поручни, приделанные к моей двери; плаща на мне не было. Как я открыл дверь – не помню, но вдруг я очутился в коридоре. Сердце билось, словно от долгого бега.

У двери, ведущей на шкафут, мне встретился мистер Джонс собственной персоной – в плаще, хотя в том не было никакой нужды. Вокруг раскинулось темно-синее море, по которому наперерез кораблю неслись белые барашки.

– Ну как, мистер Джонс, удалось ли снять с днища наросты?

– Думаю, да, мистер Тальбот. Кое-кто утверждает, что видел, как уплывают водоросли, но сам я не видал.

– Я недавно видел у нас в кильватере водоросли. Думаю, это благодаря тому, что мистер Бене чистил «пояс обшивки судна в области киля».

– Для меня, простого лавочника, это слишком уж мудреные морские слова.

– Я хочу сказать, что применение тросов для очистки днища прошло удачно.

– Мне следует одобрить заботу мистера Бене о моих капиталах.

– Так, кроме всего прочего, вы еще и владелец корабля?

Я не пытался скрыть раздражение и неприязнь.

Баталер достаточно мирно пояснил:

– Нет-нет. Корабль принадлежит короне. Но у меня тут есть кое-какие товары, они хранятся в трюме и испортятся, если нас зальет вода.

– Но старший офицер…

– Уверил вас, что вода не прибывает. Как же, знаю. Однако будучи человеком коммерческим и обстоятельным, я задумался вот о чем: а вдруг эти наросты, которые мистер Бене столь усердно счищает с днища, предохраняли судно от попадания внутрь воды?

– Мистер Бене…

– Весьма красноречивый молодой человек. Полагаю, сэр, что захоти он – так смог бы продать любой товар, даже испорченный.

– Думаю, прежде чем чистить днище, офицеры взвесили возможные последствия.

– Похоже, что старший офицер участвует в этом предприятии помимо своего желания.

– Да. Но он просто…

Мне не хотелось произносить это слово. Могло показаться, что я приписываю Чарльзу Саммерсу почти женскую слабость. Голова баталера повернулась на толстой шее. Мистер Джонс заглянул мне в глаза и тихо переспросил:

– Что – «просто»?..

Я не отвечал. «Ревнив» – опасное слово. Мистер Джонс посмотрел на полубак. Я стоял не держась за поручни, а просто расставил ноги, потому что изменение курса, сделанное мистером Бене, уменьшило качку судна. Стоя у входа на шкафут, мы с баталером наблюдали за действиями экипажа. Группы матросов по обеим сторонам корабля двигались попеременно и в четком ритме. По приказу офицера люди остановились, удерживая в руках талрепы. Я понял, в чем дело. Поскольку тросы дошли до самого низа, настал момент, когда, прежде чем продолжить операцию, снасть следует выбрать и перекинуть на другую сторону. Матросы обрадовались передышке, тем более что она затянулась: раздался звон корабельного колокола, вслед за ним гудок боцманской дудки и крик «За ромом – подходи!».

Думаю, это было еще одно свидетельство упадка Ноева ремесла – столь важную процедуру, которая способствовала увеличению нашей скорости, прервали, дабы команда поглощала то, что Колли называл «огненным ихором»! Матросы стекались на шкафут, оставив офицеров – Камбершама, Бене, Саммерса – с нетерпением дожидаться у брошенных тросов. Что заметил плотник несколько недель назад, когда я впервые услышал слово «трал»? «Вокруг посудины этой хлопотать много надо, – а они и не подумали, а отдраили от днища водоросли, сколько смогли, и все». И мистер Аскью: «Коли начнут чистить, так вместе с наростами и само днище отдерут».

– Такое следует делать на берегу.

Я заметил, что произнес это вслух, и слегка смутился.

– Здесь не тот случай, мистер Тальбот, когда можно допустить ошибку.

– Разумеется. Я хотел бы приобрести у вас какой-нибудь непромокаемый и непотопляемый сосуд для сохранения моих бумаг, чтобы у них был хоть небольшой шанс найти своего читателя.

Это, разумеется, была шутка, но неудачная. Мистер Джонс серьезно кивнул.

Мы вернулись к нашим наблюдениям. Люди взялись за тросы. Чарльз Саммерс с необычайной яростью жестикулировал перед мистером Бене – похоже, они ожесточенно спорили. Баталер испуганно шевельнулся.

– Что-то скверное случилось – как вы думаете, мистер Тальбот?

До меня вдруг дошло: Саммерс был – и остается – моим другом, и мне не до́лжно обсуждать его поведение. Я небрежно пожал плечами, отвернулся и стал взбираться по трапу на шканцы. Капитан Андерсон стоял у переднего ограждения и задумчиво оглядывал корабль.

– Такое обычно делают на берегу, капитан?

Он глянул куда-то мне за спину, хотел было ответить, но передумал. Я обернулся. С возвышения было лучше видно, что происходит. Оказалось, что трал – не просто одиночный трос. На равном расстоянии от обоих концов висели или тянулись по палубе веревки – но сложность приспособления превышала как мои познания в морском деле, так и мои способности к описанию.

– Это и есть водоросли, сэр, вон тот огромный зеленый лоскут у ватерлинии?

Капитан проворчал:

– Кое-что уже сняли. Будет и еще.

– И опять увеличим скорость?

– Надеюсь.

– А насколько?

На лице капитана выразились признаки неудовольствия, которое устрашало столь многих. Он выставил вперед нижнюю челюсть и угрюмо набычился.

– Нет, не отвечайте, капитан. Это, разумеется, не мое дело… Хотя, конечно, ставка моя столь же велика, как и у любого из нас.

– Ставка, сэр? Что еще за ставка?

– Моя жизнь.

Капитан взглянул на меня, но исподлобья и недовольно. Девятый вал обрушился на бак, залил шкафут и сотряс шканцы. Мне потребовалось сосредоточиться на том, чтобы удержаться на ногах. Внезапно шканцы дрогнули как-то иначе, чем весь корабль. Впрочем, возможно, у меня разыгралось воображение. Ветер был холодный, и я пожалел, что вышел без плаща. Тем не менее я пронаблюдал еще одну череду волн, но больше не заметил подобного сотрясения шканцев.

– Говорят, корабль сильно прогибается.

Капитан Андерсон со свистом втянул воздух. Костяшки его пальцев, сжимавших поручни, посерели. Он взревел:

– Мистер Саммерс!

Чарльз замер и поднес рупор ко рту. Его ответ донесся с другого конца корабля с тем потусторонним отзвуком, который придают голосу подобные устройства.

– Сэр?

– Отчего задержка?

– Снасть зацепилась, сэр. Пытаемся отцепить.

– Пытаетесь, мистер Саммерс?

– Так точно, сэр.

Чарльз повернулся и заговорил с лейтенантом Бене; лейтенант отсалютовал и быстро поднялся на шкафут. Оттуда он обратился к капитану:

– Мы полагаем, сэр, что это кораллы. Судно прежде ходило в Вест-Индию. Похоже, это старые кораллы, и тут, думается, просто травить и тянуть трос недостаточно.

– «Думается»?

– Мистер Саммерс тоже это допускает. Я предлагаю завести трал на носовой швартовный шпиль, но старший офицер по ряду причин не согласился на такую крайнюю меру.

– А что вы, мистер Бене?

– Я считаю, для начала следует применить лебедку.

Капитан Андерсон умолк и пожевал губами, в остальном же оставался неподвижен, за исключением правой – или правобортной – ноги, которую он то сгибал, то разгибал, сам того не замечая. В конце-то концов, наши с мистером Бене правобортные ноги… Нет, ведь мистер Бене стоял лицом в другую сторону, значит, его нога была с левого борта? Это зависит от того… ну и так далее. Я чертовски устал от всякого моряцкого вздора! Находясь на корабле, мы все постоянно сгибаем и разгибаем соответствующую ногу – всякий раз, когда не сидим и не лежим. Делается это неосознанно, и приобретение такой привычки не несет в себе никакого облегчения нашим страданиям.

Капитан Андерсон кивнул:

– Очень хорошо, мистер Бене, но только…

– Помалу, сэр?

Капитан улыбнулся! Улыбнулся!!! Он погрозил молодому человеку пальцем:

– Угомонитесь, мистер Бене! Не спешите! Именно так – помалу.

– Есть, сэр!

Нет, каково?

Произошла одна из тех несвоевременных пауз на судне, когда матросы, кажется, ничего не делают, а только держат веревки. Трал, как выяснилось, пришлось заводить заново. Мистер Саммерс, видимо, решил воспользоваться шпигатом, что у среза полубака, а также кнехтами – о Господи! Доказательством того служила мешанина из тросов и блоков, походившая на детскую игру в «веревочку» Наконец с криком «еще – взяли!» матросы ухватились за концы, которые им полагалось тянуть. Эффекта это не возымело, и им велено было «выбирать», потом «взяться повеселей!», потом «а ну, пошли!», что наконец-то произвело результат. Раздался звук, напоминающий – я едва не сказал «выстрел»… Но почему, собственно, не звук лопнувшего троса? Ведь это именно он и был. Все повалились на палубу. «Веревочку» распутывали долго. Я ушел в пассажирский салон, подкрепил себя холодной говядиной и вернулся. Веревки разобрали, матросы заняли свои места. Туго натянутые концы трала лежали неподвижно.

Прибежал мистер Бене.

– Считаю, что следует воспользоваться швартовным шпилем, сэр.

Капитан Андерсон принялся вышагивать взад-вперед, сцепив руки за спиной. Лейтенант Бене ждал. Прошла еще одна большая волна.

На этот раз сомнений не оставалось: там, где широкими шагами расхаживал капитан, палуба слегка двинулась, но двинулась не так, как на баке и шкафуте!

Капитан вернулся.

– Мистер Саммерс согласен?

– По его мнению, приказ должны отдать вы, сэр.

– Надежный офицер. Протащить снасть вперед можно?

– Я… мы решили, что она вошла в кораллы и застряла – теперь ее ни вперед, ни назад не протянуть.

– Что говорит мистер Гиббс?

Мистер Бене улыбнулся:

– Он говорит: «Может – коралл, а может – и не коралл».

– Прекрасно. Передайте старшему офицеру мое пожелание, чтобы он любезно почтил меня своим присутствием.

Мне показалось, что при упоминании «старшего офицера» капитан Андерсон и мистер Бене обменялись понимающими взглядами. Но я, будучи к этому времени довольно сведущ в этикете морской службы, осознал, что это стало бы вопиющим нарушением служебной дисциплины! Конечно же, мне почудилось! Капитан мрачно опустил голову, а Бене обычным манером понесся на бак. Саммерс пришел достаточно быстро, но шагом. Бесстрастное лицо его ничего не выражало. Они с капитаном удалились на корму. Я ничего не слыхал из их разговора, лишь отдельные слова доносились до меня, как гонимые ветром листья. На носу с живостью, к которой я уже начал в нем привыкать, Бене собрал несколько человек из разных групп.

– Ответственность…

Это донеслось с кормы. Сказано было в повышенном тоне, словно Саммерс это говорил и прежде, а теперь произнес с особым нажимом.

Откуда им знать, что отрывая или отламывая кораллы, они не вырвут вместе с ними и кусок днища? И снова ветер донес до меня это же слово, но теперь уже сказанное капитаном:

– Ответственность!

Мистер Саммерс возвратился. Он прошел мимо, не сказав ни слова. Лицо у него было каменное, жесты взволнованные и рассерженные. Как все мы переменились! Чарльз, прежде такой сдержанный, теперь сердится чаще, чем бывает спокоен; Андерсон, всегда такой надменный, ловит каждое слово Бене; а что же я?

Судя по моим записям, об Эдмунде Тальботе можно только пожалеть.

От основного троса отходили разнообразные веревки – главный канат тянулся уже не вниз, к швартовному шпилю, а к швартовному барабану, что на баке. В гнезда шпиля матросы вставляли вымбовки. И тут, стоя на холодном ветру, я вдруг понял: от этих манипуляций, совершающихся на наклонной палубе, которую омывают соленые волны и осыпает дождь, от маневров, выполняемых матросами с их косичками и вихрами, с их серьгами в ушах, зависит и моя жизнь. Возможно, это действо и положит конец замечательной карьере, на которую подвиг меня крестный!

Недолго думая, я оставил свой пост на шканцах и пошел на шкафут, намереваясь взглянуть за борт, и, если удастся, посмотреть на трал – туда, где он исчезает под водой. Не знаю, что толкнуло меня на такой поступок – вероятно, чувство опасности, побуждающее «сделать хоть что-то». Побуждение подобного рода для меня необычно. Сплетни, слухи, кошмары взбудоражили корабль подобно тому, как смычок заставляет петь струны. Пассажиры, во всяком случае, те из них, кто был в состоянии оставить койки, собрались, или, можно сказать, столпились у выхода на шкафут. Боулс, укутанный в шинель, близоруко всматривался вперед: весь сощурился, на непокрытой голове развеваются темные кудри. Среди прочих явился и наш маринист, мистер Брокльбанк – впервые с тех пор как начало штормить, он покинул койку на столь долгий срок. Но какая перемена! Огромная его утроба, которая начиналась от груди и спускалась до самых колен, теперь превратилась в небольшую выпуклость, вроде полочки, расположенной между пупком и верхней частью бедра. Живописец – и его выпуклость – были закутаны в дорожную шаль, или плед, или полость, знававшую лучшие времена. Шляпу его придерживало что-то длинное, охватывающее макушку и затянутое на подбородке. По всей видимости, это был дамский чулок! Миссис Брокльбанк, прежняя владелица чулка, с побледневшим лицом жалась с подветренной стороны супруга; она откинула полость и укрылась у него под мышкой. Никто не разговаривал. Все глаза устремились на большой шпиль.

Тут, словно не в силах выносить галдеж в носовой части судна, встревоженные шумом и суетой в непосредственной близости к их убогому пристанищу, на палубу сплошным потоком хлынули переселенцы. Послышались недовольные окрики офицеров. С бака спустился Саммерс и заговорил с переселенцами, указывая на тросы. Позади меня, вниз по трапу, ведущему с мостика, протопали твердые шаги: капитан Андерсон величественно проследовал через залитую водой палубу. Капитан переговорил с Саммерсом и обратился к переселенцам. Подобно пчелам, возвращающимся в улей, они устремились в кубрик, и дальнейшее происходило без них. Капитан Андерсон аккуратно обошел кучу тросов и взобрался на бак. Он устроился перед шпилем – у левого борта, там, где застрял трос. Я пробрался к поручням левого борта, ухватился за них и глянул вниз.

Колли много писал о красках. Мне не следовало забывать, что в мире существуют разные цвета! Серого как не бывало. Небо стало лазурное, а море – совсем синее, и по нему, увенчанные белыми барашками, неслись водяные холмы и горы. Они покрывали море до самого горизонта. С неба, украшенного тут и там белыми облаками, сияло солнце. Борт корабля раскраской напоминал осу, как и положено боевому кораблю: желтые и черные блестящие полосы.

Несомненно, первая попытка очистки днища имела результат – до тех пор, пока дело не застопорилось. Сомнений в том не было: за бортом на несколько ярдов раскинулся огромный ковер из водорослей. Корабль покачивало, и вдоль ватерлинии поднималась нижняя, более темная часть водорослей; своим краем этот жуткий ковер держался за днище, но его было легко отрезать или оторвать, если увеличить скорость или завести трал дальше. Ковер этот представлял, по моему мнению, самое что ни на есть скверное зрелище. От его кромки то и дело отделялись скопления каких-то трубчатых, кожистых и пузырчатых существ; вода неспешно относила их прочь вместе с разными мелкими крабами и моллюсками. Видно было, что корабль стоит в воде почти неподвижно, хотя качается, взбрыкивает, гуляет и гнется во все стороны. Впрочем, трал сделал свое дело и еще пригодится. Наросты с днища убраны.

Кто-то вздохнул. Сбоку стоял Виллер и глядел не в воду, а мне в глаза.

– Так это правда, сэр? – прошептал он.

Среди ветра, брызг, шума и гама я прошептал в ответ:

– Что – «правда»?

– Они решили попытать счастья, сэр? Вы разговаривали с офицерами, так ведь?

Он раздражал меня невыносимо.

– Бога ради, Виллер! Смиритесь, наконец, как и все – что бы с нами ни случилось.

Виллер отошел.

Тем временем на баке мистер Гиббс отсалютовал капитану и отбыл вниз. Отделенные от корабля водоросли медленно отходили прочь.

Ко мне приблизился мистер Брокльбанк. Он передвигал ноги с большой осторожностью и вскоре встал рядом со мной на место, освобожденное Виллером.

– Сцена, достойная вашей кисти, мистер Брокльбанк.

– Желаете заказать картину, мистер Тальбот?

– Я? Господи! Подобная мысль…

Миссис Брокльбанк, подошедшая вместе с супругом, выглянула из-под полости:

– Если бы не сильная качка, то мистер Брокльбанк – Вильмот – с удовольствием написал бы ваш портрет, мистер Тальбот.

Чрезвычайно бестолковое и глупое замечание! Я не ответил и посмотрел вперед, туда, где решалась наша судьба. Все мы, пассажиры, были взволнованы и возбуждены. С моряками я поговорить не мог – разумеется, они тоже опасались за свои жизни. О моем взвинченном состоянии ясно говорил тот факт, что я предпочел игнорировать миссис Брокльбанк, хотя она милая женщина – в хорошую погоду, – и от разговоров с ней я всегда получал удовольствие. Конечно, в те далекие дни, когда наши мачты были целы… Но это к делу не относится.

Появился баталер и вклинился между мной и мистером Брокльбанком.

– Они не спешат, мистер Тальбот, лентяи эдакие.

– Быть может, они опасаются неблагоприятного исхода и хотят оттянуть зловещий миг.

– Беспутные, кругом в долгах – что для таких любой исход?

– «Уколите нас – и разве не потечет кровь?»

– Простите, сэр?

Брокльбанк чуточку придвинулся:

– Мистер Тальбот процитировал «Венецианского купца». Нет, нет, мистер Тальбот. Вы не знаете низшего сословия – в отличие от меня; ведь я время от времени принужден жить среди них. Сейчас модно рассуждать о порочности и греховности высшего общества. Это пустяк по сравнению с порочностью и греховностью низшего сословия, сэр! Никогда не следует забывать, что порок всегда с нами, как сказал, вероятно, какой-нибудь поэт. Даже здесь, на корабле, меня – обворовали! На ложе страданий…

Вмешалась миссис Брокльбанк:

– Прошу тебя, Вильмот, мы же договорились об этом не упоминать. Что до меня, я только рада избавиться от этой жуткой вещи.

Матросы на палубе двинулись вокруг шпиля.

– Помалу!

Чарльз Саммерс наклонился за борт и смотрел на трал.

– Заноси!

Матросы двинулись чуть быстрее. Ненатянутые веревки на палубе поднялись, петли и провесы на них исчезли. Раздался громкий треск и скрип то ли корабля, то ли веревок, то ли шпиля, – а может, и всего сразу. Я выглянул за борт: борт поднялся из воды вместе с водорослями и снова опустился. Трал было видно до самых водорослей. Он, казалось, не двигался, однако вода вокруг него завихрялась. Вокруг шпиля началась суматоха. Люди повалились друг на друга, а трал неожиданно сдвинулся с места.

То, что я узрел после, приходило ко мне в ночных кошмарах, и не однажды, а несколько раз, снова и снова. В кошмарах оно казалось больше и, поднимаясь из глубин, вселяло своим появлением настоящий трепет. Во время сна, как и во время бодрствования, я боюсь, что однажды ночью ОНО появится снова, неся на себе ковер водорослей, который лишь частично скрывает его обличье. Не знаю, что это за обличье, да и не хочу больше об этом думать. Но тогда утром, стоя на прыгающем корабле, продуваемый соленым ветром, я своими глазами видел, как у бешено пляшущей ватерлинии снизу проталкивается сквозь водоросли нечто похожее на огромную макушку. Рядом со мной раздался испуганный мужской возглас. ОНО поднялось, таща кверху бахрому из водорослей. Это была голова, или лапа, или плечо какого-то, огромного как Левиафан, существа.

Оно бултыхалось среди водорослей, поднимаясь, уходя под воду, снова поднимаясь…

– Отставить выбирать!

Команда была глупая и ненужная, потому что матросы упали на палубу из-за неожиданного рывка трала, а затем быстро отскочили от шпиля, словно они делали там что-то недозволенное. Как мне рассказывали впоследствии, унтер-офицеры принялись орудовать линьками, а по всему кораблю с носа до кормы возникла сумятица. Я ничего не заметил. Я не мог отвести взгляд от ужасного создания, что поднималось из бездны. Вид его опровергал наши смутные познания о морских глубинах и доказывал полную их неизведанность.

Невероятно, но море неожиданно оказалось там, где его быть не могло, и черное ОНО в струях воды вдруг возвысилось надо мной, а затем скользнуло в сторону. Мелькнул просмоленный бок с налипшими водорослями – и деревянный брус, огромный как главная балка в десятинном амбаре, провалился вниз и исчез.

 

(17)

– МОЛЧАТЬ!!!

Знаменитый капитанов рык на этот раз запоздал, но повиновались все, словно под страхом смерти. Андерсон кричал со шкафута. Каким-то образом за те несколько секунд, что я стоял, завороженный видением, он успел туда добраться. Даже пассажиры невольно подчинились и замерли на месте.

Капитан продолжил – весьма громко:

– Мистер Саммерс, трал зацепил плавучий обломок.

– Трал прошел под форштевнем, сэр. Думаю, это кусок киля.

Капитан зарычал:

– Это обломки, сэр. Обломки на плаву! Слышите?

– Есть, сэр.

– Следуйте за мной.

Оба офицера зашагали в нашем направлении. Капитан Андерсон не обращал на нас внимания и продолжил отдавать приказы.

– По местам стоять! Проверить трюмы!

– Есть, сэр! Мистер Камбершам…

Они поднялись по трапу. Саммерс сердито продолжал:

– Это кусок киля, сэр. Я видел. Должно быть, он подгнил, и тросом его зацепило.

– Нет-нет, мистер Саммерс, нет! И не так громко!

Полагаю, в обстоятельствах, подобных нашим, даже образованному и мыслящему человеку может прийти в голову нечто странное и ужасающее – вроде деревянного чудовища.

Существует укоренившаяся привычка блюсти достоинство, которая предполагает непременную необходимость заявить миру физических явлений и слепых сил что-то вроде «Я – человек! Я выше слепой Природы». Это настоятельное заявление побудило меня разыскать в сознании моем слова или действия, которые подтверждали бы его.

– Наверняка киль тоже можно назвать обломком.

Мистер Джонс, стоявший сбоку, безуспешно пытался прокашляться. Ко мне он не поворачивался, продолжая внимательно разглядывать место, где сначала появилось, а затем исчезло древнее бревно.

– Как это может быть плавучий обломок, мистер Тальбот? Он ведь утонул.

Я обнаружил, что глубокомысленно киваю. Но когда суть этих слов дошла до моего сознания, ноги мои приросли к палубе – так же, как тогда, от пушечного выстрела, или как только что, от капитанского рыка. Я осматривался, словно в поисках… Пожалуй, друга. Матросы праздно стояли на палубе. Переселенцы убрались вниз, но теперь у бака опять виднелись их бледные лица. Снизу поднялся лейтенант Бене в компании мистера Гиббса. Они прошли на палубу в нашу сторону, причем мистер Бене подлаживал шаг под своего спутника. В небе сияло солнце, вокруг нас резвились волны – так же непринужденно, как мистер Бене прежде перебегал с одной части корабля на другую. В волнующемся море четко вырисовывались белые барашки, а горизонт походил на туго натянутый канат.

Мистер Гиббс произнес обиженным тоном.

– А чего ж вы ждали, мистер Бене, да и он тоже? Даже если болт вылетает – и то скверно приходится.

– Так заделайте!

– Для чего я, по-вашему, вниз спускался? Теперь если вода и попадет, так уж не этим путем.

Мистер Джонс прокашлялся и неловко переступил, с заметным трудом отрывая ноги от палубы.

– Ну вот, мистер Тальбот. Я по крайней мере принял все предосторожности, какие смог. – Он восхищенно покачал головой. – Да, я, знаете ли, со странностями. В моей шлюпке припасено все необходимое.

– А у меня лодки нет, сэр! Я не вижу, чтоб готовили шлюпки даже для женщин и детей.

Мистер Джонс задумчиво кивнул, словно тоже заметил это упущение.

По лестнице спустился мистер Бене, теперь уже резво, как прежде, и понесся вперед – само олицетворение яркого солнца, свежего ветра и моря. За ним, подобно запоздалой мысли, плелся мистер Гиббс. Наконец появился и Чарльз Саммерс, бледный и задумчивый. Я его окликнул, но он не слышал, погруженный в раздумье. Не услыхал и мистер Брокльбанк, который оказался между мной и проходом в мою каюту.

– Мне же его вернули, и я точно помню, что положил его в нижний ящик. Вам он случайно не попадался, мистер Тальбот?

Миссис Брокльбанк дернула его за рукав.

– Вильмот, милый, перестаньте же! Я так рада, что мы распрощались с этой жуткой вещью.

Они прошествовали мокрым коридором. Мистер Брокльбанк говорил с расстановкой и с тем нарочитым выражением, к которому прибегает человек, желая показать, что терпение его испытывается, и в особенности часто, как я заметил, говоря со своею супругою.

– Он лежал в нижнем ящике под кроватью. Или правильней сказать – под койкой, потому что кровать не может быть такой неудобной… А теперь его нет. У нас на корабле вор, и я скажу об этом мистеру Саммерсу.

Миссис Брокльбанк, которая в прежние времена всегда щебетала, словно подпевая супругу, втолкнула мужа в их общую каморку и закрыла за собою дверь.

Я направился к своей каюте – той, где некоторое время проживал преподобный Джеймс Колли.

Уж лучше бы жизнь преподносила нам сюрпризы поочередно, подобно тому, как повар подает блюда одно за другим. Нам нужно время – пусть не переварить, так хотя бы отведать одно, прежде чем приступить к другому. Необходима пауза, не столько для обдумывания произошедшего, сколько для передышки. Однако жизнь не желает поступать разумно, но сваливает все вместе: иногда два блюда, иногда три, а иногда – весь обед на одной тарелке. Так случилось и со мной, с нами. Я постараюсь описать произошедшее как можно точнее.

Пропитанное водою бревно все еще продолжало свой путь вниз, туда, где в мешке с привязанными к нему пушечными ядрами парил где-то у самого дна Колли. А я приближался к своей каюте… то есть его каюте. Я до сих пор все это вижу и стараюсь изменить то, что случилось, хотя бы в мыслях, но не могу. Виллер был внутри… Что это он, я понял только по лысине с венчиком седых волос – все, что я успел увидеть в окошечке на двери. Я только собрался отослать его с суровым наказом не околачиваться в моей каюте иначе как для уборки, но тут он склонил и снова поднял голову. Глаза у него были закрыты, выражение лица – умиротворенное. Он поднес к губам золотой или медный кубок. Голова его взорвалась и исчезла одновременно, – а может, перед или после, не знаю – со вспышкой света. Потом исчезло и все прочее, потому что из окошечка повалил едкий дым. Что-то влажное ударило мне в левый глаз и залепило его.

Я ничего не слышал. Возможно ли такое? Остальные слышали выстрел мушкета, но я, который видел его перед собой, не слыхал ничего.

Снова и снова пытаюсь я записать пережитое в логическом порядке, но все время прихожу к тому, что никакого порядка не было: все произошло мгновенно. Медный кубок, который Виллер поднес к умиротворенному лицу, был раструбом мушкета, принадлежащего Брокльбанку, но это стало известно потом. В тот миг я пережил все сразу: умиротворенное лицо, взрывающаяся голова, дым – и тишина.

Я отшатнулся от двери, разгоняя рукой дым, попытался вытереть глаз – и разглядел на руке цвет залепившей его субстанции. Я рванулся на палубу, к поручням, где стоял мистер Джонс, успел наклониться через них, и меня вырвало.

– Вы ранены, мистер Тальбот? В вас стреляли?

В ответ меня снова вырвало.

– Ответьте же, мистер Тальбот! Вы ранены? Что случилось?

До меня донесся голос помощника поверенного, мистера Боулса:

– Мистер Джонс, Виллер – слуга – застрелился в каюте, которую в настоящее время занимает мистер Тальбот.

Ему ответил спокойный и непонимающий голос мистера Джонса:

– Зачем он это сделал, мистер Боулс? Ведь он спасся из пучины. Он самый везучий. О нем, можно сказать, само провидение заботилось.

Ноги мои подкосились. Я опустился на палубу, и на меня накатилась волна слабости; голоса удалились.

Я пришел в себя, распростертый на спине. Голова моя лежала у кого-то на коленях. Лицо мне обтирали холодной водой. Я приоткрыл глаза, разглядывая яркие солнечные зайчики на деревянном потолке. Похоже, меня уложили на скамью в пассажирском салоне. Надо мной раздался голос мисс Грэнхем:

– Бедный юноша. Он гораздо впечатлительнее, чем воображает.

Движения маятника не прекращались. С меня, оказывается, сняли сюртук, развязали галстук и раскрыли ворот рубашки. Я медленно сел. Колени принадлежали миссис Брокльбанк.

– Думаю, сэр, вам следует немного полежать.

Я начал произносить фразу, заключающую в себе бесконечные благодарности и извинения, но мисс Грэнхем была настроена решительно:

– Лежите и не двигайтесь, сэр. Селия принесет подушку.

– Благодарю вас, мисс Грэнхем, но, поверьте, я в состоянии идти.

– Идти?

– Ну да, к себе в каморку… каюту то есть.

– Это крайне нежелательно. Во всяком случае, сейчас.

Лучше всего из произошедшего мне запомнилась субстанция, залепившая мне глаз. Я сглотнул и посмотрел на руку. Ее вымыли, но на коже остался неуловимый след того, что было, видимо, остатками засохшей крови и мозгов. Я сглотнул. Теперь я понял, что лишился крова. Удивительно, но бесприютность огорчала меня сильнее всего прочего, и я с трудом сдерживал слезы – слезы об утрате этой каюты – или другой такой же, – где я провел столько часов… Каких там часов? Столько недель и месяцев скуки! Но в койке, которая когда-то принадлежала мне, теперь лежала Зенобия, а о каюте Колли нечего было и думать.

– Я, кажется, потерял сознание, и безо всякой причины. Дамы, приношу вам искренние…

– Вам полегчало, мистер Тальбот? – спросил Чарльз Саммерс.

– Благодарю вас, я совершенно оправился.

– Он еще плох, мистер Саммерс!

– Мисс Грэнхем, мне нужно задать ему несколько вопросов.

– Ни в коем случае, сэр!

– Поверьте, мадам, я сожалею, но это необходимо. Поймите, в подобных случаях дело ведется официально, и откладывать ничего нельзя. Итак, мистер Тальбот, кто это сделал?

– Мистер Саммерс, однако же!

– Простите, мисс Грэнхем. Итак, сэр? Вы слышали вопрос или мне повторить? Чем быстрее вы ответите, тем быстрее наведут порядок в каюте Колли… то есть вашей.

– Наведут порядок? Сэр, так говорят люди сухопутные. Вам следовало сказать – «отдраят».

– Ну вот, мадам, он и поправился. Мистер Тальбот, как я уже спросил – кто это сделал?

– Черт! А то вы не знаете. Он сам!

– Вы это видели?

– Да. Не напоминайте!

– Право же, мистер Саммерс, ему нужно…

– Прошу вас, мисс Грэнхем. Еще один вопрос, и все. Виллер сам вызвался вам прислуживать. Он не дал вам повода… У вас нет никаких предположений о том, почему несчастный так поступил?

Я задумался. Мысли мои об этом мерзком происшествии были убогими и путаными.

– Нет, сэр. Ничего такого.

И сразу, словно сработала отдача, я вспомнил о том обстоятельстве, что мне некуда идти.

– О Боже! Куда мне теперь деваться? Куда идти?

– Ему нельзя возвращаться в каюту, мистер Саммерс! Это же невыносимо!

Чарльз Саммерс смотрел на меня сверху вниз. С тоскливым чувством утраты и боязнью, что оно перерастет в настоящую боль, я прочитал на лице его явное чувство неприязни.

– Мне снова нужно создать для вас особые условия, мистер Тальбот. В офицерскую кают-компанию пассажиров мы, как правило, не допускаем. В конце концов, мы, офицеры, имеем право на отдельное помещение. Но в вашем случае обстоятельства весьма необычные. Если можете справиться с качкой, пойдемте. Я найду вам место.

– Мистер Тальбот, прошу вас, поосторожнее!

Чарльз Саммерс повел меня вниз, то и дело останавливаясь и поджидая меня, потому что резкий крен затруднял спуск. Он отворил дверь в кают-компанию и жестом пригласил меня войти. Это оказалось просторное помещение (из него вело несколько дверей) с длинным столом и множеством различных приборов и предметов, коих назначение у меня не было ни времени, ни желания изучать.

Освещалось все это, насколько я понял, нижним рядом кормовых иллюминаторов.

– Но ведь здесь могли бы уместиться все офицеры, а пользуются этим помещением только трое – вы, Камбершам и Бене.

Он молча распахнул одну из дверей, за которой оказалась пустая койка; на тонком матраце лежали свернутые одеяла.

– Это – для меня?

– Ненадолго.

– Ну и теснота!

– А чего вы ожидали, мистер Тальбот? Это помещение вполне устраивало вашего друга Девереля и так же устраивает вашего нового друга Бене. Оно предназначено, сэр, для простых лейтенантов, для бедняг, не имеющих никаких видов на будущее, никаких надежд; для людей, которых в любой момент могут вышвырнуть с места, чтобы заменить…

– Дорогой мистер Саммерс!

– Не спорьте, сэр. Теперь, когда вы нашли новый объект для вашего покровительства, я могу говорить с вами без излишней щепетильности.

– Моего… чего?

– Покровительства, которое вы мне обещали, но которого лишили, как видно из…

– Да о чем вы?! Здесь какое-то ужасное недоразумение! Никогда я не обещал вам покровительства, ибо просто не в состоянии его оказать!

Старший офицер коротко и зло рассмеялся.

– Понимаю. Что ж, неплохой способ покончить с делом. Вот так. Значит, все теперь ему.

Я ухватился за дверь, чтобы очередной прыжок судна не швырнул меня через всю кают-компанию.

– Кому – ему?

– Мистеру Бене.

– Вы говорите загадками. Какое мистер Бене имеет к нам отношение? Откуда вообще вам взбрела мысль, что у меня в кармане завалялась для кого-то должность?

– Так вы не помните? Или вам удобнее забыть?

– Лучше бы вам объясниться. Что именно я сказал и что я вам обещал?

– Если вы забыли, то напоминать мне неловко.

– Последний раз – пока у меня голова не лопнула – о Господи! Последний раз спрашиваю: объясните вы мне наконец, что я такого сказал?!

– В вашей старой каюте, когда мы говорили о Колли, я сказал: «У меня нет покровителя». Вы тут же ответили: «Не будьте так уверены, мистер Саммерс!». Это ваши слова – отрицайте, если хотите!

– Но это же не предложение покровительства! Я лишь хотел выразить свое уважение, искреннее желание завязать с вами дружбу. А оказывать вам покровительство – это настолько же выше моих возможностей, насколько недостойно вас.

– Не продолжайте. Я ошибся в нас обоих. Желаю вам хорошего дня.

– Мистер Саммерс! Вернитесь!

Долгая пауза.

– Зачем, сэр?

– Вы меня вынуждаете… Однако же, какая конфузия! А корабль – вот черт! – может утонуть. Что за смехотворное положение для нас обоих! Но хватит об этом. Дневник, который я вел для крестного и в котором, по-вашему, нет ничего, кроме жалоб на капитана, – прочтите его, если вам угодно. Этот дневник ляжет перед крестным, перед титулованной особой, имеющей большое влияние в правительстве. Он прочтет каждую страницу. Возьмите его, сэр, разрежьте парусину, прочтите все до последнего слова. Я… Вы найдете там настоящий панегирик в вашу честь. Едва ли есть страница, на которой ваше имя, поступки, ваш характер не упоминались бы со словами уважения, и, смею сказать, восхищения и преклонения. Это все, что я мог для вас сделать – и сделал.

Повисла долгая пауза. Мы не смотрели друг на друга. Наконец Чарльз хрипло произнес:

– Что ж, мистер Тальбот, теперь вы знаете, что я недостоин ни вашего восхищения, ни вашей заботы.

– Не говорите так!

Мы стояли друг перед другом. Каждый из нас привычно упирался в пол распрямленной ногой, постоянно сгибая и разгибая другую. Несмотря на серьезность разговора – или же именно потому, – я остро ощущал комичность ситуации, но сейчас не время было это показывать. Мистер Саммерс заговорил дрожащим от волнения голосом:

– У меня нет семьи, мистер Тальбот, и жениться я не намерен. Но я способен на сильную и глубокую дружескую привязанность. Люди, как и канаты, имеют предел прочности. Потерять ваше покровительство, видеть, как более молодой человек, имеющий все преимущества, которых я лишен, поднимается на ступень, куда у меня нет надежды…

– Постойте, постойте! Если бы вы только знали о моей низости, о попытках плести интриги… Не говоря уж о самолюбии, которое я теперь воспринимаю… Я и сам не могу сказать как. По сравнению с вами я жалок – вот как обстоит дело. Я почту за величайшую честь ваше согласие продолжить нашу дружбу.

Он неожиданно шагнул вперед.

– Это больше, чем я смею надеяться – или заслуживаю. О, у вас совершенно измученный вид, сэр! Не расстраивайтесь так. Тучи рассеются. В последнее время вам выпало столько тягостных испытаний! Боюсь, своим поведением я прибавил вам забот.

– Я слишком многое узнал, вот в чем дело. Мужчины и женщины… Только не смейтесь – я намеревался благоразумно и рассудительно наблюдать за их природой со стороны, однако мои сношения с вами… И с ней, и с беднягой Виллером… Прошу вас, не обращайте внимания, эти невольные слезы – результат многочисленных моих ушибов. Господи, человек, который…

– Сколько вам лет?

Когда я ответил, он воскликнул:

– Всего-то?!

– А что вас удивляет? Сколько же мне лет, по-вашему?

– Я думал – больше. Гораздо больше.

Неприступное выражение лица его совершенно изменилось. Я, помедлив, протянул Чарльзу руку, и он, великодушный как истинный англичанин, схватил ее двумя руками и пожал – решительным и сильным пожатием.

– Эдмунд!

– Мой дорогой друг!

Все еще чувствуя некоторую комичность нашего положения, я понял, что наступил момент, когда сдержанность неуместна, и ответил на рукопожатие Чарльза.

 

Постскриптум

В этой же тетради мне следует извиниться за то, что мои записи обрываются столь резко. Возможный читатель – уважаемый читатель – изведет себя в бесконечных поисках объяснения, которого ему или ей никогда не найти. Причина того, что я оставил перо, в каком-то смысле банальная и даже досадная, и в то же время она послужила основанием для всеобщего веселья. Теперь я в безопасности – на суше; я заново научился ходить по твердой земле и подозреваю – хотя, наверное, не подобает так говорить, – что наше тогдашнее веселье представляло собой род помешательства, охватившего весь корабль, как если бы прав был штурман мистер Смайлс.

Итак, коротко.

Пока я и мой дорогой друг Чарльз Саммерс пытались выпутаться из дурацкого недоразумения, Камбершам сменился с вахты. Сам я не наблюдал последовавших событий, потому что самоубийство несчастного Виллера, коему я был свидетель, весьма сильно на меня подействовало. Мне пришлось оставаться в каюте, которую нашел для меня Чарльз, и лежать там, страдая от лихорадки; можно подумать, мушкет, помимо того, что убил Виллера, еще и ранил меня. Но мне подробно рассказали о том, как все произошло.

Когда Камбершам спускался вниз, наш баталер взял его в оборот. Мистер Джонс, которого все более заботило его имущество, что было на судне, попросил мистера Камбершама уделить ему несколько секунд. Позднее Камбершам пересказывал эту беседу Чарльзу Саммерсу и другим офицерам с большим весельем.

– Мистер Камбершам, прошу меня простить, но – потонет ли наш корабль?

Судьбе оказалось угодно, чтоб Джонс обратился к офицеру, который числился крупнейшим должником баталера. Мистер Камбершам со смехом воскликнул:

– Совершенно верно, трусливый ублюдок! Этот чертов корабль потонет, и смерть заплатит все долги!

Результат вышел совсем не тот, какого ожидал мистер Камбершам. Мистер Джонс, подгоняемый всепоглощающей страстью, поспешил прочь и возвратился с пачкой долговых расписок, по коим потребовал немедленной выплаты. Камбершам отказался и посоветовал использовать эти бумаги по назначению, о котором распространяться я не имею ни малейшего желания. Отказ платить возымел на баталера такое сильное действие, что он впал в тихую панику. Он поспешно бросился в обход по кораблю, не обращая внимания на качку, из-за чего не раз подвергся опасности оказаться за бортом, поскольку меньше всего в тот миг мистер Джонс заботился о собственной безопасности. В ином человеке это было бы проявлением либо безрассудства, либо героизма – либо одновременно и того, и другого. Баталер же просто-напросто спешил обежать весь корабль, дабы получить по долговым распискам; везде его встречали отказом платить, иногда еще более грубым, чем ответ Камбершама. Полагаю, ничто, включая «прибытие Нептуна», когда мы пересекали экватор, и праздник, устроенный во время встречи с «Алкионой», не могло предоставить такого всеобщего грандиозного развлечения. Ненадолго мы и впрямь стали «счастливым кораблем»!

К тому времени, как я оправился от своей странной слабости или хвори, наступила моя очередь. Мистер Джонс принес мне огромные счета за свечи и за болеутоляющую маковую настойку. Но тут меня осенило! Я поверг его в молчание и неподвижность, заявив, что ничего ему не должен: я, мол, задолжал Виллеру, а он умер, но я, конечно же, готов надлежащим образом заплатить его наследникам и правопреемникам.

После долгих и страстных увещеваний со стороны мистера Джонса он припомнил наш предыдущий разговор.

– По крайней мере, мистер Тальбот, заплатите мне за сосуд, который заказали!

– Сосуд?

– Для вашего дневника, чтоб не утонул.

– А, припоминаю. Но с какой стати я буду платить? Разве недостаточно расписки?

Тут он издал что-то вроде радостного ржания.

– Не будет денег, мистер Тальбот, – не будет и сосуда.

Я немного поразмыслил. Как, вероятно, помнит читатель, я и вправду просил его найти мне что-то, в чем можно хранить мои записи, чтобы доверить их волнам, но просил скорее в шутку, чем всерьез. Весьма похоже на мистера Джонса – запомнить чьи-то слова, принять их за чистую монету и обратить себе на пользу. Передо мной открылась возможность расквитаться с самой Бесчеловечностью за все человечество.

– Отлично, мистер Джонс. Я куплю у вас сосуд, но при одном условии: вы найдете ему место в своей шлюпке.

Это вызвало страстные возражения. Наконец баталер согласился доставить мои записки на берег и проследить, чтобы их отослали по нужному адресу. Первый сосуд, принесенный мистером Джонсом, назывался «горшочком». Это на самом деле был маленький глиняный кувшин, и я от него наотрез отказался.

– А если вы, мистер Джонс, налетите в вашей шлюпке на камни? Вы разлетитесь, как дохлая овца на солнце, и горшочек вместе с вами.

Лицо у мистера Джонса позеленело. Что ж, в таком случае он продаст мне анкерок.

– А что такое анкерок?

– Деревянная бочка, сэр.

– Очень хорошо.

Анкерок принесли – это оказался небольшой бочонок, галлонов на восемь, в котором прежде держали какую-то жидкость.

– Черт побери. Да я и сам сюда, наверное, помещусь!

Цену он заломил непомерную. Я понизил ее более чем наполовину, напустив на себя ту самую надменную манеру, которая когда-то так не понравилась мистеру Аскью.

– А теперь, мистер Джонс, поклянитесь доставить мой анкерок на сушу и передать его по нужному адресу, и помните, что в этот торжественный момент мы находимся перед вечным судом, который ждет нас всех – перед лицом Господа!

Должен признаться, что последнее высказывание совершенно не в моем характере, но мне хотелось сыграть роль до конца. Долгие годы изучения религии, тысячи церковных служб и сама могучая машина церкви – все в тот миг словно встало у меня за плечами и осенило голову мою подобно скверно закрепленному парусу. Я ощутил длань того самого Суда, о котором столь легкомысленно упомянул, и ощущение это мне не понравилось.

– Клянитесь.

Мистер Джонс, испытывавший, видимо, то же самое, что и я, с трепетом ответствовал:

– Клянусь.

Черт побери, ну просто «Гамлет» какой-то; мне всерьез стало не по себе. Я чувствовал, что по кораблю бродит призрак Колли. Да, все мы в смертельной опасности, и разум иногда над нами подшучивает.

– Кроме того, мистер Джонс, если мы не потонем, вы заберете у меня этот бочонок – по цене, которую я за него уплатил… я тоже, знаете ли, со странностями.

Тут следует добавить, что если корабль был в опасном положении, а я – в неопределенном положении, то команда судна была в еще более неопределенном положении. Мистер Джонс на пару с Камбершамом словно выпустили на волю нечто, содержавшееся до тех пор в оковах, потому что веселье на нашем «счастливом корабле» изменило свое качество и превратилось в то, что можно назвать не иначе как всеобщей истерией. Речь отнюдь не о простой женской истерике. Наиболее скверной стороной общей истерии был неуправляемый смех по самым пустячным поводам, наиболее приятной – типично британское умение оценить веселую шутку. В нашем поведении чувствовалось и определенное безразличие, и презрение к жизни, и даже некий налет безумия. Мне пришло в голову, что наилучшие проявления происходящего с нами имеют нечто общее с тем, как вели себя жертвы террора во Франции, которые, как говорят, смеялись в ожидании казни. Наихудшими же проявлениями были богохульство, дикое веселье, буйство и ярость, подобно тому, как это происходит в Ньюгейтской тюрьме, когда заключенные там бедняги выслушивают свой приговор.

Думается, однако, что нашлись и среди мужчин, и среди женщин те, кто молился. Ибо на корабле не осталось ни одного мужчины, женщины или ребенка, который не понимал бы, в каком печальном положении мы очутились. Днище еще почистили и на том закончили, но большинство пассажиров и переселенцев никакой разницы не почувствовали. Теперь мы всё знали. Попытки утаить истинное положение дел от всех, кроме морских офицеров, успеха не возымели.

Казалось, шутка моя завершилась, но выяснилось, что она зашла слишком далеко. Мистер Гилланд, бондарь, не прося ничего за услуги, ослабил на бочонке обручи и выбил донышко. Я положил внутрь дневник, предназначенный для крестного, и эту, вторую тетрадь – тоже. Но я и не подозревал, сколько народу знает о моей затее. Каждый из пассажиров и переселенцев стремился добавить в анкерок послание, небольшой сверточек, кольцо, побрякушку, записку, книгу – да что угодно! – предмет, который по их разумению, своею сохранностью продлит им жизнь. Уж таковы люди… Если бы я сам с этим не столкнулся, никогда бы не поверил. Спрос на место в бочонке сделался всеобщим; Чарльз Саммерс протестовал, хотя и достаточно дружелюбно.

– Дорогой Эдмунд! У вас так много клиентов, что Веббер, который прибирается в кают-компании, стал вашим личным привратником!

– Что поделать? Все это зашло слишком далеко и уже мне надоело.

– Вы теперь самый известный человек на корабле.

– Если бы потребовалось убедить меня в непостоянстве простолюдина…

– Говорите проще – в расчете на нас, простых людей.

– Чарльз, хватит уже скромности. Я еще увижу вас адмиралом.

– Я прикажу объявить по кораблю, что дозволяется приносить мистеру Тальботу бумаги, но только во время первой полувахты. Через день-два желающие переведутся.

Он ушел готовить «найтов».

По два часа в сутки я проводил, словно Матфей, за сбором пошлины. Я всерьез думаю, что какое-то время – недолго, пока я его не отчитал, – Веббер взимал мзду с желающих ко мне попасть! Подобно призраку Колли, дух мистера Джонса витал по кораблю. Большинство посетителей моих были бесхитростные души: одни хихикали, намереваясь принять участие в розыгрыше мистера Джонса, а другие оставались печальными и серьезными. Белая черта, проведенная по палубе у грот-мачты, теперь, казалось, стерлась. Я принял это за знак, за символ нашего теперешнего положения! Но дальше – больше. Достаточно сказать, что просители были многочисленны и разнообразны. Приходил ко мне и бедный переселенец, сжимающий в одной руке шляпу, в другой – бумагу, и матрос, который с ухмылкой совал мне клочок своей косицы, в надежде что «уж вы-то, сэр, заставите мошенника попотеть». Скоро анкерок превратился в подобие корытца с отрубями, куда на Рождество прячут подарки для детей. Видит Бог, мы отыскивали развлечения везде, где только можно.

Должен сказать, что среди прочих вольностей – абсурдного порождения грозящей нам опасности – завелась манера повторять различные остроты. Как-то раз вахтенные матросы, когда кто-то из младших офицеров приказал им выбрать трос или что-то вроде того, все как один ответили: «Есть, сэр. Мы ведь тоже со странностями!» Был даже и такой случай… Впрочем, тут я вынужден просить дам, коих языком является поэзия, а проза для них ничего не значит… Умоляю вас, пропустите последующие строки!

Ко мне шумно приблизился юный мистер Тейлор в более чем приподнятом настроении. Он никак не мог успокоиться – пока я не встряхнул его. Хорошо зная характер мистера Тейлора, я приготовился выслушать жуткое повествование о постигших кого-то несчастьях, почитаемое рассказчиком верхом комического, – но нет! Когда я наконец его успокоил – он пришел в себя после того, как я его потряс, – то потребовал, чтоб он сразу сообщил мне дурные вести.

– Это загадка, сэр!

– Загадка?

– Да, сэр! Отчего…

Но тут мистера Тейлора снова охватил приступ смеха, и пришлось тряхнуть его еще раз.

– Так, хватит, приятель. Выкладывайте, что стряслось, пока я вас за борт не вышвырнул.

– Сэр… Загадка такая: «Отчего наш корабль так сильно качает?»

– Ну и отчего же?

Из-за конвульсий он ответил не сразу.

– Это лорд Тальбот своему бочонку вставляет!

Я бросил его и вернулся к себе в каморку.

Подумалось, что ежели опасность заставила всех нас пасть так низко, то нет нужды тонуть, ибо мы и так уже утонули.

Как только полувахта прошла без единого «клиента», я пригласил к себе мистера Гилланда и вызвал мистера Джонса. Они оба предстали передо мной, и я приказал заделать донышко бочонка и подогнать обручи. Я попросил своих гостей засвидетельствовать, что сосуд в надежных руках. Анкерок полностью запечатали, за исключением пробки, которую я пока не воткнул. Я объяснил мистеру Джонсу, что, возможно, когда мы пойдем ко дну, мне захочется – до того как мистер Джонс покинет корабль – вложить туда записку с предсмертным письмом или молитвой. Шутка моя, признаюсь, меня уже утомляла и даже казалась весьма сомнительной, особенно когда я представил, как все, что осталось от Эдмунда Тальбота, подпрыгивает на океанских волнах с ничтожно малой надеждой достигнуть места назначения! Более того, я обнаружил, что лишился дневников, и мне негде писать и нечем занять себя – оставалось только терпеливо сносить капризы и выкрутасы нашего все менее и менее пригодного к плаванию судна.

Читатель догадывается, что я, во всяком случае, выжил. Но мне самому, как любому читателю, оборванный конец моего дневника – назовем его «Книга вторая» – не давал и не дает покоя. Называть его журналом – значит чрезмерно расширить значение этого слова. Внимательный читатель легко определит записи, отстоящие по времени далеко друг от друга – то есть когда я пытался за один раз описать происшествия, случившиеся в течение нескольких дней, чтобы дневник мой не отставал от жизни. Я часто набрасывал заметки о делах минувших в тот момент, когда происходили другие события. Значительное время разделяет окончание собственно журнала и написание этого постскриптума. Я испытывал искушение избежать слишком резкого конца, продолжив журнал, так сказать, ретроспективно, притворившись, что он писан на корабле – но, увы, минуло слишком много времени. Попытка эта будет неискренней и, более того, нечестной. Еще хуже – если сие возможно – то, что меня выдаст различие стилей: льщу себя мыслью, что у меня есть стиль, хоть и плохонький. Будет утрачена непосредственность. Когда я перечитал «Книгу первую» – в следующей тетради объясняется, когда и почему это произошло, – я нашел, что она весьма выиграла благодаря весьма впечатляющему письму Колли, пусть и неоконченному. В бедолаге мало что было от священника, но в его мастерском, виртуозном владении родным языком чувствуется настоящий талант… «Книга вторая» – плод единственно моих стараний, лишенных какой-либо помощи, за исключением тех мест, где я передаю слова других. То, что я теперь считаю бесхитростным излиянием сердца на бумаге, требовало усилий, о которых я ранее и не подозревал, – и это тоже правда.

Но возвращаюсь к началу этого абзаца. Написание постскриптума я счел самым разумным разрешением моих затруднений. Несомненно, следовало бы сделать более точное и подробное описание нашего путешествия. В моей памяти этот вояж живет как единое целое – с началом, продолжением и концом. В дальнейшем нам выпали испытания много тяжелее уже описанных.

Честность вынуждает меня пообещать, что когда-нибудь позже я составлю исчерпывающее описание нашего путешествия, включая его завершение, которое назову «Книга третья». Не претендуя на таланты Колли, я надеюсь, что пережитые нами удивительные и опасные приключения с лихвой возместят простоту повествования.

Есть и еще одно соображение. Я наполовину решился опубликовать свои записи! Быть может, тогда эти слова прочтут не только мои близкие, но и широкая публика. Мною овладело желание печататься. То, что началось по воле моего крестного, продолжилось уже благодаря моей склонности, когда обнаружилось, что я – всего лишь писатель, со всеми устремлениями (если не со всеми недостатками) сей породы. В дни нашего наивысшего «веселья» я изложил все это мистеру Брокльбанку, признавшись, что чувствую себя недостаточно беспутным для писательской стези, на что он ответил вязким, как мушмула, голосом: «Мой дорогой сэр! Продолжайте пить, как пьете, и вы преодолеете все!» Едва ли нужно добавлять, что в тот день, как и во многие другие, он был сильно навеселе. Но вполне возможно, что человек благородного происхождения, образованный и неглупый, вернет словотворчеству некоторое достоинство, которого лишили его наши писаки.

Недостатки? Признаюсь в честолюбивых амбициях. Самая ничтожная из них – напечататься. Полноте, дорогой читатель, кто из нас не писал в надежде раскрыть миру самое сокровенное? Мы полагаем, что найдется кому прочесть наши записи, пусть в них и отрицается такая возможность. Скажу более: кто же пишет, не испытывая некоторого соблазна покорить публику? Во мне, как и в любом писателе, есть то, что Мильтон назвал «последней слабостью возвышенного ума», – желание прославить свое имя, насладиться всеобщим искренним восхищением и возбудить любопытство к личности и характеру автора со стороны прекрасного пола. Итак, хотя я и говаривал, и часто думал, что пишу только для себя, еще чаще я задумывался о том, для кого же я пишу – для моей матушки, или для той, Другой, или для какого-нибудь старинного школьного товарища, чье лицо живо в памяти, а имя забылось.

Я поймал себя и на том, что с удовольствием представляю три роскошно изданных тома «Путешествия Тальбота на край света»!

Впрочем, все вышеизложенное сказано для того, чтобы принести извинения гипотетической публике, которую, возможно, удивит столь резко обрывающаяся «Книга вторая». Тем не менее я надеюсь, что читатели мои успокоятся, смягчат негодование, и их заинтересует это «объявление» тома третьего!

 

(1)

Капитан Андерсон отвернулся, сложил ладони рупором и проревел:

– Эй, на мачте!

Матрос, что возился у недвижного тела юного Виллиса, махнул рукой, показывая, что слышит. Андерсон опустил руки и крикнул:

– Ну что он там, не помер?

Матрос что-то ответил, но голос у него был много слабее, чем у капитана: за шумом ветра и волн, не говоря уже о скрипе судна, я ничего не расслышал. Тридцатью футами ниже, с марсов, лейтенант Бене – голосом ничуть не тише капитанского, разве что тенором вместо баса – повторил ответ:

– Пока не знаю, ледяной совсем.

– Спускайте его!

На мачту забрался еще один матрос, началась какая-то сутолока. Виллис покачнулся и свесился вниз. Я вскрикнул, но, к счастью, его пристроили в некое подобие веревочного сиденья, которое поползло к палубе, крутясь и покачиваясь в такт движению судна и время от времени стукаясь о мачту.

– Держите же, твари ленивые! – рявкнул Бене.

Виллиса начали передавать из рук в руки. Вахтенные, во всяком случае, те из них, что лазили по снастям вокруг мачты, поддерживали Виллиса бережней, чем мать – младенца. Лейтенант Бене соскользнул по канату с марсов и легко спрыгнул на палубу.

– Молодцы! – похвалил он матросов и опустился на колени около парнишки.

– Ну что, умер, мистер Бене? – крикнул стоявший у леера на мостике капитан.

Элегантным жестом Бене сдернул шляпу, обнажив густую и, на мой взгляд, слишком уж золотистую шевелюру.

– Вовсе нет, сэр. Тащите его в кают-компанию, ребята, да поживей!

Несколько матросов заторопились вниз по лестнице, верней, трапу (название становилось мне все привычней и привычней), лейтенант Бене последовал за ними так уверенно, будто и в медицине он смыслил лучше всех на свете.

Я повернулся к мистеру Смайлсу, штурману, который как раз стоял на вахте.

– А на вид – словно мертвый.

Капитан что-то яростно прошипел. Разумеется, заговорив с вахтенным офицером, я нарушил любезные его сердцу «Правила для пассажиров»! В этот раз, однако, он чувствовал, что перегнул палку, чуть не доведя Виллиса до смерти, и потому со злобной миной удалился в каюту.

Мистер Смайлс внимательно оглядел горизонт и поднятые паруса.

– Для смерти-то самое время.

Его слова и потрясли, и рассердили меня. Я считаю себя человеком, свободным от предрассудков, однако услыхать такое на поврежденном, готовом утонуть корабле не очень-то приятно. Тем более что недавняя перемена погоды, напротив, взбодрила меня. Несмотря на то, что мы шли на юг, к полярным морям, погода казалась не хуже, чем на Ла-Манше. Только лишь я собрался заспорить со Смайлсом, как из пассажирского коридора появился мой друг, лейтенант Чарльз Саммерс.

– Эдмунд! Говорят, вы спасли юного Виллиса?

– Я? Да ни в коем случае! Я пассажир и не вмешиваюсь в дела команды. Всего лишь намекнул лейтенанту Бене, что юнец не подает признаков жизни, а уж он, как обычно, доделал все остальное.

Чарльз огляделся и отвел меня к лееру, подальше от Смайлса.

– Конечно же, вы выбрали единственного офицера, которому ничего не будет, если он не согласится с капитаном.

– Что, собственно, и зовется дипломатией.

– Вам ведь не нравится Бене, правда? Я с ним тоже не во всем согласен. Фок-мачта…

– Я от него в восторге. Он безупречен. Даже слишком.

– Намерения-то у него хорошие.

– И по вантам он лазит не хуже гардемаринов. Кстати, Чарльз, знаете, за несколько месяцев плавания я так ни разу и не забрался на мачту. Сегодня немного качает, но ведь меньше, чем раньше!

– В самом деле? Я настолько привык к качке…

– Что касается вас – я уверен, вы сможете, не споткнувшись, подняться вверх по стене дома. А я… Ветер, похоже, крепчает, так что, может статься, сегодня мой единственный шанс почувствовать себя простым матросом.

– Хорошо, только не выше марса.

– Не представляете, как мне пригодится подобный опыт. Предположим, угораздит меня стать членом парламента. «Мистер спикер, – начну я, – те из нас, кто во время сражений, стоя на марсе…»

– Не соблаговолит ли уважаемый член парламента от Тимбукту умолкнуть, ухватить канат и развернуться? Тише, тише! Вы не гардемарин, чтобы в салочки играть!

– О господи, здесь же некуда сапог поставить!

– Пробуйте ступеньку ногой прежде, чем перенести на нее вес. Вниз не глядите. Соскользнете – я подхвачу.

– В руце Твои, Господи…

– Все богохульничаете!

– Простите, святой отец. Случайно вырвалось. Это не я, но мой сапог, как мог бы сказать Еврипид, хотя не сказал. Соскользнул со ступеньки.

