(1)

Я отметил день рождения, сделав себе подарок, поскольку никто другой о том не позаботился. Приобрел я его, разумеется, у мистера Джонса, нашего баталера. Выйдя с некоторым облегчением из зловонного чрева корабля на палубу, я встретил друга – старшего офицера Чарльза Саммерса. Увидев в руках у меня тетрадь, он рассмеялся.

– Эдмунд, а экипаж уверен, что вы уже закончили – исписали всю тетрадь, которую вам подарил ваш достопочтенный крестный.

– Как так?

– Не удивляйтесь. На корабле ничего не утаишь. Вы собираетесь поведать ему о чем-то еще?

– Это не продолжение, а новый дневник. Когда заполню всю тетрадь описанием нашего путешествия, оставлю ее у себя и никому не стану показывать.

– Должно быть, писать особенно не о чем.

– Напротив, сэр, совершенно напротив!

– Новые причины для самодовольства?

– Как прикажете вас понимать?

– Что ж, продолжайте и дальше задирать нос. Дорогой Эдмунд, вы порой невыносимо высокомерны – а теперь вдобавок еще и писателем заделались!

Мне не понравилась эта смесь фамильярности и шутливого раздражения. Ибо на самом-то деле я полагал, что излечился от некоторой горделивости и сознания собственной значимости, которые в первые дни путешествия, пожалуй, слишком опрометчиво выставлял напоказ. Потому матросы и прозвали меня «лорд Тальбот», хотя я, разумеется, всего-навсего «мистер» или «эсквайр».

– Я просто развлекаюсь. Коротаю время. Что еще может делать несчастный сухопутный субъект, дабы занять себя во время путешествия из самой середины света на самый его край?

– Этот размер называется «фолио», не правда ли? Чтобы заполнить такую тетрадь, нужно пережить немало приключений. А первая, которая для вашего крестного…

– Вспомните Колли, Виллера, капитана Андерсона…

– И других. Искренне желаю вам трудностей с заполнением второй тетради.

– Ваше желание уже сбылось: в голове у меня совсем пусто. Кстати сказать, сегодня у меня день рождения!

Он торжественно кивнул, но ничего не сказал и отправился в носовую часть судна. Я вздохнул. Думаю, впервые мой день рождения прошел незамеченным окружающими. Дома все бывало иначе: поздравления, подарки. На нашей же неуклюжей посудине эти скромные развлечения и приятные обычаи оказываются за бортом.

Я отправился к себе в каморку, то бишь в каюту, в свое «маленькое убежище», что должно служить мне для сна и уединения, пока мы не достигнем Антиподии. Усевшись на парусиновый стул перед пюпитром, выполняющим роль письменного стола, я с треском раскрыл тетрадь. Ей не было конца. Если смотреть на лист, склонившись над ним – а так пришлось поступить, поскольку в каморку мою просачивалось слишком мало света, – казалось, лист простирается далеко во все стороны и заслоняет собой мир. Я глядел на бумагу в надежде, что появится некий пригодный для повествования материал… Не тут-то было. Только после длительной паузы я поймал себя на этой уловке, полностью подтверждающей мою, несомненно временную, беспомощность.

Однако же, насколько помнится, злосчастная козявка – священник Колли – в письме к сестре, нимало тем не утруждаясь, столь мастерски распорядился средствами нашего языка, что на страницах его вырос – словно по волшебству! – наш корабль вместе со всем его населением, в том числе и мною. Вырос и заплясал на ветру.

Да вот же, Эдмунд, глупец эдакий – ветер! Отчего бы не начать с него? Наконец, нам удалось выйти из полосы штиля, где мы и без того простояли слишком долго. Мы покинули экваториальный пояс с его ясной погодой и устремились на юг; ветер дует нам в левую скулу, и потому снова возникла известная неустойчивость палубы, постоянный правый крен, к коему я так привык, что конечности мои считают его непременным условием жизни. Ясная погода окрасила море в синий цвет, и, согласно знаменитому наказу лорда Байрона, волны непрестанно стремят могучий бег, – вот какова сила поэзии! Нужно будет и мне как-нибудь попытаться. Хороший, а возможно, и усиливающийся ветер (о коем, насколько мне помнится, его светлость хранит молчание) отклоняет нас от курса или же просто подгоняет недостаточно быстро. Вот, пожалуй, и все о погоде. Уж Колли бы тут распространился. Однако, видимо, ветер не оказывает на нас никакого воздействия, разве что придает воздуху прохладу и заставляет дрожать чернила в чернильнице. Эдмунд, заклинаю – стань писателем!

Но каким образом?

Существует неизбежная разница между этой тетрадью – предназначенной невесть для кого – и первой, написанной для моего крестного, который менее снисходителен, чем мне представляется. В прошлый раз за меня сделали всю работу: по удивительному совпадению Колли «уморил себя до смерти», а «мой слуга» Виллер утонул – дабы я имел, чем заполнить тетрадь. Просмотреть ее у меня нет возможности, так как она упакована в оберточную бумагу, зашита в парусину, запечатана и лежит теперь в самом дальнем ящике. Но я помню написанное от начала до конца: у меня вышел некий род морской повести. Дневник мой волей случая превратился в рассказ. А теперь рассказывать не о чем.

Вчера мы видели кита. Или, вернее сказать, фонтан, который вздымался, когда это создание всхрапывало, хотя само животное оставалось невидимым.

Лейтенант Деверель, мой приятель, от которого я, сказать по правде, изо всех сил стараюсь держаться подальше, заметил, что зрелище в точности похоже на падение пушечного ядра. При его словах Зенобия Брокльбанк встревоженно вскрикнула и умоляюще попросила лейтенанта не говорить о столь ужасных вещах, то есть выказала приличествующую даме слабость – или же видимость ее; это позволило Деверелю придвинуться к Зенобии поближе, взять ее обмякшую руку и пробормотать слова ободрения, в коих слышался некий любовный оттенок.

Мисс Грэнхем, помнится, пронзила их взглядом, приводящим на ум если не кинжал, то хотя бы перочинный ножик, и отправилась к своему жениху, мистеру Преттимену, который восхвалял социальные преимущества революции нашему морскому живописцу, хмельному мистеру Брокльбанку. Это происходило на корме, в присутствии лейтенанта Камбершама, несшего вахту вместе с юным мистером Тейлором. Что еще сказать? Какие, право, все пустяки!

Вчера на шкафуте сворачивали и укладывали трос, дабы использовать для некоего таинственного мореходного действа. Чертовски неинтересное зрелище, – но единственное, заслуживающее упоминания.

Черт возьми, мне необходим персонаж, чьи поступки я смогу описать во второй тетради! Быть может, наш угрюмый капитан? Навряд ли. Есть в нем нечто откровенно негеройское. Или мой друг, старший офицер Чарльз Саммерс? Самый что ни на есть Положительный Персонаж; если он падет со своей невеликой высоты, это будет настоящая трагедия, чего я вовсе не ожидаю и не желаю. Другие – мистер Смайлс, наш неуловимый штурман; мистер Аскью, артиллерийский офицер; мистер Гиббс, плотник… А почему бы не коммерсант мистер Джонс, наш баталер? Олдмедоу, армейский офицер, и его бравые зеленые камзолы? Напрягая мозги, призывая на помощь Филдинга и Смоллетта и ожидая от них совета, я вижу, что у них нет для меня ничего.

Вероятно, мне следует рассказать историю молодого джентльмена, обладающего бо́льшим умом и чувством, чем он думает, совершающего путешествие в Антиподию, где ему надлежит помогать губернатору новой колонии, поставить на службу свои несомненные способности к… к… к тому или иному.

И он… он… Что? На баке, среди переселенцев есть женщина. Разве не может она быть нашей героиней, переодетой принцессой? И разве не может он, наш герой, спасти ее от… От чего? Потом еще есть мисс Брокльбанк, о коей я писать не желаю, и миссис Брокльбанк, с которой я в настоящий момент знакомства не вожу и которая слишком молода и хороша собой для супруги этого необъятного брюха.

Итак, требуется герой. Герой для моего нового дневника, новая героиня, новый злодей и – для разнообразия – немного комизма, дабы развеять мою глубокую, глубокую скуку.

В конце концов, остановлюсь на Чарльзе Саммерсе. С ним мы хотя бы беседуем, причем довольно регулярно. Поскольку, как старший офицер, Саммерс отвечает за все судно, он не несет вахты. Он, похоже, перемещается по кораблю восемнадцать часов из двадцати четырех и знает по имени всю команду, не говоря о пассажирах и переселенцах. Не сомневаюсь, что он изучил каждый дюйм судна. Насколько я мог заметить, единственное время, когда Саммерс отдыхает – в течение одного часа перед полуднем, приблизительно с одиннадцати до двенадцати; он обходит палубу с видом человека, совершающего моцион. Некоторые из пассажиров следуют его примеру, и я рад сообщить, что Чарльз обычно выбирает в спутники для прогулок меня! Это вошло в привычку. Мы прогуливаемся взад-вперед на шкафуте по левому борту, а мистер Преттимен и его невеста мисс Грэнхем делают то же самое по правому борту. По молчаливому согласию мы ходим не все вчетвером, а парами. Таким образом, когда они разворачиваются у бака, отправляясь в обратный путь, мы разворачиваемся у входа на ют. Когда мы приближаемся к миделю, нас скрывает друг от друга ствол грот-мачты, и потому нам не приходится каждый раз приподнимать шляпы или с улыбкой наклонять голову. До чего курьезно! Расположение дурацкого деревянного столба избавляет нас от необходимости предпринимать все действия, свойственные сухопутным ритуалам!

На следующее утро я сказал о том Чарльзу, и он рассмеялся:

– Я не обращал внимания, но, по-видимому, так оно и есть – весьма точно подмечено!

– «Изучение человечества» крайне необходимо тем, кто намеревается заняться политикой.

– Так вы уже избрали для себя поприще?

– Разумеется. И с бо́льшим тщанием, нежели большинство моих ровесников.

– Вы возбуждаете мое любопытство.

– Ну, для начала проведу несколько лет – совсем немного – при губернаторе колонии.

– Вот бы посмотреть!

– Заметьте, мистер Саммерс, в нашем веке цивилизованные народы, я уверен, будут все больше и больше брать власть над народами отсталыми.

– А затем?

– Затем – парламент. У моего крестного есть в запасе некое, что называется, «гнилое местечко». Оттуда посылают двух депутатов в палату общин, а избирателей всего-то – пьяный пастух да земледелец, которые целую неделю после выборов предаются неописуемым кутежам.

– Стоит ли пользоваться плодами такого произвола?

– У меня, видите ли, есть затруднения. Наши захудалые поместья обременены тяжкими долгами, и поскольку место в парламенте хорошо только для человека состоятельного, я должен успеть снять кое-какие сливки.

Чарльз громко рассмеялся, но тут же оборвал себя:

– Мне не следует смеяться, я просто не сдержался. «Снять кое-какие сливки»! А что потом?

– Как – «что»? Правительство. Кабинет министров.

– Какое, однако, честолюбие!

– Вам не нравится эта сторона моего характера?

Чарльз немного помолчал, потом тяжело произнес:

– У меня нет права судить. Я и сам таков.

– Вы? Не верю!

– Так или иначе, вы меня глубоко заинтересовали. Искренне надеюсь, что ваша карьера будет процветать на радость вам и вашим друзьям на пользу. Но, боюсь, в стране уже косо посматривают на «гнилые местечки». Разве не противоречит разуму и справедливости, когда горстка англичан выбирает законодательный орган, который правит всем английским народом?

– Знаете ли, Чарльз, полагаю, я смогу немного вас просветить. Этот мнимый изъян на самом деле является гениальным преимуществом нашей системы…

– Что вы! Не может быть!

– Но, друг мой, демократия никогда не была и не будет существовать для всех и для каждого. Неужели, сэр, мы должны предоставить избирательное право детям или, скажем, неимущим? Сумасшедшим? Преступникам в тюрьмах? Женщинам?

– Надеюсь, мисс Грэнхем этого не услышит!

– Разумеется, я ни в коем случае не хотел бы оскорбить многоуважаемую даму. В ее случае сделаем исключение. Оскорбить ее? Я никогда бы не осмелился.

– И я тоже!

Мы рассмеялись. Затем я продолжил рассуждения:

– В Греции, в дни ее расцвета, правом голоса обладала ограниченная часть населения. Только варвары провозглашают вождей посредством криков или звона клинков. Чем государство цивилизованней, тем меньше количество людей, способных понимать всю сложность общественного устройства. Цивилизованное общество всегда найдет способы ограничить число избирателей самыми высокородными, высокообразованными, искушенными индивидуумами, коим право голоса передано по наследству, то есть людьми, происходящими из той части общества, что рождена, намерена и всегда будет править.

Вероятно, я слишком возвысил голос, так как Чарльз сделал успокаивающий жест и прервал меня:

– Эдмунд, тише! Я-то не парламент, чтоб так передо мной витийствовать! Вон мистер Преттимен уже раскраснелся, прежде чем скрыться за мачтой.

Я понизил тон:

– Постараюсь умерить голос, но не выражения. Он – теоретик, а то и похуже того! Общая ошибка теоретиков – полагать, что совершенную схему управления можно приспособить для бедного, несовершенного человечества. Это не так, мистер Саммерс! Существуют обстоятельства, при которых будет работать только несовершенная, противоречивая и неудобная система, такая как наша. Да здравствуют «гнилые местечки»! Но в хороших руках, разумеется.

– Возможно ли, что это некоторые фрагменты первой речи в парламенте?

К лицу моему внезапно прилила кровь.

– Как вы догадались?

Чарльз на мгновение отвернулся и дал какое-то указание матросу, который возился с двумя канатами, пытаясь их срастить. Потом сказал:

– А ваша личная жизнь, Эдмунд, – та ее часть, которая не посвящена беззаветно служенью стране?

– Что ж, буду жить, как все живут. Наступит день – но думаю, он еще далек, – когда придется делать что-то с поместьем, если только не уговорю заняться этим кого-либо из младших братьев. Должен признать, в мечтаниях о будущем я представлял себе, как освобождаю имение от бремени долгов посредством, – тут я рассмеялся, – «награды от благодарного отечества». Но вы назовете меня фантазером!

Чарльз хохотнул:

– Не вижу беды, коль скоро фантазии относятся к будущему, а не минувшему.

– Однако мои планы – не пустые мечты. В подходящий момент моей карьеры я женюсь…

– Да? Я как раз хотел спросить. А позволено ли мне узнать – молодая леди уже выбрана?

– Каким же это образом? По-вашему, я намерен изображать Ромео с какой-нибудь Джульеттой? Дайте мне лет десять, и юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богатая, красивая…

– Которая ныне пребывает в детском возрасте.

– Именно так.

– Желаю вам счастья.

Я засмеялся:

– Вы будете танцевать на моей свадьбе.

Возникла пауза. Чарльз больше не улыбался.

– Я не умею танцевать.

Коротко кивнув, он ушел и скрылся под полубаком. Я повернулся, дабы поприветствовать мистера Преттимена и его нареченную, но увидел, как они удаляются на шканцы. Я возвратился в свою конуру и уселся перед пюпитром, думая, что такого рода беседу до́лжно записать в дневник. И еще о том, какой приятный человек Чарльз Саммерс и как близко мы с ним сошлись.

Все это было вчера. А сегодня утром? Ничего не происходило. Я ел невкусную еду; пить отказался, потому что и так пью слишком много; разговаривал, или, скорее, односложно отвечал Олдмедоу, который никак не может найти занятие своим людям; проигнорировал Зенобию Брокльбанк, поскольку она взяла в обычай беседовать с матросами… После я обнаружил, что снова сижу перед бескрайним белым полем, и голова моя пуста. Подумать только, я могу описать лишь одно, да и то неинтересное событие! Минуту назад я встретился на палубе с Чарльзом Саммерсом. Он сказал, что ветер крепчает, а я ответил, что не замечаю увеличения скорости. Он серьезно кивнул:

– Знаю. Скорость должна бы увеличиться, но нас задерживают наросты. Мы слишком долго пробыли в штиле.

Я подошел к борту и заглянул вниз через перила. Водоросли были хорошо видны – этакие зеленые пряди. Когда судно накренилось, под ними появились тени – пряди имели продолжение, но другого цвета. Потом начался крен в другую сторону: по воде поползли полосы зелени, которые тут же подняло волной, а затем все они вильнули к корме – судно все-таки продвигалось вперед.

– Можно ли избавиться от этого безобразия?

– Если бы мы стояли на якоре, воспользовались бы тралом. Зашли бы в какую-нибудь бухту, откренговались бы и почистились.

– В этих водах все корабли так обрастают?

– Все, кроме новых, современных, что построены в девятнадцатом веке. Теперь днища покрывают медью, а на ней всякой морской поросли труднее зацепиться.

– Какая незадача.

– Вам не терпится достичь Антиподии?

– Время как будто остановилось.

Саммерс улыбнулся и ушел. Я напомнил себе о своем новом развлечении и вернулся в каюту. И вот что следует заметить о ведении журнала, который кроме меня никто не станет читать: решение во всем за мной! Захочу – и ни о чем не стану заботиться. Мне незачем оглядываться вокруг в поисках острот, которые развлекли бы крестного, или, как бывало раньше, следить, не забыл ли я повернуться лучшим боком, словно невеста, когда позирует для свадебного портрета.

Я был, пожалуй, слишком откровенен, заполняя дневник для крестного; боюсь, вместо того, чтобы удостовериться в крепости моего характера, крестный поддастся буквальному значению моих слов и сочтет меня недостойным своего покровительства. Разрази меня гром, если я вижу выход из этого положения: невозможно уничтожить написанное, не уничтожив подарок крестного вместе с его излишне роскошным переплетом. Я глупец. Нет, просто совершил ошибку.

Камбершам и Деверель подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла-Плата, где можно откренговать судно и очистить днище от наростов. Меня о том осведомил юный мистер Тейлор, более чем энергичный гардемарин, который иногда прикомандировывает себя ко мне.

Саммерс, однако, заниматься этим не захотел. Ему известно, что Андерсон намерен совершить путешествие без заходов в порты. Приходится признать: Саммерс – хотя он и хороший человек, и отличный моряк – не желает ни в чем противоречить капитану. По словам мистера Тейлора, старший офицер отказал Камбершаму и Деверелю, заметив – и сегодня утром это, несомненно, было правдой, – что ветер значительно усилился, вследствие чего слегка увеличилась и наша скорость. Ветер все так же дует в левую скулу, горизонт чуть потускнел по сравнению с прежним, и на палубу время от времени летят брызги. Вся команда и все пассажиры этим счастливы. Дамы положительно цветут здоровьем.

 

(2)

Нужно иметь в виду, что между последним словом первой записи и тем, что я пишу нынче, минуло три дня. Меня прервали. О боги, как болит голова, стоит хотя бы слегка ее повернуть. Нет сомнений, полученный удар был чертовски силен, совершенно неожиданный удар. Я ухитряюсь писать, лежа в койке – Филлипс дал мне доску, которую я положил на колени, и вдобавок, выражаясь его словами, он подоткнул мне спину одной или двумя твердыми как камень подушками. Думаю, надобно упомянуть, что к счастью – или к несчастью, – корабль, насколько можно заметить, слегка продвигается, хотя ветер и толкает его обратно в штилевую полосу, двадцать тысяч чертей ему в глотку! Таким манером мы достигнем Антиподии, когда там будет в самом разгаре зима – перспектива, не привлекающая ни меня, ни моряков, которые наслышаны о том, как страшен в это время года Южный океан.

Стоило мне поправиться настолько, что я смог чертыхаться, меня немедленно навестил Саммерс и с вымученной улыбкой сказал, что капитан Андерсон отверг предложение направиться к Ла-Плата, но согласен на мыс Доброй Надежды – если доберемся.

– Выходит, нам угрожает какая-то опасность?

Саммерс ответил не сразу.

– Небольшая. Как обычно. Только прошу вас…

– Не распространять панику среди других пассажиров.

Он рассмеялся.

– Вам, видно, уже лучше.

– Если бы только я добился согласия между языком и мыслями! Знаете, Чарльз, я разговариваю сам с собой.

– Это последствия контузии. Вам обязательно полегчает. Только прошу вас, впредь не проявляйте столь безоглядного героизма.

– Вы надо мной смеетесь.

– В любом случае ваша голова таких ударов больше не вынесет, не говоря уж о позвоночнике.

– Истинная правда – головная боль тут как тут, словно на заказ – и уходить не желает. Стоит мне только повернуть голову, как… Черт подери!

Он ушел, я же поставил себе задачей записать наше приключение. Итак, я сидел за пюпитром и забавлялся сочинительством, а угол наклона палубы начал меняться. Поскольку в последние дни наше судно с утомительным постоянством выписывало зигзаги, или поворачивалось, или меняло галс, или как там это правильно зовется на языке морских волков, то я вначале не обратил внимания. Но затем седалище мое (которое уже стало бывалым мореходом) почувствовало, что изменение положения происходит быстрее, чем обычно. Вдобавок не было всегдашних сопутствующих обстоятельств, как то: гудки боцманской дудки, понукания в адрес вахтенных, шлепанье босых ног и хлопанье парусов. Вместо этого сверху, с мачт, на нас вдруг обрушился самый настоящий грохот, который тут же прекратился; немедля вслед за ним мой бывалый мореход дал мне знать, что палуба клонится все быстрее и сильнее. Я уже сделался настоящим писателем: первым моим движением было вставить перо в держатель и заткнуть пробкой чернильницу. В следующий же миг я оказался опрокинут на койку. Шума теперь хватало: крики, свистки, глухие удары и треск – и вопли из соседней каморки, где моя возлюбленная на час, Зенобия, вопила почти в унисон с предполагаемой женой Брокльбанка. Я чудом встал, исхитрился отворить дверь и выбрался, наподобие паука, наружу, на шкафут.

Как пишут почти в каждой из читанных мною книг о путешествиях, «что за зрелище открылось моим глазам! Кровь моя застыла в жилах, волосы поднялись…» – и так далее.

Вся сцена изменилась до неузнаваемости. Все, что прежде было более или менее горизонтальным, теперь уподобилось крутому скату крыши и быстро приближалось к перпендикуляру. С холодной рассудительностью, проистекающей от полного моего бессилия, я понял, что пришел конец. Судно сейчас перевернется, опрокинется вверх дном. Паруса обвисли самым неподобающим образом, все ненужные тросы натянулись, а нужные болтались, словно развязавшиеся веревки на стоге сена. Подветренный фальшборт приближался к воде. Потом раздалось – не столько сверху, сколько откуда-то снаружи – медленное скрежетание, звук рвущихся парусов и ломающегося дерева. Где-то впереди огромные балки, которые обычно кажутся такими маленькими и называются стеньгами, завалились набок и висели в настоящей мешанине из тросов и порванных парусов. Часть матросов сражались у наветренного фальшборта с какими-то веревками. Один орудовал топором у среза полубака. И тут я увидел то, во что до сих пор с трудом верю: рулевое колесо так раскрутилось, что два рулевых, пытавшихся его остановить, отлетели от него, словно брызги воды. Тот, который был дальше от меня, взлетел на воздух и приземлился с другой стороны штурвала, а тот, что стоял ближе, шлепнулся на палубу, как пораженный громом. Одновременно с вращением рулевого колеса что-то сильно грохнуло. Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался, но – как мне после рассказали – конец, который отбросил капитан, размотался с кофель-нагеля и хлестнул меня. Я почувствовал страшный удар по затылку и спине. Не стану употреблять избитых выражений вроде «с этой минуты ничего не помню», но и вправду то, что сохранилось в моей памяти – весьма смутно и расплывчато. Каким-то образом я очутился на палубе в обнимку с юным Виллисом. Помимо дьявольской боли в спине и громкого звона в голове я почти не испытывал неприятных ощущений. А лежал я на мистере Виллисе.

В иных обстоятельствах я бы ни за что не выбрал и не потерпел бы мистера Виллиса в качестве ложа, но в тот миг меня крайне разгневали его безуспешные попытки выбраться из-под меня. Затем кто-то потянул его, и в мгновение ока я лишился своего матраца, но зато почувствовал, что палуба принимает горизонтальное положение. Я открыл глаза и стал смотреть. В голубом небе плыли белые облака. Надо мной была бизань-мачта; ее паруса даже не повисли, а как-то скомкались на реях. Впереди возвышалась уцелевшая часть грот-мачты; стеньга ее повисла среди груды смятых парусов, для обозначения которой у моряков найдется не одно выразительное словцо. Фок-стеньга отвалилась и частью висела над водой, частью лежала на баке, прямо на шпиле. От яркого света я закрыл глаза и лежал, дожидаясь, когда утихнут разнообразные болезненные ощущения. Мне было слышно, словно издалека, как капитан Андерсон непрерывным потоком выдавал приказания. Никогда прежде я не понимал его так плохо и не думал о нем так хорошо. В голосе его звучали спокойствие и уверенность. Затем в потоке или, скорее, в шквале команд наступило затишье. Капитан велел, понизив голос: «Взгляните, что там с мистером Тальботом». Какое внимание! Надо мной склонился Филлипс, но не мог же я уступить другим в благородстве!

– Оставьте меня, дружище. Многим, думаю, пришлось куда хуже.

Я был весьма рад, когда слова мои не возымели действия на Филлипса, который старательно подсовывал мне под голову что-то мягкое. Стало удобнее. Красная пелена перед глазами слегка побледнела.

– Что, черт побери, стряслось?

– Не могу сказать, сэр. Как только мы встали на киль, я немедля подошел посмотреть, что с вами.

Я согнул одну ногу, потом другую. Они вроде бы остались целы, равно как и руки. Трос наградил меня ссадинами на ладонях. Казалось, я выжил в катастрофе – если это была катастрофа, – отделавшись ушибом головы и синяками.

– Позаботьтесь лучше о дамах, Филлипс.

Он не ответил, только подсунул мне под голову что-то еще. Я снова открыл глаза. Сломанную стеньгу дюйм за дюймом опускали вниз. Матросы топтались среди остатков такелажа. Я с трудом поднял голову и увидел, как втаскивают на борт и отцепляют от шпиля сломанную фок-стеньгу. Она треснула и торчала над шкафутом на ярд или два. Надо мной опускали на гик бизань-гафель. Я вспомнил, как вздымались над нами поднятые паруса и как море швыряло пену на фальшборт.

– Что случилось?

– Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.

Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли – словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:

– Мистер Виллис!

Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.

– Мистер Виллис!

Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность – но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.

– Да отвечайте же, наконец!

Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.

– Сэр?

– Вы несли вахту?

– Сэр, он… Мистер… он…

– Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?

Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.

– Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!

– Сэр, но мистер…

– Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!

Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутации героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними – голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:

– Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!

Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:

– Мистер Деверель, вахта была ваша.

Лейтенант отвечал так же тихо:

– Виллис стоял…

– «Виллис»! Господи, какой вы болван!

– Я не намерен выслушивать такие…

– Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.

Деверель неожиданно повысил голос до крика:

– Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?

– Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают-компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…

– Я не позволю так себя называть – ни вам и никому другому! Посмотрим, как…

Андерсон повысил голос:

– Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.

– Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!

Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.

– И еще, мистер Деверель, – пить вам запрещается.

Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав:

– Филлипс, у меня из спины не течет кровь?

– Насколько я вижу, сэр, нет.

– Какая-то веревка хлестнула меня по голове и плечам, и я потерял сознание. Меня словно распороли до самых костей.

– А! – весьма добродушно сказал он. – Вас хлестнуло концом – у нас это называется «отведать линька». Матросы все до последнего такое испробовали – не по спине, так по корме, уж извините, сэр. Отделаетесь самое большее синяками.

– А что у нас стряслось?

– Когда, сэр?

– Ну как же – сломанные мачты, моя голова!

И Филлипс мне поведал.

«Нам не было ходу». Мне не было ходу, тебе не было ходу, ему не было ходу, никому не было ходу.

Помню, как матушка рассказывала прислуге: «…и когда я услышала, сколько это создание хочет за отрез, пусть даже весьма необычной ткани, я поняла, что ходу мне не будет». Ах, милая матушка! Она позволила мне отправиться на континент во время последнего перемирия с условием, чтобы на корабле я «не подходил слишком близко к ограде»! И что у нас за язык, сколь он разнообразен, сколь прям в своей околичности, сколь часто, хотя и ненамеренно, иносказателен! Я припомнил свои юные годы: неловкие попытки перевести английские стихи на латынь или греческий, необходимость подыскать простое выражение, которое передало бы смысл, вложенный английским поэтом в блестяще затемненные метафоры. Из всех занятий человеческих мы выбрали покорение морей, дабы вновь и вновь черпать отсюда фигуры речи. «Сесть на мель», «отдать концы», «держать нос по ветру», «на всех парусах», «тихая гавань», «сняться с якоря», «меня штормит», «большому кораблю – большое плавание», – Господи, да подобными результатами воздействия на наш язык мореходного ремесла можно заполнить целую книгу! И вот он – источник еще одной метафоры! Нам – нашему кораблю – не было ходу.

Лежа в койке, я представлял себе картину произошедшего. Деверель улизнул вниз – перехватить глоточек – и оставил управлять кораблем полоумного Виллиса. Господь милосердный, когда я об этом подумал, моя голова сызнова затрещала. «Страна едва не понесла тяжкую утрату. Я мог утонуть!» – сказал я себе, пытаясь смотреть на происходящее с усмешкой.

Итак, Виллис стоял на вахте, ветер сменился, налетел шквал, загуляли и вспенились волны, вода невидимыми руками застучала в подветренную скулу. Двое малых, стоявших у рулевого колеса, переводили взгляд с компаса на дрожащую шкаторину плохо натянутого грота; они наверняка искали Девереля, но видели только Виллиса, который сам стоял с отвисшей челюстью. Они надеялись на появление кого-то из старших, но никого не было. Рулевые могли бы налечь на штурвал, чтобы выправить судно, но, наверное, побоялись, что паруса не возьмут ветер, и не стали ничего делать – ведь Виллис приказывать опасался; шквал ударил в паруса не с той стороны, они натянулись и намертво застопорили ход. Ветер потащил корабль назад, по-прежнему задувая в паруса с обратной стороны; нас стало кренить, вода полилась через фальшборт, а руль заработал наоборот!

Пока команда исправляла то, что натворили Деверель и Виллис, оставив судно на несколько секунд без внимания, я лежал и дожидался, чтобы в голове у меня перестала стучать кровь, что в конце концов частично и произошло, но лишь тогда, когда настало время ложиться спать. Последнее, о чем я подумал, прежде чем уснуть – какой бесценный жизненный опыт заключается для меня отныне в простой фразе «нет ходу»!

 

(3)

Против ожидания, улегшись в койку, я был вынужден там и оставаться – не час и не два, но дни и ночи. Саммерс порой приносил мне новости о положении дел. Нас с ужасной неотвратимостью тащило в полосу штиля. Если наша посудина даже с исправным такелажем едва могла маневрировать против ветра, то в теперешнем состоянии она была попросту беспомощна. Теперь мы уже не могли поднять все паруса, как прежде. «В фок-мачте образовалась трещина», – пояснил Саммерс. Уменьшение парусности нивелирует эффект от чистки днища, которую Саммерс сможет произвести, чтобы убрать бахрому из водорослей, облепившую днище по самую ватерлинию. Вот вам происхождение еще одной метафоры – нас «тормозит».

Целых три дня я покидал койку только для отправления самых насущных потребностей. Наконец едва ковыляющий Эдмунд появился на шкафуте. Мы сызнова, как оказалось, попали в жаркую, недвижную и туманную пустыню. Не было видно даже бушприта, а если я и видел верхушки мачт, так лишь потому, что они стали ниже, чем полагается. Саммерс объявил мне, что установка новых стеньг – дело весьма обременительное, требующее как большого количества древесины из корабельных запасов, так и множества рабочих рук. А судно меж тем беспомощно.

Рассвет четвертого дня застал меня почти здоровым, а вскоре последовали события, вытеснившие из моей головы все мысли о болезни. Я был разбужен Филлипсом и сварливо велел ему убираться, хотя он уже наливал воду в парусиновый таз. Спертый воздух казался теплым и влажным как вода. Вынырнув из полузабытья, с тоской я припомнил самые серые и мокрые зимние дни: дождь, град, снег, изморось – все что угодно, лишь бы не это нудное однообразие.

Если быть откровенным, то крик вдалеке послышался как раз тогда, когда я пытался изобрести хоть какую-нибудь причину не подниматься с койки. Слов было не разобрать, но кричали как будто не на палубе. Более того, вслед за этим сверху раздался громкий возглас и ответ откуда-то издалека. С мостика прогремел грозный рык капитана Андерсона, пребывающего в привычном воинственном расположении духа. Обстановка явно менялась, а перемены были только к лучшему. Возможно, задул ветер! С некоторым усилием я выбрался из койки, натянул панталоны и рубашку, и тут послышался необычный гам среди пассажиров, столпившихся в коридоре. Я втиснул себя в сюртук. Деверель, торопливо постучав, распахнул дверь моей каюты. То был уже не напряженный и замкнутый человек, пожираемый внутренним огнем стыда и обиды! Глаза у него сверкали, лицо его, весь вид выражал радость и оживление. К моему изумлению, в левой руке он держал саблю.

– Тальбот, старина! Боже мой! Наконец-то мои беды позади! Пойдемте!

– Я как раз намеревался выйти. Что происходит?

– Как, дружище, вы разве не слышали! Корабль!

– Проклятие! Будем надеяться, английский.

– Где же ваш боевой дух?! Мы разглядели бом-брамсели – белоснежные, как дамский платочек! Это враг, никаких сомнений!

– А Саммерс уверял – французы полностью разбиты.

– Ах, вон что! Но речь ведь не о боевых действиях флота. Один корабль… Бони мог послать быстроходное судно нам наперехват: лягушатники ли, янки или голландцы – не имеет значения… Кровавый бой спишет все долги… Счастлив в любви и войне! – таков ваш славный Джек!

– Это спасет вашу карьеру, Деверель, и я рад за вас, но что касается меня, – черт бы побрал всех французов!

Лейтенант не дождался моих последних слов; должен признать, они прозвучали отнюдь не героически. Но ведь я только что покинул койку, едва исцелился от головной боли… Право же, человек, который в такой момент немедленно начнет действовать как герой, – настоящий адмирал Нельсон. Так или иначе, я собрался с силами и отправился на шкафут. Пассажиры столпились или, лучше сказать, сбились в кучу у входа на шканцы. Таким же образом у среза полубака собрались переселенцы. Во всем мироздании, уменьшенном туманом до небольшой части нашего корабля, царила тишина. Саммерс стоял на шканцах вместе с Камбершамом. Капитан Андерсон перегнулся через перила полуюта и слушал Камбершама, говорившего голосом, который у него считался умеренным:

– Он – настоящий дурень, сэр, и не может правильно распознать направление. Я послал наверх Тейлора с приказом ничего не говорить, а только указать на судно, если он его увидит.

– А нет признаков, что они нас обнаружили?

– Нет, сэр. И поскольку у нас не хватает двух стеньг, есть возможность остаться незамеченными.

– «Остаться незамеченными», мистер Камбершам? Мне не нравится это выражение. Я не собираюсь проходить незамеченным, сэр! Если мы сблизимся, и окажется, что перед нами враг, я намерен сразиться.

– Разумеется, сэр.

– Мистер Саммерс, с каждого борта у нас по шесть больших пушек. Хватит ли у нас надежных людей для орудийной обслуги?

– Нет, сэр, разве что на один борт, да и то, если не спустим шлюпки с кормы и носа, и еще кто-то должен отражать атакующих, если враг пойдет на абордаж. Абордажную сеть уже поднимают. Что касается остального – ждем сигнала Тейлора.

Тейлор виднелся наверху, в тумане. Он крепко держался за совершенно неописуемую мешанину из всякой всячины на самом верху грот-мачты. Капитан Андерсон щурил глаза, глядя в нактоуз.

– Юго-восток, полагаю.