– Теперь сюда, в марсовую дыру.

– А попроще никак нельзя? Вы настаиваете?

– Вперед!

– О Господи! Как здесь просторно: хватит места поселить полдюжины матросов! Разве что под нужник пришлось бы использовать дыру, через которую я влез. «Продается вилла с видом на море. Роскошная отделка, деревянные панели, джентльмен в морской форме следит…»

– Фосетт, теперь, когда мистер Виллис… освободил топ, вы вполне можете туда вернуться.

Матрос отдал честь, перекатил комок жевательного табака за щекой и исчез из виду.

– Ну и как вы себя ощущаете?

– Стоит мне поглядеть вниз, и я тут же понимаю, что наш корабль съежился. Нет, правда, Чарльз! Как можно втыкать эдакую здоровенную мачту в такую крошечную скорлупку?! Удивительно, что мы еще не перевернулись! Все, я вниз не смотрю – закрыл глаза.

– Лучше окиньте взглядом горизонт, это интереснее.

– У меня и так волосы дыбом встали – шапка сваливается.

– До палубы футов шестьдесят, не больше, уверяю вас.

– Не больше?! Однако наш золотоволосый друг соскользнул туда по канату.

– Бене – энергичный молодой человек, бодрый духом и полный идей. А что бы вы делали, если бы вас привязали к мачте?

– Как беднягу Виллиса? Да умер бы! Кстати, Смайлса послушать, так самое время для смерти.

Я осторожно уселся, не выпуская из рук спасительных вант, окружавших площадку. Что ж, вполне терпимо.

– Так гораздо лучше.

– Его слова напугали вас?

– О ком он говорил – о дочерях Пайка?

– Насколько я знаю, им немного легче.

– О несчастном Дэвисе? О миссис Ист? Должно быть, ей лучше – я видел ее с миссис Пайк. А может быть, он подразумевал мисс Брокльбанк?

– Мистер Брокльбанк говорит, что ей очень плохо. Угасает на глазах.

Очередная догадка заставила меня улыбнуться:

– Или он имел в виду нашего горячего доморощенного политика, мистера Преттимена? Мисс Грэнхем жаловалась, что удар оказался очень тяжелым.

– Преттимен вам смешон?

– Как вам сказать… Совсем конченым его не назовешь, иначе такая достойная леди, как мисс Грэнхем, не сделала бы его счастливейшим из смертных. Но смешным? Да он мерзок! Порочит правительство, корону, государственную систему – все, что сделало нас величайшей державой на Земле.

– И все-таки сейчас ему очень плохо.

– Что ж, если он нас покинет – невелика потеря. Кого мне жаль, так это мисс Грэнхем. Хоть она несколько раз и отчитывала меня, это, повторюсь, очень достойная леди, которая питает к жениху искреннюю привязанность. Странные создания – женщины.

К нам карабкался кто-то еще. Мистер Томми Тейлор с обезьяньей ловкостью перелез через край марсовой площадки вместо того, чтобы выбрать более простой и безопасный путь сквозь дыру.

– Мистер Бене шлет наилучшие пожелания и рад уведомить, сэр, что мистеру Виллису уже лучше. Он уснул и храпит, сэр.

– Прекрасно, мистер Тейлор. Ваша вахта?

– Да, сэр. С мистером Смайлсом, сэр. Рассыльный, сэр.

– Тогда возвращайтесь на шканцы.

– Простите, сэр. Моя вахта только что кончилась, сэр.

И верно – пробил судовой колокол.

– Выходит, вы сменились… Замечательно. Тогда поработайте-ка немного учителем. Как видите, мистер Тальбот забрался сюда, чтобы побольше узнать о нашем судне.

– Нет, нет, Чарльз! Пощадите!

– К примеру, мистер Тейлор, мистер Тальбот хотел бы выяснить, к какому типу относится эта мачта.

– Это грот-мачта, сэр.

– Шутить изволите, мистер Тейлор? Как она устроена?

– Это так называемая составная мачта, ну, значит, она составлена из частей, сэр.

Мистер Тейлор так оглушительно расхохотался, что я решил считать его слова шуткой. С другой стороны, юноша всегда отличался бодростью духа, и наше плачевное положение могло казаться ему веселой забавой.

– Назовите эти части, Тейлор.

– Ну, вот эти обручи называются бугели. Марсовую площадку поддерживают лонг-салинги и краспицы, а для их укрепления к мачте с обеих сторон присоединены толстые брусья, называемые чиксами. Мистер Гиббс, плотник, говорит… – Юнец заливисто расхохотался. – Он говорит, что у каждой мачты их две – и хорошенькие, а у меня ни одной.

– Пошутили, молодой человек, и хватит, убирайтесь вон! Грязные мысли заберите с собой.

– Есть, сэр. Спасибо, сэр.

Тейлор исчез с проворством, свойственным его полу и возрасту. При виде того, как он скользит по тому же канату, которым недавно воспользовался мистер Бене, мне стало дурно. Я поднял глаза и, дабы унять головокружение, зацепился взглядом за фок-мачту, что высилась между нами и носом.

– Да она же движется, Чарльз! Глядите, глядите! Нет, остановилась. Самая верхушка – она описывает такие маленькие неровные круги…

– Заметили? Мы надеялись, что это просто надлом, точнее – небольшая трещина, но на самом деле оказалось, что разбит так называемый степс, то есть гнездо и опора мачты, и надо принимать меры. Успокойтесь, Эдмунд. Вы тут все равно ничем не поможете.

– Она ведь не должна так качаться!

– Разумеется, нет. Именно поэтому мы не ставим парусов ни на фок-, ни на бизань-мачту. Видите клинья, вон там, где мачта входит в палубу? Нет, не видите – ну и ладно. В общем, их постоянно выдавливает при движении. Но чтобы ее застопорить, больше ничего не сделаешь.

– Голова кружится.

– Тогда отвернитесь. Не сообразил я, что отсюда вы все заметите. О! Гляньте-ка! Да не на мачту, а туда, на горизонт! Ветер, южный ветер, который нам ну совсем не нужен!

– Почему?

– Потому что он принесет холод. Придется менять курс и поворачивать на восток… Собственно, путь наш туда и лежит, но сперва надобно спуститься южнее, где дуют устойчивые, сильные ветра. Пора вниз. Лезьте за мной.

Мы спустились на палубу, и я встал по правому борту, у грота-штага, глядя, как наша посудина неуклюже ложится на правый галс под порывами южного ветра, в котором не было ни капли той мягкости, которую мы, жители более спокойных широт, ассоциируем со словом «южный». Чарльз задержался на палубе: мистер Камбершам и капитан Андерсон меняли курс. Не успел Саммерс вернуться к своим делам, как я снова его перехватил.

– Не могли бы вы уделить мне еще пару минут? Я понимаю, как вы заняты, и не хотел бы посягать на ваше личное время…

– Да кто может быть свободней старшего офицера во время плавания?! Главное – постоянно быть на виду и вовремя замечать страшные преступления, вроде нескатанной койки или несвернутого каната – вот этот свернут, как полагается, обратите внимание. Поэтому мы вполне можем, как водится, пройтись по шкафуту.

– С превеликим удовольствием.

Мы с Чарльзом бодро прогуливались взад-вперед. Перешагивая натянутые тросы обнайтовки, мы прошли мимо грот-мачты с ее несмоленым линем, через мешанину клиньев, канатов, блоков и кнехтов и добрались до полубака, где описывала почти невидимые круги лишенная парусов фок-мачта. Когда мы поравнялись с нею в первый раз, я остановился. Оплетенная не хуже грот-мачты, фок-мачта была не менее трех футов в диаметре. Там, где она входила в палубу, ее окружало кольцо громадных клиньев. Я присмотрелся повнимательней: оказалось, они действительно движутся – чуть заметно и неравномерно. Рядом, опершись на огромный деревянный молот, стоял матрос. Он заметил лейтенанта, вскинул молот на плечо и, понаблюдав немного, опустил его на тот из клиньев, что торчал из палубы чуть более гордо, чем его собратья.

Чарльз кивнул. Я почувствовал, как он тянет меня за руку, и мы продолжили прогулку.

– Есть от этого какая-то польза?

– Вряд ли. Тем не менее лучше уж так, чем вообще ничего не делать. Хоть пассажиров успокоим.

– Да, а propos, Чарльз, я тронут учтивостью, с коей вы, офицеры, позволили мне поселиться в одной из ваших каморок… кают, я хотел сказать. Но пора и честь знать, настало время вернуться к пассажирам, в свою каюту.

– А вы разве не слышали? Ее заняла мисс Брокльбанк! Я не стал возражать, учитывая состояние несчастной страдалицы. Разумеется, у вас не хватит жестокости выставить ее вон?

– Нет, она поступила, как подобает истинному скваттеру. Я имею в виду другую каюту.

– Ту, где Колли замучил себя до смерти, а Виллер совершил самоубийство? Да вы там заснуть не сможете! Разве общество в нашей кают-компании – мое общество – утомило вас?

– Вы знаете, что это не так.

– Тогда послушайте, дорогой друг! Неотесанный моряк, вроде меня, может запросто ночевать в подобном месте, но для вас там слишком мерзко.

– Да уж, не очень приятно.

– Тогда к чему эти разговоры?

– Дело в том, что от моей решимости зависит гораздо больше, чем вы думаете – да вам и думать-то об этом не стоит, это целиком мое дело.

– Не понимаю.

– Вопрос личной ответственности. Не буду рассказывать подробно – в общем и целом смысл в том, что рано или поздно я приму участие в управлении колонией. Какая репутация сложится у меня, если станет известно, что я отказался ночевать в каюте, испугавшись призраков? Теперь понимаете? Вы служите королю – у меня тоже есть служба.

– Что ж, ваша мысль ясна и достойна уважения.

– Я тоже так считаю.

Чарльз расхохотался.

– В любом случае вам придется пару дней подождать. Я распорядился там все вычистить, покрасить и так далее.

– И так далее?

– Полноте, Эдмунд, человек пустил пулю в висок в такой тесной клетушке… В общем, у вас есть день-два на то, чтобы все обдумать. Кстати, вы заметили, насколько быстрее пошел корабль, едва ветер переменился? И воды забираем меньше – легче откачивать.

– Я одного не могу понять. Почему бы нам не пойти севернее, в сторону Африки, к мысу Доброй Надежды? Пополнили бы запасы еды, питья и так далее, починили бы фок-мачту, отправили на берег больных и – в конце концов – прошлись бы по надежной, твердой земле! Как же мне ее не хватает!

– Этот ветер долго не продержится – слишком уж он внезапный, не по сезону. Если доверишься ему, начнется «погоня за ветром»: судно ходит взад и вперед, описывает круг за кругом, никуда не попадая, прямо как «Летучий голландец». Удовлетворимся тремя с половиной узлами, которые делаем сейчас – пусть медленно, но приближаемся к цели. Лучше, чем ничего, не так ли?

– Наверное. Прошу прощения, меня совершенно измучил непрекращающийся зуд, даже сыпь между ног появилась.

– Сыпь? Да она у всех – от соленой воды.

– Одежду невозможно носить. Филлипс забрал мою рубашку в стирку и вернул совершенно сырой. Отругать я его отругал, но пришлось натягивать как есть.

– Дождевая вода, что вы хотите.

– Я думал, дождевая вода – пресная.

– И чему только учат в нынешних школах? Разумеется, нет. Дождь пресный дома, на суше – если жить достаточно далеко от моря. Здесь вода всегда будет солоноватой. Вы же ею моетесь, как и все.

– Разумеется, моюсь, хотя мыло совсем не мылится, а покрывается какой-то коркой.

– А каким мылом вы пользуетесь?

– Своим, разумеется!

– Разве Веббер не выдал вам кусок из корабельного запаса?

– Господи, так это мыло? Я думал – какой-то кирпич! Пемза или что-то в этом роде, чтобы бриться в шторм, по примеру древних.

– Не сомневаюсь, что про древность вы знаете все. И все-таки это мыло, юноша, мыло для соленой воды!

– А мылом не пахнет.

Лейтенант Саммерс расхохотался почти так же громко и заливисто, как мистер Тейлор.

– Вы полагаете, что мыло ароматно от природы?

– А разве нет?

Но Чарльз уже не слушал. Он лизнул палец и выставил его вверх.

– Ну, что я вам говорил? Ветер не продержался и полувахты! Гляньте, что творится.

 

(2)

Я все еще был гостем кают-компании, когда, в середине ночи, налетел очередной шторм, и меня пробудила сильная качка. Некоторое время я пытался угадать направление ветра по тому, как ходила подо мной палуба. Судя по всему, мы кренились большей частью на правый борт, почти не заваливаясь на левый. Время от времени судно, точно лошадь, взбрыкивало и становилось на дыбы, но не так, как при килевой качке. В полусне я решил, наконец, что ветер дует нам в корму слева, и мы все быстрее и быстрее идем на юг. На корабле нет большего удовольствия, чем понять, что он движется в нужную сторону. Вообще-то нам надо было на восток, но и юго-восток вполне подходил в погоне за западными ветрами, которые, как говорят, опоясывают земной шар в высоких южных широтах. Окончательно проснувшись, я представил экипаж: часть откачивает воду, часть на палубе блюдет паруса и снасти, лейтенант и гардемарин – на вахте, угрюмый капитан время от времени выглядывает на палубу, чтобы проследить, все ли в порядке, а острый нос корабля режет волны со скоростью, гораздо быстрее пешеходной. Мы шли вперед, жизнь становилась вполне сносной, если не считать сыпи – руки невольно тянулись к зудящим местам. Хуже всяких опасностей эта чесотка!

Корабль сильно тряхнуло – не иначе как девятый вал. Сверху – то ли из пассажирского коридора, то ли из кают, идущих по обе его стороны – раздался вопль. Я подождал, не закричат ли опять, но все было тихо. Под одеяло проник холодный воздух, прогнав согревающее влажное тепло, и чесотка накинулась на меня с новой силой.

Высунув ноги из-под одеяла, я встал, дрожа, в кромешной тьме. Из соседней каюты слышалось похрапывание: отсыпался после вахты мистер Камбершам. Я пошарил кругом в поисках шинели, той самой, с тройной пелериной, давно уже не напоминавшей щегольской наряд, в котором я начал свое бесконечное путешествие. Шинель придется набросить прямо на ночную рубашку! Я натянул шерстяные носки, надел сапоги и вышел в кают-компанию. Большое кормовое окно наискось перечеркивала линия горизонта. Солнце еще не взошло, и только более размытый цвет позволял отличить воздух от воды. Нас снова качнуло – на этот раз резче, словно корабль наткнулся на волну, которая шла поперек остальных. Сверху раздался крик – крик боли, на сей раз не оставалось никаких сомнений. С трудом соображая, что делаю (я только наполовину проснулся и почему-то связал чужую боль с собственным зудом – а человека, который не до конца проснулся, обычно так и тянет обратно в постель), я попытался взойти по трапу на пассажирскую палубу. Едва я ухватился за страховочный канат, прикрепленный к переборке для удобства пассажиров, как судно снова тряхнуло, и прозвучал все тот же вопль – из каюты нашего забавного философа, мистера Преттимена!

Из соседней каюты появилась его невеста, мисс Грэнхем. Держась за канат, она открыла дверь к Преттимену и скрылась внутри. Я поспешил следом, в чем очень помогала качка – корабль накренился, и я изящно кувыркнулся вперед и вниз по коридору! Благородный порыв – помочь несчастному – завершился тем, что я с грохотом влетел в дверной проем и как раз размышлял, как бы половчей подняться, когда мисс Грэнхем собственноручно распахнула дверь каюты мистера Преттимена. Сия достойная дама была в белой ночной рубашке и широкой шали; волосы ее скрывал благопристойный ночной чепец, или как там это называется. Она молча разглядывала меня и, судя по лицу, ничуть мне не обрадовалась.

– Мистер Тальбот?

– Я услышал крики. Могу я чем-нибудь… то есть…

– Можете ли вы помочь? Спасибо, нет.

– Секунду, мадам. Болеутоляющее…

– Маковая настойка? Благодарю, у меня есть.

Мисс Грэнхем замолчала. Я вдруг осознал, что ноги у меня голые, а между полами шинели проглядывает ночная рубашка. С ледяной улыбкой мисс Грэнхем захлопнула дверь у меня перед носом. От нового рывка я проехал вдоль леера и скривился, услышав очередной крик. Пусть Преттимен и клоун – клоуны тоже страдают, как и все мы! Я прошел по коридору и остановился, глядя на шкафут и надеясь, что здесь вопли несчастного не так слышны, но тщетно – каюта была слишком близко. Я вышел наружу – в рассветный холод и бледный свет – и съежился у левого борта, под грота-штагом. Рядом бросали лаг. Раздался голос, отдающий команду:

– Тяни!

И после долгой паузы:

– Пять с половиной узлов, сэр!

– Так тому и быть.

Скрип мела по вахтенной доске. Пять с половиной узлов! Больше ста тридцати сухопутных миль на юго-восток за сутки – и паруса подняты лишь на одной мачте! Так мы и впрямь скоро догоним эти знаменитые «весты» и что есть духу помчимся в Сиднейскую бухту!

По палубе побежали матросы. Шел обычный ритуал смены вахтенных. Мистер Смайлс и юный Томми Тейлор передали вахту мистеру Аскью, канониру. Было уже восемь утра, на востоке ярко алел рассвет. К трапу подошли мой друг лейтенант Саммерс и лейтенант Бене. С первого взгляда стало понятно, что между ними шел серьезный спор. Чарльз, спокойнейший из людей, кипел от ярости. Мистер Бене, напротив, казался еще беспечнее и оживленнее, чем обычно. За их спинами маячили мистер Гиббс, плотник, и Кумбс, кузнец. Это что-то новенькое! Бене отступил назад, якобы для того, чтобы продемонстрировать уважение и пропустить старшего офицера на трап первым, но ни в его ухмылке, ни в мрачном лице моего друга не было ни почтения, ни дружелюбия. Совершенно точно: хитроумный мистер Бене несомненно торжествовал. В руках он нес небольшой и довольно замысловатый предмет, сделанный, как мне показалось, из дерева и металла. Чарльз прошел в коридор и спустился по трапу, не глядя на меня. Мистер Бене и кузнец заговорили с мистером Гиббсом, который в ответ козырнул и последовал за старшим офицером. Мистер Бене сунул модель в руки кузнеца и отослал его взмахом руки.

Нет, это уже слишком! Нужно срочно все выяснить и…

– Доброе утро, мистер Бене. Вижу, вы затеяли что-то интересное.

– Да уж, мистер Тальбот.

– А могу я полюбопытствовать, что именно? Может быть, изложите в стихах?

– Мне кажется, не стоит вам так любопытствовать, мистер Тальбот. Кроме всего прочего, вы, если не ошибаюсь, из партии лейтенанта Саммерса…

– Партии? Еще скажите – клики!

– Согласен, звучит глупо, но уж как сложилось – так сложилось. После моего успеха с чисткой корабля…

– Да вы от киля кусок оторвали!

– И добавил скорости не меньше, чем на узел.

– Именно! По словам старшего офицера, всего на один узел.

– Как бы там ни было, судьба развела нас по разные стороны барьера, и у меня за спиной те, кто думает, что я спас нам жизнь, а у него – те, по чьему мнению я слишком сильно рисковал.

Мне совершенно не хотелось с ним спорить. В конце концов он был единственной ниточкой, связывавшей меня с некой юной леди…

– Но «клика», мистер Бене! Будто наше судно – это целое государство.

– А разве нет?

– Между прочим, Чарльз старше вас по званию. Более того, вот эти канаты, протянутые по палубе – то, что он зовет обнайтовкой, – не дают судну развалиться на куски!

– Идея стара как мир, мистер Тальбот. Вы приписываете старшему офицеру слишком богатое воображение.

– Так что за предмет вы сунули Кумбсу? Имеет он отношение к вашим трениям с Чарльзом?

– Самое прямое. Это модель кильсона со шпором и степсом, иначе говоря, гнезда мачты, ее нижней части, и деревянной подушки, на которую мачта упирается. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я придумал план, который позволит не просто укрепить фок-мачту – думаю, вы в курсе, что, несмотря на все принятые меры, она продолжает расшатываться, – но и вернуть ее в первоначальное состояние. Если все получится, мы сможем поднять паруса и таким образом уравновесить ее с бизанью. Еще два узла, мистер Тальбот, и это при среднем ветре!

– Вы показали модель капитану Андерсону!

– Именно. И убедил его.

– Его, но не Чарльза! А я верю в Чарльза, мистер Бене!

– Заметно. Хотя он… впрочем, ладно. Вы друзья, так что ни слова больше.

Как бы в доказательство столь необычной для него сдержанности, мистер Бене зажал рот рукой, отдал мне честь и умчался, перескакивая через натянутые по палубе канаты, в сторону полубака. Я спустился по трапу в кают-компанию. Чарльз смотрел в кормовое окно, по своему обыкновению не замечая качки. Я открыл дверь, и он обернулся.

– Что все это значит, Чарльз?

Он не стал притворяться, будто не понимает.

– Бене решил вернуть нам пару мачт, только и всего.

– А капитан согласился?

– О да. Мистер Бене – на редкость настойчивый молодой человек. Далеко пойдет, если, конечно, проживет достаточно.

– Не удивлюсь, коли его быстро пристукнут!.. Чем мы рискуем?

– Если вкратце, мачта расколола степс – деревянную подушку, на которой она установлена. И начала шататься, понятное дело. Мы попытались укрепить ее под палубой с помощью тросов, клиньев, распорок и подставок и чуть-чуть затормозили расшатывание. Бене хочет прекратить его окончательно.

– И в чем же опасность?

– Малейшая ошибка – и шпор может соскользнуть и пробить днище корабля. Вот и все.

– Выходит, надо срочно помешать Бене!

– Более того, он предлагает использовать огонь и раскаленный металл! Понимаете теперь, почему я против? В общем, повторяется история с очисткой днища. Помочь может, но риск слишком велик.

– И кто еще за вас?

– Вы так ставите вопрос?

– Во всяком случае, я – в вашей клике!

– А вот так говорить не надо, прошу вас! Не стоит использовать подобное выражение.

– Бене именно его и использовал.

– И ему не стоило, особенно в разговоре с вами. Вы – пассажир. Вы не имеете никакого права вмешиваться в это дело.

Я не ответил. Чарльз с вымученной улыбкой упал в кресло напротив меня.

– Не хватало еще, чтобы вы обсуждали его с другими.

– Вот уж не ожидал от вас нагоняя…

– Это не нагоняй – всего лишь предупреждение. Капитан выслушал наш профессиональный спор и сделал выбор. Мы обязаны ему подчиниться.

– Чую, быть неприятностям.

– Вот и держитесь от них подальше.

– Мы друзья, разве нет? Я обязан вам помочь!

Чарльз покачал головой:

– Надеюсь, я смогу в нужное время заявить официальный протест. Кумбс уже готовится к работе. Две большие пластины (на которые у нас едва хватит металла), четыре металлических стержня с резьбой, гайки для них…

– Дальше можете не рассказывать, потому что я все это видел! Отец когда-то распорядился сделать нечто подобное в старых домах у реки: стянуть расшатавшиеся стены раскаленными докрасна металлическими балками. Я был совсем мал, но запомнил все очень хорошо: остывая, балки тянули стены внутрь. Похоже на ярмарочные развлечения.

– А дома были деревянные?

– Кирпичные.

– Наверняка от вашего внимания не ускользнул тот факт, что корабль построен из дерева. Мистер Бене собирается проткнуть раскаленным железом основательный кусок древесины – я прямо-таки слышу, как отвалилась ваша челюсть! Разумеется, он намерен просверлить широкие отверстия и утверждает, что от жара опора лишь слегка обуглится – и ничего больше. Модель, во всяком случае, повела себя именно так, тут с ним не поспоришь. И дыму было много.

– Но ведь совсем недавно капитан Андерсон восхвалял Бене за то, что тот обошелся без кузнечных работ, якорных цепей, дыма и пара! Прямой и честный повелитель тросов, блоков и парусины!

Лейтенант хлопнул ладонью по столу.

– Послушайте меня, Эдмунд! Мы в серьезной опасности, даже если мачта не пробьет дно. Вы когда-нибудь наблюдали, как затухает огонь в камине? Как искры пробиваются сквозь слой сажи, словно живые? Видели, как погибшее пламя вспыхивает заново, пробуждаясь к жизни? Такое пламя хотят запереть в кусок дерева. Предполагается, что мы все так же весело побежим по волнам, будто мало нам всего остального! Корпус разваливается, паруса гниют, путь неблизкий, погода кошмарная, особенно впереди, – но от нее никуда не денешься, потому что только этим путем мы достигнем земли раньше, чем у нас кончатся еда и питье…

Чарльз осекся, чтобы перевести дух, и в тишине отчетливо стало слышно, как журчит и бьется о борт вода.

– Простите, Эдмунд. Этот молодчик совершенно вывел меня из себя. Он думает, что сможет определить нашу долготу по луне, он думает… Да чего только он не думает! Наговорил я вам лишнего. Та самая ошибка, от которой только что предостерегал…

– Со мной можете говорить о чем угодно, я готов сохранить любой ваш секрет, клянусь жизнью!

Чарльз не сдержал улыбки.

– Ну, жизнью не надо, достаточно просто молчать. Нет, правда, дружище – забудьте этот разговор, да и все.

– Молчать обещаю, а вот забыть – увольте.

Он поднялся на ноги и подошел к окну.

– Эдмунд!

– Что такое?

– Вы мне доверяете?

– А что случилось – опасность? Конечно, доверяю!

Чарльз метнулся к столу.

– Переоденьтесь в ваши повседневные вещи – только не в штормовку! – и бегом на шкафут, встаньте там и не трогайтесь с места, что бы ни случилось – быстро!

Я побежал в свое временное жилище, торопливо сорвал с себя шинель и ночную рубашку, натянул одежду и выскочил обратно. Задыхаясь, я добежал до шкафута и вынужден был привалиться к грота-штагу, чтобы перевести дух. Неподалеку мистер Брокльбанк поплотнее завернулся в накидку и спустился в коридор. Оглядываясь кругом, я не мог понять, что привело Чарльза в такое волнение, пока не обернулся и не посмотрел вдаль.

Надо же!

Прямо за кормой повисла наичернейшая туча – никогда прежде таких не видывал. Там и сям она была тронута серым и напоминала грязную воду, что стюарду необходимо унести, да побыстрее. Более того – туча эта стремительно приближалась к нам, несомая каким-то собственным ветром прямо над водой. Опали и вновь надулись паруса, в то время как нос корабля повернулся справа налево. Через секунду нас накрыло дождем. Вода оказалась ледяной. Обрушиваясь на голову, она журчала, словно быстрый ручей, так что у меня перехватило дыхание. Одежда промокла мгновенно. Спотыкаясь, я шагнул было ко входу в коридор, но вспомнил предупреждение Чарльза и ступил обратно, потому что уже начал кое-что понимать, хотя про себя костерил приятеля на чем свет стоит – в первый и последний раз в жизни. Ливень все хлестал. Мокрые вещи прилипли к телу, ручьи текли из штанин, словно из водосточных труб. Свежий ветер еще сильней облепил меня одеждой, и я совершенно закоченел. Вдруг, точно по волшебству, капли перестали барабанить по палубе. Я поднял голову. Ветер бил в лицо, почерневшее море сливалось с таким же небом. У входа в коридор стоял Веббер, вестовой кают-компании.

– Мистер Саммерс поздравляет вас с принятием ванны, сэр! Можете спускаться! – улыбаясь, как горгулья, объявил он.

 

(3)

Ванна!

Я скатился по трапу в коридор, залил его водой и немедленно поскользнулся в луже. Проклиная все на свете, я помедлил у двери своей каюты, вспомнил о несчастной больной Зенобии, кинулся к каюте Колли и тут только сообразил, что по-прежнему занимаю каморку в кают-компании. Уже спокойнее я спустился ниже. Веббер открыл дверь.

– Я заберу ваши вещи, сэр.

– Лейтенант Саммерс шлет поздравления, сэр! – добавил оказавшийся тут же Филлипс.

Мне протянули полотенце – огромное, жесткое, как мешковина, но сухое, как осенний лист. Раздевшись донага, я завернулся в полотно, переступил через хлюпающую кучу, еще недавно служившую мне одеждой, и растерся, хохоча и насвистывая – вдоль и поперек, с ног до головы.

– А это что такое?

– От старшего офицера, сэр.

– Боже милосердный!

Итак: нижняя рубаха, сплетенная из суровой нитки; парусиновая блуза, вроде той, что носят старшины; шерстяной свитер грубой вязки, толщиной не менее дюйма; почти столь же толстые носки; моряцкие штаны – и не какие-нибудь подштанники, должен я вам сказать – а настоящие брюки! И напоследок – кожаный ремень.

– Он что же, считает, что я…

Но меня уже охватило веселое возбуждение. Во-первых, зуду пришел конец. Во-вторых, все это было похоже на детские карнавалы – с бумажными шляпами и картонными мечами.

– Прекрасно! Веббер, Филлипс – унесите и высушите эту кучу. Я оденусь сам.

Нет сомнений – человеку, который собирается натянуть на себя подобный наряд, надо сперва привыкнуть к мысли о нем. Зато одеяние было сухим и в отличие от моего теплым. Я даже заподозрил, что, если надену все сразу, мне станет не просто тепло, а чересчур жарко. К тому времени, как я справился с непривычным облачением, я вполне с ним примирился. Разумеется, с элегантными манерами пришлось расстаться. Подобная одежда сообщает хозяину определенную раскованность. Нет, в самом деле, именно с этого дня я почувствовал, как от меня отступила некая церемонность и даже высокомерие, свойственные мне до тех пор. Кроме того, я понял, почему солдаты Олдмедоу всегда стоят стройными рядами, и так прямо, будто их шомполами насквозь проткнули, а наши бравые моряки, несмотря на регулярные построения, не могут похвастаться солдатской выправкой. Все дело в форме, верней, в ее отсутствии. Матросская одежда зовется робой, и ее мешковатые складки никак не способствуют четкости и порядку.

Я вышел в кают-компанию. Старший офицер сидел за длинным столом, разложив перед собою бумаги.

– Чарльз!

Он поднял глаза и ухмыльнулся.

– Ну, как вам новое обмундирование?

– Теплое и сухое, но – Боже правый – как я выгляжу?

– Вполне пристойно.

– Простой моряк… А наши дамы? Что скажут они?! И вообще, как вам удалось сохранить эти тряпки на отсыревшей посудине, где угла сухого не найти?

– Найти можно – ящики, коробки, мешки из подходящего материала. Но будет об этом. Для экипажа все равно не хватит ни коробок, ни мешков.

– Давно я не был так тронут людской добротой – прямо история Главка и Диомеда, как у Гомера. Помните, они поменялись доспехами: золотые на медные… Так вот, мой дорогой друг, я обещал вам всего лишь медные доспехи покровительства моего крестного, а вы не пожалели для меня золотых!

– Признаюсь, эта история прошла мимо меня. Но я рад, что угодил вам.

– Благослови вас Бог!

Чарльз улыбнулся, улыбка вышла чуть неуверенной.

– Да ничего я не сделал. Во всяком случае, ничего особенного.

– Составите мне компанию для первого визита в общество?

– Помилуйте! Видите эти бумаги? Вода, галеты, говядина, свинина, бобы, и все должно… Кстати, надо бы проверить, как там Кумбс с работой справляется, да и обход…

– Ни слова больше. Пойду один. Итак – вперед!

Я покинул кают-компанию и бесстрашно взлетел вверх по трапу в пассажирский салон. Там сидел Олдмедоу, командир нашего славного войска. Он узнал меня только через пару мгновений.

– Господи, Тальбот! Что вы сделали, старина, – завербовались во флот? А что скажут дамы?

– Что скажут? А что они скажут? Да вот пусть сами и скажут!

– Скажут, что чернь должна знать свое место и не лезть туда, куда ее не пускают для ее же блага. Лучше вам держаться тут, а то, не ровен час, какой-нибудь старшина угостит линьком за безделье.

– О нет, не посмеет! Не одежда делает джентльмена джентльменом. Зато мне удобно, тепло и сухо. Можете вы сказать то же самое о себе, сэр?

– Нет, не могу. Увы – я не на столь короткой ноге с судовыми офицерами.

– Не понял?

– Я обязан следить за подчиненными, и мне некогда водить дружбу с флотскими, чтобы те наряжали меня в матросские робы. Простите, мне пора.

Олдмедоу вышел из салона, ловко придерживаясь руками за леера и вьюшки. Похоже, ему хотелось избежать ссоры. Вообще-то он добрый малый, но в его словах слышалась нотка раздражения. Неудивительно – по мере разрушения судна росла опасность, которой подвергались наши жизни, а вместе с ней портились как характеры пассажиров, так и отношения между ними. Начались трения. Мистер Брокльбанк, который раньше смешил, теперь начал раздражать. Пайки – мать, отец, дочери – похоже, перессорились между собой. Мы с Олдмедоу…

Эдмунд, держи себя в руках!

Я выглянул из огромного окна. Море изменилось: суровое, покрытое до самого горизонта белыми барашками, которые пытались нас догнать, но исчезали, поглощенные бурунами. Ровный ветер перемежался резкими порывами, швыряя водяную пыль над волнами, которые бежали мимо, быстрее хода корабля.

Я невольно передернулся. Оживленный переодеванием в моряцкую форму, я не заметил, как ощутимо похолодало – даже здесь, в салоне.

Открылась дверь. Я оглянулся. Маленькая миссис Брокльбанк, не сводя с меня взгляда, вошла в салон и остановилась, уперев руки в бока.

– Вы что себе позволяете?

Я поднялся на ноги. Она взвизгнула:

– Мистер Тальбот! Я не узнала… Я не…

– За кого же вы меня приняли, мадам?

Несколько секунд она глазела на меня, разинув рот, потом развернулась и убежала. Еще через секунду я расхохотался. Хоть она и милая крошка, но мне пришлось бы несладко, если бы все не разъяснилось – так что встречают и впрямь по одежке.

Я посмотрел на море. По стеклу барабанил дождь, ветер опять сменил направление. Барашков стало меньше, но на волнах они держались дольше. Показалось, что мы пошли немного быстрее. В иллюминатор что-то стукнуло. Снаружи! А, это спускали лаг. Он тянулся за кормой, все дальше и дальше. Дверь открылась, и вошел мистер Боулс, помощник стряпчего. Он стряхнул с плаща капли воды, заметил меня, но не выказал никакого удивления по поводу моего вида.

– Доброе утро, мистер Боулс.

– Доброе утро, сэр. Слыхали новости?

– Что за новости?

– Про фок-мачту. Мистер Бене и кузнец не могут взяться за работу, так что опасную идею насчет ремонта придется пока отложить.

– Я рад это слышать, поверьте! А в чем, собственно, дело?

– В угле, который необходим, чтобы разогреть металл. Корабельного запаса явно не хватит. Старший офицер проверил и доложил, что израсходовано гораздо больше, чем предполагалось.

– Что ж, хорошая новость. У капитана появится время еще раз все обдумать. А что они собираются делать?

– Нажечь побольше угля. Мне объяснили, что гнездо мачты треснуло, и только невероятная сила остывающего металла заставит дерево снова сойтись.

– Мистер Саммерс сказал мне то же самое.

– Ну да. Ходят слухи, что мистер Саммерс вовсе не огорчен нехваткой угля. Мистер Бене, напротив, недоволен и испросил разрешения проверить самому, на случай, если старший офицер ошибся. Капитан отказал.

– Неужели Бене до сих пор не понимает всей опасности своей выдумки? Ну и дуралей!

– В том-то и беда, мистер Тальбот, что он не дуралей – точнее, не совсем дуралей.

– Лучше бы строчил свои стихи, которые не могут навредить никому, кроме разве что излишне чувствительного критика. Господи, корабль разваливается, капитан мрачен, как…

– Не так уж и мрачен. Мистер Бене, отдадим ему должное, сумел поднять ему настроение.

– Мистер Боулс! Да мистер Бене – капитанский любимчик!

– Не только в этом дело. Камбершам, к примеру, не одобряет раскаленное железо.

– Так же, как и мистер Саммерс.

– И наш старый морщинистый плотник, мистер Гиббс. Он всю жизнь работал с деревом и уверен, что чем дальше от него раскаленный металл, тем лучше. Мистер Аскью, канонир, напротив, согласен. Он с горячим металлом дружен.

– Они выражаются, как типические персонажи старой комедии.

Больше я не мог усидеть на месте.

– Что ж, мистер Боулс, позвольте мне вас покинуть.

Я вышел из промерзшего салона в ветреный коридор и спустился по трапу в кают-компанию, где оказалось чуть теплее. Чарльз уже ушел. Веббер принес мне бренди. Широко расставив ноги, я встал у окна. Однако как быстро привыкаешь к хорошему! Я забыл, как чесался совсем недавно.

Снова стук в стекло. Лаг вытащили из воды.

– Вот полоумный!

В кают-компанию вошел мистер Бене.

– Кто – старшина?

– Нет бы травить со скулы! Он нам все стекла повышибает!

– Как ваш уголь?

– А, так вы уже слышали! Корабль вибрирует, словно корпус виолончели. Нам остается только ждать: углем занялся Кумбс, и все в его руках.

– А разве не в ваших?

– Я осуществляю общее командование. К счастью, Кумбс точно знает, сколько у него листового железа, а то некоторые и его бы недосчитали.

– В любом случае нежданная отсрочка должна вас только радовать – при вашей-то занятости!

– Работа заставляет меня забыть тоску, мистер Тальбот. Я вовсе не завидую вам, с вашим круглосуточным бездельем и постоянными мыслями о разлуке.

– Тронут вашим сочувствием. Но, мистер Бене, поскольку мы с вами товарищи по несчастью, помните ли вы те мимолетные часы, когда мертвый штиль заставил «Алкиону» остановиться рядом с нами…

– Каждая минута, каждый миг навеки запечатлены в моем сердце!

– Равно как и в моем. Вы, верно, помните и то, что после бала я валялся в бреду в каюте.

– Я об этом и не знал.

– Не знали? И никто вам не сообщил – даже тогда, когда ветер переменился, и «Алкионе» пришлось нас покинуть?

– «Чрезвычайное донесение», выражаясь языком адмиралтейских предписаний. Нет, я не осведомлялся о вашем положении, сэр. Я погрузился в собственное горе. Разлука с предметом любви…

– А мисс Чамли! Она-то должна была знать, что я лежу чуть ли не на смертном одре!

– Сказать по чести, после моего внезапного… перехода с одного корабля на другой – когда я поменялся с одним из ваших лейтенантов…

– Джеком Деверелем.

– …и разлуки с той, что мне дороже всего на свете, единственным утешением для меня, не считая теплой встречи вашего добросердечного капитана…

– Добросердечного! Мы говорим об одном и том же человеке?

– …так вот, единственным утешением для меня стало Искусство.

– Разумеется, вы же тогда не знали, что найдете широкое применение и вашему инженерному таланту!

– Моя муза. Поэзия. Разлука высекала из меня вирши быстрее, чем огниво высекает искры из кремня. Или наоборот.

Мистер Бене положил левую руку на стол и подался вперед. Правую руку он сперва прижал к груди, там, где, по его мнению, находилось сердце, а потом простер перед собой, указывая на море.

– Уверен, стихи выйдут прекрасные, когда вы запишете их и исправите все ошибки.

– Ошибки? Что же задело ваш слух?

– Я заметил некоторый enjambement, но дело даже не в этом. Она ведь была с мисс Чамли! Разве та ничего не сказала?

– Леди Сомерсет и мисс Чамли говорили одновременно. Они подскочили к доктору Трускотту, едва он вернулся с вашего корабля.

– Вы не слышали, о чем они беседовали?

– Как раз в это время «Алкиона» отошла, сэр Генри покинул палубу и спустился вниз, а леди Сомерсет подбежала к гакаборту и сделала вот так.

Лейтенант Бене выпрямился, поднес ко рту и на мгновение задержал сложенную ковшиком ладонь. По-женски изогнувшись, он завел руку за плечо и словно бы выкинул что-то за борт.

– Выглядит так, будто она аккуратно выплюнула что-то неприятное, мистер Бене. Простые люди в таких случаях делают то, что юный Томми Тейлор называет «в кружку схаркнуть».

– Шутите, сэр! Это был воздушный поцелуй!

– И все-таки не слышали ли вы, о чем говорила мисс Чамли?

– Я был внизу, разбирал вещи. Прозвучала боцманская дудка… Я понял, что пробил час, отпихнул Веббера и кинулся наверх – увы, поздно. Мы снялись с якоря. Боюсь, сэр, у вас не хватит чуткости, чтобы представить всю полноту разрыва между кораблями, когда снимаешься с якоря – они превращаются в два разных континента, лица друзей вмиг становятся чужими и незнакомыми, а будущее их различно и скрыто туманом. Расставание смерти подобно!

– Смею сказать, чуткости у меня не меньше вашего, сэр!

– Именно об этом я и говорю.

– Так что же мисс Чамли?

– Она подошла к поручню и стояла там с горестным видом. «Алкиона» отходила все дальше и дальше. Мне кажется, мисс Чамли снова настиг приступ морской болезни, которой, как вы знаете, мистер Тальбот, она часто страдает.

– Бедное дитя! Я не стану, мистер Бене, описывать ночи, полные слез и тоски, боязнь, что она встретит другого мужчину, страстное желание увидеть ее снова и тщетность подобной мечты! Она обречена плыть в Индию, я – в Новый Южный Уэльс. Мы повстречались всего на несколько часов, в тот волшебный день, когда наши корабли застыли борт о борт рядом друг с другом. Я обедал с ней, танцевал на балу – невообразимо, бал на просторах Атлантики! А потом я свалился – в горячке, в болезненном бреду, – и мы расстались. Поймите же, мне драгоценно любое мимолетное описание того, что она делала, пока вы… увивались за леди Сомерсет.

– Я поклонялся леди Сомерсет!

– А она, мисс Чамли, стала вашей сторонницей, можно сказать, союзницей в этой предосудительной… нет, что я говорю – в этой нежной привязанности…

– Любви всей моей жизни, сэр.

– Знаете, в тот день у меня началась новая жизнь! Меня словно ударило громом, поразило молнией или, если вам встречалось такое выражение – coup de foudre.

– Повторите-ка еще раз.

– Coup de foudre.

– Да, звучит знакомо.

– И перед тем как мы расстались, мисс Чамли призналась, что ценит меня выше, чем кого-либо еще на наших двух кораблях. Позже я получил billet doux…

– Billet doux, ради всего святого!

– Разве это не поощрение моих чувств?

– Как я могу вам ответить, если не знаю, что там было написано?

– Я наизусть помню каждое слово: «Молодая особа навсегда запомнит встречу двух кораблей посреди океана и лелеет надежду, что когда-нибудь они бросят якоря в одной гавани».

Мистер Бене покачал головой.

– Простите, сэр, но я не вижу в этом послании ничего обнадеживающего.

– Ничего! Помилуйте? Как – ничего?

– Или очень мало. На мой взгляд, оно звучит, как congé – если вам знакомо такое слово.

– Расставание!

– Возможно даже с некоторой ноткой облегчения…

– Не верю!

– …и надежды на то, что ваше знакомство оборвется так же легко, как и началось.

– Нет!

– Мистер Тальбот, будьте мужчиной. Разве я ропщу или жалуюсь? А ведь у меня нет ни малейшей надежды вновь увидеться с предметом любви. Мне в утешение остался лишь талант.

С этими словами мистер Бене развернулся и исчез в каюте. Меня охватил гнев.

Не поверю ни единому слову!

Она была там, со мной – не иллюзорное создание, черты которого я никак не мог вспомнить и собрать воедино, как ни старался, ворочаясь на койке, – но полная жизни, благоухающая лавандой, и глаза ее светились во тьме, когда она тихо, но страстно шептала: «О да, конечно!»

Бене не видел, не слышал ее тогда.

Она чувствует то же самое, что и я!

 

(4)

Я глядел на разделявшие нас с мисс Чамли воды, пока не поутихла ярость – впрочем, горе мое, как всегда, осталось со мной. За спиной хлопнула дверь, простучали шаги Бене, стукнула дверь кают-компании. Я не обернулся. Во-первых, он явно поддразнивал меня, во-вторых, он из чужой клики. Хоть Чарльз и запретил мне употреблять это слово, про себя я могу говорить его сколько угодно. Чарльзу нужна поддержка. С этой мыслью я подозвал Веббера. Он помог мне облачиться в дождевик и сапоги. Я с трудом вскарабкался на шкафут, но Чарльза нигде не было. Казалось, мы пересекли какую-то невидимую морскую границу. Вода, которая раньше была то синей, то серой, определенно позеленела. Воздух стал заметно холодней, а брызги, попавшие мне на лицо, чуть не примерзли к щеке. Ветер дул юго-западный, и мы шли на юго-восток. Ураган давно кончился, ровный ветер гнал волны в борт. Под низкими облаками с невидимого западного горизонта поплыли мимо струи тумана. Я ощутил мелкую качку – результат укороченных мачт и недостатка парусов. Хорошо хоть носом зарываться перестали! Канаты, которыми Чарльз обмотал брюхо корабля, держались крепко. Команда была занята – и не только рулевые, дозорные и та часть вахты, что переставляла паруса. Матросы хлопотливо тянули спасательные концы с бака к кнехтам у грот-мачты, а оттуда – на ют и к трапу, ведущему на шканцы. Поневоле задумаешься. Из кубрика вышел Чарльз Саммерс, бросил несколько слов мистеру Гиббсу. Тот козырнул и направился в кубрик. Чарльз осмотрел клинья вокруг гнезда фок-мачты, поговорил со старшиной, который командовал матросами, тянувшими спасательные концы, проверил их, наваливаясь всем телом то тут, то там. Один конец чем-то ему не понравился, но, в общем и целом, Чарльз, похоже, остался доволен. Он поднялся на бак, заговорил с кем-то у рынды, заметил меня и помахал рукой. Я ответил ему тем же, но подходить не стал. Закончив дела, он пришел на шкафут.

– Не промокаете?

– Как видите. Вот, надел плащ, чтобы не намочило, заодно и согреюсь. Заметно похолодало.

– Ревущие сороковые. Мы наконец-то дошли до них, но почему-то гораздо южнее, чем положено.

– И как неожиданно!

– Говорят, так всегда бывает. В океане есть своего рода водяные острова, континенты, дороги. Мы наткнулись на континент.

– Ваши спасательные концы пугают.

– Простая предосторожность.

– Похоже, настроение у вас бодрое.

– Угадали, а хотите знать почему? Скажу только вам и на ухо – там, в трюме, мистер Кумбс готовит уголь, и на это уйдет немало времени. Кроме того, при такой погоде починка мачты становится слишком опасной…

– Значит, наша партия у власти!

– Я же просил вас не употреблять подобных выражений!

– Простите, запамятовал.

– Что за репутацию вы составите себе в глазах вашего покровителя, если капитан Андерсон сообщит ему о вашем участии в беспорядках на корабле?

– Он ничего не сообщит до тех пор, пока помнит о дневнике, который рано или поздно ляжет на стол перед моим крестным.

– Я и забыл. Какой давней кажется сейчас вся эта история! И все-таки ради меня – постарайтесь забыть слова, которые намекают на здешние разногласия. Я рад тому обстоятельству, что опасные работы откладываются на неопределенный срок.

– Я был бы рад, если бы мы увеличили скорость, но, разумеется, не такой ценой.

– Позвольте дать вам совет. Надевайте плащ только с одной целью – не промокнуть. В нем жарко, а если вы вспотеете, то быстро растеряете все удовольствие от недавней ванны.

Чарльз многозначительно кивнул и поспешил в кубрик.

«Кивает так, словно подмигивает. Верно, прежде от меня попахивало…» – подумал я.

В паре ярдов от меня мистер Брокльбанк стоял у правого борта под прикрытием (если так можно выразиться) грота-штага, держась за бухту каната. Кто-то одолжил ему огромную древнюю накидку – потрепанную и грязную. Мистер Брокльбанк обмотался ею так, что стал похож на изваяние. Бороду он подвязал каким-то лоскутом – похоже, женский чулок! На пухлом лице лежала печать уныния, глаза глядели в никуда. Я решил, что с ним незачем разговаривать, хотя бы потому, что он не сообщил бы мне ничего нового о мисс Чамли. Поэтому я сдержанно кивнул и прошел мимо, в пассажирский салон. Каюта, в которую я столь храбро собирался возвратиться, стояла распахнутой. Оттуда со щеткой и ведром вышел Филлипс и удалился на шкафут. Я не заходил сюда с тех пор, как Виллер выбрал место для последней в своей жизни – трагической и преступной – выходки. Охваченный внезапной решимостью, я дернул дверь и шагнул внутрь. Каюта совсем не изменилась, разве что стала светлее и чище. Дело в том, что переборки и подволок – или, проще сказать, стены и потолок – были теперь покрыты не тусклой, горчичного цвета, краской, которую по предписанию выделяло адмиралтейство, но блестящей белой эмалью. Что ж, выглядит бодряще. Я потрогал стены – высохли. Оттягивать возвращение больше не было причин. Я опустился на парусиновый стул и попытался внушить себе, что нахожусь в обычном помещении, без всякой истории. Не получилось! Как я ни старался, глаза упорно возвращались к рым-болту у изголовья кровати. Именно его сжимала негнущаяся рука мертвеца, в то время как грузное, словно налитое свинцом тело тяжело вдавилось в койку. Мысли метнулись прочь от Колли только для того, чтобы вызвать в памяти образ Виллера, стоящего подле меня с поднятым к лицу дулом мушкета – я не мог избавиться от этого видения! Безумная храбрость человека, готового встретить смертельный выстрел, словно заразила и меня: вздернутый подбородок, его последний взгляд – мой взгляд! – уперся в выщербленные от времени потолочные балки…

Я похолодел, несмотря на матросскую робу, да еще и плащ в придачу – похолодел отнюдь не от стылого воздуха. Белая, аккуратно положенная эмалевая краска не полностью скрыла следы происшедшего. Балка, под которой в момент выстрела стоял Виллер, была усеяна выщерблинами. Мозг да череп – слабое препятствие для хорошего заряда, пущенного с расстояния в пару дюймов. В одной из ямок, там, где кисть тщательно заполнила ее эмалью, торчал острый осколок. Трудяга-матрос старательно выкрасил и это жуткое memento mori. Остались и другие следы, которые я замечал один за другим, так что скоро в моем воображении сложилась полная картина происшедшего, без которой я вполне мог бы обойтись. Я словно бы увидел, по какой траектории прошла пуля, как разлетелась голова. Ночевать здесь было невозможно. И все-таки ночевать мне до́лжно именно здесь, чтобы не стать всеобщим посмешищем – сперва на корабле, а потом и во всем Новом Южном Уэльсе!

Подо мной качнулась палуба – резко, так, что нога моя зависла в воздухе. Из каюты Преттимена раздался вопль. Звук, пусть и душераздирающий, вернул меня к реальности, а потому я ему даже обрадовался. Бестолковый Преттимен! Так называемый философ! «Что ж, каждый расплачивается за безрассудство», – подумал я, наконец-то отвлекшись от мыслей о смерти. Интересно, к какой партии принадлежали он и его невеста, мисс Грэнхем? Я мысленно заметался между их каютами. Если столь энергичная особа согласилась сделать Преттимена счастливейшим из смертных… С другой стороны, он человек зажиточный, и всегда существует опасность, что благосклонность дамы объясняется не столько личными качествами джентльмена, сколько размером его состояния. Как бы то ни было, мисс Грэнхем переночевала бы в этой конуре без малейших колебаний! Тоска, и без того навалившаяся на меня в про́клятой каюте, при этой мысли сделалась такой сильной, что я вскочил на ноги и вылетел в коридор. Отсюда была видна часть палубы, по которой перекатывалась вода. Похоже, мы наконец-то дождались подходящей погоды! Я неуклюже прошел по коридору, держась за спасительный леер, и спустился вниз, в кают-компанию.

– Веббер, помогите мне, пожалуйста, стянуть этот плащ. А после перетащите-ка мои вещи обратно в пассажирскую каюту.

– Сэр, старший офицер говорит, что…

– Не важно, что там говорит ваш старший офицер. Краска высохла, и спать я буду сегодня именно там.

В окно яростно плеснуло.

– Погодка-то как разыгралась, а, сэр? А будет еще хуже.

– Да-да. Ну, исполняйте.

– В той самой каюте, где он руки на себя наложил? А до того – пастор?

– Да займитесь же делом!

Веббер задумчиво кивнул и исчез в каюте, которую я временно занимал. Нет сомнений – все словно нарочно складывается против меня. Освободившись от плаща, я решил навестить пассажирский салон, хотя было еще слишком рано. К моему удивлению, там уже сидел коротышка Пайк, уронив голову на стол. Корабль качнуло, по полу с грохотом покатился стакан.

– Пайк! Ричард! Что это с вами?

Он не ответил, только тело тяжело моталось по столу в такт качке. Просто омерзительно! Никто не судит пьяных строже, чем раскаявшийся пропойца. Но это так, к слову.

– Ричард! Возьмите себя в руки!

Я тут же пожалел о своих словах. Если бедняга так надрался, лучше всего оставить его, как есть. В конце концов, кто я такой, чтобы решать – спать ему или бодрствовать? Передо мной бедный клерк, с трудом набравший денег, чтобы оплатить себе, жене и двум дочерям путешествие к антиподам. Дети, судя по всему, умирают, жена обернулась натуральной мегерой. Нет, не стоит его трогать.

Дверь отворилась. Вошел Боулс.

– Что новенького, мистер Боулс? Как фок-мачта?

– Вы бы лучше спросили, как уголек. Они смогли добыть, изготовить, пережечь – или что там делают с углем – не больше кулька. На мостике ожесточенно дискутируют.

– Выходит, вы там были.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но меня попросили оформить завещание. А затем, я полагаю, в качестве платы за услуги, отвели вниз и показали основание мачты в треснувшем гнезде.

– Значит, мнения разделились?

– О да. Спор идет горячий, и участники не всегда ведут себя должным образом, или, если можно так выразиться, правомерно.

– А вы с кем согласны – со старшим офицером или с мистером Бене?

– Ни с кем. Меня поражает легкость, с которой люди в форме принимают твердые, категоричные решения, не имея на то никаких оснований.

– Я со своей стороны уверен, что даже и пробовать не стоит. Слишком уж это опасно.

– Да, именно так считает старший офицер. Видели бы вы это гнездо – огромного размера! Трещина также велика, а значит, велика и опасность. Мачта стонет и разбивает дерево вокруг себя, вращаясь маленькими, неравномерными кругами, которые невозможно остановить. Не знаю, что тут делать. Вокруг мачты сплели целый клубок из временных приспособлений. Некоторые из них понятны и дилетанту вроде меня, некоторые загадочны и невнятны – балки, втиснутые между мачтой и шпангоутами; тросы, обвязанные вокруг мачты так туго, словно сделаны из металла. И все-таки она раскачивается – несмотря на балки и тросы, блоки и лебедки, клинья, подпорки и брусья. Выглядит устрашающе. А когда замечаешь, что мачта движется, становится еще страшнее.

– И будет хуже?

– Боюсь, что да.

Он замолчал, глядя в окно на бушующее море.

– Да уж, мистер Боулс, веселая компания смертников выйдет из нас, как я погляжу. Пайк напился до беспамятства. Олдмедоу в дурном настроении и предпочитает общество своих людей нашему. Мы сами…

– Напуганы до смерти.

– Преттимен не встает с койки…

– Просто не может. Лежит совершенно беспомощный. Удар оказался слишком сильным. Поскольку на борту нет ни одного врача, за ним ухаживает только сестра милосердия из переселенцев…

– От которой, по-моему, никакого толку!

– По-моему, тоже. Но и моряки, и переселенцы считают, что она делает все возможное, что сводится, на мой взгляд, к бормотанию молитв и развешиванию чеснока вокруг несчастного!

– Вы говорите, ее прислали матросы и переселенцы?

– Да, Преттимен пользуется среди них большим уважением.

– Неужто я слишком рано записал его в клоуны? Нет, разумеется, нет!

Бейтс, стюард, принес еду для тех, кто еще в состоянии был есть: солонину – холодную, поскольку топливо надо было беречь для изготовления угля, размоченные бобы – тоже холодные, печально известные корабельные галеты, в которых – клянусь! – не было ни единого червяка, и немного пива или отвратительной на вкус воды с капелькой бренди. Мы с Боулсом поели. Пайк дремал на столе до тех пор, пока Бейтс не позвал Филлипса, и они не отволокли его в каюту. Олдмедоу, как мне сказали, предпочел питаться со своими людьми в кубрике. Море разыгралось, качка стала сильнее. Повседневная жизнь корабля – смена вахты, крики боцмана, звон рынды, топот офицерских сапог и босое шлепанье матросов у нас над головами – гудела вокруг, бесконечная, как наше путешествие, как само время, пока пробегали мимо тревожные часы. Бейтс – не знаю, по обязанности или по собственному желанию – разнес дамам тарелки с едой прямо в каюты.

Боулс вернулся к себе. Рядом со мной присел завернутый в накидку мистер Брокльбанк и осчастливил меня подробным рассказом о различных методах, применяемых для гравирования на камне, меди и цинке, включающим подробное описание всех трудностей этих процессов. Я почти не слушал, и старик убрался прочь. Корабль потряхивали нешуточные волны.

Хмурым вечером, около девяти, я поднялся на ноги и осторожно двинулся в свою свежеокрашенную каюту. Там торчал Веббер – притворялся, что поправляет покрывало, а на самом деле ждал денег, между прочим, за свои прямые обязанности.

– Спасибо, Веббер. Что ж, больше ничего не нужно.

К моему удивлению, он не ушел.

– Вот, значит, где он с собой покончил. Оно и понятно.

– Что вы имеете в виду?

– После первой смерти местечко вошло во вкус, ну и схапало парня, как только сообразило, что у него на уме…

– Да о чем это вы?!

– О Виллере. Мы его звали Джосс. Ну, между нами.

– Подите вон!

– Их же не остановишь, как только они себе это в голову вобьют, так ведь? Этот все твердил, что наконец-то сможет отдохнуть. Чудной он был, Джосс. Сдается, он господам прислуживал, прежде чем на флоте оказался. Он намекал, что состоял на службе у людей ученых, пока не скатился до нашей работы.

– Мне он ничего подобного не рассказывал! А теперь…

– Говорил, что всегда есть где укрыться, если что. «Последний приют, Веббер, он постоянно при нас. Если станет совсем худо, можно юркнуть в него, свернуться там, спрятаться ото всех и заснуть. Он всегда под рукой. И лично я тонуть больше не согласен, хватит с меня».

– Боже милосердный! Он что-то такое говорил однажды, когда…

– А спросите – почему тут? Да потому что каюта его засосала. Вещая она, вот что я вам скажу.

– Убирайтесь, Веббер!

– Иду, иду, сэр. Я бы и так тут не остался – особенно ночью, даже если б мне заплатили, хоть вы, похоже, и не собираетесь.

Веббер помедлил, выжидающе глядя на меня, но я ничего ему не дал, и он ушел. Как только он закрыл дверь, мне стало еще хуже. Я добрался до шкафута и выглянул за борт. Волны выстроились в ряды – такие ровные, словно ими кто-то командовал. Восковой свет луны ложился на гребни, превращая их в стальные полосы.

 

(5)

– Мистер Тальбот, сэр!

В одной руке Филлипс держал свечи, в другой – зажженный фонарь.

– Входите, Филлипс.

– Оставить свечи, сэр?

– Да… нет! Не сейчас. Послушайте, Филлипс, ну их, эти свечи. Оставьте мне фонарь.

– Не могу я этого сделать, мистер Тальбот, сэр! Понимаете, пассажирам не позволено жечь фонари, только свечи, потому что…

– Потому что, если свеча упадет, она погаснет сама? Да, я знаю. А вы знаете меня, верно? Погодите-ка… Сейчас… Вот – я покупаю у вас этот фонарь. Буду хранить его, как память о путешествии.

Обыкновенно невыразительное, как деревяшка, лицо Филлипса озарилось пониманием.

– Да, сэр.

– Повесьте вон туда, на крюк. И прикрутите фитиль.

Как известно, корабль никогда не спит. Вахта бодрствует, трудится под недреманным оком вахтенного начальника и рассыльного. Я облачился в плащ и поднялся на залитые лунным светом шканцы. Лейтенант Бене стоял, перегнувшись через поручень.

– Идите сюда, мистер Тальбот! Как вам ветер? Неплохо он гонит нас вперед, заметили?

– Мне интересней, как этот ветер нравится нашей посудине.

– Воды набираем побольше, но этого следовало ожидать. Кстати, я и о воде подумал. Надо бы смастерить что-то вроде ветряного двигателя, чтобы удобней было вычерпывать.

– О нет! Опять вы за свое! Меня страшат ваши новые изобретения! Трал, уголь, раскаленное железо – пожалейте нас, мистер Бене! Мы очень ценный груз!

Бене сорвал с головы зюйдвестку и раскинул руки в стороны.

– Оглядитесь кругом, мистер Тальбот! Разве не чудесно? Лунный свет на беспокойной воде, серебристые облачка, невыразимая высь над головой и сверкающие в ней бриллианты! Где ваши чувства, где романтика? Разве опасность, которой мы подвергаемся, страх, что мы испытываем, не придают всему ощущение необыкновенной остроты?

– В таком случае позволю себе спросить: а где же ваша романтичность? Где стихи? Не так давно вы буквально душили меня виршами!

– Вы суровый критик. Что ж, взгляните на все с практической стороны. Лунный свет означает, что перед рассветом небо будет чистым – удастся сверить путь по звездам.

– Мне казалось, у нас проблемы с навигацией – неисправные хронометры или что-то в этом роде.

– А вы придира, сэр. По крайней мере мы сможем определить широту, что означает половину успеха, хотя, конечно, и не весь.

– Кто это тут? Неужто мистер Виллис? Надеюсь, вы уже поправились, юноша? Мистер Бене, не может ли мистер Виллис помочь вам с навигацией?

– Вы все шутите! Но прошу меня простить: я поглощен сочинительством «Оды к Природе» – тема столь глубокая и обширная, что ее никак нельзя ни описать до конца, ни обойти вниманием.

– Пишите, пишите – все лучше, чем топить нас ни за что ни про что.

– Это вы о мачте? Починку начнем, как только получим достаточно угля, и море чуть успокоится.

С этими словами странный молодой человек откинул с лица локоны и возвестил:

– «Душа Природы…»

– Вы ничего не перепутали, мистер Бене? В последний раз – или в предпоследний? – это была душа Женщины. Что-то вы мудрите.

Мистер Бене не снизошел до ответа.

– «Душа Природы – холод, зной, тепло.

И прочность…»

– Нет, нет, мистер Бене! Я недостойный слушатель, равно как и мистер Виллис. Разрешите мне его у вас похитить. Он, во всяком случае, говорит прозой.

– Забирайте и делайте с ним, что хотите. Только уговор: верните мне останки. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится.

Мистер Виллис довольно угрюмо последовал за мной.

– Итак, мистер Виллис, вы хорошо себя чувствуете?

– Капитан меня огрел в ухо, и я оглох. А если кому-нибудь снова придет в голову загнать меня на мачту, придется тащить меня волоком – буду орать как резаный.

– Господи, да у вас голос наконец-то сломался! С этим надо поздравить! А что это за настроения – «на мачту не полезу»? Где ваш боевой дух?

– Да вам-то что? Это мое дело, а вовсе не ваше. Что хочу – то и говорю.

– Попрошу повежливей, молодой человек!

– С чего это? Вы тут просто пассажир. Для нас, флотских – все равно что свинья в трюме. И не обязан я перед вами стелиться. Мистер Аскью, канонир, так и говорит. «Они, – говорит, – пассажиры, только и всего. Мы, – говорит, – не пассажирское судно. И нечего обращать на них внимания, даже на таких выскочек, как лорд Тальбот» – вот как говорит.

– И все-таки я требую вежливости, мистер Виллис, хотя бы на том основании, что я постарше вас. Мне очень жаль, что вы на время оглохли, но думаю, что способность слышать к вам вернется. Боже, вон юный Томми только скривился, после того, как я его приложил. Вас, мальчишек, только и воспитывать! Все мы страдаем! Сомневаюсь, что в мире найдется хоть один школьник или гардемарин, у которого не болела бы та или иная часть тела – уж так мы устроены, молодой человек, и надо быть благодарными!

– А я не хочу никого благодарить. Я хочу домой. Если б отец не познакомился с умником с доков, который насоветовал ему, как сделать из меня джентльмена, то и сидел бы я дома, сахар развешивал да обжимался с девчонками на складе. Хорошо, что война кончилась – вот спишут эту гнилую развалину, черта с два вы меня здесь увидите!

Луна нырнула за облака. Ночь сразу же стала очень черной. Где-то над нами раздался голос Бене:

– Мистер Виллис, соблаговолите зажечь огни. Когда вы с этим справитесь, расскажите мне, что происходит за полчаса до рассвета.

– Так точно, сэр. В это время помощник боцмана…

Я схватил Виллиса за рукав и прошептал:

– За полчаса до рассвета начинаются навигационные сумерки.

– А то я не знаю! Думаете, совсем дурной?

Да, малый явно не располагал к дружескому общению. Я уж собрался отпустить его, как на шканцах появилась группа людей, среди которых был и Чарльз. На корму принесли кучу всякого добра, в том числе подвязанный к тяжелой рее парус, железную чушку (такую увесистую, что ее тащили три человека) и мотки толстенного троса.

– Эдмунд! Вы до сих пор не спите!

– Как видите. А вы – вы когда-нибудь отдыхаете? Что это у вас такое?

– Плавучий якорь.

– Никогда о таком не слыхивал.

– В шторм корабль ставят на такой якорь.

– Но они же заняли всю палубу!

– В сложившихся обстоятельствах у нас нет другого выхода. Придется перекинуть якорь через корму, чтобы проверить, как меняется ход, и не потонет ли под его весом наша старушка. Разумеется, не в эту погоду – сейчас вполне сносно! – а южнее, когда начнутся настоящие шторма.

Ношу подтащили к поручням на корме.

– Это приказ капитана?

– Нет. Такие решения я имею право принимать сам. Морское дело – древнее, обязанности распределены давно и четко. И все-таки уж пробило шесть склянок первой вахты, двенадцатый час ночи пошел, а вы все еще не в постели – почему?

– Я… Объяснение самое что ни на есть прозаическое. Мне удобно в сухой одежде, на небе луна, качка уменьшилась, ну и так далее.

Чарльз внимательно посмотрел на меня.

– Вы переехали обратно в пассажирскую каюту?

– Да.

Чарльз кивнул и вернулся к своим людям. Он проверил канат, на котором держалось все сооружение. Если заботе и предусмотрительности суждено спасти наше путешествие, то Чарльз делает все возможное! Мне вдруг ярко представились они оба – Бене и Чарльз: один блестяще впутывает нас в рисковые предприятия, другой печется о нас ежедневно и неустанно.

– Прекрасно, Робинсон. Продолжайте, – сказал Чарльз и повернулся ко мне: – Так вы идете вниз?

– А вы нет?

– О, у меня еще масса работы. Боюсь, до ночной вахты мне не лечь.

– Ну что ж, тогда я иду вниз. Доброй ночи, Чарльз.

Не очень-то уверенно я вернулся на пассажирскую палубу. На бизань-мачте, прямо над застекленной рамочкой с капитанскими правилами, горел фонарь. Под ним кто-то оставил два больших мотка каната. Я открыл дверь и вошел в конуру. Света из коридора было достаточно, чтобы разобраться внутри. Из верхнего ящика я достал огниво, ухитрился разжечь купленный у Филлипса фонарь, притворил дверь и уселся на парусиновый стул. Не было смысла скрывать от самого себя, что ощущение было такое, будто меня окунули в холодную воду – в очень холодную воду. Я раздевался медленно и осторожно, словно древний старец, а сапоги стаскивал так медленно, будто каждое движение причиняло мне боль. Наконец я остался в одной только «робе». Впрочем, существовал еще один способ оттянуть неприятный миг. Я пошел в гальюн, на правый борт, засветил голубой огонек масляного фонаря на переборке, снял брюки и пристроился на ближайшей к двери дырке. Стоило мне принять удобное положение, как дверь распахнулась, и заглянул какой-то огромных размеров старшина.

– Черт побери!

– Простите, сэр!

– Убирайтесь!

– Приказ лейтенанта Саммерса, сэр!

Он опустил конец каната в дальнее отверстие и начал трос разматывать. Я в ярости подхватил брюки, затянул ремень и вылетел наружу. В коридоре толпились моряки. Канат, разматываясь, полз у моих ног. Второй точно так же уползал в женский гальюн, по левому борту. Просто сумасшедший дом! Юный матрос, одетый вроде меня, в одну только робу, выскочил из уборной и побежал к каюте мисс Грэнхем! Да это ни в какие рамки не лезет! Я в два прыжка настиг нахала и одернул его за плечо.

– Нет уж, друг, не выйдет!

Я развернул его к себе… Бог мой! Передо мной стояла мисс Грэнхем! Даже в тусклом свете фонаря было заметно, как пылает ее лицо.

– Пустите меня, сэр, и немедленно!

– Мисс Грэнхем!

Я отдернул руку от тонкого плеча, словно коснулся змеи. Всплеск нежданной волны лишил меня равновесия. Мисс Грэнхем взялась за ручку двери. Я кувыркнулся назад, и от смертельного увечья меня спасла только пресловутая бухта каната, которая, пусть и полуразмотанная, смягчила удар. Я упал на колени и потянулся к собеседнице.

– Умоляю, мисс Грэнхем, умоляю – простите меня! Я-то решил, что вы – матрос и задумали что-то непристойное! Прошу вас, позвольте, я закрою…

– Я закрою дверь самолично, мистер Тальбот, если вы соблаговолите убрать пальцы с порога. У вас талант неожиданно валиться с ног, сэр! Конечно, я не вправе давать вам советы…

– К счастью, я падаю без вреда для себя, мадам. А совет приму с большим почтением.

Она помедлила на пороге.

– Сарказм, мистер Тальбот?

Ушиб настроения мне не улучшил.

– Почему меня вечно понимают превратно?!

Мисс Грэнхем оглянулась. Я продолжал:

– Прошу, не перебивайте, мадам. Во время долгого плавания взгляды людей на попутчиков меняются – не могут не меняться! И я вовсе не исключение. Все, что я хотел – выразить свое уважение и к вам, и… и…

– И к моим преклонным годам, мистер Тальбот?

Она повернулась ко мне. При тусклом освещении следы, оставленные временем на ее милом лице, были почти незаметны. Мисс Грэнхем улыбнулась. Прядь выскользнула из-под платка, покрывавшего волосы, и упала ей на лоб. Она подобрала непослушный локон. Игра света и тени сделала ее почти такой же молодой, как я – если не моложе! Я раскрыл было рот, но передумал и сглотнул слюну.

– Нет, мадам.

– Что ж, давайте познакомимся заново, мистер Тальбот. И правда, сейчас самое время – наше знакомство сделает вас более внимательным к тому, где и как вы падаете… Зря вы скривились, сэр! Надеюсь, если вы своими глазами увидите, к чему приводит неосторожность, вы станете более осмотрительны! Мистер Преттимен хочет видеть вас. Я… Если честно, я рекомендовала ему подумать о ком-нибудь еще, но теперь понимаю, что ошибалась.

По-моему, я засмеялся.

– Мистер Преттимен хочет меня видеть? Боже правый!

– Итак, если вы согласны, я приглашу вас к нему завтра утром.

– Конечно, я согласен, мадам. С преогромным удовольствием!

Локон снова соскользнул ей на лоб. Мисс Грэнхем, нахмурившись, вернула его на место.

– К чему так выспренне, мистер Тальбот? Или вам кажется, что с представительницами моего пола иной язык невозможен?

Я только рукой махнул. К счастью, улыбка вернулась на ее лицо.

– Не отвечайте, мистер Тальбот. Вы не обязаны. По-моему, вы меня боитесь. В глубинах вашего сознания наверняка ворочается мысль: «Гувернантка – всегда гувернантка». Что ж, виновата, сэр, простите, приседаю перед вами в книксене, как простушка-молочница.

С этими словами она закрыла дверь. Совершенно потрясенный, я остался стоять, как стоял, вцепившись в поручень. Нет сомнений – мисс Грэнхем без малейшего труда способна разобрать человека по косточкам. Зато мы возобновили знакомство – она сама сказала! Я не люблю ссор, так что перемена в отношениях принесла мне радость и облегчение. Я подошел к выходу на шкафут и выглянул наружу. Палубу заливал белесый лунный свет. Те звезды, что не затмевались луной, медленно плыли меж снастей, как серебристые светляки. Я смотрел на них, пока у меня не закружилась голова. Я заморгал и опустил глаза. По корме, вдоль лееров, матросы медленно подтаскивали тяжелый груз. Они волочили по шканцам что-то огромное, похожее на только что убитого морского зверя. Мимо пробежал Чарльз, меня не заметил и торопливо понесся вверх, следом за своими людьми. Я повернулся, дошел до каюты и затворил за собой дверь. При взгляде на свежую постель меня охватила неприязнь. Сомнений нет – возвращение сюда станет серьезным испытанием. Словно в детстве, когда я проезжал мимо кладбища на закате, а упрямый пони держался слишком близко к могилам. Вот и сейчас… Сколько бы ни твердил я ранее, что человек сам строит свою судьбу и мир вокруг, теперь я не мог противиться воздуху этой каюты, ее атмосфере, существование которой сам же и отрицал! Мне стало трудно дышать. Хорошо хоть, что сейчас тут горели не свечи, к которым я привык; вместо них на гуляющей от качки стене крепко держался яркий масляный фонарь, а вокруг шевелились словно выписанные черной тушью тени. Я прикрутил фитиль, оставив лишь слабый огонек, и решил, что не стану пока раздеваться – надо дать себе время привыкнуть, пусть эта каюта станет чуть более моей, а не их. Разве не держат обожженный палец около огня, чтобы вытянуть жар? Вот здесь сидел Колли. Вот здесь он опирался на локоть, рядом с пером, чернильницей, песочницей – здесь он познал всю глубину ужаса и горя, глубину унижения, столь мучительного, что представить его до конца просто невозможно! И если это унижение, этот душевный мрак исчез без следа, как утверждает мой рассудок, почему у меня мороз по коже? Почему каюта кажется совсем не такой, как раньше? Я стряхнул с себя морок, проворчав что-то о глупом мальчишке, излишне ранимом или, скорее, излишне бестолковом! Даже попытался улыбнуться, правда, улыбка вышла похожей на гримасу. «Разделить долю пассажиров, которые в один прекрасный день станут моими подопечными!» Надо же, какое благородство! Я поймал себя на том, что говорю вслух:

– В будущем, юноша, избегайте благородных порывов. Они как карта, взятая вслепую. Можно вытянуть все, что угодно, от джокера до…

Нет, все-таки я на редкость здравомыслящий человек.

День был долгий. Заснуть будет нетрудно. И все-таки я никак не мог заставить себя разоблачиться и нырнуть в койку. Раздетый человек беспомощен, он не может выскочить наружу, на залитую лунным светом палубу, – если, конечно, не сошел с ума. «Ладно, – подумал я. – Начнем двигаться маленькими шажками». Я улегся одетым на одеяло, и злополучный рым-болт оказался у меня перед глазами. Игра света и тени проникала и сквозь крепко зажмуренные веки, и я снова открыл глаза, решив не обращать внимания на рым-болт, а смотреть только на свежевыбеленный потолок. Тут же выяснилось, что я внимательно разглядываю изрешеченную балку и ту самую выемку, из которой что-то торчит.

Я перевернулся, лег на живот, но качка была сильной и неравномерной – постель подо мной неприятно ерзала. Я взялся одной рукой за край койки, а другой пошарил по стене. Пальцы на что-то наткнулись. Ну, конечно – рым-болт. Просто волосы дыбом! Я чуть было не вскочил, чтобы кинуться на поиски Чарльза – да кого угодно, лишь бы живого, теплого, говорящего! – но взял себя в руки и вцепился в рым-болт с силой, напугавшей меня самого. Крепко зажмурившись, я лежал в позе мертвого Колли, сам холодный, как покойник.

Оцепенение ужаса медленно, но верно сменилось обычным волнением, которое, в свою очередь, перешло в унылую, но спокойную неприязнь. Что было – то прошло. Прошло.

Из каюты Преттимена раздался стон. Я отпустил рым-болт и повернулся на спину. Простреленная балка больше не пугала меня. Глаза мои закрылись.

Не могу припомнить момент перехода от бодрствования ко сну. Скорее всего это случилось незадолго до рассвета: я впал в подобие дремы, похожей на забытье.

Он что-то говорил. Голос звучал точно издалека. Знакомый голос, прерываемый всхлипами. Я никак не мог понять, откуда он раздается. Кто это, ради всего святого?! Странное место, снова и снова озаряемое вспышками безжалостного света. Голос приблизился.

– Ты мог спасти нас!

Мой собственный голос. Я проснулся. За стеклом фонаря дрожал и прыгал огонек. Я потушил его, лег обратно, и лежал так долго-долго, дожидаясь рассвета.

 

(6)

На рассвете я оделся в задумчивости. Однако жизнь продолжается, и даже муки самопознания не могут заставить человека полностью забыть о желудке!

Пассажирский салон был пуст, если не считать тщедушной фигурки Пайка. Он сидел у окна, примостив лоб на сложенные руки. Я было решил, что он пьян, но, услышав шаги, Пайк с сонной улыбкой поднял голову и снова опустил ее на стол. Что ж, значит, не только в моей каюте трудно заснуть! Я попросил у Бейтса кружку эля – больше все равно ничего не было – и позавтракал по примеру древних. Вернулся в каюту, надел плащ и сапоги и уже намеревался выйти на палубу, но заметил, что мистер Брокльбанк занял мое любимое место: у левого борта, под вантами грот-мачты. Я уселся на стул, не снимая дождевика, и окинул взглядом небогатую коллекцию книг, стоящих на полке в ногах кровати. Вспомнив Чарльза и его подарок – матросскую робу – я потянулся за «Илиадой» и перечел в VI песне историю Главка и Диомеда. Доспехами они обменялись безрассудно, легко сменивши медь на золото. Я даже не знал, из чего сделана моя решимость поспособствовать продвижению Чарльза по службе. Несомненно, его забота обо мне – ванна и сухая одежда, словно бы он был моей нянюшкой – в наших обстоятельствах оказалась настоящим золотом! Я попытался читать, но вскоре обнаружил, что слова куда-то плывут. Неудивительно – спал я мало и беспокойно. Вспомнив, что Чарльз велел надевать плащ только при опасности промокнуть, я отложил книгу и вышел на шкафут. Мистер Брокльбанк ушел. Я устроился под вантами так, чтобы меня обдувал ветер.

Из коридора показался мистер Бене.

– Что ж, мистер Тальбот, ход держим неплохо!

– Погода по-прежнему не подходит вам для того, чтобы изуродовать… я хотел сказать отремонтировать фок-мачту?

– Пока что нет. Но ветер уляжется. К счастью, он не мешает Кумбсу в изготовлении угля.

– Погодите, сэр… Говорят, что в случае крайней опасности мачту можно и срубить…

– Вы говорили со старшим офицером!

– Я часто с ним беседую, правда, на другие темы. Нет, идея моя собственная – срубите мачту и не придется возиться с починкой гнезда. Есть у меня такая привычка – иногда думать самостоятельно.

– Неплохая привычка, сэр. Но стоит нам срубить фок-мачту, как придется рубить и бизань, чтобы сохранить равновесие. Кроме того, мачты никогда не падают так, как этого ожидаешь. Вообразите, если она склонится за борт, оставаясь связанной с судном, и потянет нас набок! Мы неминуемо перевернемся – на это хватит пары секунд. Браво за идею, мистер Тальбот, и все-таки… Нет, сэр, благодарю вас, она нам не подходит. При первой же возможности мы стянем степс и таким образом закрепим его. Потерпите еще пару вахт.

Его тон мне совсем не понравился – но что я мог поделать? В конце концов, у нас есть общий интерес…

Бене повернулся, чтобы уйти. Я поспешил за ним.

– Хотел расспросить вас, сэр, об одном случае, когда вы, и миссис Сомерсет, и мисс Чамли…

– Позже, мистер Тальбот. О, что за погода! Просто петь хочется!

Он торопливо пересек палубу и исчез в кубрике. Корабль качнуло на волне. Из коридора вышли Чарльз, старшина и пара матросов. Увидев меня, Чарльз остановился.

– Как самочувствие, Эдмунд?

– Боюсь, ночь была не из приятных.

– Выглядите бледновато. Качка?

– Нет, просто спал беспокойно.

– Вам лучше вернуться в кают-компанию.

Я почувствовал, что краснею, так как Чарльз верно угадал причину моего беспокойства.

– И стать предметом всеобщих насмешек? Никогда!

– В минуты лишений и опасности люди часто смеются над чем попало.

– То есть мы по-прежнему в опасности?

Чарльз повернулся к старшине и отдал приказ. Тот козырнул и вместе с матросами побежал, или, вернее, помчался, по палубе к баку.

– Да, Эдмунд, опасность все та же.

– Что ж, хотя бы погода радует.

– Друг мой, это всего лишь передышка, которая к тому же даст Бене возможность подготовиться к надругательству над мачтой. Мне это, кстати, совсем не нравится. Чую, ждут нас неприятности. Простите, мне пора.

– Возьмите меня с собой.

– Нет, нет. Эта прогулка не для вас.

Чарльз отсалютовал на прощание и пронесся по палубе. Леера уже не тряслись, а лишь слабо дрожали. Чарльз не уделил им ни малейшего внимания.

– Мистер Тальбот.

Я обернулся. У входа в коридор стояла мисс Грэнхем в робе и слишком больших для нее резиновых сапогах.

– Доброе утро, мадам. Чем могу служить?

– Не желаете ли пройти к мистеру Преттимену? Прямо сейчас, если вам удобно.

– Навестить мистера Преттимена? В любое время, мадам.

Она отворила скрипнувшую дверь и заглянула в каюту.

– Уснул. Это все болеутоляющие. Возможно…

Мисс Грэнхем медлила, но я не видел повода откладывать визит.

– Может быть, мне подождать внутри?

– Если хотите.

Я вошел в каюту и затворил за собой дверь. Здесь, как и везде, стояли койка, полка для книг, парусиновый таз с висевшим над ним маленьким зеркалом, откидной столик с письменными принадлежностями. Под тазом виднелось ведро, а у стола – парусиновый стул. Оригинальность мистера Преттимена проявилась в том, что он спал задом наперед – макушкой к корме, ногами к носу. Голова, таким образом, нависала чуть ли не над ведром, ради чего, возможно, он и улегся таким странным образом. Ко мне вернулись до отвращения яркие воспоминания о первых неделях плавания и об охватившей всех пассажиров морской болезни.

Преттимен спал так крепко, словно нынче утром еще ни разу не просыпался. Дух в каюте оказался спертым, как и положено в комнате больного. Свежий воздух, по распространенному убеждению, вреден искалеченному телу. Несомненно, наши леди, наверняка привычные к возне с больными детьми, не оставили страдальца немытым, но от него исходил стойкий запах, что делало приближение к нему затруднительным. Я отчетливо понял, что визит окажется не из приятных. Кроме того, странные ночные видения натолкнули меня на мысль о том, что я, сам того не желая, сею вокруг себя разрушение! Осторожно усевшись на стул, я подумал, что, может быть, именно этого хотела от меня мисс Грэнхем – чтобы я просто посидел рядом. Неприятный запах смешивался с другим, совершенно определенным запахом болеутоляющего, а точнее, маковой настойки. Неудивительно, что Преттимен спит. Одеяло было натянуто до самого подбородка. Лысая голова покоилась на подушке куда более мягкой, чем та, что была предоставлена мне. Лицо между рыжеватой бородой и редкими волосами казалось очень бледным: та самая физиономия, что так забавно багровела от злости! Сейчас эта маска из плоти и костей показалась бы непривычной любому, кто видел Преттимена ранее. Кривоватый нос торчал так далеко от вытянутой верхней губы, что его обладатель напоминал комедийного ирландца Пэдди. Широкий, крепко сжатый рот выражал решимость и гнев. Болезнь иссушила лицо, лишив его большей части комизма. Глаза, что раньше без конца вспыхивали огнем нетерпимости, глубоко запали, плотно прикрытые темными веками. Над спящими вообще легко насмехаться, – но простертое, словно на смертном одре, тело не вызывало веселья. Где же наш забавный Преттимен – самоуверенный, неистовый, все время чем-то возмущенный рядом со сдержанной невестой? Она, в свою очередь, перенесла перемену погоды без падений и неприятностей: суровая старая дева, внезапно оказавшаяся милой, благородной и – женственной! Даже сам Преттимен… Тут нас тряхнул какой-то девятый вал, судно накренилось. Раздался тот же крик, что пробудил меня в кают-компании, вопль, что погнал меня на помощь, страдальческий стон… Я вскочил на ноги, сознавая, что этого мне не вынести. Казалось, будто я приговорен сидеть в душной каюте и в бессильной ярости слушать вопли несчастного. Стоило мне взяться за дверную ручку…

– Кто здесь? – раздался слабый голос у меня за спиной.

– Это я, Эдмунд Тальбот.

Но Преттимен, похоже, снова впал в оцепенение. Я рассвирепел. Зачем я пообещал дождаться, пока он проснется? Ведь прошлой ночью обнаружилось, какое проклятие я несу в себе! Я опустился на стул. Смятые одеяла скрывали очертания недвижного тела, выделялись только ноги. Запах успокоительного усилился. Сознание вновь ускользнуло куда-то из полуразрушенного тела. Запавшие веки не трепетали. Рот приоткрылся, но более не издавал ничего, кроме вздохов.

Я откинулся на спинку стула и вновь рассмотрел Преттимена. Под плотно закрытыми веками бешено метались туда-сюда зрачки. Дыхание стало частым, одышливым. На миг мне показалось, что сейчас он откроет глаза, но он лишь забормотал во сне – неровно, отрывисто:

– …Джон Лайти – к пожизненной ссылке. Баронету Гамильтону Моултингу, полковнику легкого драгунского полка, возмещение затрат на обмундирование… Расходы докладчика в суде… Мунго Фицгенри, пожизненному чиновнику канцлерского суда, четыре тысячи и шесть фунтов…

Боже милосердный – мой кузен и этот шут? Что, черт возьми, он имеет в виду?! Я схватился за дверную ручку – и почувствовал, как она поворачивается снаружи. В каюту заглянула мисс Грэнхем.

– Еще не проснулся? – шепнула она.

– Нет.

Преттимен спросил слабым голосом:

– Летиция? Это вы?

– Это мистер Тальбот. Он пришел навестить вас, Алоизий.

– Уильям Колльер, четырнадцать лет за организацию незаконных собраний…

– Это я, мистер Преттимен, Эдмунд Тальбот. Говорят, вы хотели меня видеть? Я тут.

Мисс Грэнхем за моей спиной закрыла дверь.

– Летиция?

– Мисс Грэнхем вышла. Она считает, что вы жаждете со мной поговорить, хотя чем я обязан такой честью…

Он беспокойно завертел головой, сжал зубы.

– Я не могу приподняться.

– Не волнуйтесь. Я встану вот тут, чтобы вы меня видели.

– Сядьте, молодой человек, сядьте!

Нет сомнений – это был приказ. Я и рад бы сказать, что уселся только для того, чтобы угодить больному, но истина была в том, что тело мое повиновалось само собой, прежде чем я успел хоть что-то сообразить! Корабль вздрогнул. Преттимен застонал сквозь сжатые зубы. Пока лицо его прояснялось, я заговорил – отрывисто, раздраженный своей неожиданной покорностью:

– Полагаю, вы хотели мне что-то сообщить.

– Как вы знаете, мы с мисс Грэнхем…

Он умолк. Не знаю, что помешало ему – боль или естественное смущение оттого, что придется обсуждать столь тонкую тему с посторонним. Я решил помочь больному, тем более в противном случае наш разговор грозил затянуться до бесконечности.

– Я, как и все мы на судне, наслышан, что эта достойная леди согласилась сделать вас счастливейшим из мужей. Ее я уже, если не ошибаюсь, поздравил, позвольте же…

– Вы невыносимо велеречивы!

– Я попросил бы, сэр!

– Она согласилась выйти за меня замуж.

– Именно это я и сказал!

– Я имею в виду – тотчас! Неужели не ясно?

– У нас нет священника!

– Церемонию проведет капитан Андерсон. Вы, что, вообще ничего не знаете?

Я замолчал. Чем меньше я буду говорить, тем быстрей мы дойдем до сути, и никак иначе. Мистер Преттимен провел языком по губам и причмокнул.

– Хотите пить? Правда, здешняя вода…

На этот раз он повернул голову и внимательно рассмотрел меня – как я только что рассматривал его. Тень невеселой улыбки углубила складки вокруг рта.

– Трудно со мною, да?

Я тоже улыбнулся – сочувственно.

– Вам и самому очень тяжело, вот в чем все дело. Любой на вашем месте… Возможно, когда погода наладится, вы сможете выйти и…

– Я умираю.

– Мистер Преттимен! Перелом…

– Да прекратите вы чушь пороть! Раз я говорю, что умираю, значит, умираю, и скоро умру! – неожиданно закричал он.

Этот внезапный взрыв закончился очередным стоном, вырвавшимся из самых глубин его страдания, которое, по-моему, каким-то неосторожным жестом он навлек на себя сам.

– Мистер Преттимен, умоляю вас!

Он замолчал и затих, на лбу выступила испарина. Мисс Грэнхем заглянула в дверь. На этот раз она вошла в каюту, вытащила из-под подушки больного платок и обтерла ему лицо, на которое тут же вернулась улыбка.

– Спасибо, спасибо, – пробормотал он куда более мягко, чем говорил со мной. – Летти, не дежурьте около меня. Я чувствую себя неплохо, лекарство все еще действует. Лучше вернитесь в каюту, постарайтесь хоть немного отдохнуть. Вам это необходимо. Я не в силах думать, что вы из-за меня глаз не смыкаете.

Мисс Грэнхем взглянула на меня, улыбнулась жениху и вышла.

– Мистер Тальбот, я прошу вас стать свидетелем.

– Меня?!

– Вас и Олдмедоу. Свидетелями на моей свадьбе.

– Но это же смешно! Мы не занимаем на корабле никакого положения! Чарльз Саммерс или, скажем, мистер Камбершам… А я могу стать посаженым отцом – да кем хотите!

– Вам не надо быть посаженым отцом, им станет мистер Ист.

– Мистер Ист?! Печатник?!

– Да выслушайте же! Или вы намерены перебивать меня до бесконечности?

В голове моей роилось множество ответов, но, выбирая лучший, я упустил время. Преттимен закрыл глаза и продолжил:

– Судовые офицеры получат новые назначения. Кто знает, куда их занесет? По всему ясно, что это последний вояж нашей древней посудины. Вы с Олдмедоу останетесь в Сиднейской бухте. Неужели непонятно, мистер Тальбот? Мисс Грэнхем унаследует мое состояние, каким бы скромным оно ни было. Но без достойных свидетелей, да на расстоянии восемнадцати тысяч миль от наших насквозь продажных судей…

– Как это – продажных?! Нет, это неслыханно! Британская система правосудия…

Глаза его распахнулись.

– А я говорю – продажных! Нет, в том, что касается денег, на них можно положиться, но они продажны во всем остальном в силу своих привилегий, земельного законодательства, порочной системы судебного представительства…

Голос Преттимена поднялся до пронзительных нот. Но видно, ангел смерти подлетел к нему так близко, что он немедленно понизил тон – столь стремительно, что еще несколько минут назад это показалось бы комичным.

– Не будем углубляться в суть проблемы, Тальбот. В конце концов, я говорю с представителем… а, пустое! Итак: вы и Олдмедоу, как свидетели бракосочетания, станете гарантией того, что мисс Грэнхем унаследует все.

– Я буду рад служить многоуважаемой мисс Грэнхем любым доступным мне способом… – Я запнулся и вдруг почувствовал, что это правда. – Разумеется, сэр. Однако надеюсь, что еще многие годы…

На щеках Преттимена вспыхнули красные пятна.

– Чепуха! Мне не так уж много осталось – несколько дней, а то и часов.

– А оглашение брака?

– В наших обстоятельствах им можно пренебречь. Все, разговор окончен.

Мы помолчали. Преттимен беспокойно заерзал. Я приподнялся со стула, но он остановил меня взмахом руки.

– Это еще не все. Не люблю просить об одолжениях, но в данном случае…

– Вы имеете полное право, сэр. Ради мисс Грэнхем.

– Мистер Саммерс говорил мне, что вы, во всяком случае, стоите за «честную игру». Фраза наивная…

– Фраза хорошая, мистер Преттимен. То, что школьники зовут «честной игрой», взрослые называют справедливостью.

– Вы верите в справедливость.

Воцарилась тишина. Я поглядел на полку с книгами в изголовье. Серьезное чтение.

– Я – англичанин.

– Мисс Грэнхем одобрительно отзывалась о вашем духовном росте…

– О чем?

– Не представляю, насколько цивилизованы отношения в наших колониях, однако готов к худшему. Прошу вас проследить, чтобы ей оказали прием, приличествующий культурному обществу.

– Дружбу с ней я почту за честь, сэр. Даю слово, что приложу все усилия для ее защиты.

Преттимен слабо улыбнулся – силы оставляли его.

– Надо признать – в большинстве случаев она не так уж нуждается в защите. И все-таки иногда дамы, согласно законам Природы, находятся в невыгодном положении. Боюсь, в колониях пока не сложилось достойное отношение к женщине.

– Не могу знать.

– И еще один вопрос.

Я ждал, но мистер Преттимен сохранял молчание.

– Какой вопрос, сэр?

Он промолчал, по-видимому, испытывая какую-то неловкость.

– Может быть, помочь вам улечься поудобнее, сэр? У вас одеяла сбились…

Голова Преттимена беспокойно металась по подушке.

– Это не одеяла, это опухоль нижней части живота и верхней части бедер.

– Боже мой!

– Можно обойтись без подобных восклицаний? Так вот, меня нельзя двигать. Любое перемещение, даже в самых необходимых целях – му́ка, которая лишает меня последних сил.

Он передохнул и промолвил:

– Итак, последний вопрос. Строго между нами. Я долго размышлял и решил, что поступаю правильно. Придвиньтесь поближе.

Я подвинул парусиновый стул к койке и наклонился. Неприятный запах сделался сильнее. Не начало ли это гниения? Я мало что понимаю в подобных делах.

– У меня для вас есть бумага.

– Да что вы?

– Документ за моей подписью. Видите, в каком я состоянии – больной, умирающий. Появятся те, кто захочет опротестовать завещание – они всегда появляются. Какие-нибудь дальние родственники, которым до похорон и в голову не приходит дать о себе знать. Они могут потребовать, чтобы брак сочли недействительным по причине невозможности исполнения супружеского долга. В таком случае мисс Грэнхем ничего не получит.

Долгая пауза.

– Я не очень понимаю, что требуется от меня, мистер Преттимен.

– Я написал заявление о том, что в ходе плавания вступил в добрачную связь с невестой.

– О Господи…

– Что вы сказали, сэр?

– Ничего. Ничего.

Его голос вновь поднялся до крика.

– Неужели вы думаете, молодой человек, что предрассудки вроде свадебной церемонии имеют какую-то власть над людьми вроде нас с мисс Грэнхем?

Я открыл рот, не зная, что ответить. Ярость Преттимена оказалась столь велика, что он вновь причинил себе боль: просто-таки взвыл, словно был наказан за богохульство. Забавно – я ведь и сам скептически отношусь ко всяким формальностям, считая их обычными ритуалами поддержания порядка. Крещение, венчание и похороны – вот, собственно, и все, что отделяет человека от зверя.

Тем временем больной пришел в себя.

– В верхнем ящике лежит зеленая кожаная папка. Дайте ее мне, пожалуйста.

Я повиновался. Преттимен прижал папку к груди, вытащил сложенный и запечатанный документ и поднес его к самым глазам.

– Вот он.

– А к чему этот документ? Я с тем же успехом могу выступить свидетелем на суде и присягнуть, что вы признались мне, в каких отношениях были с упомянутой леди.

– Не верю я им – вот и все.

Я чуть было не начал читать ему мораль: хотелось выступить от лица общества, сказать что-то вроде: «Стоило подумать об этом раньше!» или «Значит, предрассудки все же имеют над вами некую власть, сэр!». Но я, как ни странно, промолчал, потому что испытывал все меньше и меньше жалости и к нему, и – в особенности – к ней. Леди, к которой я питал немалое почтение, ведет себя как гулящая женщина! Я не знал – смеяться мне или плакать. Моральное падение мисс Грэнхем и бесило, и угнетало меня.

– Что ж, мистер Преттимен, думаю, все уже сказано. Полагаю, когда придет время для полного предрассудков ритуала, меня известят?

Преттимен повернул голову и посмотрел на меня, как мне показалось, с удивлением.

– Разумеется!

Я спрятал папку в ящик и поднялся.

– Выражаю согласие хранить этот документ и при необходимости предъявить его, не читая, в оговоренных вами обстоятельствах.

– Благодарю вас.

Я коротко кивнул, прощаясь. На выходе Преттимен окликнул меня:

– Мистер Тальбот!

– Да, сэр?

– Мисс Грэнхем не подозревает о существовании документа. Хотелось бы, чтобы она оставалась в неведении так долго, как только возможно.

Я снова кивнул и буквально вывалился из зловонной конуры.

 

(7)

Я пришел в себя, пристально разглядывая лохмотья, которыми обмотался мистер Брокльбанк для прогулки по шкафуту. Понятия не имею, как я сюда попал. Студеный ветер пробирал до костей даже сквозь матросскую робу.

Есть, есть в этом союзе уже немолодых людей что-то на редкость тошнотворное! Ему, наверное, уже под пятьдесят, а ей…

– Грязь, мерзость, распутство!

Брокльбанк меня не слышал, погруженный в раздумья или, судя по выражению лица, в глубокую печаль. Я решил разобраться в себе. Почему я принял все так близко к сердцу? Зажатый в руке документ за печатью был отвратителен, но я избрал своим долгом хранить его. Я отнес бумагу в каюту и захлопнул за собой дверь. Спрятав документ в нижний ящик, я рухнул на стул с такой силой, что обладай я габаритами, к примеру, мистера Брокльбанка, то стул неминуемо бы сломался.

В дверь постучали.

– Войдите!

В каюту заглянул Чарльз Саммерс.

– Вы не заняты?

– Конечно, нет! Присядете? Пожалуйте вот сюда, на койку. Прошу прощения, Филлипс до сих пор не прибрался. И вообще – тут так грязно, запущено, страшно! Как же меня утомило наше путешествие! Все время вода, вода… Жаль, нельзя ходить по ней, как посуху! Ах да, простите, простите – чем могу служить?

Чарльз осторожно уселся на неубранной постели.

– У меня к вам предложение. Не желаете ли стать гардемарином?

– Вы серьезно?

– Скажем так, наполовину. Сейчас объясню. У нас осталось только два лейтенанта, Камбершам и Бене, и всего один мичман, способный выполнять их обязанности – я имею в виду мистера Смайлса, штурмана…

– Я никак не могу понять, что это за звание такое…

– Да, странное – он один из последних его представителей, звание присвоено ему адмиралтейством в то время, когда навигация уже переходила в руки офицеров Его Величества. Итак, он – третий помощник. Время от времени обязанности вахтенного начальника будет нести мистер Аскью. Если же и я возьму на себя несколько дежурств, мы сможем разделить их на пятерых, что устроит всех…

– Всех, кроме вас! Боже, Чарльз, да вы день и ночь на ногах! Когда вы спите? По-моему, совсем ни к чему так усердствовать.

– Нет, вы неправы. Вспомните сельских жителей и их поговорку про раннюю пташку. Итак, скажем, я отстою ночную вахту, что означает, как вы уже знаете, время между…

– …полуночью и четырьмя часами утра.

– Именно. Вахтенному начальнику положено иметь при себе рассыльного. В общем, не согласитесь ли вы отстоять со мной вахту гардемарином?

– Вы настолько мне доверяете?

– Во всяком случае, больше, чем юному Виллису. Итак – согласны?

– Разумеется! Но вы – вы прибавляете себе четыре часа работы! Это уже слишком. Впрочем, ваше предложение порядком меня приободрило.

– А вы нуждались в ободрении? Все из-за тех же опасностей?

– Опасностей? О нет! Просто мне тут… кое-что рассказали. Некая молодая особа, которая мне очень… Похоже, ей известно больше, чем следует, об одной порочной связи и… Сегодня мне поведали кое-что, натолкнувшее на разные мысли… В общем, когда приступать?

– Я распоряжусь, чтобы вас подняли без четверти двенадцать.

– Подумать только – стоять на вахте! А какие у меня будут обязанности?

– Поставлю вас курс отмечать на вахтенной доске.

– Честное слово, так я не волновался со времени нашего отплытия! «Мистер спикер, те из нас, кто нес ночную вахту на кораблях Его Величества…»

– А что, если вы проштрафитесь во время службы? Как Томми Тейлор? «Мистер спикер, те из нас, кого отправляли на топ на кораблях Его Величества…»

– Да вы, похоже, тиран!

– А как же!

– Кстати, как там Кумбс с углем?

– Угля достаточно. Капитан Андерсон ждет только, чтобы море чуть успокоилось, и тотчас отдаст приказ начать починку.

– Мне не терпится поглядеть на этот пресловутый степс.

– И зря, вам там совсем не место. Ну, готовы выслушать мои распоряжения?

– Не могу дождаться. Скажите только: вы сами верите, что погода изменится?

– Да. Скоро. Итак, днем постарайтесь отдохнуть по меньшей мере четыре часа, чтобы восполнить тот сон, что потеряете ночью. Учтите – это приказ.

– Есть, сэр!

Чарльз кивнул и вышел из каюты. Я ужасно разволновался. В его предложении было и что-то детское, когда возможность не спать всю ночь обладает невероятной притягательностью – увидеть, как один день сменяется другим, и что-то очень взрослое – приглашение в мир настоящих мужчин, которые занимаются загадочными морскими делами не потому, что им интересно, а потому что такова их работа. Повелители ночных часов. Напоминает какое-то тайное общество! Главная проблема – чем занять себя до полуночи? Я поел и покорно выслушал Бейтса, который долго рассказывал о том, что скоро всем придется сидеть на голодном пайке. В коридоре мне встретилась мисс Грэнхем, и я холодно улыбнулся ей, чего она, по-моему, не заметила. Я прилег, как говорят матросы, «придавить подушку», и проспал два часа из веленых Чарльзом четырех. Составил несколько писем. Попытался сочинить послание к мисс Чамли, один взгляд которой перевернул и мой мир, и все мое будущее, но не смог подобрать слов. Не спросишь ведь напрямую: «Неужели вы настолько испорчены?» Каждый раз, когда мне являлся ее милый, невинный образ, душа отказывалась верить в отвратительную картину, которую я себе рисовал. Да и что толку? Письмо вряд ли когда-нибудь попадет к адресату. Я попробовал написать стихи вместо письма, вспомнил о стихах мистера Бене, потом о Главке и Диомеде, просмотрел книги, заметил, что корешок «Кладбищенских размышлений» треснул, и задумался, отчего это произошло. Читал «Илиаду», пока глаза не заболели. Наконец я вытянулся на койке и заснул, да так, что старшине, присланному Чарльзом, пришлось меня не только окликать, но и трясти. Фонарь едва горел. Перед тем как выйти на палубу, я прикрутил его почти до конца.

Корабль казался призраком из серебра и слоновой кости. Шкафут превратился в бассейн лунного света, и я перешел его вброд. Луна светила в лицо. Паруса не шевелились, их белизна поражала, казалось, в самый зрачок. Наверху было полно людей – кто-то бежал к штурвалу, кто-то передавал донесения офицерам. Чарльз принял вахту у мистера Камбершама. Судовой колокол пробил восемь раз.

– Гардемарин Тальбот явился для несения службы, сэр!

– Хорошо, что вы здесь, Эдмунд. При лунном свете читать можно!

– Конечно. Огни потушены.

– Не все, только центральные. Кормовые огни всего лишь пригасили. Надо беречь масло.

Будучи не совсем законным владельцем фонаря, что горел у меня в каюте, я несколько стушевался и спросил:

– Где мы?

– Вы имеете в виду наше местонахождение? Хотел бы я вам ответить! Нет, широту мы знаем, если это вас утешит. Между прочим, Колумбу была известна только она.

– Только широта?

– Беда в том, что на хронометры – я надеюсь, вы никому не проговоритесь – полагаться больше нельзя. Во-первых, мы слишком долго в море, и они, разумеется, расстроились, а во-вторых, их недавно залило водой.

– Разве вы не перенесли их палубой выше?

Мне показалось, что Чарльз смутился.

– Я… Мы… Видимо, так и надо было сделать. Но, с другой стороны, от этого могло стать хуже. Так что придется иметь дело с приблизительно счислимой долготой.

– Счислимой приблизительно к смерти?

Чарльз коснулся деревянного поручня и тут же отдернул руку, словно обжегшись.

– Что я делаю! Взрослый человек – и такие глупые суеверия!

– Не будьте к себе столь строги, дорогой друг! Хочется постучать по дереву – стучите на здоровье!

– И то верно. Навигация – дело на редкость непредсказуемое, хотя, разумеется, и ее можно усовершенствовать. Только вот не знаю как.

– Может быть, адмиралтейству следует привлечь к работе мистера Бене? Или получше изучить работы настоятеля Свифта?

– Не знаю, при чем тут настоятель Свифт. А вот насчет мистера Бене вы угадали, даже слишком. Он уверен, что найдет долготу и без помощи трех промокших хронометров!

– Так, значит, мы заблудились!

– Нет-нет. Участок, где мы находимся, известен – миль десять в ширину и миль пятьдесят в длину.

– Это я и называю: «заблудились»!

– Что ж, вполне естественно. Когда-то и я считал так же – в бытность мою гардемарином, на первой ступеньке служебной лестницы. Звание лейтенанта в те времена казалось огромным достижением…

– Так оно и есть.

– Морское дело я изучил назубок, вряд ли нашлось бы что-то, чего я не знал бы о судовождении. Я не хвастаюсь, это правда.

– Как выражается мистер Гиббс: «Настоящий морской волк – насквозь просоленный, насквозь просмоленный».

Чарльз расхохотался.

– Ну, не совсем так. В теории и вычислениях, однако, я был слабоват. И вот однажды передо мной появился старший офицер с секстаном в руке – мистер Беллоуз его звали. Мы стояли в Плимутском заливе. Волнолом там еще не построили, и горизонт к югу был чист. Мистер Беллоуз показал, как управляться с инструментом, а затем объявил: «Что ж, мистер Саммерс, сделайте одолжение – найдите с помощью секстана, где мы будем сегодня к полудню по местному времени». «Как же это, мистер Беллоуз? – воскликнул я, думая, что он надо мной подшучивает. – Мы же тут, в заливе». «Так докажите это! – ответил он. – Секстан у вас, хронометр в рубке, а мистер Смит любезно одолжит вам карманные часы». «Но мистер Беллоуз, сэр! – упорствовал я. – Мы ведь стоим на якоре!» «Делайте, что велено», – ответствовал он и с тем удалился.

– Неужели прямо дословно запомнили?

– Да, его слова словно высекли в памяти. Вы не представляете себе, с какой осторожностью я взял драгоценный инструмент – нет, Эдмунд, даже не пытайтесь! Это был не просто секстан, это… У меня нет слов, чтобы описать свои чувства.

– Поверьте, я понимаю.

– Надеюсь. Во всяком случае, попробуйте. Высоту солнца я замерял не один десяток раз – и до полудня, и после. Я не отличаюсь особой нервической чувствительностью, Эдмунд…

– Ни в коей мере!

– Напротив, я, скорее, невозмутим. Но тогда, замечая, что измерения чуть отличаются друг от друга, я не мог сдержаться: дрожал, стучал зубами, то всхлипывал, то хихикал в голос – нет, Эдмунд, вам этого не понять.

– Вы нашли свое призвание.

– Вообразите только: я стою, снова и снова замеряя высоту солнца, а юный Смит отмечает время каждого измерения – секунды, минуты, часы, а потом и угол – секунды, минуты, градусы. Затем я… В общем, не скрою, проконсультировался со «Справочником практической навигации» Нори – я чтил эту книгу наравне с Библией.

– Верю на слово, ибо мало что понимаю.

– Так вот, вычислил я наше местонахождение – мы действительно стояли в Плимутском заливе! Отложил на карте двумя черточками (каждая в десятую дюйма длиной!) и обвел полученный крестик лучшим карандашом, какой только нашелся на судне. Когда лейтенант вернулся, я выскочил из каюты штурмана, вытянулся и отрапортовал: «Мистер Беллоуз, по вашему приказу наше местонахождение с помощью секстана, хронометра и Нори вычислено!». «Дайте-ка взглянуть, – ответил он, ныряя в каюту, где на столе была расстелена карта. – Господи, мистер Саммерс, у вас что – микроскоп? Без очков и не разглядишь! Погодите, сейчас достану». Он действительно надел очки и снова поглядел на карту. «Здесь, судя по всему, шканцы. Удивляюсь, как вы каюту не отметили. На крышу не лазили, чтобы поточней измерить?» «Нет, сэр», – отозвался я. Беллоуз пошарил в кармане и выудил огрызок карандаша толщиной в большой палец. Занеся его над картой, как кинжал, он начертал вокруг моего «местонахождения» здоровенный круг. «Значит, так – подытожил он. – Мы не в Дартмуре и не в Эддистоне, но наше расположение в пределах этого круга одному Богу известно!»

– Как жестоко с его стороны!

Чарльз рассмеялся.

– Вовсе нет. Урок неприятный, но полезный. Не так давно я повторил его для юного Томми Тейлора, который в нем явно нуждался, ибо считал, что мы должны определять широту с точностью до последней палубной доски, хотя в остальном этот юноша – тот самый морской волк, что пойдет дальше всех нас.

– Выходит, цель урока – на всякий случай быть готовым ко всему?

– Именно так. За время службы разумная осторожность всегда помогала мне выбрать верное решение.

– Так вот отчего вы не хотите чинить мачту?

– Я как раз хочу починить мачту! Если ветер мало-помалу стихнет…

– Почему мало-помалу?

– Потому что утрата ветра в штормовом море небезопасна. Корабль потеряет управление, и, поверьте, времени на возню с мачтой не останется.

– Этот лунный свет – в нем можно купаться, в нем так и тянет поплавать! Что может сравниться с луной? Природа словно убаюкивает нас, заставляя поверить в любые философические анальгетики.

– Не знаю такого слова.

– Когда же я начну изучать навигацию по звездам?

– С этим, боюсь, придется подождать.

– Тогда займусь ею на берегу. Хотя нет, там я не увижу горизонта. Что ж, придется ехать за ним к морю.

– Это вовсе не обязательно. Вы сможете определить высоту путем измерения угла между, скажем, солнцем и его отражением в сосуде с ртутью.

– А потом разделить полученное число пополам? Интересно!

– Вы сразу до этого додумались?

– Так это же очевидно.

– Юный Виллис, равно как и юный Тейлор, подобные вещи очевидными не считают.

– Мистеру Бене наверняка не нужен никакой секстан. Он использует навигационное счисление или сосуд с ртутью.

– В навигационном счислении нет ничего плохого, если знаешь, что делать. Мистер Беллоуз, когда хотел, мог говорить как по писаному, и на этот счет у него имелась своя присказка. Он заставил меня записать ее в журнал и выучить наизусть: «Куда чаще встречаются мореплаватели, которых поражает точность счисления, чем те, кого оно подвело».

– И впрямь как по писаному!

Мы прервались – пришло время бросать лаг. Это делалось каждый час, и вскоре моей почетной обязанностью стало снимать парусиновый чехол с вахтенной доски и записывать на ней результат. Очень познавательно, хотя вскоре движение это стало таким привычным, что я почти перестал его замечать. А в первый раз мы надолго замолчали – говорить больше не хотелось. Время от времени луна скрывалась за проплывающим облаком, таким прозрачным и пушистым, что оно почти не затмевало света. Я стоял на корме и глядел на след от корабля. Та здоровая штуковина, которую затащили на шканцы, лежала привязанной к поручню на корме, у правого борта. Два троса вели через гакаборт, уходя вниз, за корму. Ах, разумеется! Один ведет в места общего пользования, второй – непонятно куда. Внезапно след за кормой засиял, будто усыпанный бриллиантами. Из-за облака выглянула луна. Я вернулся на шканцы, где у трапа, ведущего на ют, стоял Чарльз. Только я хотел заговорить, как меня прервали:

– Чарльз… Что это?

– Вахтенные.

– Поют?

Теперь и я разглядел их, уже не прячущихся с подветренной стороны, а стоящих на баке у кабестана. Музыка – потому что это была именно музыка и очень гармоничная – лилась над нами: волшебная, как след за кормой или ветер, загадочная, как лунный свет. Я подошел к поручню и заслушался. Словно почувствовав благодарного зрителя, матросы повернулись – во всяком случае, мне показалось, что я вижу множество озаренных луною лиц – и пение полилось еще громче.

– Что с вами, Эдмунд?

Чарльз подошел и встал рядом со мной.

– Музыка!

– Просто вахтенные.

Пение стихло. Кто-то вышел из кубрика и окликнул матросов. Концерт завершился, но луна, звезды и сверкающее море остались.

– Удивительно, как мы умудряемся обратить все эти чудеса себе на пользу – используем звезды и солнце, словно дорожные указатели!

– Никто не в силах заниматься этим, не думая о Творце, – тихо, даже смущенно отозвался Чарльз.

Луну снова поглотило облако. Вода и корабль потускнели.

– Довольно простодушный вывод. Когда я смотрю на часы с репетиром, я не всегда вспоминаю о том, кто их изготовил.

Чарльз повернулся ко мне. Лицо его скрывала маска лунного света, как, судя по всему, и мое. С подобающим вопросу благоговением он ответил:

– «Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил…».

– Да это же поэзия! Сам Мильтон не сказал бы лучше!

– Вообще-то псалмы написаны прозой.

– И все-таки мысль, выраженная стихами, кажется более важной и правдивой, чем, скажем, выкладки вашего любимого Нори.

– Вы слишком умны, Эдмунд.

– Я вовсе не собирался… Ох, какой же я невежа! Простите!

– Вы меня вовсе не обидели, ни в коем случае. И все-таки между часами и звездным небом есть некая разница.

– Да, да. Вы правы. Мне только дай повод поспорить – один из самых мерзких плодов подобающего джентльмену образования. Стихи сами по себе чудо – так же, как и проза, да так же, как и все на свете! – это я привык думать о поэзии, как о развлечении. А ведь она шире, гораздо шире. О, Чарльз, Чарльз, как же глубоко, безнадежно, отчаянно я влюблен!

 

(8)

Чарльз Саммерс хранил молчание. Лунные маски, скрывавшие наши лица, сделали мое признание неминуемым и несложным. Оно просто вырвалось наружу без всяких усилий с моей стороны.

– Вы молчите, Чарльз. Я раздражаю вас? Простите, что смешал обыденные вещи с тем, что происходит вокруг, с вашими разговорами о религии, которая, без сомнения, очень важна для вас. Терпение, с которым вы слушаете меня, удивительно. Вы очень добры.

Старший офицер отошел к штурвалу, поговорил о чем-то с рулевыми и долго всматривался в нактоуз – ящик для судового компаса. Я забеспокоился, что чем-то задел его, но через несколько минут он вернулся.

– Это, верно, юная леди с «Алкионы»?

– Кто же еще?

Чарльз, казалось, погрустнел.

– Действительно, кто же. Она, несомненно, столь же добродетельна, сколь прелестна…

– Не говорите о добродетели с такой тоской! Я и без того не знаю – радоваться мне или грустить.

– Не понимаю.

– Вышло так, что некие лица замешаны в прелюбодеянии… А она, Марион Чамли, стояла на страже, все видела, слышала, знала… Нет, просто сердце разрывается!

– Не хотите же вы сказать…

– Если она помогала им, пусть и косвенно, то это предполагает такие стороны ее характера, которых я не заметил при общении с нею. Кроме всего прочего, путь мне лежит в Сиднейскую бухту, а ей – в Калькутту! Вряд ли можно оказаться дальше друг от друга. Нет, вы просто не понимаете, что это такое…

– Да, я ее видел. Во время бала, когда вызвался отстоять вахту – я же не танцую.

– И что?

– А что вы хотите услышать?

– Сам не знаю.

– На другой день, утром, она стояла у борта «Алкионы» и смотрела в сторону нашего корабля так, будто видела, что тут происходит. А вы лежали в горячке, без сознания. Она думала о вас.

– С чего вы взяли?

– А о ком же еще?

– О Бене.

Чарльз только отмахнулся.

– Не смешите меня.

– И все-таки, кто вам сказал, что обо мне?

– Никто. Сам знаю.

– Вы просто хотите меня успокоить!

– Значит, вот она, – с усмешкой в голосе начал перечислять Чарльз, – та самая «юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богата, красивая…»

– Неужели я это говорил? Да, действительно, до встречи с Марион я так и рассуждал – расчетливо до омерзения. Вы наверняка меня презираете.

– Нет.

Он подошел к поручню и стоял, всматриваясь в море.

– Луна заходит.

От бака опять послышалось пение, тихое, чуть слышное. Почти шепотом я промолвил:

– Наверное, до конца дней своих запомню ночные вахты. Буду вспоминать остров лунного блеска, время признаний, которые делают друг другу люди со странными, нездешними лицами – лицами, что не доживают до дневного света.

Чарльз не отзывался.

– Подумать только, – продолжил я, – если бы Деверель тогда не спустился выпить, с мачтами ничего бы не случилось, и Марион так бы и прожила всю жизнь, не встретив меня!

Он коротко хохотнул.

– Вы оба не встретили бы друг друга. Нет, похоже, прежний лорд Тальбот до сих пор с нами.

– Вы смеетесь надо мной, что ли, там, в потемках? Да нет, конечно, – мы вполне могли встретиться и раньше, в чьей-нибудь уютной гостиной. А вместо этого… Возможно, она вернется в царство девичьих грез – до тех пор, пока кто-нибудь еще…

– Она никогда вас не забудет.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Нет, серьезно. Я знаю женщин.

Теперь засмеялся я.

– В самом деле? Откуда же? Вы же настоящий морской волк, овладевший искусством мореплавания, познавший корабельное дело!

– Суда – они как дамы, да будет вам известно. Я понимаю женщин: их податливость, мягкость почти восковую – а более всего их страстное желание отдавать, дарить…

– А как же мисс Грэнхем, к примеру, или миссис Брокльбанк! Разве не встречались вам синие чулки? А изменчивые, капризные проказницы?

Чарльз помолчал, а потом произнес так удрученно, будто я победил его в серьезном споре:

– Наверное, нет.

Он отошел – пришло время измерить скорость.

– Пять с половиной узлов. Запишите, Эдмунд.

– Мои воспоминания о наших странствиях – если, конечно, доведется выжить – всегда будет скрашивать мысль о том, что мы сторицей вознаграждены за все выпавшие нам невзгоды и испытания.

– Как бы то ни было, полпути вы прошли и без помощи этих наград.

– Однако же, какое бесцеремонное замечание!

Чарльз отвернулся. По всей видимости, дела службы занимали его куда больше, чем мои. Заверещала боцманская дудка, забегали матросы. Из кубрика явилась следующая вахта под началом штурмана мистера Смайлса, рассыльным при котором состоял Томми Тейлор, зевающий как кот. Чарльз по всем правилам сдал вахту. Вахтенные рассыпались по палубе – кто к штурвалу, кто на ют, кто на верхнюю палубу. Подвахтенные, в свою очередь, исчезли в кубрике. Раздались четыре сдвоенных удара судового колокола.

Чарльз вернулся ко мне.

– Что ж, гардемарин Тальбот, вы свободны до полуночи.

– Тогда спокойной ночи или же доброго утра. Я запомню эту вахту на всю оставшуюся жизнь – лет на пятьдесят, не меньше!

Чарльз рассмеялся.

– Посмотрел бы я на вас, отдежурь вы так года два!

И все-таки прав был я, а не он.

Я направился в каюту – меня сморила внезапная сонливость, и зевал я не хуже Томми Тейлора. Фонарь мой то ли погас, то ли выгорел дотла. Продолжая в уме разговор с Чарльзом, я в полной темноте кое-как сбросил дождевик, стянул сапоги и упал на койку, задев какой-то рым-болт. Я сонно выругался и погрузился в крепкий, без сновидений, сон.