– Простите, сэр, тут мистер Тейлор указывает скорее на восток.

– Спускайте шлюпки, Саммерс. Разверните судно. Если двинемся на северо-запад, у нас будет время подготовиться.

– Не уверен, сэр.

– Ситуация изменится при малейшей ряби. Нет, мистер Саммерс, разворачивайте судно.

– Есть, сэр. Лейтенант Деверель!

Последовали быстрые и частые приказы. Я не понимал и десятой части. Дамам объяснили, как пройти на нижнюю палубу, и велели приготовиться к спуску туда по первому же требованию. Дамы остались на удивление спокойны. Мисс Грэнхем, казалось, готова была оттолкнуть противника своим суровым взглядом. Мистер Преттимен, известный республиканец, если вовсе не якобинец, принял вид язвительного негодования, которое наверняка проистекало от абсолютного недоумения по поводу того, какую ему до́лжно занять позицию. Не будь я раздражен и озабочен угрозой непоправимо быстрого завершения карьеры мистера Тальбота, с удовольствием предложил бы ему поставить вопрос на голосование. Но никто не разговаривал. Все стояли молча, затем по общему согласию двинулись толпой в пассажирский салон, где, как я с интересом заметил, не отказались выпить – как до трапезы, так и во время нее. Я постарался преодолеть слабость и возобновляющуюся то и дело боль, дабы поднять дух общества, объявив, что раз уж два корабля в океане находят друг друга по необходимости путем исключительных и величайших трудов, то нет абсолютно никаких перспектив столкновения случайного. «Ежели столкнемся, что ж, дадим бой!» – сказал я и поднял бокал за победу. Но никогда еще не доводилось мне видеть более печального и менее воинственного собрания.

Ничего не произошло, только тщедушный мистер Пайк бросил нож и вилку и разразился слезами.

– Мои дети, о, мои дети! Милая Арабелла! Бедняжка Фиби!

Его супруга положила руку ему на плечо, пытаясь утешить. Я заговорил с ним напрямик, как мужчина с мужчиной:

– Полно, Пайк, не трусьте! Мы попали в переделку и должны показать себя с лучшей стороны. А что касается ваших дочерей, не беспокойтесь – они для французов слишком малы!

Последнее замечание мое получилось неудачно двусмысленным. Миссис Пайк шумно разрыдалась. Зенобия и миссис Брокльбанк одновременно хихикнули. Мисс Грэнхем отложила нож и вилку и вперила в меня каменный взгляд:

– Мистер Тальбот, вы превзошли самого себя.

– Я всего лишь имел в виду…

Но тут заговорил Преттимен:

– Не верьте вы всем этим россказням касательно поведения французов, сэр. Они столь же цивилизованная нация, как и мы. Нам следует ожидать от них не меньшего, а то и большего и великодушия, и благородства, чем выказали бы на их месте мы сами.

– Стало быть, нам стоять как овцам и ждать? Мистер Боулс, вы, полагаю, знаете законы?

– Я помощник поверенного, сэр.

– Можем ли мы, гражданские лица, не сражаться?

– Я обдумывал этот вопрос. Пассажиры иногда, как говорится, «встают к орудию», что означает, однако, что они помогают тянуть канаты. Мы можем взывать к великодушию врага, но будучи замечены на палубе со шпагой или пистолетом в руке, мы тем самым позволяем по закону перерезать нам глотки.

– Вы говорите столь бесстрастно, я бы даже сказал, равнодушно…

– Есть выход, сэр. Я это тоже обдумывал. Пассажиры могут записаться на службу, принять присягу, их внесут в корабельный журнал, или как там. Не знаю только как в подобном случае будет обстоять дело с жалованьем.

Я, однако, заметил, что у него слегка дрожат руки.

– Выпейте со мной стаканчик, мистер Боулс! Вы объяснили нам, в чем заключается наш долг.

Мисс Грэнхем это понравилось, и она улыбнулась холодной улыбкой Минервы:

– Благородное решение, мистер Тальбот. Думаю, все дамы согласятся, если я скажу, что теперь мы чувствуем себя в большей безопасности.

Раздался одобрительный шум, кое-где смех. Ее жених, комический Преттимен, начал вещать с пылкостью, происходящей в нем от увлеченности вопросами государственного управления.

– Нет, нет, нет! При всем уважении, мисс Грэнхем, – мистер Тальбот, как вы можете говорить о том, чтобы записаться добровольцем, если не знаете, какой нас ждет враг? Предположим, чужой корабль – посланец не тирана, но, напротив, того, кто сбросил иго и теперь сам служит свободе? Предположим, что он из Соединенных Штатов Америки?

– И что с того? – возразил я. – Мы воюем с Америкой.

Это заставило философа замереть с открытым ртом. Вокруг возбужденно загомонили.

– Вы запишетесь добровольцем, мистер Боулс?

– При определенных условиях, мистер Тальбот.

– Должен признаться, перспектива иметь дело с янки возбуждает меня куда меньше, чем сражение с французами. В конце концов – какого черта! – янки ведь свои люди! Даже отъявленный негодяй Поль Джонс имел у себя на борту больше англичан, чем американцев!

– А голландцы?

– Да пусть явятся хоть все! Дадим им отличный бой. Вы, мистер Боулс, сможете проливать кровь, при условии, что все будет оформлено по закону. Мистер Преттимен окажет нам поддержку против французов, голландцев, пиратов или даже работорговцев, но пощадит любого американца, у которого хватит безрассудства оказаться у него на пути.

При этом, как я и надеялся, смех возобновился. Внезапно его прервали, причем совершенно неожиданным образом. Тщедушный Пайк вскочил на ноги и буквально зарычал на меня, словно пребывал в истерике:

– Вольно вам так шутить! Какое нам дело, что за корабль скрывается там, в тумане, если на нем есть пушки, из которых в нас станут стрелять? Я буду сражаться, точно так же как и любой другой, независимо от звания. Но я не стану сражаться за свою страну! Я ее покидаю! Я не стану сражаться за короля, за корабль или капитана! Но я стану сражаться против любого корабля любой страны, защищая мою… мою семью…

Он разразился громкими рыданиями, которые только и слышались в тишине, воцарившейся в самом начале его речи. Мисс Грэнхем потянулась было к нему, но передумала. Миссис Пайк взяла руку мужа и прижала к своей щеке. Его рыдания постепенно утихли. При таком совершенно неанглийском проявлении эмоций многие из нас сидели, уставившись в тарелки. Я подумал, что самое время спуститься от наших военных фантазий и истерик на землю. И будучи даже в полном изнеможении, я счел своим долгом проявить настойчивость.

– Ладно, – начал я. – Давайте обсудим ситуацию: имеется корабль, паруса которого на несколько секунд показались из тумана. Весьма вероятно, что людям на нем нет до нас никакого дела. Весьма вероятно, что они нас вовсе не видели. В конце концов, у нас нет стеньг. А если нас и заметили, что ж, мы – по всем признакам боевое судно королевского флота, самая устрашающая, самая опасная из всех современных машин убийства. Поверьте мне, шансы столкновения весьма малы. И если я показался столь бездумно увлеченным перспективой сражения, то приношу извинения тем из нас, кто отвечает не только за свою, но и за чужие жизни. Уверяю вас, тысяча шансов к одному, что мы не встретимся с этим судном и вообще его больше не увидим.

– Боюсь, вы ошибаетесь.

Я вздрогнул и оглянулся; голову снова пронзила острая боль.

В дверях со шляпой в руке стоял Саммерс.

– Дамы и господа, несмотря на похвальное стремление мистера Тальбота успокоить ваши вполне естественные опасения, к сожалению, он ошибается. Это судно, чье бы оно ни было, заштилело, как и мы. Во время продолжительного штиля – я имею в виду несколько дней или даже недель – корабли притягивает друг к другу сила взаимного притяжения, действующая на любые крупные объекты, которые ничто не разделяет, кроме гладкой, легко расступающейся воды. Если не поднимется ветер, нас будет тянуть друг к другу, пока мы не окажемся рядом.

Наступила полнейшая, мертвая тишина.

– Чарльз, мне не верится.

– Тем не менее это правда. Капитан Андерсон считает, что доступное изложение фактов обеспечит должное поведение пассажиров. Мы, как известно, разглядели, точнее, заметили судно, с которого нас могли видеть, а могли и не видеть. Оно может быть французским, посланным наперехват…

Брокльбанк его перебил:

– Откуда им, черт возьми, о нас знать?

Саммерс взглянул на меня.

– Будьте уверены, – вмешался я, – их министерство морского флота знает о нас столько же, сколько мы сами.

– Французы, стало быть, – сказал Боулс. – Бони, по-видимому, вознамерился завоевать Антиподию.

– Он сейчас слишком занят Россией, – уверил я. – А как насчет янки, Чарльз?

– Одно могу сказать: эти белые паруса не принадлежат англичанам.

– Что же теперь делать? Присутствующие джентльмены решили помочь вам, чем смогут.

Саммерс улыбнулся:

– Я в этом не сомневался. Для каждого найдется подходящее занятие. Мистер Аскью, наш артиллерист, намерен устроить с помощью запального шнура и маленьких мешочков с порохом отличный фейерверк. Вместе с несколькими большими пушками он создаст впечатление полного бортового залпа с соответствующего борта нашего судна – ведь противник будет видеть нас сквозь туман. Мы должны надеяться, что один залп заставит их устремиться прочь, ибо выглядеть мы будем грозно.

– Но если они будут видеть нас сквозь туман… да еще наступает темнота?..

– Как они узнают, что мы – враги? Они зажгут опознавательные огни и подождут нашего ответа. Если их огни не соответствуют нашему секретному списку, мы ответим бортовым залпом.

– А потом?

– Один бортовой – и никто не обвинит капитана Андерсона в том, что он сдал корабль без боя.

– Черта с два!

– Успокойтесь, Эдмунд. Мы – судно королевского военного флота и сделаем все, что в наших силах.

Он улыбнулся присутствующим, надел шляпу и ретировался. Маленький Пайк, рыдания которого уже утихли, зарычал на меня через стол:

– А вы нас еще подбадривали, мистер Тальбот!

– Саммерсу это удалось лучше. У меня нет шпаги. А у вас есть, Боулс?

– У меня, сэр? Господи, конечно, нет. Не сомневаюсь, что на корабле имеется арсенал. Тут, наверное, нужны абордажные сабли.

– Мистер Брокльбанк, вы, прошу прощения, человек дородный. Вы спуститесь вниз с дамами?

– Предпочитаю остаться на палубе, сэр. В конце концов, хотя у меня было несколько случаев изобразить войну на море, я никогда прежде не имел возможности делать наброски прямо в сердце битвы. Когда полетят ядра, сэр, вы увидите, как я сижу на моем походном табурете и наметанным глазом наблюдаю за тем, что достойно наблюдения. К примеру, я часто осведомлялся у людей военных – под военными я подразумеваю и моряков, – часто осведомлялся, каким предстает невооруженному глазу летящее ядро. Очевидно, чем точнее направлено ядро на смотрящего, тем меньшей кажется его скорость. Лучшей позиции для наблюдения нельзя пожелать. Я только надеюсь, что наши суда успеют сойтись до наступления темноты.

– Послушать вас, сэр, так самое точное представление о пушечном ядре должно сложиться у человека, которому оно снесло голову.

– Если на то пошло, пусть будет, что будет. «Когда созреем, смерть придет сама», а в моем случае, пожалуй, правильнее «перезреем». Ведь что есть жизнь, сэр? Путешествие, в котором никто – хотя все и утверждают обратное, – никто, если вы только понимаете мою…

Было ясно, что мистер Брокльбанк вступает в привычное состояние опьянения. Я поднялся и откланялся. Ко мне пришла удивительнейшая мысль: меня по-настоящему могут убить! Я понял это только теперь; такая непонятливость, пожалуй, покажется странной тому, кто в подобном положении не бывал. Вернее сказать, я понимал и раньше – и не понимал. А теперь эта мысль меня угнетала.

– Вынужден принести всем извинения. Мне нужно написать письма.

 

(4)

Только смятение в мыслях заставило меня назвать такую немудреную причину, когда потребовалось, дабы меня не поняли превратно, дать разумное объяснение неожиданному уходу. Правда же заключалась в том, что от волнений, сопровождающих появление чужого судна, голова у меня заболела еще сильнее, чем болела раньше, после удара незакрепленной снастью. Моей репутации угрожала опасность, и я весьма неловко попытался ее избежать. Если позволить ужасному ощущению у меня в черепе усилиться или сохраниться, я буду не в состоянии достойно встретить врага. Представить только: среди господ добровольцев я лепетал о намерении принимать участие в оборонительных действиях, но, выведенный из строя мигренью, должен спуститься вместе с дамами на нижнюю палубу!

Я потребовал у Филлипса что-нибудь от головной боли и принял принесенное им снадобье, лежа в койке, где, к изумлению, обнаружил, что оно – все та же маковая настойка баталера. И хотя я успел, к счастью, вовремя это понять, и воздержался от того, чтобы выпить все залпом, первого глотка достало, чтобы отогнать боль от моей головы дюймов на шесть вверх и, насколько я мог судить, куда-то влево. Снадобье также вызвало во мне желание и способность предаться фантазии, и через несколько минут я обнаружил, что сочиняю, хотя лишь в уме и не вставая с койки, письма матери, отцу и даже младшим братьям, каковые письма и до сих пор почитаю образцами героической прозы.

Самое неизбежное – и в то же время самое опасное – воздействие данного лекарства заключалось в том, что (тогда как в тумане приближался враг) оно меня усыпило! Я проснулся в испуге: разбудил меня неприятный сон, в котором несчастный Колли каким-то сверхъестественным образом, как случается в снах, собрал наших противников и с каждым часом подводил свои силы все ближе.

Я не выбрался, а скорее вывалился из койки. Головная боль утихла, но смятение не исчезло. Я ринулся на шкафут. Сначала я решил, что туман еще более сгустился, но это надвигалась тропическая ночь. Дамы собрались под шканцами, откуда им было проще всего спуститься на нижнюю палубу. Они смотрели на левый траверз. Наверху, на шканцах, собралась часть солдат Олдмедоу во главе с командиром. На полубаке в сумерках различались другие отряды. Женщины из партии переселенцев собрались у среза полубака. Царила глубокая тишина.

На корму во главе отряда переселенцев прошагал Деверель с саблей в руке. Его каблуки производили единственный звук на всем корабле. Сам он слегка подрагивал в состоянии крайнего, хотя и скрытого возбуждения.

– О, Эдмунд! Я думал, вы вместе с другими у пушек.

– Я уснул, черт его дери!

Он громко расхохотался:

– Вот так здорово! Отлично, старина. Но ваши уже внизу. Удачи вам!

– И вам тоже!

– О, я… За хорошую драку готов правую руку отдать!

Он пошел дальше, поднялся по трапу на полуют. Я спустился по другому трапу на пушечную палубу – гондек, – где толпились люди.

Здесь мне сразу стал ясен некий неприятный факт. Для гондека я слишком высок! Его строили для каких-нибудь гномов-рудокопов, и я не мог даже выпрямиться. Я ждал указаний. Здесь оказалось не намного темнее, чем на верхней палубе, потому что все пушечные порты были открыты. Шесть пушек стояли на месте, но тали еще не закрепили. Вокруг толпились люди; смотрели они туда, где облеченный полномочиями артиллерийский офицер мистер Аскью вышагивал взад-вперед, обращаясь к собравшимся. За поясом у него торчали два пистолета.

– А теперь обратите внимание, – говорил он, – в особенности те, кто не видал такого прежде. Сейчас вам показали, как заряжаются пушки и как в них засыпается порох. В случае если потребуется зарядить их сызнова, ими займутся те, кто знаком с этим делом. А вы, джентльмены, и переселенцы тоже, должны взяться за те веревки, за которые велит командир орудий, и когда он скажет «тащить!», – здесь голос мистера Аскью поднялся до того, что можно назвать сдерживаемым рыком, – будете тащить, покуда у вас не вывалятся потроха! И пусть они тянутся по всей палубе – и тут, и там, и где угодно, а вы знай себе тяните пушки, и молча, поскольку мистер Саммерс дал указание вести себя тихо как мышки, чтоб французишки и знать не знали, что мы подходим. Стало быть, – тут он понизил голос до шепота, – вы тихо выкатите пушки, подберете потроха, засунете их на место и будете ждать. Коли придется открыть огонь, вы увидите, что пушки откатываются назад так быстро, что и глаз неймет! Я видал их на месте, и видал их после отката, но никогда не видал их на полпути, так они быстро откатываются. Потому прошу не слоняться позади них, иначе лягушатники, когда поднимутся на борт, найдут вместо вас на палубе, как они говорят, confiture. Повидло, джентльмены, повидло.

Маленький Пайк, словно школьник, поднял руку.

– А враг к тому времени не откроет огонь?

– Откуда мне знать, сэр, и какое нам до того дело? Когда открывают огонь, все становится иначе – вы даже и представить не можете, насколько иначе! Просто удивительно, до чего все меняется, когда начинают говорить пушки. С той минуты вы имеете позволение Его Величества короля, благослови его Господь, и кричать, и ругаться, и наложить в штаны, и делать что угодно сколь угодно долго, а также вываливать и подбирать потроха – когда вам велят.

– Боже милостивый!

Мистер Аскью спокойным голосом заключил:

– Все это вздор, конечно. Лягушатников не так легко напугать, как вам, господа, кажется. Как бы то ни было, мы должны играть свою роль, покуда получается. Стало быть, если придется сражаться и если кто-то из господ добровольцев сочтет, что с другого борта судна попрохладнее и от врага подальше, знайте: эти кочерги у меня за поясом заряжены. Ну, герои – поднять пушки!

В следующие несколько мгновений я растерялся, а затем пришел в ярость. Человек, которого я считал командиром ближайшего орудия, указал на конец веревки, торчавший из-за Боулса – тот был крайним из четверых добровольцев, державшихся за трос. Мне не удалось быстро к нему подобраться, а командир орудия снова взревел. Добровольцы принялись тянуть. Боулс врезался в меня, отчего я упал, а голова моя стукнулась о палубу с такой силой, что на один миг весь свет превратился в сноп сияющих искр. Я попытался подняться и услыхал, как откуда-то издалека ко мне обращается мистер Аскью:

– Тише, тише, мистер Тальбот, куда это вы направились? Кабы уже шел бой, мне пришлось бы всадить пулю вам в голову, чтоб под ногами не мешались.

И боль, и чувство, что я сделался всеобщим посмешищем – этого мне было не стерпеть. Я вскочил на ноги и заработал второй, еще более сокрушительный удар головой о нижнюю поверхность верхней палубы. Искр я теперь не видел и вообще ничего не чувствовал, пока сквозь невыносимую боль не услыхал гогот, издаваемый мистером Аскью.

– Вот что, друзья, довольно, пора за дело! Бедный джентльмен здорово стукнулся, а голова у него, я полагаю, крепкая, не хуже корабля. Бог знает, каково там пришлось бимсам! Обшивка палубы, поди, треснула. Тихо, говорю! Как вы, сэр?

Признаюсь, что единственным ответом ему было перечисление всех проклятий, какие только вспомнились. По лицу моему текла кровь. Мистер Аскью взял меня за руку.

– Не волнуйтесь вы, мистер Тальбот. Вам на пушечной палубе не место. Вы с Билли Роджерсом и мистером Олдмедоу на судне самые рослые. Вам бы лучше на верхнюю палубу, сэр, и пусть лягушатники вас увидят – всего такого окровавленного да с вытаращенными глазами. Нагнитесь-ка пониже. Потихоньку, сэр. Бурные аплодисменты, ребята, нашему вояке с кормы!

Я и не знал, что ярость может столь быстро пересилить тошноту и боль. Я ринулся вверх по трапу. Первым меня увидел, судя по голосу, Деверель.

– Какого черта? Эдмунд, старина! Вы – наш первый раненый!

– Проклятие, я слишком высок для орудийной палубы. А дамы где?

– Спустились вниз.

– И то хорошо, слава Богу. Деверель, дайте мне оружие, любое!

– Вам что, мало досталось? Лицо у вас – там, где не в крови – белое, словно у покойника.

– К тому и идет. Оружие, ради бога! Разделочный топорик, кувалду, что угодно! Я готов разрубить и проглотить первого же француза, который мне попадется!

Деверель громко расхохотался, но тут же спохватился. Он дрожал от возбуждения.

– Сказано истинным британцем! Пойдете со мной на абордаж?

– Как скажете!

– Мистер Саммерс, прошу вас, оружие моему новому рекруту!

Кто-то сунул ему в свободную руку саблю. Деверель подбросил ее, поймал за лезвие и протянул мне рукоятью вперед.

– Прошу, сэр. Орудие продвижения по службе для простого моряка. Приемами владеете?

Вместо ответа я исполнил саблей три приема и отсалютовал. Деверель отсалютовал в ответ.

– Неплохо. Только помните, Эдмунд, лучше колоть, а не рубить. Присоединяйтесь к нашей горсточке счастливцев!

Я последовал за ним на полуют, где в сумерках сидел на походном табурете мистер Брокльбанк, держа на коленях закрытую папку. Голову он опустил на грудь, или, точнее сказать, на верхнюю часть живота. Шляпа сползла ему на глаза. На шканцах капитан тихо и яростно выговаривал Саммерсу:

– И это, мистер Саммерс, молчание, которого я требовал? Разве я отдаю команды во весь голос? Я распорядился, чтобы была тишина, а в ответ – галдеж, взрывы хохота, громогласные приказы, разговоры… У нас корабль, сэр, или плавучий бедлам?!

– Прошу извинить, сэр.

«Ворчун-драчун» слегка утих:

– Ладно, возвращайтесь к своим обязанностям.

Саммерс надел шляпу и отвернулся. Капитан Андерсон подошел к перилам и заглянул в освещенный нактоуз.

– Мистер Саммерс, нас развернуло на полрумба к северу.

Саммерс подбежал к поручням и крикнул в лодку, болтавшуюся за кормой:

– Вильямс, развернуть корму на полрумба вправо!

У меня слезились глаза. Я все еще пребывал в оцепенении; чертовски болела голова. Ярость лишила меня моего, смею сказать, обычного благоразумия – теперь я ничего не желал столь сильно, как получить возможность выместить на ком-нибудь мои страдания! На шканцах было полно народу. Солдаты Олдмедоу опустились на колена у поручней левого борта с мушкетами наготове. На шкафуте выстроились люди с копьями, дабы пронзить любого глупца, который окажется достаточно тупоумным, чтобы полезть на нашу сетку. Левый борт корабля был полностью готов к обороне.

Мне пришла забавная мысль, что неизвестный корабль, неминуемо приближающийся к нам, быть может, окажется с правого, совершенно беззащитного борта, и капитану Андерсону, коль он пожелает продемонстрировать попытку оборониться, придется палить из пушек в пустоту.

Деверель говорил, или скорее, поскольку капитан стоял неподалеку, шептал мне в ухо:

– Теперь, дружище, держитесь ко мне поближе. Придется вам сразиться. Подождите, пока выстрелят солдаты, а то получите порцию свинца. И не забудьте про башмаки.

– Башмаки?

– Врежьте ногой кому-нибудь по причинному месту – тоже неплохо. Да поберегите собственное. Клинок держите пониже. Так или иначе, за несколько секунд все и кончится. Никто обычно долго не сопротивляется – разве только в книгах да бюллетенях.

– Вот черт.

– Если переживете первые несколько минут, станете героем.

– Вот черт.

Он отворотился от меня и шепотом заговорил в толпу солдат:

– Все готовы?

В ответ раздался неясный рокот, а вместе с ним до меня донеслась струя столь густого аромата, что едва не заставила меня упасть. Это был дух рома, и я сделал себе заметку – посещать опасные места исключительно с охотничьей фляжкой, доверху налитой ромом. Я был трезв, слишком трезв для предстоящей эскапады, а оцепенение, вызванное болеутоляющим зельем, уже проходило.

– Джек, что, по-вашему, произойдет?

Он выдохнул мне в ухо:

– Победим или умрем!

Я услышал, как Саммерс доложил капитану:

– Все готово, сэр.

– Очень хорошо, мистер Саммерс.

– Не следует ли сказать людям, которые уже заняли места для обороны, какие-нибудь слова ободрения?

– К чему, мистер Саммерс? Ведь у них есть ром.

– Я вспомнил, сэр, о Трафальгарской битве.

– Хорошо, мистер Саммерс, если считаете нужным, напомните всем исторический сигнал.

– Отлично, сэр.

– И еще, мистер Саммерс…

– Слушаю?

– Напомните им также, что военная ситуация такова, что у нас, вероятно, последняя возможность получить призовые деньги.

Мистер Саммерс отдал честь.

На солдат и матросов на шканцах его слова явно произвели впечатление; Чарльз спустился по трапу и скрылся во мраке. Я услышал какие-то звуки; такой же смутный рокот донесся со шкафута и покатился дальше, на полубак. Героизм и ром! Мысль о таком сочетании немного успокоила сумасшедшее возбуждение и заставила яснее осознать, в какой нелепой ситуации я оказался. Деверель – вот кто настоящий беззаботный храбрец, как раз для подобных предприятий. Кроме того, лейтенантом движет тот несомненный факт, что доблестное деяние поможет ему выбраться из опалы. Капитан Андерсон не настолько упрям, чтобы дать ход процессу и осуждению молодого офицера, который проявил в бою отчаянную храбрость. А что же получу я? Я только потеряю все, что имею!

И тут все мысли разом вылетели у меня из головы. В этот миг из ночной тьмы и тумана раздались звуки – какой-то шорох и усиливающийся треск, – за которыми немедля последовало несколько глухих ударов.

Деверель шепнул мне в ухо:

– Они выкатили пушки.

Снова тишина и, разумеется, слабый плеск, шепот, журчание, как будто неподалеку в воде движется тяжелый предмет; два предмета, два корабля – наш и чужой. В голосе Девереля звучала свирепость хищника, почуявшего приближение жертвы!

А я… Я понимал только, что оттуда, из темноты, на меня нацелены круглые жерла пушек. Не было сил дышать. Меня ослепила яркая вспышка, но на этот раз не в голове, а снаружи, в ночи; за вспышкой последовал, нет, буквально обволок ее, ужасный грохот пушки – дикий рев, но мгновенный, как укол иглой. Он не походил на салют, который делается в мирное время. Небо возвратило его медным отголоском, отчего я подскочил и задрожал в волнении. Сабля выпала из рук и, должно быть, громко стукнула, но из-за биения крови в ушах я ничего не слышал. Я нашарил рукоять, однако правая рука моя окоченела и не могла ни обхватить, ни подцепить оружие. Пришлось поднимать клинок обеими руками.

Капитан Андерсон заговорил, обращаясь в небо:

– Эй, наверху!

Откуда-то с вант ответил юный мистер Тейлор:

– Все готово, сэр. Они промахнулись.

– Это был сигнал, недоумок!

– Сигнальный выстрел, – пробормотал Деверель, – как раз в духе лягушатников: пальнуть, чтобы мы себя обнаружили. Ребята, еще есть надежда на драчку! Вот они!

Перед моими глазами меркли зеленые остатки вспышки. Я уставился туда, куда указывал клинком Деверель: точно горы, встающие из тумана или… Нет, я не в силах подобрать сравнение. Темная масса огромного судна появилась словно то, чего ждешь с неуверенностью и что приближается постепенно и вдруг сразу возникает рядом, на виду. Корабль был развернут к нам бортом. Боже милостивый, я только и смог, что задрожать коленями. Судно оказалось того же ранга, что «Ориент» – сто двадцать пушек!

Наверху, среди снастей незнакомого корабля, засверкали искры.

Они стали быстро увеличиваться и превратились в три ослепительных огня: два белых, а посередине – красный. Огни приплясывали, сияли, дымились и рассыпали сверкающие капли, которые спешили воссоединиться со своими отражениями в воде. Что-то кричал Тейлор; потом, у меня над головой, но ближе к борту, появились ответные вспышки – два белых огня и один голубой! Каскад искр падал передо мной сверкающим дождем. Деверель переводил взгляд с одних огней на другие. Рот у него открылся, глаза вытаращились, лицо, освещенное огнями, вытянулось. Непрерывно выкрикивая, точнее, изрыгая проклятия, он на несколько дюймов загнал свой клинок в перила! Капитан Андерсон говорил что-то в рупор, но я не слышал, что именно. С другого корабля ему ответил, тоже в рупор, глухой голос; казалось, говоривший повис среди разноцветного дождя, льющегося из огней.

– Фрегат Его Величества «Алкиона», капитан сэр Генри Сомерсет, двадцать семь дней из Плимута.

Клинок Девереля крепко засел в перилах. Бедняга стоял рядом, закрыв лицо руками. Голос из отдаления продолжал говорить в рупор:

– Есть новости, капитан Андерсон, для вас и для всего экипажа. Война с Францией окончена. Бони побит и отрекся. Будет теперь править Эльбой. Да хранит Господь нашего милостивого короля и Его христианнейшее Величество Людовика, восемнадцатого, носящего это имя!

 

(5)

Рев, воспоследовавший за этими словами, был почти столь же громовым, как пушечный выстрел. Капитан Андерсон поворотился и направил рупор вниз на шкафут, однако ровно с таким же успехом он мог быть немым!

Люди на нашем корабле задвигались и, можно сказать, зарезвились. Тут и там словно по волшебству загорался свет, а сигнальные огни один за другим падали в море. Матросы тащили фонари наверх, на мачты, и расчехляли огромные фонари на корме.

Впервые шканцы и полуют освещал столь мощный поток света. «Алкиона» приближалась и, как ни странно, по мере приближения становилась меньше. Я увидел, что длиной она с наше судно, но в воде сидит глубже. Саммерс стоял на полубаке; он открывал и закрывал рот, но мне не было слышно ни звука. То ли старшина, то ли боцман, или кто-то вроде того, надсадно вопил приказы насчет тросов и кранцев, а чей-то голос – может, Билли Роджерса? – прокричал девятикратное «ура», которое подхватили со всех сторон и на которое тут же ответили с палубы «Алкионы». Она была уже столь близко, что я различал бороды и лысины, черные, коричневые, белые лица, глаза, разинутые рты, сотни улыбок. Настоящий бедлам, и сам я – среди света, шума и новостей – был почти такой же безумец, как и все остальные!

Потом я понял, что так и есть – я действительно сошел с ума. Едва закрепили мостки, как с чужого фальшборта на наш ловко перебрался какой-то человек. Нет, это галлюцинация! Виллер, мой пронырливый слуга, который много дней назад упал за борт и утонул… Виллер, столь многознающий и столь изобретательный – вот он, собственной персоной! Его обычно бледное лицо носило следы соленой воды и солнца, и два облачка седых волос все так же стояли по обеим сторонам лысины. Он заговорил с Саммерсом, повернулся и пошел на шканцы, где стоял я.

– Виллер, вы же утонули!

Его сотрясла судорога. Он ничего не ответил, только уставился на саблю у меня в руке.

– Какого черта, Виллер?

– Позвольте, сэр.

Слегка нагнув голову, он взял саблю у меня из руки.

– Но, Виллер! Это…

Опять такая же судорога.

– Очень уж крепко жизнь во мне сидит, сэр. Вы ранены. Пойду принесу вам в каюту воды.

Мне вдруг почудилось, что ноги навеки приросли к месту. Казалось, они вделаны в палубу. Пальцы правой руки были согнуты, словно еще держали рукоять сабли. Голова моя в ужасном состоянии – боль и полное смятение. Представив себе неожиданно, какую фигуру являю в присутствии стольких зрителей, я поспешил прочь, дабы привести себя, насколько возможно, в пристойный вид. Вглядываясь в маленькое зеркальце, я убедился, что лицо у меня и впрямь в крови, а волосы свалялись. Виллер принес воды.

– Виллер! Вы – призрак. Вы утонули!

Виллер отворотился от парусинового таза, не переставая лить холодную воду из какой-то жестянки, поднял взгляд и остановил его на моей шее.

– Да, сэр. Но только через три дня. Кажется, прошло три дня. Но вы, конечно, правы, сэр. Потом я утонул.

Я поежился. Виллер смотрел мне в глаза, не мигая.

– Утоп, сэр. Утонул. А жизнь во мне крепко сидит.

Подобные речи и тревожат, и приводят в недоумение. Его следовало успокоить.

– Да вы счастливчик, Виллер. Вас подобрали, и теперь все позади. Скажите Бейтсу, что его услуги мне более не потребуются.

Виллер замер. Он открыл было рот, но смолчал, слегка поклонился и вышел. Я вздернул рукава сорочки и попытался смыть кровь с лица и рук. Покончив, я в изнеможении рухнул на парусиновый стул. Становилось ясно, что придется провести это странное время на положении раненого; все казалось сном. Я попытался понять, что означают сегодняшние новости – и не смог. Война, за исключением краткого и лживого перемирия в 1808 году, была единственным привычным для меня состоянием. Война кончена, все изменилось, но я не мог заполнить пустоту ничем, что имело бы для меня значение. Пытался представить Людовика XVIII на французском троне – и не смог. Пробовал думать о процветании старого режима – теперь его уже можно назвать новым! – и не верил, что ему дано когда-либо возродиться. Здравый смысл, политическое просвещение этого не стерпят. Слишком сильно военные катастрофы изменили положение в мире… и положение самой Франции: уничтоженные великие роды, поколение, вкусившее сперва соблазнов невиданной свободы и равенства, затем тягот тирании и бедности; нация, обескровленная постоянными призывами на военную службу… Новый мир, рождение которого наши матросы приветствовали столь шумно, – это печальный мир. Вот какова была моя невольная мысль. Но в голове звенело, и хотя в такую минуту о сне и думать нечего, я не знал, хватит ли у меня сил, чтобы подвергнуться еще и испытанию всеобщим весельем. Я еще раз попробовал осознать действительность – поворотный пункт в истории, одно из величайших мировых событий, мы стоим на пороге… и так далее – но все без толку.

Голова моя стала ареной смешения образов и мыслей. Большая гора пушечных ядер, вроде той, мимо которой я карабкался по палубе, предстала перед мысленным взором, как олицетворение миллионов тонн старого железа, лежащего во всех концах цивилизованного мира, – железа, которое отныне никому не нужно: ржавеющие пушки, годные лишь на то, чтоб об них чесались коровы; мушкеты и пули, продаваемые на сувениры; сабли… Моя замечательная сабля, а также прочий металл, коему не было конца. Да еще корабли, которые только что построили, но так и не спустят на воду.

Должен признаться еще в одном, весьма необычном в подобных обстоятельствах чувстве, а именно в чувстве страха. На какое-то время реальность происходящего проникла в смятенное сознание. Я испытал не просто сильный страх, как тот, что заставил мои ноги прирасти к палубе, когда я слышал первый в жизни боевой, как считал, залп, но страх куда более всеобъемлющий, почти вселенский страх перед перспективой мира! Народы Европы и наш народ отныне свободны от простого и понятного долга сражаться за короля и державу. Вот оно – продолжение той самой свободы, что повергает страны в пучину хаоса! Я говорил себе: «Политические слои общества должны это приветствовать, поскольку отныне ход событий решается не смертельным звоном мечей – нет, настал черед политиков, наш черед, мой!» Но миг осмысления прошел, и в голове моей снова все смешалось. По правде сказать, я, помнится, некоторое время просто плакал.

Притом я слышал, как смеются и болтают дамы, проходя мимо моей двери на шкафут. Мисс Грэнхем воскликнула громким голосом: «А юбка, юбка – ни починка, ни стирка не спасет!» Я поднялся и пошел на шкафут, где было много света и людей, предававшихся истерическому ликованию. Наши корабли прикрепили друг к другу тросами; «Алкиона» была ниже нас на высоту палубы.