Прошло немало дней, прежде чем я сообразил, что, собственно, случилось. Чарльз, беспокоясь обо мне, принял на себя бремя ночных вахт – отчасти и впрямь для того, чтобы помочь другим офицерам, но в большей степени затем, чтобы избавить меня от ночных кошмаров в жуткой каюте! Он сделал это так же просто и непринужденно, как недавно снабдил меня сухой одеждой. Необыкновенный человек – чувствуя расположение к себе, он откликался на него с той щедрой деликатностью и теплотой, какие я встречал до сих пор только у Добби, нашей гувернантки. Забота о пассажирах была у него в крови, он умудрялся проявлять ее ненавязчиво, в мелочах. Целая наука, настоящий талант подмечать такое: устранять досадные недоразумения, поддерживать в приятных мелочах, маневрировать и строить планы, почти незаметные для остальных, хотя внимательный адресат рано или поздно о них все-таки догадывался. «Странная особенность для боевого офицера-моряка», – подумал я. С другой стороны, вспомнились его слова, что корабли, мол, как женщины… Большую часть жизни Чарльз опекал корабль, как верный муж, заботясь о судне и в порту, и в открытом море, рачительный и экономный, как лавочник!

Уже давно рассвело, а я все спал – в мою темную конуру солнечный свет не заглядывал. Проснулся я оттого, что Филлипс настырно тряс меня за плечо.

– Убирайтесь. Оставьте меня в покое.

– Сэр! Поднимайтесь! Сэр!

– Да какого дьявола вам надобно?!

– Вставайте, сэр. Вас капитан требует.

– Зачем?

– У них там свадьба сегодня.

Свадьба в открытом море! Такое событие не может не вызвать сплетен, тем более на корабле. Пересудами сопровождалась даже помолвка. А уж теперь! Самый нелюбопытный читатель, и тот подумает: «Что это они – подождать не могли?» Следующей его мыслью будет: «А! Выходит, не могли?!» Однако все на корабле прекрасно знали, что жених, весьма уважаемый на нижних палубах, умирает, так что ситуация к сплетням не располагала. Правда, в пассажирском салоне, по моим сведениям, к Преттимену относились с легкой симпатией или вовсе безразлично. Мисс Грэнхем же в своей жизни претерпела серьезные испытания. Она росла без особых печалей, пока смерть отца, каноника Грэнхема, не вынудила ее принять манеры и обличье гувернантки. Брак с человеком, еще менее стесненным материально, чем каноник англиканской церкви, позволил ей расстаться с надоевшей личиной. Хотя что толку судить о чужих мыслях и побуждениях? На первый взгляд мисс Грэнхем казалась женщиной достойной и умной, но суровой и аскетичной. Впрочем, совсем недавно обнаружилось, что ей свойственно человеческое тепло – открытие столь же неожиданное, сколь и приятное. Именно потому меня ранила мысль о том, что она раньше времени уступила заигрываниям жениха. Я впервые встретил леди, которая продемонстрировала положенное ей достоинство и благородство, и что же? Меня постигло жестокое разочарование. В любом случае эта свадьба не располагала к веселью – скорее к слезам, что так часто готовы проливать женщины.

Постараюсь, как смогу, описать памятное событие. Что-то вроде записок капитана Кука, хотя участниками стали не чернокожие дикари, а белые люди, некоторые из них даже дворяне. Похоже, все на корабле стремились открыто продемонстрировать хотя бы часть истинной природы человека: его врожденные предрассудки, его любовь к церемониям и его откровенную радость при праздновании настоящей причины бракосочетания – стремления к продолжению рода, победы животного начала в человеке!

Итак, постараюсь быть точным. Женщине в таких делах отводится более серьезная роль, чем мужчине. Ранним утром к мисс Грэнхем явились миссис Ист, миссис Пайк и миссис Брокльбанк. Как мне доложили, дамам удалось отговорить ее от матросской робы. Женская половина судна пребывала в твердой уверенности, что для будущего жертвоприношения невеста должна быть одета надлежащим образом. Вопрос спорный. Жених умирал и – несмотря на то, что дамы этого не знали – жертва была уже принесена. Как бы то ни было, кругом кипели обсуждения и раздавались шутки: иногда довольно смелые, если не сказать вульгарные. Дальше всех зашел мистер Томми Тейлор. Рассуждая о медовом месяце, на самом деле по многим причинам невозможном, он произнес голосом тихим, но прерываемым взрывами дикого смеха, похожего, как обычно, на хохот гиены. Я написал: «как обычно», но с течением времени мальчишеское в Тейлоре проявлялось все меньше, а вот звериное, гиенье – все больше… Впрочем, я отвлекся. Итак, Томми заметил – между прочим, в присутствии одной из дам, – что мисс Грэнхем станет похожа на адмиральские канты. Подвергнутый тщательному допросу – в чем же тут сходство, признался, что леди точно так же «фигурно закрутят и уложат». Кипя от возмущения, я счел своим долгом отвесить ему такую затрещину, от которой в голове у него загудело, а глаза, как я с удовольствием заметил, сошлись у переносицы не меньше, чем на минуту.

В коридоре собралось живописная и впечатляющая компания. Целая процессия переселенцев явилась в обыкновенно закрытый для них отсек. Без всякого приглашения они смешались с пассажирами. Мистер Брокльбанк нацепил розовый галстук и избавился от своей накидки. Мужчины щеголяли розетками в петлицах, явно сохранившимися еще с бала. Женщины принарядились и выглядели, во всяком случае, опрятно. Я, понятное дело, тоже облачился в подходящий случаю костюм, а Боулс и Олдмедоу никогда их и не снимали. Тщедушного мистера Пайка нигде не было видно. Настроение у всех было самое радужное.

Все изменилось, словно новобрачным улыбнулись небеса! Все зашумели с новой силой. Вахтенные на палубе стащили парусиновый чехол и деревянный щит с застекленного потолка. Сумрак сменился рассеянным дневным светом, словно в старой деревенской церкви. Уверен, свет этот оживил множество воспоминаний о родных местах и вызвал столько же улыбок, сколько и слез.

Пробило шесть склянок – утренняя вахта. Из каюты Преттимена вытащили парусиновый стул. Шум внезапно стих. Появился капитан Андерсон, мрачный как всегда, если не мрачнее. За ним семенил Бене, держа под мышкой огромную книгу в коричневом переплете – судовой журнал. Капитан надел ту же парадную форму, в которой обедал на «Алкионе». Я тут же представил себе, как Бене (образцовый флаг-адъютант!) нашептывает ему: «По моему скромному разумению, сэр, парадная форма будет очень кстати». Бене тоже был в парадном и, судя по рассеянному взгляду, сочинял для невесты любезное поздравление в стихах. Беспомощный жених, разумеется, оставался в постели. Капитан вошел к нему в каюту.

Появилась мисс Грэнхем – в белом! Возгласы, перешептывания, снова тишина. Платье, возможно, было ее собственным, а вот фата раньше служила вуалью миссис Брокльбанк. Я был в этом уверен, потому что следом за невестой из ее каюты – и как они только там помещались?! – вышли миссис Ист, миссис Пайк и, разумеется, миссис Брокльбанк. Мисс Грэнхем с достоинством прошествовала от своей каюты к каюте Преттимена, несмотря на то, что ей для этого пришлось держаться за поручень. Женщины приседали в реверансе, мужчины кланялись или отдавали честь. Невеста переступила через порог и вошла в каюту жениха. Бене остался снаружи. Мы с Олдмедоу протолкались к двери. Бене невидящим взором вперился в спину мисс Грэнхем. Я подергал его за рукав.

– Будьте так любезны, разрешите свидетелям пройти.

Лейтенант подвинулся, толпа загомонила и смолкла. Мисс Грэнхем стояла у койки, на уровне плеч Преттимена, и тут мне в голову пришла простая мысль – настолько простая, что, видимо, никто об этом не подумал. Преттимен по-прежнему лежал головой к корме!

Мисс Грэнхем откинула вуаль. Как правило, невеста стоит не лицом, а спиной к собравшимся. Впрочем, все происходившее выходило за рамки привычного. Лицо мисс Грэнхем горело, по-видимому, от смущения. Во всяком случае, на румяна было непохоже.

Подошло время описать несколько потрясений, которые испытал в тот день Эдмунд Тальбот. Во-первых, откидывая фату, невеста подняла голову. Качнулись гранатовые серьги – именно их надела Зенобия Брокльбанк на свидание со мной. Вспоминать об этом удовольствия не доставляло. Я словно наяву увидел, как тонкие цепочки подрагивают в ушах хозяйки, охваченной порывом страсти. Было от чего смешаться, но общая атмосфера некой фривольности помогла справиться с ситуацией, которую я счел довольно забавной.

В руках мисс Грэнхем крутила букет. Подружек у невесты не было, вручить его было некому: единственной подходящей кандидатурой могла бы стать мисс Брокльбанк, сидевшая у себя в каюте. Букет был настоящий, в отличие от искусственных розеток, что надели некоторые из собравшихся. Живые цветы и зелень! Я точно знаю, потому что мисс Грэнхем покрутила головой и, не найдя подружек, сунула букет мне! Общеизвестно, что ждет счастливицу, получившую букет невесты. Олдмедоу кашлянул, а в толпе захохотали. Я вспыхнул не хуже мисс Грэнхем. Сжав кулак, я ощутил прохладу и свежесть настоящих цветов и листьев – не иначе как из капитанской оранжереи! Наверняка и тут работа Бене: «Смею почтительно заметить, сэр, экипаж и пассажиры будут весьма восхищены, если вы осчастливите невесту отборным экземпляром флоры из вашего сада!»

Следующее и последнее потрясение ожидало всех, кто слышал в тот день капитана. Он раскрыл молитвенник, откашлялся и начал:

– Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…

Боже правый – заупокойная служба! Лицо мисс Грэнхем, женщины образованной, мгновенно побелело. Не помню, что сталось со мною, знаю только, что, когда я в следующий раз поглядел на букет, тот был грубо смят. Если за первыми словами Андерсона последовали и другие, я не расслышал их за вскриками и истерическими взвизгами толпы, за шорохом, с которым снова и снова крестились ирландцы. Бене выступил у меня из-за спины, я задвинул его обратно. Капитан Андерсон порылся в молитвеннике, открывшемся на столь страшной странице, уронил его, поднял, перелистал заново. Руки его, привычные ко всем невзгодам, дрожали. Стоит задеть самые глубинные струны нашей натуры, и нас охватывает страх.

– Возлюбленные братия! – начал он твердым, яростным голосом.

Потребовалось время, чтобы поставить на ровный киль перевернутый кораблик свадебной церемонии. Мистер Ист, бормоча извинения, протиснулся между мной и Андерсоном и взял невесту за руку. Бене попытался было пробраться в каюту, я придержал его, но он прошипел:

– У меня кольцо!

Дело было сделано. Вправду ли на лице невесты, которую буквально передали из рук в руки, мелькнула легкая тень презрения? Мне, верно, показалось. Собравшиеся, как могли, соблюдали спокойствие. Возражений ни у кого не нашлось, холостяк и незамужняя девица отныне принадлежали друг другу в глазах света и получили право делать друг с другом, что им заблагорассудится. Андерсон не поздравил жениха, не пожелал счастья невесте. «В его упущении, однако, есть здравый смысл», – думал я, видя, как мало радости свадьба принесла новобрачным. Капитан склонился над откидной доской и занялся формальностями: открыл судовой журнал, поставил под бумагами свое имя, передал журнал больному. Бедному Преттимену пришлось расписываться вверх ногами. Мисс Грэнхем, в отличие от большинства взволнованных невест, начертала свое новое имя – Летиция Преттимен – твердо и уверенно. Я вывел свою подпись. Олдмедоу расписался рядом со мной. Капитан передал документы невесте с таким видом, словно вручил ей квитанцию. Он буркнул что-то жениху, кивнул окружающим и удалился, сжимая судовой журнал, который отныне был украшен не совсем обычной и даже в чем-то комичной записью.

Церемония подошла к концу. Я негромко поздравил мисс Грэнхем и коснулся ледяной руки Преттимена. Мимо его закрытых глаз стекали ручейки пота. Я вспомнил о своей великой идее облегчить положение несчастного, но не успел открыть рот, как почувствовал дружеский толчок в спину. Оказывается, я стоял на пути пробиравшихся вперед Бене и Олдмедоу. Я возмущенно обернулся – непонятно отчего, но мне хотелось затеять ссору. Толпа вливалась внутрь; чтобы отойти от койки, понадобились немалые усилия. Все, чего желали неискушенные в свадебных церемониях гости – так это коснуться руки умирающего. Первый даже попытался ее поцеловать, но был остановлен его слабым вскриком:

– Нет-нет, мой добрый друг! Мы тут все равны!

Я вырвался наружу, мечтая о глотке воздуха, и обнаружил в руке смятый пучок цветов и листьев. Один цветок поразил меня своей необычностью – по-моему, это была орхидея. Я вышел наружу, чтобы выбросить букет, но не смог. Из каюты Преттимена показался Филлипс.

– А, Филлипс! Поставьте вот это в воду. И отнесите в каюту мисс… миссис Преттимен.

Он хотел было возразить, но я прошел к себе, захлопнул дверь, переоделся в робу и сел за откидной столик – сам не знаю зачем. Потом я порылся на полке в поисках книги, полистал, поставил назад и, не раздеваясь, улегся на койку, ничего не делая, ни о чем не думая.

Слова закрутились в голове – странные, будто на незнакомом, иноземном наречии, на китайском или на хинди: «…не думая, не думая, думая, думая, думая…». Я расхохотался в голос: что-то вроде истерики – звук исходил из легких сам собой. Чарльз уверял, что мисс Чамли никогда меня не забудет. И вот мисс Грэнхем – миссис Преттимен – дала мне знак! Кинула букет! Следующая свадьба – моя!

Я лежал на спине. Слезы струились в уши и окропляли подушку.

 

(9)

Неожиданно я… заснул. Причиной стало редчайшее в нашем мирке явление. Все на корабле живут в окружении разнообразных звуков: бесконечный плеск моря о переборку, скрип корабля, топот, боцманская дудка, грубое проклятие где-то вдалеке, поскрипывание и постукивание такелажа, стоны шпангоутов и довольно частые в это время ссоры и крики – хорошо, если не драки. Так вот: заснуть мне помогла всего-навсего тишина! Возможно, в нашей части корабля людей слишком утомила недавняя свадьба, хотя ручаться не берусь. Чарльз решил дать матросам «оклематься», оставив на вахте только самых необходимых. Остальные, как водится, тут же завалились спать. Я последовал их примеру.

Разбудил меня лязг железа – Девереля заковывали в кандалы! Я подскочил и только тогда понял, что грохот раздавался откуда-то с носа: наверное, Кумбс возился в кузнице. Самое время! Заснул я одетым, так что живо соскочил с койки, натянул сапоги и вылетел на шкафут. Вокруг расстилались лазурные шелка моря; затянутый легкой дымкой солнечный диск напоминал, скорее, луну. Ни ветерка. Бене и капитан дождались-таки мертвого штиля! Я сбегал в каюту за фонарем, зажег его и прикрутил почти до конца. Преодолел несколько трапов – мимо кают-компании старших офицеров, и снова вниз, к кают-компании младших. В первый раз на моей памяти помещение опустело, если не считать дряхлого гардемарина Мартина Дэвиса, который бездумно улыбался из гамака. Я невольно улыбнулся в ответ и двинулся дальше, в самое чрево корабля. Пришлось прибавить свет. Становилось сыро, ноги скользили – хорошо хоть качки не было. Даже вечно танцующие фонари здесь висели неподвижно, и я спокойно пробирался между сложенными по обеим сторонам прохода припасами. Я видел то, что раньше мог только обонять, слышать или осязать: огромная колонна швартовного шпиля, неяркий блеск двадцатифунтовой пушки, одной из тех, что «с дульными пробками, смазанные, закупоренные, в трюм спущенные», а за этими, как сказали бы непосвященные, «железными штуковинами» снова вода и гравий, которым засыпано днище. С обеих сторон высились неровные деревянные стены, у которых громоздились мешки, коробки, ящики всех форм и размеров; над головой что-то болталось – в темноте и тесноте даже и не поймешь, что именно; между стенами тянулся узкий, выложенный досками проход вдоль всего кильсона. Справа виднелась лесенка – вход наверх, в укромное убежище мистера Джонса, которое служило ему и спальней, и гостиной, и даже кабинетом! Не обратив на нее особого внимания, я проследовал дальше, к громадине грот-мачты и помпам…

– Стой! Кто идет?

– Какого черта?

– Боже мой, лорд Тальбот, то бишь мистер Тальбот, сэр! Что вы тут делаете, сэр? Я ведь вас чуть байонетом под дых не ткнул, прошу прощения, сэр.

– Я хочу пройти в носовой отсек трюма.

Сверху послышался какой-то грохот.

– Хочу пройти дальше! – проорал я.

– Пускать не приказано, сэр! Простите, сэр! – крикнул в ответ капрал.

Грохот на мгновение смолк.

– Слушайте, там должен быть старший офицер, спросите у него!

Унтер-офицер задумался. Капрал оказался посмышленее и отрядил одного из бывших с ним рядовых доложить о моем появлении Чарльзу. Парень вернулся с вестью, что придется подождать, что меня вовсе не огорчило. Я прислонился к ближайшей опоре – понятия не имею, что это было – с видом как можно более беспечным. Заодно и фонарь задул. На него, похоже, никто не обратил внимания.

Впереди слышался шум, виднелся свет – судя по всему, дневной. Видимо, ради важной операции люки раздраили. Поблескивали и другие вспышки – красноватые, дымные. Вспыхивали искры. Шум превратился в равномерное постукивание по железу, точно корабль пытались подковать. Дым, пламя, удары молота словно перенесли меня в конюшни, воскресили в памяти стойла, сбруи, лошадей, жар кузнечного огня! Наваждение прошло, как только звук сменился другим – глухим стуком деревянной колотушки по дереву же. Вглядываясь в пятна света и с глупейшим видом задирая вверх потухший фонарь – невозможно не поднимать фонарь, когда пытаешься что-то рассмотреть, – я наконец-то разглядел сооружения, призванные остановить движение мачты. Толстенные канаты тянулись от степса к рым-болтам в стенах. Деревянные балки торчали под самыми разнообразными углами и стопорили мачту. Внезапно стук прекратился. Одна из балок обвалилась с ужасающим грохотом. Происшествие напугало не только меня: вокруг мачты поднялся возмущенный шум, который был с легкостью перекрыт знаменитым рыком капитана. Я обрадовался, так как это значило, что Андерсон осведомлен о происходящем. Тут же – под еще более яркие вспышки и сильный стук – обвалилась вторая балка, на этот раз под нее явно подложили что-то мягкое, так как страшный грохот не повторился. Долгое время ничего не происходило. Вспышки становились то ярче, то слабее, а потом и вовсе потухли.

Послышался какой-то стонущий визг, словно трение металла о металл. Он повторялся раз за разом – и вдруг наступила тишина. Потемнело.

Бам! Наверное, это звенит, сжимаясь, металл. Прозвучал металлический визг, звон раздался снова.

Вокруг мачты закричали, и вновь крики оборвал рык капитана. Теперь я даже разглядел Андерсена – вон, вон, голова в треуголке! Он стоял около шпора, или основания, или как его там, и как только повалилась последняя балка, гаркнул, заглушая грохот:

– Молчать!

Бам!

Бам-м!

Бам-м-м!

Тишина.

– Продолжайте, мистер Бене, продолжайте, – скомандовал капитан уже спокойней.

– Что думаете, Кумбс? – поинтересовался Бене.

– Надо б малость погодить, сэр.

Опять тишина. Следом – стон металла, оглушительный скрежет и треск мачты.

И снова Бене:

– Воды. Быстро, бегом!

Яростное, зловещее шипение, огромные клубы белого пара…

Наступила пауза, которой, казалось, конца не будет. Пар поднялся кверху и растаял. Заскрипела, застонала мачта.

– Отлично, ребята. Продолжайте.

Один за другим заскользили по трапам темные силуэты матросов. Капитан заговорил нарочито громко:

– Что ж, мистер Бене, вас можно поздравить. Вы у нас изобретатель. Вы тоже, Кумбс.

– Благодарствую, сэр.

– Я впишу ваши имена в судовой журнал.

– Весьма признателен, сэр.

– А вы, мистер Саммерс, ступайте со мной.

Я увидел, как две темные фигуры карабкаются по трапу у самой фок-мачты. Ко мне подскочил матрос.

– Мистер Бене велел передать – можно пройти, сэр.

– Ах велел? Да неужели?

Я прошел к мачте и огляделся. Бене встал рядом. Даже в полутьме было заметно, каким победным восторгом светится его лицо – я такого еще не видел. С нескрываемым любопытством я взглянул кругом. Без сомнения, операция прошла удачно. Что же именно сделали? Гигантский цилиндр мачты спускался сквозь потолок и, казалось, входил в деревянный куб. Поскольку диаметр самой мачты составлял около ярда, можно было рассчитать примерный размер степса, или основания, на которое она опиралась. Похоже, длина стороны куба не меньше двух ярдов. В жизни не видывал такого огромного куска дерева! Он, в свою очередь, покоился на кильсоне – продольном брусе, который тянулся во всю длину судна, над килем. Прямо перед собой, на задней стороне степса я увидел железную пластину с торчащими из нее прутьями. Так вот они – те самые балки, которые раскалили докрасна или добела в этом царстве дерева, готового в любую минуту вспыхнуть, словно трут, превратив корабль в громадный костер. На поверхности больше не было видно трещины, возникшей из-за колебаний мачты. Она закрылась, да больше, чем закрылась! Боже правый, остывающее железо стянуло гигантский кусок дерева с такой силой, что древесина пошла мелкими параллельными морщинками. Потрясающе! С губ сорвалось восклицание:

– Господи! Боже милостивый!

Выражение лица мистера Бене не изменилось. Он не отводил взгляда от металлической пластины, напряженно повторяя:

– Вуаль скрывает образ твой, то лед и свет, то зной и мрак…

Его голос затих и истаял. Он словно бы наконец-то заметил меня – мне даже показалось, что он не притворяется. Лицо приобрело человеческое выражение.

– А, мистер Тальбот! Вы понимаете, что перед вами?

– Предполагаю, что на другой стороне степса находится точно такая же пластина.

– Да, и балки соединяют обе.

– А что, если дерево занялось изнутри?

– Ну, это ненадолго, – беззаботно махнул рукой Бене.

– Вы что, решили изжарить всех заживо, не дожидаясь, пока нас прикончат другие несчастья? Или, напротив, держали эту идею в запасе на случай, если мы успешно справимся с бедами?

Бене снисходительно хохотнул.

– Да успокойтесь вы, мистер Тальбот! Капитан Андерсон тоже опасался пожара, но мы с Кумбсом убедили его с помощью модели. Желоба в дереве намного шире балок. Воздух туда не попадает. Как только выгорит весь кислород, железо остынет, и стенки желобов покроются всего-навсего слоем угля. Заметили вы зато, с какой силой мы имеем дело?

– Она внушает ужас.

– Бояться тут нечего. Столь прекрасное зрелище – большая редкость. Мачта выпрямилась за считанные минуты!

– Значит, можно ставить паруса и на фок-мачте, и на бизань-мачте. Скорость увеличится, и мы прибудем раньше.

– Наконец-то начинаете соображать, – ласково улыбнулся Бене.

У меня на кончике языка вертелся колкий ответ, так как снисходительность лейтенанта действовала на нервы, но в этот самый миг из недр дерева или металла раздался скрежет, заставивший меня вздрогнуть.

– Что это?!

– Что-то хрустнуло. Не важно.

– Ну да, разумеется.

Мой сарказм пропал даром.

– Железо остывает, как и задумано, отсюда и звуки… Покров скрывает образ твой, то лед и свет, то зной и…

Стало ясно, что мистер Бене к беседе не расположен. Я нечаянно притронулся к металлической пластине и тут же отдернул руку.

– Дерево горит изнутри!

– Нет-нет. Места там достаточно. Так, первая строка – тетраметр. Какого черта я решил, что это ямбический пентаметр?! Стопы не хватает. Да и непонятно, как дальше рифмовать… Непонятно, потому что с олицетворением Природы и упоминанием мрака и света все стихотворение приобретает оттенок платонизма, который здесь совсем нежелателен…

– Мистер Бене, я понимаю, что такое совокупные муки творчества, мореплавания и инженерного дела, но буду весьма признателен, если мы вернемся к нашей давней беседе. Хотя и не принято проявлять интерес к личным делам посторонних, но, говоря о вашем пребывании на «Алкионе», когда вы водили знакомство с мисс Чамли…

Но этот безумец снова забормотал:

– «Враг»? «Стяг»? Нет, это неточные рифмы. Или «брак», «чердак»? О, как невыносимо простонародно, как вульгарно! А почему бы не «…то зной, то лед, то мрак, то свет»…

Бесполезно. Железо опять зазвенело, ему отозвалось глухое эхо. Я вскарабкался по трапу к дневному свету, вылез на палубу и увидел, что солнце полностью закрыто облаками, а по морю гуляет нешуточная рябь. Передняя часть шкафута была запружена народом. У поручня по левому борту столпились солдаты Олдмедоу с кремневыми ружьями, что прозывались «Браун Бесс». Олдмедоу швырнул пустую бутылку как можно дальше в воду, и один из солдат выстрелил в нее со страшным дымом и грохотом. Взметнулся фонтан морской воды. Это вызвало взрыв ужаса и восхищения у барышень, которые собрались неподалеку, глядя, как бутылка уплывала все дальше и дальше. Мы движемся! Ветер наполнил гроты. На фок-мачте ставили паруса. Олдмедоу кинул вторую бутылку – снова выстрел и фонтан воды. Я предложил привязать к бутылке веревочку, чтобы бутылок не тратить, но Олдмедоу мое предложение не принял. Постоянное общение с невежественной солдатней дурно отразилось на его поведении и манерах. Пассажиров видно не было. Очевидно, они решили, что лучший способ переждать этот спокойный, даже скучный отрезок пути – мирно уснуть в своих койках.

В лицо подул легкий бриз. Я вернулся в пассажирский коридор и заглянул в салон. За столами никого – даже Пайка не видно.

– Бейтс! Где старший офицер?

– Не могу сказать, сэр. Может, передохнуть решил, сэр.

Я спустился в кают-компанию.

– Веббер, где мистер Саммерс?

Веббер кивнул на дверь каюты Чарльза и прошептал:

– У себя, сэр.

Я постучал.

– Чарльз! Это я!

Нет ответа. Но разве мы не друзья? Я постучал еще раз и отворил дверь. Чарльз сидел на краю койки, вцепившись в деревянную раму. Он уставился на противоположную переборку, вернее, сквозь нее. В мою сторону даже не моргнул. Загорелое лицо его вытянулось и пожелтело.

– Господи! Что стряслось?

Он только головой дернул.

– Эй, старина!

Губы у Чарльза задрожали. Я быстро сел рядом, накрыл его руку своей. С его чела на пальцы мне скатилась капля пота.

– Это я, Эдмунд!

Он вытер взмокшее лицо и бессильно уронил руку.

– Да объясните вы что-нибудь, ради Бога! Вам плохо?

Тишина.

– Чарльз! А у нас хорошие новости – на всех трех мачтах поставили паруса!

Только теперь он заговорил:

– Помехи.

– Какие еще помехи?

– Он заявил, что я чиню помехи.

– Андерсон!

Чарльза трясло, словно от холода. Я убрал руку.

– Я ведь чувствую, мы прибавили ход, – забормотал он. – Везет ему, правда? Мертвый штиль как раз на время работы – и снова ветер. Андерсон уверяет, что мы прибавили два узла. Вот он и отчитал меня. Крайне холодно.

– Отчитал – за что?

– За то, что я чиню помехи. Я и не думал, что можно чувствовать себя настолько униженным. Трал – он ведь снес чуть ли не половину киля. А кому какое дело? Теперь вот, ради полутора-двух узлов, Бене засунул в дерево раскаленные балки и оставил их там!

– Он клянется, что они покроют стенки желобов слоем угля.

Чарльз наконец-то поднял на меня глаза.

– Вы его видели? Говорили с ним?

– Я…

– Я не должен ему мешать, понимаете?! Он – блестящий молодой офицер, а я – унылый, косный…

– Не мог он такого сказать!

– Защищая своего любимца, он скажет все, что угодно. Велел мне не торчать у Бене на пути… – Он осекся, а потом злобно прошипел: – Не торчать на пути!

– Клянусь вам, я этого так не оставлю! Да я подниму против него все власти в колонии! Да я…

Чарльз резко передохнул и прошептал:

– Не вздумайте. Это же бунт!

– Это справедливость!

Чарльз уткнулся лицом в ладони. И произнес еле слышно:

– Не справедливости я жажду…

Я с трудом выдавил:

– Чарльз… я знаю – я всего лишь пассажир… но эта чудовищная…

Он озлобленно рассмеялся.

– Разумеется, вы – пассажир, но это не значит, что пассажирам ничего не грозит. А если даже вам удастся сделать то, о чем вы толкуете, нового назначения мне все равно не получить, не говоря уж о карьере капитана!

– Бене – метеорит, падающая звезда. Рано или поздно он свалится с небосклона.

Чарльз выпрямился и обхватил себя обеими руками.

– Чувствуете, как мы движемся, даже при таком легком ветре? Бене почти удвоил нашу скорость. Но попомните мои слова: каждый узел добавит нам воды!

– Сейчас он пишет «Оду к Природе».

– В самом деле? Напомните ему, что Природа ничего не дает даром, за все приходится платить.

– Из моих уст это утверждение прозвучит странно. Думаю, он поймет, откуда ветер дует.

Лицо Чарльза чуть порозовело.

– Благослови вас Бог, старина – можно мне вас так называть?

– Господи, да зовите, как хотите!

– Вы настоящий друг. Как похоже на вас – прийти со словами утешения в то время, как все остальные… Все, хватит! Простите меня. Я веду себя совсем не по-мужски.

– Да вы стоите сотни таких, как Бене. И двух сотен таких, как Андерсон!

– Это мой фонарь?

Вопрос застал меня врасплох. Я приподнял руку с зажатым в ней фонарем.

– Нет. Это, понимаете ли…

И замолчал, не зная, как продолжить. Спустя мгновение Чарльз пожал плечами.

– Просто он судовой. Ну да ладно, не важно.

Неожиданно он стукнул кулаком по раскрытой ладони.

– Как же он меня унизил, просто растоптал! До чего несправедливо – и все за то, что я подверг критике мнение подчиненного!

– Его кто-нибудь слышал?

Чарльз помотал головой.

– Правила он блюдет. Что я мог поделать? Мы стояли на шканцах, и он официально вызвал меня к себе: «Будьте так любезны зайти в мою каюту, мистер Саммерс». Там и пропесочил – набычился из-под бровей, подбородок выпятил…

– Знаю, знаю, видел!

– Брань на вороте не виснет, знаете такую пословицу? Только вот речи капитана меня словно крюками разодрали.

– Вот и хорошо, что вы выговорились! Представляю, как вам обидно! Но клянусь, справедливость восторжествует. Честная игра, помните?

– Да, конечно. Колли… как давно это было.

– Только вот что нам сейчас делать? Улыбнитесь, прошу вас.

– Чувствуете? Ветер крепчает. Ладно, пусть над этим ломают головы капитан и начальник вахты. Только представьте, Эдмунд, – если бы так задуло хотя бы пару часов назад! Как же мне не везет! Ловлю себя на том, что… Нет, нет, я чересчур несправедлив. Мачту починили, скорость выросла, и я этому рад!

– Мы все рады.

– И все-таки, Эдмунд… С этим раскаленным железом… Я назначу смотрящего, пока все не остынет – больше-то все равно ничего не сделаешь. Придется проглотить упреки и продолжать службу. Что за такие существа мы, люди, если несколько раздраженных фраз значат для нас больше, чем вероятность гибели?

– В конце концов, никто не узнает…

– Да что вы? На этом-то корабле? На моей памяти не было судна, где слухи и сплетни не разносились бы так споро!

– Все забудется, рано или поздно.

– Это путешествие запомнят надолго, больно уж дорого оно обошлось.

– Вам, пожалуй, не следует впадать в уныние, потому что лейтенант Саммерс мало-помалу вырастет в капитана, а там, глядишь, и в контр-адмирала Саммерса!

Чарльз немного оживился.

– Это всего лишь мечта, и, боюсь, таковой и останется.

– Когда вы буквально спасли меня, одарив сухой одеждой – заметили, что я больше не чешусь? – я вспомнил о Главке и Диомеде. Вам, конечно же, не доводилось слышать эту историю, так же как мне раньше не доводилось сталкиваться с особенностями строения мачты или с прокладыванием пути по звездам. Дело вот в чем. Во время битвы два врага обнаружили, что их связывали родственные узы…

– Я ведь вам уже говорил. У меня нет родных, и слава Богу! Все лучше, чем иметь в родственниках Бене или Андерсона!

– Бросьте! Все не так плохо. Откуда такая угрюмость? Забавный сюжет сложился бы, если бы выяснилось, что вы французишка, как Бене! Нет, я уподобил нас двум героям древности.

– О! Прошу прощения.

– Они бросили оружие и обменялись доспехами на память. Боги, похоже, лишили их разума, потому что противники не заметили неравного обмена: медный доспех за золотой. Раньше я считал, что это просто рассказ, но теперь, понимаете, Чарльз, я нахожу в нем совершеннейшую аллегорию дружбы. Друзья отдают друг другу самое дорогое и не думают о цене!

– Верно!

– Для меня матросская роба – самое настоящее золото. Так примите же мою медь! Первый же корабль, отчаливший из Сиднейской бухты, привезет с собой не только мой дневник с восхищенным описанием ваших достоинств, но и письмо к крестному, где я перечислю причины, по которым вас просто обязаны возвести в чин капитана!

Чарльз бледнел и краснел.

– Благодарю вас от всего сердца. Нет, это невозможно – мне никогда не везло с продвижением по службе. Неужели вы в силах что-нибудь изменить?

– Как сказал, так и сделаю.

– Что ж… Постараюсь поверить. Должен поверить! Знаете, я настолько не привык к… Как бы это сказать… К привилегиям, к…

– К тому, чтобы получать заслуженное?

Чарльз поднялся.

– Чувствую себя словно в тот день, когда адмирал Гамбьер произвел меня в гардемарины!

Он протянул руку к полке и коснулся корешка книги, судя по виду – молитвенника.

– Боюсь, не смогу я сейчас показаться на глаза экипажу.

– Понимаю – вам надо побыть одному, поразмыслить.

– А вы, Эдмунд, вы заступите на вахту?

– Конечно! Я даже успел выспаться!

Я неожиданно пошатнулся и упал на койку. Чарльз рассмеялся.

– Поднимается ветер! Вот теперь-то мы и проверим фок-мачту!

– Пожалуй, мне надо проветриться.

 

(10)

Я осторожно прошел в кают-компанию. Веббер полировал край длинного стола с редким для него, однако совершенно бесполезным трудолюбием: стол был настолько исцарапан и захватан, что наводить на него лоск не имело смысла. Я с удовольствием поднялся на шкафут, к грота-штагу. Мы и в самом деле прибавили скорость. Пока я был у Чарльза, дела, похоже, поправились – на грот-мачте поставили лиселя, на случай, если ветер станет сильнее. На воде, прямо по носу, золотилось пятно солнечного света, но за кормой громоздились огромные рваные тучи, которые, казалось, не столько гнались за нами, сколько нависали сверху зловещими грозовыми за́мками. Можно было еще раз принять ванну, но я не решился, а вместо этого спрятался в укрытие. Первый резкий поток воды с силой ударил в палубу и отскочил от нее. Через минуту к ливню добавился град, так что вахтенные попрятались или прикрылись руками, защищая головы. Один забежал под судовой колокол и стоял там, хохоча над остальными. Град кончился так же внезапно, как и начался; за ним – словно в театре сменили декорации – последовал ветер, а вовсе не дождь. В несколько минут мир почернел, море стало грязно-серым. Совершенно неожиданно тучи словно стерли, остался только ветер и солнце: яркое солнце, вечерний, закатный свет, пронзительное, желтое светило, что рассыпало вокруг лучи, медленно скатываясь за горизонт подобно золотой гинее. Но и оно выцвело, полупрозрачные облака потянулись между нами и сияющим солнечным шаром. Глядя вдоль борта на ют, я заметил, что солнце садилось не строго на запад, а под углом к северу. Облака плыли высоко, прямо в зените, медленно продвигаясь вперед; ветер дул умеренно, но ровно, постепенно крепчая.

Склянки пробили конец первой полувахты. Церемониальная передача вахты прошла при посвежевшем ветре и усилившейся качке. Со шканцев явились мистер Смайлс и мистер Тейлор.

– Ну, мистер Смайлс, как погода?

Мистер Смайлс, однако, не был расположен к беседе. Я привычным путем спустился в пассажирский салон.

Боулс и Пайк сидели за длинным столом, под большим кормовым окном. По сложившейся традиции, место в центре считалось моим, сам не знаю почему. Я облюбовал его с самого начала, да так и повелось. Боулс, в свою очередь, сидел по левому борту стола, а Пайк, объект подвижный, перемещался, куда хотел. Скажем, сейчас он занимал мое место!

– Мистер Пайк, пересядьте.

Он оперся локтями о стол и положил подбородок на руки. Касторовая шляпа сползла на затылок. Заслышав мой голос, он попытался сдвинуться, не отрывая локтей от стола, и всем телом неловко дернулся в сторону Боулса.

– Что с вами, Пайк? Да отвечайте же, Ричард!

– Мистер Пайк, к несчастью, позволил себе вчера вечером лишнего, – объяснил Боулс.

– Похмелье, значит. Боже правый, да вы же прежде спиртного в рот не брали! Выходит, чему-то вас наше плавание научило. Похмельную голову лучше всего преклонить на койку…

Мистер Боулс предостерегающе покачал головой.

– В чем дело?

– Момент неподходящий. Как вам погода?

– Мистер Смайлс, хотите – верьте, хотите – нет, ничего особенного не сказал.

Мистер Боулс огорченно насупился.

– Никогда не думал, что буду голодать, что привыкну жить в постоянном страхе и все-таки – вот, пожалуйста!

– Как Виллер.

– Да уж, с обителью вам не повезло, сэр.

– А я не позволю каким-то там предрассудкам разлучить меня с моими подопечными.

– Бывают же бесчувственные люди. А что за подопечные у вас?

– Бесчувственные?! Смею вас уведомить, мистер Боулс…

Корабль резко качнуло. С мистера Пайка слетела шляпа, но он не сделал попытки ее поднять.

– Так что за подопечные, мистер Тальбот?

– Это уж моя забота, мистер Боулс.

Мы замолчали. Пайк в полной тишине закрыл глаза.

Вошел Бейтс – передвигался он на полусогнутых, потому что качка стала непрерывной.

– Как погода, Бейтс?

– Поживем – увидим, сэр.

Он взял пару фонарей и ретировался. По стеклу застучал то ли дождь, то ли водяная пыль.

– Вот так они все и отвечают.

– «Они»?

– Ну все – Камбершам, Билли Роджерс, теперь вот Бейтс.

– Остается только смириться.

Наступила очередная долгая пауза. Вернулся Бейтс с фонарями. Один горел.

– Куда повесить, господа?

Боулс, уперев локоть в стол, пальцем показал – куда. Бейтс пристроил зажженный фонарь по правому борту, второй повесил напротив. Наши тени мрачно заплясали по безрадостной комнате. Казалось, с каждой минутой они раскачиваются все сильнее и сильнее.

– По крайней мере, мачты…

– Стоят твердо. Да, мистер Тальбот. Блестящая идея и не менее блестящее исполнение. Мы, пассажиры, должны проследить, чтобы молодой офицер не остался без награды.

– С этим пусть флотское начальство разбирается.

– Вы всегда так равнодушны, мистер Тальбот?

Судно заплясало. Снова появился Бейтс.

– Пришлось подать дамам еду в каюты. Будете свинину с бобами?

– А как вы думаете? Да несите же скорее!

Я прикрыл глаза ладонью от света фонаря и всмотрелся в море, покрытое белой пеной. Говорить было по-прежнему не о чем.

Бейтс принес еду. Пайк с трудом приподнялся, качнулся вбок и рухнул на скамью так, что она зашаталась. Он водрузил локти на стол и осел в том же положении, что и раньше. Я с отвращением оглядел свою порцию.

– Отчего же так мало, Бейтс?

– Сэр, да мясо ведь жесткое, вы вдвое дольше его жевать будете, чем дома, сэр! – отозвался Бейтс, приплясывая, чтобы устоять на месте.

– Ступайте к дьяволу!

– Есть, сэр! Чего изволите, мистер Боулс?

– Унесите это. Боюсь, сейчас я с таким мясом не справлюсь.

– Прошу прощения, мистер Боулс, но это вы зря, сэр. Больше-то у нас ничего нет, а вам надо подкрепиться.

– Бренди, Бейтс.

– Бренди – это дело, сэр. Бренди у нас полно. А вот эль весь вышел, так что приходится пивом обходиться, сэр. Добавить бренди в воду, мистер Тальбот? Глядишь, и получше будет.

– Лучше ее ничего не сделает.

– Мистер Камбершам добавляет бренди в пиво, сэр.

– Вот это я, пожалуй, попробую. Боже правый! Свинка, должно быть, чугунная!

Бейтс, к моему изумлению, засеменил задом наперед! К концу пробежки он оказался несколько выше нас, сидевших за столом, и тут же побежал обратно. Боулс прижал ладонь ко рту, вскочил, но снова плюхнулся на скамью.

– Вам плохо?

– Что за дурацкий вопрос!

Он поднялся и, качаясь, двинулся наружу. Бейтс отворил ему дверь.

– Мне кажется, Бейтс…

Я осторожно, преодолевая тошноту, доплелся до своей каюты, но около нее передумал и бросился к выходу на шкафут, где повис на грота-штаге – иногда я называю эти штуки грота-штагами, а иногда просто цепями; и то и другое не совсем верно, хотя друг другу и не противоречит. Никогда не давал себе труда до конца разобраться в этой части корабельной оснастки, знаю только, что они удерживают грот-мачту в вертикальном положении – применительно к обстоятельствам. Впрочем, я привык хвататься за все, что подворачивалось под руку. В тот раз это оказалась здоровая деревянная штуковина с дыркой, называемая, по-моему, юферс. Я уцепился за нее, и передо мной замоталась размытая линия горизонта. Ветер снова поднялся, но не сильно. Он крепчал уже несколько часов, однако постепенно, и я начал понимать, что значит тот ответ, который приводил нас, пассажиров, в такую тоску.

Поживем – увидим.

Опять этот флотский язык – лаконичный и выразительный! Можно было сказать: «Задует – только держись!» или «Да уж, покачает». Но выбранная фраза демонстрирует полное неведение, словно эти насквозь просоленные создания понимают, что море в любой момент может выкинуть такое, чего в жизни от него не ждешь, и про это нельзя забывать.

Я прищурился на море за кормой. То, что нас ожидало, находилось там, у невидимого горизонта. Дул ветер, ровный и неумолимый, как само время. Внезапно я почувствовал огромную усталость – не голод и не морскую болезнь, а тоскливую безнадежность при мысли о том, какие невзгоды преследуют наше старое корыто, а какие его еще поджидают. Захотелось забыться, для чего существовал единственный путь: я скатился вниз по коридору в каюту – и в койку.

Проснулся я освеженный, но еще долго не вставал, так как качка увеличилась. В конце концов, я собрался с силами, дополз до пассажирского салона и с трудом впихнул в себя очередное скудное угощение. За столом никого не было. Выйти на шкафут я не решился, увидев, как через палубу перекатывается вода. Незадолго до полуночи я поднялся на шканцы. Морская болезнь отступила окончательно. Наверное, несколько часов неподвижности или относительной неподвижности, ежели таковая бывает, напомнили телу о жизни на твердой земле, и оно, как смогло, примирилось со своей грустной судьбой. Особой темноты не было – хоть луну и скрывали облака, но такие тонкие, что беспрепятственно пропускали свет. Может, и не белая ночь, но светлая – это уж точно! Усилился ровный ветер, нескончаемо дувший с запада, поднятые им волны украсились шапками белой пены. На палубу вышел Чарльз. Я отступил в сторону, чтобы не мешать передаче вахты. По завершении ритуала Чарльз сгорбился на юте. Я подошел к нему.

– Ну как, примирились с выдумкой Бене?

Он помолчал, глядя в сторону носа, так, что сразу было понятно – корабля не видит.

– Будьте другом, Эдмунд.

– С удовольствием! Но как?

– Не заговаривайте больше на эту тему. Вообще. Для меня она невыносима, для нас обоих – опасна.

– Но как же…

– Молчите!

– Хорошо, хорошо. Как вам будет угодно.

Я привычно взобрался по трапу на ют. Рассеянный свет озарял паруса на мачтах. Наша старушка отчаянно старалась побыстрей доставить нас в Сиднейскую бухту. У носа и у кормы вздымались буруны. За кораблем тянулся ясно видимый след, вихрящийся поток, который сглаживал бегущие за нами волны. Прямо подо мной из-под навеса показался Чарльз, подошел к поручню и встал там, глубоко засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Эта вахта явно отличалась от той, первой, причем не только погодой. Чарльза срочно требовалось подбодрить.

– С какой скоростью идем?

При звуке моего голоса Чарльз вздрогнул – очевидно, не слышал, как я подошел.

– Не знаю. Узлов семь. Может быть, семь с половиной.

– Около ста восьмидесяти сухопутных миль в сутки. А воды много набрали?

– Сборный колодец наполняется ежечасно. Природа гонит нас вперед, но выставляет счет за эту помощь.

– А если паруса подобрать?

– Вы что, в отличие от остальных, голода не ощущаете?

– Ах да, разумеется. Какое все-таки затруднительное положение.

– Трудностей, Эдмунд, вы еще и не видели. Этот ветер несет на хвосте кое-что похуже.

– Откуда вы знаете?

– По многим признакам: время, за которое он набрал силу, характер самого ветра…

– Вот теперь вы меня и впрямь напугали.

Я сказал это лишь для того, чтобы он начал меня успокаивать и тем самым отвлекся от собственных бед. Увы – не преуспел. Глядя мимо меня, на бак, который явно не требовал его заботы, Чарльз только кивал. Ситуация вызвала в памяти то, что мистер Бене называл «congé». Я подошел к вахтенной доске и изучил записанные там цифры. Восемь, семь с половиной, восемь с половиной, снова семь с половиной узлов. Воду в трюме откачивают уже не один раз за вахту, а ежечасно. Словно услыхав мои мысли, матросы бросили лаг. Восемь узлов. Рулевой доложил результат мне! Я торжественно повторил его Чарльзу, хотя тот, наверное, слышал его не хуже меня.

– Запишите, мистер Тальбот.

– Есть, сэр.

На баке пробили склянки – двойной удар и еще раз.

– Чарльз! Они все перепутали! Надо же всего один раз!

– Ради всего святого, дружище, неужели вы не слышали про «отшествие на восток»? Мы теряем час каждые пятнадцать градусов долготы. Примерно раз в неделю мы пропускаем один удар и начинаем вахту с трех.

– Наверняка вахтенным думается, что они теряют часть жизни, как тогда, когда юлианский календарь был заменен современным.

– Понятия не имею, что им думается. Главное – чтобы делали свою работу, а там пусть думают, что хотят!

– Мистер Саммерс! Чарльз! Да вы сами на себя не похожи! Довольно! Не пугайте меня, старина! Я ведь считал вас образцом хладнокровия!

Чарльз отодвинулся от перил и сказал:

– Металл до сих пор не остыл.

После этих слов я прекратил его теребить: он, вне всякого сомнения, не в силах отвлечься от мыслей о Бене и фок-мачте. Не зная, чем себя занять, я бесцельно шатался по шканцам, чтобы убить время. Через час снова бросили лаг, и все повторилось, за исключением того, что, по словам матроса, скорость была чуть больше восьми узлов! Я записал восемь и снова прислонился к трапу, ведущему на ют. Вахта заняла три часа вместо четырех. Большую часть вахты Чарльз провел, не говоря мне ни слова, даже не глядя в мою сторону. Меня это так расстроило и даже разозлило, что, сменившись с вахты, я не удержался и попенял ему:

– Молчание я еще перетерплю, но ваша недовольная физиономия… Чем я ее заслужил?

Он помедлил на трапе, ведущем к кают-компании, и, не меняя выражения лица, ответил:

– Вы – ничем. Я очень расстроен, вот и все.

С этими словами он тяжкой поступью сошел вниз. Я с тяжелым сердцем добрался до своей каюты. Печаль, однако, не помешала мне крепко заснуть.

* * *

Около полудня меня разбудил стук в дверь. Я обнаружил, что полностью одет – плащ и все прочее. Стоило только мне вчера коснуться головой подушки – и вот, пожалуйста!

– Войдите!

Это оказался Чарльз – совсем другой, повеселевший Чарльз с радостным, утренним лицом.

– Отругайте меня, Эдмунд, если желаете. Я обошел весь корабль, встретился со всем экипажем лицом к лицу, смотрел им в глаза – Андерсону, Камбершаму, даже Бене! Но вы все еще не проснулись! А я хочу вам кое-что показать.

Я было удивился, но тут послышался истошный крик Преттимена. Даже Чарльз, привыкший по долгу службы к людским страданиям, невольно вздрогнул.

– Давайте выйдем на палубу. Ну же, Эдмунд! Я просто обязан за вами присмотреть. Как я и думал, погода ухудшилась.

Чарльз вывел меня на шкафут, где пенилась и опадала вода.

– О Господи!

– Да поднимайтесь же скорее!

Только сейчас я начал понимать, что такое Южный океан. На реях болтались клочки парусов. Шли мы заметно медленнее. Я с трудом, против ветра, взобрался по трапу, и как только вышел на открытое место, пережил такое, что расскажи кто – не поверил бы. Ветер, который, бывало, и раньше дул так сильно, будто пытался ворваться мне в рот и разорвать щеки, теперь норовил раскрыть мне еще и глаза и, как ни сжимал я веки, между ними все равно оставалась щель, сквозь которую виднелся лишь размытый свет. Я укрылся на юте и кое-как сложил ладони козырьком, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

– Взбирайтесь наверх! Мужества у вас хватит?

Чарльз поднялся по трапу, я – за ним. Вот уж где дуло, так дуло! Тряслись даже судовые огни на крашеных железных креплениях. Еле-еле мы прошли вдоль перил и, щурясь от ветра, попытались что-то рассмотреть, но не смогли. И неудивительно: невозможно было отличить ветер от воды, брызги от пены, тучи от света, град от дождя! Я наклонил голову и осмотрел себя. Я отбрасывал тень, возникшую от того, что я загораживал собой не свет, но – брызги, водяную пыль, капли дождя. Такая же тень появилась у Чарльза. Я глянул вбок, поперек ветра: тень отбрасывали леера и точеные стойки.

– Зачем мы сюда забрались? Тут же ничего не видно! Это же не средняя палуба!

Чарльз не ответил, даже не обернулся, только махнул рукой нетерпеливо, если не сказать раздраженно. Матросы тащили к бортам загадочные колышущиеся мешки, которые в полутьме напоминали чьи-то туши. Теперь я разглядел, что они были полны какой-то жидкости; за ними тянулись канаты. Чарльз поднял огромную иглу, какой сшивают паруса, и несколько раз ткнул ею в мешки.

– За борт!

Матросы перевалили мешки через перила и скинули в море. Поднялась громадная волна, эдакая движущаяся гора воды. Вторую волну, возникшую на поверхности первой, сдуло воющим ветром, и она кинулась на нас, подобно граду пуль.

– Стоп!

Я повернулся – как раз вовремя. Нос судна соскользнул с обогнавшей нас водяной горы. Корма заметно приподнялась. Хотелось рассмотреть гору, догоняющую нас сзади, за которой наверняка прятались другие, еще и еще – чудовищная процессия, шествующая по миру, где человеку явно нет места.

– И зачем же вы меня сюда привели?

– Глядите.

Я посмотрел в указанном им направлении. Там медленно наливалась очередная махина, готовая обрушиться на нас вздыбленной поверхностью. Неожиданно на самом краю видимости появилось серебристое пятно. Оно росло и ширилось прямо за кормой, превращаясь в серебряную дорожку, словно те, что возникают на воде в солнечный день или лунную ночь. Сияние было мягким, чистым, каким-то лоснящимся: словно меловая тропинка светилась под бешено крутящейся водой, под волнами на волнах, что рвались в воздух, подобно стае взбесившихся птиц.

– Масло!

Нет, человеку тут явно не место, разве что морским богам или той чудовищной силе, которая наверняка управляет видимым миром и перед лицом которой простые смертные способны лишь изрекать размеренные, жизнеутверждающие сентенции о смысле бытия.

«Умиротворите шторм».

 

(11)

Вот так. Как бы ни атаковали нас волны, как бы ни грозились они нас одолеть, стоило им достигнуть серебристого пятна, и оно останавливало их верней, чем несокрушимые скалы, верней, чем – если такое возможно – волнолом или набережная. Удивительно, как обычное растительное масло, приготовленное из нежнейших, эфемернейших выдумок Природы способно усмирить бурю, как Орфей усыпил Цербера. Понятно, что все об этом знают – вот только не всем спасает жизнь столь тонкий и хрупкий волосок. Серебряная дорожка растянулась ярдов на пятьдесят за кормой, и на этих намасленных ярдах больше не хозяйничала буря. Нас по-прежнему качало на волнах. Вода по-прежнему накидывалась на борта и перекатывалась через палубу, где тряслись и дрожали черные леера, но все это было мягче, гораздо мягче!

– Надо же! Глазам своим не верю!

Чарльз поманил меня с юта на шканцы. Я спустился, и он отвел меня к фальшборту.

– Просто хотелось показать, что и я кое-что могу придумать.

– А я в этом не сомневался!

Он возбужденно хохотнул.

– Обычно мы ложимся в дрейф и льем масло с носа, понимаете? Тогда качка более или менее успокаивается, и можно спокойно вылить оставшуюся часть с наветренной стороны, но сейчас у нас попросту нет времени. Надо поторапливаться. Запасы масла, приходится признать, оставляют желать лучшего, но пока оно есть, сравнительно спокойное плавание по бурному морю обеспечено.

– Пока оно есть…

– Именно.

– А как насчет воды в трюме?

– Придется качать еще усердней, хотя и не слишком.

Чарльз прошел к штурвалу, переговорил с рулевым и, подталкиваемый ветром, неуклюже сбежал к шкафуту. Я последовал за ним, в кои-то веки вспомнив о капитанских правилах. В пассажирском салоне я кликнул Бейтса, который принес мне бобы и крохотную порцию мяса.

– И бренди, Бейтс.

Он послушно исчез, а я склонился над тарелкой, но без конца вытягивал шею, любуясь в окно серебристой улиткиной дорожкой – масляным пятном. Издалека доносились дикие крики умирающего Преттимена. «Надо было подарить ему на свадьбу изрядную долю обезболивающего», – подумал я. Впрочем, оно никому не помешало бы. Масло – маслом, а было бы неплохо ничего не знать и не чувствовать. Я просидел несколько часов, зачарованно глядя в море, пока темнота не загнала меня в постель. Судно двигалось быстро и ровно, но казалось, долгожданная скорость нагоняет на всех тоску! Заснуть мне не удавалось. Я лежал, корабль шел, мы были живы. Нехватка сна явно повлияла на мои умственные способности.

Вахты в ту ночь я почти не запомнил, хотя она оказалась короткой. Меня вызвали на вахту. Против сильного ветра я проковылял к шканцам и скрючился у юта. Помню свет, особый штормовой свет, который невозможно описать и в который – именно поэтому – многие не верят. Казалось, светился сам воздух.

Ко мне подошел Чарльз.

– Ступайте в каюту, Эдмунд. Здесь от вас все равно никакого толку.

– Когда же это кончится?

– Кто знает? Вы бы прилегли… Камбершам вон тоже свалился.

– Как?! Если даже Камбершам…

– Нет-нет, обошлось без членовредительства. Просто не выдержал, несмотря на привычку к такого рода вещам, понимаете, о чем я? Идите. Я провожу вас. Ваше место сейчас в койке. Там и оставайтесь!

Пожелание отнюдь не героическое. В свою защиту могу сказать только, что в те сутки остальные пассажиры даже не рискнули вылезти на палубу. Не думаю, впрочем, что они были напуганы больше моего. Скорее всего в них возобладал здравый смысл. В пассажирском салоне Бейтс рассказал, что Чарльз разрешил переселенцам и подвахтенным матросам оставаться в гамаках. Я боялся представить, как выглядит их переполненная палуба, тем более что волны время от времени перекатывались через шкафут и, подобно водопаду, устремлялись на бак. Немного качало, но судно поднималось и опускалось ровно, не рыская, словно шло по узкому тоннелю, который не давал кораблю уклоняться в стороны.

Я добрался до каюты и без сил упал на койку, хотя в сущности ничего не сделал. Проснулся я серым утром, под нескончаемый гул ветра. Как сжалось истерзанное сердце при таком безрадостном пробуждении! А что творилось с детьми? Может быть, родители и друзья убедили их, что бояться нечего? О нет! Бледные лица и дрожащие губы куда убедительней слов. То шепот, то крики, то вспышки гнева, истерика и слезы – бедняжки, конечно же, понимали, что творится кругом!

День не принес никаких изменений. Я с трудом собрал силы, чтобы выползти из каюты, да и то – выгнали меня оттуда естественные потребности. Я натянул плащ и все остальное и добрался до салона. Там с невидящим взором сидел мистер Боулс. Я сел рядом и тоже уставился в никуда. Как ни странно, но вместе молчать было легче. Прошло немало времени, прежде чем он промолвил:

– Качать не успевают.

– Да.

– Скоро и мы понадобимся.

– Да.

– Если честно…

Повисла тяжелая тишина. Боулс откашлялся и продолжил:

– Если честно, я все время спрашиваю себя, не стоит ли отринуть всякую надежду, выползти отсюда, рухнуть на койку…

– Я уже пробовал. Не помогает.

Дверь в салон распахнулась. Наш бравый офицер, Олдмедоу, тяжело дыша, рухнул на скамью напротив нас.

– Некоторым, видимо, до сих пор кажется, что весь корабль должен на них работать.

– Это что – оскорбление?

– Как похоже на вас, Тальбот! Возражать будете, когда заимеете такие же руки.

Он выставил перед собой воспаленные, окровавленные ладони.

– Воду откачивал. Он забрал моих солдат, даже не спросив разрешения! Сказал только: «Некому качать».

– Лейтенант Саммерс?

– Он самый, дружок ваш, чертов лейтенант Саммерс…

– Возьмите ваши слова обратно!

– Господа!

– Вы мне надоели, Олдмедоу! И ответите за такие речи!

– Что мне за радость стреляться с вами, Тальбот, если море все равно нас прикончит? А Саммерсу я сказал: «Почему бы вам не позвать пассажиров: Боулса, Пайка, Тальбота, Викса, Брокльбанка?» Даже этот старикан продержался бы пару минут. Я…

Он повалился на столешницу. Боулс вскочил и бросился к нему, но Олдмедоу прохрипел:

– Оставьте меня, черт вас дери!

Он с трудом встал на ноги и поволокся в каюту. Боулс, качаясь вверх-вниз, вернулся к своему месту и упал на скамью от очередного рывка. Мы застыли в молчании.

Позже я оставил Боулса, сходил по нужде и уселся рядом с гудящим тросом, с помощью которого спускали в море бурдюки с маслом. Несмотря на улиточный след и прочее, казалось, мы плывем под водой, а не по ней. Промокнув от брызг, я вернулся в салон, но Боулса там уже не было. Едва я занял свое место, как появился Пайк. Мелкий и невзрачный, он, может быть, и терялся в обществе, зато та же самая миниатюрность определенно помогала ему избежать увечий во время шторма. Сейчас, к примеру, он то ли проехал по нетвердой палубе, то ли пролетел над нею и приземлился на скамью, точно птица на шесток – бледный, но вроде бы трезвый.

– Добрый день, Эдмунд. Шторм просто ужасный.

– Того и гляди сдует, мистер Пайк.

– Мы же договорились – Ричард.

– О Боже! Сперва Боулс, потом Олдмедоу, теперь вы! Ладно, Ричард так Ричард.

– Как-то оно поприятнее, не находите, Эдмунд?

– Нет, не нахожу.

– Как-то подружелюбнее.

– О Гос… Как ваши домочадцы, Ричард?

– Мы с миссис Пайк – возможно, вы слышали, Эдмунд, – несколько повздорили. Это случается в каждом доме – когда люди долго вместе, Эдмунд, они, знаете ли…

– Сомневаюсь.

– Вы же не женаты, верно?

– И что, черт побери?

– Женатый бы понял. С тех пор как мистер и миссис Ист начали помогать миссис Пайк, девочкам, нет сомнений, стало получше.

– Хоть у кого-то хорошие новости.

– Да-да. Знаете, некоторое время назад, когда тралом оторвало часть киля…

– Вы изъясняетесь как заправский моряк, мистер Пайк.

– …я был почти уверен, что они умирают. Но как только мы последовали совету мистера Бене…

– Опять Бене!

– Он предположил, что от бесконечной качки девочек подкосила морская болезнь. Сказал, что тем же самым страдал адмирал Нельсон.

– Не может быть!

– Оказывается, Нельсон спал не в койке на козлах, а в свободно болтавшемся гамаке – так качку легче переносить. Бене предложил…

Я вскочил на ноги. Меня мотнуло в сторону.

– Но это же я придумал!

– …чтобы мы повесили для них гамаки, тогда качка станет ощущаться не так остро и даже превратится в подобие игры…

– Моя мысль!

– Да какая разница, чья мысль, Эдмунд? Главное, что она помогла! Им стало гораздо лучше.

– Я приходил к вам – постучал в дверь, заглянул в каюту. Там была мисс Грэнхем. Но стоило мне заикнуться в точности о том же самом, как она строго нахмурилась и буквально заткнула мне рот! Глаза каменные: «Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь!»

– Как я уже сказал, Эдмунд, не важно, кто это придумал. Детям лучше – и это главное!

– Нет, я придушу эту женщину!

– Кого?!

– Из-за его золотистых волос и девичьего румянца… Чтоб мне после смерти в аду гореть!

– Эдмунд, Эдмунд!

Я тяжело уселся на скамью. В плаще было жарко, я чертыхнулся и рывком расстегнул его. Меня трясло от гнева.

– Она начала унижать меня с первой же минуты знакомства!

– Почему вы так сердитесь? Им лучше!

– Я рад за них, Пайк…

– Ричард.

– Ричард. Очень рад. Вашим девочкам лучше, и это главное. А я…

– Миссис Ист нам очень помогает: поет им, учит с ними песенки. Фиби, по-моему, не очень музыкальна, а вот Арабелла распевает, как соловей. У меня и у самого неплохой голос.

– Хотелось бы верить.

– Вы как-то странно выражаетесь, Эдмунд. Выпили лишнего?

Судя по всему, он продолжал говорить, но я уже ничего не слышал. Тихого, незаметного Пайка легко было не слушать. Когда я пришел в себя, в салоне никого не было.

– Бейтс! Где, дьявол вас разбери, мой бренди?!

– Вот он, сэр. Пришлось просить у Веббера, сэр. Запасы подходят к концу, сэр.

– Еще.

– Сэр!

Я протянул ему стакан, и он послушно забрал его.

Так все и началось: момент, которого я до сих пор стыжусь и долго еще буду стыдиться. Ярость порождала новую волну ярости. Во всем, разумеется, виновата миссис Преттимен, но Бене! – как запросто он украл мою идею! Вот его она почему-то не выгнала и послушно сделала так, как сказал он! А не я! «Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь!» Да все они сговорились…

Потом я стоял в темном коридоре, вода под ногами переливалась из угла в угол, ударяя в двери и переборки. Я твердо решил всем отомстить – но где же Бене? Неуклюже выбравшись на палубу, где дрожали под ветром промокшие черные леера, я бросился искать его, и тут же, словно по велению судьбы, он явился сам, вылез откуда-то – не иначе как был занят починкой фок-мачты. Лейтенант меня не заметил – он сорвал шляпу и тряхнул золотистой шевелюрой, откровенно радуясь, что выбрался наружу из духоты, царившей на нижних палубах. Едва я собрался к нему обратиться, он проскочил мимо, точно меня и не было! Я упрямо последовал за ним в коридор. Бене усердно изучал капитанские правила, покачиваясь в такт движениям палубы. Морская вода заливала его сапоги.

– Вы еще не заучили правил наизусть, мистер Бене? Лучше бы занялись делом – вольно вам чужие идеи заимствовать, судно на куски разламывать, дыры в днище мачтой протыкать!

Бене поглядел на меня сверху вниз – как в переносном, так и в прямом смысле, потому что я почти висел, уцепившись за поручень напротив своей каюты.

– Пара-другая дыр, Тальбот, не причинит судну особого вреда. Вытащите из шлюпки затычку, воткните туда нож и, если шлюпка идет ходко, лишняя вода просто выльется наружу.

– А эту мысль вы у кого стянули?

– Я не ворую чужие мысли!

– А я уверен в обратном.

– Не понимаю, на чем зиждется ваша уверенность!

– Девочки могли погибнуть! Наши жизни под угрозой, глупец!

– Я вовсе не глупец. Вы затронули честь моего имени, сэр!

– А я говорю – глупец!

– Я не позволю себя оскорблять! Вы ответите за свои слова!

– Слушайте, вы, Бене!

С этого момента разговор потерял всякий смысл. Нет, я изъяснялся вполне разборчиво, каждая реплика что-то означала, но это почему-то только усиливало всеобщую неразбериху. Оскорбленный Бене зачем-то решил ознакомить меня со своим семейным древом, в то время как я на все лады обзывал его мошенником. Он, в свою очередь, обвинил меня в вероломстве, свойственном моей нации! На что я с видимой угрозой ответил, что с удовольствием пристрелю неприятного французского джентльмена. Это заявление он встретил ехидным:

– Ах, англичане! Неприязнью к ним проникаешься при первой же встрече, но стоит узнать их получше, и неприязнь сменяется ненавистью!

Дверь каюты Преттимена приоткрылась, выглянула миссис Преттимен, которая снова надела матросскую робу. Разглядев нас, она живо спряталась обратно – видимо, потому, что ее густые волосы были абсолютно неприбраны. Кроме волос и лица я вообще не успел ничего разглядеть. В наступившей после этого тишине отчетливо послышался вопль мистера Преттимена. Тишина, однако, смыла последние остатки смущения и лишь поспособствовала ссоре.

Мы с Бене наговорили друг другу массу грубостей. Я без обиняков обвинил его в краже моей идеи – смастерить для девочек Пайка гамаки а-ля Нельсон. Бене все отрицал и настаивал на том, что он по чистой случайности выдумал то же самое одновременно со мной. Более того, лейтенант предположил, что это я присвоил его мысль, а вовсе не наоборот! Мы дошли до того, что начали неуклюже пихать и толкать друг друга! Я клялся, что знаю, как помочь мистеру Преттимену, Бене тут же заявил, что он вообще явился в пассажирский коридор именно за этим, хотя возможно, разгоряченный бренди, я неправильно его понял. В этот миг выглянула миссис Преттимен, уже аккуратно причесанная, и отчитала нас таким тоном, что, не будь мы в бешенстве, он наверняка бы нас охладил. Вместо этого, споря и толкаясь, мы ввалились в каюту и, перекрикивая друг друга, сообщили ее обитателям, что именно намерены предпринять.

– Что угодно, что угодно, лишь бы мне стало легче! Переворачивайте, если хотите! – завопил Преттимен.

Бене схватил его за плечи, невзирая на возражения миссис Преттимен. Ноги больного свесились с койки, он изо всех сил старался не кричать в голос. Я просунул руку под его распухшую поясницу – отвратительное ощущение: кожа твердая, как доска, и горячая, как тарелка супа. Бене, выкрикивая что-то невразумительное, оттолкнул меня, и я свалился на ноги несчастного Преттимена. Если бы он не повис на краю койки, я неминуемо сбросил бы его на пол. Оказавшееся прямо у меня перед глазами лицо несчастного вмиг побелело. Он лишился чувств. Мы с Бене смешались и несколько пришли в себя: перевернули беспомощное тело, переложили подушки, поправили постель. Прозвучал бесстрастный голос миссис Преттимен:

– Вы убили его.

При этих словах глаза ее – клянусь жизнью! – сверкнули.

 

(12)

Спотыкаясь, я первым выскочил из каюты. Не было сил смотреть ей в глаза, выслушивать слова, которые она могла бросить мне в лицо. Отвернувшись от миссис Преттимен, я, однако, успел увидеть Бене – потрясенного, смущенного, побледневшего. Я влетел в каюту и бросился на койку, пытаясь спрятаться, словно зверь в норе – даже уши руками зажал. «Вы убили его». Ужас, навалившийся на меня, невозможно описать. За время нашего путешествия я пережил несколько потрясений и открыл в себе такие черты, о которых предпочел бы не знать. Но это, последнее событие, было подобно падению в черную бездонную пропасть. В глубине этой пропасти я бормотал бессвязные молитвы, которые срывались с губ без всякого толку, ибо были обращены к Господу, в которого я не верил. Пребывая в твердом убеждении, что все боги – людская выдумка, я все-таки молил неизвестно кого о чудесном избавлении: «Пусть, ну пусть все будет хорошо!» Не думаю, что в этих «молитвах» был какой-то толк, смешно было ждать на них какого-либо ответа. В тот момент я мало думал о Преттимене, чуть больше – о миссис Преттимен, овдовевшей даже раньше, чем она ожидала, – но горячее всего я просил за Эдмунда Тальбота! Я дошел даже до того, что просмотрел законы: что полагается за телесное повреждение, а что за умышленное и непредумышленное убийство! Однако, под низкое гудение ветра, я мало-помалу остыл и понял, что подобных обвинений мне не предъявят и что единственной моей карой станет осуждение пассажиров и экипажа, а также непреклонная, суровая неприязнь со стороны миссис Преттимен. Что ж, готовый искупить свою вину, я, словно наяву, увидел, как после смерти Преттимена предлагаю руку и свое доброе имя овдовевшей леди! Впрочем, даже в моем возбужденном состоянии я сообразил, что в этом не было никакого смысла. Миссис Преттимен станет состоятельной вдовой, сможет выбрать себе кого угодно и вряд ли этим кем угодно станет Эдмунд Тальбот. Зато им может стать – я тут же убедил себя в этом – Бене! Да, золотоволосый Бене – вот кого она себе купит!

Я рискнул покинуть каюту только к вечеру. Прокравшись в салон, я разыскал Бейтса, шепотом попросил у него воды, утолил жажду и пошел обратно. На миг я задержался у каюты Преттимена, но ничего не расслышал. С тех пор как я выбежал от него, из каюты не доносилось ни стона, ни крика. Я вернулся к себе и сел на парусиновый стул. Я ведь и впрямь никому не хотел причинить вреда, особенно женщине. Что бы я ни думал о ее нравственности, я вовсе не желал ей страданий. И все-таки мне думалось, что тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями, что, однако, можно отнести за счет той неразберихи, что царила у меня в душе и в мыслях. Если я время от времени «срывал цветы наслаждения», то мне, по молодости лет, это было простительно, в то время как миссис Преттимен – ах нет, это совсем другое дело!

Тем же вечером, часов около одиннадцати, я дерзнул еще раз выбраться наружу. Из каюты Преттимена по-прежнему не доносилось ни звука. Миссис Преттимен на стук не отозвалась и к двери не подошла; не откликнулся и он сам. Я дошел до салона в надежде, что заставлю себя выпить, а это, в свою очередь, поможет мне поесть, потому что я точно знал, что поддерживать силы необходимо во что бы то ни стало. Открыв дверь салона, я застыл на пороге. На моем привычном месте, у большого кормового окна, сидела миссис Преттимен. Бейтс забирал у нее тарелку и приборы. Уходя, он глянул на меня, но смолчал. Безмолвствовал и я.

– Входите, мистер Тальбот.

Бейтс закрыл за мной дверь. Я аккуратно пробрался за ближайший стол и сел. Из двух фонарей, принесенных с палубы, горел лишь один, по левому борту. Он наполовину освещал лицо миссис Преттимен.

– Я молю о прощении, молю от всего сердца, мадам.

Молчание.

– Мадам… что еще я могу сказать?

Миссис Преттимен посмотрела на меня.

– Ради всего святого, мадам! Как он? Он…

– Он дышит.

– Слава Богу!

– Но все еще без сознания. Пульс почти не прощупывается.

Настала моя очередь умолкнуть. Я представил, как из последних сил бьется сердце, как еле-еле вздымается грудь, втягивая спертый корабельный воздух. Миссис Преттимен сложила руки перед собой в жесте скорее осуждения, чем мольбы.

– С ним сейчас миссис Ист. Мне пора. Мистер Ист оповестил всех на корабле.

– Оповестил о чем, мадам?

– Мистер Преттимен умирает.

Я не то охнул, не то застонал. Слов не осталось.

Голос миссис Преттимен дрогнул от сильного, едва сдерживаемого гнева.

– Вы ведь не нарочно, правда? Вы же не знали – вы никогда не знаете! Это путешествие, мистер Тальбот, запомнится многим – не из-за вас и не из-за кого-то еще, а из-за него! Вам казалось, что это комедия, мистер Тальбот. А это трагедия – нет, не ваша! – но мира, того нового мира, к которому мы плывем и которого надеемся достичь. Ваши заботы исчезнут и растворятся, как исчезает след за кормой. Я видела, как вы взошли на борт, окруженный, как облаком, своими привилегиями, сияя как… как фальшивая драгоценность! Теперь вы неуклюже ступили туда, где ничего не понимаете, где вам не рады. Он не упрекнет вас: вы не виновник, а лишь причина смерти – вроде упавшей с мачты деревяшки. Он выше этого. Но я не выше, сэр, и я никогда, никогда вас не прощу!

Миссис Преттимен вскочила, пошатнулась. Я засуетился, пытаясь вылезти из-за стола, но она остановила меня жестом.

– Не оскорбляйте меня, вставая в моем присутствии. Помню, как-то раз, когда качка оказалась слишком серьезной для моих слабых ног, вы помогли мне добраться до каюты. Не вставайте, мистер Тальбот. Я не желаю, чтобы вы до меня дотрагивались!

В последние слова было вложено столько яду, что у меня волосы поднялись дыбом. Миссис Преттимен стремительно вышла. Я услышал, как хлопнула дверь, но не обернулся. Сидел, съежившись, за столом – даже не на своем месте – униженный, раздавленный горем. Все слова, которые я мог бы произнести: извинения, оправдания, напускная бравада – мне, дескать, все равно! – упали к моим «неуклюжим стопам».

Так я и сидел, пока кто-то не тронул меня за плечо. Над ухом раздался знакомый голос:

– Возьмите-ка, сэр. Бренди, сэр. Вам сейчас самое оно, сэр.

Сочувствие стало последней каплей. Горячие слезы застучали по столу, закапали на руки.

– Спасибо, Бейтс, спасибо…

– И не берите вы к сердцу, сэр. Это ж кошмар ходячий, не дай бог, дитяти с эдакой нянькой встретиться.

Он меня рассмешил, но смех тут же сменился кашлем.

– Вы правы, Бейтс. Не скрою, при ней я все время чувствую себя именно что дитем!

– Одно слово – женщина, сэр. Они не такие, как мы. По мне – так можно и треснуть, если слишком уж язык распустит, – тоном глубокого неодобрения ответил Бейтс.

– Вас послушать, так вам о них все известно.

– Женат, сэр.

– Спасибо, Бейтс. Ступайте.

Я остался один, сжимая стакан в руке. Качка, похоже, стихла, но мне было все равно. Скажу честно – в тот момент меня не интересовало, выживем мы или утонем.

Где-то сыграла боцманская дудка. Начиналась моя вахта – время стоять в кромешной тьме рядом с Чарльзом. Я поставил стакан на полку, в специальное углубление, и вышел в коридор. Там толпились люди, только это были не подвахтенные. Четыре переселенца – три женщины и мужчина – торчали у дверей каюты Преттимена. Я понял, в чем дело: совсем недавно они приходили поздравить жениха, а теперь явились сказать ему последнее «Прости!» Это было уже слишком. Я ощупью пробрался на шкафут и вылез на ветер. Камбершам сдал Чарльзу вахту. Я встал под прикрытие юта. Вскоре и Чарльз прислонился рядом.

– Ветер мало-помалу стихает. Рано или поздно, думаю, уляжется совсем. Правда, не скоро.

Он подошел к борту и окинул взглядом тянувшийся за нами след. Зловещее свечение к тому времени потускнело.

– Масло помогает, и здорово. Хотя сейчас, похоже, можем обойтись и без него. Но тут ведь не угадаешь – затащим мешки внутрь, а ветер возьмет и усилится, и тащи все обратно. Обычная история. Главное, чтобы на палубу не проливалось. Именно поэтому я настоял на том, чтобы мешки хранились на корме, а не на носу. Если подвесить их возле носа, то каждый раз, усмиряя кипящие волны, мы прольем масло себе под ноги. Представляете, каково в такую погоду балансировать на скользкой палубе!

Чарльз подошел к противоположному борту, поглядел вперед, назад и вернулся.

– Во всяком случае, для корабля без парусов идем хорошо: почти пять узлов! Следовало бы радоваться – но сами знаете… Ладно, не станем унывать, покуда ничего не случилось.

К нам подбежал помощник боцмана.

– Донесение от мистера Камбершама, сэр. Орудийная палуба беспокоится, сэр. Переселенцы хотят пройти к мистеру Преттимену, а в кубрике койки развешаны. Мистер Камбершам просит дозволения не пускать на шкафут никого, кроме вахтенных, а то вдруг кому придет в голову там пройти.

Он прекратил тараторить и перевел дыхание.

– Молодец, толково изложил.

– Есть, сэр. Спасибо, сэр.

– Скажи мистеру Камбершаму, что я согласен. В такую погоду и впрямь не стоит перегружать палубы.

– Там и женщины, сэр.

– Тем более. Выполняйте.

Парень умчался передавать ответ. Шкафут заливала белая пена, на ее фоне четко выделялись страховочные леера.

– Вы неразговорчивы, Эдмунд.

Я лишь сглотнул.

– Ну, полно вам. Что случилось?

– Я убил Преттимена.

Чарльз не ответил. Он заглянул в нактоуз, поглядел на наш след за бортом и подошел ко мне.

– Судя по всему, вы про ссору с Бене.

– Я всюду сею смерть. Убиваю людей, пусть и непредумышленно.

– Выражаетесь, как в театре.

– Колли, Виллер, а теперь вот Преттимен.

– На моей памяти вы еще никого не убили. Если бы вы и вправду прикончили кого-нибудь, как это бывает в море, вы бы об этом так просто не толковали.

– О Господи!

– Бросьте. Он что – скончался?

– Без сознания. Пульс и дыхание слабые. Все рвутся с ним попрощаться. А она…

– Вы были пьяны? Позволили себе лишнего, как вы это зовете?

– Пара стаканов бренди – ничего особенного. Я просто начал его мало-помалу перевертывать…

К моему изумлению, Чарльз разразился громким смехом. Правда, быстро взял себя в руки.

– Простите, старина, но вот это ваше «мало-помалу»! Вы схватываете флотский жаргон получше многих матросов! А теперь успокойтесь хоть немного. Вы никого не убили, и ни к чему разыгрывать трагедию.

– И переселенцы, и, по-моему, матросы толпами идут с ним проститься.

– И зря – торопятся, не хуже вашего. Насколько я знаю, вы пытались помочь…

– Знаете?! Откуда?!

– Господи помилуй, неужто вы думаете, что новость о вашей ссоре и ее последствиях тут же не облетела весь корабль? По крайней мере, она отвлекла людей от мыслей о наших бедах.

– Я упал на него!

– Надо учиться управлять конечностями, дружище! Осмелюсь предположить, что это умение придет к вам – с возрастом.

– И все-таки, когда это случится?

– Что?

– Когда он умрет?

– Я тронут вашей верой в меня, Эдмунд. Пока неизвестно, умрет ли он вообще. Человеческое тело – загадка. Вам станет легче, если я пошлю узнать, как он себя чувствует?

– Да, пожалуйста.

Чарльз кликнул рассыльного и отослал его вниз. Мы ждали в молчании. Чарльз критическим взглядом изучал снасти. С тех пор как я последний раз выходил на палубу, на мачтах поставили паруса – даже топсель, вместо того, который на моих глазах сдуло ветром. Вода изменилась – там, где раньше поверхность океана вскипала, появились обычные волны.

Пригибаясь от сильного ветра, прибежал гонец.

– Леди говорит – никаких перемен, сэр.

– Хорошо.

Рассыльный вернулся на свое место у поручня.

– Слышали? Не стоит волноваться раньше времени, – заметил Чарльз.

– Не могу совладать с собой.

– Ну что с вами поделать! Не спорю, дорогой мой Эдмунд, вы повели себя неуклюже, глупо, неразумно. Если Преттимен умрет или, вернее, когда он умрет…

– Значит, все-таки!..

– Да ведь он умирал еще до того, как вы на него свалились! Боже милосердный, неужто вы полагаете, что человек, который раздулся, как дыня, а цветом напоминает перезрелую свеклу, поправится в наших условиях? Да у него все внутренности раздавлены! Думаю, его бы и доктор не спас. Вы могли всего лишь ускорить кончину.

– Все равно ничего хорошего. Она меня ненавидит, презирает. Как я могу оставаться с ней на одном корабле?

– У вас нет другого выхода. Возьмите себя в руки. Господи, если б я умел хотя бы вполовину так раскаиваться!

– Глупости. Я никогда не встречал человека лучше вас.

– Не говорите так!

– Говорю и буду говорить. Я убедился, что ночные вахты – лучшее время для откровенности между людьми. Когда я буду думать о нашем путешествии, это будут мои лучшие воспоминания, дружище.

– Мои тоже, Эдмунд.

Мы умолкли. Чарльз нарушил тишину:

– И все-таки мы живем в разных мирах – странно, как вообще находим, что сказать друг другу.

– Я высоко ценю ваши добродетели, которые не принадлежат никакому «миру» – хотя со своей стороны не знаю, что заставляет вас вести беседы со мной…

– Вот как. Это еще большая загадка, чем человеческое тело. Но хватит об этом. Разве что… – в голосе его появилась улыбка, – …как не подружиться с юным джентльменом, который обещает звезды и луну с неба?

– Продвижение по службе гораздо ближе к земле.

– А что бы вы сказали про мое продвижение из матросов в гардемарины? Невероятная история. Все случилось из-за того, что я попал в переплет.

– В переплет? Быть не может!

– Вы считаете меня скучным человеком? А вот представьте себе!

– Расскажите.

Его лицо расплывалось в темноте.

– Смеяться не будете?

– Не буду – вы же меня знаете!

– Знаю ли? Ну ладно. Дело в том, что в матросском кубрике, где едва хватает места подвесить гамаки, царит девиз: живи и дай жить другим. Хочешь книгу почитать – никто не возразит. Вы слушаете?

– Просто обратился в слух.

– Стояли мы на якоре. Вообще-то время было свободное, но мне как раз выпало быть якорным. Никому я со своей книжкой не мешал… Тут-то меня офицер и застукал. Уж как он меня отчитывал, чтобы показать свою строгость, когда вдруг кто-то скомандовал «Смирно!» Это оказался адмирал Гамбьер.

– Мрачный Джимми?

– Да, некоторые его так называли. На самом деле он был хороший человек. Так вот, он осведомился, что я натворил. Пришлось признаться, что я читал во время вахты. Он поинтересовался, что именно, ну я и вытащил руку из-за спины, показал ему книгу. «Всему свое время», – заметил адмирал и ушел. Офицер велел старшине найти для меня в качестве наказания какую-нибудь работу. А к концу дня мне приказали явиться к капитану Вентворту. «Очень умно, Саммерс, – сказал Вентворт. – Собирайте барахло, вас переводят на флагманский корабль, в гардемарины. Вы меня разочаровали, Саммерс. На мой корабль вы не вернетесь».

– И что же там была за книга? А, знаю – Библия!

– Капитан Вентворт религиозностью не отличался.

– Так вот каким образом вы сделали первый шаг по служебной лестнице!

– Именно.

Я был сконфужен и сбит с толку. Нас действительно разделяли мили! Не зная, что ответить, я оглядел след за кормой, потом сделал вид, что критически разглядываю паруса.

– Вы правы, Эдмунд. Пожалуй, можно разрифить паруса.

Чарльз позвал помощника боцмана, который продудел приказ сперва на шканцах, затем сбежал вдоль леера и проделал то же самое на баке. Вода доходила ему до колен. Темные силуэты карабкались по вантам, устремившись к парусам.

– Это прибавит нам ходу?

– Нет, скорее, поможет сохранить ту скорость, с которой мы идем сейчас.

Я умолк.

– Во всяком случае, вы не смеялись, Эдмунд.

– Тут нет ничего смешного. Скорее, вы к себе несправедливы.

– Отнюдь. Всем, чего я достиг, я обязан доброму человеку.

– Гамбьеру? Боюсь, вы сочтете меня слишком приземленным, однако… Мне кажется, как порицание капитана Андерсона, так и историю о том, как адмирал сделал вас гардемарином, стоит оставить между нами.

– Первое – согласен. Но второе-то почему?

– Мой дорогой друг! Рекомендация Мрачного Джимми помогла бы вам, выбери вы карьеру клирика… Что такое?

– Ничего.

– Но во флоте она вас далеко не уведет. Господи, да от нее будет столько же толку, сколько, скажем, от рекомендации бедняги Бинга!

– Что отнюдь не красит флот.

– Как знать.

– Что ж, во всяком случае, наш разговор заставил вас позабыть свои печали. Пора сдавать вахту – и в постель.

Чарльз подсмеивался над тем, как серьезно и как близко к сердцу я принял нашу беседу. Как уже говорилось, в тот момент я не догадывался, что он хотел скрасить мне тоскливые ночные часы в страшной каюте – я-то всерьез верил, что был ему полезен! Теперь я и сам смеюсь над собой. А тогда вахта кончилась, и я вернулся к себе. Вода заливала углы и струилась по коридору. Ветер все еще подвывал, но уже не так страшно, как раньше. Я ворочался без сна, прислушиваясь к Преттимену, которого, видимо, напоили лекарствами, потому что криков слышно не было.

Остаток ночи прошел ужасно. Заснул я только перед рассветом и пробудился с твердой мыслью, что не выйду из каюты: так, по крайней мере, я никому не причиню вреда. Хотелось кричать в голос не хуже Преттимена.

 

(13)

Я вытащил часы из-под подушки и обнаружил, что уже без четверти десять. Я недоверчиво поглядел на циферблат, но стрелки упорно подтверждали то, что прозвонил репетир. Пришлось поверить, что я все-таки заснул, хотя непонятно, когда и как. Отдых облегчения не принес. Кроме того, проснулся я в одежде – пришлось сурово отчитать себя за нарушение своих же правил. Стоит только начать ложиться в постель одетым «по всей форме» – и неизвестно, чем это может закончиться! Континентальные нравы! Но как бы то ни было, а это упущение поправить было невозможно. Пришлось спустить ноги прямо в сапоги, которые стояли у койки, и выйти. Я посетил гальюн и прошел в пассажирский салон. Коротышка Пайк уже сидел там со стаканом бренди в руке. Почти сразу же стало понятно, что для него сейчас скорее поздно, чем рано. Вскоре выяснилось, что его выдворила из каюты сварливая жена – хотя, возможно, он выдворился самостоятельно, – после чего он разбудил Бейтса в совершенно неподходящий час и потребовал спиртного. Пайк пребывал в приподнятом настроении и плевать хотел и на воющий ветер, и на бурное море. Он предложил мне «пропустить по стаканчику», от чего я наотрез отказался, спросив вместо этого, как поживает его семейство.

– Семейство, мис’р Тальбот? Ну их, семейство это… – Он, помаргивая, уставился на меня. – Она ж м’ня не выносит.

– Боюсь, мистер Пайк, вы несколько не в себе. Случайно наговорите такого, о чем потом пожалеете.

Мистер Пайк отвернулся и заметно помрачнел. Потом, точно придя к какому-то решению, он взглянул на меня, качнувшись вместе с кораблем.

– Противно эт’все, понимаете? Видеть ее н’могу. Да чтоб ее разодрало!.. Прошу пардону.

– Думаю, вам…

– Вот их люблю. А они м’ня нет, п’тому что она… она им г’рит…

Внезапно я потерял голову. В глазах потемнело. Вскоре зрение вернулось, но все вокруг стало красным – на самом деле красным. Я заорал на Пайка, вывалил на него все оскорбления, все бранные слова, которые знал, причем стоило мне их выпалить, как они тут же вылетали из головы. Наконец я выдохся и ослаб так, что едва справлялся с качкой, хотя и сидел на скамейке. Пайк же, опираясь о стол, лишь визгливо подхихикивал. Не отрывая от столешницы правого локтя, он ткнул в меня пальцем. Рука затряслась, словно сжимала тяжелый пистолет. От качки и пьянства, не говоря уже о дурацком хихиканье, палец гулял туда-сюда, как сломанная фок-мачта. Я перевел дыхание. Будучи далек от раскаяния и считая, что Пайк все это вполне заслужил, я добавил:

– В общем, неприятный вы человечишка.

Визгливый смешок все не смолкал.

– Во-во, и она так г’рит!

Он продолжал смеяться. Неслышно возник Бейтс с кружкой пива для меня в одной руке и салфеткой в другой. Широко расставляя ноги, он двинулся к нам, поскользнулся в луже, ловко выпрямился и, балансируя кружкой, почти пробежал до конца салона по накренившейся палубе. Я взял пиво, выпил его и потребовал бы следующее, но предусмотрительный Бейтс исчез так же внезапно, как и появился. Пайк заливался хохотом.

– Бейтс! Бейтс!

И вдруг, словно по мановению руки, ничтожный глупец упал щекой на столешницу и заснул! Его стакан покатился по полу к стене и, побренчав там немного, поехал обратно. Я попытался задержать его ногой, но не сумел. Стакан врезался в противоположную стену и разлетелся на кусочки. Дверь отворилась. Вошли Боулс и Олдмедоу, впустив ветер и сырость; в дверной порог ударила волна. Бейтс, словно провидец, явился с двумя кружками пива в одной руке и третьей кружкой – в другой. Он притормозил у стола, покачиваясь и взмахивая руками, словно собирался показать какой-то фокус. В общем-то фокус и был, потому что он умудрился снабдить нас всех выпивкой, не разбив кружек и не сломав шею. Пайк сполз на Олдмедоу.

– Он что, мертв?

– Скорее, мертвецки пьян.

Олдмедоу отпихнул Пайка на фут или около того, но тот сразу же съехал обратно.

– Если честно, хотел бы я быть на его месте, Тальбот.

– Ну уж нет! У нас и так полно неприятностей. Даже Камбершам, и тот свалился. Теперь нам надо беречь и всячески поддерживать друг друга.

В ответ Олдмедоу угостил Пайка немилосердным тычком. Локоть бедняги соскочил со стола, что, однако, удержало его на месте.

Боулс поглядел на меня поверх кружки.

– Если верить миссис Преттимен, мистеру Преттимену совсем худо. Состояние ужасное, долго он не протянет – даже кричать перестал.

– Значит, уйдет с миром, мистер Боулс. Я рад за него.

– А вы видели миссис Преттимен, мистер Олдмедоу?

– Нет, Боулс. Я избегаю ее с тех пор, как она вырядилась в матросскую робу. Просто неприлично!

– Бейтс! Бейтс! Где вас черти носят? Унесите кружки!

– Тихо, тихо, Тальбот! Я свою еще не допил. Боже мой, точно мне Саммерса мало!

Обычно Олдмедоу был настолько сдержан, что я легко простил ему раздражение.

– Чарльза? А что он натворил?

– Забрал моих подчиненных с концами, только и всего. Я сказал, что не вижу необходимости трогать моих людей, когда кругом полно переселенцев. Почему бы этим бездельникам не попотеть как следует? Только он слушать не стал, ответил: «Ваши моложе, сильней и привычней к приказам. Сами ведь жаловались, что не знаете, чем их занять, чтобы удержать от безобразий. Уверяю вас: несколько часов у помпы ежедневно сделают их милыми и послушными, как ягнята».

– На том и порешили?

– Не знаете вы меня, Тальбот! Не хватало только, чтобы каждый флотский командовал моими ребятами! Я сказал, что он у меня еще попрыгает: я потребую у капитана записать протест в судовой журнал.

– Да это ведь ужасное пятно на карьере морского офицера! Вы ему жизнь поломаете!

– Знаю! Впрочем, я на это не пошел, потому что он ледяным тоном добавил: «Если ваши люди не станут откачивать воду, о ваших протестах никто никогда не узнает». Вот так обстоят наши дела.

Боулс ухмыльнулся.

– Говорят, что трудности объединяют людей. Пока ничего похожего не видно.

– Мы с вами – гражданские лица. К чему морякам с нами нянчиться? Мы не члены экипажа, это не торговое, а военное судно, и они толком не разберут, как к нам относиться. Подчиненные Олдмедоу – тоже не моряки. Виллис говорил, что… Кстати, доложусь, что с недавних пор я больше не гражданский. Лорда Тальбота произвели в гардемарины.

– Вы, видимо, шутите, сэр!

– Господи, Боулс, мне давно не до шуток! Колли, Виллер, теперь вот Преттимен… Ладно, по сути вопроса: я на самом деле исполняю обязанности гардемарина при старшем офицере во время ночной вахты. Это та, что начинается в…

Неожиданно Боулс, обычно такой сдержанный и невозмутимый, прикрикнул на меня:

– Да знаем мы, сэр, что такое ночная вахта! Мало того, что солдат превращают в матросов, так теперь еще и пассажиры управляют судном!

– В конце концов, Боулс, Тальбот не причинит нам больше вреда, чем этот новый офицер, как его там – Бене. Тот самый, что оторвал кусок от днища и, судя по всему, вот-вот устроит пожар! А теперь ему захотелось без всяких инструментов узнать, где мы находимся. Я вам вот что скажу: надо доложить обо всем, что здесь творится, прямо в Палату! Что за мерзкое судно! Там, на шканцах, несет вахту Смайлс, который на самом деле ничего не делает, только ухмыляется дикому ветру, как лучшему другу; а тут, у двери, под дождем и по колено в воде, торчит Брокльбанк и пускает газы…

– Вот-вот-вот! Я и сам удивлялся! Он каждое утро там проводит – и в дождь, и в зной, и в холод…

– Все очень просто. Женщины не пускают его в каюту, пока он не расстреляет все свои боеприпасы! Утренний салют!

Последняя фраза заставила всех нас совершенно по-идиотски расхохотаться.

– Мне послышалось, кто-то упомянул мое имя?

Это оказался сам Брокльбанк. Палуба качнулась, он повис на дверной ручке и чуть не упал – сказывался преклонный возраст. Мы с Олдмедоу доволокли его до стола, а Боулс захлопнул дверь, преградив путь воде. Как ни странно, Брокльбанк очухался быстрее всех нас.

– Не могу больше, господа, честно вам скажу. Промок и до пояса, и выше, волны исхлестали, чуть не смыли в море, а эта старая накидка, что служит мне верой и правдой, изнутри отсырела не меньше, чем снаружи…

– Так оставались бы в каюте, мистер Брокльбанк, лежали бы на койке…

– Не могу без общества.

– Бог мой, сэр, всякий будет рад оказаться в компании мистера Брокльбанка…

– Нет, мистер Тальбот, увы. Она, конечно, старается приободрить меня, но на деле уже глядит на меня вдовьим взором.

– Будет вам, сэр! Я часто встречаю миссис Брокльбанк на палубе – она всегда улыбается, всегда весела!

– Так и я о том же, мистер Тальбот, хотя вы немного преувеличиваете. Она весела с вами, но не со мной. Я не люблю вдов и всегда, что естественно, старался их избегать. Но наедине со мной, в каюте, Селия улыбается с таким мрачным торжеством, с каким вдова размышляет, что дело сделано, по счетам заплачено и, – здесь его голос гневно возвысился, – и она тут больше ни при чем.

– Мистер Брокльбанк!

– Хотите сказать, что такое поведение не подобает джентльмену, мистер Тальбот? Хорошо, больше я об этом ничего не скажу. Но и вернуться туда не смогу, несмотря на то, что выполнил все условия Селии. Ах, Бейтс! Старина Бейтс! Надеюсь, вы плеснули туда бренди?

Бейтс поставил кружку на стол и выразительно поглядел на мистера Брокльбанка.

– Совсем каплю, сэр, только для запаха.

– Бейтс, негодник, так вы таскаете ему бренди из кают-компании, а я тут…

– Это из моих запасов, мистер Тальбот, сэр!

– Я бы разделил с вами кружку, Тальбот, но вот беда – до ужаса боюсь всякой заразы.

– Это мне надо опасаться, как бы заразу не подхватить, черт бы вас побрал!

Внезапно, резко и неожиданно, от нас уехал стол. Я хотел задержать его, но обнаружил, что вцепился в Боулса. Он стряхнул мою руку, и тут стол встал на дыбы и врезался в него. Боулс произнес слова, которых я никак не ожидал от столь почтенного человека.

– А еда! – продолжал мистер Брокльбанк, следуя каким-то своим мыслям. – Еда просто ужасна. Буквально на днях я попытался укусить, или, лучше сказать, взломать, как грабитель, кусок холодной свинины… И что случилось?

Отвратительный старик пошарил в многочисленных складках своего обвисшего одеяния и выудил из какого-то тайника почерневший зуб.

– Нет, это уже переходит всякие границы!

Я вскочил на ноги и рванулся к двери, где меня встретила россыпь брызг у порога, который не давал морской воде проникать в салон. За дверью обнаружился Бене. Как и все окружающие, он держался за поручень, шедший между каютами, – правда, только двумя пальцами. Глядя на дверь каюты Преттимена, Бене шевелил губами. По-видимому, пресловутые муки творчества! Я почувствовал, что зверею – до сих пор не знаю почему.

– Мистер Бене!

Он досадливо перевел на меня взгляд.

– Мистер Бене, я намерен получить от вас кое-какие ответы!

Бене растерянно нахмурился.

– Разве я принял ваши извинения?

– Извиняться должны вы! Ваши отношения с некой дамой вынудили другую даму… что, в свою очередь, заставило меня… мое суждение о ней… честь вашего имени…

– А что вы имеете против моего имени, сэр? Это что – насмешка?

– Честь вашего имени…

– Повторяю: я горжусь своим именем, мистер Тальбот. Мой отец сохранил его, как печальное напоминание о горькой судьбе нашего…

– Вы сбиваете меня с толку! Мне нет дела до вашего имени, судя по всему, французского. Я хочу получить простой ответ на простой вопрос. Чему она была свидетелем? Какой порочной связи?

– Мистер Тальбот, после наших недавних разногласий, знаете ли…

– Я хочу наконец уяснить для себя характер отношений между вами и известной вам дамой!

– Вы, вероятно, имеете в виду мисс Чамли. О Господи! Сказал же я вам, что она оберегала наше уединение… Cave… или, если вам незнакома латынь…

– Знакома, уверяю вас!

– Вы покраснели, прямо как несчастный Преттимен.

Я с трудом подавлял растущую ярость.

– Меня больше интересуете вы и некая дама в возрасте!

– Так, значит, вы меня раскрыли! Она, о, она…

Мистер Бене, что было для него нехарактерно, утратил дар речи. Неожиданно он закрыл глаза и продекламировал:

– Значит, вы все-таки имели с ней порочную связь! И мисс Чамли об этом известно! Она все знала!

– Какую связь?

– С леди Сомерсет!

– Пониманием душа возвысится. Каким бы глубоким ни было преклонение перед дамой…

И тут я сорвался. К счастью, при таком ветре, меня не слышал никто, кроме Бене.

– Вы обладали ею? Мисс Чамли видела?

На лице Бене проступило жалостливое понимание.

– Я мог бы обидеться на ваши слова, мистер Тальбот, обидеться и за нее, и за себя. Наверное, вы просто не можете подняться выше каких-то плебейских отношений.

– Кто бы говорил о плебейских отношениях!

– Вы охвачены страстью и вряд ли отвечаете за свои слова. Я опустился перед леди на колени. Она протянула мне правую руку. Я сжал ее в своей, дабы запечатлеть поцелуй. Внезапно – и я уповаю на то, что вы поймете, какое безмерное целомудрие было заключено в этом жесте – я вспомнил, как во младенчестве моя дорогая маменька приходила ко мне в детскую пожелать спокойной ночи. Захваченный порывом чувств, я повернул эту белую руку, впился в ладонь губами, а затем осторожно зажал тонкие пальцы.

– А дальше? Дальше?! Вы молчите, сэр! Это что – все? Это все, мистер Бене?

– Как же вы нелюбезны, мистер Тальбот! Уже второй раз вы глумитесь, пытаясь задеть честь моего имени.

– Простой ответ на простой вопрос, прошу вас!

– Да, это все. Хотя для человека тонко чувствующего…

– Тогда объясните, почему она сбросила одежду. Объясните!

– Леди Сомерсет ничего не сбрасывала!

– «Ты дамский сбросила наряд»!

Всплеск очередной волны покрыл нас водопадом брызг. Бене утер лицо.

– Теперь я все понял. Ваша собственная грубость и приземленность обманула вас. Дама и впрямь сняла «дамский наряд»:

– Мисс Грэнхем! Миссис Преттимен!

– Кто же еще? Конечно, над некоторыми строчками еще работать и работать.

– Вы пишете стихи миссис Преттимен!

– В силах ли кто представить себе более достойную даму? Такой женщины можно ждать долгие годы!

– Вам хочется целовать ей руки, сэр, – что ж, думаю, она не откажет. В конце концов, не отказывала же она раньше – своему нынешнему супругу, мистеру Преттимену, – но при чем тут стихи? Преттимен лежит на койке в каюте и не может встать. Не сомневаюсь: если вы постучите и попросите разрешения, вы сможете лобызать ей руку с той и другой стороны чуть ли не целую вахту, согласно песочным часам!

– Вы невыносимы!

По-моему, я зарычал.

– Возможно, сэр. Зато я не распускаю слюни по всем морям, целуя руки женщинам, годящимся мне в матери!

Похоже, удар попал в точку. Бене с трудом оторвался от переборки и выпрямился.

– Да уж, мистер Тальбот, вы, по-видимому, предпочитаете школьниц!

– Множественное число тут ни при чем! Для меня существует только одна женщина!

– Вы не умеете любить, мистер Тальбот. Это ваша главная беда.

– Я не умею любить?! Ха-ха! – вот что я отвечаю вам! Слышите, сэр?!

– Вы не в себе. Договорим, когда протрезвеете. Всего вам хорошего.

Подгоняемый качкой, он почти скатился по лестнице, ведущей в кают-компанию, миновав по дороге мистера Смайлса.

Я по-ребячески заорал ему вслед:

– Слыхали, мистер Смайлс? А мы, оказывается, мамочек любим!

Мистер Смайлс проследовал мимо меня, словно глухой, не ответив и даже не взглянув в мою сторону – точно призрак, спешащий на встречу с кем-то еще.

Я пошел к себе в каюту. Время, само время тянулось нестерпимо. Я влез в плащ и вышел постоять на палубе. Меня тут же швырнуло волной на цепи, и я бы остался висеть там, но, собравшись с силами, все-таки поднялся на ноги. Происшествие остудило мой гнев. Я застыл, глядя на представление, которое давал океан. Гребни волн вздымались выше головы. Иногда мы ныряли в них боком, так что шкафут заливало водой, иногда отклонялись так, что можно было разглядеть водоворот, в котором, окруженная пеной и стеной зеленой воды, висела во тьме одинокая птица. Горизонтально несущийся дождь и брызги заслоняли птицу, и вода хлестала со шканцев, как из водосточного желоба.

Все это отрезвило и утихомирило меня. Тросы, скрепляющие судно, напомнили о том, где мы, и что творится вокруг. Я проклял себя за неожиданный взрыв, за то, что позволил выплеснуть злобу. Сам от себя такого не ожидал. По возвращении в каюту мне наконец-то удалось заснуть.

 

(14)

От сна об обрывах и склонах меня пробудил страшнейший толчок. Я очутился на полу около койки, с которой только что упал, или, точнее, был сброшен. Как только я попробовал встать, на меня опрокинулся парусиновый стул, и мы вместе поехали по палубе, пока не врезались в переборку под откидным столиком. Я кое-как поднялся на ноги, и угол, под которым висел на стене фонарь, полный масла, на пару секунд поверг меня в такой ужас, что я застыл на месте. Угол свидетельствовал о том, что мы съезжаем задом наперед – задним ходом! – прямо в море, и вот-вот утонем. Я не удержался на ногах и повис, цепляясь за койку; дурацкий фонарь торчал надо мной, опровергая все законы Природы, о которой так любит писать мистер Бене. С той минуты я перестал до конца понимать, что и как делаю. Сперва показалось, что корабль уже ушел под воду, и очень скоро из всех отверстий хлынет вода. С этой мыслью мешалась другая: сейчас время ночной вахты, я опоздал, оставил Чарльза без помощника! Когда я немножко пришел в себя, лучше мне не стало, так как было ясно – что-то случилось. Кругом стоял шум. Тонко визжали дочурки Пайка, им вторила какая-то дама – не иначе как Селия Брокльбанк. Перекрикивались мужчины. Вопли смешивались с другими звуками: гудели и хлопали паруса, грохотали блоки, где-то звенело и билось стекло. Я вынырнул в коридор и повис, ухватившись двумя руками за поручень – на самом деле повис, так как корабль, казалось, стоял на голове. Стоило отцепить от поручня руку, как резкий рывок оторвал другую. Я кувырком полетел по коридору и с глухим стуком врезался в переборку, да так, что голова закружилась. На некоторое время я застрял там, словно пришпиленный, наблюдая, как Олдмедоу безуспешно пытается вырваться из пассажирского салона. Давление чуть-чуть ослабло, и я воспользовался передышкой, чтобы выползти на шкафут и добраться до моего излюбленного укрытия – вантов по левому борту, точно там было спокойнее. Увы, привычное место было не узнать! Рядом кто-то чертыхался, я даже не видел кто. Наконец глаза мои привыкли к темноте. Мерцали поднятые паруса. Это был все тот же потусторонний штормовой свет, который почти не освещал корабль, зато озарял огромные, словно облачные, стены, которые окружали нас со всех сторон и вздымались так высоко, что закрывали звезды, превращая их в расплывчатые пятна. Мерцающие паруса обвисли. Водный мир под ними выглядел сплошной неразберихой огромных волн: спереди, сзади – будто черные горы. На моих глазах одна из этих гор – за кормой – изменила форму, расплылась и словно бы исчезла. Я пишу «словно бы», так как не заметил, куда она делась! Едва она пропала, я почувствовал растущее давление и повис – на этот раз на вантах. Шкафут уплыл из-под ног, накрытый очередной волной, которая выросла со стороны носа и обрушилась на нас. С оглушительным хлопком наполнились ветром топсели, за ними – остальные паруса. Грохот стоял, как во время канонады. Нас вознесло на вершину мира. Я перебежал к трапу и уцепился за поручень. Корабль встал на дыбы. Я вскарабкался по лестнице, высунул голову чуть выше уровня палубы – и никого не увидел!

Можно ли считать, что тогда и настал самый страшный миг в моей жизни? Нет – потом бывали и похуже. Но этот – так сказать, первая ласточка – был усилен моим ужасом. Я глазам не верил: обезлюдевшие шканцы и – о Господи! – штурвал! Я одолел трап, который к тому времени почему-то стал горизонтальным, рывком выволок себя – наверх? вбок? – и бросился к рулевому колесу.

– Эдмунд! Слава Богу! Помогайте!

Скорей, скорей! Я о кого-то споткнулся – то ли мертвый, то ли без сознания. Чарльз всем телом повис на штурвале с правой стороны.

– На правый борт!

Страх куда-то исчез, на него не оставалось времени. Несколько минут, показавшихся мне вечностью, я старался помочь Чарльзу, который в одиночку, в бушующем море, дергал и тянул штурвал. Кажется, помог: под нашим общим натиском колесо сдвинулось. Чарльз начинал рывок, я доводил его до конца. Крутануть штурвал не так уж трудно, если покрепче ухватиться за ручки! А вот после, когда приходится тянуть вниз, в какой-то момент кажется, что ничего, кроме слепого упрямства, не в силах одолеть чудовищного невидимого зверя. Не знаю, сколько раз нам пришлось вертеть колесо. Корабль двигался рывками – порывы ветра, которые бились в паруса, как только мы поднимались на гребень очередной волны, делали управление почти невозможным. Скоро Чарльз перестал отдавать приказы, так как я понимал его без слов. Рулевое колесо говорило со мной на своем, безмолвном языке.

– Позвольте, сэр!

Это был матрос. Даже два – они перехватили у нас штурвал. Еще один стоял на коленях и тряс безжизненное тело, о которое я споткнулся, когда бежал сюда. На шкафуте показался капитан: без шляпы, на лице кровь, в руке – пистолет. Запрокинув голову, он смотрел на паруса.

– На мидель!

Прозвучал чей-то спокойный голос:

– Все в порядке, мистер Саммерс!

Я отполз от штурвала к трапу. За мной на четвереньках двинулся Чарльз.

– Меня не разбудили на вахту!

– Это не ночная, – измученным голосом ответил Чарльз, – это утренняя вахта. Тяжело говорить…

– Господи, что…

Он только головой помотал. Я замолчал, с облегчением вцепившись в поручень.

– Вы целы, Чарльз?

Он кивнул. Ощущение собственной полезности переполняло меня. Вот она, возможность что-то предпринять, вместо того, чтобы валяться в койке.

– Я погляжу, что еще можно сделать. Может быть, там…

Я вернулся на шканцы. Капитан и Камбершам стояли у поручня. Переступая вдоль него, я приблизился к ним и заорал Камбершаму:

– Вам помочь?

Оторванный от поручня неведомой силой, я на мгновение повис в воздухе. До меня долетел грубый ответ:

– Лучше не лезьте!

Казалось, я вот-вот стукнусь о лестницу, ведущую на полубак, но вместо этого меня на нее положило. Я вскарабкался как можно выше и буквально вплелся в поручни. Ветер ослаб, но его хватало, чтобы время от времени наполнять паруса. В довершение всего вид кругом расстилался такой, что хотелось забиться в трюм, чтобы не видеть неминуемого конца. Волны, ранее скрытые за пеленою брызг или сглаженные порывами ветра, теперь явились во всей красе. Мир сузился до размера трех волн: за нами, перед нами и та, на гребне которой мы качались. Корма падала; верх и низ, право и лево смешались. Нос поднялся и тут же резко ушел книзу, так, что я завис прямо над ним. Картина оказалась столь невыносимой, что пришлось зажмурить глаза и, как пишут в книгах, «обратиться в слух». Каждый раз, когда корма опускалась, раздавались равномерные хлопки, означающие, что паруса теряют ветер. Гром, похожий на орудийную пальбу, указывал на то, что они снова надуваются, когда поднимается нос, а может, и корма – не знаю. Рулевой обязан принимать эти рывки во внимание, так как из-за них корабль может «подать назад», начать двигаться задним ходом – неприятная неожиданность для того, кто стоит за штурвалом. В этих безбрежных морях малейшая ошибка может заставить судно выйти из ветра, перевернуться и утонуть – именно поэтому офицер неотлучно, час за часом, стоит рядом с рулевым, проверяя его каждое движение, ежеминутно рискуя нашими жизнями!

Я открыл глаза и чуть не захлопнул их снова. Щеку трогал едва заметный ветерок. Корабль взлетел на гребень волны – а ведь с закрытыми глазами мне казалось, что он во впадине. Мы сползали вниз, под кормой будто разверзлась бездонная пропасть, и я изо всех сил зажмурился, чтобы не видеть, как беспросветная чернота втягивает наше суденышко до самого киля, крутит его и поворачивает так, что оно встает на бушприт.

Наконец я рискнул открыть глаза. За кормой, по склону гигантской водяной горы тянулся масляный «улиточный след». Кроме нагоняющей нас волны ничего не было видно даже тогда, когда мы болтались на гребне предыдущей. Волны шли рядами, без брызг, без пены – сумятица черных скал.

Куда ни глянь…

Лишь временами блики да вспышки – то ли лунный свет, то ли странное свечение самой воды.

Куда ни глянь…

Возник какой-то новый звук: он не имел отношения ни к кораблю, ни к парусам, ни к ветру. Тяжелый удар, а следом долгий, затихающий рев, несоотносимый ни с чем услышанным во время нашего вояжа по морям, с ограниченным репертуаром красок и звуков нашего путешествия…

Ну разумеется! Что-то твердое! Ряды этих кошмарных волн бьются о скалы! Я вскочил на ноги и открыл рот, чтобы заорать, и тут подошвы резиновых сапог скользнули, я вмиг пролетел полуют и врезался в поручень под фонарем, у левого борта. Я попытался закричать – ведь встреча со скалой в такой шторм невероятно опасна! – но удар вышиб из меня дух. Не знаю, как я не сломал поручень и не окончил жизнь в масляной воде. К счастью, столбик, в который я врезался, прогнил чуть меньше, чем остальные части судна. Я поспешно вскарабкался на прежнее место, как будто там было безопаснее. Падение поубавило мне и спеси, и гордости, оставив одну только панику.

Я огляделся: мы шли на подъем. На четверть мили вокруг вздымались волны, кошмарные черные горы под зловещим предутренним небом – темные, мерцающие кручи, жидкие кручи – как передать их невероятную ужасающую величину? Ведь, строго говоря, три огромных, двигающихся утеса, между которыми мы терялись, были всего лишь рябью на воде – выросшей до колоссальных, немыслимых, гигантских размеров! К этой воде надо было подходить с каким-то другим измерением. По сути, ей не было до нас дела, она не была враждебна и вовсе не ставила целью нас изничтожить. Мнилось, что если приложить ухо к переливающейся черноте, можно услышать биение ее жизни, трение одних частиц о другие. Я вспомнил, как трутся о корпус корабля связывающие его канаты, и в сердце не осталось ничего, кроме страха. Все тот же глухой ропот и утихающий рев слышался откуда-то неподалеку, в пределах видимости человека, рискнувшего, скажем, залезть на мачту – мысль, от которой меня затошнило, – или какого-нибудь великана, величиной с ближайшую волну. Неужто там действительно земля?

Заря никак не могла пробиться сквозь тучи. Ее слабый свет оттенял черноту моря там, где над ним в облаках зияли разрывы. Я еще постараюсь подобрать слова, способные описать, что творилось в тот странный час между ночью и днем. Корабль вздымало одной волной, а сзади уже подкатывала другая: до сих пор не знаю, откуда они брались. На мелководье нас не занесло, это точно. Вокруг, на многие сотни, а то и тысячи миль, дно – устойчивая земная твердь – находилось на невероятной глубине, под тоннами и тоннами жидкости. Может быть, мы попали в течение, которое веками путешествовало по дну мира, неся в себе разрушительную силу? Как бы то ни было, волны, преследующие нас, стали и круче, и острее. Примерно на милю с каждой стороны, там, куда не попадало спасительное масло, каждая волна – я говорю «волна», потому что попросту не могу подобрать другого слова – вставала отвесной стеной, а потом медленно наклонялась и падала! При этом она сперва шипела, а потом с грохотом валилась на воду – акры, мили рушащихся стен, оглушительный, неописуемый гром! Меня точно по ушам били… Вскоре я уже ничего не слышал – оставалось только глазеть. Когда волна рушилась, невидимый воздух словно обретал плоть, и над морем проносилась полоса брызг и пены. Это и был воздух – воздух, вытесненный падением водяной горы: он разлетался во все стороны со скоростью пушечного ядра. Море по обе стороны корабля разбушевалось, пена вставала выше шкафута, выше поручней на шканцах и полубаке. Над водой торчал только ют, где я цеплялся за поручни израненными руками. Внезапно та вода, которую раньше сдерживало масло, хоть и не вспенилась, но поднялась и плавно перекатилась через полуют. Птица, парящая в этот момент над темной пропастью моря, не увидела бы ничего, кроме черной бездны и торчащих из нее мачт. Как только волна схлынула, я огляделся и увидел, как судно карабкается вверх, с полубака льют потоки, а шкафут только-только показался из-под воды. Еще два паруса порвало в клочья – наверняка теми самыми жуткими порывами воздуха!

Оставаться было невозможно. Я попробовал сдвинуться с места, но поскользнулся. Нас подстерегла новая, довольно курьезная опасность. Несмотря на осмотрительность, с которой Чарльз хранил тюки с маслом на корме вместо носа, оно все-таки пролилось на палубу. Пробираясь вдоль поручней к трапу, я большую часть пути скользил, спотыкался и падал на колени. Высоко надо мной «разговаривали» паруса.

Командование взял на себя Андерсон. Он стоял у штурвала, а Камбершам, расставив ноги, держался за поручень у правого борта и шевелил губами – судя по всему, что-то докладывал капитану. Только тогда я понял, как серьезно оглушил меня грохот волн. Я постоял у полуюта, пока ко мне мало-помалу вернулся слух. На носу распоряжался Бене: он послал матросов на ванты, к порванным парусам, хотя, на мой взгляд, там мало что можно было сделать. Не добьет ли нас этот новый удар? Наверное, я давно уже наделил наше судно чувствами и полагал, что в любую секунду оно откажется от неравной борьбы с океаном, вовсе не предназначенным для парусных судов – особенно для такого старого корыта.

Те паруса, что избежали повреждений, надулись от ветра, и среди них сновали подчиненные Бене. Ветра хватало для того, чтобы, не подвергаясь особой опасности, идти в нужную сторону. Огромные водяные горы, словно почуяв, что та, последняя, обрушившаяся на нас морской лавиной, стала венцом всего шторма, сменились более мелкими волнами.

Я услышал голос Чарльза – еле-еле, словно губы у него были разбиты, он доложил:

– Ветер сменился, сэр. Можно ставить стаксели.

Капитан взглянул сперва на корму, потом на него.

– Вы целы?

Чарльз с трудом поднялся на ноги.

– Да, сэр.

– Ставь стакселя!

Капитан повернулся ко мне, хотел было что-то сказать, но передумал и зашагал к носу.

 

(15)

Понадобился не только этот, но и весь следующий день, чтобы капитан Андерсон и офицеры навели на корабле хоть какое-то подобие порядка. Одна только уборка разлитого по палубам масла потребовала усилий всего экипажа, солдат и переселенцев!

Масло было повсюду. Грот-мачту измазало футов на пятнадцать в высоту – во всяком случае, именно так утверждал Бейтс. В коридоре переборки и двери перепачкались на высоту трех футов, масло просочилось даже в каюты! Времени на разговоры о панике, охватившей людей, когда они едва не утонули, просто не было, хотя капитан, похоже, пришел в ярость, когда понял, в каком положении оказался. Бросить вахту у штурвала – провинность, требующая самой суровой кары. Я говорю это не с негодованием, а по зрелом размышлении: на любом другом корабле виновных постигло бы наказание. Без сомнения, рулевые бросили пост и попытались спрятаться, испугавшись бушующих волн. Как сказал однажды Чарльз: «Люди, как и канаты, имеют предел прочности». Их поступок граничил с открытым бунтом – злейшая провинность для любого матроса.

И вместе с тем – ничего не поделаешь. Меньшинство, пусть и облеченное официальной властью, не могло обеспечить безоговорочного послушания. Очевидно, что матросы были измучены донельзя. Погода жуткая, плавание затянулось, запасы пищи таяли с каждым днем, а питье почти вышло. Топлива осталось совсем мало, и горячая вода стала роскошью, недоступной даже для дам! Корабль еле держался. Откачка воды, пусть и не такая напряженная, как во время шторма, превратилась в каждодневную, рутинную обязанность для людей, и без того надорванных тяжким трудом и скудным питанием.

Как бы то ни было, судно привели в порядок: отскребли, отчистили, отскоблили, отдраили и оттерли так, что человек с матросской выучкой мог держаться на ногах. Паруса, которые можно было спасти, расстелили и залатали. Несмотря на все наши лишения, в веревках и парусине недостатка не наблюдалось. В приличную погоду шла рыбная ловля, хотя добыча была небогатой и проходила мимо меня. Рыба не особо соблазнялась наживкой, забрасываемой в море с огромного судна. Возможно, среди морских жителей ходили недобрые слухи о странной рыбине по имени Человек! Частенько мимо проплывали киты, и, как мне доложили, мистер Бене выдумал несколько способов поохотиться. Несмотря на большое количество умельцев в разных областях, команда, однако, отнеслась к его предложениям с прохладцей – особенно к идее изготовления гарпуна со взрывчаткой.

Моя идея выстрелить разом из всех орудий, подойдя как можно ближе к чудищу, тоже не вызвала особого восторга. Пришлось довольствовать тающими запасами и мыслью о том, что мы все-таки движемся. Фок-мачта блестяще выдержала тяжелейшее испытание. Подул легкий ветер, и поставили не только лисели, но и стаксели – треугольные полотнища, растянутые, скорее, между мачтами, чем на них. День за днем мы делали не меньше шести узлов.