Маленькое пространство нашего мирка расширилось. Как много собралось людей! Великий боже, да у самого китайского императора не столь населенное и суматошное государство! Но завал наших бортов держал людей на расстоянии нескольких футов. Офицеры пребывали в состоянии сурового недовольства поведением матросов, а унтер-офицеры впервые у меня на глазах всерьез орудовали линьками. Вот такой скверный эффект возымело ожидание послабления вкупе с несколькими минутами полнейшего отсутствия дисциплины.

Я решил, боюсь, довольно эгоистично, что можно вздохнуть спокойно и отдаться на волю здравого смысла. Я взобрался на шканцы, затем на ют. Капитан Андерсон стоял у левого борта со шляпой в руке. Сэр Генри Сомерсет, джентльмен корпулентный и с лицом несколько красноватым, повис на бизань-вантах «Алкионы» и находился на одном уровне с нашим капитаном. Обеими ногами сэр Генри упирался в две выбленки, на третьей сидел, за четвертую держался правой рукой, а в левой у него была шляпа. Он говорил:

– …в Индию с чрезвычайным донесением и, вероятно, прибудем туда с новостями, как раз вовремя, чтобы предотвратить изрядное сражение. Черт побери, сэр, если я в том преуспею, стану самым непопулярным человеком к востоку от Суэца!

– А что флот, сэр?

– Дьявол, не прошло и дня, как спустили приказ законсервировать еще дюжину судов или около того. На улицах полно моряков, которые попрошайничают в ожидании жалованья. Никогда не думал, что у нас на кораблях столько мошенников! А мы-то и знать не знаем. Но вот вам мир, будь он проклят! А кто этот джентльмен?

Капитан Андерсон, держась рукой за поручень, как раз там, где его почти разрубил клинок Девереля, представил меня. Он упомянул о моем крестном, его брате и перспективах моей карьеры.

Сэр Генри был приветлив, выразил надежду на дальнейшее знакомство и пообещал представить меня леди Сомерсет. Капитан Андерсон прервал наш обмен любезностями со свойственным ему отсутствием savoir faire и, в свою очередь, выразил надежду, что покуда нет ветра, мы сможем наслаждаться обществом сэра Генри и леди Сомерсет, но теперь пора, ему по крайней мере, поставить матросов на якорь и завязать мертвым узлом. Сэр Генри согласился, скользнул по вантам с привычной ловкостью бывалого моряка и заговорил с офицерами у себя на палубе.

Капитан Андерсон крикнул во всю глотку:

– Мистер Саммерс!

Бедняга Саммерс бегом, словно гардемарин, бросился наверх. При свете огней с обоих судов я увидал, что его обычно невозмутимое лицо пылает и покрыто потом. Спеша явиться на зов капитана, он расталкивал тех, кто попадался ему на пути. Я решил, что это некрасиво и недостойно его.

– Мистер Саммерс, у нас самовольные отлучки!

– Знаю, сэр, и стараюсь, как могу.

– Так старайтесь старательней! Посмотрите туда – и вот туда! Черт побери, у нас как в курятнике, после того, как там лиса погостила!

– Сэр, они от радости…

– От радости? Да это бесчинство! Можете сказать, что тот, кто вернется с «Алкионы» последним, получит дюжину ударов. Не сомневаюсь, то же самое прикажет у себя сэр Генри.

Саммерс отсалютовал и убежал. Андерсон послал мне слегка оскаленную гримасу и, заложив руки за спину, затоптался взад-вперед вдоль левого борта шканцев, с кислым видом поглядывая в разные стороны. Один раз он остановился у передних поручней и взревел. С полубака ответил Саммерс, в отличие от капитана, воспользовавшись рупором.

– Мистер Аскью убрал порох и фитили. Разряжаем пушки, сэр.

Капитан Андерсон кивнул и возобновил необыкновенно быструю прогулку. На меня он не смотрел, и я счел за лучшее удалиться. Добравшись до шкафута, я, во всяком случае частично, понял причину озабоченности нашего угрюмца. Матросы смеялись слишком непринужденно. Было понятно, что кто-то из них неведомым способом раздобыл спиртное. Действие Ньютонова закона, если именно оно – а что же еще? – привлекло друг к другу корабли, кои не намеревались сближаться, задало нашему Несгибаемому Флоту – это мое собственное название для Королевского флота – кое-какие задачи, о которых не пишут в книгах. Я своими глазами видел, как с одного корабля на другой летела бутылка, и как она исчезла среди моряков, которые охраняли мостик, или вернее сказать, сходни между судами; и хотя я наблюдал за бутылкой так пристально, как только позволяла гудящая голова, бутылка больше не появилась. Она исчезла навсегда, таинственным образом, подобно колоде карт в руке фокусника. Я задумался о том, насколько сходни упрощают запретные сношения между экипажами.

Неразбериха продолжалась: через прорыв открылся путь и для общественных сношений, и для воровства. Я никак не мог угомониться. Несмотря на гудящую голову и телесную усталость, мысль о койке была невыносима. Какой тут сон, когда дыра в горячем тумане тропиков освещена словно ярмарка и так же шумит? Я помню, как пребывая в оцепенении, все собирался что-то сделать, но не мог сообразить, что именно.

Мне захотелось выпить, и я нырнул в коридор, но меня едва не сбил с ног какой-то юнец, выскочивший навстречу. За ним шли Филлипс, Виллер и еще один человек; увидав меня, они отступили. Мне показалось, что персона Филлипса издает слабый аромат, но не рома, а бренди. Он обратился ко мне, стараясь не дышать:

– Этот негодник с «Алкионы», сэр. Вам бы лучше запереть все хорошенько.

Я кивнул и немедленно вошел в пассажирский салон. Здесь передо мною предстал не кто иной, как маленький Пайк. Слезы он осушил, грудь выставил – ни дать ни взять зобастый голубь! Пайк выразил надежду, что я оправился от ушиба, хотя вид у меня, по его мнению, скверный. Однако ответить мне он не дал. Обычно в присутствии других он ведет себя подчеркнуто скромно, но сегодня разошелся.

– Подумать только, мистер Тальбот, я обслуживал пушки! А потом стоял у талей, когда вынимали заряд.

– Мои поздравления.

– В этом, конечно, нет ничего особенного. Перед тем как нас отпустить, мистер Аскью сказал, что несколько дней обучения – и он сделал бы из нас первоклассных канониров!

– Вот как?

– Да, он сказал, мы побили бы всех лягушатников, не говоря о чертовых янки!

– Как мило с его стороны. Да, Бейтс, бренди. И попросите, пожалуйста, Виллера принести мне в каюту бутылку бренди и стакан.

– Слушаюсь, сэр.

– А сейчас – стакан бренди мистеру Пайку.

– О нет, сэр, не могу. Я не привык к бренди, мистер Тальбот, от него у меня во рту горит. Если можно, эля, пожалуйста.

– Слышите, Бейтс? Это все.

– Есть, сэр.

– Мне было так жалко вас, когда вы упали, мистер Тальбот. Когда вы стукнулись головой о потолок – то есть о подволок, так он называется, – мы не удержались от смеха, потому что это показалось так смешно, но, конечно, вам, наверное, было очень больно.

– Очень.

– Но мы все были, как бы сказать, натянуты, словно струна, и потому нас смешила сущая ерунда, как частенько бывает в напряженной обстановке – мы сильно переволновались и просто не могли не смеяться над мистером Уилкинсом, и потом, когда мистер Аскью сказал, что вы…

– Я помню, мистер Пайк.

– Зовите меня Дик, сэр, если угодно. На службе меня называли Дикки или даже Дикобразом.

– Мистер Пайк!

– Да?

– Мне хотелось бы забыть о том прискорбном эпизоде. И я буду весьма обязан, если…

– О, разумеется, сэр, если вам угодно. Что ж, мистеру Аскью мы все кажемся смешными. Однажды я стоял рядом с пушкой, рот у меня, видимо, открылся, а сам я и не заметил, и мистер Аскью спросил: «Мистер Пайк, вы что – пробку от дула проглотили?» Как все смеялись! Это, мистер Тальбот, такая затычка, для…

– Да, знаю. Бейтс, эля, пожалуйста, для мистера Пайка.

– Ну, значит, за победу над… О, теперь так не скажешь. Тогда – за здоровье короля Людовика. Боже мой, я сейчас наберусь!

– Вы просто переволновались.

– Да, переволновался, и сейчас волнуюсь. Все было так волнительно… и сейчас тоже. Вы позволите угостить вас бренди?

– Не теперь. Быть может, чуть погодя.

– Подумать только, я стоял у пушки! Я был в орудийной обслуге бакборта… да, левого борта, ведь был же!

– Мистер Пайк!

Вошла мисс Грэнхем. Мы поднялись.

– Миссис Пайк просит сообщить вам, что она весьма нуждается в вашей помощи – девочки сильно взволнованы.

– Конечно, мадам!

Пайк ринулся прочь, туда, где его волнение вряд ли могли оценить должным образом. Насколько я видел, эль остался нетронутым.

– Присядьте, мадам. Позвольте мне. Вот подушка.

– Я ищу своего… мистера Преттимена. Филлипс собирался его постричь.

Меня несколько позабавило, как она смешалась на слове «жених». Это было, я бы сказал, человечно и неожиданно.

– Я найду его, мадам.

– Нет, прошу вас, не нужно. Садитесь, мистер Тальбот, я настаиваю. Боже милосердный, да у вас голова разбита! Какой ужасный вид!

Я засмеялся и подмигнул:

– В моем черепе присутствует большой кусок палубы.

– У вас ушибленно-рваная рана.

– Прошу вас, мадам…

– Полагаю, на судне сэра Генри должен быть врач!

– Да мне в детских потасовках и то больше доставалось! Не обращайте внимания, умоляю вас!

– Ситуация была слегка комической, но теперь, видя результат, я корю себя за то, что тогда развеселилась.

– Похоже, я покрыл себя кровью, но не славой.

– Дамы с этим не согласятся. Если вначале нам все казалось забавным, то позже вы восхитили нас буквально до слез. Вы, как выяснилось, пришли с орудийной палубы, по лицу у вас текла кровь, а вы немедля захотели принять участие в самом рискованном предприятии, какое только можно представить.

Тут, конечно, дело было в моей сабле и ногах, что прочно вросли в палубу, там, где меня застал раздавшийся из тумана сигнальный выстрел. На какой-то миг я задумался о том, каким образом принять эту неожиданную дань моей храбрости. Возможно, совершенно непривычное и почти человеческое выражение всегда сурового лица мисс Грэнхем придало мне решимости сказать правду.

– Поверьте, мадам, это лишь отчасти так, – заявил я и снова засмеялся. – Вспоминая об этом, я вижу потешного малого, что, пошатываясь, выбрался с орудийной палубы, будучи настолько далек от происходящего, что его завербовали в добровольцы, прежде чем он успел понять, что делает.

Мисс Грэнхем добродушно смотрела на меня. Эта дама, что обычно казалась сотворенной из уксуса, пороха, перца и соли, сейчас смотрела на меня с сочувствием!

– Я понимаю вас, мистер Тальбот, и восхищение мое никоим образом не уменьшилось. Как женщина, я должна поблагодарить вас за защиту.

– Помилуйте, мадам, прошу вас… Любой джентльмен, любой англичанин обязательно… Боже мой! Но, думаю, на нижней палубе вам было не по себе.

– Да, – просто ответила она. – Но не из-за опасности, а потому что там отвратительно.

Распахнулась дверь и впорхнула маленькая миссис Брокльбанк.

– Летиция… мистер Тальбот… наша пьеса! Праздник!

– Я совсем забыла.

– Пьеса, мадам? Праздник?

– А мы совсем не готовы! – сказала мисс Грэнхем, частично обретая свою обыкновенную строгость. – Да и погода вряд ли продержится.

– Пустяки! Мы сделаем все прямо сейчас, как итальянцы, сегодня же!

– «Сегодня» уже кончается.

– Тогда – завтра.

– Милая миссис Брокльбанк…

– Там, внизу, в том гадком месте вы обещались называть меня «Селия» и держали за руку… Мистер Тальбот, я самая ужасная трусиха, какую только можно представить, да еще эти запахи, темнота, грохот и… Я была на грани беспамятства.

– Я стану по-прежнему звать вас Селией, если вам угодно, – сдержанно сказала мисс Грэнхем, – но какое…

– Хорошо, значит, решено. Но самая замечательная вещь: наши капитаны договорились, что если погода, – не стану повторять, как именно сэр Генри ее назвал, – словом, если еще сутки не будет ветра, – как вы думаете, сэр, что тогда?

– Не могу представить, мадам, разве что, быть может, они прикажут всем нам свистеть с целью насвистать ветер.

– Ах, полно, мистер Тальбот, вечно вы смеетесь! Вы в точности как мистер Брокльбанк.

Должно быть, на лице моем промелькнуло выражение, показавшее дамам, что именно я почувствовал при таком сравнении. Это вызвало у мисс Грэнхем улыбку, а миссис Брокльбанк на миг даже запнулась.

– Я имею в виду, сэр, привычку смешить. Не проходит и дня, чтобы мистер Брокльбанк не отпустил какой-нибудь шутки, над которой я смеюсь до слез. Иногда я даже опасаюсь, что беспокою других пассажиров.

Голова моя гудела, трещала и раскалывалась. Дамы были где-то далеко.

– Вы сказали, мадам, есть какие-то новости?

– Ах да! Значит, так: если мы задержимся еще на сутки, решили они, то можно устроить бал! Вы только подумайте! Офицеры в парадной форме, музыка – маленький оркестр с «Алкионы»… Событие будет выдающееся!

Путаница в моей голове принимала невероятные размеры.

– Капитан Андерсон согласился устроить бал? Не может быть!

– Не сразу, сэр, не сразу… Говорят, он упрямился, но леди Сомерсет уговорила сэра Генри, который пошел к капитану Андерсону… нет, разве это не замечательно?.. Восхитительно! Более того…

– Более, мадам? Что же еще более восхитительно, чем возможность…

– Такая неожиданность! Говорят, сэр Генри, заручившись согласием капитана Андерсона, пошел далее и высказал предположение, что, войдя в тропики, мы подняли наши сундуки, и был совершенно растерян, узнав, что это не так. Оказывается, на всех судах, перевозящих пассажиров, назначается особый день для проветривания вещей, уборки и все такое – мистер Тальбот, может, и не понимает, но вы, Летиция, поймете. Говорят, капитан Андерсон отменил эту церемонию, будучи в крайнем раздражении, ибо его поставили перед необходимостью – вы только представьте, как он выражается!.. Я узнала это от мисс Чамли, а она – от леди Сомерсет, которой под строжайшей тайной сэр Генри сообщил, будто капитан Андерсон сказал, что он очень разозлился, когда узнал, что ему предстоит везти переселенцев – для него, мол, это все равно что груз живых свиней! Но в результате их разговора мы поднимем на рассвете наши сундуки и кофры, а на закате, в пять часов, начнется бал!

– Если погода не изменится. А если ветер? Мы же не можем плыть и танцевать одновременно.

– Леди Сомерсет утверждает, что ветра не будет – она знает заранее. Она погоду чувствует! Сэр Генри заявил, что в вопросах погоды полагается на свою «маленькую фею». Они превосходная, очаровательная пара. Говорят, они пригласят кого-нибудь из нас к обеду или ужину.

Последовало многозначительное молчание. Ни мисс Грэнхем, ни я, похоже, не собирались его нарушать. Наконец миссис Брокльбанк сама его нарушила:

– У леди Сомерсет есть пианино, но она говорит, что, к сожалению, давно не играла. Она уговаривает мисс Чамли, которая великолепно музицирует.

– Откуда вам все это известно?

– И кто такая, – спросила мисс Грэнхем, – мисс Чамли?

– Мисс Чамли – сирота, леди Сомерсет называет ее чудом.

– Неужели она так талантлива?

– Они взяли ее с собой в Индию, где она будет жить у дальних родственников, так как у нее за душой ничего нет, только умение музицировать.

Сообщил ли я об этом разговоре в надлежащем месте? Не помню. В некий момент я определенно обнаружил, что размышляю над происходящим – какой абсурд, не может такое происходить! – просто что-то случилось у меня с головой. Как я оттуда ушел? Помню, как мисс Грэнхем упрашивала меня прибегнуть к целительному действию отдыха, но вместо этого я прошел мимо своей каморки на шкафут, затем вверх по трапу на шканцы. Не могу сказать, как долго глядел я на невидимый горизонт и пытался рассуждать. Никогда прежде не доводилось мне переживать такого странного состояния. Я понимаю теперь, что находился под воздействием волнения, страха и нескольких ударов, от которых голова моя гудела как колокол. В какой-то миг появился Виллер и предложил мне пойти поспать, но я в раздражении прогнал его. С нижней палубы доносился приглушенный рев. Вскоре пришел Бейтс и стал упрашивать меня не ходить по шканцам, так как капитан не может уснуть. Я впал в какой-то полусон.

Ко мне приблизился Виллер:

– Все дамы и господа, сэр, давно у себя и уже спят.

– Знаешь, Виллер, что я думаю о миссис Брокльбанк?

– Вы, говорят, ушиблись, сэр. Но не беспокойтесь. Я буду с вами.

– Действительно ль кинжал перед глазами…

– Пойдемте, сэр, ложиться, я побуду…

– Руки прочь от меня! Кто на вахте?

– Мистер Камбершам, сэр.

– Тогда, значит, мы в безопасности.

Полное отсутствие логики! Но Виллер, должно быть, убедил меня или просто затолкал в коридор. Я удивился, увидев, как тут все преобразилось. Во-первых, в коридоре горели целых два ярких масляных фонаря. Кофры, сундуки, чемоданы были вытащены из кают – и мои вещи среди них, включая, как я заметил, ящик, в котором заключались остатки моей дорожной библиотеки. Виллер усадил меня на стул и стянул с меня башмаки.

– Я кое-что припоминаю. Неосторожный вы малый, Виллер. Как вам удалось выпасть за борт?

Долгая пауза.

– Виллер?

– Я поскользнулся, сэр. Драил медяшки, уронил ветошку, и она упала на цепь. Пришлось перелезть через борт, чтоб ее достать, и я, как уже говорил, поскользнулся.

В мою замороченную голову пришла мысль, что я знаю правду. Его смерть была кое-кому весьма удобна. Он выдал Билли Роджерса и заплатил за это страшную цену, назначенную негодяями. Однако самочувствие мое было таково, что я просто кивнул ему и позволил и дальше суетиться вокруг меня.

– Вы привидение, Виллер.

– Нет, сэр.

– Ступайте поспите немного.

– Я побуду с вами, сэр, негоже вас оставлять. Устроюсь вот тут, на полу.

Я прикрикнул на него, и он, кажется, ушел. Сам же я свалился в койку.

 

(6)

Великий день.

Иначе и не скажешь. Хотелось бы, чтобы тот день во всех подробностях остался у меня в памяти до самой могилы – начиная с пробуждения и заканчивая весьма странным укладыванием. У меня недостанет мастерства запечатлеть этот день. Слова, слова, слова! Да я бы все их отдал и остался немым на один миг, который… но – нет. Я говорю глупости.

Только теперь мне вспомнилось длинное неоконченное письмо Колли. Вряд ли он считал себя мастером описания и повествования, но все же его целомудрие, страдания и потребность в друге, хотя бы в листке бумаги, придали его писаниям выразительность, коей я могу восторгаться, но не подражать.

Я пишу эти строки, зацепившись ногами за ножки стула, а палуба поднимается и опускается – и даже у себя в каюте я не снимаю плаща.

Впрочем, по порядку. В тот день я проснулся весь в поту от влажной жары. Я оделся только тогда, когда шум в коридоре стал настолько сильным, что не дал бы мне уснуть, даже если бы мне и хотелось. И потом, зов природы не удостаивает вниманием такие пустяки, как разбитая голова! Потому, одевшись, я стал осторожно пробираться по коридору к месту уединения, расположенному на корме по правому борту – я имею в виду с правой стороны в задней части корабля. Возвращение мое уподобилось прогулке по ярмарке! Были здесь не только баулы и сундуки, кофры и чемоданы, но и все наши пассажирки, суетившиеся среди этого добра! Они устроили такую выставку платья, которая не уступила бы и восточному базару. Здесь была Зенобия с маленькой миссис Пайк. От радужной кипы платьев поднялась мисс Грэнхем и одарила меня улыбкой! Я намеревался сослаться на больную голову, дабы избежать посещения бала, но ее улыбка, равно как и лукавый взгляд миссис Брокльбанк – признаюсь честно – изменили мои намерения.

Я приказал Виллеру достать мой фрак и бриджи, а также легкую сорочку, сшитую из ткани, которую мне рекомендовал знакомый, побывавший в Индии. К тому времени как я все надел, в модную лавку превратился и сам пассажирский салон. На своем вчерашнем месте сидела мисс Грэнхем в платье из синего шелка и накинутой на плечи затейливой голубой шали. Она казалась не то чтобы хорошенькой, но была как-то задумчиво-взволнованна, весела и приветлива. На гувернантке наряд выглядел бы слегка вызывающим. Но я, слава Богу, вовремя вспомнил, что она более не гувернантка, а невеста человека, который, несмотря на чудовищные политические воззрения, имеет в обществе значительный вес и, безусловно, является джентльменом. Кратко говоря, перед нами предстала мисс Грэнхем, сбросившая оболочку куколки!

– Доброе утро, мисс Грэнхем! Вы, как и оно, прекрасны!

– Вы так выразительно изъясняетесь, наш доблестный защитник. Будь утро солнечное – было бы лучше.

– Такой золотистый туман.

– Почти стихи. А как ваша голова, сэр?

– Я понимаю теперь, что означает «сердцевина дуба». Видимо, лоб у меня из нее.

– Ваша одежда замечательно подходит для здешнего климата.

– Я надел ее ради удобства. Но вы, дамы, сделали все, чтобы нас очаровать.

– Вы не слишком-то высокого мнения о дамах, сэр. Грустная правда заключается в том, что мы готовились к целой череде празднеств. Мы обедаем в кают-компании «Алкионы». У нас на палубе будет бал, да еще матросы устроят представление.

– Боже милостивый!

– Полагаю, оно пойдет на пользу нашему…

– Не слишком счастливому кораблю?

– Вы сказали это, сэр, не я.

– Еще и бал!

– У наших соседей есть оркестр.

– Да еще матросское представление!

– Надеюсь, оно будет поучительным, но… опасаюсь, что нет.

– Так или иначе – бал… Мисс Грэнхем, могу я заручиться вашим согласием на танец?

– Я польщена, но не лучше ли обождать? По правде сказать, я не знаю в точности, каковы взгляды мистера Преттимена на подобные развлечения, а до тех пор…

– Конечно, мадам. Умолкаю, но стану надеяться.

Дверь открылась и влетела миссис Брокльбанк. Она несла в руках нечто воздушное. Обе дамы мигом погрузились в обсуждение столь хитрых тайн портняжного искусства, что я молча удалился. Если речь моряков я определяю как просмоленный жаргон, то следует сказать, что наши пассажирки (щебетавшие одновременно) говорили на безупречном языке моды.

Это вызвало у меня те же чувства, что я испытал, когда Пайк упомянул «пушки бакборта». Мои старания говорить как моряки, понял я, – не более чем глупое жеманство. С равным успехом я мог бы рассуждать о лентах, оборках и рюшах! И пусть прочие пассажиры говорят на моряцком жаргоне, я же стану держаться речи людей сухопутных. Итак, прощай, «Морской словарь» Фальконера, с коим расстаюсь без тени сожаления, но с некоторым облегчением.

Я взял в каюте шляпу и направился на шкафут. Солнце едва виднелось сквозь туман и поднялось над горизонтом не больше, чем на высоту своего диаметра, но праздничные приготовления шли полным ходом – я подразумеваю: близились к завершению. Полагаю, фразу «идти полным ходом» употребить здесь уместно, как утратившую чисто мореходное значение и сделавшуюся общеупотребительной.

Однако сцена, хотя я и убежден, что никогда ее не забуду, стоит подробного описания. На нашем корабле на высоте грота-реи раскинулись навесы – из парусов и просто кусков парусины. Медленно поднимающееся солнце светило прямо под них, хотя в последующие часы они дадут благодатную тень. Навесы на «Алкионе» были на той же высоте, но, разумеется, несколько повыше относительно уровня мачт. В результате казалось, что рядом идут две улицы – мы превратились в небольшой город или хотя бы кусочек города – город, здесь, в безлюдной водной пустыне. Какой абсурд! Наши матросы, которые при известии о мире впали в радость, близкую к буйству, утихомирились и работали спокойно и даже охотно: давало себя знать грядущее празднество. Матросы, словно дети за игрой, оказались в мире, где все было «как будто», и это, видимо, им нравилось. На навесах красовались семафорные и декоративные флажки. Были даже цветы – не из каюты капитана, как я поначалу подумал, но весьма искусно изготовленные из лоскутков. С «Алкионы» донеслись звуки репетирующего оркестра! Думаю, две наших скрипки и корнет также были там. На кораблях по-прежнему занимались повседневными морскими заботами – два матроса стояли у нашего неподвижного рулевого колеса, а два других – у штурвала «Алкионы». Наш чудак-штурман вышагивал по шканцам с подзорной трубой, а у наших соседей тем же самым занимался какой-то гардемарин! Я не сомневался, что и над навесами, на обломках наших мачт, тоже продолжается работа, и что на фок, грот– или бизань-мачте марсовой всматривается в горизонт, где солнце уже разгоняет туман.

Зрелище было столь неожиданным и исполненным изящества, что я забыл о звоне в голове и почти стал самим собой. Две наши улицы разделяли большие деревянные вальки, которые висят обычно сбоку причала, для предотвращения повреждения кораблей о камни.

Крутые мостки образовали переулок, соединяющий улицы. Он был достаточно широк, чтобы по нему могли пройти и дамы. В конце улицы, что на «Алкионе», стояли двое морских пехотинцев в красном, а двое явно недовольных солдат в зеленом из отряда Олдмедоу охраняли нашу улицу. Я подошел к поручням и заглянул вниз – как раз вовремя: закрывали орудийный порт. Вот, стало быть, каким способом сносились матросы двух кораблей, хотят того их командиры или нет! И, конечно, когда мачты чуть не соприкасаются реями, по ним можно сновать туда-сюда, как мартышки в лесу.

С «Алкионы» по мосткам прошел какой-то гардемарин, и, осведомившись о моем имени, вручил мне записку на белой, слегка надушенной бумаге. Я развернул ее: «Капитан сэр Генри и леди Сомерсет просят мистера Эдмунда Фицгенри Тальбота оказать им честь и отобедать с ними на борту «Алкионы» в двенадцать часов, буде позволят ветер и погода. Платье – обычное; устного уведомления достаточно».

– Разумеется, я с благодарностью принимаю приглашение.

Я возвратился в свою каморку. Помню, как втолковывал себе, что все происходящее – не сон, не бред, вызванный ушибом головы. И все же в нашем удивительном городке или селении, выстроенном за тысячи миль от любого жилья и окутанном влажным туманом, который, казалось, вторгся не только на палубу, но и в самый мой рассудок, в этом городке все минувшее и все грядущее виделось пустым, незначительным. Англия у нас за спиной и Антиподия где-то впереди представлялись не более чем рисунками, начертанными на карте. Вот и Виллер вернулся, оказался прямо на пути у фрегата – событие столь же невероятное, сколь невероятно с размаху попасть ниткой в игольное ушко.

Существует только «здесь» и «сейчас». Две идущие рядом улицы; звонит колокол «Алкионы», наш тут же отзывается немедленным эхом, – значит, пробило четыре склянки дневной вахты; на «Алкионе» раздался призыв: «За ромом – подходи!», подхваченный в нескольких ярдах от меня, у нас на корабле… Толпы матросов наводнили палубы; важная, хотя и малопонятная деятельность, которую ведут они двадцать четыре часа в сутки, дабы поддерживать существование на обоих судах… Обшивка со стыками, залитыми смолой, которая иногда плавится – ровный бег полос усиливает ощущение безотрадной и тошнотворной реальности, а движение их наводит страх… Только это все и существует…

Какая получилась банальность! Я попытался сказать, что думаю, и не сумел.

Это затерянное в тропиках нигде было целым миром – воображаемым миром, поместившимся на перешейке истории, знаменующем конец величайшей войны, середину длиннейшего путешествия… Оно было… Ничем оно не было! Чудо и вместе с тем – суровая действительность. Я истерзал английский в попытках передать свои чувства, но потерпел неудачу.

– Эдмунд!

Я повернулся, не вставая со стула. В дверь заглядывал Деверель. Его визит, признаться, показался мне лишним.

– Что вам, Деверель? Я собирался…

– Бог ты мой! Да у него свои запасы бренди! А можно стаканчик самому скверному ученику?

– Угощайтесь! Но разве вам не…

– Запретили пить, словно сынку священника? Черт с ним, сейчас мирное время, не закуют же меня в кандалы. Если он не выпустит меня из-под ареста, швырну ему оружие, сойду на берег – и на все четыре стороны!

– Не понимаю, о чем вы.

– Дорогой мой Эдмунд, да что он мне сделает? Выправит официальное порицание от адмиралтейства? Пусть меня ломают – сломать можно лишь клинок, проклятый кусок железа, который уже все равно мне не надобен, потому что теперь кругом мир!

– Клинок дворянина…

– К востоку от Суэца белый человек отлично обойдется…

– Мы же не к востоку от Суэца.

Деверель глотнул щедрую порцию бренди, перевел дух и продолжил:

– Не могу его упрашивать. Это значит – сломать не только клинок, но и себя самого. У меня есть гордость.

– У всех есть.

– План у меня такой. Вы сообщите ему о моем предложении.

– Я?

– Кто же еще? Остальные – сущие зайцы. А потом, что вам терять?

– Чертовски много.

– Скажете, что я обязуюсь не доставлять ему неприятностей, пока не прибудем в порт.

– Это хорошо.

– Подождите. Там я подам в отставку.

– Или вас отправят в отставку, Деверель.

– А какая разница? Вы не пьете, Эдмунд, и вы сегодня настоящий зануда. Скажите ему, что как только я перестану быть офицером, вы передадите ему мой вызов…

– Что?!

– А вы не понимаете? Представляете, как «ворчун-драчун» примет вызов?

– Представляю.

– Когда про «Алкиону» подумали, что это лягушатники, он затрясся не хуже топселя.

– Вы серьезно?

– А разве не видно?

– Вы его недооцениваете.

– Это уж мое дело. Так вы ему скажете?

– Послушайте, Деверель… Джек. Вы с ума сошли.

– Скажите ему!

Я замолчал – но лишь на миг – и тут же принял решение.

– Нет.

– Нет? Вот так вот?

– Сожалею.

– Господи, ушам не верю. Я о вас лучше думал, Тальбот.

– Да послушайте же, постарайтесь мыслить здраво. Неужто вы не понимаете, что я ни при каких обстоятельствах не могу сказать капитану слова, которые можно расценивать не иначе как угрозу. Не будь вы в таком состоянии…

– Вы думаете – я пьян? Или спятил?

– Конечно, нет. Успокойтесь.

Деверель налил себе новую порцию, не такую большую, как прежде, но достаточно солидную. Стекло звякнуло. Нельзя было допустить, чтобы он напился по-настоящему. Я протянул руку к бокалу.

– Спасибо, старина.

На миг мне показалось, что он вот-вот меня ударит.

Со странной усмешкой Деверель произнес:

– Лорд Тальбот! В хладнокровии вам не откажешь.

– Так вы себе налили? Простите.

– Нет, нет. Пейте.

– Первый день мира. Воспрянем!

Я закашлялся. Деверель медленно опустился на дальний край моей койки.

– Эдмунд.

Я глядел на него сквозь бокал.

– Эдмунд, как мне быть?

Вид у него был уже не такой задиристый. Странно, но после безрассудных выходок, совершенных за последние сутки, Девереля, которого я знал раньше, словно сменил другой молодой человек, гораздо менее уверенный в себе.

Теперь я видел, что хотя он и выше среднего роста, но худощав и отнюдь не мускулист. Что же до лица, то я с удивлением обнаружил, что выступающие бакенбарды – это попытка (тщету которой он, возможно, понимал и сам) скрыть слабый и слегка скошенный назад подбородок. Джентльмен Джек, достославный Джек-проказник. Лишь приступ ярости и, конечно, страх на миг придали его руке ту силу, с которой он вонзил клинок глубоко в поручни. Я увидел все настолько ясно, что почувствовал себя таким же растерянным и испуганным, как он.

Ужасная вещь – все понимать. Я видел, что если бы не его благородное происхождение, не его манера, которая была скорее напускной, чем происходила от настоящего достоинства, он мог бы сделаться конюхом, лакеем, чьим-либо человеком! Мне стало неловко смотреть на Девереля. А ведь я считал его единственным джентльменом среди офицеров, каковым, конечно же, – вот ведь запутанный вопрос! – он и был. Его обычная небрежность и несдержанность ничего не имели общего с тем, что открылось мне теперь. Последний дикий план, рассчитанный на трусость капитана Андерсона – для чего не имелось никаких оснований, – был совершенно нелеп. К вызову Девереля – будь тот на службе или уволен – капитан отнесется с презрением, и никто его не осудит. Нельзя допустить, чтобы Деверель продолжал в том же духе.

– Как быть? Дайте подумать.

Деверель откинулся назад и слегка обмяк, как если бы из него вынули стержень. Он смотрел на меня чуть ли не с почтением, словно на какого-то мыслителя. Но правда в том, что…

– Послушайте, Деверель…

– Только что был «Джек», не говоря уж о том, когда мы готовились отражать нападение.

– О да! Тот миг нам не забыть, верно? Значит, Джек. Слушайте. Я здорово получил по голове – такой удар… или три удара – я не в состоянии ни о чем думать. Голова до сих пор болит.

– Стакан верните…

Я сделал невольный и нетерпеливый жест правой рукой.

– Вы знаете, я хотел бы… Я сделаю, что смогу. Первым делом нужно поговорить с Саммерсом.

– Господи! С этим методистом!

– Правда? Я знал, что его глубоко интересуют вопросы нравственности, но не думал…

– Это все, что вы в силах сделать?

– Это первый шаг. Мне нужно выяснить, как обстоит дело с точки зрения морского законодательства. Вы лично заинтересованы и пристрастны.

– Вы же там были!

– Телесно – да, но я был без сознания. Конец троса вышиб из меня рассудок.

– Такова, значит, ваша помощь?

– Ваша беда, Деверель, в том, что вы хотите все сразу.

– Спасибо вам, мистер Тальбот.

– Я пытаюсь помочь. Не ждите, что я, точно морской офицер, начну действовать немедля.

– Черт, я и не жду!

– И еще раз прошу – успокойтесь. Это вам не абордажная атака. Спешка все испортит.

– Каким образом? Тут два капитана и с полдюжины лейтенантов. Они могут предать меня военному суду… Да пошли они все в задницу! К дьяволу и их, и вас!

– Джек!

Это обращение его смягчило. Странная вещь! Он сохранял угрюмость и дышал тяжело, но голос понизил:

– Их достаточно, чтобы провести военный трибунал прямо на месте.

– При том, что в любой момент может подняться ветер и нам придется отправиться в путь? Знаете, я не разбираюсь во флотских обычаях, но вас, готов поклясться, не станут судить посреди моря. Сейчас не война, и речь идет не о мятеже. Вы не допускали насилия по отношению к капитану. Кроме того, бес его забери, пока держится погода, мы собираемся устроить бал и представление, да еще – будто этого мало! – я должен отобедать у сэра Генри. Гори оно все огнем! Неужто вы не видите – и объявленный мир, и отречение, и разрешение страшного кризиса в жизни современного общества…

Деверель выпрямился, опираясь руками на край койки.

– Отобедать? Дружище, да ведь это шанс! Андерсон тоже будет, непременно! Пара слов в присутствии сэра Генри, после первого бокала…

– Вряд ли он вообще пьет. Кроме того…

Тут в голове у меня загудело. Нет – зазвенело!

– Если бы вы знали, как мне худо!

– Значит, вы ничего не сделаете.

– Я выясню, куда ветер дует – позволено ли использовать такое выражение, когда мы заточены в полосе штиля? Сделать можно многое, если подойти к делу осторожно.

– Хотите сказать, что нужно потерпеть? Выносить унижение от человека, с которым мой отец не сел бы за один стол!

– Постараюсь сделать для вас все, что в моих силах, хотя сил у меня немного.

– Только не тужьтесь.

Это вульгарное выражение меня позабавило. Ведь я беседовал с ним доброжелательно… Деверель неверно истолковал мою невольную улыбку и едва не вспылил, а потому я произнес поспешно и почти бессвязно:

– Если Андерсон будет, я заведу речь о дуэлях, с тем, чтобы выяснить, как он отнесется к вызову.

– Да он в ужас придет при мысли, что в него будут стрелять!

Я глядел на Девереля в полном недоумении. Андерсон, командир корабля, принимавший участие в кровавых сражениях! Андерсон, который еще гардемарином ходил на абордаж, а позже вел брандер в атаке Кохрейна на рейде Баск! Такого я никак не ожидал. В возбуждении Девереля был неповинен бокал бренди. Джек трясся, потирал руки и скалился. Я пытался его утихомирить.

– Что гораздо важнее, дорогой сэр, у него может достать силы – «силы духа», как говорят некоторые, – сразу же отвергнуть любой вызов. Существует предубеждение против того, чтобы таким банальным образом ставить на кон свою жизнь. Конечно, мне ваше дело не кажется банальным, но кое-кому покажется.

– Покажется, покажется.

– Я все у него выпытаю.

– И только?

– В настоящее время я не могу сделать больше.

– «В настоящее время». Удобная фраза, сэр.

Я не ответил. Деверель с презрительной насмешкой смотрел на меня. Я коротко сказал:

– Повторяю, в настоящее время не могу сделать большего.

Деверель помолчал, глядя в зеркало над парусиновым тазом.

– Вы как и все прочие, – заявил он.

Я не удостоил его ответом.

Он продолжил:

– О, я знаю и про Джентльмена Джека, и про Джека-проказника, но разве даже в этом не чувствуется насмешка? Помните, когда Колли опускали за борт, Саммерс нарочно сказал мне про бизань-шкот только тогда, когда у нас почти оторвало руль. Но я думал, что вы джентльмен, а не недоделанный выскочка, что уж вы-то будете на моей стороне, а не станете помогать меня топить.

– Вы с ума сошли!

Деверель не ответил. Через несколько мгновений он медленно поднялся, косо посмотрел на меня и неприятно улыбнулся – печальной кривой улыбкой человека, который находится среди врагов и должен сохранять бдительность. Он отворил дверь каюты, быстро посмотрел в обе стороны и исчез из виду.

Деверель оставил меня в состоянии великого смущения и растерянности. Самое скверное было то, что я позволил себе близко сойтись с этим человеком и теперь чувствовал некоторую потребность вмешаться, дабы смягчить наказание, которое не мог не считать единственно следствием его пренебрежения своими обязанностями.

Более же всего я не желал каким-либо образом разрушать некоторое согласие и взаимное терпение, которое установилось между мною и капитаном Андерсоном. Все это было весьма досадно. Я не видел резона браться за ремесло адвоката и все более склонялся к мысли, что Деверель, кратко говоря, попросту того и не стоит.

Звон судового колокола вернул меня к действительности. Настало время идти на пир! Я глянул в зеркало, прикрыл рану на голове волосами и задумался. Для чего мне идти? Не отправиться ли лучше на боковую? Однако я привел в порядок одежду и двинулся через новоявленный модный салон. Помимо шлепанья босых ног сверху раздались знакомые твердые шаги. Я последовал за капитаном по широким мосткам. В конце мостков он застыл, прижав к груди шляпу. Поскольку я шел сразу за Андерсоном, пришлось приложить усилие, чтобы в него не врезаться. У меня, однако, хватило догадки левой рукой схватиться за веревку сбоку, а правой сдернуть шляпу и замереть рядом с ним. Палуба «Алкионы» была заполнена людьми. Вид все имели торжественный, в точности как на похоронах Колли: дежурные в белых перчатках, боцманы с дудками, солдаты с мушкетами, солдаты с барабанами и трубами, несколько гардемаринов и один-два лейтенанта. В конце «улицы», сияя, стоял сэр Генри Сомерсет, которого угораздило надеть полную парадную форму; через его плотный стан, туго обтянутый белым шелком, тянулась орденская лента! Взревели трубы, застучали барабаны, загудели дудки, экипажи обоих судов замерли, уставясь в туман. И все это, дабы чествовать переход по сходням единственного человека! Наконец капитан Андерсон сошел на борт «Алкионы», и обе команды приступили к своим обязанностям, которые я полагаю удивительно многочисленными и сложными, учитывая состояние погоды: стоя на мостках, мы едва различали другой конец судна.

Я шагнул вперед, и меня любезнейшим образом приветствовал сэр Генри, который не имел чести знать моего крестного, но, однако, несомненно, как и все прочие, – и так далее. Он повел нас к себе, не переставая говорить с капитаном Андерсоном.

Поистине, жизнь военного моряка – лотерея! Доходы сэра Генри, судя по всему, были значительны. Богатство лезло отовсюду, но не впечатляло. Все резные детали на полуюте позолочены. Мы двинулись к трапу – нет, меня больше не соблазнить! – к лестнице по проходу, устланному кокосовыми циновками – дабы мы не запачкали туфли тающей в щелях смолой. Вверх от шканцев шли парусиновые трубы, прикрепленные к такелажу бизань-мачты (черт, вижу, мое решение не пользоваться морским наречием почти невыполнимо!) – попытка вытеснить вонь судовых недр более чистым воздухом. Мы дошли до шканцев; тут циновки кончились. Я глянул вниз и приготовился тщательно и тщетно избегать щелей. Сэр Генри это заметил.

– Не беспокойтесь, мистер Тальбот, прошу вас. Там нечем испачкать ноги.

Капитан Андерсон остановился и посмотрел вниз.

– Планки на шпон посажены, сэр Генри?

Похоже, стоило мне отказаться от моряцкого жаргона, как мой словарный запас начал пополняться.

Сэр Генри беззаботно махнул рукой:

– Среди моих призов был как-то груз ценной древесины. Просто повезло. Это, видите ли, эбеновое дерево.

– На шпонки?!

– Я заменил обычно используемые деготь и паклю, от которых так пачкаются башмаки, полосами твердого дерева. Узкие планки – красное дерево. Это новшество я позаимствовал из увиденного мною на королевской яхте, когда имел честь быть представлен Его Королевскому Высочеству. У меня здесь образцовый порядок, именно!.. Только после вас, капитан Андерсон, мистер Тальбот!

– После вас, сэр!

– Прошу вас, сэр…

Мы спустились в пассажирский салон. Дама, явившаяся нам навстречу, не столько шла, сколько плыла или даже скользила. Леди Сомерсет мгновенно притягивала к себе мужские взоры: утонченная и весьма привлекательная женщина, одетая по последней моде – разумеется, ее наряд подходил более для званого вечера, чем для дневного приема. И это – «повседневное платье»? На груди ее сверкало целое состояние из сапфиров – такие же сапфиры красовались на шее и запястьях. Сэр Генри, должно быть, захватил корабль с драгоценностями, направлявшийся в Порту! Ее платье было перехвачено под грудью чем-то… Нет, я еще не освоил наречие модисток. Я разглядывал леди Сомерсет не более нескольких мгновений, ибо она склонилась ко мне и застонала. Иными словами невозможно описать ее приветствие: убедившись, что она привлекла внимание Андерсона, которое он выразил кратким кивком, леди Сомерсет отвернулась от него, скользнула в моем направлении, серьезно заглянула мне в глаза, словно мы присутствовали при событии, являвшем немалую важность, затем опять отворотилась к нашему капитану и глубоким контральто проговорила: «Такая радость!» И поскольку она выказала готовность пасть от этой радости в обморок, наверное, вполне естественно, что она протянула нам руки, точно в поисках поддержки. На мой вкус, она немного излишне благоухала. Я начал поднимать к ней руку, но жестом, напоминающим движение водорослей в воде, она всплеснула ладонями в другом направлении и простонала:

– Милая, бесценная Дженет!

По поводу статуса «бесценной Дженет» сомнений не оставалось: в одной руке Дженет держала веер и пяльцы с куском ткани, в который была воткнута игла с шелковой нитью, а в другой – книгу, заложив пальцем страницу, где читала. Из-под локтя у нее торчала небольшая подушечка, и, словно этого было недостаточно, в зубах Дженет зажала длинную ленту. Мне она показалась женщиной чрезвычайно скромной и недалекой. Торопливо сортируя людей в соответствии с увиденным, я немедля поместил ее в разряд, именуемый «компаньонки». Пока я этим занимался, она сделала книксен и метнулась прочь из салона.

– Мисс Оутс, – промурлыкала леди Сомерсет. – Родственница.

– Весьма дальняя, – подчеркнул сэр Генри. – Леди Сомерсет не желает с ней расставаться. Моя супруга из чистого великодушия держит эту женщину при себе, но я не в силах воспротивиться…

– Мой дорогой сэр Генри ни в чем мне не отказывает, ни в чем!

Я собирался произнести подходящую вежливую реплику, но тут лицо сэра Генри просветлело, и он заговорил энергически:

– Входите, Марион, входите! Я готов был держать пари против всех, что вы подниметесь!

Молния ударила топ бизани, сбежала вниз и расплавила громоотвод, который рассыпался раскаленными белыми каплями. Мачта раскололась, и обломки веером разлетелись в туман. Палуба разверзлась; электрические флюиды сжигали меня заживо. Передо мной, в белом светящемся круге, стояла девушка.

 

(7)

– Капитан Андерсон, позвольте вас представить. Мистер Тальбот? Мисс Чамли. Вы прекрасно выглядите, Марион, просто красавица – и если бы, конечно, не… Это мистер Эдмунд Фицгенри Тальбот, милочка. Леди Тальбот, кстати, тоже из рода Фицгенри. Мистер Тальбот направляется в…

Наверное, он говорил и дальше. Опомнившись, словно после еще одной контузии, я обнаружил, что мужчины подняли бокалы и, к моему удивлению, в руке у меня тоже бокал. Поскольку стало ясно, что действие по поднятию бокала я каким-то образом выполнил и продолжал держать сей предмет в руках, следовал вывод, что я тоже что-то говорил, но был совершенно не в состоянии припомнить своих слов. О, Марион, поднимающаяся из грациознейшего и глубочайшего реверанса, сама мелодия, сама поэзия… Слова приобрели новое, неведомое мне ранее значение, и роились в сознании сверкающими искрами. Первые осмысленные фразы, которые я услышал, немного выйдя из прострации, принадлежали сэру Генри:

– Бедняжка Марион буквально лежала пластом. Малейшая качка – о Господи! – даже не волнение, а легкая зыбь во время стоянки – и все начинается снова. По прибытии в Индию ей надлежит оставаться там ради ее же блага, скажу я вам, потому что возвращение на родину сведет ее в могилу!

– Значит, сэр Генри, «Алкиона» – ходкое судно?

– Более или менее. Она, конечно, перегружена, но чрезвычайное донесение – это чрезвычайное донесение, сами понимаете. А как ваш корабль?

– Остойчивость как у скалы, а крен выравнивает так, что любо-дорого. Когда мой остолоп-лейтенант невзначай паруса обстенил, палуба выровнялась, по моим подсчетам, меньше чем за десять секунд – при хорошем, заметьте, ветре!

– Сэр Генри, капитан Андерсон, бедное дитя от ваших речей совсем побледнело! Все, Марион, джентльмены больше не станут об этом говорить. Сейчас палуба неподвижна, словно пол в бальной зале, и я знаю, что вы довольны.

– Полагаю, – сказал капитан Андерсон, – лучше устроить бал на моем корабле – он устойчивей вашего.

– О, «Алкиона»! – простонала леди Сомерсет. – Да что угодно устойчивей, чем эта неукротимая красавица!

Я наконец-то обрел нормальный голос:

– Капитан Андерсон, не сомневаюсь, захочет предложить вам свой корабль в качестве прибежища на весь оставшийся путь, мисс… мисс Чамли.

Мисс Чамли улыбнулась – Марион улыбнулась! Уголки ее губ поднялись вверх – при этом воспоминании сердце мое едва не выскочило из груди – какое удовольствие писать о ее улыбке! Даже когда Марион не улыбалась, восхитительный ротик, которым одарила ее природа, выглядел так, словно мисс Чамли все время припоминала какую-то веселую шутку и еле сдерживала смех. Не сразу я догадался, что единственный способ заставить себя не таращиться невежливо на ее губы, это разглядывать, еще более невежливо – и беспомощно – глаза… но тогда придется оставить без внимания носик, не говоря уж об удивленно приподнятых бровях, которые в сочетании с улыбчивым ртом придавали лицу живое и заинтересованное выражение – о Господи! Вот беда – со времен Гомера величайшие поэты упражнялись в изощренном мастерстве, описывая молодых женщин. Где взять слог, эпитеты, приемы (от иносказания до гиперболы), на которые еще не наложили бы контрибуцию! Как выйти за рамки общих правил риторики, отыскать вдохновенный абсурд – дерзкую магию Шекспира или Вергилия…

Я заблудился и бреду в никуда. Как она была одета? Тогда это казалось неважным, но теперь… Платье на ней было белое. Голубая лента, как помнится, охватывала вырез от плеча до плеча и тянулась вокруг отделанных рюшами рукавов, присобранных над локтями. Серьги ее представляли серебряные цветки; такие же цветы, скрепленные в ожерелье, обвивали шею над намечающейся грудью. Она была изящна… и останется таковой, ибо изящество ее не только форма, но суть… по выражению величайших поэтов.

Тут заговорил капитан Андерсон – точнее уже высказался. Я вспоминаю слова, которые слышал, сам того не сознавая.

– Нет, нет, мистер Тальбот. Мы идем не в Индию, а в Сиднейскую бухту. Кроме того, наш корабль полон пассажиров, переселенцев, груза…

– Видите, моя милая, – смеясь, сказал сэр Генри, – ничего не поделаешь! Путь ваш в Индию лежит на «Алкионе».

– Не могу понять, – заметила леди Сомерсет, – почему от господ офицеров неумолимо требуют такой спешки – теперь, когда мы победили французов. Конечно же, капитан Андерсон…

Господа офицеры заулыбались. Даже Андерсон засмеялся!

Я вновь обрел голос:

– Мисс Чамли, если вы поплывете с нами, я уступлю вам свою каюту, а сам буду спать в кубрике или в трюме. И обещаю – проводить ночи, шагая по палубе с противоположной стороны от капитана Андерсона – но, сэр, у нас ведь есть свободная каюта! Я мигом переберусь туда, а мисс Чамли сможет занять мою.

Не сомневаюсь, что я произносил слова как сомнамбула. Людям следует быть поэтами – я теперь это понял… Ах, Эдмунд, Эдмунд, жалкий политикан!

Андерсон коротко рассказал о Колли – каким тот был невоздержанным, и как однажды после некой скандальной эскапады впал в нервическую горячку. Мое намерение защитить память мистера Колли куда-то испарилось. Дневник и без того отлично с этим справился, и я перестал думать о священнике. Удар молнии, coup de foudre – вот что на меня обрушилось.

– До меня, мисс Чамли, дошли слухи, что вы настоящее чудо – слово, которому я не доверял, но теперь вижу: это не преувеличение.

– Чудо, мистер Тальбот?

– Да, мисс Чамли.

В ответ раздался смех, такой же серебряный, как цветы в ее ожерелье.

– Вам неверно передали, сэр. Леди Сомерсет по доброте душевной называет меня своей протеже.

– Для меня, мисс Чамли – чудо, и только чудо.

Она по-прежнему улыбалась, правда, слегка озадаченно – но не более. Независимо от того, что сделала молния со мной, для Марион происходящее было обычным эпизодом – встреча с кем-то до невозможности знакомым – под «знакомым» я подразумеваю «весьма обыкновенным» и, пожалуй, слегка навязчивым.

Моя мысль немедленно получила подтверждение.

– Мы прежде не встречались?

– Нет, что вы, мисс Чамли – я бы помнил!

– Конечно. Значит, мы друг друга не знаем.

Она замолчала и, взглянув в сторону, неуверенно засмеялась и умолкла. Притих и я; мы смотрели друг на друга внимательно и серьезно. Я заговорил первым:

– Мы встречались – и не встречались.

Марион опустила глаза, и я вдруг осознал, что держу ее за руку. Я совершенно не заметил, как это произошло, и тут же с извиняющимся жестом отпустил тонкую ладонь – но она только покачала головой.

Сэр Генри произнес совсем иным голосом, чем когда приветствовал мисс Чамли:

– А, входите же, Дженет! Бояться вам нечего, да и говорить ничего не придется – вас пригласили только для компании.

– Милая Дженет! Прошу, вот сюда, между капитаном Андерсоном и сэром Генри.

Я отодвинул стул, и леди Сомерсет проплыла на свое место. Сэр Генри сделал то же самое для мисс Чамли, и, думаю, капитан Андерсон – для несчастной «бесценной Дженет». Следовало поухаживать за хозяйкой, но у меня это вышло неудачно, ибо внимание мое сосредоточилось на сэре Генри, который говорил мисс Чамли о том, как жаль, что она не сможет выступить на представлении и показать, что такое настоящее пение. По счастью, леди Сомерсет обладала тактом и проницательностью, присущей, вероятно, женщинам всех стран и народов, ибо она отвернулась и завела банальный разговор с капитаном Андерсоном, отчего тот явно испытал облегчение, освобожденный от обязанности угрюмо смотреть на Дженет, не поднимавшую глаз от тарелки. Удовлетворившись тем, что Андерсон не оставлен без внимания, сэр Генри приступил к трапезе с усердием, объяснявшим округлость его персоны. Мисс Чамли что-то накалывала вилкой в тарелке, но ко рту еду не подносила.

– Вы не голодны?

– Нет.

– Тогда и я не голоден.

– Все равно, сэр, придется сделать вид, что вы работаете вилкой. Прекрасное занятие, не правда ли?

– Очаровательное. Но, мисс Чамли, если вы совсем откажетесь принимать пищу, вы совершенно превратитесь в нечто эфирное…

– Трудно сказать что-либо более приятное для молодой особы, равно как и придумать лучшую перспективу, сэр.

– Для вас – возможно, но для меня самой радостной перспективой было бы – о нет, простите меня. Я настаиваю… Осмелюсь сказать… Разумеется, я должен… Такое неожиданное взаимопонимание, общность…

– «И встречались, и не встречались»?

– Мисс Чамли, я ошеломлен… Нет, ослеплен! Пощадите, умоляю вас!

– Все очень просто, сэр. Раз уж мы занимаем друг друга, позвольте мне рассказать вам, с кем вы имеете дело. Я сирота, сэр. Меня, как полагается, учили трем наукам, – более того, неплохо – французскому и немного – итальянскому и географии, – в приюте для детей священнослужителей в Солсбери-клоуз. Я способна перечислить английских монархов, заканчивая Георгом, «третьим по счету из носящих это имя, да хранит его Господь». Разумеется, я благочестива, скромна, ловко обращаюсь с разными отвратительными иголками и пою, почти не фальшивя.

– Умоляю вас, поешьте хотя бы немного, потому что всем этим качествам необходима поддержка!

Дивное создание наклонилось ко мне. Наши лица оказались в опьяняющей близости.

– Не волнуйтесь, мистер Тальбот, я пошла на хитрость и сейчас совсем не голодна.

– Мисс Чамли, и не говорите! Не может быть! Неужели вы наелись в каюте пирожных?

По салону раскатился серебряный смех.

– Мистер Тальбот, я надеялась, мой секрет не вызовет у вас отвращения.

– Вы меня уже околдовали. Наверное, вы сделали это раньше, при нашей прежней встрече, в… Китае, Тартарии, Тимбукту… где же?

Сэр Генри прервал на минуту процесс жевания:

– А вы путешествовали, Тальбот?

– Нет, сэр Генри.

– Я уверен, что и Марион не путешествовала.

Она снова рассмеялась.

– Ах, дядюшка, мы с мистером Тальботом сочиняем сказочную историю. А вы, пожалуйста, никто не слушайте, это такие пустяки!

– Пустяки, мисс Чамли? Вы меня терзаете.

Наши головы снова сблизились.

– Ни за что, мистер Тальбот. Волшебные сказки для некоторых вовсе не пустяки.

Я до сих пор не понимаю, почему у меня на глазах появились слезы! У меня, у взрослого человека, в здравом рассудке, по-настоящему расчетливого, созданного для политики, вдруг оказалось под веками столько влаги, что пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы она не полилась по щекам.

– Мисс Чамли, вы сделали меня невыразимо счастливым. Я полностью беззащитен перед вами.

Возникла пауза, в течение которой я глотал – не еду, а слезы. Да, во всем виновата моя больная голова, моя бессонница – это было… Нет, это не могло быть тем… чем оно было!

Вдруг она тихо произнесла:

– Мы заходим слишком далеко. Простите меня, сэр. Полагаю, я сказала больше, чем следовало, да и вы тоже. Все даже замолчали, – добавила она, оглянувшись. – О, Хелен!

Но леди Сомерсет, славная женщина, пришла мне на выручку:

– А что, мы, старшие, можем сказать более важного? Веселитесь, дорогие мои, пока получается!

Андерсон разговаривал с сэром Генри. Беседа, конечно, велась на профессиональные темы: кого на какую должность назначили и прочее в таком роде. Леди Хелен, благослови ее Господь, улыбнулась нам, кивнула и отворотилась.

Я сидел, неожиданно возжаждав, чтобы мои ушибы превратились в раны – настоящие! Я мечтал геройски повести солдат в безнадежную битву и возвратиться с победой и ранами – такими жестокими, чтобы за мной пришлось ухаживать – и кто же этим займется, как не мой новоявленный ангел? Я желал со страстной силой, чтобы на мне была военная форма или орден, чтобы ослепить ее, и внутренне сыпал проклятия на мир, где увешивают наградами стариков, коим нет от того никакой пользы! Впрочем, я уже в первые минуты почувствовал, что она девушка умная и понимающая и что ее не завоевать мундиром синего сукна и золотыми галунами – Господи, о чем я говорю? Она не станет…

О чем же мы беседовали? Теперь уж не помню, потому что наши слова значили мало по сравнению с чувствами, захлестнувшими эту удивительную гостиную.

Иногда между нами устанавливалось выразительное и, готов поклясться, сладостное молчание. Мы оба… Точнее, я сделался силой влияния моих эмоций столь же чутким, как леди Сомерсет. Все существо Марион буквально наполнило меня, я чувствовал, что жизнь обрела новый смысл и значение, а мисс Чамли, уверен, таким же образом постигала меня. В комнате звучали голоса, но мы словно находились под серебряным куполом.

Ах, этот купол! Я провел благословенные часы, подобно моту-наследнику, который уверен, что деньги растут на деревьях, и ему ничего не нужно делать, разве только велеть управляющему взмахнуть жезлом – и вместо листвы с дерева посыплются гинеи. Я растранжирил эти два часа, которые следовало разделить на сто двадцать минут, на семь тысяч двести секунд, и каждую секунду, каждый миг, смаковать – нет, это слишком пошло! – беречь как драгоценность… Вот оно, верное слово… как и слово «очарование».

Словно рыцарь из старинной сказки, Эдмунд Фицгенри Тальбот, которому еще только предстояло делать карьеру, проспал эти часы на щите в разрушенной часовне любви! Простим же молодому человеку, юному глупцу, его пылкость и восторги! Теперь я понял, почему мир согласен слушать о них только из уст гения!

Что же я запомнил? Ничего определенного из того волшебного времени, лишь самый конец, когда нас вернуло к действительности ворчание Андерсона: «Чертов бал!»

– Бал, мисс Чамли, мы совсем забыли. Ведь будет бал! Бал, слышите! На всю ночь! Вы должны оставить для меня… какой?.. все танцы! А если нет, то хотя бы часть – бо́льшую, и еще самый длинный танец. Какой танец самый длинный? Котильон? Да! И аллеманда… Интересно, можно будет танцевать вальс?

– Не думаю, мистер Тальбот. Леди Сомерсет, как поклонница лорда Байрона, не одобряет вальсы. Правда, Хелен?

– Леди Сомерсет, заклинаю вас! Байрон – бесчувственный малый, а против вальса возражает из-за хромоты. Как лисица, что говорит «зелен виноград».

В спор вступили остальные. Марион соглашалась со мной и объявила, что в Англии (Шекспир hors concours) нет поэта, равного Александру Поупу. Сэр Генри утверждал, что большая часть из написанного им – вздор. Андерсон ворчал. Леди Сомерсет цитировала Байрона: «Стремите волны, свой могучий бег!».

– Хелен, нет, только не это! Или вы хотите меня отсюда выжить?

Серебряный купол разбился.

Леди Сомерсет остановилась посреди строки.

– Сэр Генри! – воскликнул я. – Нельзя ли идти вместе хотя бы до мыса Доброй Надежды? Капитан Андерсон расскажет, чего нам стоило создать впечатление, будто мы способны обороняться.

– Я бы все сделал, чтобы угодить вам, мистер Тальбот, но это не в моей власти. И потом – вам нечего бояться, с французами мы теперь друзья.

– Я не имел в виду…

Ко мне повернулся Андерсон:

– «Алкиона» – быстроходное судно, коль она дошла сюда из Плимута за такой срок. Несколько часов – и она скроется за горизонтом. – Повернувшись к сэру Генри, он добавил: – Вы, должно быть, основательно изучили ее ход, сэр.

– До самого Гибралтара снасти прямо-таки звенели. Говорю вам, сэр, мне постоянно приходилось поглядывать вверх. Мой старший офицер даже при ряби то и дело менял галс, чтобы не брать полный ветер. Пришлось сказать ему: «Беллами, – сказал я, – у нас ведь, черт побери, фрегат, а не торговое корыто». А ваш старший как управляется?

– Неплохо. Жаловаться не на что, сэр Генри, повезло нам. В Спитхеде, когда ветер был противный, он научил матросов уму-разуму.

– Противный ветер, ага. Вас бы к нам, в Плимутский залив – мы там застряли, как в заднице, и нас оттуда выволокли паровым буксиром. Черт возьми, никогда в жизни не испытывал такого потрясения!

– Дым, – простонала леди Сомерсет. – Дым из железной трубы! У меня накидка вся перепачкалась. А у Марион даже подушка почернела.

– Хелен!

– Вы же сами говорили, милочка. Помните, как мы намучились с вашим скальпом?

– Что вы, леди Сомерсет! – воскликнул я. – Мисс Чамли ведь не индеец! А что такое паровой буксир?

– Это, мистер Тальбот, выдающееся изобретение, – сказал сэр Генри. – И, клянусь, ничто, кроме творческого гения нашей страны, не могло его породить! Представьте себе судно с паровым котлом, энергия которого заставляет вращаться огромные гребные колеса с лопастями по обеим сторонам корабля. Колеса эти покрыты кожухом – иначе бы они взметали фонтаны воды.

– А внизу – сплошной огонь, – добавил капитан Андерсон. – Не нравится мне это. Случись котлу взорваться – вот вам и запальный фитиль для целого флота.

– И поскольку такое судно идет на колесах, – продолжил сэр Генри, – у него нет ни парусов, ни весел. Представьте, Андерсон, все время, когда нас тащили на буксире (пока мы не отдали швартовы и не легли на правый галс, чтобы обойти с востока Эддистоун), якоря у нас так славно болтались – а уж как гремели! – что якорной лапой начисто снесло матроса, который сидел в гальюне, да прямо вместе с толчком.

– В Портсмуте строят еще больший буксир, – сказал Андерсон. – Такие суда положат конец настоящему мореходству.

– У них, видимо, ограниченное применение, – заметила мисс Чамли. – И выглядят они скверно.

– От них столько грязи, – согласился сэр Генри. – Впрочем, нельзя не признать, что они тащили нас против ветра всего два часа – а верповаться пришлось бы целый день.

Я собрался с мыслями.

– Но разве большие паровые суда нельзя использовать в открытом море?

– Думаю, можно, мистер Тальбот, просто нет необходимости. В открытом море корабль и сам справится.

– А можно ли, чтобы военные паровые суда выходили из гавани на поиски противника?

«Господа офицеры» разразились смехом… Никогда прежде я не видал капитана Андерсона столь оживленным. До меня доносились только неясные обрывки фраз на моряцком наречии. Наконец, сэр Генри вытер глаза.

– Выпьем по бокалу, мистер Тальбот, а как войдете в правительство, занимайте, умоляю вас, любой пост, кроме адмиральского!

Мисс Чамли (я так растрогался, когда она бросилась меня защищать!) заговорила, словно маленькая героиня:

– Но, дядюшка, вы не ответили на вопрос мистера Тальбота! Я уверена, из него вышел бы прекрасный адмирал, или как это называется.

– Нечего смеяться над мистером Тальботом, – заявила леди Сомерсет. – А мне, сэр Генри, не терпится услышать, что вы ему ответите.

– Однако, леди Сомерсет, – сказал сэр Генри. – Я впервые вижу, как вы проявляете интерес к морскому делу. Я полагал, в этой области вас интересуют только какие-нибудь «златые кудри», поэзия и прочая романтика… Если строить подобные паровые буксиры, пригодные для сражения, придется удвоить численность экипажа, чтобы содержать такие суда в чистоте и постоянно топить углем!

Заступничество мисс Чамли меня подбодрило.

– Несомненно, инженерный гений британской нации преодолеет эти трудности.

– Выскажитесь, капитан, – предложил сэр Генри. – Голова у вас работает отлично, как и положено на флоте.

Казалось, что обвинение в наличии рассудка вызвало у капитана Андерсона некоторое возмущение. Так и до ума рукой подать!

– Если уж отвечать на нелепый вопрос, то возразить придется следующее: мы порой находимся в море месяцами. Судно, движимое силой пара, расходует уголь. Поскольку длина судна ограничена высотой древесных стволов, используемых для строительства корабля, такое судно не проплывет расстояния, превышающего то, которое позволяет перевозимый запас угля. Затем – если корабль военный – гребные колеса уменьшат количество орудий, а значит, и количество выстреливаемых ядер. И наконец, если во время сражения хотя бы одно ядро сломает непрочные лопасти колеса, судно станет неуправляемым.

– Вот нам и ответили, мистер Тальбот, – сказала мисс Чамли. – Нас разбили в пух и прах.

О, это милое «нас»!

– Что касается меня, капитан Андерсон, то мне ничего не понятно, – вмешалась леди Сомерсет. – В школе я была самая бестолковая.

– Ничто… – начала мисс Чамли; уголки ее рта поднялись, образуя восхитительную ямочку на правой (наслушавшись морского жаргона, я чуть было не сказал «правобортной») щеке, – ничто так не приличествует молодой особе, как должная степень невежества.

После этого замечания леди Сомерсет бросила на остальных дам многозначительный взгляд, и мы, мужчины, тут же поднялись. Дамы вышли, а сэр Генри показал нам, куда можно сходить. И стоял я, изгнанник из рая, рядом с капитаном Андерсоном, отдавая дань природе прямо в байроновский лазурный простор.

Расставание оказалось невыносимым – ах, эти приподнятые уголки губ! Господи, как быть дальше! Вот оно – то, что я всегда считал мифом, театральным приемом: любовь с первого взгляда, coup de foudre, сказка… Но, как заметила Марион, некоторые люди верят в сказки.

Может, так и есть. Да, может, так и есть.

Я направился в салон – к бренди. Дамы еще не вернулись, и меня обуял ужасный страх, что мы их больше не увидим. Я говорил какие-то безделицы, но сидел, так как остальные джентльмены не уходили. Они совсем завязли в своем просмоленном наречии. Капитаны говорили о некачественных болтах на нашем корабле, о том, что «Алкиона» отлично ходит бакштаг, о стеньгах, о пьяном лейтенанте – здесь сэр Генри ввернул любезность: дескать, именно это счастливое стечение обстоятельств позволило ему нас догнать. Оба джентльмена согласились, что подуй хоть легкий ветерок, им пришлось бы мучиться с матросами, которые неохотно исполняли бы свои обязанности из-за того, что им отказали в удовольствии. Оказывается, капитан Андерсон, хотя к нему и ходила депутация матросов просить о внеочередном «поднятии духа», разрешения не дал, несмотря на ошеломляющие новости. Он бы согласился, но только если бы судно стояло на якоре, поскольку вторая порция рома в день – верный путь развалить дисциплину. И так они говорили, говорили… Я был почти в отчаянии, когда, наконец, вернулись дамы. Салон, что вполне естественно, служил и столовой, и гостиной. Конечно же, леди Сомерсет – вопреки этикету! – ухитрилась посадить меня рядом с мисс Чамли, под кормовым окном, на скамью, которая, возможно, называется как-нибудь иначе – кормовая банка, например. Впрочем, какая разница! Благослови Господь леди Сомерсет!

Речь моя была, боюсь, совершенно бессвязной. Но виной тут не бренди и не долгое, бесконечно долгое время без сна. Меня постигло самое опасное из всех видов опьянения, опьянение постыдное и сладостное.

– Мисс Чамли, я прошу у вас аллеманду, и кадриль, и котильон…

– Что же мне выбрать?

– Все, если можно. Я не вынесу…

– Так будет неприлично, и вы это прекрасно понимаете!

– Тогда – да здравствует неприличие! Мы будем танцевать аллеманду вокруг грот-мачты, котильон от одного конца шкафута до другого, и…

– Мистер Тальбот, бедная беззащитная девушка…

– Полно, вы так же беззащитны, как «Алкиона». Не сомневаюсь, что ваш путь усыпан побежденными – не хуже, чем у сэра Генри. Теперь в списке и я.

– Я не столь безжалостна. Я вас отпускаю. Только…

– Что – «только»?

– Объявлен мир. Давайте же и мы присоединимся.

– Вы столь жестоки! Зачем вы меня отпускаете?!

– Все зависит от ветра. Ах, как я боюсь этой ужасной качки! Поверьте, mal de mer так гадка и так бесконечно унизительна, сэр, что даже юная особа перестает беспокоиться о своем жалком состоянии.

– И все же мы их уговорим.

– Приказы – ужасная вещь, мистер Тальбот. Я была в полной прострации, но сэр Генри, как ни умоляла его леди Сомерсет, не согласился свернуть ни единого паруса, чтобы замедлить ход. Видите, каковы пределы власти, которую вы мне приписываете.

– А вы сами просили его?

– В тот миг я, несчастнейшее существо, думала лишь о смерти. Хотя – вы только представьте! – когда выяснилось, что нас неотвратимо тянет к вашему кораблю, и мы не знали, друг это или враг, я нашла перспективу неминуемой гибели, коей я только что страстно желала, совершенно, совершенно невыносимой!

– Позвольте открыть вам секрет, мисс Чамли. Я носил личину отваги, но чувствовал то же самое, что и вы!

Мы рассмеялись.

– Уважаю вас за признание, сэр, и не выдам.

– А леди Сомерсет не испугалась?

Мисс Чамли наклонила ко мне темные локоны и прикрылась веером.

– Не слишком, мистер Тальбот. Думаю, она надеялась встретить самого Корсара.

Я громко рассмеялся.

– А потом любоваться нашим, как говорят матросы, грузом дров – с орудийными портами без пушек.

– Мистер Тальбот!

– Что ж, ладно. Но мы с вами договорились, не так ли? Вы оставите за мной столько танцев, сколько позволяют приличия, и даже больше.

– Если меня держат за руки, мистер Тальбот, мне остается только подчиниться. Но виноваты будете вы.

– Я буду тверд.