Читатель, несведущий в морской науке, простит меня за столь обширные экскурсы в данную область! Дело в том, что я вечно теряюсь, пытаясь выразить свои мысли по этому поводу. Невозможно перенести на бумагу это ни с чем не сравнимое наслаждение – знать, что сама жизнь твоя связана единственно с существованием корабля, напряженно следить, как день за днем приближаешься к цели, слушать плеск воды о форштевень, глядеть на раздутые паруса и ощущать, как день и ночь непрестанно движутся почти две тысячи тонн дерева, собранного воедино чьей-то умелой рукой! Даже моряки держались бодрее и охотнее выполняли приказы. Все были довольны, включая офицеров, кроме разве что Чарльза. Дело в том, что он все страдал от мыслей, что где-то в основании фок-мачты притаилась коварная искра. В одну из моих любимых ночных вахт я пристал к нему со словами:

– Признайте же, Чарльз, – мачта в безопасности. Вы не желаете примириться с тем, что мистер Бене в данном случае прав!

– Не может он всегда быть прав. Никто не может. И поскольку его методы расчета нашей долготы совершенно ошибочны…

– Ошибочны?

– Нет, теория-то верна – но осознаете ли вы, как трудно, почти невозможно вычислить угловое разделение двух небесных тел, одно из которых постоянно меняет форму?

– Я просил штурмана объяснить мне метод мистера Бене, но он отказался.

– Это вопрос параллакса и так далее. Необходимо учитывать положение и движение Луны, Солнца, планет и их спутников – целая паутина вычислений… Нет, он положительно спятил!

– Однако иногда он прав. Прошу вас, Чарльз, не позволяйте пустой неприязни ослепить вас. Не стоит отрицать заслуги Бене – такая мелочность вам не к лицу! Простите, если я слишком вас поучаю.

– Имеете право. Мое нежелание поверить в метод мистера Бене опирается отнюдь не на неприязнь, а на здравый смысл. Поверьте, самые ученые умы Англии отвергли этот способ, потому что он чересчур неточен. Кто из нас безумен – я или Бене?

– Только не вы, умоляю! Вы – наша надежда и опора, олицетворение здравого смысла!

– Благодарю вас. В этой части океана острова малочисленны и разбросаны на расстоянии в несколько сотен миль друг от друга. Между ними можно пройти, зная лишь широту. Вдобавок мы вряд ли наткнемся на препятствие, так как сумеем вовремя его заметить. В общем, утро вечера мудренее.

Мистер Преттимен больше не выл во время качки – моя затея с переворачиванием, похоже, прошла удачно. Скорее всего он по-прежнему умирал, но, по крайней мере, без мучений. Миссис Преттимен я старался избегать с тех пор, как… Ах, даже морской язык не позволяет выразить, как это было неприятно! В общем, с ней я не сталкивался после того, как она высказала свое мнение обо мне размеренным, судейским тоном. Однажды она заглянула в салон, но, увидев меня, вышла – я даже не успел подняться с места. В другой раз я заметил, как миссис Преттимен бежит вниз по коридору во время качки, и, убедившись, что дама без помех достигла поручня, отвернулся и прошел мимо. Она осталась верна матросской робе, и я мысленно аплодировал этому решению. Стоит только привыкнуть к шокирующему с первого взгляда облику, как вид дамы в брюках перестает смущать. Более того, если задуматься обо всех неудобствах и трудностях, которые приносит женщине подобающий наряд, когда корабль дергает, качает и швыряет на волнах, становится ясно, что брюки, возможно даже специально сшитые для женских форм, гораздо удобней юбки. Более того, в них, вне всякого сомнения, безопаснее, так как даме больше не приходится ставить благопристойность выше собственной жизни и предпочитать смерть нарушению приличий, словно героине нашумевшего французского романа.

Так или иначе, но я постоянно натыкался на миссис Преттимен, причем в обстоятельствах – несмотря на то, что она ухаживала за умирающим, – более приличествующих высокой комедии. Как-то я шел по шкафуту – вернее сказать, прогуливался, потому что хорошая погода позволяла не хвататься ежеминутно за леера. Местами темная, пропитанная водой палуба покрылась грязновато-белой коркой соли, из-под которой проглядывали щепки, плесень да хвосты пакли, торчащие из просмоленных швов. Вид этот располагал к размышлениям о бренности мира. Однако же, по моим наблюдениям, никто ни о чем подобном не думал. Мы притерпелись к опасности – кто-то перестал обращать на нее внимание; кто-то, как Боулс, жил в постоянном страхе; кто-то ожесточился; а кого-то опасность даже бодрила, к примеру, юного Томми Тейлора, который постоянно насвистывал и хохотал, доводя самых раздраженных среди нас – вроде меня – чуть ли не до безумия. Один из нас вообще представлялся выше таких тривиальных вещей, как смерть – я имею в виду мистера Бене. Как-то раз я возвращался к себе, перемолвившись парой словечек с мистером Истом, а лейтенант сменился с вахты и сбегал со шканцев: в руке зажат листок, глаза широко распахнуты и явно не глядят на наш убогий мир, на лице застыла восторженная улыбка. Не заметив меня, Бене ринулся в коридор. Поскольку с фок-мачтой все было в порядке, я решил, что он обуян второй своей безумной идеей – во что бы то ни стало определить наше положение без хронометра. «Вдруг наконец-то пойму, что он собирается делать», – подумал я и ринулся за ним. Я влетел в коридор в тот момент, когда лейтенант стучался в каюту миссис Преттимен, и ему, похоже, ответили, потому что он вошел и затворил за собой дверь! Ну, это уже слишком! Возможно, Бене наплевать на репутацию дамы, но я этого не позволю! Несмотря на то, что в тот момент палуба встала дыбом, я бросился к каюте миссис Преттимен, и тут очередной рывок корабля швырнул меня лицом об пол. Наверное, на несколько секунд меня оглушило, потому что, когда дверь каюты снова открылась, я стоял на четвереньках. Бене с треском вылетел обратно в коридор. У него за спиной с грохотом захлопнулась дверь. Листок куда-то исчез. Корабль качнуло, и Бене, уже без всякой улыбки, самым нелепейшим образом полетел вниз по коридору. Ударившись о громадный цилиндр бизань-мачты, он, покачиваясь, встал надо мной, с невероятной осторожностью добрался до трапа в кают-компанию и исчез.

Но я-то все видел! На левой щеке лейтенанта красовалась белая отметина, которая – к моему глубокому удовлетворению – за те несколько секунд, что он был у меня на виду, превратилась в пламенеющий отпечаток женской ладони!

Решение было очевидным. Мистер Преттимен не в том состоянии, чтобы защитить честь жены. Значит, заступиться за нее должен я. Я подошел к каюте и постучал. Через несколько секунд дверь резко распахнулась.

Да почему же я так трушу перед этой женщиной?! Может быть, причиной всему ее возраст? Нет, пожалуй. Она стояла на пороге и мерила меня таким взглядом, словно я – вернувшийся Бене. По мере того как срок нашего путешествия приближался к году, ее собственные годы, казалось, таяли, становясь невидимыми глазу. Конечно, солнце и ветер покрыли лицо миссис Преттимен загаром, что больше пристало крестьянке, чем дочери священника! Пышные волосы выбивались из-под шали, которую она носила вместо капора. Локоны, в беспорядке падавшие на плечи, притягивали к себе взгляд. Впрочем, в остальном она выглядела безупречно.

Я даже не успел предложить свои услуги. Позолоченные солнцем щеки миссис Преттимен вспыхнули краской гнева.

– Неужели все юнцы на этой разбитой посудине посходили с ума?!

Я открыл рот, чтобы ответить, но нас прервал зов из соседней каюты:

– Летиция!

Это был мистер Преттимен, искалеченный Преттимен, который повторил довольно-таки бодрым тоном:

– Летти!

Миссис Преттимен вышла в коридор, открыла дверь в каюту мужа и бросила мне через плечо:

– Пожалуйста, останьтесь, мистер Тальбот. Мне надо с вами поговорить.

Она закрыла дверь, а я покорно застыл на месте, как школьник, которому неизвестно, отошлют ли его куда-то с поручением или сурово накажут, но он подозревает худшее и, навострив уши, пытается угадать свою судьбу, только вот никак не разберет звуки, что смутно доносятся до него из мира взрослых. Я совершенно ничего не понимал. Из кабины послышался взрыв смеха! Он же умирающий! А она – его преданная спутница! Я…

Тут миссис Преттимен вернулась. Я открыл и придержал дверь ее каюты. Она прошла внутрь и остановилась около парусинового умывальника, разглядывая руку. С легким возгласом отвращения миссис Преттимен схватила батистовый лоскуток и стала яростно оттирать ладонь, но, заметив мой взгляд, капризным девичьим движением опустилась на парусиновый стул и откинула назад волосы – правда, без особого успеха: они немедленно упали обратно.

– Уф!

Миссис Преттимен взглянула на меня и чуть-чуть покраснела.

– Входите же, мистер Тальбот. Прошу вас, ради приличия ставьте дверь приоткрытой – мы не можем рисковать вашей репутацией.

По-моему, у меня отвисла челюсть. Миссис Преттимен это явно раздосадовало.

– Да сядьте же вы на койку – мне неловко все время смотреть под потолок!

Я повиновался.

– Если вы не против, миссис Преттимен, я хотел бы предложить вам свои услуги. Поскольку мистер Преттимен беспомощен в своей болезни…

– О да, да!

– Я случайно заметил, что мистер Бене проявляет к вам повышенное внимание…

– Ни слова больше, сэр.

– Пристает со своими дурацкими виршами…

Миссис Преттимен вздохнула.

– В том-то и беда, мистер Тальбот. Не такие уж они дурацкие, разве что те строки, где он именует меня Эгерией. Бене – довольно талантливый молодой человек. Мы с мистером Преттименом решили не придавать огласке этот прискорбный случай. В чем-то я и сама виновата. Обычно я не отличаюсь вспыльчивостью, но воспеть меня в подобных словах, схватить меня за руку подобным образом – и это мужчина, который годится мне в… в младшие братья, мистер Тальбот!

– Он заслужил хорошую трепку!

– Нет, обойдемся без насилия, сэр. Запомните раз и навсегда – ничего такого я не потерплю.

– Его надо хотя бы пристыдить…

– Пока что стыжусь я. Я не привыкла сталкиваться с такого рода чувствами. И счастлива сказать, что ничем их не заслужила.

Я открыл рот, чтобы согласиться – и захлопнул его снова. Миссис Преттимен продолжала:

– Невероятная цепь событий – ужасная погода, череда простодушных людей, стремящихся выразить мистеру Преттимену свое почтение, ваша нелепая попытка…

Она на миг замолкла.

– Прошу вас, продолжайте.

– Видите ли, угроза смерти отступила! С вашей неловкой помощью его несчастная, искалеченная нога выпрямилась, опухоль стала спадать. Возможно, он никогда больше не сможет ходить. Мистер Преттимен все еще в огромной опасности, но боль стала вполне терпимой. Казалось бы, к чему стесняться его выздоровления? И все же я и радуюсь, и стыжусь. Он признался мне, что испытывал бы то же самое, если бы не боль. Понимаете, вся эта ситуация раскрыла нам глаза. Знаю, звучит безумно и все же, так оно и есть.

– Я понимаю, честное слово! Надо же – не умирает! В нашем положении вообще есть что-то комическое. Разум отказывается воспринимать то, что чувствует сердце. Да, я понимаю!

– Мистер Тальбот! Услышать такое от вас, кого я почитала неспособным…

– Может быть, такой я и есть, мадам. Однако столько всего произошло: привычный мир встал вверх тормашками, а нас словно подвесили за ноги!

– Какое прихотливое сравнение! Да, мы все изменились. На мой взгляд, опасность явила все в истинном свете: и жестокого капитана, который завел нас туда, где мы есть, и гнилое судно, которое еле плывет, и мистера Преттимена с его планами, на которые можно махнуть рукой.

– Но он же выздоравливает!

– Возможно. Однако же я не в силах представить, чтобы больная нога служила ему так хорошо, как и прежде. Как он будет передвигаться, чтобы следить за состоянием каторжников? Как он выдержит все трудности освоения новых земель, как поведет за собой толпу перевоспитанных преступников и колонистов в глубь континента, на поиски земли обетованной?

– Вот оно что!

– Алоизий Преттимен, который жаждал стать для южных морей тем, чем Том Пейн был для Атлантики, который мечтал повести за собой людей, – он сам нуждается в поддержке.

«Сплошные фантазии», – подумал я, но вслух ничего не сказал.

– Уверен, мадам, правительство ему поможет.

Все это время она смотрела куда-то вдаль, сквозь переборку, и только теперь перевела глаза на меня и улыбнулась – горько, ожесточенно.

– Поможет – что? Основать идеальную обитель? В вас, сэр, говорит святая невинность. Мистер Преттимен открыл мне глаза на все, что творится в нашем продажном правительстве. Будьте уверены – они знали о наших планах прежде, чем мы снялись с якоря. Ничего страшного, если и вы узнаете наш секрет: он – мы – везем с собой печатный станок.

Воздух вокруг меня, особенно вокруг ушей, казалось, вскипел, но я не знал, что ответить. Нутро мое словно очутилось у нее на виду. Вспомнилось, как я стоял перед огромным столом в кабинете с высокими потолками.

«Кстати, Тальбот, вы поплывете на том же корабле, что и Преттимен со своим станком. Приглядывайте за ним».

– Вы что-то хотели сказать, сэр?

– Только то, что я тоже буду частью этого правительства, пусть и очень малой.

– Мой милый мистер Тальбот! О вас-то я и не подумала. Дело в том, что мы твердо уверены: они подослали к нам шпиона.

– Шпиона!

– Агента правительства, если вы предпочитаете эвфемизмы. Кроме того… – она глянула на открытую дверь и перевела взгляд на меня, – мистер Преттимен подозревает, что несчастный случай подстроили.

– Невероятно!

– Наклоните голову, сэр, я скажу вам кое-что на ухо. Мистер Преттимен находит, что мистер Боулс слишком грубо маскируется под обычного клерка.

– Боулс?!

– Ваше изумление естественно. По-вашему, как нам поступить?

– Думаю, вам обоим следует вернуться домой.

– Вы считаете, что только английские или европейские врачи вернут мистеру Преттимену способность передвигаться без посторонней помощи? Нет, его не так просто отвлечь от цели!

– И все-таки прекрасно, что ему лучше. Теперь о мистере Бене. Если он продолжит досаждать вам, обращайтесь ко мне. Я отберу у него стихи и вызову его…

– Увы, все не так легко разрешить! Повторюсь, его стихи не так уж и безнадежны. Несмотря на обращение «Эгерия», они хоть и напыщенны, но легки и много тоньше того, что можно ожидать от флотского офицера. Присовокупите к ним два изобретения, которые, как все говорят, спасли нам жизнь…

– Тут первым делом надо вспомнить обнайтовку, которую предложил лейтенант Саммерс! Вот кто на самом деле является нашим ангелом-хранителем. Даже во время недавней бури обнайтовка сохранила корабль в целости! Поверьте, мистер Саммерс…

Миссис Преттимен с улыбкой подняла руку.

– Можете не продолжать, я поняла. Знаете, в те моменты, когда ваша любовь к условностям и привилегиям становилась невыносимой, единственное, что примиряло с вами – ваше искреннее восхищение этим достойным молодым человеком.

Это был удар в спину. С другой стороны, я догадывался, что миссис Преттимен склонна к подобным выпадам. Я разозлился и чуть не выпалил что-то вроде: «Для женщины, запятнавшей себя добрачной связью…», но сдержался. Слова эти звенели у меня в голове, хотя я обнаружил, что произношу другие:

– Судя по всему, мне не придется увидеть вирши к Эгерии?

– Нет, это совершенно невозможно. Он обращается ко мне в выражениях, которые вгоняют меня в краску.

И опять готовые вырваться слова пришлось заменять другими:

– Возможно, я согласился бы с большей частью написанного, миссис Преттимен.

Нет, это было невыносимо. Она поглядела на меня с явным изумлением.

– Последняя просьба, мадам. Могу я увидеться с больным?

– Надеюсь, он уснул. Маковая настойка вся вышла, и сон теперь – настоящий подарок. Пожалуй, сейчас мистера Преттимена не стоит беспокоить.

– Я заберусь в каюту тихо, как мышь, и посижу рядом с ним, пока он не проснется.

Миссис Преттимен задумалась.

Я поднажал:

– Поверьте, когда я впервые встретился с вашим супругом, он действительно напомнил мне персонажа грубых политических карикатур. Но мой первый визит к его постели… Ладно, оставим. Воспоминание о том, как я споткнулся о его больную ногу – пусть и став при этом невольной причиной его выздоровления, – это останется со мной на всю жизнь! Я причинил ему столь сильные муки, что он потерял сознание…

– И что из этого?

– Было бы бесчеловечно не поздравить его с наступившей переменой в его состоянии, не выразить сочувствие его временной неподвижностью и не попросить прощения за ту боль, которую я ему невольно причинил.

– Лучше и не скажешь, мистер Тальбот. Вы специально развивали в себе столь блестящие ораторские способности?

Я опешил. Миссис Преттимен начала было говорить о чем-то еще, но тут уж я остановил ее движением ладони.

– Ни слова больше. Дело в том, что по складу моего характера я время от времени выражаюсь подобным образом. Обычно это создает впечатление, что я старше, чем на самом деле.

– Не сомневаюсь. Но это пройдет.

На мгновение я потерял дар речи. Да кто она такая, чтобы меня критиковать? И это женщина, дама, которая вела себя как гулящая особа!

– Я вовсе не желаю, чтобы это «прошло». И все-таки, мадам, могу я посетить больного?

Она безразлично кивнула.

 

(16)

Выйдя из каюты миссис Преттимен, я, не оглядываясь, затворил за собой дверь и несколько минут задумчиво простоял в покачивающемся коридоре. Я-то собирался держаться благородно и сухо – и вот вам, пожалуйста!

Я вспомнил про бумагу, которую Преттимен вручил мне, думая, что умирает. Теперь, когда он пошел на поправку, наверное, разумнее вернуть ему этот документ. Однако в матросской робе конверт не спрятать – он только помнется, а в открытую нести его не хотелось. А вдруг миссис Преттимен заметит, поинтересуется, что это, и тем самым породит целый ворох сложностей и конфузов. Я вошел к мистеру Преттимену так же тихо, как вышел от его жены – в переборку громко плеснула вода, – и аккуратно прикрыл за собой дверь. Преттимен, как я уже сказал, лежал головой к откидной полке. Я осторожно опустился на парусиновый стул. Опухоль больше не вздымалась горой под одеялом, да и самого одеяла тоже не было. Тело больного покрывали хлопчатобумажная простыня и вязаная шаль. В воздухе не витал запах лекарств. Легкость покровов натолкнула меня на мысль о том, как все изменилось. Вода по-прежнему полощется у наших ног, оседает на стенах и переборках, стекая по ним каплями, и все-таки наступает весна южного полушария! «Коли так дальше и пойдет, то мы снова угодим в полосу штилей», – подумал я.

Мистер Преттимен лежал с закрытыми глазами. Дыхание его было ровным и размеренным. Морщинистое лицо по-прежнему изможденное, но на щеках, там, где раньше теснились тени, появился бледный румянец. Руки покоились поверх простыни, под правой – открытая книга. Я наклонился вперед – полюбопытствовать – и, видимо, чем-то потревожил больного. Голова беспокойно задвигалась на подушке, дыхание сбилось. Я застыл на месте, испугавшись, что снова чем-то навредил ему! Но вот он задышал ровнее, рука соскользнула с книги, открыв страницу, которую я наконец-то смог разглядеть.

– Боже правый! Пиндар!

Преттимен открыл глаза и повернул голову.

– Вы. Юный Тальбот.

– Миссис Преттимен позволила мне посидеть у постели, пока вы не проснетесь, сэр.

– Позволила возиться? Разговаривать? Будить меня?

– Нет, мистер Преттимен! Я случайно!

На его лице мелькнула тень улыбки.

– О том и речь. Ладно, забудем. Вы сказали: Пиндар.

– Да, сэр. Тут, у вас под рукой.

– Когда постоянно лежишь на спине, держать перед собой книгу – настоящая му́ка. Я искал одну цитату, да и задремал. Она где-то в шестой олимпийской оде, начинается так: φύονται δέ καί νέοις έν άνδράσιν πολιαί…

Строчки показались мне очень знакомыми.

– «Неурочной порой приходит седина и к юным…», только это не в шестой, а в четвертой, в самом конце. Дайте-ка я… Вот тут!

– Так вы знаете!

– Конечно, сэр, все сталкиваются с трудностями. Даже у меня седые волосы найдутся, если хорошенько поискать.

– Я не об этом, юноша! Я о греческом поэте! Вы перечитываете его – почему?

– Наверное, просто нравится, сэр.

– Юношу вашего возраста не назовешь полным болваном, если он читает греков. В этом случае он может быть глуповат – возможно, но не безнадежен.

– Помилуйте, какой же я юноша, мистер Преттимен!

– Но и не зрелый муж! Хватит, не отвечайте. Простите, что не гляжу вам в глаза – все оттого, что я вынужден лежать на спине. Нога, сами понимаете. Боюсь, теперь всю жизнь хромать придется. Как быть – ума не приложу. Может быть, доктора меня и починят. Как считаете, смогу я ездить верхом?

– Не знаю.

– Может быть, дамское седло подойдет. Миссис Преттимен, понятно, поскачет по-мужски – в своих-то брюках! – В груди у него заклокотал хохот, но наружу вырвалась от силы пара смешков. – Представляю себе, как начнут говорить: «А, вот и Преттимены. Только кто из них кто?»

– Я пришел, чтобы поздравить вас, сэр, с выздоровлением, и извиниться за свою роль в этом событии.

Вот теперь он расхохотался – продолжительно и раскатисто, даже слезы из глаз брызнули.

– «Извиниться за свою роль!» Ох, моя нога!

– Понимаю, о чем вы, это и впрямь забавно – во всяком, случае, я счел бы это забавным, не будь эти слова моими. Однако я и впрямь глубоко сожалею о том, что причинил вам такую боль.

– Вы действительно заставили меня помучиться, Тальбот. И все-таки, если б не вы, я до сих пор являл бы жалкое зрелище. Вколотить в себя свою же бедренную кость – это вам не шутки. Итак. Греков вы читаете больше, чем требовали в школе. Ну и латынь, разумеется. Однако ни слова о латыни! Это язык солдафонов. Так почему же греки? Отвечайте!

– Не знаю. Наверное, просто интересно. Или нет… Главк и Диомед…

– Интеллектуальный снобизм? Хочется быть лучше соседа? Относить себя к избранному меньшинству?

– Да, в некотором роде. Но не только, и вам, сэр, это известно!

– Амбиции? Хотите стать епископом?

– Нет, сэр. Пожалуй, я не буду больше досаждать вам, мистер Преттимен. Я хотел лишь извиниться за причиненные страдания. А теперь пора и откланяться.

Боже правый, я выражаюсь прямо как пастор Колли!

Мистер Преттимен раздраженно шевельнул рукой.

– Не уходите!

– Боюсь, я не слишком подходящий собеседник для вас, сэр. И потому…

– Мой дорогой мистер Тальбот – надеюсь, вы не против такого обращения? – если целыми днями лежать и не видеть ничего, кроме белого потолка всего-навсего в восемнадцати дюймах над головой – уж не знаю, как зовут его моряки…

– Моряк сказал бы «подволок», сэр. Что ж, я рад, что вы находите меня чуть более увлекательным, чем выбеленная доска!

– Ваши суждения мне очень любопытны. Какие-то из них мне пересказали, какие-то, сознаюсь, я услышал сам, благодаря тому, что вы привыкли разговаривать звучным, можно даже сказать, властным голосом.

– Если я правильно вас…

– Я сказал: не уходите.

– Вот пример подлинной властности!

– Именно. Следует помягче обращаться друг с другом. Садитесь же – пожалуйста! Вот сюда. Итак, какова цель вашего путешествия?

– Несколько месяцев назад я бы ответил, что намерен занять один из важных постов в правительстве страны. Теперь я думаю по-другому.

– С тех пор, как встретили даму с «Алкионы»? Да сидите же! Вам кажется – это ваше личное дело? Ошибаетесь, брак – дело публичное. Уж я-то знаю!

– Я был бы счастлив, если бы дело дошло до брака. Увы – наше с вами положение слишком разнится!

– Да уж надеюсь! Продуманный союз двух людей, направленный на улучшение жизни человечества, непросто сравнить с…

– Ее сиянье факелы затмило!

– Вы начали свое путешествие, вооруженный всей полнотой неведения, и заканчиваете его, обретя знание, боль и надежду, которую дает терпимость…

– А вы, сэр, пустились в путь, не скрывая намерения сеять раздор: будоражить общество антиподов – якобы для их же пользы! Благородный жест, направленный на освобождение и перевоспитание преступного слоя нашего общества!

– Да что вы знаете о нашем обществе?

– Я жил в нем!

– Школа. Университет. Имение. Бывали вы когда-нибудь в городских трущобах?

– Боже упаси!

– А хибары в имении вашего отца? Селяне спят в кроватях?

– Они привыкли спать на земле – вполне счастливы этим, доложу я вам. Им не понять, для чего кровати ножки.

– Это вы ничего не понимаете.

– Разумеется, только вы обладаете абсолютным знанием, мистер Преттимен. Большинству из нас оно, увы, недоступно!

– Большинство из нас даже не пытается его отыскать.

– Установленный порядок…

– Отвратителен!

Тело моего собеседника сотрясла болезненная дрожь, он застонал. Приступ повторился, вызвав один из тех громких криков, что так пугали меня. Укрытое простыней тело вздрогнуло, словно от сильного волнения, хотя на самом деле это была боль. Лицо его побледнело, по лбу заструился пот. Преттимен стиснул зубы. В каюту вбежала миссис Преттимен. Ее взгляд метался между мной и мужем. Достав из-под подушки огромный клетчатый платок, она утерла лоб больного и что-то пробормотала. Я не уловил ничего, кроме имени – «Алоизий» и слова «успокойся». Постепенно ему стало легче. Я встал с парусинового стула, чтобы оставить супругов вдвоем, но Преттимен крепко схватил меня за запястье.

– Останьтесь, Тальбот. Летти, вот неплохой экземпляр. Что скажешь? Что тут можно сделать?

Я совершенно не понял, при чем тут какой-то «экземпляр». Но к моему удивлению, мистер Преттимен продолжал сжимать мне руку, не давая уйти. Миссис Преттимен – на этот раз ее волосы были тщательно убраны – ничего не ответила, кивнула и вышла. После слова «экземпляр» я боялся, что меня втянут в какой-то непонятный научный спор, однако больной вернулся к нашей прерванной беседе:

– Тогда что же вы знаете, мистер Тальбот?

Я задумался.

– Я знаю страх. Дружбу, которая не боится поменять золотые доспехи на медные. И главное – я знаю любовь.

– Правда? Не переоцениваете ли вы себя? Не хорохоритесь ли? Не принимаете желаемое за действительное?

– Возможно. Но без этого я бы стал медью звенящей или кимвалом звучащим. И разве задолго до святого Павла Платон не говорил, что человек восходит от одной любви к другой?

– Точно подмечено, мой мальчик! Очень точно! Вон там, у меня над головой книга – третья отсюда, если не путаю. Достаньте ее, пожалуйста. Спасибо. Почитаете мне?

– Она на французском!

– Не стоит с таким недовольством отзываться о языке только потому, что вам выпало счастье говорить на более великом.

– Честно говоря, крестный так замучил меня Расином, что французской литературой я сыт по горло.

– Эта книга написана мастером, который выдержит сравнение с величайшими из древних.

– Хорошо, сэр. Что вам почитать?

Вот так и случилось, что под размеренное качание корабля, потрескивание шпангоутов и вой ветра, на пути к неведомой пристани я читал вольтеровского «Кандида» чужому и странному человеку! Мое произношение, похоже, устраивало мистера Преттимена, хотя до легкости мистера Бене мне было далеко. Преттимен попросил прочесть ему главу об Эльдорадо. По мере чтения с больным происходили странные вещи. Время от времени он кивал, шевелил губами, его глаза, словно обладая даром не просто ловить, а собирать и накапливать солнечный свет, теперь как будто излучали сияние из какого-то внутреннего источника. Лицо пылало, слова трепетали на губах, не срываясь с них – так внимательно он слушал. Когда я дошел до слов мудрого старца: «Мы ничего не просим у Бога… он дал нам все, что нужно. Мы непрестанно его благодарим… мы все священнослужители», Преттимен перебил меня, выкрикнув вслух: «Да, да, именно так!»

Тогда и я прервал чтение.

– Но, мистер Преттимен, это ведь не более чем развитие слов того же Пиндара – острова Блаженных – вот же, здесь, у вас под рукой… Позвольте!

Я взял книгу, нашел нужное место и прочитал отрывок на греческом.

Когда я закончил, он забрал книгу, поглядел на текст, улыбнулся и пробормотал перевод:

– «Лишь достойные мужи обретают беструдную жизнь… Силой рук своих они не тревожат ни землю, ни морские воды, гонясь за прожитком…»

– И дальше, сэр! Они «…радостные меж богов… в твердыне Крона, овеваемой веяниями Океана, где горят золотые цветы…».

– Да, да, помню. Скажу вам больше, Эдмунд, как-то в школе мне пришлось выучить этот отрывок наизусть в качестве наказания, но даже оно меня не отвратило! Очень проницательно с вашей стороны связать эти строки со строками об Эльдорадо. Вы прекрасно образованы, мой мальчик, и неплохо читаете! Но не упускайте из виду разницу между Пиндаром и Вольтером. Пиндар толкует о мифической земле…

– Так же, как и, разумеется, Вольтер!

– Нет-нет! Конечно, строго говоря, Южная Америка весьма отличается от земель, в которых странствовал Кандид. Иначе и быть не может в странах, находящихся под влиянием Римско-католической церкви.

– Они так и не обрели Эльдорадо.

– И все равно – чудесный край существовал и возникнет вновь!

– Вы слишком волнуетесь, сэр. Вам…

– Вот для чего все наше путешествие! Разве вы не видите? Как мне теперь… Я калека! Может быть, одним глазком доведется взглянуть на землю обетованную, на дальние горы Эльдорадо, но сама страна достанется другим!

– Думаете, в этом цель нашего путешествия?

– А в чем же еще? Мы двинемся в путь с вереницей освобожденных преступников и печатным станком, с доверившимися нам поселенцами, с женщинами – осужденными или последовавшими за мужьями…

– Вас бьет лихорадка, сэр. Я позову миссис Преттимен.

– Постойте.

Он умолк и лежал очень тихо, пока не промолвил, не поворачивая головы и не открывая глаз:

– Судя по всему, надо бы – если мы, конечно, выживем… Та бумага, что я вам доверил…

– Я и сам думал о ней, сэр? Принести?

– Погодите. Куда вы все время торопитесь? Я прикован к постели. Миссис Преттимен за мной ухаживает. Ей ни в коем случае нельзя узнать о существовании этого документа, равно как и о том, что я передал его вам.

– Разумеется, сэр.

– Не стоит нести его сюда, в каюту. Выбросьте-ка его в море.

– Если такова ваша воля, сэр…

– Погодите. Все не так-то просто. Знайте же, Эдмунд, что моя жена – словно земля, к которой мы все стремимся.

– То есть, сэр?

– Боже правый! Где ваша сметливость? Она чиста и нетронута, сэр!

– Ах, вот как! Я… я рад это слышать. Конечно, я…

– Рад? Рад?! Почему это вы так «рады»? И никаких «конечно», сэр! Не случись со мной несчастье и не сломай я ногу, все было бы по-другому – с ней, я имею в виду…

– Я понял, сэр. Можете не продолжать. Я немедленно сделаю то, что вы просите, и с большим удовольствием…

– Но не поспешно, а с осмотрительностью, мой мальчик, то есть мужчина, конечно же.

– Надеюсь, сэр. Хотя «Эдмунд» звучит лучше.

– Не пристало юнцу нестись по коридору, размахивая листом бумаги, словно… словно он…

– Лейтенант Бене? Я буду осторожен.

– И – Эдмунд, вы прекрасно читаете.

– Спасибо, сэр.

– Не хуже миссис Преттимен. Впрочем, она не знает греческого – язык античности слишком сложен для женского ума.

– В случае с миссис Преттимен я в этом сомневаюсь, сэр. Есть ведь и весьма образованные особы. Однако я вас понял. И должен сказать, рад и польщен, что могу скрасить невеселые часы, сидя у вашей постели. А теперь прошу прощения, но…

– Заходите в любое время – если я, конечно, не сплю.

Я ушел в смешанных чувствах, главным из которых, как ни странно, была радость. Именно радость с тех пор и ассоциировалась у меня с этой парой. Я вспомнил мисс Чамли – не только милейшую, но и самую здравомыслящую из девушек! – и осознал, что она согласится со мной в том, что Преттимены располагают к себе, но заблуждаются, в то время как я…

Что сказать? Какую бы чепуху ни нес мистер Преттимен – а мне не всегда удавалось убедить себя в том, что это чепуха, – слушатель уходил от него взбодрившимся, окрыленным, чувствуя, что вот она, правда: мир велик и прекрасен, а испытания духа и тела – лучшее, что в нем есть. Чувство это, однако, быстро рассеивалось, вытесняясь другими мыслями и событиями.

Так началось самое странное из приключений, выпавших на мою долю за время нашего долгого путешествия. Корабль наш, потрепанный, но подгоняемый крепким и не очень порывистым ветром, спешил к востоку, к цели, а жизнь моя освещалась общением с этой парой – парой, потому что миссис Преттимен временами приносила стул и сидела рядом, слушая мое чтение. Преттимены отличались ото всех, кого я встречал раньше. Он – слишком обстоятельный и дидактичный, но совсем не смешной, не считая разве что привычки вскипать по любому поводу. Разум его свободно странствовал во времени и в пространстве, не говоря уже о мире книг! Она всегда следовала за супругом, не боясь, однако, спорить с ним и временами затрагивать такие сферы, о которых мы и не помышляли! Монаршая власть, наследственные привилегии, опасности демократии, христианство, семья, война – иногда мне казалось, что я сбросил свое воспитание, как воин сбрасывает доспехи, и стою перед ними обнаженный, беззащитный, но свободный!

Подремав вечером несколько часов, я заступал на вахту, где испытывал новые идеи на Чарльзе, с его абсолютной прямотой и честностью. Неожиданно обнаружилось, что никогда раньше я не анализировал мысли. Читать Платона, не задумываясь над его идеями! Звучит невероятно, и все же раньше я никогда ничего подобного не делал.

 

(17)

Не прошло и двух дней с тех пор, как я сблизились с Преттименами, а Чарльз заметно переменился, стал более молчалив. Поначалу я решил, что друг мой озабочен состоянием корабля, но вскоре понял: он расценивал мое внезапное расположение к нашему философу, как нечто странное, если не сказать ненормальное. Сам Чарльз не склонен был к обобщениям. Он не желал осмысливать идеи свободы, равенства и братства, напротив – отрицал эти модные веяния, особенно после их насаждения среди галльской расы посредством гильотин и злобного корсиканца! Чарльз мыслил практически.

– Если вы будете носиться с подобными идеями, Эдмунд, да еще так, словно вы их одобряете, вы испортите отношения с губернатором колонии.

Честно говоря, на своем месте Чарльз был хорош. В отличие от меня, его убеждения подкреплялись огнем веры. Преттимену же придавала силы борьба с социальным неравенством и неприязнью. Через несколько дней после того, как я начал читать Преттимену, я попенял Чарльзу неразговорчивостью и был буквально сражен его ответом:

– Вы отдаляетесь от меня, Эдмунд, только и всего.

Я схватил его за руку.

– Нет! Никогда!

Тем не менее Чарльз был прав. Я по-прежнему испытывал к нему привязанность и был готов для него на все, но в свете нового мира, открытого для меня Преттименом, Чарльз стал – уменьшаться. Я все так же ценил его открытую и честную натуру, его смекалку, неустанную заботу о корабле, борьбу с ревностью и обидой, приверженность морским традициям, которые не позволяли ему осуждать капитана, даже когда тот был неправ! Меня восхищала его природная доброта. «Разве этого недостаточно?» – говорил я себе, вспоминая, как он нашел для меня сухую одежду: на нашем насквозь отсыревшем судне это казалось чудом. Именно в те дни я осознал, что четырьмя часами вахты он ловко избавил меня от еженощных кошмаров в жуткой каюте. Я припомнил Главка и Диомеда: медные доспехи, которые Чарльз отдал мне, и золотые, которые, по моим уверениям, достанутся ему! Но единственные доспехи, которые Чарльз сочтет золотыми, – пост капитана!

Нет, я не сомневался в храбрости Чарльза, в его умении хлопотливо и неустанно заботиться о судне, но я с трудом представлял Чарльза на месте капитана, командира военного корабля, короче – на месте человека, на котором лежит ответственность за судьбу мира!

Своими сомнениями я поделился с мистером и миссис Преттимен. Преттимен предложил мне «раскрутить», как он выразился, ситуацию в обратную сторону, и я понял, что наобещал больше, чем мог и должен был предложить. Помочь мне Преттимен отказался.

– Вы, разумеется, должны делать то, что считаете нужным. Если вы всерьез полагаете, что он недостоин поста капитана, следует так ему и сказать.

Ну как я ему скажу?! И кто я буду после этого? Теперь на ночных вахтах молчали оба – я и Чарльз. Ах, это путешествие, на которое я когда-то смотрел как на развлекательную прогулку! Сколько на нашей утлой посудине сложностей, сколько работы для ума и сердца, сколько волнений, грустных открытий и уроков, банальных трагедий и печальных комедий! Сколько не очень-то приятного самокопания! Не в силах решить, что же делать, я дошел до того, что воображал, как в будущем, когда мой протеже обнаружит свою полную неспособность к командованию судном, кто-нибудь скажет: «А ведь мы его взяли по рекомендации Тальбота, представляете?» Временами я мрачно думал, что единственное человеческое качество, которому нет предела, – моя низость.

Тягостные размышления были прерваны очередным событием, а именно определением долготы. Лейтенант Бене и капитан погрузились в разбор какой-то замысловатой теории навигации, однако я почти не обращал на них внимания. Последние новости сообщил мне угрюмый Боулс. В лужице воды, разлитой на столе, он наглядно показал вставшую перед капитаном задачу. Рано или поздно судно доберется до нового континента. И хотя известно, что лежит у нас, так сказать, по правому и левому борту, мы понятия не имеем, что у нас перед носом и за кормой! Иными словами, если не определить долготу, то возникает риск врезаться в берег раньше, чем мы его заметим! В плавании эта проблема решается следующим образом: корабль двигается вперед только при свете дня, а с наступлением темноты судно ложится в дрейф. Безусловно, капитан Андерсон не мог позволить подобной роскоши, учитывая, что экипаж сидел на полуголодном пайке, да и эту еду могли проглотить лишь те, кто сохранил здоровые зубы. Ко всему прочему, не было уверенности, что циркумполярное течение донесет нас до цели. Тем не менее лейтенант Бене по-прежнему уверял, что определит долготу без хронометров. Я оставил на время свою к нему неприязнь и, зная часы его вахты, решил дождаться Бене на своем излюбленном месте.

– Мне надо с вами поговорить, сэр.

– Это что – вызов?

– Пока нет…

– А, так, значит, мы снова разговариваем?

– Я насчет хронометров и долготы…

– А я-то думал – насчет пистолетов. Боже мой, мистер Тальбот, вы полагаете, что капитан Кук вышел в плавание с хронометром?

– Ну конечно!

– А вот и нет!

С этими словами он поспешил вверх по трапу, где за пару минут до склянок начинался привычный ритуал смены вахты. Я побежал следом, но Бене уже увлеченно беседовал с Андерсоном. Вахта сменилась, мистер Аскью спустился со шканцев, а Бене и капитан продолжали с жаром толковать о спутниках Юпитера и перекидываться астрономическими терминами, словно мячиком – затмение, параллакс, перигей, апогей… У меня возникло подозрение, что они мое присутствие заметили и таким образом пытаются отделаться!

– Да-да, мистер Бене, лунное расстояние, согласен. Но проверка…

– Прохождение Калипсо! Мы еще представим лордам адмиралтейства наш метод – метод Андерсона – Бене!

Андерсон радостно засмеялся.

– Ни в коем случае! Это ваше достижение, мой мальчик!

– Нет-нет, сэр, – я настаиваю!

– Хорошо. Но давайте-ка сперва его опробуем.

Все понятно. Разница между этими двумя, которые приходили в восторг независимо от того, успешным или нет окажется их метод, и бедным, замотанным делами Чарльзом была до боли велика. Я делал вид, что любуюсь морем, пока мне не надоело. А Бене с Андерсоном по-прежнему притворялись, что не замечают меня, так что ничего не оставалось, кроме как уйти прочь: одно из тех поражений, которые так легко описать и так трудно пережить. Я спустился вниз, чувствуя, что меня оттолкнули от решения задачи, которая была важна не только для моряков, но и для каждого пассажира нашего корабля, будь то мужчина, женщина или даже ребенок. Впрочем, по неясной для меня причине, для того, чтобы вмешаться в беседу Бене и Андерсона, нужна была уверенность побольше той, с которой я впервые ступил на борт корабля.

По трапу я спускался осторожно – качка в тот день усилилась. Волны заливались даже на шкафут, хотя после недавних штормов я не придавал этому такого значения, как раньше. Вода на несколько дюймов покрывала заново отскобленный от Чарльзова масла пол, перекатываясь туда-сюда по доскам, между которыми отвратительно, словно личинки и червяки в затопленном поле, колыхались пряди пакли. Я уныло брел к салону. В распахнутой двери показалась высокая, тучная фигура Брокльбанка, замотанного в грязную накидку. Он шагал, широко расставляя ноги. Мне не хотелось с ним разговаривать, и я завернул в каюту Преттимена с вопросом, не надо ли ему почитать. Он обрадовался мне, посетовал, что провел бессонную ночь, так как маковая настойка вся вышла. Боли были не сильными, но постоянными и изматывающими. Его, похоже, чуть лихорадило: на щеках красные пятна, да и глаза чересчур блестят. От чтения он отказался, объяснив, что не сможет слушать с должным вниманием. Вместо этого попросил рассказать о состоянии судна. Преттимену чудилось, что погода ухудшилась. Я успокоил его ответом, что море чуть разволновалось, но мы движемся вперед с приличной скоростью. Тут в каюту зашла миссис Преттимен, и я сообщил: «В политической жизни корабля происходят важные события: мистер Бене обещает без хронометра определить долготу». Рассказывал я об этом, похохатывая, и миссис Преттимен ко мне присоединилась, сообщив, что она немного разбирается в движении планет, так как учила этому детей. Не зная точное время по Гринвичу, ни один гений на Земле не определит долготы.

– Вы ошибаетесь, Летиция.

Миссис Преттимен опешила, как и я.

– Бене утверждает, что у капитана Кука не было хронометров.

– Он прав, Эдмунд. Угловое расстояние между луной и солнцем использовали для определения долготы до изобретения или, верней, до усовершенствования хронометра. Главная слабость метода – невероятное мастерство, которое для этого требуется.

– Выходит, Бене снова прав!

– Андерсон рассматривает его предложение всерьез?

– На мой взгляд – даже более чем с восторгом. С другой стороны, все, что бы ни предложил наш флотский Адонис, встречает на шканцах восхищенный прием.

Миссис Преттимен открыла было рот, но передумала и промолчала. Мистер Преттимен нахмурился, уставившись в переборку в нескольких футах над собой.

– Андерсон далеко не дурак. Говорят, он отменный мореход.

– Как и мистер Саммерс, сэр. А мистер Саммерс сказал… – возразил я сникшим голосом.

Тишину нарушила миссис Преттимен:

– Мы все в долгу у мистера Саммерса, мистер Тальбот. Он неустанно печется о нас и о судне.

– А как он бесстрашен, мадам! Во время последнего, ужасающего шторма, когда кругом вздымались водяные валы, он в одиночку удержал штурвал – чуть не погиб!

Мистер Преттимен откашлялся.

– Никто не сомневается в том, что наш старший офицер именно таков, как вы говорите. Но дело в том, что, на мой взгляд, вы не учитываете разницы между человеком, наделенным математическими способностями, и тем, кто их не имеет. А она велика – и дело тут не в количестве, но в качестве.

Мне нечего было ответить.

– Утверждают, что вы помогали мистеру Саммерсу у штурвала, сэр. И снова я перед вами в неоплатном долгу. Прошу, примите мою благодарность, – произнесла миссис Преттимен.

– О Господи, мадам! Да не стоит! Совершенно не стоит…

– Поскольку совсем недавно я была о вас совсем иного мнения, сейчас я рада сказать, что нахожу ваше поведение достойным настоящего мужчины!

Мистер Преттимен покачал головой.

– И все-таки не понимаю – он собирается свериться с затмением юпитерианского спутника? Но как? Это совсем не просто…

– Алоизий, дорогой, может быть, попробуете заснуть? Я уверена, мистер Тальбот…

– Конечно, мадам. Мне пора…

– Останьтесь, Эдмунд. Что за спешка? Я в своем уме, Летиция, и четко представляю себе небесный свод. Созерцательные размышления всегда идут на пользу.

– И все-таки не стоит вам перевозбуждаться, сэр!

– «Этот… царственный свод, выложенный золотою искрою…».

– Скорее, сэр, он «весь выложен кружка́ми золотыми…».

– Неужели мистер Бене именно так видит звезды в свой секстан?

– Молодой человек – поэт, Алоизий. Не правда ли, мистер Тальбот?

– Да, мадам, он пишет стихи, однако кто их не писал?

– И вы тоже?

– Только на латыни, мадам. Не смею доверить свои скудные мысли обнаженной простоте английского.

– Вы все больше поражаете меня, мистер Тальбот.

– Ловлю вас на слове, мадам, и рискую обратиться с просьбой: не могли бы вы, следом за мистером Преттименом, звать меня Эдмундом?

Мое предложение, похоже, обескуражило ее. Не давая ей опомниться, я продолжил:

– В конце концов, мадам, это будет вполне пристойно, учитывая ваш… как бы это сказать… учитывая мой… и ваш…

Миссис Преттимен рассмеялась от всего сердца.

– Учитывая мой возраст, вы имели в виду? Эдмунд, мальчик мой, вы просто неподражаемы!

– Мы вели серьезную беседу, Летиция. На чем я остановился?

– Вы с Эдмундом обменялись цитатами, чтобы подвести под вселенную надежную литературную основу.

– Что может быть лучше, чем возвыситься над пустяками, вроде нашего точного положения на земном шаре, и перейти к раздумьям о вселенной, в которой мы рождены?

– Выражать размышления сии лучше стихами, а не прозой, сэр!

– Алоизий, может, и согласен с вами, Эдмунд, а я женщина простая.

– Вы на редкость несправедливы к себе, Летти. Но продолжайте же, Эдмунд!

– Дело в том, что только сейчас, во время нашего плавания, мало-помалу, то по одной, то по другой причине, поэзия обернулась для меня не простой забавой и красивыми словами, но – высотой, которой способен достичь человек. Особенно ночью, когда светят звезды, когда кругом непостижимая Природа – честно сказать, мне неловко об этом говорить…

– Юноша, послушайте! Разве это не само добро? Если нет – то именно таковым добро и должно стать! Неужели вы не видите в этом жеста, свидетельства, указания, не слышите того, что называют музы́кой или гласом абсолюта? Если жить в мире с этими понятиями, впустить их в себя, довериться и открыться им – уверяю вас, Эдмунд, даже самый закоренелый преступник в том краю, к которому мы движемся, сможет поднять голову и заглянуть в горнило этой любви, этой благодати, о которой мы с вами говорили!

– Преступник?

– Представьте нашу процессию: мы – пламя земное, пламя негасимое, искры Абсолюта – сталкиваемся с пламенем небесным! Во тьме ночной мы движемся по пустыне нашего нового мира к Эльдорадо, и ничто не встанет между нашим взором и Абсолютом, между нашим слухом и дивной музыкой сфер!

– Да, я понимаю. Это будет приключение из приключений.

– Присоединяйтесь к нам, Эдмунд. Мы всех принимаем. Никто не встанет у вас на пути!

– А ваша нога, сэр? Кажется, вы о ней забыли.

– Нет, не забыл. Я поправлюсь, точно знаю. Пламя души моей вылечит меня. Я поправлюсь и поеду, куда задумал!

– Как бы то ни было, прислушайтесь к миссис Преттимен. Лежите спокойно, сэр.

– Так вы пойдете с нами?

Я ничего не ответил. Тишина росла и длилась до тех пор, пока в шипении воды, трущейся об обшивку, не зазвучал чей-то бессловесный зов… Наконец я понял, что слова не нужны – есть то, что понятней слов: холодный, рассудочный голос здравого смысла.

И все же – и все же я видел! На мгновение в зловонной душной каюте я ощутил силу ее обитателя, невероятную притягательность его страсти. Передо мной мелькнуло, или мне показалось, что мелькнуло, видение нашего мира: огромный пузырь на поверхности необъятного золотистого океана Абсолюта и мириады вспышек, каждая из которых – драгоценный камень во лбу животного, способного «поднять голову и заглянуть в горнило…».

Преттимены смотрели на меня. Я почувствовал, как сами собой сжались кулаки, по лбу заструился пот. Меня охватил странный стыд – стыд за то, что я нашел в себе сил ответить им: «Да, пойду». И еще злость на то, что меня как будто припер к стене странный разбойник с поэзией в одной руке и философией – в другой. С трудом я оторвал взгляд от его пылающего лица и выжидающих глаз и посмотрел на миссис Преттимен. Она опустила взор и изучала свои руки – не так, как матрос, который разглядывает мозоли, а по-женски, глядя на тыльную сторону ладоней и ногти. Она взглянула на мужа.

– Алоизий, постарайтесь заснуть.

Я неуверенно встал, балансируя на ненадежной палубе.

– Я почитаю вам завтра, сэр.

Он нахмурился, словно не сразу понял:

– Почитаете? Ах да, конечно!

Я изобразил жалкую гримасу, долженствовавшую служить улыбкой для миссис Преттимен, неловко выбрался из каюты и, закрывая дверь, услышал, как она что-то шепчет мужу. Что – не знаю.

Я уверял себя, что при случае мы обязательно возобновим этот разговор, укрепим возникшую симпатию друг к другу. С внезапно вспыхнувшей страстью, похожей на Преттименову, я возмечтал назвать себя товарищем этих людей. Однако даже тогда я чувствовал, что цена непомерно высока. Я, в конце концов, животное политическое, но с искрой – ежели позволительно обратиться к «языку солдафонов» – scintillans Dei, пусть и скрытой. Надеюсь, Абсолют простит меня, зная, что я хочу употребить все свои силы на благо родины; к счастью, в случае с Англией, это означает – на благо всего мира. Не будем об этом забывать.

В ту ночь меня разбудили пораньше. Я поднялся на полуют, под звездное небо, украшенное луной и облаками, и стал ждать Чарльза. Не скрою – я любовался небесным сводом и наслаждался его красотой, но, как ни бился, не мог разглядеть ни Добра, ни Абсолюта. Увы, логика не рождает веру, в то время как страсть и убежденность делают это с легкостью, поэтому, когда мистера Преттимена не было рядом… Да что об этом говорить! Его воспаленное воображение было мне необходимо: в его отсутствие в памяти возникали прозвучавшие слова, но не возрождались чувства и – если можно так выразиться – ощущения. Пришлось с грустью признать, что я сделан не из того теста, из которого лепят сторонников и последователей, и жаль, что миссис Преттимен во мне разочаровалась. Я страшно обрадовался появлению Чарльза, однако он держался прохладно. Некоторое время мы стояли бок о бок, не решаясь начать разговор, а потом заговорили разом, да так дружно, что тут же расхохотались.

– Только после вас, сэр.

– Нет, лейтенант, я – после вас. Гардемаринам до́лжно знать свое место!

– И все-таки.

– Ну хорошо… Это что – Юпитер? А где Южный крест?

– Южный крест вон за теми облаками. В любом случае для навигации он не обязателен.

– Даже для мистера Бене с его новым методом?

– И не напоминайте. Я от этого просто…

– Просто – что?

– Не важно.

– Зависть вам не к лицу.

– Зависть?! Кому мне завидовать – этому шарлатану?! Не очень-то по-дружески так говорить, Эдмунд!

– Прошу прощения.

Он кивнул и ушел проверить компас. Облака уплыли, но я так и не смог определить Южный крест, хотя Чарльз несколько раз мне его показывал. Что за неприметное созвездие!

Чарльз вернулся.

– Простите меня, Эдмунд. Я хожу, как в воду опущенный, и никак не могу вынырнуть.

– Вот что, старина, вам необходима доза очень необычного лекарства – пропишу-ка я вам курс Преттименов!

– Они чересчур остроумны, а у меня плохое чувство юмора.

– Ох, Чарльз! Преттимены вытащили бы вас из вашей воды. Они с легкостью заставляют забыть о мелких неприятностях: не успеешь сообразить, где ты и с кем, а уже что только не обсуждаешь…

– И вы тоже?

– Да, когда я с ними. Только Преттимен способен жить в неизменном горении, на невероятной высоте!

– И что в этом хорошего?

– Попробуйте хотя бы одну дозу!

– Нет, благодарю вас. Видели мы, к чему приводят такие лекарства – и в Спитхеде, и в Но́ре.

– Но Преттимен совсем не таков! Есть в нем нечто, что даже я, человек политики, состоящий в равных частях из честолюбия и здравого смысла, чувствую, когда нахожусь рядом…

– Вы соображаете, что говорите? – понизив голос, спросил Чарльз. – Соображаете, до чего дошли? Ведь это же безрассудство! Вам нельзя якшаться с якобинцем, атеистом…

– Он ни то и ни другое!

– Рад слышать.

– Непохоже.

– И тем не менее. Я рад, что и его распущенности есть предел.

– Вы к нему несправедливы.

– А вы меня не понимаете. Я всю жизнь провел на кораблях, и, если повезет, проведу тут и оставшуюся ее часть. Но с судном, полным пассажиров и переселенцев, столкнулся впервые.

– «Свиньи» – так вы нас зовете?

– Он завоевал их восхищение. Действовал очень умно – не сказал ничего, что можно было бы расценить, как прямой призыв к…

– К чему, Господи помилуй?

– Я не желаю произносить это слово, – пробормотал Чарльз.

– Как же вы меня раздражаете!

Чарльз отвернулся и по трапу поднялся на полуют. Я остался на месте, взбешенный и расстроенный нашей размолвкой. Чарльз обеими руками взялся за поручни и глядел на пенный след за кормой, над которым лила неровный свет убывающая луна. Бросили лаг. Матрос доложил скорость – Чарльзу, а не мне. Они отрывисто перебросились какими-то словами. Матрос спустился, подошел к вахтенной доске, приподнял парусину и нацарапал семерку. Снова унижение – вроде того, коему подвергли меня Бене и Андерсон!

Вот до чего мы дошли. Чарльз сгорбился у одного поручня, я гляжу в сторону, прислонившись к другому, на шканцах. А посмотреть было на что – корабль качался на волнах, ветер свежел, на мачтах вздулись паруса – целый мир цвета слоновой кости, пожелтевшей слоновой кости. Семь узлов! Да, Чарльзу трудно такое проглотить. Я вскарабкался на полуют, встал у него за спиной и с напускной беспечностью произнес:

– Выходит, я уволен?

К моему изумлению, он ответил – но не в том же тоне, и даже не рассерженно, а сжал голову руками и произнес голосом, полным глубокой тоски:

– Нет! Нет…

– Знаете, он говорит совсем не так, как вам кажется. Если я его правильно понял, он рассуждал о божественном огне, о негасимом пламени в небесах и об огне земном здесь…

Чарльз вздрогнул.

– Здесь, у нас?!

– Разумеется, нет – это была метафора!

– Железо до сих пор не остыло. Боюсь, что здесь, внизу, и впрямь пылает негасимое пламя.

– Нет, нет, нет! Вы меня совсем запутали! Речь о другом.

– Боюсь, я запутал всех и запутался сам. Бене обласкан. Андерсон говорит со мной, как с неразумным юнгой. А теперь и вы подвергаете себя опасности. Неужели вы этого не понимаете? Корабль – странное место. В былые времена людей вешали на реях.

– Чарльз, Чарльз! Возьмите себя в руки! Боже правый, мы идем на восток со скоростью семь узлов, все паруса поставлены, ваша обнайтовка не дает судну развалиться – все прекрасно, дружище!

– Я совершенно растерян. Выбит из колеи. Боюсь, вы впутались во что-то не то.

– Перестаньте брюзжать как старуха! Ни во что я не впутался: обсуждаю философские вопросы и вовсе не собираюсь делиться своими мыслями с простыми моряками.

– Могу я поблагодарить вас от нашего имени – от имени простых моряков?

– Ну вот, опять! Да что с вами сегодня? Только и пытаетесь меня уколоть. Выше голову, старина! Глядите – на востоке встает рассвет…

Чарльз расхохотался в голос.

– И эти слова я слышу от человека, который хотел стать настоящим морским волком!

– Что вы имеете в виду?

– Рассвет в этот час!

– Ну как же, вон там… нет, исчез, облака скрыли. И все-таки говорю вам, Чарльз, мы делаем семь узлов к востоку. Это радует любого моряка, простого или нет, и нечего дуться!

– Рассвет!

– Вон там, по правому борту – видите, светлое пятно.

Чарльз вгляделся туда, куда я указал.

– Его прекрасно видно, вон там и там. Да что с вами? Вы будто привидение узрели!

Чарльз умолк и крепко сжал мне руку.

– Силы небесные!

– Что случилось?

– Это лед!

 

(18)

– Боцман! Свистать всех наверх! Доложите капитану! Эдмунд, вам лучше отойти…

Я прошел вперед и вниз, к поручням шканцев. Тусклое, прерывистое сияние льда, что заставило меня принять его за рассвет, исчезло из виду: только брызги да туман (видимо, ото льда), дождь да облака, что покачивались над носом корабля, словно наведенные каким-то морским колдовством, чтобы скрыть густой дымкой все, что находится дальше нашего носа.

За спиной послышались твердые шаги Андерсона.

– Как далеко до льда, мистер Саммерс?

– Не могу сказать, сэр.

– Его протяженность?

– Лед заметил мистер Тальбот.

– Мистер Тальбот, какова протяженность ледяного покрова?

– Ему нет конца, сэр, ни в ту, ни в другую сторону. Он расстилается по левому и еще больше – по правому борту. Без всяких просветов.

– Лежит на воде?

– Нет, скорее походит на ледяной обрыв.

Мне до дрожи хотелось, чтобы капитан поскорее скомандовал сменить курс – ведь мы по-прежнему двигались на восток!

– Вам показалось, что по правому борту льда больше, чем по левому?

– Да, сэр. Хотя, возможно, меня обманул туман.

– Сигнал от вахтенного, мистер Саммерс?

– Не было, сэр.

– Арестовать.

– Так точно, сэр.

На кончике языка у меня вертелся крик: «Ради Бога, смените же курс!», но капитан Андерсон отдавал приказы размеренным голосом, столь же твердым, как и его походка.

– Мистер Саммерс, лево руля.

– Так точно, сэр.

Я вернулся к поручню и вцепился в него в безотчетной попытке сдержать наш стремительный бег; даже перебирал руками, словно это был штурвал, и я мог отвернуть судно от опасности, что лежала впереди.

Разносились пронзительные трели дудок, снова и снова звучал приказ:

– Свистать всех наверх! Эй, там! Свистать всех наверх!

Раздались удары колокола – не те, что отбивают склянки, а тревожные, непрерывные. На палубу роями, как пчелы, вылетали матросы. Они сталкивались на ступеньках, спотыкались, отпихивали друг друга и толпами неслись на палубу, навстречу неведомой опасности. Матросы прыгали на ванты, зачастую минуя трапы – один из моряков, подняв ноги под углом, на руках взобрался по вертикальному тросу и скрылся где-то наверху. Люди торопились на полубак, обгоняя друг друга, скользя по палубе, цепляясь о шкоты и налетая на подпорки. Некоторые выскочили даже на шканцы. Ни штормовок, ни зюйдвесток на них не было: кто полуодет, кто вообще раздет – похоже, повыскакивали из коек. Вскоре среди матросов замелькали переселенцы, а сзади меня, на шкафуте, показались пассажиры. Мистер Брокльбанк что-то кричал, но я не мог, да и не хотел разбирать – что именно. Капитан Андерсон смотрел на компас. И по левому, и по правому борту визжали и стонали выбранные шкоты.

– Мистер Саммерс!

– Да, сэр.

– Все паруса поднять!

– Но фок-мачта, сэр!

– Вы слыхали, мистер Саммерс? Каждый дюйм!