Возникла пауза. Я готовился предпринять единственную отчаянную попытку перевести пустой разговор на что-то более серьезное, но едва набрался духу сделать неслыханно смелое признание – «мадам, я поражен молнией», – то увидел, что леди Сомерсет напряженно улыбается. Капитан Андерсон поднялся. С упавшим сердцем я понял: наш визит заканчивается – должен закончиться. Не помню, как я ушел из зачарованного замка, как добрался до своей клетушки, думая (с комком в горле) – право, смешно! – о том, с кем она сейчас разговаривает, и кто… Впрочем, о чем я? Я не поэт, чье занятие – теперь я понимал – утешать людей в подобные минуты. «Всё – за любовь, пусть гибнет мир»! Именно такова была моя неожиданная и переполняющая страсть.

Острый приступ паники охватил меня при мысли о моем внешнем виде. Я ощупал голову и обнаружил среди волос противный твердый ком, сгусток засохшей крови, и теперь только и думал о том, какое сильное отвращение должна была испытать «молодая особа»!

Она, конечно, сама вежливость и… Но все же я был чисто выбрит, и моя одежда – ах, бедный Эдмунд, дурачок, какое падение, или нет – какой взлет… Нет, ни то ни другое, однако, как ты изменился!

Я страдал – о, как я страдал! – но променять эти страдания на… Лишь если кто-нибудь другой, который… О Боже! На «Алкионе» столько мужчин…

И я так и не выяснил, как Андерсон относится к дуэлям.

 

(8)

Дальше было хуже. Пылающий во мне огонь буквально выжег изнеможение, невидимое пламя создало временный запас силы, которая поддерживала меня, хоть я и упал на койку… Но мой словарный запас не годится для описания того, что приключилось со мной, с человеком, обладающим столь недюжинным умом и здравым смыслом! Я влюбился, влюбился глубоко и отчаянно! Я испытывал волнение и одновременно страх – страх оказаться в новом мире, для которого мой нрав никоим образом не пригоден и не приспособлен, в непредсказуемом мире, мире случая – она плывет в Индию, я – в Антиподию… Моя карьера… Удачный брак…

Эдмунд Тальбот (полностью одетый!) лежал на койке, сгорая от страстного желания, неспособный ни о чем думать, ни о чем более не грезящий, кроме как о нищей дочери священника!

Наконец, я опомнился и принялся звать Виллера, все громче и громче, пока он не явился.

– Черт возьми, да от вас ромом несет!

– Мы только приняли по маленькой, сэр. Мне должок вернули.

– А капитан Андерсон…

– Сэр Генри его убедил, сэр. Он настоящий джентльмен, этот сэр Генри.

– Очень хорошо. Немедленно соберите мои вещи и отнесите в каюту, где жил мистер Колли.

– Не могу исполнить, сэр.

– То есть как это?

– Приказа не поступало, сэр.

– Я приказываю!

– Но капитан…

– Я только что с ним беседовал. Он не возражает, а стало быть, и вам нечего.

Виллер заворчал, но я его прервал:

– Пока я не забыл: прежде приготовьте мне платье на вечер.

Бриджи, бальные туфли, чулки, фрак – этот малый в подсказках не нуждался, и скоро все было готово. Я переоделся и отправился в каюту Колли. Оказавшись в каюте по штирборду – то есть с правой стороны корабля, если смотреть вперед, в направлении более узкого его конца, – я чувствовал себя непривычно. Каюта была зеркальным отображением той, из которой я только что ушел, и после долгих недель, проведенных в каюте другого борта, я точно сделался левшой. До меня долетали звуки с носа и, конечно, разнообразные шумы со всех сторон. В заднем конце, где я сейчас находился, тоже шумели – из кают раздавались громкие голоса и смех. На кораблях происходил оживленный обмен визитами. Наказание за подобные поступки для большинства матросов было суровым, потому что подобные действия, совершаемые членами экипажа, именуются «самовольной отлучкой». Меж салонами двух кораблей сновало столько пассажиров, а меж кают-компаниями – столько младших офицеров, что атмосфера в этой части кораблей была много оживленней, чем в гостиной сэра Генри.

В дверь постучали.

– Entrez!

Вошел Саммерс – все та же поношенная форма и озабоченный взгляд.

– Мистер Тальбот, что это значит?

– Дружище, а почему вы не одеты для бала?

Он только отмахнулся:

– Вы сменили каюту!

– А, вон что. Мы, возможно, возьмем на борт мисс Чамли.

– Эдмунд, это невозможно!

– Чарльз, я немного не в себе. Не потолковать ли нам после?

– Вам, конечно, немало досталось, но каюта Колли…

– Не мог же я предложить мисс Чамли поселиться в каюте, где уморил себя бедняга Колли.

Саммерс без улыбки покачал головой.

– Разве вы не понимаете…

– Вздор, дружище. Почему вы не готовы для танцев?

Саммерс порозовел под загаром.

– Я не пойду на бал.

– Методист!

– Как я уже раз говорил, меня не учили танцам, мистер Тальбот, – сухо сказал он. – Кадриль, аллеманда, вальсы – все это меня миновало. Разве вы не помните, что я пробился с нижней палубы?

– Но матросы же танцуют!

– Не так, как вы.

– Все еще обижаетесь?

– То и дело. Но я вызвался стоять вахту во время бала – если конечно, затея удастся.

– Судьба не может быть настолько жестока, чтобы воспрепятствовать.

– Буду мерить шагами шканцы и размышлять о неожиданной перемене в нашем будущем.

– Вы о мире? Перемена? Нет, мистер Саммерс. Я усердно изучал историю. Перемен не будет. Единственное, чему учит нас история, – это то, что история никого ничему не учит.

– Кто это сказал?

– Я. Не сомневаюсь, что что-то подобное говорили и прежде, и еще не раз скажут – с той же малой пользой.

– Да вы циник.

– Я? Если бы вы только знали, дорогой Чарльз… Я взволнован и… – С губ моих едва не сорвалось слово «влюблен», но какие-то остатки самообладания удержали меня. – И слегка опьянел, частично оттого, что выпил немного бренди, и оттого, что не спал, думаю, лет несколько.

– Удары по голове…

– Они получены по моей собственной вине!

– На «Алкионе» есть врач.

– Ни слова, Чарльз. Он не пустит меня на бал, каковая перспектива ни секунды меня не радует.

Саммерс кивнул и удалился. Судя по шуму, настал час «представления». Я вытянул из рукавов манжеты и расправил кружева, сильно помявшиеся от долгого хранения. Отворив дверь своей новой каморки, я присоединился к толпе, пробиравшейся из коридора наверх, откуда предстояло смотреть даваемое матросами представление. Было весьма занятно наблюдать, как мимо меня проплывали мисс Грэнхем в голубом, миссис Брокльбанк в зеленом и мисс Зенобия во всех цветах радуги! Удивление при виде этого нарядного собрания сменилось настоящим изумлением, когда я выбрался на шкафут. Во-первых, сумерки превратились в ночь, более темную, чем обычно, из-за окутавшего нас сырого тумана. В ночи плавал небольшой островок. Наш маленький мирок был столь ярко освещен, что из крошечной точки посреди бескрайних пространств он превратился в обширнейшую арену. Матросы развешали кругом фонари – обычные и с цветными стеклами, – так что наши «улицы» и «площади» не только стали светлее, чем днем, но и заиграли разными красками. Повсюду висели флажки, фестоны и гирлянды искусственных, слишком больших цветов. Все смешалось – блеск дам, великолепие парадных мундиров, скрежет, гудение и звон оркестра, который изливал на нас веселье из какого-то укромного уголка в передней части корабля.

Дамы и офицеры «Алкионы» вышли на свою площадь; их процессия двигалась по улице, которая недавно была сходнями, к нашей площади, более просторной. У входа стоял наряженный юный мистер Тейлор – сама любезность – и проявлял к дамам внимание слишком пристальное для особы столь нежного возраста. Разумеется, мне пришлось выйти и отцепить его от мисс Чамли, поскольку он явно намеревался ее задержать. Я повел себя твердо, отогнал еще пару лейтенантов, с большим трудом усадил ее слева от капитана Андерсона и уселся рядом с ней с другой стороны. Раз уж матросы в насмешку прозвали меня лорд Тальбот, следует извлечь из этого выгоду! Я проделал все с решимостью и успехом, которые, надеюсь, сопутствовали бы нашей абордажной команде, если бы ей пришлось пройти испытание в деле. Леди Сомерсет сидела по правую руку от Андерсона.

Сэр Генри поднялся, и все собравшиеся – и на носу, и на корме – поднялись вслед за ним. Грянул оркестр и весьма торжественно исполнил «Боже, храни короля». По завершении гимна мы собрались усесться, но тут встал какой-то малый и завел «Правь, Британия, волнами» – и все охотно и с большой радостью подхватили. В заключение, разумеется, прозвучало «ура» в честь Его Величества короля, затем в честь французского короля, принца-регента, русского императора, потом в честь сэра Генри и его супруги, в честь капитана Андерсона; это – будь я проклят! – продолжалось бы всю ночь, если бы сэр Генри не произнес несколько приличествующих слов благодарности. Наконец все уселись, и вечернее представление началось. Вперед вышел какой-то человек и стал произносить торжественный адрес – в стихах, как он считал. То были, клянусь, самые хромые вирши из всех, когда-либо написанных.

Первым моим чувством было сожаление и стыд за выступающего. Однако же я вынужден признать, что мисс Чамли хихикнула без всякого сочувствия – совершенно как школьница. К моему удивлению, невысокий, морщинистый чтец умел декламировать. Лысая голова его то и дело поблескивала в свете фонарей. Он держал в руках несколько листов, и я сообразил, что адрес представлял собой плод совместных усилий. Выступающий не догадался, а может, ему не хватило бумаги, или недостало опыта, чтобы переписать все набело, и ему пришлось перебегать глазами с одного листа на другой, вытаскивать третий, который оказался вверх ногами, заглядывать куда-то к себе под мышку и обращаться к нам из такого положения. Кто-то из доморощенных пиитов определенно владел затасканными поэтическими приемами, потому что в какую-то минуту нас попотчевали высоким штилем, потому что французы —

Затем, через несколько строчек, нас вернули к теме мира:

Я наклонился к соседке и только хотел поведать о своем замешательстве, вызванном происходящим, как она, прикрываясь веером, прошептала, что не слышала ничего более забавного с тех самых пор, как на ее конфирмации епископ обратился к пастве. При этом свидетельстве ума в столь очаровательном создании я преисполнился восторга и уже собирался признаться, что она покорила меня еще более чем прежде, но меня прервал раскат смеха с полубака.

– Что он сказал, мисс Чамли?

– Что-то про Билли Роджерса. Кто он такой?

Я испытал потрясение, но виду, разумеется, не подал.

– Один из наших матросов.

Дальнейшего я не слушал – пока до меня не донеслось:

Ну разве можно так круто забирать к ветру! Должен заметить, к своему сожалению, что смех матросов смешался с неожиданными и весьма громкими аплодисментами. Это привело в замешательство нашего философа, и он смотрел вниз, залившись румянцем, равно как – наверное, впервые в жизни – и его достопочтенная нареченная. Я начал понимать, что настало время, когда матросам позволено дурачиться, и с некоторым изумлением прослушал вирши о мистере Брокльбанке; я даже умудрился выказать безразличие (несмотря на дружный хохот, который раздался с полубака!), когда чтец произнес:

Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:

– Как жестоко!

– Вы – сама рассудительность, моя… – ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, – …мисс Чамли.

Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.

Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:

Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.

– Это миссис Ист!

– Вы с ней знакомы, сэр?

– Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка – на волосок от смерти!

Миссис Ист запела.

Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина – ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони – в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню – странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная – незатейливая, как цветы шиповника, – до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне – точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница – ведь я уже и позабыл, что такое сон – и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами – передо мной – целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы – не знаю, как объяснить – слезы понимания. Песня закончилась, но никто не нарушил тишины, словно люди слышали какой-то отголосок и не хотели верить, что он уже умолк. Раздалось невнятное бормотание, которое переросло в долгие и, полагаю, искренние аплодисменты. Мисс Чамли сложила веер – он повис, прикрепленный к кольцу у нее на пальчике, – и три раза хлопнула в ладоши.

– Она хорошо поет, правда, мистер Тальбот?

– О да.

– Наш учитель пения потребовал бы большего вибрато и, конечно, отшлифовать манеру исполнения.

– Да. Думаю, да.

– Сэр, отчего вы?..

– Простите меня, мисс Чамли. Не забывайте, что я ушиб голову и еще не полностью…

– Извиняться следует мне. Отдаю должное вашей впечатлительности. Песня и вправду была такая трогательная, а исполнение – прекрасное. Такое бесхитростное! Это вас утешит?

– Меня утешает любое ваше слово.

– От таких ушибов скоро не оправляются, сэр. Вам нельзя испытывать сильных переживаний. Смотрите! Кажется, они собираются танцевать хорнпайп. Значит, наш разговор никому не помешает. Знаете, я однажды написала очерк на тему «Искусство и Природа». С трудом верится, правда? Хотя я боялась, что молодые особы слишком покорны, или лучше сказать – послушны долгу, но пока все изощрялись в красноречии, защищая Природу (ведь сейчас, знаете ли, модно верить в Природу), к своему замешательству я поняла, что предпочитаю Искусство! Тогда я и стала взрослой. Видите ли, думаю, я была единственной в приюте, кто понимал, что сироты – жертвы Природы и что Искусство – это их шанс, их надежда. Но со мной, смею заверить, обошлись весьма сурово.

– Бессердечные!

– Именно!

– Я пришел в себя, мисс Чамли, и прошу прощения.

– Я очень рада! Я пошла на жертвы, рассказав о своем злосчастном очерке. Леди Сомерсет ни в коем случае не должна узнать, что я выступила против Природы. Это глубоко ее потрясет. По ее мнению, Индия – царство Природы. По-моему, ее ждет разочарование.

– А вас?

– Меня? Мои ожидания не имеют никакого отношения к делу. Молодые люди – как корабли, мистер Тальбот. Они не решают ни своей судьбы, ни куда им плыть.

– Мне грустно слышать от вас такие слова.

– Полно, сэр, можно ведь что-то сделать! Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня грустили.

– И что же нам делать?

– Как что? Наслаждаться представлением, балом и, конечно же, обществом! Можно ли выразиться откровеннее?

Хорнпайп танцевали далеко не так искусно, как танцуют в театре. После него танцевали моррис. Вышли восемь человек в обычных блузах и соломенных шляпах. У них были деревянные мечи, которые они соединили в круг и под вялые аплодисменты подняли кверху. Потом появился «конь», который совершал всевозможные непристойности и гонялся за девушками. Он приблизился к месту, где сидели дамы, но ему весьма резко сказали, чтоб он убирался, откуда пришел. «Конь» так и сделал, но какой-то механизм задрал ему хвост самым непозволительным образом – кучеру, у которого конь сделал бы такое, немедля отказали бы от места. Сэр Генри поднялся, поблагодарил матросов за представление и пожелал им удачи. Оркестр перебрался в другое место и заиграл кадриль. Матросы не вняли намеку сэра Генри – наоборот, продолжая веселиться, они стали занимать наблюдательные посты.

Здесь следовало бы изложить содержание нашего с мисс Чамли разговора, но, думаю, беседа была достаточно пустая. Вопреки тому, что пишут в романах, трудно одновременно говорить и танцевать, особенно если вы всегда держались в стороне от этого рода общественной деятельности. Почти не видя от меня поддержки, мисс Чамли молчала, и мы двигались под музыку с тем чувством общности, которое прекраснее любых разговоров.

Вскоре я обеспокоился. Деверель, хотя и пребывал под арестом и получил запрещение пить, весьма неосмотрительно присоединился к нашему обществу. Поскольку офицеры были без шпаг, он ничем не отличался от других джентльменов и незамеченным веселился на балу. Ясно было, что Деверель в подпитии; более того, теперь, когда кругом рекой лилось вино и веселье, он взял бокал и, несмотря на недвусмысленный запрет капитана, дерзко выпил его залпом. Затем он пригласил мисс Чамли на следующий танец, на который я ангажировал – без всякого на то желания, но, надеюсь, с приличной серьезностью – леди Сомерсет.

Так как я усердно пытался вспомнить фигуры танца и поддерживать разговор со своей дамой, меня хватало только на то, чтобы приглядывать, как ведет себя Деверель. Он если не приставал, то по меньшей мере пытался произвести впечатление на партнершу. Леди Сомерсет высказала мнение, что аллеманда с ее шагами и круговыми движениями – танец более «естественный» (под этим она, полагаю, подразумевала «более близкий к Природе»), чем традиционная кадриль. Деверель сжимал руку мисс Чамли… Черт бы его побрал! Леди Сомерсет похвалила усердие наших матросов, которые так надраили палубу, что она не отличалась, право, совсем не отличалась от пола в бальном зале. Деверель положительно заигрывал с партнершей. Я пропустил два па.

– Нет, нет! С правой ноги, сэр!

Кое-как нам удалось попасть в такт. Я умолял леди Сомерсет позволить ее протеже пересесть на наш корабль – там есть каюта, – иначе столь нежное существо будет страдать и дальше. Но леди Сомерсет неожиданно проявила настоящий здравый смысл, как выяснилось впоследствии.

– Полноте, мистер Тальбот. Нам известно, кто страдает, а кто будет страдать и дальше.

– Я не могу позволить, чтобы обстоятельства оказались сильнее меня!

– Естественное желание для молодого человека. Это материя поэтическая, но мне, поклоннице муз, отведена роль, которую высмеивают все поэты.

– Нет, мадам!

– О да. Если бы вы были в себе, мистер Тальбот, и не страдали от ушибов, вы видели бы все в другом свете. Марион находится под моей опекой. Она должна остаться на «Алкионе». И никак иначе. Утром вы придете в себя и… и…

Больше она ничего не произнесла, и некоторое время мы танцевали молча. Похоже, поведение Девереля докучало мисс Чамли, но я ничего не мог поделать. Однако… Если гора не идет к Магомету…

Танец кончился, чему я был весьма рад, как и тому, что мисс Чамли едва позволила Деверелю проводить ее на место, причем, не скрываясь, шла отдельно от него.

Возвратив леди Сомерсет ее супругу, я подошел к мисс Чамли и обнаружил, что на моем месте, склонившись к ней, сидит Деверель.

– Мистер Деверель, это мой стул.

– Эдмунд, лорд Тальбот. Поздравляю с повышением, мой мальчик. У вас самый высокий титул во всей Атлантике – отличный щелчок для Гремящей утробы и Бурдюка с ветрами.

Мисс Чамли, которая не успела удобно расположиться на стуле, быстро предложила подышать воздухом, потому что, сказала она, усиленно обмахиваясь веером, «атмосфера тут нестерпимая для того, кто недавно отбыл из Англии». Я предложил ей руку, и мы поднялись к поручням шканцев, где по крайней мере после тесноты было свободно. Хотелось бы мне создать фон для беседы – со всеми атрибутами тропической ночи: звездами, морем темного бархата, испещренным фосфоресцирующими блестками, но увы! Шанс использовать такую декорацию я потратил на интрижку с мисс Брокльбанк, которой теперь стыдился и которая, казалось мне (пусть это и смешно), меня испачкала. Я чувствовал себя до того грязным – если бы только она знала… это юное и нежное существо не вынесло бы даже моего прикосновения! Да, и кто же теперь методист?

А сцена между тем соответствовала ощущению моего нового состояния: плотный туман, пропитанный зловонием из-за долгого пребывания в одном месте двух переполненных кораблей. Мы стояли лицом друг к другу у поручней. Я смотрел вниз, на нее; она смотрела вверх, на меня. Веер двигался все медленнее и медленнее. Губы ее раздвинулись, словно она что-то беззвучно произнесла. Нет, простому смертному этого не стерпеть.

– Мисс Чамли, я что-нибудь придумаю. Мы не должны расстаться! Неужели вы не чувствуете, не понимаете? Я предлагаю вам – что же я могу вам предложить? Испорченную карьеру, и весь остаток жизни, и…

Но Марион почти не слушала. Она смотрела вниз, на шкафут, затем, взволнованно дыша, быстро повернулась в другую сторону. Я тоже глянул вниз. Деверель опустил бокал, который поднял в ее честь, вытянул правую руку и, держась за мачту, проковылял три шага. Скрестив ноги, он схватил бокал с подноса, что проносил мимо Филлипс, и с видом, который иначе как отчаянной бравадой не назовешь, поднял его в сторону капитана Андерсона – и выпил! Действо это, следует помнить, происходило на глазах у публики с обоих кораблей – на глазах у всего населения нашего города! Капитан Андерсон нагнулся на стуле вперед, опуская голову, и хоть он и сидел к нам спиной, я знал, что он выпятил нижнюю челюсть и угрожающе набычился. Следующий танец еще не начался, оркестр не играл. Каждое слово капитана было слышно всем.

– Мистер Деверель, вы под арестом и вам запрещено пить. Немедленно вернитесь к себе и не выходите.

Никогда я не видал столь злобного взгляда, как тот, которым Деверель одарил капитана. Лейтенант поднял бокал – не так, как поднимают, чтобы пить, – замахнулся, словно хотел метнуть его в Андерсона, но, должно быть, некий проблеск здравого смысла остановил его. Он отворотился и швырнул бокал в шпигат.

– Чертов Андерсон!

К Деверелю подскочил Камбершам и схватил за плечо:

– Тихо, болван эдакий! Молчите уже!

Он сердито встряхнул лейтенанта и наполовину увел, наполовину уволок прочь. Они скрылись в коридоре под полуютом. Кругом раздались громкие голоса и смех. Грянула музыка.

– Мисс Чамли, давайте останемся здесь.

– Не могу же я разочаровать мистера Тейлора.

– Маленького Томми! Ну, он у меня выслушает… Пусть бережет уши… Смотрите! Вон его ведет мистер Аскью, и как раз за ухо. Видно, совершил какую-то провинность. Вы лишились партнера, мадам, и потому мы останемся здесь, покуда не кончится танец, а затем я снова буду вас просить. Или вы возражаете?

– Я ваша пленница.

– Если бы так! Но вы милосердны и вняли моей искренней мольбе.

Внизу сэр Генри и капитан Андерсон поднялись с мест.

– Прошу вас на несколько слов, сэр Генри. На мостик?

Оба капитана поднялись по трапу на шканцы.

Мисс Чамли прошептала:

– Может, нам вернуться?

Я прижал к губам палец. Капитаны прошли мимо нас и еще раз поднялись по трапу. Они расхаживали взад-вперед, и до нас, то приближаясь, то удаляясь, долетали их голоса.

– …из тех Деверелей? Вот несчастье!

Потом:

– Нет, нет, Андерсон. Для военного суда нужно время. А у меня, вы знаете, четкий приказ.

И еще:

– Надеюсь, вы так или иначе изыщете способ понизить в должности того, кому имеете право сами присудить наказание – вот молодой болван! К тому же – Деверель! Нет, нет, Андерсон. Это ваше судно и ваш человек. Я ничего, знаете ли, не слыхал: увлекся беседой с нареченной мистера Преттимена. Выдающаяся женщина.

Мисс Чамли снова прошептала:

– Нам следует вернуться.

– Мы на виду у доброй половины нашего маленького мирка, мисс Чамли. Боже, что они собираются делать?

На полубаке собрались матросы. Они танцевали собственную кадриль! Их кадриль, скажу без обиняков, пародировала нашу, и пародия была мастерски исполнена! Думаю, паршивцы и сами не понимали, насколько ловко они нас высмеивали. Они, конечно, не исполняли полагающиеся фигуры танца, но двигались более чем величавой поступью, приседая и кланяясь, и немало преуспели в своей затее. Юнец в юбке из парусины, который чуть не падал в обморок всякий раз, как с кем-то встречался, несомненно, изображал леди Сомерсет! Появился немолодой приземистый человек, на плечах которого сидел юнга. Вместе они достигали немалого роста, и остальное общество выказывало им презабавное почтение. Стоял шум, смех, все хлопали, и музыка – танец, которого лишился юный мистер Тейлор, – была едва слышна. Мисс Чамли с горящими глазами наблюдала за танцующими на полубаке.

– Какие они веселые, радостные! Если бы я только…

Некоторое время она молчала, но я ждал, и она промолвила:

– Вам не понять, сэр.

– Так объясните.

Она покачала головой.

Сэр Генри и капитан Андерсон спустились со шканцев и возвратились на почетные места сбоку от танцующих.

– Нам пора возвращаться, сэр.

– Одну минуту! Я…

– Прошу вас – не говорите ничего. Поверьте, я понимаю наше положение даже лучше, чем вы. Ничего не говорите!

– Я не могу оставить вас, удовлетворившись лишь любезным словами, которыми вы наградили бы любого из здешних кавалеров.

– Начинается котильон!

Мы спустились и заняли места для последнего танца.

Тут же зазвенели судовые колокола, раздался гудок боцманской дудки, и гласа власти заговорили в унисон:

– Слушай! Слушай! Отбой! Отбой!

Просто изумительно, с каким повиновением (несмотря на все веселье и двойную порцию рома) матросы отправились по местам. Оркестр сэра Генри и несколько наших переселенцев – мисс Ист в их числе – остались, чтобы досмотреть представление до конца. Во время танца мы почти ничего не говорили, хотя, как всем известно, котильон создан для разговоров. Я едва его вынес.

Танец кончился; хотелось сказать – «наконец-то кончился», поскольку для меня это было скорее испытание, чем удовольствие. Кое-кто из пассажиров «Алкионы» попрощался с капитаном Андерсоном и отбыл, то же самое сделали и офицеры. Сэр Генри собрал свою супругу и огляделся. Леди Сомерсет решительно повела его по сходням. На кораблях тут и там гасли фонари. Капитан Андерсон, превратившийся в расплывчатую фигуру, стоял у грот-мачты, созерцая то, что несколько минут назад было бальным залом, словно пытался оценить нанесенный кораблю ущерб. Мисс Чамли направилась к сходням. Я отважился удержать ее за руку.

– Повторяю, я не в состоянии отпустить вас, не услыхав ничего, кроме пустых любезностей, которые вы могли бы сказать кому угодно! Задержитесь хоть на мгновение…

– Понимаете, я – Золушка, и мне пора убегать.

– Скажите лучше – умчаться в золотой карете.

– О, она превратится в тыкву!

С палубы «Алкионы» долетел сладкий голосок леди Сомерсет:

– Марион, дорогая!

– Тогда хотя бы скажите, что вы относитесь ко мне не так, как ко всем прочим!

Она повернулась ко мне, в сумраке засияли ее глаза; до меня донесся шепот – такой выразительный, каким только может быть шепот:

– Конечно, не так!

Она ушла.

 

(9)

У меня хлынули слезы. Боже мой, я – корабль, давший течь; корабль, который держался, но теперь раскололся сверху донизу. Ноги мои приросли к палубе – на этот раз, к счастью, не от страха. Будет ли у меня шанс? Не думаю. Разве что…

Капитан Андерсон повернулся ко мне, пробурчал: «Спокойной ночи, Тальбот», и собрался подняться по лестнице. Внезапно сверху спустился, или, пожалуй, упал, Деверель. Держа в руке лист бумаги, лейтенант приблизился к Андерсону и замер перед ним. Он ткнул бумагу в лицо капитану.

– Просьба об отставке… частное лицо… официальный вызов…

– Отправляйтесь спать, Деверель! Вы пьяны!

И тут, в полумраке, освещаемом далеким светом кормового фонаря, произошла самая необычная сцена: Деверель попытался сунуть бумагу капитану, но Андерсон отступил. Происходящее казалось глупой и несмешной пародией на догонялки или жмурки. Капитан, увертываясь, топтался вокруг мачты, а Деверель его преследовал. Не понимая, что Андерсон старается укрыться от возможного удара и удержать своего офицера от серьезного преступления, Деверель с криком «Трус! Трус!» продолжал преследование. За ним погнались Саммерс и мистер Аскью вместе с Гиббсом. Один из них врезался в капитана, и Деверель, подошедший вплотную, наконец-то настиг свою жертву. Неизвестно, было ли столкновение намеренным, но Деверель решил, что было, и торжествующе закричал, однако мгновенно исчез под кучей навалившихся на него офицеров. Капитан, тяжело дыша, прислонился к мачте.

– Мистер Саммерс!

Приглушенный голос Саммерса донесся из самого низа кучи:

– Сэр…

– В кандалы его.

Раздался животный рев Девереля, и куча тел задергалась. Вой продолжался, лишь ненадолго прервавшись, когда Деверель вонзил зубы в мистера Гиббса, который в свой черед завыл и зачертыхался. Толпа дерущихся двинулась на ют, где и скрылась. Туманная фигура сэра Генри появилась на шканцах «Алкионы». Он, похоже, вглядывался в нашу сторону, но ничего не сказал.

Куда-то пробежал юный мистер Виллис без сюртука. Капитан Андерсон, тяжело и быстро дыша, возвышался над измятым листом, лежавшим на палубе. Он обратился ко мне:

– Я его не принял, мистер Тальбот. Прошу вас это засвидетельствовать.

– В каком смысле «не приняли», сэр?

– Я не согласился принять его. Даже пальцем не шевельнул.

Я ничего не ответил. Вернулся Виллис. За ним шел пожилой моряк, державший в руке что-то позвякивавшее.

– Что за черт?

– Это кузнец, – сказал капитан Андерсон со своей обычной резкостью. – Он должен заковать заключенного.

– Черт побери! Черт побери!

Прибежал Саммерс.

– Сэр, он не двигается. Он упал. Думаете…

Я буквально почувствовал, как Андерсон насупился.

– Выполняйте приказ, мистер Саммерс. Если вы так деликатны, позже получите письменное подтверждение.

– Есть, сэр. Благодарю вас, сэр.

– Дальше: эта бумага на палубе – вещественное доказательство. Обратите внимание, я к ней не прикасался. Будьте добры поднять ее и сберечь. Позже у вас потребуют ее предъявить.

– Есть, сэр.

– Мистер Тальбот, вы все видели?

Я не отвечал.

– Мистер Тальбот!

Как лучше для бедного Девереля? В моей голове, не озабоченной более ничем, кроме отсутствия Марион Чамли – моей возлюбленной, моей святой! – не оставалось места для суровостей закона или каких-то расчетов.

– Я не желаю вмешиваться в служебные дела.

Капитан Андерсон издал двойной звук, который у романистов принято обозначать неподходящим сочетанием букв: «Ха! Ха!». В нашем же случае оно не просто не годится, ибо вводит в заблуждение. Изданный капитаном звук полностью выразил его мнение обо мне и моих поступках – и весьма бесцеремонно. Это отнюдь не походило на веселый смех. Наверное, такой звук издает, если верить Ветхому Завету, боевой конь «на поле брани». Капитан показал свое ко мне отношение таким способом, что это невозможно обозначить на бумаге, дабы передать третьим лицам. Его мнение явно было нелестным. Но все во мне уже подчинялось некоему колдовству, сладкому очарованию, и двигало мной стремление спрятаться, погрузиться в эту сладость – и уснуть, впервые за сколько-то там дней… или лет.

Я рассердился.

– Черт побери, чего вы от меня ждете? Я не меньше вас понимаю теперешние обстоятельства и свою в них роль.

– Не думаю, сэр.

– Вполне возможно, что все, здесь сказанное, придется повторить под присягой. Я не намерен спешить!

Капитан Андерсон нахмурился, коротко кивнул и протопал на мостик. Я поднял голову. Где-то внизу раздавались удары молота по железу.

Я прошел к сходням, где у одного конца все еще стоял морской пехотинец, а у другого – солдат. Я вернулся тем же путем, на цыпочках поднялся на шканцы и прислонился к поручням – хоть как-то определить, где именно за деревянной стенкой пытается заснуть Марион. Через палубу прошел сэр Генри.

– Сэр Генри!

– Вот так потасовка, черт побери! Все улажено?

– Сэр Генри, мне нужно с вами поговорить.

– Черт возьми! Все знают, что Сомерсет никогда не откажет в любезности Фицгенри. Проходите, мой мальчик, – нет, не сюда! Хотите шлепнуться в море? Сюда, по сходням.

Я перешел на «Алкиону», и он встретил меня у среза полуюта.

– Речь, разумеется, о малютке Марион? Очаровательная девушка, но если вы желаете переписываться, то вам следует получить дозволение у леди Сомерсет…

– Нет, нет, сэр Генри! Речь о большем…

– Бог ты мой! Вот плутовка!

– Она само совершенство, сэр. Я умоляю вас позволить мне перейти на «Алкиону».

– О Господи! Да вы…

– Я Магомет.

– Боже! Вы пьяны, черт побери, вот что!

– Нет, сэр! Я хочу пересесть на ваш…

– А ваша карьера, юноша? Ваш крестный, ваша матушка, – разрази меня гром! – что с ними будет?

– Я…

Но что «я»? Где я и что я?

– Я готов для вас на все, но это превосходит любые границы!

– Умоляю, сэр!

– Ах, я и забыл! Вы же сильно ушибли голову, мой мальчик! Так, на этом и закончим.

– Прошу вас!

– Эй, там, помогите-ка!

Откуда-то появились Саммерс и Камбершам. Наверняка и солдат на корме помог. Я отчетливо помню, как они меня тащили, а я думал: «Если Марион услышит, что происходит, она никогда мне не простит». Меня втолкнули в каюту. Виллер стащил с меня туфли и мои «невыразимые». В каюте стоял резкий запах опия.

Вероятнее всего, что, не обладая присущим Колли даром излагать события, я никоим образом не смогу описать своего смятения. Не знаю, в какую минуту я впал в горячку, и даже не знаю – об этом размышлять и вовсе страшно, – когда же я впал в горячку прежде? Врача «Алкионы» подняли с постели и послали к нам на корабль осмотреть меня, хотя я о том совершенно не помню. А что, если просто был молодой человек, терзаемый настоящей лихорадкой, вызванной тройным ударом по голове; молодой человек, которому пригрезился и обед на «Алкионе», и остальное? Но нет. Меня уверили, что все это происходило и что вел я себя с élan, присущим молодым людям – до тех пор, пока не отправился на соседний корабль поговорить с сэром Генри. Затем, словно вдруг отказал какой-то тормоз, я временно потерял рассудок. Разумеется, помню как – не дрался, а… – сопротивлялся людям, которые пытались меня утащить. Помню, как отчаянно убеждал я своих сиделок – или тюремщиков, – что мне абсолютно необходимо перейти на «Алкиону» – и это было чистейшей правдой, но было воспринято ими как еще одно доказательство умственного расстройства, причиненного ушибами головы.

После, когда с меня снимали одежду, я обнаружил, что совершенно не в силах ничего сказать и лопочу какие-то бессвязные слова. Лежал я в каюте Колли, потому что когда меня принесли в мою прежнюю каюту, там, разумеется, оказалось пусто; и поволокли меня через коридор, и втащили, не без опасности для головы, в каюту, ставшую вечным напоминанием об этом несчастном. Врач с «Алкионы», говорят, посоветовал отдых и пообещал полное выздоровление, поскольку череп мой не треснул. Бормоча что-то, не понятное ни другим, ни мне самому, я лежал, а меня держали – и каким-то образом ухитрились влить в меня столько маковой настойки, что я попал к ангелам и запел. И так, то распевая, то плача от радости, я наконец погрузился в то, что принято называть целительным сном.

Если исцеление означает понимание своей ситуации, да выберут все болезнь! Я то и дело пытался выплыть из тьмы, вынырнуть, вернуться к сознанию, или, раз уж цель снотворного – поднять меня на седьмое небо, то скажем так: я пытался погрузиться, плыл и нырял, но никак не мог донырнуть до сознания. Помню лица – Чарльз Саммерс, как и следовало ожидать; мисс Грэнхем, миссис Брокльбанк. Мне сказали, что я упрашивал мисс Грэнхем спеть. О, как унизительна лихорадка! Убожество, унизительная необходимость совершать все отправления прямо в комнате. И вдобавок – словно мало этого унижения – я сам же и увенчал себя дурацким колпаком; вина моя в неуклюжести! Я повинен в том, что не придумал ничего лучшего, кроме как стучать головой о дерево, пока прочие пассажиры послушно помогали готовиться к обороне! Больной или здоровый, я мог яриться лишь на себя и на свою судьбу.

Ко мне частично возвратился разум. Он уносился в дальние пределы, а теперь вернулся. Корабль качало, и голова моя на подушке моталась то в одну сторону, то в другую. Я лежал, как лежал уже бесчисленное количество раз, и тут вдруг меня словно обожгло: мы движемся! Ветер дует, море ожило, и мы плывем!

Мы не стояли в штиле; волны колыхались и катились. Помнится, я закричал, вывалился из койки и с трудом растворил дверь в коридор. Выбравшись на палубу, я поднялся по трапу и стал карабкаться по вантам, завывая что-то бессмысленное.

Да, помню. Я восстановил этот эпизод во всей его абсурдности. Корабль идет по морю; волна боковая, ветер сильный. Несмотря на ветер, судно едва движется, потому что сломанные мачты не позволяют поднять все паруса. На палубе, слава Богу, есть несколько человек. Из-под полуюта, шатаясь, выскакивает молодой изможденный и взлохмаченный безумец в ночной рубашке, которая полощется на ветру, обрисовывая исхудавшее тело. Он влезает на ванты и, крепко уцепившись, смотрит вперед, на пустой горизонт, и вопит:

– Вернись! Вернись!

Меня сняли. Говорят, я не сопротивлялся, дал себя унести, словно труп, и уложить в каюте Колли. Помню, что Саммерс вынул из замка ключ и вставил его снаружи. Некоторое время посетители отпирали дверь и, уходя, запирали ее за собой. Я опустился до положения сумасшедшего или заключенного. Помню, как Саммерс ушел в первый раз, и я остался один; лежа на спине, я зарыдал.

 

(10)

Никто не может рыдать вечно. Наступило время, когда в мою озабоченность собственной скорбью впервые влилось, а затем и выместило ее ощущение, что корабль раскачивается иначе, как-то недовольно и тревожно; в иные моменты казалось, что он не просто сердит, а разъярен.

Я слишком ослабел, чтобы понять происходящее или противостоять испугу, и при мысли о том, что меня, обессиленного, бросили на тонущем корабле, впал в поистине детскую панику. Я вспомнил, наконец, с Божьей помощью, что можно же позвать Чарльза Саммерса, и рявкнул на появившегося вместо него Виллера:

– Мне нужен мистер Саммерс! Найди его!

В течение продолжительного срока корабль изо всех сил старался вытряхнуть меня из койки. Наконец появился Чарльз. Он стоял в распахнутых дверях и хмуро смотрел на меня.

– Вы опять, Эдмунд? Что на этот раз?

Его слова застали меня врасплох.

– Простите. У меня, кажется, была лихорадка.

– Виллер, вы свободны. Мне нужно поговорить с мистером Тальботом. Послушайте, Эдмунд, я сейчас тут за старшего…

– За кого?

– Вы даже не представляете, сколько у меня обязанностей. При величайшем желании я могу уделить вам совсем немного времени. Так что на этот раз?

– Качка! Она меня убивает.

– Господи, Эдмунд, да вы же в самом низу. Послушайте. Вы ушибли голову. Врач с «Алкионы» сказал, что у вас отсроченная контузия. Он прописал вам отдых и покой.

– При такой качке невозможно ни то ни другое.

– С качкой ничего не поделаешь. Вам полегчает, если я объясню, в чем дело?

– Наверное, я успокоюсь, если пойму, что мы не тонем.

Он помолчал, потом рассмеялся.

– Что ж, ладно. Вы представляете себе устройство часов?

– За кого вы меня принимаете? За часовых дел мастера? Я умею заводить репетир, того и довольно.

– Вот-вот. Начинаю узнавать старину Эдмунда.

Он собрался сказать что-то еще, но его остановили вопли, раздавшиеся из каюты где-то неподалеку. Возможно, это были дети Пайка – повздорили до припадка истерии. Чарльз решил не обращать внимания и произнес:

– Корабль – это маятник. Чем маятник длиннее, тем реже он совершает колебания. Рангоут у нас укороченный, другими словами, наш маятник стал короче, что ускорило его колебания. У корабля, полностью лишенного мачт, период колебаний такой короткий, что их невозможно вынести, людей трясет, они болеют и теряют силы. Думаю, так погибло немало судов.

– Но мы не погибнем?

– Конечно, нет. Самое большее, чем грозит нам эта качка – неудобство для пассажиров. Им, конечно, нужна любая мыслимая поддержка. Джентльмены – кто смог – собрались в салоне. Они говорили о вас и жалели, что вас там нет.

Я с трудом сел в койке.

– Примите мои извинения, мистер Саммерс. Возьму себя в руки и сделаю, что смогу, постараюсь подбодрить остальных пассажиров.

Чарльз засмеялся, но достаточно дружелюбно.

– Из глубин отчаяния к славной решимости – меньше чем за десять секунд! Вы гораздо подвижнее, чем я предполагал!

– Ничего подобного!

– Ладно. Эти господа будут вам рады, хотя лучше бы вы последовали примеру дам и оставались на месте.

– Я и так слишком долго провалялся.

Чарльз вынул ключ из наружной скважины и вставил его в замок изнутри.

– В любом случае, Эдмунд, будьте осторожны. Помните: одна рука – для дел, другая – чтобы держаться. Вам я бы посоветовал держаться обеими руками – вашей голове уже и так досталось.

С этими словами он ушел.

С величайшей осторожностью я выкарабкался из койки и стал изучать себя в зеркале. Вид мой привел меня в смятение. Я сильно зарос, лицо исхудало так, что казалось костлявым. Я провел пальцем по торчащим скулам, потрогал выпуклый истончившийся нос, откинул со лба волосы. Совершенно невозможно, чтобы череп так уменьшился.

Я кликнул Виллера, который явился немедля, из чего явствовало, что он торчал за дверью. Я попросил его помочь мне одеться, отверг предложение побрить меня и сделал это сам, изведя чашку воды, которая была чуть тепловатой, когда я начал, и ледяной, когда закончил. Однако я умудрился провести всю процедуру, ограничившись лишь одной меткой на левой щеке, что, учитывая качку, было существенным достижением. Виллер не уходил. Он извинился за настоятельное предложение непрошеного совета, но порекомендовал, что коль скоро я намерен присоединиться к джентльменам в салоне, лучше надеть резиновые сапоги, поскольку на палубе много воды.

Широко расставив ноги, я ковылял, цепляясь за леера, протянутые вдоль пассажирских клетушек. Корабль сердито тряс меня. По темной обшивке коридора скатывались потоки воды. Я сразу понял, что продвижение мое затруднено не только слабостью. Действие, которое раньше было утомительным, теперь стало непосильным испытанием.

Не знаю, о чем говорили собравшиеся, но когда я вошел, в салоне царило молчание. Все сидели за главным столом, прямо под кормовым иллюминатором. Мистер Боулс, помощник поверенного, сидел на краю скамьи; Олдмедоу, молодой офицер, устроился слева от него; рядом с Олдмедоу, слева же, разместился мистер Преттимен. Напротив них сидел мистер Пайк. Я бегом достиг стола и рухнул рядом с ним на скамью. Олдмедоу взглянул на меня поверх носа. Голову он держал высоко не по причине заносчивости. У них в полку носили шлемы необычной формы, что вынуждало офицера задирать подбородок, и Олдмедоу к этому привык. Сам он человек весьма мягкий и отнюдь не воинственный.

– Тальбот, надеюсь, вам лучше? Хорошо сделали, что пришли.

– Благодарю, я совершенно поправился.

Это была ложь, но оправданная. Однако она не удалась, потому что мистер Боулс покачал головой.

– Непохоже, мистер Тальбот. Впрочем, всем нам несладко.

– Ну что вы! Качка приободряет!

– Меня – нет. И женщин с детьми тоже.

Словно в подтверждение его слов, горизонт в большом кормовом окне быстро изогнулся, затем провалился вниз. Мокрый пол под нами вздыбился, потом упал, лишив нас опоры. Лоб мне покрыла испарина.

– Думаю, джентльмены…

Но Боулс, чей желудок был, казалось, равнодушен к выходкам корабля, продолжил:

– Теперь вы здесь, сэр, и лучше вас сразу кооптировать. Наши колебания…

– Это все из-за сломанных мачт, джентльмены. Маятник, который…

Боулс поднял руку:

– Я имел в виду не эти колебания, сэр. Наш комитет…

– Подумайте о моих детях, мистер Тальбот. И о миссис Пайк, разумеется. Но мои малышки, Арабелла и Фиби…

Я напрягся и издал звук, который, как надеялся, примут за непринужденный смех.

– Джентльмены, вы меня удивляете! Британия, конечно, правит волнами, но…

– Мы полагаем, что средство есть.

– Какое? Не представляю, какое вы нашли средство от трудностей, в нашем положении неизбежных. Или у вас имеется некая хитрость, наподобие той, которую измыслил бедный мистер Драйден? Помнится, в «Annus Mirabilis» он описывает битву с голландцами, и, когда ядром снесло мачты, матросы «воздвигли их выше, чем прежде».

– Мистер Тальбот…

– Знаете, даже такому сухопутному юнцу, как я, это представляется верхом абсурда. Думаю, что…

– Сэр, председателем нашего заседания избран мистер Боулс! – воскликнул Преттимен. – Вам угодно перенести заседание или покинуть нас?

– Позвольте мне, мистер Преттимен. Мистера Тальбота можно извинить, поскольку он счел наше собрание за обычную встречу. Итак, сэр. Мы учредили особый комитет и пришли к определенному решению. Мы хотим поставить капитана в известность не столько о нашем мнении – поскольку сомнительно, что у нас есть право иметь мнение, – сколько о наших переживаниях. Я тут набросал самое основное. Первое: непрерывная продолжительная качка корабля во время его движения при теперешнем его неустойчивом положении представляет настоящую угрозу жизни и здоровью людей – в особенности это касается детей и женщин. Второе: представляется, что существует возможность улучшить ситуацию, изменив курс, уйдя от ветра и направившись в какой-нибудь южноамериканский порт, где имеются условия для ремонта судна и поправки нашего здоровья.

Я покачал головой:

– Если бы такое изменение было необходимо, офицеры позаботились бы.

Олдмедоу каркнул в воротник – так подобные субъекты изображают смех.

– Ради Бога, Тальбот! Они заботятся о корабле и о матросах, а о нас побеспокоятся, когда рак свистнет, причем о солдатах в последнюю очередь!

– Но изменение курса задержит нас на неопределенный срок.

– Арабелла и Фиби…

Боулс воздел руку:

– Одну минуту, мистер Пайк. Мы надеялись, что вы, мистер Тальбот, примете нашу сторону. Но вообще-то играет ли ваше участие какую-либо роль?

– Прошу прощения, сэр?

– Не поймите меня превратно. Я хотел сказать, что решение не за вами и не за мной, а за капитаном. Все, что мы сейчас намерены сделать – довести до него наше желание. Я должен вас уведомить, мистер Тальбот, – вы были in absentia выбраны… как бы выразиться?.. Ну, скажем представителем.

– Черт возьми!

– Больше никто не годится, и мы это понимаем. А вот если вы приведете к капитану бедную малютку Фиби, снимете с нее сорочку и покажете ему сыпь, то, думаю, не было бы…

– Мистер Пайк, побойтесь Бога!

– О, если это ниже вашего достоинства, я сам ее отведу…

– Черт бы побрал вашу дерзость, Пайк! Я отведу и ее, и их обеих, и кого угодно! Только, ради Бога, дайте мне подумать! Я был…

Я опустил голову на вспотевшие ладони.

…до боли влюблен в девушку, что скрылась за качающимся горизонтом, голова раскалывается, все болит – внутри и снаружи, а во рту привкус тошноты.

Боулс заговорил мягче:

– Следует признать, мистер Тальбот, что мы все в ваших руках. Никто другой, по-видимому, не может оказать на него влияния. Ваш крестный…

Я покачал головой, и он умолк. Я задумался.

– Вы избрали неверный путь. Ваше обращение к капитану – крайнее средство. Лично я не согласен, что нам следует менять курс. У детей часто бывает сыпь. Вот хотя бы мои младшие братья… Нужно терпеть и плыть через эту пустыню, пока мы не достигнем цели. Но вы затронули мое… Я попытаюсь убедить старшего офицера, чтобы он передал капитану ваши пожелания. Если старший офицер не согласится, или если капитан не станет его слушать, тогда так и быть, пойду к Андерсону сам.

Я оторвал ладони от лица и, моргая, оглядел остальных.

– Нам надлежит действовать с величайшей осторожностью. Положение пассажиров на военном судне… У капитана абсолютная власть. Когда я называл его Великим Моголом, кто мог помыслить, что за поворотом нас ждет такое? Я расскажу о вашем желании старшему офицеру. Он, наверное, на палубе, и сейчас я…

Я откланялся, добрался до выхода, неуклюже прошел через залитый водой коридор, дотянулся до двери каюты и рухнул на койку. Вошел Виллер, дежуривший, похоже, сначала у двери салона, а потом под моей дверью, – казалось, для полного счастья ему потребно не удаляться от меня далее, чем на расстояние вытянутой руки. Виллер помог мне надеть дождевик. Борясь с тошнотой, я пробормотал слова благодарности, а он добавил, что приберет в каюте и «сделает, что можно» с койкой. Я не оценил столь необычное усердие и переполз на парусиновый стул – посидеть и немного собраться с силами. Потом я повелел себе встать и отворить дверь, и тут через порог, который якобы предохранял наши клетушки от попадания воды, хлынул поток.

Я прошел на шкафут, навстречу свету, держась за все, что только мог. Слева был ветер, сверху – серое небо; серое море, грязно-белая пена, мокрый корабль, выцветший, словно отрепья нищенки. Резвившаяся в коридоре вода выглядела пустяком по сравнению с настоящими волнами на палубе, являвшими нешуточную опасность. Повсюду тянулись леера, но доверия они не вызывали, скорее пугали, ибо наводили на мысль, что только эти веревки и стягивают, и держат отсыревшую треснутую посудину – наш корабль.

На полубак, держась одной рукой за леер, пробирался какой-то офицер; волна окатила его по пояс, а сверху ему на голову и плечи хлынул поток пенистой воды. Я дождался короткого перерыва в качке, сделал рывок к наветренному борту и повис под поручнями на кофель-нагеле. Разинув рот, я жадно вдыхал влажный воздух, который в конце концов помог успокоить бунт у меня в желудке. Требование комитета вызвало у меня столь же сильное раздражение, как в свое время просьба Чарльза Саммерса сделать все возможное для злосчастного Колли! Успех этого предприятия, то есть изменение курса и заход в южноамериканский порт, не принесет мне ничего, кроме отсрочки нашего прибытия в Антиподию, что положит конец моим, и без того тщетным, мечтаниям… Я жаждал задержки «Алкионы» у мыса Доброй Надежды – например, они потеряют мачты, а мы спасем их, и я еще раз увижу Марион Чамли перед долгой, бесконечно долгой разлукой!

Я выругался вслух. Словно для пущего моего мучения, наш корабль, атакованный девятым валом, взбрыкнул как испуганная лошадь, но, несмотря на натянутые паруса, вперед, казалось, не продвинулся.

Я огляделся, пытаясь по мере сил разобраться в нашем положении, и увиденное повергло меня в раздумья. В последний раз мне довелось наблюдать поведение корабля в подобную погоду, когда мы были в Проливе. Там он будто бы знал, что находится под крылышком старой доброй Англии, и, несмотря на все неистовство моря и неба, в каковом неистовстве он и сам принимал участие, корабль старался перещеголять стихию. Теперь он вел себя иначе. Словно усталый конь, понимающий, что удаляется все дальше от своего стойла, он упирался и замедлял ход. Он заупрямился, ему недоставало кнута, а лучше – запаха яслей!

Невзирая на ветер, судно почти не продвигалось вперед. Волны пробегали под ним, а иногда, казалось, и над ним, но корабль только поднимался и опускался – и все на той же самой волне. Я отважно перегнулся через перила, за что был вознагражден зрелищем чего-то походившего на зеленые волосы, вьющиеся среди пены, словно вокруг плавали злые колдуньи и тянули корабль вниз и назад. Прежде чем я оправился от вызванной этим зрелищем холодной дрожи, море вместе с зелеными прядями и пеной поднялось вверх, нависло надо мной, захлестнуло и потащило с ужасающей силой, и обеих рук моих, вцепившихся в железный стержень кофель-нагеля, едва достало, чтобы удержаться и не быть унесенным море и пропасть навсегда.

Кто-то кричал мне в ухо:

– Пассажирам нельзя! Убирайтесь, пока можете! Уходите быстро, бегом!

Голос звучал необычайно властно. Шлепая по воде, стоявшей на несколько дюймов, я побежал – потому что палуба на миг приняла горизонтальное положение и стала подниматься с другого бока.

Я поскользнулся, и исполнил бы глиссе и переломал бы кости, врезавшись в шпигат противоположного борта, если бы человек, который бежал позади, не схватил меня за руку и не поднял на лестницу, ведущую на ют. Там он толкнул меня к поручням, убедился, что я держусь, и отступил.

– Сэр, вас едва не унесло. Мистер Тальбот, полагаю?

Он скинул зюйдвестку и тряхнул кудрями – слишком золотыми для мужчины. Ростом он был ниже меня, но это можно сказать почти о каждом! Мимо нас хлестнул поток брызг, а незнакомец улыбнулся мне с удивительным добродушием. Я окинул взглядом голубые глаза, алые губы и румяные щеки, столь нежные, что они, казалось, не испытали на себе суровостей непогоды и избежали прикосновения тропического солнца.

– Благодарю вас за помощь. Сказать по правде, ко мне еще не вернулись силы. Однако я не имею чести…

– Бене, сэр. Лейтенант Бене – с одним «н» и ударением на конце.

Я протянул свободную руку, чтобы обменяться с ним рукопожатием, но он в это время поднял голову, и на лице у него появилось гневное выражение. Бене смотрел куда-то вперед и вверх, на паруса; у него даже глаза засверкали.

– Фрэнсис, ленивый бездельник! Мигом засажу, если слетите со стропа!

Он повернулся ко мне:

– Матросы хуже детей, мистер Тальбот. Там, где вы погибнете по незнанию, они погибнут по небрежности. Позвольте проводить вас до каюты… Нет, что вы, мистер Тальбот, меня вовсе не затруднит!

– Но у вас же дела!

Вместо ответа он опять взглянул вверх.

– Мистер Виллис! Раз уж вас послали на топ, считайте, что вы отвечаете там и за людей, и за работу. Постарайтесь не лишить нас грот-мачты. Ну, мистер Тальбот, – бегом!

К своему удивлению, я обнаружил, что подчиняюсь этому молодому человеку с готовностью, какой не мог добиться от меня даже капитан Андерсон.

Более того, я проскочил через коридор, размышляя о комичности ситуации.

– Виллер, вы свободны. Мистер Бене, прошу садиться.

– Вы, сэр, хвораете. А я телом не болен, но вот насчет души дело обстоит иначе. Печаль наполняет мои паруса. О прелести созданье несравненной, черты твои, бесспорно, совершенны! Я это сотворил, пока стоял полувахту. О, вспомнил, вот так: О прелести созданье несравненной, ты станом и чертами совершенна! Эти строки я выстрадал. Сочинилось целым куском… Печаль своим крылом да не коснется твоей души… «Крыло печали» – довольно удачно, не находите?

Сердце мое сжалось от страшного подозрения.

– Вы с «Алкионы»?

– Откуда же еще – среди этих пустынных вод? Изгнание отныне мой удел… А как вы относитесь к аллитерации? Мы, конечно, еще увидимся, но меня ждут на совещании у мистера Саммерса.

Он живо удалился. Я кликнул Виллера, который, как обычно, торчал неподалеку. Он помог мне снять плащ.

– Вы свободны, Виллер.

Молодой человек с золотыми кудрями и прекрасным лицом, который много недель провел в обществе мисс Чамли! Я испытывал острую тоску, о коей всегда думал, что поэты ее сильно преувеличили.

 

(11)

Я пришел в себя. Из кают с моей стороны коридора доносился непонятный, постепенно приближающийся звук. В дверь постучали, и обнаружился источник странного звука: плотник, мистер Гиббс, у которого к коленям были привязаны необычные кожаные подушечки.

– Простите, сэр, за беспокойство, но мне нужно проверить обшивку.

– Чего это ради?

Мистер Гиббс поскреб в рыжеватых волосах. На расстоянии в ярд я уловил запах спиртного.

– Дело в том… Простите, сэр, – корпус у нас, говорят, немного разболтался, что вообще-то неудивительно, ведь ему в обед сто лет.

– Да он гуляет, как старый башмак!

Мистеру Гиббсу, казалось, польстила моя осведомленность.

– Именно, сэр. И никак иначе. Ничего страшного, пассажирам беспокоиться не о чем. Удивительно, как это такой джентльмен, как вы, в море без году неделя, а уже разбираетесь, что к чему. Мистер Брокльбанк, когда я у него в каюте смотрел, не больно-то и понял, чего я делаю, но стаканчик мне за труды налил.

Мистер Гиббс сделал паузу, пожирая глазами бутылку бренди. Он опустился на колени и начал извлекать из-под кровати выдвижные ящики, что, учитывая ограниченное пространство, было нелегко.

– Какого черта вы там делаете, Гиббс? Осторожно, мои рубашки.

– Я, сэр, вам оснастку не испачкаю, мне только проверить… так, ага.

– Вы меня не слышите, что ли?

– Мне тут стыки проверить…

Речь его вдруг перешла в вопль. Пятясь, он выполз из-под койки, засунул пальцы в рот и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что случилось, Гиббс?

Он продолжал раскачиваться и стенать, держа руку во рту.

– Бренди!

– Если это необходимо – хлебните. Господи, да вы пожелтели!

Мистер Гиббс пренебрег изящным бокалом. Он вынул бутылку из специального углубления над парусиновым тазом, зубами выдернул пробку и приложил горлышко ко рту. Он, похоже, выхлебал не меньше четверти бутылки, прежде чем перевел дух.

– Да вы наберетесь как сапожник!

Он поставил бутылку на место, согнул пальцы и стал на них дуть.

– Столько лет в мастерах, а все попался, как подмастерье! Да уж, обшивка, можно сказать, гуляет. Одни называют это так, другие иначе, а дело-то все одно, верно?

– Последствия угрожающие?

– Да как сказать. Знаете, сэр, то, что судно вот так вышло из ветра, на пользу ему не пошло, ни чуточки. Вот обшивка и гуляет. Какой прок лишний раз толковать о том, что там с судном, хотя, как позабиваешь костыли да распорки во всякую деревяшку на корабле, да коли поминутно носом в обшивку потыкаешься, как кобель суке под хвост, то все о посудине и выведаешь…

– Все?

– Как есть все, не хуже, чем у собственной супружницы, и в голове-то даже точнее, чем когда корабль разложили на плазе. Каждый дюйм, каждый болтик…

– Наш корабль?

Мистер Гиббс сел на корточки.

– Наш корабль, а то как же. И при всем при том, не обойдется, конечно, и без стаканчика-другого…

– Так мы все-таки в опасности?

Мистер Гиббс уставил на меня глаза, хмурясь, словно это потребовало от него больших усилий. Он снова поскреб в рыжеватых стриженых волосах, приходя в себя. Лицо его прояснилось, он улыбнулся. Улыбка, однако, вышла неубедительная.

– В опасности, мистер Тальбот? Нечего вам беспокоиться. Видывал я корабли, которые того и гляди развалятся, а они приходят домой и стоят себе в доке как ни в чем не бывало, точно из самой прочной выдержанной древесины – и это так же верно, как то, что в гинее двадцать один шиллинг. И хотя…

Он замолчал, посасывая палец.

– Ну, говорите же, приятель.

Мистер Гиббс улыбнулся, но как-то слабо.

– Уж у нас-то дерево точно выдержанное. Не сыскать тут ни щепки, что моложе хоть кого на корабле, кроме разве что Мартина Дэвиса, пердуна старого. Понимаете, сэр, настоящая опасность – если смешать выдержанную древесину и свежую. Когда я был вот такой малец, наткнулся раз на кницу с глазком – старым, конечно же, да мне-то почем знать? Я доложился помощнику плотника, а ему и дела нет, только ухо мне надрал.

Мистер Гиббс задумчиво поглядел на полупустую бутылку.

– Не советую вам больше пить, мистер Гиббс.

– Ну да, ну да… Я был сопляк совсем, так мне кошмары снились про этот глазок. Однажды я во сне завопил, проснулся, выпавши из койки, нащупал в потемках помощника плотника – Гилбертом звали, а я к нему со всем уважением, «мистер Гилберт», – так вот, я его нащупал, но в потемках только снизу койку и толкнул. Он как завопил: «Что за черт?!», а я заорал: «Мистер Гилберт! Там из глазка побег лезет!» Он вылез и дал тумака туда, где думал, я лежу, да только я был не там. «Я тебе задам “побег”, ветошь негодная», – сказал он, а я ему в ответ: «Нехорошо это, на нем уж и почка набухла». Тут он мне тумака и отвесил, и уж на этот раз попал в самый аккурат, да все приговаривал: «Почка! Вот когда, растак тебя, цветы распустятся, тогда меня и позовешь!»

Это воспоминание, похоже, доставило мистеру Гиббсу удовольствие, потому что он покачал головой и улыбнулся.

– А когда-то, мистер Гиббс, был такой корабль, что пустил побеги и весь зарос.

– Потешаетесь вы надо мной, сэр.

– Да-да, а на мачте у него выросла лоза и все матросы упились.

– По части пьянства нас не удивишь, сэр. А к какому порту он был приписан?

– Наверное, к греческому. Это из мифологии.

– А, тогда понятно! Греки, они всяко строят из свежей древесины, да только вот пить не умеют. Вы уж не обессудьте, но…

С этими словами он вновь отхлебнул из бутылки.

– Мистер Гиббс, в самом-то деле, сколько можно!

– Славненько, сэр, чисто горло промочить. Так или иначе, как тут работать, когда оно вовсю пробирает! Вот, опять начинается.

Мистер Гиббс, по-прежнему сидя на корточках, прикрыл глаза и покачивался противу движения корабля. Образовалась пауза.

Мною вновь овладела моя страсть.

– А мистер Бене, кажется, очень любезный джентльмен. Представляю, как он нравится дамам.

– Со всех сторон хорош, сэр, хоть его родители и амихранты. Он ради развлечения стишки пишет, только они уж больно заумные да длинные, ни слова не поймешь. Да, бренди и впрямь пробирает. Хорошо бы вы, сэр, не рассказывали старшему офицеру. А мистер Бене очень любезный – Мыс бы уже давно обогнул, по пятнадцать узлов в час делая, кабы не любезничал так с супружницей капитана.

– Несомненно, он… что вы сказали?!

– Вот я и говорю. Никогда не понимал, когда уже хватит. И всяк про то ведал, только говорили о том не иначе как шепотом – все ж таки офицер. А застукал их самолично капитан: он перед ней на коленях, а она не больно-то и возражает.

– Леди Сомерсет! А я, я боялся, что… Но как же так?

Мистер Гиббс кое-как поднялся и навис над столом, за которым я сейчас пишу. Лицо его, прежде землистое, стало потным и красным. В сочетании с рыжеватыми волосами создавалось впечатление, что внутри у него горит спиртовой пламень! Мистер Гиббс отсалютовал мне совершенно неподобающим образом, что вовсе не приличествовало офицеру, пусть и младшему, пошатнулся, открыл дверь и понесся, так сказать, под горку – в коридор. Шарахнувшись назад, Гиббс зацепил соседнюю дверь. Шум постепенно стихал: плотник направился вниз. Виллер, который, должно быть, приклеился к фанерной переборке, образующей стенки наших клетушек, прикрыл дверь, распахнул ее снова и смиренным голосом молвил, что хочет убрать на место ящики. Мне не осталось места в собственной каюте!

– Виллер, дамам на Алкионе, наверное, невмоготу из-за качки?

– Да, сэр, осмелюсь заметить, верно.

– Мисс… мисс Чамли, наверное, весь вояж провела в койке.

Виллер не ответил. Мне стало неловко: обсуждать такие вещи с прислугой неуместно. Я попытался по-другому:

– Мистер Бене…

Слова застряли в горле. Не представлялось возможным говорить о человеке, который вызвал у меня такое восхищение и в то же время заставил страдать! Но все-таки есть кто-то, кому я могу исповедаться – думаю, это подходящее слово – в том, что влюблен и ничего не желаю столь сильно, как говорить о Предмете Страсти… раз уж я не могу говорить с самим Предметом.

– Виллер!

До этого слуга смиренно смотрел мне куда-то ниже подбородка, а теперь поднял глаза и с откровенным любопытством изучал поочередно каждую черточку в моем лице, словно человеческий образ был для него чем-то необычным.

– Спасибо, Виллер, вы свободны.

Секунду или две он смотрел мне в глаза, затем слегка вздрогнул и как будто пришел в себя.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

– Да, вот еще, Виллер. Знаете, вы счастливчик. У вас был один шанс на миллион. Не мешало бы и помолиться.

Страшная дрожь сотрясла его с головы до ног. Он склонил голову и, не глядя больше на меня, вышел вон. Разумеется, он не годился в конфиденты; и еще я почему-то чувствовал, что Чарльз Саммерс, во многих отношениях такой чуткий и проницательный, не поймет ничего в делах сердечных. Значит, или мистер Бене, или никто. Бене – ведь он, конечно же, знаком с мисс Чамли, он сам влюблен, он мне посочувствует…

Но как мне отыскать его внизу?

Деверель! Деверель, мой кратковременный приятель, коего изгнали из моей памяти хворь и любовь, если не упоминать о предусмотрительности и неприязни! Деверель в оковах! Я отправлюсь вниз, на поиски арестанта, и как бы случайно встречу мистера Бене и Чарльза Саммерса! В их обществе я расскажу – не о требовании комитета, а о моем к нему отношении. Я корил себя за недостаточную сообразительность и за то, что оставил друга в беде. Единственным оправданием мне служили ушибы и «отсроченная контузия». Надо будет каким-то образом увести Бене от Чарльза и исподволь завязать разговор про «Алкиону» и тамошних дам.

Спускаясь неровными зигзагами по трапам, я репетировал речь. В предыдущий раз я шел в чрево корабля, понуждаемый, если говорить без церемоний, похотью. Теперь, спускаясь во тьме по шатким, скрипучим и сочащимся водой трапам и коридорам, я понял, чем отличается этот поход от предыдущего: глубиной обреченности. Беда «холодной головы», расчетливого и осторожного ума в том, что первая страсть – она же последняя – настигает его запоздало, и тем она сильнее, чем неожиданней.

И вот я спустился в самый низ, в шкиперскую, где, тем не менее, светлее, чем в других местах. Удобнее прочих на корабле устроились младшие офицеры: света у них больше, чем у всех запасшихся свечами пассажиров, вместе взятых.

С потолка свисало целых три фонаря: не бутылки с отбитым горлышком, в какие матросы наливают жир, а тяжелые медные фонари, которые непрестанно двигались. Подобного движения нигде, кроме как на корабле, не увидишь – разве что в балете. Фонари раскачивались одновременно и под тем же самым углом. Или скорее – трудно описать, не имея пера Колли – казалось, что они качаются. Раскачивался, конечно, корабль, а заправленные маслом фонари, удерживаемые собственной тяжестью, висели неподвижно. Это и утомляло, и раздражало. Я посмотрел в сторону; по контрасту с ярко освещенной серединой углы шкиперской казались залитыми густой тьмой. Фонари совершали свой странный танец, и по стенам плыли, меняясь, тени. Едва я вошел, все три фонаря показали мне медные днища, скользнули назад, отбрасывая свет, на миг или два застыли в воздухе и снова двинулись на меня. Ряд танцующих огней сводил с ума! Я с трудом сохранял ясность головы и старался не замечать гадкий вкус во рту.

Мистера Гиббса нигде не было. Напротив меня, за другим концом прикрепленного к полу стола, сидел мистер Аскью, а рядом – престарелый гардемарин мистер Дэвис. Жилистые морщинистые руки мистера Дэвиса лежали на столе. Приоткрыв рот, он уставился в пустоту. Вечное непостоянство фонарей – то свет, то мрак – и огромные тени, однообразно качающиеся на стенах, похоже, лишили его дара речи, зачаровали, и он, словно подопечный доктора Месмера, сидел в бездумном ожидании некоего приказа, который никогда не поступит.

Мистер Аскью мрачно посмотрел на меня, не особо обрадованный моим присутствием. Перед ним стоял стакан.

– И что вам угодно внизу, сэр? Он уже улегся.

Мистер Аскью кивком показал в самый темный угол, где за два конца была подвешена к потолку какая-то бесформенная фигура.

– А мистер Деверель…

– Это вот Джордж Гиббс, мистер Тальбот. Он пришел весь всполошенный, сказал, вы его бренди напоили, а у него конституция такой напиток не принимает. Ну вот, значит, он порцию рома мигом выдул, только его все равно так развезло, что пришлось подвесить койку и уложить его спать. Теперь раньше полудня не поднимется, или я – юная леди.

– Мне нужен лейтенант Деверель.

Мистер Аскью оглядел меня с ног до головы, поставил стакан и достал короткую глиняную трубку. Рука его шарила под столом.

– Мартин, ты куда мою принадлежность задевал?

Он толкнул локтем мистера Дэвиса, который слегка покачнулся и снова замер. Мистер Аскью сунул руку в левый карман гардемарину.

– Ну ты и ворюга, Мартин!

Артиллерист вытащил из кармана длинный предмет, завернутый в холстину, отрезал кусочек с самого конца, утрамбовал его в чашечку трубки, извлек из обрезанной бутылки трут и приложил тлеющий конец к табаку. Затянувшись, он выпустил такое количество вонючего дыма, что я поперхнулся. Я стоял в дверях, держась руками за косяки, и выглядел, должно быть, совершенно глупо.

– Скажите, пожалуйста, мистер Аскью, где находится лейтенант Деверель, и я покину это помещение, поскольку вижу, что мне здесь не рады.

Мистер Аскью продолжал пускать дым, ничего не говоря. И тут игра мрака и света, совместно с безумным танцем фонарей, точно споривших с нервными прыжками корабля, поразили меня в голову, в горло, в живот и колени.

– Если не возражаете…

Меня качнуло вперед, я схватился за стол и упал на скамью. Зловещий дым опускался клубами, и на лбу моем проступил пот.

– Неладно себя чувствуете, мистер Тальбот? Не как лорд?

Это было слишком. Я сглотнул.

– Я, может, и не пэр, мистер Аскью, но я призван на службу Его Величества, причем такую, о коей вы, вероятно, и не слышали, да и понятия не возымеете, ежели доведется. Вы меня весьма обяжете, буде отнесетесь к чину моему с должным уважением, как и положено младшему офицеру флота, хоть и старшему по возрасту.

Мистер Аскью продолжал дымить. Дым висел под потолком, словно в комнате, где засорился дымоход. Лицо у офицера налилось кровью, но иначе, чем у мистера Гиббса от возлияний. Нахальный клуб дыма пыхнул мне прямо в глаза.

Аскью заговорил дрожащим надтреснутым голосом:

– Люди не больно-то к вам тянутся…

– «Тянутся»? – Тянутся?

– Вы все пыжитесь, важничаете да гонору напускаете. Вот в чем дело, раз уж мы тут говорим без чужих ушей.

Я многозначительно покосился на мистера Дэвиса, по-прежнему молчаливого, лишенного дара речи. Мистер Аскью вынул изо рта трубку и желтым заскорузлым пальцем потер мундштук.