Чарльз повернулся к шкафуту, отдавая команды. Наши матросы никогда так быстро не бегали – видимо потому, что выполняли они приказы капитана, а не старшего офицера, тем более что к тому времени, как Чарльз схватил рупор, все уже столпились у вантов, точно слово «лед» само собой облетело весь корабль! Новые и новые паруса взлетали на реи и раскрывались с громкими хлопками. Чарльз поспешил к носу, жестами отгоняя переселенцев. Среди них были и женщины. Миссис Ист поверх дорожного платья зачем-то закуталась в шаль – видимо, в панике схватила первое, что попалось под руку. Лед больше так и не показался. Оранжевый отблеск заходившей на западе луны помог нам – вернее, мне – обнаружить на востоке, в просвете тумана, ледяное сверкание, который я ошибочно принял за рассвет. Теперь туман плотно сомкнулся.

– Еще левее! – подал голос Андерсон.

Загудели дудки, приказы звучали на каждой мачте и разносились среди сияющих парусов. Штурвал закрутили к правому борту, выбранные шкоты стонали. Раздавались сумбурные выкрики: «К парусам!», «Налегай!», «По местам разноси!», «Контр-брас-блок!». Я запутался в этих и без того запутанных командах, всеми силами желая лишь одного: чтобы судно отвернуло как можно дальше от жуткого ледяного обрыва. Корабль дал сильный крен на правый борт, ветер гудел над бимсом левого борта, и вместе с забортной водой на шкафут понеслась и толпа переселенцев! Скорость явно увеличилась. То тут, то там, среди других парусов замелькали белые лиселя – паруса для хорошей погоды. Для того чтобы ставить их в такой ситуации, нужны особые, отчаянные обстоятельства, к примеру, как у нас. Приказ капитана обсуждению не подлежал.

Он повторил его, огласив палубу знакомым рыком:

– Ставьте каждый клочок парусины, куда только можно!

Снова, как во время того страшного шторма, наши мачты склонились, только на этот раз к правому борту и даже сильнее: не из-за бури, а из-за того, что мы подняли чудовищное количество парусов – даже на стеньгах, сооруженных на скорую руку. Водяная пыль, поливавшая нас с кормы, обрушивалась на корабль по всему левому борту. Волны, до сих пор подгонявшие нас, теперь били в бок: казалось, они подталкивали нас к той цели, от которой мы отчаянно стремились уйти.

Со шкафута торопливо прибежал Чарльз.

– Я видел какой-то проблеск, сэр! На обычный айсберг непохоже: простирается и вперед, и к югу, и к северу – конца ему не видно. Высота горы, которую заметил мистер Тальбот, примерно от ста до двухсот футов.

Словно в подтверждение его слов простыни тумана разошлись у носа и правого борта. Лед замерцал чуть сильнее парусов в неясном свете, источник которого теперь, с заходом луны, установить было невозможно. Обрыв венчала пена белее самого льда. Желтоватый туман тут же сомкнулся вновь. Капитан повис на поручне и вглядывался вниз, словно пытался заглянуть под мглистую пелену. Ни он, ни Чарльз, потрясенный очередной неудачей, не произнесли вслух того, что и так было понятно: стоит нам врезаться в лед, и никто на корабле не доживет до рассвета. Я видел опасность, осознал ее до последней капли, а теперь и почувствовал! Кожа под плащом и теплой одеждой покрылась холодными мурашками, и виной тому был вовсе не воздух Антарктики. Почти мгновенно озноб сменился жаром, я вспотел, а туман снова приоткрыл нам обрыв, который не просто приблизился, но терся об обшивку с равнодушием любого природного явления – спектакль, поставленный для того, чтобы на миг предстать нашим испуганным взорам.

– Смотрите! – воскликнул кто-то. Не я ли? Скорее всего.

На наших глазах только что приоткрывшаяся часть обрыва свалилась в воду. Два огромных куска льда, отколовшихся буквально за миг до того, как разошелся туман, прыгнули в волну, подобно паре играющих лососей! Величиной они были не меньше корабля, и прежде, чем полотнище тумана скрыло их из виду, за ними последовали и другие.

Как быть человеку, который не в состоянии ни сделать, ни посоветовать ничего дельного при виде гигантских глыб льда, которые вот-вот раздавят его, если только на помощь не придет какое-нибудь чудо. Озноб похуже антарктического припечатал меня к месту у поручня, невзирая на ветер, брызги, зеленую воду: мне не было дела ни до чего, кроме грозящей нам смерти. Меня охватил ужас перед бесстрастной, равнодушной и беспощадной силой, в сравнении с которой наши деревяшки и лоскуты казались просто смешными – игрушка, которую сомнет, смоет…

Спасения нет. Озноб не отпускал. Миг спустя из-под тумана, в правый борт плеснула волна, поднятая упавшими обломками, и окатила весь корабль. Нос подскочил кверху, паруса захлопали, загрохотали, как пушечные выстрелы, матросы навалились на штурвал. Судно сбилось с курса, затанцевало среди идущих в разные стороны волн…

Звучал ли мой голос среди остальных? Возможно. Надеюсь, что нет, – но точно никогда не узнаю. Кругом разносились вопли, женский визг и напряженные возгласы мужчин – не только переселенцев и пассажиров, но и моряков, в том числе с мачт, словно мы тонули. Шкафут, залитый водой, которая еще не ушла через шпигаты, походил на заводь, над которой плясали черные леера, а на них гроздьями качались черные фигурки, ожидая, пока стечет вода.

Вот по шкафуту зашлепала знакомая фигура в добротном плаще: предусмотрительный мистер Джонс, наш себялюбивый баталер! Он торопился к своей шлюпке. На руках у него, точно младенец, покоился анкерок лорда Тальбота – вместилище даров, писем и завещаний, которые он обещал сохранить, не понимая, что весь корабль принимает это за шутку! Джонс скрылся за грот-мачтой, а меня сотряс приступ истерического хохота.

Чарльз, который куда-то бегал, бегом же вернулся, шлепая по остаткам зеленоватой воды. Капитан Андерсон напряженно обратился к нему:

– Еще круче к ветру, мистер Саммерс!

– Но фок-мачта, сэр!

– Мистер Саммерс!!! – взревел капитан.

– Докладываю, что фок-мачта не выдержит большей нагрузки. Если она…

– Вы что, можете предложить что-то получше? Нас несет на лед!

Оба замолчали.

Андерсон раздраженно спросил:

– Вам до сих пор не дает покоя изобретение мистера Бене?

– Никак нет, сэр, – сухо ответил Чарльз, вытянувшись.

– Выполняйте приказ.

Чарльз ретировался. Загудели дудки, зазвучали команды. С подветренной стороны туго натянулись шкоты. Паруса утратили округлую надутость и опали – по ним разбежались морщины, похожие на растопыренные пальцы. Снасти гудели от напряжения. Вприпрыжку подбежал юный Томми Тейлор и по всем правилам сорвал шляпу перед капитаном.

– В чем дело?

– Плотник, сэр, мистер Гиббс, сэр! Он говорит, что мы набрали много воды! Качают без передышки! Воды прибавляется!

– Прекрасно.

Гардемарин отдал честь и повернулся, чтобы идти.

– Мистер Тейлор, – окликнул его капитан.

– Есть, сэр!

– Что за идиот сидит в шлюпке?

Мистер Тейлор заметно сконфузился, и вместо него ответил я:

– Это наш баталер, мистер Джонс. Он дожидается, чтобы бравые моряки спасли его, когда мы все потонем.

– Болван проклятый!

– Совершенно верно, капитан.

– Дурной пример для остальных. Мистер Тейлор!

– Есть, сэр!

– Гоните его на палубу!

Мистер Тейлор снова отдал честь и убежал. Я почти сразу же потерял его из виду, потому что из тумана, на этот раз ближе, опять появился айсберг, чтобы тут же исчезнуть. Вершина его сверкала ярче: видимо, до нее добрался дневной свет. Андерсон тоже это заметил. Он посмотрел на меня и улыбнулся той жутковатой улыбкой, которой он одаривал людей, оказавшихся рядом с ним в минуты крайней опасности. Храбрость, не иначе. Я никогда не подозревал его в особом благородстве, но ни я, ни кто иной – за исключением разве что дурака и пьяницы Девереля – не сомневался в капитанской смелости.

– Капитан, а не можем мы его обойти?

Мой голос прозвучал, словно чужой – будто с Андерсоном заговорил кто-то еще. Улыбка на капитанском лице дрогнула и увяла. Правый кулак увеличился вдвое, недвусмысленно говоря мне: «С каким удовольствием я воткнулся бы в этого наглого пассажира!»

Андерсон откашлялся.

– Я как раз собирался отдать приказ, мистер Тальбот. Взять круче к ветру, мистер Саммерс!

Забегали матросы. Я вспомнил о миссис Преттимен и ее беспомощном супруге и поспешил в коридор, бесцеремонно расталкивая толпившихся там пассажиров. Миссис Преттимен стояла между дверями кают – своей и мужа, слегка держась за поручень. При виде меня она улыбнулась. Я приблизился к ней.

– Миссис Преттимен!

– Мистер Тальбот… Эдмунд! Что стряслось?

Я собрался с мыслями и как можно короче объяснил ей ситуацию. По-моему, она побледнела, осознав, что грозит кораблю, но выражение лица ее не изменилось.

– Так что, как видите, мадам, все решит случай. Или мы обойдем лед, или нет. Если нет – нам ничего не останется…

– У нас останется достоинство.

Ее слова озадачили меня.

– Мадам! Это же так по-римски…

– Скорее по-британски, мистер Тальбот.

– Ах да, разумеется, мадам. Как мистер Преттимен?

– По-моему, все еще спит. Сколько у нас времени?

– Никто не знает, даже капитан.

– Что ж, пора будить.

– Согласен.

Оказалось, однако, что Преттимен не спит. Он приветствовал нас с необычным для себя хладнокровием и спокойствием. Думаю, на самом деле он проснулся гораздо раньше и, со свойственной ему живостью ума, по движениям корабля и крикам понял, что происходит нечто непредвиденное. Короче говоря, он успел взять себя в руки. Первыми его словами стала просьба выйти, чтобы миссис Преттимен смогла заняться интимными деталями его туалета!

– Ибо, – сказал он, улыбаясь, – как говорится, время не ждет, а физиология человеческая и того требовательней!

Я послушно удалился, но тут же наткнулся на мистера Брокльбанка – губы у него тряслись, и впервые со времен штиля на нем не было накидки. Не обращая внимания на окружающих, он дрожащим голосом разговаривал с Селией Брокльбанк. Насколько я расслышал, он умолял ее разделить с ним постель, дабы умереть в объятиях друг друга!

– Нет, нет, Вильмот, я даже думать об этом не могу – что за нелепая мысль! Тем более что вы к этому не стремились с самого Рождества, с тех пор, как получили от мистера Камбершама трактат о…

В тот же миг из каюты Зенобии послышался слабый голос:

– Вильмот! Вильмот! Я умираю!

– Так же как и все мы!.. Молю вас, Селия!

Говорят, что во время землетрясений и извержений вулкана некоторые особи испытывают повышенное сексуальное возбуждение. Наверное, с нами происходило то же самое, но, как ни объясняй, римская стойкость милой миссис Преттимен стала мне еще ближе. Я пригладил кудряшки дочурок Пайка и намекнул Боулсу, что неплохо было бы выпить. Брокльбанк напомнил, что выпивки не осталось, разве что добытая «из-под полы» у юного Томми Тейлора. Разочарованный своей Селией, он удалился в каюту, чтобы разобраться с той самой бутылкой, а Селия тут же продемонстрировала нежданный интерес к моей особе – видимо, эта мысль ей нелепой не казалась. К счастью, меня окликнула миссис Преттимен. Я вошел в каюту. Голова Преттимена чуть возвышалась на подушках. Улыбался он все так же бодро.

– Эдмунд, нам надо утрясти пару вопросов. Разумеется, случись что, вы не оставите Летти.

– Слово чести, сэр.

– Надеяться, что я выживу, в моем нынешнем состоянии невозможно. Тут и здоровым-то людям придется нелегко, а уж мне с больной ногой… Итак, если станет ясно, что конец близок, вы двое, одевшись как можно теплее, выйдете на палубу и постараетесь сесть в шлюпку.

– Нет, Алоизий. Пусть Эдмунд пойдет – он молод и не обязан о нас заботиться. Я же останусь с вами.

– Я обижусь, миссис Преттимен!

– Ни в коем случае. Итак, Эдмунд выйдет один, без меня. Но я рада, что он выслушает нас, потому что мальчику полезен хороший пример – а я ведь гувернантка! Поэтому сейчас, – ее голос стал тише и мягче, – позвольте мне сделать официальное заявление. За всю нашу недолгую семейную жизнь я ни разу не ослушалась вас и не собиралась делать этого в будущем (если бы оно у нас было) не оттого, что я – ваша жена, но оттого, кто вы. Однако будущего, судя по всему, мы лишены, и я остаюсь с вами – здесь, в этой каюте. Всего хорошего, Эдмунд.

– Прощайте, мой мальчик. Ни одна женщина в мире…

– Я…

У меня перехватило горло. Сам не знаю как, я вышел из каюты и прикрыл за собой дверь. Корабль стал на дыбы, волна – видимо, опять та самая, поперечная – окатила палубу и ворвалась в коридор. Я прошлепал к выходу, помог Боулсу подняться на ноги, отвел его, промокшего и притихшего, в каюту, объяснил дочуркам Пайка, что все происходящее – веселая игра, и вышел на шкафут.

– Чарльз! Ну как наши дела?

– Мне некогда, Эдмунд. Это какой-то небывалый айсберг!

Он кивнул в сторону и убежал на шканцы. Немного прояснилось, туман чуть отнесло в сторону – примерно на четверть мили или, как говорят моряки, на пару кабельтовых от корабля – и снова показался лед. При свете дня он выглядел тверже, прочнее и незыблемее. Стало видно, что корабль быстро движется вдоль его края. Скорость объяснялась не столько нашим движением по воде, сколько движением относительно айсберга. Если бы туман рассеялся, казалось бы, что мы мчимся вдоль белого поля, но так как мглистая дымка сгустилась, скорость словно бы снизилась до той, что придавал нам ветер. Судя по всему, мимо айсберга, с юга на север, шло какое-то очень быстрое течение, которое нас и подхватило. Равнодушное море, равнодушный лед!

Я повернулся, чтобы идти на шканцы. Оттуда как раз сбегала щуплая фигурка.

– Мистер Тейлор, как там наш баталер?

– Так я и не уговорил его покинуть лодку, сэр. Капитан велел взять его под арест.

Томми унесся, а я продолжил свой путь. Вахту стоял мистер Бене вместе с юным Виллисом. Капитан торчал на верхушке трапа, ведущего к шканцам. Обеими руками держась за поручни, он неотрывно разглядывал айсберг, туман и море, возмущенное бегущими в разные стороны волнами. Добравшись до шканцев, я услышал позади ужасающий шум – не иначе как новые куски льда обрушились в воду. В тумане грохот казался еще оглушительнее.

– Ну как, мистер Бене, все еще восхваляете Природу?

– Да мы просто счастливцы! Кому еще удавалось наблюдать подобное?

– Что за несносная литота!

– Вы обвиняете меня в преумалении? Не вы ли недавно клялись всем и каждому, что даже за тысячу фунтов не желали бы оказаться в другом месте? Мистер Виллис, потрудитесь встать ровно и хотя бы казаться полезным, раз уж помощи от вас никакой!

– Мое заявление, мистер Бене, было сделано pour encourager les autres, как бы вы выразились.

– А вы предпочитаете «помереть сухопутной смертью»? Хазлтон, лентяй эдакий, а конец свернутой бухты кто будет подтыкать?! Капитан, сэр!

– Вижу, мистер Бене. Мистер Саммерс! Подготовьте баркас к спуску с правого борта.

– Есть, сэр.

Снова дудки и беготня.

– А заметили вы, мистер Бене…

– Минутку, мистер Тальбот. Мистер Саммерс! Виллис – сбегайте к мистеру Саммерсу и скажите ему, что мистер Тальбот предложил сгрузить койки в баркас.

– Не предлагал я ничего такого!

За нашими спинами раздался голос капитана. В первый раз на моей памяти Бене получил что-то вроде внушения.

– Конечно, это займет их, мистер Бене, и сейчас для этого самое время. Но я рекомендую еще раз напомнить пассажирам, что они ни в коем случае не допускаются к управлению судном!

Сделав своему любимцу эту сравнительно мягкую выволочку, капитан вернулся к гакаборту, словно смущенный своими словами.

Бене повернулся ко мне.

– Слыхали, мистер Тальбот?

– Я ни слова не сказал про койки! Я даже не знаю, зачем готовят баркас, разве что для спасения наиболее важных персон…

– Наиболее важных персон тут нет, мистер Тальбот. Умрем все вместе. А баркас нужен для того, чтобы убедить пассажиров, будто что-то делается. Он станет буфером между нами и айсбергом…

– И это поможет?

– Думаю, нет.

– Мистер Саммерс просил поблагодарить мистера Тальбота, сэр, – доложил вернувшийся Виллис.

– Вы совсем позеленели, мой мальчик. Выше нос! Все кончится очень быстро.

– Бене! Лед снова приблизился – глядите!

– Мы делаем все возможное. Спускать баркас, капитан?

– Пока нет.

Лед внезапно оказался совсем рядом. Я не мог отвести от него взгляда. Невероятно высокий обрыв был равномерно обколот снизу, а вокруг плавали огромные обломки, представлявшие для нас прямую опасность. Капитан выкрикнул что-то малопонятное, на морском языке. Баркас перевалили через борт, спустили на воду, и он закачался на волнах. Бело-зеленый лед вел себя на редкость странно. Мы прошли еще дальше к северу – по-видимому, самовольными усилиями тех, кто стоял у руля, – и если бы на самом деле двигались туда, куда намеревались, то с легкостью ушли бы от айсберга, но, на мой неискушенный взгляд, ничего подобного не происходило. Эффект вращения земли, который, как полагают, порождает постоянные круговые течения в Антарктическом океане, должен был нести айсберг с той же скоростью, что и нас. Однако по какой-то причине нас сносило к кромке льда – так же, как «Алкиона» в свое время приближалась к нам: с траверза, а может, с раковины. Нас несло и к северу, и к востоку – то есть ко льду. Поставленные паруса ничего не меняли.

Наверное, я описываю все это слишком спокойно и хладнокровно! В действительности же после этого кошмарного происшествия я неоднократно просыпался в ужасе, желая только одного – хоть что-нибудь изменить! Но тогда, вцепившись в борт с наветренной стороны, я даже не понимал до конца, что происходит, и со страхом впитывал происходящее. Как описать гневно разбушевавшееся море – водяные скалы, пики, фонтаны, сменившие ровные ряды волн, что столько дней гнали нас в нужном направлении? Теперь море словно набросилось на нас. Огромные столбы воды и пены набрасывались на лед, чтобы тут же отхлынуть от него. Ветер против ветра, вода против воды, ярость, питающая сама себя! Я пытался думать о родителях, о своей Возлюбленной, но ничто не помогало. Я превратился в олицетворение животного страха перед лицом смерти. Лед навис над нами! Обломки падали, угрожающе подпрыгивая, из-под облака пены, а нас все несло на этот гигантский, подтаявший снизу айсберг! Часть парусов обвисла и билась на ветру, другие поймали не тот ветер, и все-таки нас по-прежнему несло к ледяной стене и вдоль нее – словно в быстрой, как ветер, упряжке! С жутким постоянством тяжко срывались с откосов безжалостной и неприступной башни куски льда! Я понял, что Природа – та Природа, которую так сильно не любила мисс Чамли – окончательно сошла с ума. Вот уже несколько часов нас со скоростью почтового дилижанса тащило вбок, к ледяной скале. Айсберг, точно похваляясь безумием, выкинул совсем уж невероятную вещь и завращался вокруг нас: вынырнул со стороны кормы, проплыл, неожиданно развернувшись, вдоль борта и мимо носа, откуда первоначально и появился. Он повторил весь маневр еще раз и проскользнул справа, параллельно нам. Лопаясь, как ореховая скорлупа, и заглушая общий шум, затрещал баркас. Не знаю, кто нанес ему coup de grâce – обломок или сама ледяная гора. Под айсбергом появилась зеленая полоска воды, спокойную гладь которой нарушила очередная лавина обломков, сорвавшаяся на водяную дорожку. Льдины плыли рядом с нами, трещали и рассыпались, сталкиваясь друг с другом. Один обломок сорвал лисель с грот-мачты и рухнул, плотно запеленавшись в парусину – сорванная рея летела следом, словно перышко. Другой, формой и размерами напоминавший фортепиано леди Сомерсет, пролетел чуть дальше грот-мачты, снес переднюю половину лодки мистера Джонса, прихватил с собой мистера Джонса и мистера Томми Тейлора и упал в воду вместе с ними, разрушив поручень по левому борту.

Мы тем временем еще теснее притерлись к кромке льда, который теперь обосновался слева, изо всех сил стараясь до нас не дотрагиваться.

Судно, пользуясь морским языком, шло задним ходом, а выражаясь по-человечески, неслось назад быстрее, чем когда-либо двигалось вперед! Айсберг, уронив рядом с нами несколько тонн льда, отшвырнул корабль в сторону, как мальчишка ударом ноги отшвыривает игрушечную лодку!

В тот момент беспомощность окончательно овладела даже моряками. У меня помутилось в голове. На проплывавшей мимо поверхности айсберга я увидел смешение застывших во льду фигур и среди них – отца. С другой стороны вдруг приоткрылась зеленоватая пещера.

Настал последний миг испытаний. Лед резко мотнуло, и он исчез, а мы словно соскользнули вниз, с покатого холма. Казалось, судну конец – мы тонем, спасения не будет.

И вдруг корабль подбросило, и мы очутились в безмятежном, безветренном мире. На востоке занимался новый день. Вокруг нас на волнах размеренно качались глыбы льда.

Я с трудом выпрямился и оторвал от поручня ладони. По всей палубе люди начинали двигаться – с опаской, будто ожидая новых неприятностей. Судно медленно разворачивалось на воде. Шелестели паруса.

Кто-то из толпившихся на носу выкрикнул несколько слов. Послышались взрывы хохота, вновь сменившиеся тишиной. Я так и не узнал, о чем была шутка и кто ее произнес.

К западу от нас лежал желтоватый туман; то там, то тут сквозь него неярко поблескивал лед, постепенно удаляясь – не иначе как при помощи того циркумполярного течения, которое столько дней несло нас к востоку.

На палубе послышались разговоры.

 

(19)

Стремясь избавить себя от излишних хлопот, помещаю сюда отрывок из письма моего университетского приятеля, который пожелал остаться неизвестным. Читатель, заверяю вас, что друг этот – признанное светило в вопросах гидрологии и всяческих прочих «-логий».

* * *

«Описание ваше можно смело вставлять в любой современный роман! Там, на вершине вашей ледяной скалы, не сидела случайно безумица, выкрикивая проклятия? Или осатаневший друид наслал беду на ваш корабль, прежде чем кинуться в бурное море? Боюсь, история чересчур цветистая для скромного географа, и если вы все-таки найдете возможность опубликовать свои записки, прошу – не упоминайте моего имени! Многие юные натуры, как я не раз замечал, нелегко переносят подобные путешествия. Неокрепший разум сводит все впечатления к серии ярких, разрозненных картинок, похожих на те, что висят в витрине лавки печатника. Как человек, который не любит выезжать из дома дальше столицы и долгие годы считает своим миром родной университет, постараюсь дать объективную оценку описанным вами событиям.

Мой добрый друг! Если ваша ледяная скала достигала сотни футов в высоту, то подводная ее часть должна была составлять не менее семисот футов. Возможно, вы сочтете эту цифру огромной, однако глубина моря на этой долготе может быть и много больше. Таким образом, получается, что ваш айсберг сел на мель, и вы обнаружили риф, которому при желании могли бы дать свое имя. Предположив на миг, что риф действительно покрыт гигантской ледяной шапкой, мы приходим к следующей теории. Ваш корабль прибило к рифу ветром и течением, а затем развернуло перед самым «носом» ледяной башни и протащило вокруг ее северного края, как щепку в водосточном желобе. Постоянные обрушения льда объясняются тем, что айсберг слишком далеко забрался на север и изрядно подтаял.

Однако же перейдем к главному. Если айсберг столь высок и обширен, что влияет даже на погоду, значит, он простирается настолько далеко к югу, что его, скорее, следует назвать плавучим континентом (островом?), а не обломком льда! Вам, вероятно, неизвестно, что ледяная гора, как правило, содержит в себе некоторое количество земли, на которое нарастает снег, из коего формируется лед, после чего все это соскальзывает в море и пускается в путь, неся описанные вами разрушения. Выходит, айсберг должен был сформироваться на континенте, который лежит на самом Южном полюсе! Я провел бо́льшую часть своей сознательной жизни, доказывая, что существование такого континента географически невозможно, и вам никоим образом не удастся убедить меня, что описание ваше – нечто иное, чем рассказ человека, до предела вымотанного длиннейшим вояжем. Я бы привел вам примеры из моих «Принципов орбитальной устойчивости и взаимодействия» – но вы не разбираетесь в географии настолько, чтобы следовать моей мысли. Поэтому приведу доказательство, более понятное непрофессионалу. Простым подсчетом я вычислил, что скала, содержащая такое количество льда, должна была сформироваться за несколько тысяч лет до сотворения мира, а именно весной четыре тысячи четвертого года до Рождества Христова!

Желаю доброго здоровья вашей матушке и ее почтенному супругу».

Самое интересное, что мы, на корабле, верили в произошедшее не больше, чем мой приятель. Даже сейчас, переписывая его послание, я все больше отдаляюсь от тех событий. А тогда первой моей разумной мыслью стало желание отыскать Чарльза и убедиться, что он не пострадал. Я увидел его на шканцах: он стоял, держась за поручень и глядя на компас. Только тогда я осознал, где нахожусь. Каким-то образом я выбрался из коридора и дополз до грота-штага, на котором и повис, ухватившись обеими руками за громадный юферс, и провисел там, как лист в паутине, пока не кончилось это безумие. У моих ног, выскользнув из моих же объятий, лежала в глубоком обмороке Селия Брокльбанк! Почему-то мы очутились тут вместе – я смутно припомнил, как она подскочила ко мне, и я стиснул ее: просто потому, что люди часто тянутся друг к другу в беде. Я поднял ее на руки и понес в коридор. Она вздохнула и повернула голову. Я постучал в ее каюту. Отозвался дрожащий голос:

– Кто там? Кто это?

– Это Тальбот. Со мной ваша жена, она в обмороке.

– Прошу вас, отнесите ее куда-нибудь еще, мистер Тальбот! Я не готов… Я не могу…

Свободной рукой я толкнул дверь. Старик сидел на койке, прикрывшись одеялом. Он был раздет, в каюте стоял ужасный запах. Я осторожно опустил свою ношу ему на колени, пристроив голову Селии между плечом и толстой рукой, после чего вышел и закрыл за собой дверь.

– Миссис Преттимен! Это я, Эдмунд!

– Входите.

Она сидела у койки, держа мужа за руку. Наверное, они так и не пошевелились с тех пор, как я покинул их в прошлый раз. Оба были бледны. Их руки лежали поверх простыни, как накрепко сплетенные нити.

Мистер Преттимен поднял на меня глаза.

– Ну что, поживем еще?

– Похоже на то.

Миссис Преттимен передернулась всем телом.

– Вы замерзли, Летти!

– Нет.

Она посмотрела вниз, на сцепленные руки, и бережно высвободила свою из руки мужа. По-моему, он даже ничего не заметил, так как смотрел на нее.

– Не плачьте, слабость вам не к лицу.

– Право, сэр! Миссис Преттимен просто…

– Молчите!

– Мне нужно несколько минут, – сдерживаясь из последних сил, проговорила миссис Преттимен, – чтобы привести себя в порядок.

– Я оставлю вас, мадам.

– Не надо.

Я распахнул перед ней дверь. Миссис Преттимен вышла.

– Расскажите, что произошло, Эдмунд.

Я постарался вкратце описать ему наше приключение – пришлось опустить странный эпизод с Селией Брокльбанк, так как я плохо помнил, как и почему мы оказались вместе. Уверен, она помнила еще меньше, чем я, и, таким образом, не было смысла забивать этим происшествием голову мистера Преттимена. Я просто упомянул, что, когда опасность осталась позади, я взял на руки потерявшую сознание женщину и отнес ее к мужу.

– Миссис Преттимен не упала бы в обморок, – заметил на это мистер Преттимен. – Она может заплакать, но сознания не лишится.

– Полагаю, сэр…

– Не стоит. Я не желаю, чтобы вы вмешивались в ее образование.

– Образование?!

– Неужели вы думаете, что если мы когда-нибудь станем основателями идеальной обители, миссис Преттимен сможет позволить себе слабости, свойственные ее полу? Я избавился от тех, что, главным образом, присущи мужчинам, а она должна сделать то же самое с женскими!

– Позвольте заметить, мистер Преттимен, что я не встречал ни одной женщины… Нет. Да. Я не встречал ни одной зрелой женщины, которая бы так поразила меня отсутствием тех самых слабостей, которые вы требуете вырвать с корнем!

– Что вы в этом понимаете!

– Я высоко чту миссис Преттимен, сэр, и не вижу причин этого скрывать! Я… я глубоко ее уважаю!

– К чему слова? Я по призванию педагог, и не вам оспаривать мои рассуждения. Я столько времени формировал свой характер, что кое-что понимаю в воспитании, даже если дело касается других!

– Тогда умоляю вас, объясните, сэр, что такого вы сделали со своим характером?

– Разве это не очевидно?

– Нет, сэр.

– Просто невыносимо! Меня поучают! И кто – упрямый юнец! Выносливость – вот что я воспитал в себе, сэр, выносливость и невозмутимость! Подите вон, пока я… Изо всех…

– Я уйду, мистер Преттимен. Но прежде позвольте заметить…

– Не надо, Эдмунд, – прозвучал голос миссис Преттимен.

Она закрыла за собой дверь и села. Мне показалось, что глаза у нее чуть покраснели.

– Пожалуй, вы согласитесь, что после всех наших треволнений очень приятно посидеть вот так, спокойно. Правда, Алоизий? Однако мы не предложили Эдмунду сесть, и он покорно стоит! Прошу вас, присядьте, Эдмунд. Я выглянула из коридора на палубу. Мы просто в другом мире, знаете ли… Море тихое, ласковое. Кто бы думал, что оно способно так резко меняться. Как вы считаете, отчего это?

– Понятия не имею, мадам. Я бросил все попытки постичь Природу. Теперь я на стороне тех, кто относится к окружающему миру с большой опаской.

В каюту отрывисто застучали.

– Вы не посмотрите, кто там, Эдмунд?

Вот уж кого я не видал со времен злополучного Колли! К нам явился Билли Роджерс собственной персоной! Он возвышался в двери, улыбаясь во весь рот, и держал в руках мой бочонок!

– Лорд Тальбот, сэр! Это, верно, ваш! Держите, милорд, сэр!

– Спасибо, давайте.

– Прощения прошу, милорд, но мистер Саммерс велел отнести его к вам в каюту, сэр, а я не знаю, где…

– Вы не знаете, где я живу, Роджерс?

Мне показалось, что он меня не слышит. Большие голубые глаза матроса смотрели мне за спину, туда, где сидела на парусиновом стуле миссис Преттимен – он словно что-то задумывал. Мне это очень не понравилось. Я вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

– Вот сюда. Поставьте у койки.

Роджерс сделал, как велено, и повернулся ко мне. Мы одного роста, только он гораздо шире в плечах – настоящий гигант.

– Могу быть свободен, сэр?

– А те, кто сидел в лодке – баталер Джонс и юный Томми Тейлор…

– Пропали, сэр. Дэйви Джонс, морской дьявол, сэр, забрал их к себе – даже вскрикнуть не успели. Немало народу на корабле станет спать спокойней, что в койках, что в гамаках, зная, что баталер уже не спросит с них долгов. Благодарю вас, лорд Тальбот, сэр.

Он отдал честь и испарился.

Бедный Томми! Отхохотал свое. Сколько же ему было – четырнадцать? пятнадцать? Пропал и уже никогда не вернется. Мне захотелось разделить с кем-то охватившее меня чувство пустоты. Я повернул было к каюте Преттименов, но вспомнил, что миссис Преттимен никогда особо не забавляли шутки Томми. Рискну даже предположить, что милая, безупречная во всех отношениях миссис Преттимен, старавшаяся относиться ко всем людям ровно, делала исключение для юного любителя неприличных шуток и совершенно спокойно перенесла его отсутствие.

 

(20)

И тут мы подходим если и не к концу нашего плавания, то уж точно к началу конца. Несколько дней все верили, что печали наши позади, и редко какая вера находила себе столько последователей! Погода иногда портилась, однако не сильно. Споры мистера Саммерса и мистера Бене о долготе носили весьма любезный и учтивый характер. Все были твердо уверены, что в такую приличную погоду пропустить землю невозможно, и мы разглядим ее миль за десять, не меньше! Ночные вахты, которые мы по-прежнему стояли с Чарльзом, стали просто волшебными. Звезд, казалось, можно коснуться рукой. Ночи превратились в сине-голубую сказку. Песни моряков словно прогнали темноту! Днем все, кто мог, выходили гулять на палубу, где каждый день с удовольствием играли дочурки Пайка. Мистера Брокльбанка видели греющимся на солнышке – без накидки! Я все так же читал мистеру Преттимену, однажды удостоился чести провести по палубе миссис Преттимен и весьма гордился собой, так ловко усмирившим бывшую горгону! Кроме того, наш променад наблюдал лейтенант Бене, что, несомненно, поставило его на место. Однако в другой день, когда я читал мистеру Преттимену, миссис Преттимен попросила извинить ее отсутствие и, как я потом узнал, вышла на прогулку по палубе с мистером Бене. Несравненный пример подобающего поведения!

Однажды Чарльз сказал, что желает показать мне кое-что примечательное. Что ж – желает так желает. Я вышел на палубу и огляделся. Ничего интересного, кроме нескольких белых облачков в зените. Миссис Пайк оперлась на поручень у среза полубака и разговаривала с Билли Роджерсом. Постояла с ними и Зенобия, прежде чем отправиться в постель. Мистер Гиббс с парой матросов заканчивали починку одного из поручней там, где его разрушил кусок льда. У грот-битенга миссис Ист и дочурки Пайка устроили кукольное чаепитие! Но тут раздалась целая серия команд от капитана Андерсона, и чаепитие пришлось прервать: необходимо было крепить канаты, так как судно ложилось в дрейф (кому интересно, что это такое – справьтесь в «Морском словаре» у Фальконера). Матросы выстроились вдоль левого борта с охапками линей, за бортом смонтировали платформу, от которой отходил тяжеленный лот – одному человеку не поднять.

– Травить лот! – скомандовал со шкафута мистер Бене, и лот с шумом шлепнулся в воду.

Линь пошел разматываться вдоль борта – матросы раз за разом перехватывали его снова и снова…

– Выбрать слабину!

– Чарльз, что тут происходит? Так мы узнаем, где находимся?

– Нет! – Он помолчал и улыбнулся. – Скорее, так мы узнаем, где мы не находимся.

Теперь линь не дергался вверх-вниз, а уходил под углом на северо-запад.

– Вот оно – ваше циркумполярное течение, Эдмунд. Думаю, это единственное серьезное доказательство, которое только можно представить.

– Вы говорите загадками!

– Мистер Саммерс, не могли бы вы на время прервать беседу и переложить судно на другой галс?

Чарльз криво усмехнулся и пошел отдавать приказы матросам, тянувшим разные шкоты, выбирая некоторые так, что паруса чуть округлялись, а волны то шуршали, то звенели, ударяясь о нос судна. Андерсон мимоходом ухмыльнулся мне желтозубой улыбкой. Что ж, какой капитан не будет рад солнечному дню, полному шепота и плеска спокойной воды?

– Поживей, там, поживей!

– Взяли, взяли!

– Сто десять фатомов, сэр!

Все затихли, выбирая линь. Наконец, на поверхности показался лот, с которого лилась вода.

– Курс по ветру, мистер Камбершам, северо-восток.

– Линь на борту, сэр! Песок и ракушки, сэр! – закричал со шкафута Бене.

Капитан кивнул так, будто именно это он и ожидал услышать. Я повернулся к старшему офицеру.

– И впрямь очень интересно. Только что все это значит?

– Ну как же! Мы на мелководье. У Бене с капитаном свое мнение по поводу нашей долготы, у нас с Камбершамом – свое. Хотя при такой прекрасной видимости все это не особо важно.

Чарльз умчался по делам.

– Мистер Тальбот, можно вас на минуточку?

Я обернулся. Из коридора вышел мистер Брокльбанк, завернувшийся в накидку.

– Чем могу служить, мистер Брокльбанк?

Он подвинулся поближе.

– Боюсь, во время последних событий я выглядел не лучшим образом…

– Что ж, вы пожилой человек, и вам простительно…

– Дело не в возрасте, мистер Тальбот, и не в дряхлости, но в болезни. Я подозреваю обморок, отказ жизненно важных органов.

– Мы чуть не утонули – это извиняет любое поведение.

– И все равно – лучше бы без обморока. Я боюсь болезни – врага внутреннего, больше, чем океана – врага внешнего! Помните, как возле нас остановилась «Алкиона»?

– Ну разумеется!

– Ах да, теперь я сообразил – вы лежали в своей каюте, вот, наверное, почему она плакала…

– Она?!

– Юная леди. Врач с «Алкионы» вышел из вашей каюты, и я только хотел его расспросить, а он, представьте, отодвинул меня в сторону! Вот они, доктора! Он вернулся на «Алкиону», вокруг него столпились женщины – да, теперь я понимаю! Они хотели узнать, что с вами!

– Наверняка это была мисс Чамли! Да, конечно же!

– Представьте себе – вы, молодой здоровый мужчина целиком завладели вниманием врача, не говоря уже о женщинах! Боже правый, никто еще не получал такой консультации, как я, когда наши судна расходились в разные стороны! Я звал доктора, женщины тормошили его, на кораблях выкрикивали приказы, кругом трещало и скрипело, а эта глупая девица все рыдала: «Мистер Трускотт, мистер Трускотт, он выживет?», а леди Сомерсет настаивала: «Марион, Марион, не при матросах! О, как это волнительно!», а офицеры кругом: «Пошевеливайтесь, ребята, ну, поживей!» – столько шума, а этот доктор – вообразите! – только и гаркнул мне: «Что вы хотели?», а я ответил: «Я насчет режима!», а он: «Не пить, не курить, меньше жрать и никаких сношений, старый вы дуралей!», а девушка бросилась леди Сомерсет на шею с криком: «О, Хелен!», и они уплыли, «Алкиона» то есть, так что пришлось обходиться своим умом, не получив медицинского совета, чем и объясняется мое поведение во время…

– Она и в самом деле спросила: «Он выживет?»

– Барышня? Да – ну, или что-то в этом роде. Может быть, она сказала: «Выживет ли он?» или «Он выживет!»…

– Нет, она скорее всего так и спросила – не стала бы она дважды выкрикивать имени доктора, если бы не переживала!

– Да. Наверное. Дважды – «Трускотт, Трускотт!», или, может быть: «Мистер Трускотт!» или «О, Трускотт!»

– Бог мой!

– Никогда не забуду. Не пить, не курить, не… – надо же!

– Ах, если она не окликнула его дважды – я несчастнейший человек в мире!

– Мистер Тальбот, вы сами на себя не похожи! Я пытаюсь объяснить свое поведение во время всеобщего испуга. Возможно, она позвала: «Трускотт, Трускотт, Трускотт!» и так далее. А самое плохое, что от такого режима газы у меня стали отходить сильнее, чем когда я был солидным мужчиной восемнадцати стоунов весом.

– Но главное – она восклицала!

– Ну конечно, иначе как бы я ее услышал?

– А Чарльз видел ее за ночь до того, и она смотрела на наш корабль…

– Что же все-таки он выкрикнул – «Не пить, не курить, меньше жрать и никаких сношений»? или «Поменьше сношений»? Может быть, под этим он имел в виду некое благотворное времяпровождение, которому периодически предаются женатые пары? Зачем он упомянул о еде и питье! Я и так прожил последние недели совершеннейшим монахом. Женщины – о, как они жестоки! «Отправляйтесь на палубу, Вильмот! – приказывает она. – Я не выношу эту жуткую вонь. Кроме всего прочего, она вредит моему цвету лица».

– Значит, мисс Чамли боялась за мою жизнь!

Я ждал ответа, но старикан, широко расставив ноги и положив руку на фальшборт, углубился в мысли о своем здоровье. Я поспешно удалился.

Вот так к паутине догадок и стремлений, привязывавших меня к мисс Чамли, добавилась еще одна крупица счастья и тоски.

На мой взгляд, в нашем повествовании осталось неописанным только одно событие, которого так страстно ждет читатель: когда же, после годового или почти годового плавания, мы увидели землю? Нетерпение это понятно. Мне и самому нелегко. Беда в том, что первое свидание с землей вышло очень обыденным, чего, собственно, и следовало ожидать. Я много раз обдумывал, как описать этот скучный момент. Изобрести какую-нибудь приманку, какой-нибудь фокус, который якобы сыграла с нами Природа? К примеру – туманное утро, легкий ветерок, и тут кто-то из пассажиров, лучше всего женщина или ребенок, с удивлением замечает, что произошло. Хохочет команда, смущенно улыбаются офицеры. Мы у берега, в тихой воде, которая медленно спадает, оставляя нас на мелководье, а по мере того, как дымка растворяется, мы понимаем, что достаточно спустить трап – и мы на берегу! Однако состояние нашего благородного судна свидетельствует, что в этом случае дело кончилось бы неутешительными рапортами – обнайтовка Чарльза не выдержала бы веса корабля, корпус бы осел под грузом наросших на него водорослей и попросту расплылся бы по воде!

Поэтому я стал подумывать о том, чтобы рассказать правду, чуть-чуть ее приукрасив. К примеру – обнаружилась дыра в фальшборте, под грота-штагом! Мистер Аскью, канонир, поведал мне о жутковатом развлечении под названием «катание пушечных ядер»: обиженный матрос выкатывал ядро с гондека, запуская его по палубе, куда придется. Мистер Аскью говорил шепотом, поскольку не желал, чтобы его слова дошли до нижней палубы. Оказывается, на корабле, который идет полным ходом, такое ядро вполне способно прокатиться по всей длине судна и снести что-нибудь с той же силой, как если бы им выстрелили из пушки. Но эта дырка вряд ли сделана с помощью ядра – иначе пострадал бы и грота-штаг. Возможно, сюда ударил кусок льда, хотя я лично подозревал крыс. Тем не менее рассказ о ядре облетел весь корабль, вызывая массу пересудов и превращая комедию в драму. Началась распря. Переселенцы и матросы рвутся к шканцам. Вызывающе стоит на шканцах несгибаемый капитан. Бунтари все ближе и ближе. Один уже готов нанести удар…

И тут с фок-мачты слышится крик:

– Эй, на палубе! Земля! Земля прямо по носу и по левому борту! Эй, на палубе! Вижу землю!

Разумеется, так не пойдет. Не потому что я пишу автобиографию – я пришел к выводу, что люди большей частью выдумывают себе биографии точно так же, как и все остальное. Просто мне бы все равно никто не поверил.

Правда оказалась и проще, и смешней. В чрезвычайно ясное утро мистер Саммерс вручил капитану сложенную в несколько раз бумагу с вычисленными им координатами. Капитан вздернул брови, но записку изучил и сопоставил с другой, полученной от мистера Бене. Ответом стал приказ держать тот же курс. Через несколько часов мы увидели землю.

Впрочем, никакой писатель не предположил бы, что события примут неожиданный оборот. Матросы, у коих были все основания катать ядра, бунтовать и устраивать забастовки, когда мы были в открытом море, на деле вели себя тихо, находились в добром расположении духа и отличались послушанием, пока не показался берег. Только тогда среди команды пошел явный ропот недовольства. Они почему-то решили, что мы незамедлительно высадимся на землю, текущую молоком и медом, задерживаясь только затем, чтобы выбрать рабов из числа жаждущих этой чести местных жителей – каждому по вкусу!

Именно в это время мистеру Преттимену было явлено некое… Скажем, откровение – другого слова я подобрать не могу. Он проникся идеей, что в самом сердце космоса есть некий секрет или даже тайна, которой может коснуться любой. Мистер Преттимен возрадовался. Что ж, у меня у самого бывали предчувствия – например, что Преттимен умрет. Не сбылось, как и все остальные. Короче говоря, однажды я случайно услышал несколько слов, которые мне не предназначались. Должен признать, это было трогательно и немного неловко, даже если Преттимен, как это часто с ним бывало, заблуждался.

В тот день я заглянул в каюту и, обнаружив, что он лежит с закрытыми глазами, хотел было выйти, так как сон в его положении был редким и ценным лекарством. Внезапно Преттимен произнес или, скорее, пробормотал крайне удивленным голосом:

– Выходит, я могу благословлять!..

Разумеется, мне следовало немедленно уйти, но, опешив от неожиданности, я невольно хихикнул. Преттимен открыл глаза и воззрился на меня. На щеках у него отчетливо загорелись алые пятна. Я выскочил из каюты, захлопнул дверь и только тогда осознал невероятную разницу между этими простыми словами и возвышенной идеей Добра, которую мы так часто обсуждали. Мысли мои вернулись к тому дню, когда я читал ему странные рассуждения старого мудреца из Вольтерова «Кандида»: «…Мы все священнослужители».

Я смешался и в очередной раз почувствовал себя на краю тайны, которую по причине своего характера, воспитания и образования я совершенно бессилен постичь. Однако стоило мне прийти в себя, как я вспомнил, что старому мудрецу было сто шестьдесят пять лет, и что даже он краснел, повествуя о религиозных таинствах Эльдорадо!

А через день, как я и говорил, мы увидели берег.

– Вижу землю!

Это и вправду оказалась земля, различимая с невероятного расстояния. Дело в том, что воздух в здешних краях отличается прямо-таки хрустальной чистотой – не поверишь, пока не увидишь, так что подробно на этом вопросе я останавливаться не буду. Что касается долготы, то наши навигаторы и обрадовались, и расстроились, так как и Чарльз, и Бене, подобно карточным игрокам, скрывали свои расчеты и предъявили их только капитану. Он же, в свою очередь, выказав чувство юмора, которого я от него не ожидал, вынес свой собственный вердикт: результаты почти совпадают, отличаясь разве что на пару миль! Таким образом, метод Андерсона – Бене не был ни подтвержден, ни опровергнут. Чарльз отказался от показаний явно сломанного хронометра и положился на остальные два, показания которых были очень схожи – он сложил их и разделил сумму пополам, получив тот же результат. Стало быть, удача сопутствовала обеим партиям. Земля оказалась именно там, где они предсказали, но удовлетворения это никому не принесло.

Наше путешествие подходило к концу. В одном поселении мы запаслись свежим мясом, в другом – овощами, а запасы бобов у нас и не кончались. Следует заметить, что при виде земли здравый смысл, который всегда был важной, пусть и скучноватой частью моей натуры, понемногу ко мне вернулся. Хотя, что скрывать, мы все изменились. Мистер Преттимен сердился и волновался почти как раньше, но теперь меня это не злило, а только забавляло. Удивили меня и переселенцы. Непонятно почему, они сочли, что необходимо высадиться на ближайший берег! Строгое разделение, когда-то царившее на корабле, так смягчилось со временем, что можно было прогуливаться среди переселенцев, не опасаясь пересудов. Они считали, что до Сиднейской бухты вполне можно добраться по суше, перевозя ослабевших странников на тележках, кои можно позаимствовать у добрых аборигенов! Отовсюду слышались настойчивые утверждения о том, что мы, мол, приплыли в свободную страну, где сами собой зреют урожаи и пасется скот, чернокожие готовы слушаться и служить, а каждый белый – царь, окруженный толпой раскаявшихся преступников, которые держат местных в повиновении!

Зима подходила к концу. Наконец показалась северная оконечность острова Флиндерс и мы взяли курс на его восточное побережье. Неблагоприятный ветер на некоторое время задержал нас между островом и мысом Кейп-Хау. И все-таки мы были бодры, двигаясь среди названий, которые раньше были лишь точками на карте, а теперь приветствовали нас на знакомом языке. Несмотря на все разговоры и чтения с Преттименом, я по-прежнему оставался патриотом! Да, с помощью Преттименов – впрочем, не единственно с их помощью – мне открылись слабые стороны Англии, но я никогда не произнесу ерунды вроде: «Права она или нет – это наша страна!» И все-таки стоит заглянуть себе в душу, как среди предрассудков (как врожденных, так и приобретенных), среди свежих идей и мыслей о необходимости перемен, среди художников и писателей, политиков и философов – самых оголтелых социальных философов! – в самой глубине сердца моего звучат и до самой смерти будут звучать слова: «Англия навеки!». При виде этих безлюдных земель, внимая сладкой музыке названий, – остров Кинг, остров Флиндерс, мыс Кейп-Хау! – я едва сдерживал восклицание: «Англия навеки!»

 

(21)

От самого мыса Кейп-Хау нам способствовал ветер, который Камбершам, разозлив Олдмедоу, назвал «солдатским», имея в виду, что при такой погоде вести судно сможет любой солдат. Олдмедоу в ответ проворчал что-то о «флотском на коне», но я, честно говоря, уже порядком устал описывать их соперничество. О, это нетерпение на борту! А наши дамы! Я перекинулся словом и с миссис Преттимен, и с миссис Брокльбанк – обе умирали от желания вытащить вещи из сундуков и наконец-то все перестирать! Грязны были даже наши самые главные чистюли. Прошли долгие месяцы с тех пор, как мы мылись чем-нибудь, кроме мыла для морской воды! Я подумывал, не назвать ли мне так свой трехтомник, но, к прискорбию моему, малодушие английских издателей не позволило «Мылу для морской воды» увидеть свет. Наконец-то мы добрались до Сиднейской бухты, и наш маленький мирок словно взорвался. Мы сошли на новехонькую пристань, на корабль хлынул народ – все заждались привезенных нами товаров. Никто не обращал внимания на горстку пассажиров: железные прутья для оград оказались гораздо ценнее. Андерсон передал командование кораблем мистеру Саммерсу и сошел на берег с мистером Бене, который являл собой пример образцового флаг-адъютанта.

Я решил с ними не ходить, так как стало известно, что губернатор, мистер Маккуори, отсутствует – он отправился с визитом на остров, где условия для переселенцев были гораздо суровее, чем в Сиднейской бухте. Пассажиры пробирались на берег среди встречающих, носильщиков, тюков, коробок, в шуме и гаме. Мисс Зенобию Брокльбанк тащили сквозь толпу на носилках – только нос торчал. Около меня остановился мистер Брокльбанк.

– До свидания, мистер Тальбот. Я слышал, вы хотите напечатать неиллюстрированный отчет о путешествии. Так вот – я возражаю. Писательство не принесет вам той известности, которую обеспечит медицина, ваше истинное призвание.

– Прошу прощения, вы о чем?

– Вы же чудесным образом излечили нашего доброго друга, мистера Преттимена! Вы обязаны оставить Музу ради Асклепия, сэр. Доброго вам дня.

– Миссис Преттимен, миссис Преттимен! Я говорю не «Прощайте!», но «Au revoir!» Мы обязательно встретимся!

В суматохе я не расслышал, что она ответила, и пробиться поближе тоже не сумел. Расставание вышло скомканным. Мистер Преттимен полусидел на носилках, вглядываясь в пристань. Несколько человек отделились от толпы и поднялись на борт. Оказывается, его ждали! Его снесли вниз. Он ни разу не оглянулся. Миссис Преттимен покорно следовала за ним. Я был готов броситься за нею, но носилки с нашим окончательно одряхлевшим гардемарином, Мартином Дэвисом, преградили мне путь. Прошли Пайки, за ними, точно верные слуги, шествовали Исты. Миссис Брокльбанк взбежала на корабль: «Ах, я забыла желтую шаль!» Шаль красовалась у нее на плечах. «Боже, я такая рассеянная!» – и, скользнув мимо меня, миссис Брокльбанк шепнула, что забыла о том, что случилось, когда мы чуть было не врезались в айсберг… Понятия не имею, о чем это она!

– Прощайте, милый мистер Тальбот! Поверьте – я сохраню наш секрет!

С полубака явился Чарльз.

– Эдмунд, вы еще не ушли! Я думал, мы попрощались во время вахты. По-моему, это просто невыносимо.

– Как вы думаете, что за человек – здешний губернатор?

– Вон тот джентльмен, похоже, хочет с вами поговорить. Благослови вас Господь!

«Тот джентльмен» действительно явился по мою душу. Это оказался Маркхем, человек из свиты губернатора! Мы поздоровались, и он тут же свел меня на берег, чтобы, как он выразился, «промочить горло». Выражение как распространенное, так и несколько простонародное, что характеризовало молодежь из губернаторского окружения. Не так легко воссоздать в чужой стране атмосферу английской гостиницы, но колонисты постарались, как могли. Я занервничал, узнав, что губернатор – очень набожный человек и вести себя в его присутствии нужно соответственно. Маркхем успокоил меня, сказав, что «пока все ничего», хотя заместитель губернатора религиозен ничуть не меньше.

– Капитан Филлип – бывший моряк?

– О да. Как раз сейчас они с вашим капитаном обсуждают судьбу вашей развалюхи – судя по ее виду, ей давно пора на прикол!

– Мы лишились половины рангоута, так что путешествие наше было не без трудностей.

– А вы, часом, сами не из флотских?

– Бог миловал. Кстати, наш капитан не из гуляк.

– Как и капитан Филлип. «Спокойной ночи, Маркхем, увидимся на завтрашнем богослужении».

– Господи!

– Да ничего, привыкнете. Самое страшное здесь – мошкара. Зато прекрасные места для охоты и верховой езды. Кстати говоря, вас целая пачка писем дожидается.

– Письма?!

– Прибыли с курьерской почтой.

– Тогда я должен идти.

– Погодите минуту! А представиться капитану Филлипу?

Пришлось вернуться на полуразоренный корабль – с него в первую очередь сгружали все, что требовалось на берегу – и переодеться в более подходящий костюм.

Беседа с капитаном Филлипом оказалась недолгой. Он без единого возражения принял мои документы, выразил надежду, что «семья», как он выразился, придется мне по душе, спросил, в добром ли здравии мой крестный, а потом, почти что шепотом спросил у меня записи по поводу Преттимена. Я ответил, что записывать было нечего: человек стал инвалидом, женился и теперь не представляет никакой опасности для государства. Филлип, подняв брови, внимательно поглядел на меня, однако смолчал.

– У меня к вам еще один вопрос, сэр!

– Да?

– Наше судно, сэр. Что с ним сделают?

– Мне сказали, что в море оно больше не выйдет – станет нашим сторожевым кораблем. Нам как раз не хватает места для размещения некоторых служб.

– А офицеры?

– Вряд ли это ваша забота, мистер Тальбот.

– Со всем уважением, сэр…

– Мистер Тальбот, я, конечно, делаю скидку на то, что вы оказались в новых, незнакомых для вас обстоятельствах, но не забывайте о вашем невысоком чине, а поэтому ведите себя соответственно.

– Я не забываю, сэр, и лишь самые глубокие чувства побуждают меня к этому разговору. Вы, офицер военно-морского флота, несомненно, помните и былые походы, и крепость флотской дружбы, и то, как близко к сердцу принимаешь судьбу товарищей!

Помощник губернатора помолчал, внимательно глядя на меня. На губах у него играла улыбка.

– Вы правы. Помнится… Впрочем, это сейчас не важно. Значит, так. Капитан Андерсон хорошо знает, что капитан не может командовать сторожевым кораблем, находящимся на постоянном приколе в гавани. Андерсон возвращается в Англию. Лейтенант Бене – очень многообещающий молодой человек – едет с ним.

– Я переживал не за капитана и не за лейтенанта Бене, сэр.

Капитан Филлип откинулся на спинку стула и уже без улыбки поглядел на меня.

– А вы интересный человек, мистер Тальбот. Продолжайте.

– Я надеялся, сэр, что вы, руководствуясь недюжинным опытом во флотских делах, отметите и продвинете по службе человека, которого я считаю не только своим другом и прекрасным моряком, но и весьма благочестивым христианином.

Капитан Филлип перелистал мои бумаги и улыбнулся.

– Вы не просто заинтересовали меня, мистер Тальбот, вы меня удивили!

– Благодарю вас, сэр!

– Я предложил лейтенанту Бене взять на себя командование судном. Но – как я и ожидал, побеседовав с ним пять минут, – он отказался. Надеюсь, флот не лишится столь блестящего офицера. Со свойственной ему бойкостью, которая в нем кажется естественной, но раздражала бы в любом другом юнце, он настоятельно рекомендовал кандидатуру лейтенанта Саммерса.

– О Боже!

На этот раз капитан Филлип не скрывал улыбки.

– Капитан Андерсон с ним согласился. Торжественно подтвердил, что лейтенант Саммерс как нельзя лучше подходит на это место.

– Выходит, лейтенант Саммерс будет капитаном!

– Кто это вам сказал?

– Но я думал…

– С другой стороны, это, конечно, возможно. Ему придется исполнять обязанности начальника порта с окладом, полагающимся на этой должности, так как мы недавно потеряли человека, ранее занимавшего этот пост.

– Уверен, оклад – последнее, о чем помышляет мистер Саммерс. Он жаждет одного: служить Господу и королю.

– Все так говорят.

– Чарльз свято придерживается этих наставлений, которые он получил в самом начале службы от адмирала Гамбьера.

– Да, Гамбьер – человек добропорядочный, благочестивый и уважаемый.

– Я очень надеюсь, сэр, что в первом же письме к крестному я смогу описать, как представил губернатору Филлипу человека высоких христианских убеждений…

– «Губернатору Филлипу»? Что ж, возможно. Выходит, и вы Саммерса прочите в капитаны? Надеюсь, вы понимаете, что губернатор Маккуори должен его утвердить? Разумеется, назначение должны одобрить в адмиралтействе. И все-таки… Ладно. Я согласен.

– Тысяча благодарностей, губернатор!

– Приводите его сюда, и как можно быстрее. Что ж, перейдем к вашим делам, мой мальчик. Неделю-другую вас не станут сильно нагружать: отдохните, присмотритесь. Когда будете писать крестному, можете упомянуть… Впрочем, нет, не подобает…

– Мне доставит глубокое удовольствие упомянуть о вашей доброте, губернатор. Я вряд ли имею право спрашивать… но нельзя ли мне… самому сообщить капитану Саммерсу?

– Торо́питесь, юноша! Я еще не подписал назначение! Боже мой, да нельзя же тяп-ляп подходить к такому серьезному делу, как повышение по службе!

– Прошу прощения, сэр.

– Ничего, ничего. Кстати, ваша матушка не из рода Фицгенри?

– Именно так, сэр. Мой отец…

– Вот бланки, видите – отпечатанные, все по-современному. Впрочем, покамест это все равно только «исполняющий обязанности». Вряд ли потребуется подпись Его Высочества, срочности нет никакой – да и вполне можно подождать, пока подтверждение придет из Англии, если, конечно, придет.

– Разумеется, сэр. В мирное время можно и подождать.

– Лейтенант Чарльз Саммерс… Второе имя? Нет… Корабль… Исполняющим обязанности… Подписано заместителем губернатора.

– Не знаю, как и благодарить вас, губернатор!

Филлип с любопытством оглядел меня.

– Что-нибудь для себя?

– Для себя? Позвольте, я отнесу ему эту бумагу?

Заместитель губернатора встревоженно взглянул на меня, но через секунду разразился громким смехом.

– Это и впрямь было долгое путешествие! Не следует такого говорить, но… Бене и Саммерс, да еще Камбершам, потом Андерсон, теперь вы… Любопытный экипаж на корабле подобрался!

– А поддерживаете ли вы связи с Индией, губернатор?

– Разумеется, через курьеров. Этим занимается Маркхем, передайте ему все, что хотите послать.

– Благодарю вас, губернатор.

– Кстати, Тальбот, – мы, представители власти, должны служить примером для остальных.

– Да, губернатор.

– В таком случае увидимся на заутрене.

Он на пару дюймов привстал над стулом, указывая в сторону двери. Все это было весьма далеко от тех радужных картин, которые я представлял, отплывая из Англии. Но радость, с которой я взял в руки документ для Чарльза, отодвинула все остальное. Я как на крыльях понесся к кораблю, точно Главк с доспехами (уж не знаю какими – золотыми ли, медными ли). Чарльз стоял на шканцах. Две повозки с багажом, подпрыгивая на булыжниках, удалялись от пристани, а за ними поспешали Бене и Андерсон! Да уж, эти двое времени не теряли.

Корабль между тем перевернули вверх дном: все люки раздраили, через борт спускали всевозможную кладь и грузы, матросы катили бочки, складывали штабелями тюки, пыль стояла столбом…

– Чарльз! Чарльз!