– А вы мне так показались, когда голове вашей досталось, а вы все равно не отступали, геройствовать старались. Ну, то есть делать, что в силах. «Он еще станет мужчиной, – сказал я себе, – если его не убьют». Только вы ведь ни черта не понимаете, правда же? На представлении, когда Джош прочитал тот кусок про «лорда Тальбота», если бы вы встали, да раскланялись, прижав руку к сердцу, уж мы бы стали такими покладистыми, да к вам ласковыми, точно ослик, что зерно с рук берет. А вы только лицо перекосили да скукожились. Я понимаю, дело молодое, оно и трудно…

– Мне более чем…

– Вы молодой, с вас какой спрос! А то ведь есть еще и офицеры, и младшие офицеры, и старшины, и всякие прочие моряки – и боцмана, и марсовые, и рулевые, а матросам-бедолагам не отличить меда от дерьма, как говорят в Помпи…

– Я не позволю вам продолжать в присутствии свидетеля! Будь это приватный разговор, сэр, я бы знал, что вам ответить!

– Свидетель? Кто – Мартин? Черт, да Мартин нам не помешает. Вот смотрите. – Мистер Аскью толкнул Дэвиса локтем, наклонился и сказал ему в ухо: – Спой, Мартин. Эй, Мартин!

Фонари танцевали, плескалась вода, скрипело и пищало дерево.

– Мартин, спой!

Тонким дрожащим голосом старик запел: «Вниз по реке в этот час…».

Это оказалась вся песня. И конца ей не было: старик выводил ее снова и снова.

– Никакого разумения, видите? А ведь мог бы и до лейтенанта подняться, перепади ему немного удачи или попадись он вовремя на глаза какому адмиралу. Но ему теперь все равно. Как был ничем, так и стал ничем. Он сыт по горло и упокоился. Он нас и не слышит.

– Я… не знаю, что и сказать.

– Да уж, от такого зрелища кому угодно не по себе станет. Проще остановить брюхом ядро, если хотите знать, хотя теперь-то нет войны, разве что эти янки, шуты балаганные, и слишком уж много народу теперь будет жить слишком долго, если хотите знать, да вы, видать, не хотите. Но он-то молодец, не замарался. Все нормально, Мартин. Хорош петь.

У меня, наверное, отвисла челюсть. Я сглотнул слюну.

– И что, все вот так…

– Боже сохрани, сэр, вовсе нет. Корабль нам и дом, и домовина. Сказано же вам, он упокоился. Такие, как я – мы-то крепкие, что твои кнехты, сироты безродные и все такое. Но Мартин, понимаете, он родителей помнил, и вроде как мыслью этой упокаивается. Не то чтобы в самом деле помирает, но почти что так.

К моему изумлению, я исторг череду проклятий, опершись локтями о стол и закрыв лицо ладонями.

– Ничего себе, мистер Тальбот! Вот уж не ждал от вас, вы-то, пусть и не лорд, но среди знати обретаетесь. Я слыхивал присказку «напился, как лорд», но чтобы так-то язык распускать…

– Должен сказать вам, мистер Аскью, что мистер Гиббс угостился спиртным у мистера Брокльбанка, а затем и у меня, причем без моего приглашения.

– Ах, вот оно что! Я как раз думал, не принялся ли он за старое.

– Как вы знаете, мистер Аскью, я был… нездоров. Теперь я снова на ногах и пришел, чтобы оказать мистеру Деверелю поддержку и помощь, в той мере, в какой это не противоречит «обычаям морской службы». Где он?

Повисла долгая пауза, в течение которой мистер Аскью продолжал сгущать ползущую под потолком дымовую завесу.

– Хороший вопрос, сэр. Ладно, из койки вы не поднимались по слабости здоровья, но удивительно мне, как это вы не знаете, раз он был вам такой близкий друг.

– «Был»? Не умер же он!

– Следовало бы вам знать, сэр, что мистер Деверель на борту «Алкионы» и, по всей вероятности, уже по ту сторону мыса.

– А я думал…

– Вы думали, он сунет голову в петлю? Вот что значит не знать, как дела делаются, сэр. Я не про военный устав. Я про то, как на деле выходит. С тех пор как у одного капитана повесился лейтенант – в Вест-Индии это случилось, а имен я не помню, – капитаны, не говоря уже о всяких светлостях, там, в адмиралтействе, ходят на цыпочках. Уставы – уставами, а в жизни получается иначе. Произошел, видите ли, обмен.

– Так лейтенант Бене?..

– Теперь понимаете?

– Разве подобные вопросы во власти какого-то капитана?

– «Какого-то капитана»! Как судно вышло в открытое море, капитан может делать с тобой все, что пожелает, разве что обрюхатить не может. Сэр Генри не хотел бы отправлять вот так мистера Бене с корабля, он ведь вахтенный офицер. Капитан все миром уладил; нет причин жаловаться. Лорды в адмиралтействе, сэр, больно уж заботятся, чтобы офицеры были довольны. И вот у капитана Андерсона наличествует недовольный офицер, а у сэра Генри имеется слишком довольный офицер, от которого ему охота избавиться – и все чертовски удачно сложилось: мы отделались от Джека-проказника, которому не терпелось уйти, и заполучили лейтенанта Бене, который обо всем знает гораздо больше, чем положено джентльмену. Говорят, капитан Андерсон на него не нарадуется. Это все затеи мистера Бене – установить хронометры на одной палубе, что бы там ни думал мистер Саммерс, и плевать, мол, кто старший. Мистер Бене сильно показался всем офицерам, дамам преклонных лет, детям и гардемаринам – не говоря уже о нюхнувших пороху кобелях-артиллеристах.

– А Деверель? Джек-проказник, Джек-красавчик…

– Так оно и вышло, сэр. Если хотите знать, сэр Генри попал из огня да в полымя!

– А дамы! Он, должно быть… о нет! Леди Сомерсет прекрасная женщина, а его наклонности простираются…

Мистер Аскью засмеялся.

– Если вы думаете о мистере Девереле, то ему любая гавань хороша – от супруги лорда до девочки, которая еще в игрушки играет.

– Девочки? Деверель?!

– Он не прост, наш Джек.

Я невольно вскочил. Фонарь устрашающе балансировал у меня над головой.

– Так что, сэр, совершенно бесполезно искать мистера Девереля здесь и где-либо еще, разве что вы умеете плавать быстрее корабля. Да и вообще, есть и среди нас парочка, кому очень хотелось бы известий о Джеке-проказнике… чтобы надежды не терять когда-нибудь вернуть свои денежки.

– А где мистер Бене?

– С мистером Саммерсом, между грот-мачтой и помпой. О Господи, вот уж достанется бедному Джорджу, если они поинтересуются насчет обшивки и пошлют за ним. Вы его основательно накачали, мистер Тальбот.

– Я уже сообщил вам, мистер Аскью, что он накачался сам.

 

(12)

Было по-настоящему темно. В прошлое свое посещение нижних отсеков я имел в качестве проводника юного мистера Тейлора. Кроме того, тогда мы тихо скользили по тропическим водам, а теперь я шел по свихнувшемуся кораблю и пробирался ощупью. Всего два ярда от освещенной фонарями шкиперской – и вот уже в моем мире нет таких понятий, как свет и направление. Преодолев пять ярдов, я заплутал так основательно, как никогда не плутал в самой густой чаще! Мне остались только звуки: сильный скрип и какой-то песчаный шелест; но был еще и шорох воды, такой, как бывает на покрытом галькой берегу. Я немного подождал, в надежде, что глаза мои привыкнут к темноте, и потому только смог хорошо расслышать, какая у нас неприятность. Впрочем, оценка моя вряд ли была верной; вследствие моего невежества в морском деле естественные опасения переросли почти в ужас.

Я услыхал негромкие всплески в трюме, капанье и журчание воды, но это не самое скверное. Было еще нечто – и большее, и меньшее, чем эти смутные намеки. Я протянул руку в сырую тьму, и по пальцам заструилась вода – я не видел, откуда она текла и куда уходила. Одной рукой я ухватился за какой-то деревянный край, другая ткнулась во что-то тряпичное. Проход здесь был не более ширины доски; я согнулся и ждал, а в голову мне ломился простой и страшный факт, объясняющий, почему мы так медленно тащимся.

В плеске воды слышался некий ритм, который на палубе и в моей каюте, среди звуков ветра и моря, не улавливался. Звук льющейся воды начинался недалеко – где-то у носа, если я верно определил направление. Я замер, согнувшись, и весь обратился в слух. С возрастающей скоростью ко мне приближался шум разбивающейся волны! Волна прошла мимо, но воды не прибавилось. Звуки удалились, постепенно затихая, в том направлении, откуда я пришел; теперь слышалось только беспорядочное капанье и журчание. Пока я в поисках опоры инстинктивно цеплялся правой рукой за дерево, подо мной прошла еще одна волна – поперечная, от одного борта до другого. А следом покатилась обратно первая волна – вдоль судна!

Я зашарил вокруг руками, упал, споткнувшись о какой-то канат, и почувствовал под коленями мешковину. Надо мной сверкнул благословенный свет, словно палуба разверзлась и внутрь заглянуло небо.

Раздался голос:

– Кто здесь?

– Это я!

Выяснилось, что я нахожусь у таинственного помещения баталера. Сам он стоял на пороге, отводя в сторону холщовую занавеску.

– Вот раскричался! Кто здесь, спрашиваю?

– Это я, мистер Джонс. Эдмунд Тальбот.

– Мистер Тальбот? Что вы тут делаете? Входите, пожалуйста.

Я перелез через здоровенные узлы, которыми трап крепился к еще более здоровенной поперечной балке.

– С тех пор как мы с вами виделись, мистер Тальбот, вы все хворали. Присаживайтесь, вот этот ящик в самый раз. Итак, чем могу служить, сэр? Неужели вы исписали тетрадь, что у меня приобрели?

– Нет, конечно. Я…

– Заблудились?

– Растерялся.

Мистер Джонс покачал головой и благодушно улыбнулся:

– Могу вам в точности сообщить, где вы находитесь с точки зрения устройства корабля, но вряд ли в этом будет прок. Вы только что ощупью прошли мимо швартовного шпиля.

– Проку и вправду нет. Я, если позволите, отдышусь и продолжу путь. Я ищу мистера…

– Кого же?

– Мистера Саммерса или мистера Бене.

Мистер Джонс уставился на меня поверх полумесяцев очков в стальной оправе, аккуратно снял их и положил на стол.

– Обоих джентльменов вы найдете поблизости, по эту сторону от помпы, которая в свою очередь находится по эту сторону грот-мачты. У них там что-то вроде совещания.

– Обсуждают грозящие судну опасности?

– Они мне не докладывались, а я не интересовался.

– Но вам же тоже интересно, как и всем!

– Я-то застрахован. – Он покачал головой и улыбнулся, явно довольный. – Я, знаете ли, со странностями.

– Это, конечно, утешит ваших иждивенцев, но…

– Нет у меня иждивенцев, сэр. Вы неверно поняли. Я доверил жизнь тем, кого считаю наиболее надежными в опасный момент – отважным морякам, искусным в своем ремесле.

– Но мы все в таком же положении!

– Нет, сэр. С какой стати я стал бы заботиться обо всех?

– Неужели вы столь эгоистичны и столь уверены в своей безопасности?

– Пустые слова, мистер Тальбот!

– Но если ваша безопасность не воображаемая, она распространяется и на нас.

– Это не так. У многих ли на корабле имеется в распоряжении тысяча фунтов? Пожалуй, что только у вас, сэр, – а больше ни у кого.

– Черт возьми!

– Понимаете? У меня есть соглашение, надлежащим образом оформленное – во всяком случаи, все они отметки свои в нем проставили, крестики поначеркали. Случись с кораблем беда, я обойдусь самым опытным и умелым морякам в мире в одну тысячу фунтов. Это верней Английского банка!

Теперь уж я рассмеялся в голос:

– Неужели вы – человек, причастный к коммерции, искушенный в торговле – на деле столь простодушны? Ведь, сэр, в случае катастрофы они (не следует ли сказать – «мы»?) обязаны спасать женщин и детей, а уж потом заботиться о таких, как вы.

Баталер с жалостливым видом покачал головой.

– Вы же не думаете, что я начну пересчитывать наше золото и выдавать каждому его долю на тонущем корабле? Не понимаете вы сущности кредита, мистер Тальбот. У меня нет иждивенцев, а вот у моряков – есть. Но деньги они получат, только когда я попаду на берег, не раньше. Господи, мистер Тальбот, да шлюпки не вместят и десятой части наших людей. И без соглашения, вроде того, что у меня в обычае подписывать, наша жизнь в море – не более чем лотерея.

– Помилуйте, да это бред! Не может быть, чтобы даже такие безрассудные люди, какими обычно считают моряков, поставили вашу жизнь выше своей.

– Моя шлюпка, мистер Тальбот, наверху, на выстреле.

– А что капитан Андерсон?..

Мистер Джонс подавил зевок, потом снова покачал головой и улыбнулся, словно вспомнил о чем-то приятном – вероятно, о своих странностях.

– Я подниму и подержу занавеску, чтобы вам видно было, покуда вы спускаетесь. Там дальше фонари.

Его congé лишило меня дара речи. Пробираясь мимо баталера, я попытался вложить в легкий поклон порцию презрения, но он, кажется, не обратил внимания. В одном Джонс был прав. Прежде чем оказаться в полной темноте (свет странным образом уменьшает звуки – в том числе и плеск нашей внутренней маленькой волны), я заметил другой мерцающий огонек, освещавший нечто вроде коляски, завернутой в мешковину.

– Эй! Послушайте, эй! Есть здесь кто-нибудь?

В ответ – тишина, ни звука, только жадное чавканье воды в днище. Затем сквозь утробный гул нашей волны я услыхал знакомый голос:

– Кто там?

– Чарльз? Это я, Эдмунд.

После короткой паузы свет усилился и превратился в фонарь, который держал юный мистер Тейлор. Фонарь осветил колеса экипажа, сбрую, дышло – все обернуто мешковиной, той самой, на которую кораблю было угодно меня кинуть, когда волна пробегала от одного борта к другому. Я стоял рядом с какой-то будкой.

– Мистер Тальбот, это переходит все границы! Вы должны немедленно уйти.

– Простите, мистер Саммерс, но это не самое мудрое решение. Мистер Тальбот послан с миссией…

– Позвольте, мистер Бене! Старший офицер здесь я, и останусь таковым, пока в адмиралтействе не сочтут нужным заявить, что это не так.

– Опять же прошу простить, сэр, но поскольку у него заявление от комитета…

Повисла пауза; два бледных лица оборотились друг к другу. Чарльз Саммерс шевельнулся первым – поднял руку, жестом показывая, что сдается.

– Робертс, Джессоп, по местам! Мистер Тейлор, оставьте фонарь и доложитесь мистеру Камбершаму. Не забудьте его поблагодарить. Итак, сэр, присаживайтесь – ради Бога, Эдмунд! – сюда, на тюк. Вы долго хворали, вам ни в коем случае нельзя стоять при такой качке.

– Я прислонюсь к будке.

– К пороховому погребу, вы хотите сказать? Прошу вас, не пользуйтесь этим ящиком в качестве подставки для ног. Здесь хранятся все три наши хронометра.

– С вашего позволения, сэр, временно хранятся, – уточнил Бене.

– Откуда вы узнали про комитет и мое поручение – данное мне поручение?

– Думаете, подобные вещи можно удержать в секрете? Между прочим, вы сейчас находитесь в самом подходящем месте для тайного разговора. Вашему драгоценному комитету следовало собраться именно здесь.

– Прошу прощения, сэр, я проверю, не болтаются ли поблизости Робертс и Джессоп.

– Проверьте, мистер Бене. Итак, Эдмунд, я готов выслушать ваше сообщение.

– Они – наверное, следует говорить «мы» – решили сообщить капитану о нашем мнении, что ради женщин и детей необходимо изменить курс и направиться к Южной Америке.

– Вам доводилось слышать о мертвой точке?

– Насколько я помню – нет.

В свете фонаря возникло бледное лицо лейтенанта Бене.

– Все чисто, сэр.

Чарльз Саммерс кивнул.

– Море, Эдмунд, которому древние народы, варвары, а также поэты – вроде мистера Бене – приписывали умение мыслить и чувствовать, иногда выказывает черты, вполне оправдывающие подобные заблуждения. Те, кто выходит на судах в открытое море, иногда попадают в стечение обстоятельств, которые создают видимость некой злой воли. Я говорю не о штормах и штилях, хотя они и опасны, а о мелких событиях и незначительных особенностях, о редких исключениях из правила, о некоторых обстоятельствах, являющихся отклонениями от нормы… вы слушаете, мистер Бене?

– С самым пристальным вниманием, сэр.

– …которые, будучи неодушевленными проявлениями физического мира, тем не менее иногда создают ситуацию, при которой люди – в здравом уме, сильные, опытные – вынуждены беспомощно наблюдать, как на них постепенно, но неизбежно, надвигается гибель.

Некоторое время мы молчали. Вокруг нас капало и булькало. Снизу, кажется, опять прошла волна.

– Я к этому не готов. Что за положение такое? Мне следует о нем сообщить комитету?

– Сначала разберитесь в ситуации.

– Постараюсь. Но вы мне заморочили голову.

– Мы – в мертвой точке. Так иногда называют место, где встречаются два течения и образуют стоячую воду, где можно бы ждать движения. Лучших слов для описания наших обстоятельств я не нахожу. Или – безвыходное положение? Вопрос, видите ли, не в том, направимся ли мы к Южной Америке или нет. Думаю, вы подразумевали залив Ла-Плата. Мы не сможем двигаться в том направлении. Более того, как выяснилось, мы не сможем причалить где-либо у Мыса. Мы слишком сместились к югу.

– Это он, чтоб его, завел нас слишком далеко на юг!

Чарльз повернулся к Бене:

– Заметьте, мистер Бене, я выражаю полное несогласие с высказыванием мистера Тальбота о капитане.

– Замечено, сэр.

– Но ведь корабли заходят и гораздо южнее! Господи, как же они… Китобои проводят в Южных морях годы!

– Вы не поняли. Согласны ли вы – не хочу говорить «солгать», согласны ли преуменьшить серьезность нашего положения для наших пассажиров и переселенцев на борту?

– Объяснитесь же наконец!

Чарльз Саммерс присел на какой-то тюк, мистер Бене устроился на чем-то вроде скамьи, я же прислонился к мешку; на стойке, где хранились хронометры, стоял фонарь, заливая нас бледным светом.

– Все сводится к тому – поскольку речь идет о корабле, к тому, как его строили.

– Про такие корабли, мистер Тальбот, говорили, что их строят целыми милями, а потом нарезают на куски.

– Некачественное строительство, мистер Тальбот, для военных судов дело обычное. Медные сквозные болты иногда одна видимость: снаружи фальшивая головка, а изнутри – тонкий стержень. Так, понимаете ли, сберегается много меди, что идет на пользу чьим-то карманам. Обычно об этом узнают, когда корабль разваливается.

Мистер Бене весело засмеялся.

– И, конечно, в море – когда дыры начинают течь, да только об этом не всегда докладывают.

– Неужели такое делают? Но ведь…

– Неизвестно, есть ли подобные недостатки у нашего корабля. Они еще не все полностью обнаружились. Но корабль ходуном ходит, совсем расшатался, и пакли из него слишком много вылезло, должной крепости в наборе нет – посудина наша старенькая. Вдобавок ветер поменялся на дюжину румбов – в тот самый момент, когда некий бестолковый офицер, ваш приятель Деверель, отправился вниз за выпивкой и доверил судно этому несчастному гардемарину…

– Виллису.

– …из которого моряка не выйдет, проживи он хоть сотню лет.

– Вы желаете продолжить, мистер Бене, или все же позволите мне? Я еще и половины не сказал, Эдмунд. Мы вышли из ветра, хотя любой грамотный офицер этого бы не допустил. Корабль накренило, и мы бы опрокинулись, если бы не сломались стеньги. Кроме того, фок-мачта повернулась в гнезде, и оно треснуло. Посмотрите на фок-мачту, видите ее чиксы? Верхушка того, что осталось, выписывает круг. Фок-мачтой пользоваться невозможно, а значит, и на бизань-мачте парусов ставить нельзя – по соображениям равновесия, как вы понимаете. Теперь заметьте – тот самый ветер, который нас изувечил, отнес неуправляемое судно назад, в теплые воды. Мы заштилели, обросли, стали из-за этого еще более беспомощными. В результате у нас нет выбора. Остается только двигаться туда, куда нас несет.

– И что же будет? Выходит – мы пропали?

– Никоим образом. Подчинившись и повинуясь силам природы, мы сможем их обмануть.

– И более того, как вы знаете, сэр, я предложил принять меры против наростов…

– Могу я закончить мысль, мистер Бене?

– Простите, сэр.

– Ничего. Итак, Эдмунд, доводилось ли вам видеть карту с проложенным на ней маршрутом корабля из одного пункта в другой?

– Нет.

– Вам, думаю, будет интересно. Например, корабль, идущий в Индию с Мыса, не отправится по прямой линии через Индийский океан, но опишет огромную кривую, которая выведет его почти в Австралию.

– Мы снова встретимся с «Алкионой»!

Чарльз улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Нет, Эдмунд, к сожалению, мы не встретимся. «Алкиона» на всех парусах пойдет по ветру и обогнет Мыс. Нам тоже придется пойти по ветру. Курс, который мы возьмем из нашей мертвой точки, лежит обратно, в южные широты. Там господствующие ветра изменятся и подуют с запада. Они понесут нас в Австралию. Видите, подчиняясь неизбежному, мы достигнем цели.

– Это, мистер Тальбот, все равно что ехать под гору, когда вам не по силам подняться, а спуститься все равно нужно. Всю дорогу к антиподам мы будем ехать под гору.

– Понятно… Нет, господа, я и вправду понял.

– Путешествие, Эдмунд, предстоит долгое.

– Мы можем утонуть?

Офицеры переглянулись. Чарльз повернулся ко мне:

– На вас можно положиться? Да, возможно, мы утонем.

Я умолк, пытаясь разобраться в своих впечатлениях от этой суровой правды, – и преуспел даже больше, чем ожидал. Я замер – как в тот миг, когда Джек Деверель вручил мне саблю. Саммерс рассмеялся.

– Да полно, Эдмунд! Это случится не сегодня и не завтра, а то и вовсе не случится – с Божьей помощью.

– И еще хронометры, сэр. Не забывайте про хронометры! – снова встрял Бене.

Чарльз Саммерс никак не отреагировал на слова молодого офицера; человек, непривычный к морской службе, счел бы такое поведение оскорбительным.

– Мы полагаем, что эти сведения не следует сообщать пассажирам и переселенцам.

– Но мы же неплохо держались, когда готовились к обороне от корабля, который оказался «Алкионой»!

– Там все произошло быстро, неожиданно и скоро кончилось. Нам грозит опасность иного качества. Она утомит всех, кроме самых сильных духом – как будто нам недостаточно качки!

– Согласен, Чарльз. Однако это ставит меня в затруднительное положение: я обязан сообщить что-то этому дурацкому комитету – не могу же я от них отмахнуться! – но мне известно слишком много!

– Думаю, сэр, мистеру Тальботу следует воспользоваться моей метафорой и сообщить другим, что мы будем всю дорогу ехать под гору, – вмешался Бене.

Чарльз тускло улыбнулся:

– В наших обстоятельствах неосведомленность пассажиров весьма желательна, и мистер Тальбот, вне всякого сомнения, справится с задачей.

– Но что мне, черт возьми, сказать?

– Что мы изменим курс к югу и что им станет легче.

– Хорошо бы, сэр, если бы мистер Тальбот упомянул о чистке днища.

– Если сказать, что мы не попадем ни в Африку, ни в Южную Америку, люди станут опасаться самого худшего. Если сказать, что таков приказ капитана Андерсона, они поверят и обвинят его в том, что он намеренно подвергает их мукам и серьезной опасности.

– Да, нелегко. Боюсь, задача вам не по силам – ах, Эдмунд, не вздергивайте подбородок, точно гордый римлянин! Вы, несомненно, выберете наилучший вариант, но наилучшим в этом случае было бы продемонстрировать ваше собственное неведение…

– Мистер Саммерс имеет в виду, мистер Тальбот, что вам следует слегка заморочить этот комитет и постараться убедить их, что все будет в порядке, и мы, мол, в данных обстоятельствах предпримем все от нас зависящее. Признаюсь, меня обескураживает перспектива плыть к югу – там солоно придется! Отчеты о тамошних местах повергают в трепет. В них пишут о таких морях, каких нигде больше нет. Даже крепкий корабль…

– А наш гуляет, как старый башмак.

Чарльз рассмеялся, но как-то невесело.

– В адмиралтействе обошлись тем, что было под рукой. А из-за небрежности вашего приятеля Девереля мы имеем сломанные стеньги, треснувшую фок-мачту и разболтанный корпус.

Он вытянул руки и продемонстрировал, как болтается корпус.

– Капитану Андерсону следовало отказаться от такого судна!

Мистер Бене покачал головой:

– Капитану, который отказывается от судна, другого не дадут.

Чарльз повернулся к нему:

– Заметьте, мистер Бене, я ничего плохого не могу сказать в адрес капитана Андерсона. Он отличный моряк. Вам повезло, мистер Тальбот, что ваша судьба в руках такого офицера. Если хотите найти виноватых, подумайте лучше о чиновниках адмиралтейства, которые равнодушно доверили вас такой… такой…

– Сэр, я слышал, как мистер Тальбот употреблял слово «посудина».

– Да, мистер Бене, он употребил именно это слово.

– Так что мне делать?

– Объясните, что мы немного отвернем от ветра и пойдем со всей возможной скоростью к югу, где на том или ином румбе нас ждет устойчивый ветер.

– И качка уменьшится?

Офицеры обменялись взглядами.

– Старший офицер полагает, что ситуация изменится, мистер Тальбот. Он думает, вам следует использовать слово «изменится».

– Право же, я не могу сидеть сложа руки. Вам угодно, чтобы я поддерживал в пассажирском салоне приятную дружескую атмосферу? Веселую?

– Ради Бога, мистер Тальбот! Если вы станете расхаживать по судну с безумно веселым видом, все общество перепугается по-настоящему.

– Как же быть? Не могу же я ничего не делать в этой ситуации!

– Постарайтесь хотя бы не подавать виду. Ведите себя так же, как до ваших… ушибов. Единственным результатом будут поздравления с выздоровлением.

– Вести себя так же? А как именно?

Возникла пауза. Чарльз и мистер Бене неожиданно рассмеялись, причем Саммерс, казалось, слегка истерически. Таким я Чарльза никогда прежде не видал: на щеках у него блестели слезы, он уткнулся головой в колени и положил ладонь мне на руку. От непривычного прикосновения я передернулся, он быстро убрал руку и тыльной стороной ладони отер слезы.

– Прошу извинить меня, сэр. Ваше теперешнее желание сотрудничать или, я даже сказал бы – соучаствовать, заставило меня забыть, как вас порой легко задеть. Мистер Бене, как, по-вашему, должен вести себя мистер Тальбот, чтобы прочие пассажиры не заметили перемен в его поведении?

Мистер Бене еще пуще расплылся в улыбке и пригладил золотистые волосы.

– Мое знакомство с этим джентльменом непродолжительно, сэр, но я наслышан о «лорде Тальботе». Величественные манеры, если не сказать надменные…

– Вижу, господа, вы намерены вогнать меня в краску. Разумеется, с моим ростом нелегко сохранить правильную осанку среди палубных бимсов и коротышек-моряков. Если желаешь скрыть рост, приходится сгибаться, точно дряхлый калека, а если стоять прямо, как назначено Господом, и глядеть перед собой, то непременно разобьешь голову или спотыкнешься – о вас, недомерки чертовы, чтоб вам!

– Вояж вас закалит, мистер Тальбот. Иногда я замечаю в вас сильные проблески чего-то человеческого, словно вы простой малый вроде нас.

– Раз уж мы тут все простые малые, позвольте мне узнать побольше. Вы упоминали о хронометрах.

– Да, конечно. Как известно, хронометры позволяют вычислить движение корабля к востоку и западу, то есть определять долготу. Наше судно в таком состоянии, что целесообразно разместить все хронометры на палубе. Но…

– Волна!

– Какая волна?

– Да волна же – вода, которая ходит в трюме. Я слышал ее, когда искал вас.

– Внутри судна нет воды, Эдмунд. Мы бы такого не допустили – вся команда уже давно качала бы воду…

– И пассажиры тоже – разделились бы на вахты и качали.

– Заделывали бы течи парусами, кидали бы за борт пушки. Нет там никаких волн. Нас сильно намочило дождем, пакля повылезала из щелей. Кое-какая вода, конечно, попадает внутрь – дождевая вода и брызги не стекают в сборный колодец полностью. Вода плещется на одной или на другой палубе – это неприятно, но не более того. Пустяк по сравнению с угрожающей нам настоящей опасностью.

– Мы везли зерно, сэр, – вставил лейтенант Бене.

– Мы выбросили несколько тонн, мистер Тальбот. Оно промокло и стало разбухать. И без него хлопот хватает.

– Мистер Тальбот мог бы еще упомянуть о чистке днища, сэр. Сообщение о том, что корабль прибавит скорость, поможет пассажирам легче переносить качку.

Я пристально посмотрел на Чарльза.

– Значит, я заблуждался, полагая, что воды набралось слишком много и в промежутках между откачиваниями в трюме взад-вперед ходит волна?

Повисла долгая пауза. Чарльз Саммерс прижал ладонь ко рту, затем отнял ее.

– Там нет волны. Вам померещилось.

Настала моя очередь сделать паузу.

– А чистка днища? – наконец спросил я.

– Мистер Бене убедил капитана Андерсона, что здесь, в открытом море, имеет смысл воспользоваться для удаления наростов специальным тралом. В этом отношении я поступлю так, как прикажут. После мы обсудим мое предложение обнайтовить судно, используя все имеющиеся канаты. Если обнайтовить правильно, корпус будет меньше гулять.

– Понимаю. Постоянно нависающая опасность – и, вероятно, перспектива катастрофы. Вот тебе и карьера. Да уж, отлично… неужели и впрямь ничего нельзя сделать?

– Можно молить Бога о спасении.

– Как Колли? Насильно колен не преклоню!

Я вскочил на ноги. За грот-мачтой появилось свечение, словно занималась заря.

– Что это?

– Смена вахты. Наказанные матросы в начале вахты спускаются на четверть часа поработать на помпах.

Свет усилился. Люди выстроились у длинных рычагов, торчавших с двух сторон мачты, и начали двигать рычаги – вверх-вниз, сгибаясь и разгибаясь.

– Я думал, что помпы «поют».

– Да, если работают вхолостую. А сейчас они качают воду.

– Благодарю вас, господа, за оказанное доверие. Я оправдаю ваши ожидания.

– С вашего позволения, сэр, я посвечу мистеру Тальботу до шкиперской.

– Вы очень добры, мистер Бене.

– Пустяки, сэр. Всегда к вашим услугам, мистер Тальбот…

– Взаимно, мистер Бене…

Лейтенант весьма учтиво повел рукой, приглашая следовать за ним.

– Лорд… мистер Тальбот, судно прогибается, как надломленная ветка.

– Прогибается?

– И коробится тоже. И то, и другое. Гнется вверх-вниз по миделю.

– Как свежая розга?

– Именно, сэр. На гребне выгибается, на впадине прогибается.

– Не замечал.

– Так откуда же вам знать! Практически невозможно обнаружить постороннее движение, если вас этому не обучали. Это, сэр, как перемещение луны: может показаться, что она движется по небу по правильной кривой, но путь ее бесконечно сложен. Иногда луна представляется мне кораблем, в котором каждая деревяшка отчаянно гуляет, скрипит, гнется, коробится и шатается – и потому он не может толком плыть – в точности как наша старая посудина, полная напастей.

– Так вот отчего Джордж Гиббс спустился ко мне за стаканчиком бренди, да еще прибавил к нему рому! Проверял обшивку, как же! Он делал вид, что работает – именно там, где есть выпивка, – наверное, перепугался, увидев, как гуляет корпус. Он вам доложится?

– Старшему офицеру, и уже должен был. Я-то мелкая сошка.

– Это еще как сказать. Не зайдете ли ко мне, – я едва не сказал «в конуру», – выпить немного бренди, что не допил мистер Гиббс?

– Я на дежурстве, сэр, и мне пора возвратиться к старшему офицеру. Но в другой раз – avec beaucoup de plaisir!

Он поправил кудри, нахлобучил шляпу, поднес к ней руку, словно собираясь ее приподнять, а фонари шкиперской, точно проникшись «обычаями морской службы», приняли тот же угол, что и его рука. Лейтенант повернулся и отправился туда, откуда мы пришли. Мистер Аскью все еще сидел под деревянной стеной. Он посмотрел на меня исподлобья.

– Слышал я, вы рассказали офицеру про Джорджа Гиббса. Навряд ли Джордж этому обрадуется.

Я ответил чрезвычайно коротко, потому что качка, кажется, усиливалась:

– Он много чему не обрадуется.

На трапах, казалось, властвует не дух службы, а дух самого моря – по трапам приходится не столько подниматься, сколько с ними бороться.

Качка и вправду усилилась, и скоро я понял причину. Мы держали совет в недрах корабля, сидя рядом с хронометрами, которые, как известно, содержат в месте наименьшей качки. Теперь я оттуда удалялся, переходил под власть ветра, воды и дерева; ценность моей персоны никоим образом не может сравниться с этими чрезвычайно чувствительными часовыми механизмами!

С ноющими икрами я добрался до своей каморки; в теле ощущалась весьма заметная слабость, вызванная усилиями при ходьбе, болезнью и тем, что разум мой отягощало слишком много событий. Изнутри каюты доносилось какое-то царапанье. Я рывком распахнул дверь.

– Виллер! Какого черта! Вы меня просто преследуете!

– Я только прибирался, сэр…

– Третий раз за день? Не смейте являться без надобности!

– Сэр… – Он сделал паузу, затем заговорил каким-то чуждым голосом, в манере неожиданно нездешней: – Я попал в преисподнюю, сэр.

Я уселся на парусиновый стул.

– Что все это значит?

Виллер, в отличие от прочих слуг на корабле, всегда имел вид смиренный, если не сказать заискивающий. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза, но сейчас посмотрел.

– Господи, да вы, никак, призрак увидели? Нет! Лучше не отвечайте!

И тут движения маятника, с которыми мне прежде удавалось совладать – с той минуты, как я удалился из покойного помещения, где хранились хронометры, и по сей момент, – одержали верх. Я бросился к ведру, и меня вырвало. В течение некоторого времени я, как известно любому, страдающему от такой же беды, воспринимал все окружающее не более чем нечто, вызывающее тошноту.

После я лежал ничком на койке, желая смерти. Должно быть, Виллер унес ведро. Я знаю, что он вернулся с ним и остался в каюте. Кажется, он убеждал меня прибегнуть к болеутоляющему зелью, и я в какой-то момент, по-видимому, уступил и принял опий – с обычным магическим эффектом.

Смутно помнится, что все время, пока я был без сознания, Виллер провел на стуле. На миг я выплыл из вызванных снотворным обволакивающих видений. Слуга по-прежнему сидел, свесившись набок и пристроив голову на край койки. Лицо его было совершенно изможденное.

 

(13)

Еще позже я пришел в себя с тяжестью в голове и гадким вкусом во рту. Виллер все еще находился в каюте. Я заворчал на него, но он не ушел. Я сел и обнаружил, что более или менее могу справиться с качкой.

– Думаю, Виллер, вы должны объясниться. Только не теперь. Горячей воды, пожалуйста. И достаньте мне чистую рубашку… чего вы ждете?

Он облизнул губы.

Однообразное движение маятника прервалось: корабль резко накренился. Виллер покачнулся. Он упал бы, если бы не схватился за край моей койки.

– Да что с вами, старина?

– Простите, сэр. Чистая рубашка, сэр. Ящик-то – вот он. А вот с горячей водой…

– Да?

– Все очаги потушены, сэр. Если водицы и раздобуду, так только теплой.

– И кофе тоже. Горячего.

Глаза его устремились вдаль. Не знаю, что там ему примерещилось, но оно ему явно было не по нраву.