Я с разбегу перепрыгнул просвет, отделявший корабль от пристани. Позже, разглядев его ширину, я зарекся проделывать подобные глупости.

– Вот!

Чарльз мельком глянул на бумаги и тут же перевел взгляд на царившую кругом суматоху.

– Не сейчас, Эдмунд! Если за разгрузкой не следить, все тут же передерутся!

– Да прочтите же!

Взор его заметался между документом и работающими матросами. Вдруг Чарльз круто развернулся и уставился в бумаги, округлив глаза и разинув рот от изумления. Казалось, прошла вечность. Я развернул документ так, чтобы он прочел его от начала и до конца. С лица Чарльза схлынул румянец, он протянул руку и тяжело осел на палубу. Вот они – золотые доспехи!

Наконец Саммерс немного пришел в себя. Мы уселись на голую койку в опустевшей капитанской каюте. Выяснилось, что новоявленному капитану полагается носить эполет на правом плече. Мой дорогой друг застенчиво признался, что эполет у него действительно припасен – вернее, припрятан, – что, на мой взгляд, отлично характеризовало его скромную, но полную надежд натуру! Плавание изменило Чарльза, так же как и всех нас. Тем не менее я надеялся, что время вернет ему открытость и дружелюбие, коими он когда-то отличался. Несмотря на все мои мольбы сойти на берег, Чарльз отказался.

– Не успеешь оглянуться, они тут что-нибудь непотребное выкинут или вообще сбегут. Люди потеряли всякую осторожность – того гляди, кого-нибудь тюком придавит. Вы не представляете, чего мне стоит эта разгрузка. Хорошо хоть плавание затянулось, и у нас не осталось спиртного.

Я раздумывал, стоит ли сказать другу, что и Бене, и Андерсон рекомендовали его на пост капитана, но немедленно отбросил эту мысль. Вместо этого я не отставал от него до тех пор, пока он не согласился нацепить эполет. На мой взгляд, Чарльза требовалось срочно взбодрить – от потрясения у него наступил упадок. Провалявшийся где-то столько времени злосчастный предмет помялся, позолота стерлась и походила на медь, и в общем казалось, будто огромная птица – какой-нибудь орел или гриф – замарала с мачты плечо новоявленного капитана.

– Изумительно, Чарльз! Можно по-прежнему называть вас Чарльзом? Вы не станете возражать, если с моих губ случайно слетит обращение «капитан»?

– Я брежу.

– Пойдемте на берег, отпразднуем!

– Нет, на берег – к губернатору – я отправлюсь завтра. А сегодня…

Чарльз погрузился в молчание, и я заподозрил поначалу, что его мысли имеют отношении к вере, но вовремя заметил, как его пальцы ласкают деревянный бок койки – словно жених гладит столбики брачной кровати! Он встал, подошел к переборке и погладил ее тоже, постоял у окна, стер со стекла дымку, появившуюся от его дыхания…

– Что с вами?

Чарльз вернулся и снова сел рядом со мной.

– Вам не понять, Эдмунд. День, когда я стал гардемарином и впервые взял в руки секстан… День, когда я предстал перед адмиралтейским советом, где объявили о том, что мне присвоено звание лейтенанта… И вот теперь – капитан! Капитан? Да! И у меня есть корабль – мой корабль!

– Полноте! Вы заслужите и лучший! Капитан.

– Нет, вам не понять…

Наконец я оставил его, чтобы самому устроиться на берегу, в комнате, любезно указанной мне Маркхемом. Ушел я с чувством некоего разочарования, источник которого поначалу не мог определить. Подумав, я решил, что дело в той радости, с которой Чарльз принял командование полуразрушенным, поставленным на прикол судном!

Маркхем еще не вернулся с какой-то встречи. Я решил, что мое уныние и легкое недомогание объясняются голодом и жаждой, а потому отправился в единственное приличное заведение по соседству – где почувствовал себя еще более одиноким. Внезапно я вспомнил о письмах, расплатился и поспешил в губернаторский дворец. Тугая связка адресованной мне корреспонденции лежала на столе Маркхема. Я вскрыл конверт, который, судя по знакомому небрежному почерку, пришел от отца. Как обычно, не заботясь ни о грамотности изложения, ни о деликатности повествования, он сообщал, что крестный мой скончался от апоплексического удара – сказались неумеренные возлияния по случаю вестей о падении корсиканского тирана. Будущее мое лежало в руинах.

Так началось для меня странное время. Мне не давали никакой работы – считалось, что я привыкаю к новой обстановке. На самом деле я сторонился всего нового и постепенно понимал, что скучаю по своим друзьям – тем самым друзьям, с которыми провел прошедший год и которых знал не хуже, если не лучше, своих родных и близких! Олдмедоу, Брокльбанк, миссис Ист, миссис Пайк, Пайк, Боулс, Смайлс, Томми Тейлор, Преттимен, милая миссис Преттимен – почти не осознавая, что делаю, я принял решение их разыскать! Но приятели мои словно испарились – исчезли! – и даже Чарльз совсем пропал, погруженный в заботы о нашем старом корыте.

На следующее утро я отправился в губернаторский дворец и навел справки. Преттимен не стал ложиться в больницу, но, говорят, они с женой сняли жилье. Отряд Олдмедоу направился на север, согласно полученному приказу. Никто не знал, куда делись Брокльбанки…

И так со всеми. Прибыл Чарльз – по всей форме, с эполетом и так далее! – уединился с Филлипом и вышел вдохновленный, лелея планы по установке в гавани новых бакенов. Я дошел с ним до корабля, который словно бы никогда не покидал, но и там Чарльз пустился в разговоры с Камбершамом о том, как лучше снять с судна пушки, не нарушая его равновесия. Я побродил кругом, словно дух, вернувшийся с того света. Зашел в свою первую каюту, потом во вторую, со следами самоубийства на потолке. Заглянул на полуют, где когда-то, в бурю, с ужасом таращился на гигантские водяные стены. Ладонь, лежавшая на перилах, ощутила какую-то шероховатость. Я пригляделся: то самое место, где клинок Девереля едва не разрубил поручень!

В горле встал ком, словно воспоминание было приятным. Я не мог понять, что со мной творится. Чарльз с Камбершамом толковали о лебедках и баграх, расходясь в каких-то непонятных мне деталях, пока Камбершам не ушел, бормоча: «На каждом корабле свои порядки…». Но и после его ухода Чарльз оставался таким же далеким; я маячил перед ним словно точка на горизонте, в то время как он был занят важным делом – с нашей полусгнившей посудины с помощью плавучего крана следовало снять весь рангоут, за исключением грот-мачты.

Тогда я разыскал Преттименов. Мистер Преттимен оказался весь в каких-то ремнях, вроде сбруи, что позволяло ему ходить на костылях, а впоследствии, возможно, перейти и на трости. Миссис Преттимен погрязла в бумагах и в организации встреч, поэтому не смогла уделить мне больше получаса. Я попытался описать ей свое состояние. Она отложила перо, сняла пенсне и отчитала меня:

– Вам, мистер Тальбот, необходимо чем-нибудь заняться. Нет-нет, здесь ваша помощь не требуется. На самом деле вам вообще не следовало сюда приходить. В губернаторском дворце этого не одобрят. Путешествие стало частью вашей жизни, сэр, но не придавайте ему большего значения, чем на самом деле. Это, как я вам уже говорила, не приключения Одиссея. Это не знак, не символ, не мерило человеческих отношений. Что было – то было, просто некий ряд событий.

– Мне кажется, я нес с собою смерть.

– Что за ерунду вы говорите! До свидания, мистер Тальбот. И не приходите сюда больше – для вашей же собственной пользы.

Все это случилось накануне празднования дня рождения Его Величества. Я по-прежнему пребывал в странном, почти болезненном состоянии. Мистер Маккуори до сих пор не вернулся из поездки, Маркхем и Робертс, второй секретарь, держались доброжелательно, но отстраненно. Им, как и капитану Филлипу, было известно о кончине моего крестного.

Нашу развалюху отбуксировали к плавучему крану и поставили на прикол. Судя по всему, Чарльз вообще не сходил на берег. Иногда, глядя в подзорную трубу, установленную на веранде дворца, я замечал его на борту судна – эполет так и сверкал на солнце.

Празднества усилили мое одиночество. Заместитель губернатора дал обед для самых достойных: в их числе, как мне объяснили, была и группа весьма зажиточных помилованных переселенцев. Обед начался около полудня и продлился до самых сумерек. Капитан Филлип носился с мыслью ограничить количество тостов за здоровье, но не преуспел. В результате главным трезвенником в тот день оказался Эдмунд Тальбот! Я скучал по Преттименам, даже не зная, кого из них мне не хватает больше, я чах от тоски по мисс Чамли – яркой и недоступной звезде севера… Недоставало мне и Чарльза, который надел золотые доспехи и был так уверен в благополучии их дарителя, что совсем не обращал на меня внимания. Так или иначе, начался фейерверк, гладкие воды бухты удвоили его сияние, а я оставил буйную компанию и удалился на веранду, где в одиночестве предался любованию небом и морем – до полного изнеможения.

Легкий бриз погнал рябь по воде. У пристани мириады судов – торговых, рыболовецких, китобойных, военных – медленно развернулись, как будто стояли на одном якоре. И наше старое корыто, и плавучий кран, и баржа с порохом повернулись вместе с ними. В небо взлетали красные, синие и желтые звезды. Из дворцового сада доносились восторженные крики детворы.

Я задумался о свалившемся на меня несчастье. Теперь мне, как когда-то Саммерсу, придется самому пробивать себе дорогу. Я не смогу расположить к себе губернатора простым упоминанием имени крестного, не смогу сделать временное назначение Чарльза постоянным. Вот так незадача! Это и впрямь никакая не одиссея, не знак, не символ, не мерило – это просто смехотворные страдания Эдмунда Тальбота, которого жизнь больше не балует, как любимое дитя.

Я подошел к подзорной трубе и поглядел на плавучий кран. Наш… Я все еще писал «наш»! Фок-мачта и бизань-мачта судна, которым теперь командовал Чарльз, лежали на палубе плавучего крана. От грот-мачты остался обрубок не выше марсовой площадки. Я поймал себя на том, что вглядываюсь в темный выход из коридора, ожидая, что оттуда появится мистер Брокльбанк со своей так называемой женой, жмущейся к нему под прикрытием накидки. Но нет – пусто, темно.

Передняя часть судна, около носа, выглядела весьма странно. Огромный якорь неподвижно свисал над водой – из клюза, так, кажется, говорят матросы? – до того близко к поверхности, что в море я видел перевернутый призрачный якорь, что висел под настоящим.

В чем же странность?

Над носом словно дымка какая-то курилась – настолько легкая, что лишь человек изо дня в день наблюдавший корабль… В ноздри ударил острый запах: фейерверки гроздьями рассыпались над черными волнами. С берега подул ветер, и перевернутый якорь исчез.

Из капитанских апартаментов, спотыкаясь, выскочил Чарльз. Он сбежал по трапу, пронесся по палубе и исчез где-то на полубаке. За его спиной, из отверстия, оставшегося от снятой фок-мачты, вырвался столб дыма. Чарльз подбежал к грот-мачте, выхватил откуда-то большой топор и бегом вернулся на бак, где начал рубить связывавшие корпус тросы. Нанося удар за ударом, он пробирался к корме сквозь дым, который окутал судно. Между кораблем и плавучим краном, к которому была пришвартована баржа с порохом, появилась узкая полоска воды – в ярд, не больше! В гнезде фок-мачты полыхнуло алым, и оттуда взметнулся язык пламени. Чарльз помчался к судовому колоколу и зазвонил в него что есть силы. Ветер медленно погнал горящее, окутанное клубами дыма, судно в ту сторону, где стояли на якоре остальные корабли. Тревожно гудел колокол. Я направил подзорную трубу на ближайшее торговое судно и увидел, как там, у якорной цепи, собираются люди. На соседней шхуне ставили стаксели, чуть дальше то опадали, то раздувались паруса еще одного корабля, который спешил уйти от смертоносного соседа. Чарльз нырнул в темноту полубака, выскочил обратно, добежал до коридора и скрылся. Вход в коридор мерцал тусклым, зловещим светом. Над пристанью взрывались и сверкали ракеты, но столб дыма поднимался выше фейерверков.

И тут я осознал, какая смертельная опасность грозит Чарльзу! Скорее всего, как и большинство моряков, он плавать не умеет! Не задумываясь, я помчался через аллеи по каменистым дорожкам сада, пробежал между портовых складов и выскочил к причалу. У причала теснились шлюпки и лодки. Я высмотрел ту, что была с веслами, отвязал ее, прыгнул внутрь и оттолкнулся от берега. Гребец из меня никудышный, но все-таки я неуклюже двигался вперед, хотя никак не мог приблизиться к горящему судну. Внезапно корабль, в дыму от носа до кормы, скособочился и сел на мель. Прилив поднял волну, и у меня появился шанс добраться до нашей посудины. Дым валил изо всех отверстий, не скрывая зловещего огненного сияния. Врезавшись в борт у остатков обнайтовки – толстенного каната, что проходил по всему борту и терялся где-то на палубе, – я пробрался сквозь завалы, перевалился через фальшборт и, кашляя и ругаясь, свалился на палубу.

– Чарльз!

Он так и не выскочил из коридора. Я сорвал с себя шейный платок, обмотал лицо и нырнул в облако дыма.

– Чарльз!

Одна нога куда-то провалилась, я упал – оказалось, ступил в отверстие, где раньше торчала бизань-мачта, – и наполовину скатился вниз. Где же трап? На ощупь я нашел поручень, потом дверную ручку… Каюты! Вдоль них пришлось пробираться целую вечность. Что я здесь делаю среди ночи? Ах да, конечно же, пора стоять ночную вахту!

– Чарльз! Гардемарин Тальбот…

Но Чарльза нигде не было. Я ощупывал перила и ручки. Ноги, к счастью, помнили больше, чем руки, и я выбрался к шкафуту, а потом и к шканцам, где обычно сменялись вахты.

– Тальбот!

Чарльза по-прежнему не видно. В голове чуть просветлело, и я вспомнил, как он нырнул на полубак. Может, он и сейчас там? Я кинулся к трапу.

– Тальбот, болван вы эдакий!

Почти что подо мной раздался взрыв, обнайтовка разорвалась, взлетела в воздух, и тут же раздалось еще два взрыва – один за другим. Палуба раскололась у меня под ногами – по всей длине до полубака. Корабль словно раскрылся изнутри, и в воздух яркой вспышкой взлетело все, что осталось от грот-мачты. Вспышку венчал мощный сноп искр.

– Да прыгайте же, идиот!

Волосы на голове вспыхнули. Я повернулся к лестнице, но она исчезла. Огонь объял фальшборт.

– К левому борту, Господи!

По остаткам палубы я добежал до рулевого колеса. Лицо и руки саднило. За фальшбортом, куда огонь еще не добрался, плескалась вода, которую не согревало охватившее корабль пламя. Я мешком свалился за борт.

Камбершам поймал меня за ворот, потому что двигаться сам я уже не мог. Меня затащили в лодку, и только тут я почувствовал боль. До самой больницы я с трудом сдерживал крики. Меня перевязали, обмотали овечьей шерстью и напоили тошнотворной маковой настойкой.

Страдал ли я? Не помню. Заплатил ли я за что-нибудь своими страданиями? Думаю, нет. Исцеление тела повлекло за собой и понимание ситуации, в которой я оказался. Крестный умер. Чарльз погиб. Все близкие люди покинули меня, словно разом собрались на горящем корабле.

Останков Чарльза так и не нашли. Остов разрушенного, растерзанного корабля виднелся под водой на мели. Чарльза не стало. Отслужили поминальную службу, вспомнили его, преданного слугу отечества, наравне с теми, кто пропал без вести, точно и не жили никогда. Меня восхваляли гораздо больше, чем я заслуживал, но мне было не до того. Мне снился Чарльз – снились все, даже погибший корабль. Каждое утро я просыпался в слезах, чтобы встретить еще один день, полный беспощадного солнечного света. И как-то раз, словно залитый изнутри тем же жестоким светом, я ясно увидел и себя, и все, что у меня осталось. Я поднялся с постели и стоял, босой, но гордый. Будущее представлялось безжалостным и бесконечным. Я собрался с духом и шагнул ему навстречу – хуже мне уже не могло быть.

 

(22)

Невероятная правда обычно вызывает меньше доверия, чем выдумка. Правдивый биограф, случись здесь таковой, обязательно захотел бы заменить грубые краски реальности мягкими полутонами романтики и легенды. Во всяком случае, именно это мне хотелось сделать, когда я перечитывал свои записи о наших антарктических приключениях.

Такие авторы, как Филдинг и Смоллетт, не говоря уже о писателях современных, вроде мисс Остен, считают, что, несмотря на все события, случившиеся в реальной жизни, книга, чтобы считаться правдивой, должна иметь счастливый конец. Прежде меня это всегда смущало – до тех самых пор, пока моя жизнь не совершила резкого поворота к фантастическому, сказочному, нелепому и смехотворному счастию!

Однажды на веранде губернаторского дворца я печально размышлял, что за сила удерживает большинство людей от немедленного самоубийства. Неожиданно раздался далекий гром, который заставил меня поднять голову: в гавань входил корабль. Из гавани ответили встречным залпом – громким, в облаке белого дыма. Значит, судно военное. Я подошел к подзорной трубе и направил ее на незнакомца.

Что-то подсказало мне, что сказка начинается! На мачтах подняли сигнальные флаги, которые, видимо, что-нибудь да означали. Под бушпритом посверкивало: корона, какой-то синий силуэт с красным пятном в центре… Дыхание мое перехватило: там, неумело изображенный рукой корабела, красовался королевский зимородок, синяя птица моей мечты – «Алкиона»! Грохот ответного салюта еще стоял в ушах моих, а я уже мчался в кабинет, где Робертс и Дэниелс спешно убирали со столов бумажных журавликов – главное орудие труда, с помощью которого велись все дела колонии. Маркхем заглянул в дверь и сообщил, что в порт прибыл фрегат королевского флота «Алкиона» и привез достоверные известия, а не досужие вымыслы пьяных капитанов торговых суденышек. Я решил, что если очень повезет, то получу наконец-то ответ от мисс Чамли на мои послания, которые я отправлял в Индию с каждым кораблем, шедшим в ту сторону, – или, в крайнем случае, разузнаю что-нибудь у сэра Генри. Я сообщил сослуживцам, что немного знаком с капитаном, и поспешил уйти прежде, чем кто-либо вызвался составить мне компанию. Около подзорной трубы толпилась небольшая кучка народу, и пришлось дожидаться своей очереди. «Алкиона» медленно входила в гавань, взяв на гитовы все паруса, кроме топселей, что вполне естественно на таком запруженном рейде.

Труба, наконец, освободилась. Я разглядел на шканцах сэра Генри Сомерсета – при полном параде, готового к встрече с губернатором. Читатель, наверное, думает, что меня переполняло радостное волнение – но нет! Помнится, сердце мое словно раскололи, как яйцо над горячей сковородой! С трепетной радостью я углядел на палубе мисс Чамли! Она стояла подле леди Сомерсет на шканцах, «за кормой» у сэра Генри, который деловито отдавал приказания. Дамы наблюдали за ним, склонив головы, и молчали с должным послушанием, пока корабль входил в пролив. Сэр Генри направил подзорную трубу на губернаторский дворец – теперь мы смотрели друг другу в глаза! Он рассмеялся и сказал что-то мисс Чамли, которая немедля начала выпрашивать у него трубу. Молодой офицер предложил ей свою, придержав ее в нужном положении, мисс Чамли настроила ее… Я сорвал шляпу и помахал ей. Мисс Чамли бросила трубу и припала на грудь леди Сомерсет! Та обняла ее, но мисс Чамли отшатнулась, – смущенная, потрясенная! – ринулась к трапу и исчезла. Я вспомнил, что по утрам хожу в совершенно неприбранном виде – не таком запущенном, как большинство мужчин в Сиднейской бухте, но все-таки, – и поспешно направился к себе, сменить костюм. К тому времени, как я оделся и побрился, «Алкиона» пришвартовалась у причала. Сбегая по ступеням, я махнул шляпой сэру Генри, который поднимался мне навстречу, но, похоже, он меня не заметил. За ним шел гардемарин с огромной папкой. Сэр Генри был красен лицом и шумно отдувался.

На пристани оказалось, что «Алкиона» уже встала на якорь. Спустили трапы, у них выстроились часовые и старшины. На корабль загружали воду и съестные припасы. Несмотря на общий переполох, леди Сомерсет стояла, недвижимая как скала. Мисс Чамли не показывалась. Подойдя к леди Сомерсет, я снял шляпу, но она приказала мне немедленно надеть ее, ибо после Индии она не в силах видеть человека на открытом воздухе без головного убора. Я, заикаясь, рассыпался в комплиментах, на которые она, однако, не обратила ни малейшего внимания.

– Мистер Тальбот, вы понятия не имеете, какие затруднения испытывают несчастные дамы на военном корабле! Но хотя бы от мух мы там избавлены… Кыш!

– Да, к ним невозможно привыкнуть. Леди Сомерсет, умоляю вас…

– Вы хотите увидеться с бедняжкой Марион?

– Бедняжкой? Бедняжкой?!

– Вы же знаете, она не выносит моря и никак не привыкнет к качке. Подозреваю даже, что она предпочтет мух.

– Леди Сомерсет, я так мечтал об этой встрече!

– Я и сама натура романтическая, мистер Тальбот, однако же забота о молодой барышне несколько излечила меня от чрезмерной восторженности. Содержание ваших писем выходит за рамки, установленные мной для вашей переписки с Марион. Не морочите ли вы ей голову, сэр?

– Леди Сомерсет!

– Что ж, надеюсь, что нет. Но… Кто вы сейчас? Четвертый секретарь? И крестный ваш, говорят, умер.

– Да, это правда. Какая неожиданная неприятность!

– Для вас – возможно. Да и для него тоже. Хотя, что касается интересов страны…

– Вот она!

Это и впрямь была Марион! С тех пор, как мы смотрели друг друга через подзорные трубы, она совершеннейшим образом изменилась! Где покрывавший ее плечи тускло-зеленый плащ? Сияющее видение в белом скрывал шарф из индийской кисеи, который спускался с ее плеч и окутывал руки. Перчатки на пуговках доходили до локтей. Кисейная лента, подвязанная под подбородком, удерживала широкополую соломенную шляпу. В тени розового зонтика светилось ее лицо. Марион отгоняла мух веером – впрочем, безуспешно. Я сорвал с себя шляпу.

– Мистер Тальбот – ваша прическа!

– Несчастный случай, мадам, пустяки.

– Марион, дорогая, мы пригласим мистера Тальбота на борт, но, наверное, уже завтра…

– Хелен, умоляю вас! На берегу так прекрасно и просторно – деревья, дома и все такое! О, Хелен, дома совсем как в Англии!

– Хорошо, останьтесь ненадолго. Я пришлю Дженет. Но ни шагу с пристани! Мистер Тальбот за вами приглядит.

– Разумеется, мадам! Я бы не мог просить о большей милости…

– И не вздумайте подпускать к ней местных – я имею в виду этих аборигенов или как их там!

– Конечно, мадам!

– И, разумеется, никаких преступников.

– Ни в коем случае, мадам. Разве что, позвольте заметить, здесь их не принято так называть, мы говорим – «поднадзорные», «переселенцы».

Леди Хелен присела в реверансе, повернулась и ушла на корабль. Мы с мисс Чамли не могли отвести глаз друг от друга. Она улыбалась, недоуменно покачивая головой, и безостановочно отгоняла мух, а я, судя по всему, ухмылялся как идиот, а может быть, даже хихикал – в общем, вел себя совсем не так, как подобает секретарю губернатора на глазах у толпы любопытных зрителей. Мы даже разговаривать толком не могли. Более того, вспоминая позже эту встречу, мы оба признались, что почему-то едва слышали друг друга.

– Мистер Тальбот, вы так загорели!

– К сожалению, мисс Чамли, прошу прощения. Это не насовсем, это пройдет.

– Боюсь, и у меня лицо обветрено.

– О нет, мадам, вы словно английская роза! Наверное, дожди – муссоны или что-то вроде того?

– Нет-нет, мы же были в море!

– Но не все время!

– Ее так много, мистер Тальбот, этой воды! Разумеется, я знакома с картами и глобусом, но на деле все совсем, совсем по-другому!

– Абсолютно по-другому!

– И куда ее столько! Могло бы быть и поменьше!

– Согласен, вполне согласен. Я сыт морями по горло! Сделать бы между странами такие прямые проходы – вроде каналов…

– И какое-нибудь симпатичное озерцо…

– Или фонтаны…

– Непременно! Фонтаны просто необходимы!

По-моему, именно на этих словах мы оба осознали всю абсурдность нашего разговора, и рассмеялись или, скорее, захихикали. Я инстинктивно протянул к мисс Чамли руки, но тут же их отдернул: по трапу сходила «бесценная Дженет».

– Судя по всему, мисс Чамли, мы оба устали от океанов. Так вы, в конце концов, достигли Индии?

– Да. Сперва мы остановились в Мадрасе, потом переехали в Калькутту. Но мой кузен, сразу после смерти Рози Айлмер… Ах, она была такая добрая, способная, красивая… Просто трагедия, так страшно – ведь всего лишь немного старше меня! Да, так вот, мой кузен счел, что я слишком молодая и, как он выразился, зеленая, для того, чтобы пережить эпидемию, вот меня и отправили с леди Сомерсет, a сэр Генри, разумеется, исполняет приказы адмирала.

– Рука судьбы снова свела нас вместе! Подумать только, я проклинал этот жестокий мир!

Мисс Чамли хихикнула – очаровательно и, как мне показалось, несколько спокойнее, чем сначала.

– Рука судьбы? Мир? Скорей уж нашу встречу устроил проклятый корсиканец. Впрочем, множество людей, и особенно французы, больше не видят разницы между ним и злым роком.

– Неужели Наполеон…

– Злодей сбежал с Эльбы и укрылся во Франции. Военные действия возобновились. Новости застигли адмирала в Красном море, а мы встретились с ним у мыса Коморин. Так вот, он отдал приказ доставить сюда срочную депешу и так же спешно двигаться дальше.

– Я этого не переживу! Вы вознесли меня на седьмое небо и тут же сбросили в пропасть!

– Ах, мистер Тальбот, бедняжка! Думаю, любая сделала бы все, что в ее силах… Нет, я не смею так говорить.

– Мисс Чамли! О, мисс Чамли! Мисс Чамли!

Мисс Оутс – «бесценная Дженет» миссис Сомерсет – появилась за спиной мисс Чамли. Я сдернул шляпу, поклонился, она присела в реверансе, и мы с мисс Чамли вернулись к беседе, только уже в более сдержанном тоне.

– Как вы знаете, мистер Тальбот, я нахожусь под любезной опекой леди Сомерсет…

– Для нее это самая приятная обязанность, какую только можно…

– Между нами существует договоренность, что я не имею права дать ответ на вопрос о…

– О, мисс Чамли!

– Считается, что молодые барышни слишком несведущи в жизни, чтобы самим выражать свои мысли, и должны позволить старшим делать это за них.

– А я считал, что она покорно следует велениям Природы…

Мисс Чамли отогнала мух от лица, потянулась ко мне и невероятно трогательным жестом отогнала мошкару и от меня.

– Возьмем, к примеру, героинь Шекспира, мистер Тальбот, особенно тех, которым обеспечено место в пятом акте. Я, разумеется, имею в виду комедии.

– Безусловно. К чему нам горбуны, гневливые старики и их бессердечные дочери?

– Конечно же, ни к чему. Но я не это имела в виду. Представьте, если бы некая молодая особа оказалась бы на самом деле переодетым юношей и предложила руку и сердце…

– Мисс Чамли! Вы, как Джульетта, затмеваете факелы! Этот воздух, это солнце, хоть от него и чернеешь, в смысле – загораешь… Простите мне эти слезы… Ох, мошкара… Это мухи, то есть, что я говорю – это слезы радости!

– Дорогой мистер Тальбот! Вы меня совсем запутали!

Наконец я с величайшей неохотой отпустил ее руку.

– Простите мне, мисс Чамли, чрезмерную пылкость моей натуры!

Мисс Чамли раскрыла веер и, наклонившись поближе, заботливо отогнала мух от моего лица. За ее спиной выросла леди Сомерсет. Мисс Оутс куда-то исчезла. Мисс Чамли торопливо обернулась.

– Хелен! А где Дженет?

– Она сбежала, когда матросы начали хохотать. Наденьте шляпу, мистер Тальбот.

– Хохотать, мадам? Матросы?

– Ваше поведение, Марион, приближалось к чересчур откровенному!

– Простите меня, Хелен. Но, как я уже сказала мистеру Тальботу, он меня совсем запутал, а что я могла…

– Вам следует вернуться на корабль.

– Но, Хелен…

– Леди Сомерсет…

– Увидитесь завтра, если мы не снимемся с якоря – но под присмотром, и никак иначе!

Леди Сомерсет проводила подопечную взглядом.

– Я, конечно, сочувствую вам, мистер Тальбот, но не более того. Предполагаю также, что смерть крестного изрядно замедлила ваше восхождение к вершинам славы и богатства.

– Моего оклада вполне хватает холостому мужчине, но, боюсь, для семьи его действительно будет недостаточно. Мой отец…

– В вашем чине, юноша, жениться рано, даже если бы у вас и были средства! Более того, мистер Тальбот, ваши речи слишком фамильярны! Хотя… Вы, конечно, подходящая кандидатура, вот только состояния у вас нет. Мой долг по отношению к молодой барышне…

– Самой прекрасной девушке на свете!

– Пустые сантименты, молодой человек. Главное, что она неглупа. Ум, как известно, переживает красоту и стоит гораздо больше, хотя джентльмены чаще всего об этом не задумываются. В характере Марион удачно сочетаются настойчивость и – сказала бы я до вашей сегодняшней встречи – здравый смысл.

– Она создана… нет, мы созданы друг для друга!

– В Калькутте ее буквально осаждали поклонники.

– О Боже, не сомневаюсь!

– И все-таки я не чужда романтики. Поэтому вы сможете увидеть Марион завтра утром.

– Умоляю вас, мадам, отпустите ее со мной на прогулку! Прямо сейчас! Обещаю – мы вернемся до заката!

– Завтра. Сейчас мы отправимся на поиски приличной гостиницы. Вернее, деваться нам некуда – если не найдем приличной, придется удовольствоваться той, что есть.

– Леди Сомерсет, я просто ушам своим не верю!

Глядя мне в глаза, леди Сомерсет тихо произнесла своим глубоким контральто:

– Тому, кто так мечтает жениться, мистер Тальбот, следует смотреть на вещи трезво. Ванна, сэр, горячая ванна. Возможно, вас это удивит, но дамы нуждаются в ней не меньше джентльменов.

Изобразив некое подобие реверанса, она вернулась на корабль. Я поспешил домой и торопливо написал записку с просьбой отпустить Марион завтрашним утром со мной на прогулку. Ответ пришел через час. Леди Сомерсет выражала свое почтение мистеру Тальботу и милостиво соглашалась на то, чтобы мисс Чамли и мисс Оутс отправились покататься по окрестностям. Мистеру Тальботу следовало ожидать на пристани в десять часов утра.

Леди Сомерсет, видимо, надеялась увидеть что-то вроде изящного ландо. На самом же деле мне удалось раздобыть лишь какое-то подобие индийского возка с тремя сиденьями: два «на носу», а одно, к моему большому удовольствию, спиной к ним, «на корме». Жестоко, но любовь требует жертв от всех, даже от бедной мисс Оутс! Я прибыл на пристань без четверти десять. Уже к этому времени жара стояла такая, что разогревать лошадей нужды не было. Я снова вызвал живейший интерес экипажа и пассажиров.

Сперва передо мной появилась леди Сомерсет. С видимым отвращением она разгоняла веером тучу окруживших нас мух.

– Доброе утро, мистер Тальбот. Это сиденье, я так полагаю, предназначено для мисс Оутс. Что-то скакун не резв… Впрочем, это даже хорошо – значит, не понесет.

– Трудность, скорее, в том, чтобы заставить его двигаться, мадам.

Судя по всему, леди Сомерсет согласилась с этим заявлением. Я чуть не написал «кивнула», но в данном случае движение ее подбородка было равносильно благосклонному позволению всемогущего Зевса.

– Марион вот-вот выйдет. Не представляете, сколько раз… А! Вот и они.

Не помню, что сказал я, что сказала она, что сказали они…

 

(23)

А что же потом?

Многое забылось, вот в чем беда. Впрочем, это не так уж и важно. Записки мои будут опубликованы только тогда, когда обо всех нас уже никто и не вспомнит. На дневники тоже рассчитывать не приходится. Пролистав их, я остановился на избранных местах – у меня не возникло желания перечитывать целиком ни мои путевые записи, ни письма. Одно пришло ко мне в министерство иностранных дел совсем недавно – от лейтенанта или, точнее, от мистера Олдмедоу. Сам он уже дедушка, решил испросить для внука кое-какие одолжения. Олдмедоу давно вышел в отставку, за службу наделен был имением, к которому прикупил еще земли. Клянется, что сейчас поместье у него больше, чем весь Корнуолл вместе взятый. Письмо, да и доставивший его нескладный юнец со странным выговором, заставили меня задуматься: а что же я помню об Австралии? В основном пернатых – целые стаи изумрудных птиц, а еще белых, с желтым хохолком. Наверное, и плавание, и все остальное и вправду со мной случилось. Премьер-министр однажды заметил: «Тальбот, вы всех порядком утомили этим вашим путешествием».

Олдмедоу писал и о моих добрых приятелях Преттимена – они проехали мимо его имения, направляясь в глубь континента. Я словно воочию увидал, как она, надев брюки, гордо скачет впереди, по-мужски оседлав ретивого жеребца, а он у нее «за кормой», в женском седле, как и предсказывал. За ними, в сопровождении аборигенов, следовали переселенцы и отпущенные на волю «поднадзорные».

Олдмедоу рассказал… Черт, что же он рассказал? Ну конечно! Он попытался убедить Преттименов, что задуманная ими экспедиция – чистой воды безумие. Но они поскакали куда глаза глядят, не обращая на него внимания. Как говорилось в письме, с тех пор о них ни слуху ни духу. Надеюсь, они хоть куда-то добрались.

Ах да, за несколько лет до того было еще одно письмо – от кого бы вы думали? От мистера Брокльбанка! Он клялся, что его художественная лавка прямо-таки процветает. Зенобия (его «старшая дочь»!) умерла через пару месяцев после того, как мы сошли на берег. Якобы она наказала передать мне что-то вроде: «Скажите Эдмунду, что я сжигаю все мосты». Дьявол ее побери, да в те времена в Сиднее не было никаких мостов, а наше корыто – не пароход, так что никакого капитанского мостика на нем и не было!

Итак, что я помню. Мисс Чамли и мисс Оутс сошли на берег. Я помог Марион сесть в шарабан, мисс Оутс довольно ловко залезла сама. Не знаю, как это у нее вышло, но к тому моменту, как я оглянулся, она уже сидела наверху и, вцепившись в ручки по бокам сиденья, озирала окрестности.

– Ну как, устроились? Мисс Оутс, мисс Чамли?

– Очень удобно, спасибо, сэр. Можно попросить вас об одном одолжении?

– О чем хотите!

– Давайте уедем подальше от воды. Мне так надоело море!

– Разумеется, мадам. Мы двинемся прочь от берега.

Так мы и сделали. Не могу сказать, что поездка была такой уж бодрящей. Угрюмый, коренастый одер привык скорее к похоронам, чем к прогулкам. Я заставил его пойти неким подобием рыси, но это была очень вялая рысь, которая вскоре сошла на нет. Конек наш несомненно считал, что три пассажира – явный перебор. Я, кстати, был с ним согласен, пусть и по другой причине. Хотя, не скрою, роль «третьего лишнего» мисс Оутс исполняла превосходно. Я осведомился, удобно ли ей, мисс Чамли призвала ее полюбоваться белизной древесного ствола, после чего мы благополучно о ней забыли!

– Я так и думала, что вы пригласите меня полюбоваться окрестностями, мистер Тальбот. Позвольте поинтересоваться…

– Безусловно!

– Есть ли тут виды – дикие заросли, глушь, леса, поля? Дубы, березовые рощицы…

– Единственная приличная дорога ведет в Параматту. А единственный приличный вид – на пристань и на корабли. Догадываюсь, что вам смотреть на них не хочется. Что еще? Постройки у нас, как вы успели заметить, не столичные. Могу провезти вас мимо недавно заложенной церкви – пока что службы идут под открытым небом.

Мисс Чамли яростно отгоняла мошкару от лица, там, где оно не было прикрыто ни шляпой, ни вуалью.

– Благодарю вас, церквей мне и дома хватало. Вы и не представляете, с каким тщанием проявляется забота о бедных сиротках.

– Звучит невесело, мисс Чамли. Судя по всему, хорошо, что на «Алкионе» не было ни корабельного священника, ни случайного пастора, как тот, что путешествовал с нами. Иначе юной леди вроде вас пришлось бы еще тяжелее.

– Да, я тоже так думаю. Ой, какие милые птички!

– Поедем в ту сторону. Здесь могут быть дикари, а их многие пугаются, особенно женщины.

– Замечательно, что Хелен отпустила нас с вами на прогулку!

– Я горд и счастлив, что леди Сомерсет настолько мне доверяет. Мало кому из мужчин посчастливилось нести столь высокую ответственность.

– Вы меня переоцениваете!

– Вас невозможно переоценить – да и не хочется.

– Потому что… Потому что это весьма самонадеянно с моей стороны – и я не хотела бы вас разочаровать. Я понимаю, что это звучит красиво, но боюсь…

– Мне кажется – это прекрасно. Так что я даже… О, мисс Чамли!

– Дженет, вам удобно? Не желаете ли поменяться со мной местами?

– Да, не хотите ли сесть тут, рядом со мной? – еле выдавил я.

Впрочем, мисс Оутс предпочла остаться на своем месте – словно окаменев, она сидела задом наперед и глядела перед собой.

– Вот и кусочек сельского пейзажа, специально для вас, мисс Чамли.

– Мистер Тальбот, а кто эти люди! Неужели…

– Да, это поднадзорные.

– Но они же на свободе, – прошептала Марион.

– Не бойтесь, никто не причинит нам вреда. А насчет свободы – к чему ее ограничивать? Места дикие, бежать некуда – пустыня, синие дали простираются на тысячи миль.

– Вы абсолютно, совершенно в этом уверены?

– Я бы никогда не привез вас сюда, если бы не был уверен! В заключении держат только самых буйных и опасных преступников. Их отсылают на остров, а там и высечь могут. Меня и самого секли в школе, за что я до сих пор благодарен своим наставникам! Именно они сделали из меня человека. Как говорили греки: «Ничего сверх меры». Родина наша – страна высоких принципов, и мы должны этим гордиться. Для этих людей ссылка – совсем не окончательный приговор. К примеру, несколько дней назад, на праздновании дня рождения Его Величества я обедал за одним столом с бывшим поднадзорным – человеком богатым и уважаемым! Иностранцы упрекают нас за то, что они называют рабством. Нет, это не рабство, не галеры, не темницы, не виселицы и не застенки! Это – цивилизованная попытка исправить и перевоспитать человека! Налево не смотрите – там, в буше, несколько аборигенов.

Мисс Оутс взвизгнула. Мисс Чамли, не оборачиваясь, промолвила тоном, которого я от нее прежде не слышал:

– Возьмите себя в руки, Дженет! Мистер Тальбот заверил меня, что эти создания совершенно безопасны. Какое же все необычное, удивительное – деревья, растения, даже воздух… Ах, смотрите, бабочка! Но сколько же мух!

– Боюсь, с ними ничего не поделаешь – приходится терпеть.

– Нет, ничто не сравнится с жизнью в городе! Надеюсь, нелепое увлечение природой пройдет, и люди вернутся к здравому смыслу!

– Неужели в Индии красот природы меньше, мисс Чамли?

– Калькутта – это, разумеется, город. Однако прежде, чем туда переехать, нам несколько дней пришлось провести у моря, в Мадрасе, в доме тамошнего наместника. Я умирала от желания походить по суше, поэтому никакого удовольствия там не испытала. Тем более наместник нас никуда не пускал!

– Из-за местных жителей?

– О нет! Они очень милые! А наместник запретил нам ходить в языческие святилища – хотя сам, надо сказать, не такой уж и верующий! Вы никогда не видели индуистский храм, мистер Тальбот?

– Боюсь, что нет, хотя о них начитан.

– Интересно, почему для молодой особы считается неприличным посещать здания, построенные в честь другой веры – или пусть даже суеверия. У нас в Солсбери полным-полно разных церквей – даже молитвенный дом квакеров!

Нет, это было уже слишком.

– Ну до чего же вы милы!

– Я так не думаю, но рада, что так думаете вы, хотя вам, на мой взгляд, не стоило этого говорить. Хорошо бы, если бы вы продолжали так считать до тех пор… По-моему, наш буцефал вот-вот остановится.

– Мучение, а не езда. Мисс Чамли…

– Хелен решила, что следовало прислушаться к совету наместника, хотя, по-моему, это был не совет, а приказ! Впрочем, убедить Хелен сложно даже людям почтенным.

– Ее и молодой, вроде лейтенанта Бене, не убедит.

Марион захихикала.

– Ах, мистер Бене! Он испытывал к Хелен такое tendre – весь корабль только об этом и говорил!

– А вы, мисс Чамли?

– Мы в основном о Франции разговаривали. Я всегда рада случаю поговорить по-французски. А вы говорите по-французски, сэр?

– Не так бегло, как мистер Бене.

– Уверена – на вашем корабле ему стало легче, потому что у нас он совсем загрустил. Все время молил о entretien, о встрече тет-а-тет – ой, наверное, не следует об этом…

– Прошу, продолжайте!

– Дженет, не слушайте! Сэр Генри страшно разозлился. Понимаете, меня попросили постоять с подветренной стороны, у входа, мистер Бене ворвался в каюту, упал на колени и, декламируя стихи, схватил Хелен за руку. И тут корабль качнуло… Они как свалятся друг на друга! Неожиданно, словно по заказу, сэр Генри вошел в каюту с противоположной стороны, через вторую дверь, которой он обычно никогда не пользовался! Прямо как в театре!

– А потом?

– Он так вспылил! Сэр Генри, я имею в виду. И меня отругал. Можете себе представить?

– Вполне. Хотя сам я не в состоянии на вас обижаться.

– На меня обиделся даже мистер Бене, хотя и ненадолго: я пригрозила ему, что расскажу леди Сомерсет, как мучительно он стыдится своего имени. Потому он и перестал…

– Ничего не понимаю.

– Да, там все очень запутанно. Видите ли, его отец чуть ли не начал французскую революцию, а потом ему пришлось бежать, чтоб не попасть на гильотину, и он бросил все свои поместья, вообще все оставил, и взял новую фамилию, в насмешку над собой – по-моему, это очень по-французски.

– Так вот в чем дело! Вот почему он так вскипел… Вот почему мистер Преттимен… И миссис Преттимен…

– Думаю, как только война кончится, он вернет себе прежнее имя.

– Мисс Чамли, а сколько вам лет? – вырвалось у меня.

Мисс Оутс возмущенно пискнула, а мисс Чамли вздрогнула от неожиданности.

– Мне? Мне семнадцать, мистер Тальбот. Почти восемнадцать. Вы ведь не думаете, что я…

– Что вы – что?

Мы обменялись взглядами. Мисс Чамли залилась нежным румянцем.

– Что я слишком молода?

– Нет-нет! Время…

– Клянусь, я никогда не заставлю вас страдать!

– Я…

– Не переживайте, сэр! Мистер Бене рано или поздно придет в себя. А сэр Генри вообще уже давно все забыл. Я успокоила вас, сэр?

– Да, конечно. Вы даже не представляете как.

Неужели мы все это говорили? Неужели она и впрямь была такой юной, невинной, непорочной, а я был тронут ее милой болтовней? Чувства, которые всколыхнулись во мне тогда, питали все мое последующее существование. Где же он, тот юный безумец, которому нечего было терять, которому многому предстояло научиться и перед которым расстилалась целая жизнь? Да, что-то в этом роде мы и несли – и не притворялись.

– Это происшествие, мистер Тальбот, надо благополучно забыть. Поступим с ним так, как велел когда-то нам мистер Джесперсон, преподаватель Ветхого Завета, говоря: «Стихи с двадцатого по двадцать пятый не следует изучать слишком уж пристально, а главу седьмую вообще до́лжно пропустить!»

– Иногда в этом есть смысл.

– А вы знаете, Индия – совсем не библейская страна. Я точно знаю, потому что, когда мы были в Калькутте, я сверилась у кузена с круденовым «Полным толкователем библейских изречений». Так вот, на букву «И» нет никакой Индии.

– Как это грустно!

– Нет-нет, я совсем не хотела вас огорчать!

– Дорогая мисс Чамли, с вами моя жизнь состоит только из цветов и солнца! И что за беда, если завтра на небе появятся тучи?

– Джентльменов солнце не страшит, потому что они не боятся загара. Но для юной особы – сами видите: перчатки на пуговицах до самых локтей, и без зонтика – никуда. В Индии местные жители – они такие милые, совсем-совсем коричневые, – так вот, местные жители при виде английской леди просто лишаются дара речи, как ангел в «Комусе». Так что нам никак нельзя загорать, иначе мы не сможем нести благо, как делаем сейчас. Кузен говорит, что к концу века весь полуостров Индостан станет христианским.

– И все благодаря цвету лица наших английских дам!

– Вы надо мной смеетесь!

– И не думал!

– Дженет, не слушайте, пожалуйста. Мистер Тальбот, а вы нашли мою записку – ту, что я сунула в письмо леди Сомерсет?

– А как же!

– Поверьте, в тот миг, как письмо передали к вам на корабль, я готова была отдать все на свете, лишь бы вернуть мое послание назад, потому что оно было слишком прямым, слишком откровенным – вы наверняка нашли его чересчур… Чересчур…

– О, мисс Чамли, да ваша записка буквально вернула меня к жизни! Я ужасно дорожу этим клочком бумаги и могу пересказать вам ее слово в слово.

– Нет-нет, не стоит. И все-таки вам не почудилось, что слова могли бы быть и…

– Для меня они священны.

– Дженет, можете открыть уши. Дженет!

Я обернулся. Мисс Оутс просунула руки под шляпку и плотно зажала уши. Вытаращенными глазами она смотрела назад, туда, откуда мы ехали. За нами бежал совершенно голый абориген с довольно-таки устрашающим копьем в руках. Пришлось несколько раз на него прикрикнуть. Он повернулся и исчез в зарослях кустарника – пожалуй, не из-за моих криков, а оттого, что потерял к нам интерес, как среди них водится.

– Думаю, пора поворачивать.

Наш злосчастный конь навострил уши и трусцой отправился назад. Он знал, куда бежит, и устремился к родному стойлу вопреки всем моим стараниям. Видимо, тормозить было не в привычке у его владельца. И в самом деле – к чему останавливаться у миленького деревца или около хорошеньких домиков, у колодца, у лодочной мастерской? Запястья мои горели от безуспешных попыток сдержать резвый бег скакуна. Мы выехали на мыс, с которого открывалась панорама залива. Сердце мое возрадовалось: на берегу стояла деревянная скамья для уставших путников, хотя рядом с ней и отирался абориген, озирая пристань с хозяйским видом! Лошадь встала у скамьи. Дикарь удалился, даже не обернувшись.

– Прошу прощения за это невоспитанное животное. Мисс Оутс, я, пожалуй, привяжу коня здесь и оставлю на ваше попечение.

Мисс Оутс, как я и ожидал, только пискнула. Я подал руку мисс Чамли и повел ее вдоль берега, к самой воде. Мы остановились, и я посмотрел ей в глаза.

– Мисс Чамли! Я уже говорил, что мы, подобно Улиссу, всецело находимся во власти Нептуна. Обычные правила поведения к нам неприменимы. Я написал целую гору писем…

– Я бесконечно дорожу теми, что дошли до меня!

Беседа наша текла прерывисто и смущенно, будто слова вырывались помимо нашего желания.

– Мисс Чамли… Вы знаете – я сразу понял, что это судьба! Для меня нет и не будет никого, кроме вас. Скажите мне, что вы избрали другого – во что я не желаю верить! – и мое сердце будет разбито. Но – о, мадам! – если чувства ваши свободны, и вы не отвергнете мои притязания, то есть если вы готовы увидеть во мне не просто друга…

Мисс Чамли улыбнулась, глаза ее просияли.

– Мистер Тальбот, молодая особа с благосклонностью примет ваши признания!

– Я готов объявить о них всему миру!

– Обещаю, что на нашем корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани… Боже, а это что такое?

Наступило время отлива. Примерно в миле от нас чернели остатки нашей несчастной посудины, ясно видимые в кристально чистом воздухе. На вопрос мисс Чамли ответить было совершенно невозможно. Мы молча стояли на берегу. Подробности нашего путешествия проносились у меня перед глазами. Я утер слезы, притворившись, будто отгоняю надоедливую муху. Мисс Чамли пребывала в неведении о судьбе моих товарищей по кораблю, ей были неизвестны ни те страх и ужас, ни та жестокость и стойкость, ни та тоска и предчувствие смерти, которые все еще сочились с почерневших шпангоутов.

– Мисс Чамли, а что случилось с лейтенантом Деверелем?

– Он оставил корабль и поступил на службу к магарадже. Стал полковником, хотя у них там это называется как-то по-другому. Носит тюрбан и ездит на слоне.

И тут…

– Мистер Тальбот, глядите – флаг!

Я обернулся и поглядел направо. Не более чем в миле отсюда стояла «Алкиона».

– Боюсь, мадам, это сигнал отплытия.

Мы посмотрели друг на друга.

Пропустим взаимные объяснения, прощания и клятвы. Вы найдете их в любом романе – к чему повторяться? В конце концов, пришлось отвезти дам на пристань. Подозреваю, что я хлестнул несчастного коня сильней, чем ему когда-либо доставалось – от неожиданности он едва не сбросил нас с утеса. На пристань мы прибыли быстрее, чем уезжали оттуда. Мисс Оутс бросилась бежать по сходням так, словно за ней кто-то гнался. Я помог мисс Чамли спуститься. Сомнений не оставалось – экипаж готовился к отплытию. Слышались окрики: «Всем на корабль!», удары линька. Но что нам до них? Мисс Чамли с улыбкой повернулась ко мне.

– Даю вам слово сэр, что буду ждать, сколько понадобится – хоть всю жизнь!

– А я обещаю вам руку и сердце – на всю жизнь!

Повинуясь порыву, я и впрямь протянул ей руку. Она со смехом вложила в нее ладонь.

– Дорогой мой мистер Тальбот! Вы совершенно заморочили мне голову!

Ее цветущее личико очутилось совсем близко. Я сорвал шляпу и, забыв о приличиях и не обращая внимания на взгляды моряков, заключил мисс Чамли в объятия. Мы поцеловались. Никогда я не вел себя столь откровенно на публике – разве что в тех редких случаях, когда позволял себе лишнего. В тот же момент до меня дошло, что мы обнародовали свои чувства на глазах у всего судна. Не зря мисс Чамли обещала, что на корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани.

И он отошел, унося с собой мое сердце.

Тут мои дорогие читатели – ибо я намерен оставить многочисленных потомков – вообразят, что наша сказка подходит к концу. Что я сделал в колонии неспешную, но уверенную карьеру и… – но нет! Сказка только начинается!

На следующий день Дэниелс обмолвился, что «Алкиона» доставила необычайно объемную вализу, и попросил меня самому забрать адресованные мне письма среди почты, в беспорядке сваленной у него на столе. В тогдашнем смятении чувств моих почта меня мало интересовала. Горько было признаваться, что в последнее время письма из Англии приносили больше грусти, чем радости. Я распечатал их только через два дня после отплытия «Алкионы». Первым мне в руки попалось письмо от матери. Тон послания оказался на редкость приподнятым – без всякой видимой на то причины. Чему это она «несказанно рада»? Почему называет покойного крестного «дорогим другом»? Подобные эпитеты и при жизни-то доставались ему нечасто! Я перешел к письму от отца. Выяснилось, что наконец-то огласили завещание крестного. Мне он не оставил ничего, однако выкупил все наши закладные и передал их матери! Конечно, ни богатыми, ни даже состоятельными нас это не делало, но мы могли, по выражению отца, «вернуться к приличной жизни»!

Более того… Тут необходимо попросить уважаемых читателей, поелику возможно, сдержать недоверие и припомнить историю мистера Гаррисона, которого избрали в парламент без его ведома, и узнал он эту приятную новость, только когда наткнулся на английскую газету, оставленную кем-то в парижском борделе! Приходской священник из «гнилого местечка», которое принадлежало моему крестному, сложил с себя парламентские полномочия, и меня, Эдмунда Фицгенри Тальбота, выбрали вместо него! Ну, измыслите что-нибудь подобное, мистер Голдсмит! Попытайтесь превзойти такой сюжетный поворот, мисс Остен! Моему изумлению не было предела. Я снова и снова перечитывал блаженные строчки, а потом вернулся к письму матери, которое теперь преисполнилось смысла – да какого смысла! Первым порывом было поделиться радостной вестью с предметом моей страсти. Вторым – вытребовать немедленной аудиенции у мистера Маккуори.

Губернатор охотно пошел мне навстречу. Едва я сообщил ему эти исключительные известия и показал соответствующую часть отцовского письма, как он немедленно попросил считать себя не начальником, но другом.

Что тут добавишь? Мистер Маккуори извинился за то, что пока не в состоянии немедленно отправить меня на родину, но как только появится подходящее судно, так сразу, а сейчас, как ему кажется, следует возблагодарить божественное провидение за все его милости. Я, так и быть, подыграл ему, тем более что счастье и удача гораздо больше расположили меня к религии, чем их мрачные противоположности. Мы поднялись с колен, и мистер Маккуори робко осведомился, считаю ли я себя освобожденным от служебных обязанностей («Хоть вы и по-прежнему член нашей дружной семьи, мистер Тальбот!») или согласен поработать на благо колонии. Я, разумеется, объявил себя в полном его распоряжении. Губернатор, в свою очередь, признался, что надеется установить наитеснейшие связи с правительством и что меня наверняка заинтересует все, что он успел сделать за недолгий срок своей службы – ведь будущему законодателю подобные знания просто необходимы!

Письмо к мисс Чамли растянулось на множество страниц. В гавани появился шлюп «Генриетта», которому требовался серьезный ремонт. Чередой потянулись тягостные задержки, в которых не было ничьей вины – заурядная неразбериха военного времени. Я не выдержал и решил перегрузить вещи на другое судно, которое, к сожалению, тотчас же вышло в море – без меня, но со всем моим багажом и письмом к мисс Чамли. «Генриетта» же… Пожалуй, не стоит расписывать все так подробно. Вскоре за письмом последовал и я. В Мадрасе пришлось задержаться, чему я и обязан возможностью ознакомить читателей с эпистолярными талантами мисс Чамли. Я, разумеется, направил ей послание, в котором официально просил ее руки. Слова, в которых предмет любви отозвался на мое предложение, для меня священны. Впрочем, она любезно дала согласие на то, чтобы я привел здесь некоторые пассажи из ее ответа.

«Погода по-прежнему ужасна. Ах, где же вы, английские деньки! Не устаю перебирать в душе радостные события, главным из которых… нет, не следует начинать письма с лести. Лучше напишу, что я думаю по поводу вашей будущей речи в парламенте, которую вы любезно включили в письмо с просьбой покритиковать. Так вот, дорогой мистер Тальбот, на мой взгляд, она восхитительна! Когда я дошла до слов: «Хотя избранием своим я и обязан так называемому «гнилому местечку», я клянусь целиком посвятить себя реформе этой устаревшей и прогнившей системы», – ах, сердце мое преисполнилось гордости! Какое благородство! Кстати, кто такая миссис Преттимен?

Не сочтете ли вы меня слишком прямолинейной, если я перейду к планам нашего предполагаемого совместного возвращения на родину? Мой кузен (он клирик) имеет некоторые опасения на этот счет, и я вкладываю в конверт его письмо к вам. Меня весьма обрадовало Ваше предложение посетить великие центры цивилизации! Неужели я увижу пирамиды?! Боюсь, правда, что вам необходимо как можно скорее попасть домой, дабы Вы приступили к своим новым обязанностям? А Святая земля! – слова «Паломничество по Святым местам» сияют в сердце любой юной особы! Впрочем, признаюсь, мне трудно питать любовь к израильтянам. Я знаю, это нехорошо, и они были очень уважаемым народом, потому что питались, помнится, одной только манной, а ведь растительная диета ослабляет и усмиряет человека – молодого ли, старого ли – и не дает ему совершать плохие поступки. Но потом они стали нормально питаться, начались какие-то там войны – очень жестокие! Разумеется, я ни в коем случае не сомневаюсь в намерениях основоположника нашей религии, но следовать по священным стопам Учителя слишком невыносимо для чувствительной молодой особы. Короче говоря, сэр, не можем ли мы, как выражался мистер Джесперсон, «вообще пропустить» Святую землю? Конечно, я в любом случае последую за Вами, если Вы того захотите, ведь мое самое горячее желание – быть рядом, когда Вы превратитесь «из четвертого секретаря в члена величайшего законодательного органа в мире!», выражаясь Вашими же словами…»

Читатели могут вообразить, с каким восторгом я читал и перечитывал это милое послание! Много позже я перешел, наконец, к письму от кузена мисс Чамли. Оно не убавило моей радости, так как кузен оказался не просто священником, а… В общем, он подписывался «Епископ Калькуттский».

Что еще добавить? Тут и пора окончить повесть о том, как Эдмунд Тальбот путешествовал на край света и пытался выучить морской язык! Однако тогда я поставлю в тупик своих будущих читателей. Ведь кое-что я недоговорил, заметили? Разумеется, кузен не мог одобрить, чтобы мы невенчанными отправились из Индии в Англию: негожий пример для части света, в которой и так царит чрезмерная вольность нравов! Поэтому епископ вызвался совершить необходимую церемонию. Так что, дорогие мои, можете быть совершенно уверены в том, что в один прекрасный день я сошел с баркаса на индийский берег. «Юная особа» под розовым зонтиком стояла в двадцати ярдах от меня. При ней находилась бесценная Дженет. Вокруг толпились темнокожие слуги. Над розовым зонтиком вздымался еще один – гораздо больше. При виде меня мисс Чамли забыла про опасности, что несло в себе палящее солнце. Я помахал шляпой, и ваша прапрапрапрапрапрабабушка сорвалась с места и кинулась в мои объятия!

 

(24)

Прочитав письмо Олдмедоу, я вышел прогуляться и по дороге принялся вспоминать старых знакомых, даже бывших врагов, которые ныне казались друзьями. Один за другим они проходили у меня перед глазами, даже те, о ком я давно позабыл – Джейкобс, Мэнли, Хауэлл… Я словно дотрагивался до каждого из них: вот Боулс, Селия Брокльбанк, Зенобия, коротышка Пайк, Виллер, Бейтс, Колли – и так далее, вплоть до капитана Андерсона. Забавные ощущения. Оказалось, я могу вспоминать всех до одного, не испытывая особых потрясений – даже лейтенанта Саммерса. Даже Преттименов.

Той ночью мне приснился сон. Во всяком случае, я надеюсь, что это был сон, ведь сны – вещь мистическая сами по себе, независимо от содержания. Очень хочется, чтобы это видение оказалось сном, иначе выходит, что мне придется пережить все сначала, только в мире, непохожем на этот, такой понятный и привычный.

Во сне я был по шею закопан в землю Австралии – одна голова торчала – и глядел на Преттименов снизу вверх. Мне было очень удобно. А они проезжали рядом, всего в нескольких ярдах от меня, смеялись и болтали в радостном возбуждении. Следом ехали мужчины и женщины с сияющими лицами – словно на поиски сокровищ. Миссис Преттимен в широкополой шляпе по-мужски оседлала скакуна, а мистер Преттимен скакал за ней, в дамском седле, поскольку правая нога так и не восстановилась. Веселые и безмятежные, они пели и хохотали, точно ехали на какой-то необыкновенный праздник, хотя вокруг простиралась бескрайняя пустыня. Такие счастливые! Такие восторженные!

Я проснулся, дрожа и утирая пот, и сказал себе, что далеко не каждому дано пройти этот путь. Согласитесь, кому-то ведь надо следить и за порядком в нашем мире. Только вот мысль о том, что один из них (не вспомнить, кто!) предлагал мне к ним присоединиться – хоть я никогда и не воспринимал это предложение всерьез, – не давала мне покоя, пока я окончательно не пришел в себя. Что ж – как вышло, так и вышло.