– Виллер!

– Да, сэр. Я попрошу Хоукинса нагреть воды на капитанском камбузе.

– Очень хорошо.

Что это за мир – корабль! Целая вселенная! Впервые за наше долгое путешествие я осознал простой факт: горячая вода, не говоря уже о горячей пище, требует огня, а для огня нужен особый кирпич, металл, что там еще?.. какой-нибудь дымоход, труба… Все эти недели люди трудились, занимались своим делом, в коем я – полнейший невежда! Только сегодня (или вчера?) я впервые разглядел изнутри устройство нашего корабля – да еще чуть ли не вверх ногами, как в телескопе! – стойку с хронометрами, пороховой погреб, носовые помпы, помпы на корме… Тоже мне, «знаток мореходного мастерства»!

Я был зол на себя за то, что позволил Виллеру дать мне снотворное – так злится человек, давший зарок не пить спиртного и страдающий от последствий кутежа. Я ощущал потребность очиститься! Этот корабль меня уморит: здесь я познал настоящую грязь, меня запятнала маковая настойка, замарало собственное бессилие стать выше обстоятельств. Я должен быть чист ради далекого видения – Марион! И пусть мы утонем, но… – мысли мои неизменно возвращались к Марион Чамли.

Виллер вернулся с пустыми руками.

– Что опять такое?

– У капитана нет огня, сэр.

– Что за черт… То есть как так «нет»?

– Мы пробудем в море дольше, чем ожидалось, вот капитан и велел все погасить, беречь дрова для общего камбуза.

– Капитан Андерсон? Обходится без огня ради блага пассажиров?

– Хоукинс сказал – ради экипажа.

– Никогда бы не подумал.

– Капитан Андерсон – хороший капитан, сэр, с этим никто не поспорит.

– Хотите сказать – на словах он страшней, чем на деле?

– Нет, сэр, на деле он гораздо страшней, так что дело плохо. Потому и нечего пить. Я что хочу сказать, сэр, – Бейтс обещался раздобыть воды на главном камбузе, но она еле теплая.

Он ушел, но, по-моему, не дальше коридора. Я сидел и ждал, а в голове моей царила такая же неразбериха, как и в путанице моих дел. Грязь я чувствовал и телом, и душой. Непрерывная качка, хотя и не вызывала тошноту, оставалась постоянным тяжким испытанием. Джек Деверель разгуливает там, куда я отчаянно рвался, на прекрасном, неукротимом корабле…

Босыми ногами я почувствовал, что обшивка, черт побери, и вправду ходила! Странное ощущение: под ногами что-то ползло как живое! Это обескураживало сильнее, чем нервное дерганье корабля, толкаемого волнами.

Появился Виллер с кружкой кофе. Я отхлебнул тепловатый напиток. Слуга налил немного воды в таз, и я, спеша вымыться, оставил кофе. Я усердно надраивал себя, обуреваемый истинной страстью к чистоте – вода вскоре стала и грязной, и ледяной, – словно хотел побороть не только покрывшую меня грязь, но и грязь на всем корабле, преодолеть наши сложные и опасные обстоятельства. Я ощутил меж голых ног полы чистой рубашки и почти почувствовал себя самим собой – впервые с того момента, как отведал «линька» по спине и голове. Я оделся, открыл дневник и бегло просмотрел записи. Вытащив из ящика пакет с отчетом о первой части нашего путешествия, я взвесил его на руке, раздумывая, стоит ли перечитать с пристрастием. Впрочем, меня устрашила перспектива снова его упаковывать.

Ах, этот самоуверенный молодой человек, который безмятежно поднялся на борт с намерением все изучить и всем управлять! Наша устрашающая экспедиция, наш ужасный вояж представлялся ему чем-то вроде путешествия в дилижансе между Лондоном и Батом! Он собирался достичь Сиднейской бухты, размеренно двигаясь по спокойному морю в некоем шедевре судостроительного искусства.

Но война кончилась, корабль оказался прогнившим, как подпорченное яблоко, а Деверель на пару с Виллисом лишили это яблоко – корабль? – этот дилижанс! – колеса. Его догнала «Алкиона» и поразила молодого человека громом, и познал он муки страсти, разлуку, ревность…

– Деверель! Джек-красавчик…

Через некоторое время, не знаю, когда именно, я пришел в себя – точно пловец, вынырнувший на поверхность. Любуясь изменившимся, болезненным, изнуренным ликом в маленьком зеркальце, я думал о том, что крестный будет одновременно умилен и разочарован. Эдмунд влюбился в неподходящую девушку – недостойную его – старый циник предпочел бы, чтобы я приударил за леди Сомерсет! В довершение всего Эдмунд, похоже, потонет вместе с недостойным его кораблем.

«Недостойный корабль» словно почувствовал, что его оскорбляют, и под ногой у меня подпрыгнула планка обшивки. Конечно… Тут я остановился. За бесконечными «конечно», которые соскакивают с губ помимо моего желания, пряталось нечто, мне непонятное. И у меня была не столько мысль, сколько чувство, что «я» обязан как-то справиться с этим «нечто», а если не смогу я, то должен суметь кто-то другой. Хотите – верьте, хотите – нет, мысли мои начали вращаться вокруг нашего мрачного капитана. В конце концов, особый комитет желал, чтобы я переговорил с капитаном! Поступив по собственному разумению, я побеседовал с Чарльзом Саммерсом, а теперь исполню указания комитета! Я крикнул Виллера, который стремительно распахнул дверь – чуть ли не прежде, чем я открыл рот. Слуга засуетился и помог мне накинуть дождевик. В резиновых сапогах я шагнул через порог, а корабль шарахнулся в сторону. Я отправился на шкафут враскорячку, как моряк. Не знаю, было ли это игрой воображения, но мне послышалось, что в крайней каюте с моей стороны коридора кто-то рыдал. Я встал на шканцах, держась поближе к полуюту.

Корабль болтало сильнее. Постоянная качка изводила, и время от времени судно сотрясали какие-то толчки изнутри, казавшиеся проявлением нетерпения или даже гнева.

Дождь и брызги, летевшие горизонтально с наветренной стороны, кололи лицо, словно мелкая дробь. На каждой волне корабль поднимался, точно собирался продвинуться вперед, но немедленно возвращался в то же самое положение. Паруса, по краям которых скатывалась дождевая вода и брызги волн – паруса, поднятые только на грот-мачте, единственной нашей мачте, – казались жалкими потугами использовать порывы ветра.

Матросы делали что-то с канатами, но мне было совершенно непонятно, что именно. Большую часть времени люди полностью находились в воде. Одна радость, что я все-таки пассажир, а не офицер и тем более не матрос. Повернувшись, я начал взбираться на полуют. За штурвалом стояли блестящие от воды рулевые, а за поручнями едва виднелся капитан Андерсон в поношенном дождевике и зюйдвестке. Он мрачно смотрел буре в лицо, словно пригоршня воды ему нипочем. Я осторожно обошел рулевых, и капитан меня заметил. Он улыбнулся! Жуткое зрелище: блеснуло несколько зубов, как будто кто-то кинул в угрюмо скривившийся рот горсть желтых голышей. Я собрался заговорить, но капитан отвернулся. Я последовал за ним и, торопясь его догнать, с риском для жизни взобрался на палубу, но он сбежал по сходному трапу и исчез в каюте. Выразиться яснее он не мог – проваливай, мол! А ведь еще улыбнулся – неслыханная вещь! – правда, улыбка была короткая и неискренняя.

Словно во сне представил я золотые кудри, румяные щеки и услышал голос мистера Бене: «Полагаю, сэр, в этих трудных обстоятельствах вам следует постоянно проявлять дружелюбие к пассажирам. Стоит им почувствовать, что у капитана есть причины для беспокойства, нашим заботам конца не будет!»

Неужели ему хватило смелости? О да, молодой офицер, который «домогался» прекрасной леди Сомерсет, супруг которой где-то поблизости обозревал свое корабельное царство, должен быть отважен до безумия.

Вахту нес наш миниатюрный штурман, мистер Смайлс. Как только Андерсон спустился вниз, штурман отошел от правого борта и повернулся лицом к ветру.

– Мистер Смайлс, я, как видите, поправился и даже за тысячу фунтов никуда отсюда не денусь!

Мистер Смайлс изучал меня как бы издали, словно я находился где-то у горизонта. От соленых брызг у него покраснели глаза. Штурман приложил палец к губам, точно прося о молчании.

– В чем дело, мистер Смайлс? Говорю вам – за целую тысячу фунтов. Вот что, сэр: я получил несколько ударов по голове и думал, что лишусь рассудка. Но там, внизу, сидит настоящий безумец, который уверен, что в этой соленой неразберихе он приобрел избавление от смерти.

Мистер Смайлс отнял руку ото рта.

– Есть корабли, мистер Тальбот, где каждый только сумасшествием и спасается.

– Сказать по правде, я начинаю думать, что люди, избравшие для труда и обитания эту ужасную пустыню, и впрямь сумасшедшие – так что вы, наверное, правы. Корабль так качает – проклятие! Приходится, уподобясь мартышке, все время карабкаться то по одним поручням, то по другим. Поражаюсь – как вам удается держаться на ногах и так безразлично переносить качку.

Штурман не ответил. Он созерцал море. Казалось, он изучает простертую перед ним обширную панораму с целью выбрать дорогу. Мне пришло в голову, что мой с ним разговор – не просто нарушение составленных капитаном «Правил пребывания на борту», но прямое их попрание. Вот почему штурман приложил к губам палец. Похоже, ветер переменился!

Не желая усложнять ситуацию, я кивнул мистеру Смайлсу и отправился вниз, в свой коридор, поскольку сполна насладился свежим воздухом.

В мою каморку проскользнул Виллер. У меня не было сил его терпеть, и, держась за поручни, я пробрался по коридору в салон. Однако комитета там не было, тщедушный мистер Пайк сидел в одиночестве. Стыдно признаться, но я рухнул на скамью под кормовым иллюминатором и не поднимал головы от стола.

– Вам плохо, мистер Тальбот, как и всем остальным.

Я пробормотал что-то в ответ. Мистер Пайк продолжил:

– Вот уж никогда бы не подумал, мистер Тальбот. Но вы ведь были ранены. Надеюсь, вам лучше. Я тоже голову ушиб о перемычку, когда корабль тряхнуло, но мне уже полегчало. Вы говорили с мистером Саммерсом?

– А где же комитет?

– Качка их одолела. Мистер Преттимен очень сильно упал. Но если хотите, могу всех созвать.

Я покачал головой:

– Подожду, пока они оправятся и будут в состоянии прийти. Думаю, Боулс – выдающийся человек. Он обладает тем, что римляне называли gravitas. Удивительно.

– Напрасно удивляетесь, сэр. Ведь он изучал законы.

Просто поразительно, как быстро коротышка Пайк умеет нагонять тоску.

– Вам бы отдохнуть, как и всем, мистер Пайк.

– О нет. Меня не очень болтает. Я маленький и легкий: если теряю равновесие, то обычно удается удержаться – в отличие от бедного мистера Брокльбанка, который в такую погоду не решается покинуть койку, разве что для… Знаете, мистер Тальбот, я предпочитаю сидеть здесь, беседовать с вами, только бы не быть с моими. Все так ужасно, совершенно ужасно! Я все понимаю, но не могу это выносить – не могу, хотя я и люблю их, и тревожусь.

– Тревожитесь? О чем же?

– Они совершенно измучены, мистер Тальбот. Всякий раз, как они начинают играть в кровати – то есть в койке, в верхней койке, каждая в своем углу… Так вот, они начинают играть, потом появляются слезы, и все заканчивается скверно. Играют они не больше минуты, а после лежат и поскуливают… именно что поскуливают, хотя миссис Пайк не любит этого слова. Ей и самой плохо, сэр. Как нам быть? Миссис Пайк, похоже, верит, что я могу что-то сделать – честно говоря, потому я и сижу здесь. Я ничего не могу, и это больнее всего.

Я припомнил наставления Чарльза.

– Вам, должно быть, приятно, что она в вас так верит, мистер Пайк.

– О нет.

– Я не согласился бы очутиться в другом месте и за тысячу фунтов, скажу я вам.

– Называйте меня Диком, хорошо, мистер Тальбот? Я знаю, нет во мне того, что римляне увидели бы в мистере Боулсе…

– Gravitas. Не стоит беспокоиться, сэр, у кого-то есть, у кого-то нет, но им оттого не хуже. От меня тоже ждали проявления подобных качеств, но это дело природы, а не воспитания. Да, мистер Пайк, я стану звать вас Ричардом, если вам угодно.

– Спасибо, мистер Тальбот. А вам больше нравится Эд или Эдди?

– Мистер Пайк, в такой опа… в ситуации, в которую мы попали, можете называть меня Эдмунд. Итак, воспряньте, дружище!

– Постараюсь, Эдмунд. Только что бы я ни делал, детям моим не лучше…

– Тут я могу вас утешить. Мои младшие братья постоянно разбивают коленки и локти – или и то и другое, причем все сразу. У них не переводятся колики, сыпь и простуды. Так уж они растут, мистер Пайк, то есть Ричард, – дело это, если хотите знать, долгое и тяжкое!

– Говорят, ветер дует не с той стороны. И качка…

– Ветер изменится! Оглянуться не успеем, как понесемся, словно в почтовой карете. Вы же знаете, Британия правит волнами! Я бы и за тысячу фунтов…

– Правда, боюсь, в том…

– …не согласился…

– …корабль погружается…

– Бросьте! Офицеры уверяют, что…

– И они тоже словно погружаются в пучину, ослабевают понемногу, день за днем. Ах, Эдмунд, неужто ничего нельзя поделать? Я так просил врача перевести нас на другой корабль – хотя не знаю, что бы мы делали в Индии, – но он отказал. А это было еще при хорошей погоде.

– Гадкий ветер не продержится вечно. Когда мы войдем в южные воды…

– Но корабль не справляется, так ведь?

– Дойдет потихоньку. Днище очистят от наростов, и скорость увеличится…

Ах, наверное, не стоило ему это говорить!.. Я продолжил:

– Теперь вы понимаете? Нам не о чем беспокоиться, сэр, совершенно не о чем.

– И еще, Эдмунд. Мне кажется, что корабль сидит глубже, чем прежде. Миссис Пайк я о своих подозрениях не сообщал, но сегодня утром все понял по одному ее взгляду! Эдмунд, она думает так же!

Я громко засмеялся, не находя никакого утешения в том, что могу хоть как-то ободрить этого несчастного, измученного человека.

– Какой вы, однако, Пайк. Признаюсь, когда мне было плохо, и я буквально разваливался, мне казалось, что с кораблем происходит то же самое. Но сегодня матросы откачали не больше воды, чем тогда, когда мы стояли на якоре в Спитхеде!

– Я знаю, Эдмунд, все, что вы говорите – правда. Но Бейтс говорит – воды стало больше.

– Быть может, вас заинтересует мнение старшего офицера – он сам сказал мне – воды откачивают столько же, сколько и раньше. Воды на судне прибавилось из-за дождя и брызг. Она в самом низу, помпы туда не достают – это, конечно, докучает, но не опасно! Имейте в виду – шум воды из-за качки кажется сильнее. Там, внизу, с непривычки, пожалуй, решишь, что с одного конца корабля в другой ходит большая волна.

– Говорите – старший офицер сказал? Разумеется, ему нужно, чтобы все сохраняли спокойствие во избежание неприятностей. Но с вашей стороны это очень достойно, Эдмунд, и я частично вам верю и, как смогу убедительно, передам все миссис Пайк.

– Думаю, прежде чем вы вернетесь в свою каморку, то есть каюту… Вы ведь не трус, правда? Налью-ка я вам стаканчик.

– Нет, Эдмунд. Говорю же, я от спиртного глупею, да и горло оно обжигает. Эдмунд, я даже молился, но ничего не произошло. Я все думал про «пустите детей… в Царствие Божие». Нелегко ведь им, маленьким и беззащитным, правда? Я хочу сказать, им труднее постоять за себя. Как вы когда-то сказали – когда мы думали, что встретили французский корабль, – «они для французов слишком малы». Но мне никак не прогнать из головы мысль, что для Господа-то они не слишком малы! Эдмунд, если им не суждено выжить, я не отправлю их одних в эту дьявольскую пучину, я последую за ними…

– Пайк! Возьмите себя в руки! Ричард! Ричард, я вам говорю! Прекратите истерику. Вы как девчонка, черт побери!

– Несете слово ободрения, мистер Тальбот?

Я неуклюже поднялся. Вошла мисс Грэнхем.

Одну руку она вытянула перед собой, другой придерживала юбки, пытаясь уберечь их от воды. Мисс Грэнхем приблизилась к столу, что стоял возле двери, и опустилась на скамью. Скачок, который сделало судно, швырнул меня вперед, и я сел напротив нее.

– Мисс Грэнхем, вам, право же, не следовало! Даме нельзя… А где мистер Преттимен? Ему стоило бы…

Мисс Грэнхем заговорила измученным голосом:

– Мистеру Преттимену нехорошо, и мне тоже. Вдобавок он еще и упал. Сильно расшибся.

– Чем я могу помочь? Может, навестить его?

Мистер Пайк сквозь слезы хихикнул:

– Эдмунд, навещающий страждущих!

– Это смешно, сэр, признаю. Но в нашей ситуации смех – благо.

Пайк обошел край заднего стола и бухнулся ко мне на скамью. Корабль взбрыкнул, словно мистер Пайк раздражал его так же, как и меня; зигзагообразный горизонт в кормовом иллюминаторе дико перекосился, Пайк полетел по скамье, приткнулся ко мне и, пробормотав извинение, отпрянул. Мисс Грэнхем сочувственно поглядела на него.

– Вашим получше, мистер Пайк?

– Отнюдь нет. Вы к ним придете?

– Позже, мистер Пайк. Кстати, вам следует напомнить миссис Пайк, чтобы она меня пригласила. Я принимаю в расчет ее бедственное положение, но всему есть предел!

– Она очень сожалеет, мисс Грэнхем, и переживает из-за той злосчастной вспышки. Она так и сказала. Умоляю вас!

Мисс Грэнхем вздохнула.

– Я постараюсь, мистер Пайк, но попозже. Мистер Преттимен болен.

– Я ей так и передам. И о ваших словах упомяну, Эдмунд.

Пайк встал; он более или менее держался на ногах и походил на человека, балансирующего на скате крыши в ожидании, что крыша внезапно перекосится в другую сторону. Шатаясь, он вышел и умудрился закрыть за собой дверь.

Мисс Грэнхем откинулась назад, обеими руками сжимая край стола. Из-под опущенных век по щекам катились капли то ли пота, то ли слез.

– Я надеялась попросить немного теплой воды, но голос у меня такой слабый…

– Это моментально можно исправить, мадам, воспользуйтесь моим. Бейтс! Бейтс! Где вы там? Выходите из проклятого чулана – прошу прощения… да не у вас, Бейтс! – еще раз приношу извинения, мадам – Бейтс, тотчас нужна горячая вода!

– Воды нет.

– Добавляйте «сэр», когда мне отвечаете!

– Так Виллер же сказал, сэр, воды нет.

– Ну, это мы посмотрим! Виллер! Виллер! Виллер, где вы там! А, наконец-то! Как вы смеете подавать господам воду, когда дамы сидят без воды!

– Но мисс Грэнхем, сэр, не с моей стороны коридора.

– И я тоже – ведь я поменял каюту.

– Да, сэр, но…

– Горячей воды, Виллер, да поживее! Если нужно, разведите чертов огонь, и скажите, кому следует, что это мой… мой…

– Вы очень добры, мистер Тальбот, но прошу вас…

– Не волнуйтесь, мадам. Виллер, принесете воду в каюту мисс Грэнхем.

– Даже просто горячая вода, сам ее вкус – так согревает! Я всегда столь придирчиво относилась к приготовлению чая, но не думала, что буду дорожить обычным кипятком, даже без заварки!

– Без заварки… Господи, мадам, я истиннейший, самый что ни на есть бестолковый…

Палуба вдруг выпрямилась. Я вскочил, пробежал через коридор в свою клетушку, бухнулся на колени, выгреб из самого дальнего ящика пакет и вернулся к мисс Грэнхем – пока палуба не опомнилась. Трюк был далек от изящества, но в общем вышло очень удачно, и я ликовал, что хоть раз перехитрил разбухшую посудину и не заработал никаких повреждений.

– Вот, мадам, примите вместе с моими извинениями.

– Чай!

– Когда я поднялся на борт, то упрятал его подальше и, честно говоря, с тех пор не имел причин о нем вспоминать. Надеюсь, суровый океанский воздух не испортил его окончательно. Я знаю, что вы, дамы, в спокойную погоду любите посидеть за чаем, и, как говорится, «чаша, которая бодрит, но не пьянит»…

– Я не могу его принять.

– Мисс Грэнхем, ради Бога!

Мисс Грэнхем отвернулась. Она держала клочок бумаги, который вынула из-под бечевки. Я узнал почерк. «Маленькому лорду» от «старушки Добби» в надежде на то, что он не будет пить ничего крепче».

– Боже мой, мадам. Поверьте мне… вот ведь глупость. Она могла бы хоть свернуть записку, черт… Господи, я ругаюсь, как солдафон. Простите, мадам, но я не люблю чай и пью его только за компанию. Мисс Добсон сильно рассердилась бы, если бы… вот кто, скажу вам, требовал дисциплины! Она ставила меня в угол на целый час – по часам, – когда считала, что… Здесь она живо послала бы меня на верхушку мачты – если бы у нас были верхушки мачт, то есть, конечно же, они имеются, поскольку юный Виллис проводит там уйму времени. Должен признаться, что я ее очень люблю, но она, пожалуй, слишком увлекалась сентиментализмом…

– Мистер Тальбот!

– Только фанатик заставит ребенка читать из «Истории сэра Чарльза Грандисона»! Она, верно, думала, что такой прекрасный образец христианского поведения послужит мне во благо, но, уверяю вас, мадам, это повествование, если повествование возможно растянуть на столько томов, оставило на мне глубочайший след на всю жизнь!

На миг мне померещилось, что мисс Грэнхем едва удерживается от смеха. Но дело обстояло гораздо хуже. Ее лицо исказилось от напряжения, и слезы буквально брызнули у нее из глаз – слезы истерического характера. Впервые в своей жизни я наблюдал, как дама скрежещет зубами. Слезы катились безостановочно. Не знаю, как описать мое удивление – скажу больше, изумление. Мисс Гренхэм застучала по столу кулачком:

– Нет! Я не позволю себе!..

Ее капор и даже плечи тряслись. Никогда я не видел даму, переживающую столь сильную коллизию.

– О Боже! Мадам! Не стоит… Я отнюдь не утверждаю, что меня заставили прочесть «Грандисона» целиком! Тогда бы действительно меня можно было пожалеть. Сомневаюсь, что его одолеет самый прилежный книгочей! Да никто на свете не дочитал эту книгу до конца! Ставлю коня против шиллинга, про Ричардсона…

Мисс Грэнхем расхохоталась. Думаю, с ней сделалась истерика, общепринятое средство от которой – пощечина. Но я, признаюсь, не посмел.

– Мадам, разрешите проводить вас в камор… каюту, я хотел сказать.

– Какая глупость!

– Нет, что вы, она просто хотела воспитать меня в духе сэра Чарльза Грандисона, но, как видите, ей не удалось. Виллер принесет вам воды. Позвольте мне. Вполне естественно, что дамам труднее противостоять качке, сама одежда делает эти попытки затруднительными, если не сказать опасными. Итак, разрешите мне, мадам.

Она покорилась. Я протянул ей руку, но этого явно было недостаточно.

Не успели мы выйти в коридор, как резкое движение корабля заставило меня обхватить тонкую талию мисс Грэнхем. С оглушительной силой на меня обрушился неожиданный факт. Ей далеко за тридцать, но все же она – женщина! Более того, если уж говорить откровенно, мисс Грэнхем не носила корсета! Я это почувствовал. Ее грудь и талия были как у юной девушки! Мое смущение достигло наивысшей точки, и мне не терпелось поскорее от нее отделаться. Но как бы не так! Другое существо – ревнивое как женщина, сказал бы поэт – трепало нас, как гончая треплет лису. Первое же движение корабля швырнуло меня через коридор, и пришлось применить всю силу и проворство, о коих я и не подозревал, чтобы удержаться, точнее, удержать нас на ногах. Следующий скачок судна превратил пол в горный склон с потоками воды. Я ухватился за поручни с одной стороны коридора, чтобы не упасть на другую, которая временно превратилась в пол. Но мы все равно упали, так как отвалились и упали поручни, и, страшно сказать, вся переборка из тонкой фанеры тоже двинулась за нами. Мы приблизились к деревянному цилиндру бизань-мачты, и я извернулся так, чтобы стукнуться об нее плечом, но уберечь от этого мисс Грэнхем. Темно-желтый лист фанеры мешал теперь нашему продвижению. Вынужденный отцепиться от поручней, по инерции пританцовывая, словно шут с куклой, я влетел в лишенную стены каюту. Мы пробыли в ней достаточно долго – я даже разглядел лежащую пожилую даму: седые волосы свалялись от пота, рот открыт, глаза в запавших посеревших глазницах смотрят на нас с ужасом. Сам не знаю, как я исхитрился поклониться и пробормотать извинения, прежде чем нас вышвырнуло обратно.

Я уцепился за поручни с противоположной стороны коридора и, сам не понимая, как здесь оказался, двигался, держась за них, покуда благополучно не доставил мисс Грэнхем к ее дверям.

– Позвольте мне, мадам. Наверное, это был девятый вал. Приношу извинения… теперь вы на месте. Разрешите, мадам…

Мне удалось ввести ее в каюту, и я закрыл дверь с большим облегчением. С трудом я добрался до собственной каморки, отводя глаза от разрушенной каюты, в которой, как я теперь осознал – почти с таким же ужасом, как и она, – в которой находилась моя «возлюбленная на час», Зенобия Брокльбанк!

Я игнорировал и ворчание матросов, получивших приказ немедленно починить каюту, и визг Зенобии, вопившей до тех пор, пока ее снова не скрыли от посторонних глаз, и душераздирающие удары молотка, без которых нельзя было исправить переборку. Полный ярости и решимости не дать кораблю и ветру себя одолеть, я отправился в салон, где крикнул слугу и приказал подать еду и питье. Все доставили: солонина, а также пикули, чтобы ее заедать, и эль, чтобы запивать. Не верьте жалобам моряков на скверную пищу! Для человека, у которого на месте все зубы, это поистине королевская трапеза, хотя мне и пришлось над ней потрудиться. Нужно сказать, тарелка от меня ускользнула, но я успел спасти говядину, не говоря уже о мешанине из пикулей. Более того, я с удовольствием облизал пальцы.

Не знаю, как так вышло, но абсурдное происшествие с мисс Грэнхем вернуло мне добродушное расположение, которое, я полагаю, мне вообще присуще и над которым mal de mer одержала временную победу. Даже когда я со страстным трепетом подумал о мисс Чамли, мысли мои переросли в намерение все преодолеть!

Я не просто выздоровел, я родился заново! Вернувшись к себе, я поупражнялся в балансировании, облачаясь в ночную рубашку и колпак, улегся в койку и вознамерился отлично выспаться.

Удивительно: без всяких приступов тошноты я почти сразу погрузился в глубокий сон, и даже телесный недуг – чертовски болело плечо, ушибленное о проклятую бизань-мачту, – не смог этому воспрепятствовать.

 

(14)

Сквозь отверстие в двери проникли первые слабые лучи. Я проснулся и немного полежал, удивляясь своему выздоровлению. Казалось, что болезнь моя, как говорится, миновала кризис и ушла восвояси. Меня переполняли силы и решимость. Я сел, полуодетый, за пюпитр и писал, пока не сжег целую свечу – про мистера Аскью, мистера Бене, Чарльза, мисс Грэнхем и мистера Гиббса. Когда я кончил, в убогом помещении посветлело настолько, что догорающую свечу можно было погасить. Чувство выздоровления меня не покидало. Я оделся, облачился в дождевик и осторожно выбрался подышать… Нельзя сказать, что моему взору открылось нечто, способное порадовать человека, смертельно уставшего от соленой воды, – слишком много ее было повсюду. Я глянул вверх – узнать, не топчется ли с наветренной стороны шканцев капитан Андерсон, но не увидал его. Вместо этого от передних перил мне помахала рукой сверкающая фигура. Ветер донес слабый голос:

– Эй, там!

Это был лейтенант Бене.

– Что за мерзкая погода!

– Я сейчас к вам приду.

Из недр корабля возник Камбершам. Он что-то буркнул, и я проворчал что-то в ответ. С него и это довольно. Камбершам поднялся на шканцы. Пробило восемь склянок. Церемония приветствия не затянулась. Джентльмены собрались приподнять шляпы, но на них были зюйдвестки, завязанные у подбородка специальными ленточками, а потому приветствие ограничилось символическим поднятием правой руки на уровень глаз.

Рулевые передали вахту своей смене. По трапу спустился Бене. Держась двумя руками за поручни, он перегнулся вниз:

– Поднимайтесь, сэр.

– Вы сегодня в хорошем настроении, мистер Бене.

– Это, наверное, вам показалось.

– Разлука, как я начинаю понимать…

– Ах, вон что. Вильсон, следить за шкаториной! Мистер Тальбот, целую вахту я занимался теми двумя строками, которые вам цитировал, – и существенно их улучшил. О, дивное созданье, несомненно: для смертной женщины ты слишком совершенна! Разве не стало лучше?

– Я ведь не поэт.

– Откуда вы знаете? Говорят, вы плакали, когда пела миссис Ист.

– Боже ты мой! То были пустые слезы, и кто их послал – Господь или дьявол… И что… Кроме того, я перед этим расшиб голову.

– Дорогой мистер Тальбот, как только перед нами встает необходимость общения с самыми чувствительными, самыми утонченными созданиями, единственно поэзия может осуществить эту связь. Поэзия, сэр, их язык. И язык будущего. Эпоха женщин… Как только дамы осознают, что с их губ должны слетать лишь такие звуки, а не проза, они взойдут во всем своем блеске, словно солнце.

– Вы меня поражаете, мистер Бене.

– А проза? Это речь лавочников, язык войны, торговли, земледелия.

– Но поэзия…

– Проза, сэр, годна убеждать мужчин. Вот, к примеру, не далее чем вчера мне удалось убедить капитана, что небольшое изменение курса пойдет нам на пользу. А попробуй я изложить ему это в стихах…

– Удивительно, что вы вообще живы.

– Вы разве не заметили, что качка уменьшилась?

– Я счел, что моя способность сохранять равновесие и хорошее расположение духа – результат выздоровления.

– Мы встали на фордевинд, и увеличение скорости, хоть и небольшое, компенсирует увеличение расстояния. Однако отсутствие Предмета Любви…

– Вы о леди Сомерсет?

Лейтенант Бене снял зюйдвестку и тряхнул золотистой шевелюрой.

– О ком же еще?

– Я предположил, – смеясь, сказал я, – что вы имели в виду кое-кого другого.

– Других не существует!

– Для вас не существует, а для меня…

Лейтенант Бене покачал головой и добродушно улыбнулся:

– Нет.

– Мне пришло в голову, что у вас, вероятно, был случай составить мнение о характере мисс Чамли.

– У нее его нет.

– Простите?

– Какой у нее может быть характер? Она еще школьница, мистер Тальбот.

– Мисс Чамли…

– О школьницах у меня нет никакого мнения. От них нечего ждать понимания, сочувствия или еще чего-то. Они как флюгер на ветру. Да вот хотя бы мои сестры – если бы не матушка, они бы сбежали с первым же встречным в мундире.

– Мисс Чамли уже не школьница.

– Она хорошенькая, признаю, веселая, с зачатками ума…

– С зачатками?!

– Послушная…

– Мистер Бене!

– А что такое?

– Лейтенант Деверель теперь на «Алкионе», а он отъявленный…

– Задира, мистер Тальбот? Мне он не понравился, хоть я его почти не знаю.

– Мистер Аскью сказал мне… Мистер Аскью сказал, что Джек-красавчик…

– Во всяком случае, это ему я обязан своим прискорбным изгнанием.

– Но, мистер Бене, простите – «изгнание»? Вы, похоже, счастливы. Ваше непринужденное обращение, само выражение лица – столь радостное, сэр…

Лейтенант Бене был, казалось, удивлен и недоволен. Он надел зюйдвестку.

– Неужели вы серьезно, мистер Тальбот! Я – и счастлив?

– Прошу прощения!

– Будь я человеком ограниченным, мистер Тальбот, я бы завидовал вашему положению. Вы влюблены в мисс Чамли, не правда ли?

– Конечно.

Лицо у лейтенанта Бене было мокрое, но не от слез, а от дождя или от брызг. Золотые кудри метались по лбу. Подзорная труба у него под мышкой казалась настолько неотъемлемой частью всей фигуры – как моряка, так и человека, – что, когда он вдруг выхватил ее и взбежал обратно на шканцы, это выглядело как если бы он вытянул еще одну конечность, которая прежде была сложена, словно у насекомого.

Лейтенант направил трубу на горизонт. Затем обратился к Камбершаму, и некоторое время оба джентльмена держали подзорные трубы, параллельно их направив и ухитряясь при этом все время стоять прямо, чем вызвали мое восхищение. Мистер Бене сложил трубу и бегом возвратился ко мне.

– Китобойное судно, мистер Тальбот. Они не подойдут, даже если дать сигнал бедствия.

– Мистер Бене, вы сказали – «завидовать вашему положению»?

– Я о письме, сэр. Мне следовало передать его вам в руки, но вы хворали. Я отдал вашему слуге.

– Виллеру?

– Нет, не ему, другому. Эй, вы там! Не сводить глаз с горизонта, не то шкуру спущу! Даже не сообщил о судне!

Этот рев, весьма напоминающий рык капитана Андерсона, исходил, однако, от лейтенанта Бене. Откинув голову, он обратился к верхушке того, что осталось от грот-мачты, а затем повернулся ко мне и продолжил обычным своим голосом:

– Вот полоумный! Думаю, мы еще с вами увидимся.

Лейтенант поднял руку, отдавая салют, и прежде чем я успел ответить, поспешил вниз по трапу. Я так же проворно вбежал в коридор в поисках Филлипса. Он явился и, когда я потребовал письмо, шлепнул себя ладонью по голове, укоряя ее в том, что она дырявая, ровно решето. Но я-то болел, а ему, мол, нужно успевать и туда и сюда… Я нетерпеливо его слушал и наконец отослал прочь, искать письмо, на что ему потребовалось немалое время. Это дало мне возможность предвкушать, какие бесценные сокровища содержатся в послании. Длинное письмо от мисс Чамли, написанное бессонной ночью после бала! Или быть может, признаваясь в своем чувстве еще более откровенно, чем я, она передает мне свой дневник – куда более искренний, чем мой, ибо выражение моих чувств ограничивает обычная мужская сдержанность. Тут и трогательный рассказ о смерти любимой матушки, и засушенный цветок из садов Уилтон-хауса, и подкупающе непохожий портрет ее старенького учителя музыки! Ох уж этот оптимизм и фантазия молодого влюбленного! Сие состояние души подогревает все чувства, подобно тому, как греется вода в котелке над огнем. Но Филлипс, хоть и искал долго, вернулся с письмом слишком рано; оно оказалось маленькое, тоненькое, на дорогой бумаге, и так сильно надушено, что я сразу все понял, и у меня упало сердце. Как глупо – я ждал чего-то большего, а это оказалась всего-навсего записка от «самой восхитительной из женщин» (по мнению лейтенанта Бене)!

Я поспешил к себе в каморку.

– Убирайся отсюда, Виллер! Убирайся!

Я развернул послание. Накатила удушливая волна аромата – пришлось утереть слезы.

«Леди Сомерсет с наилучшими пожеланиями мистеру Эдмунду Фицгенри Тальботу. Леди Сомерсет дает дозволение на переписку между ним и мисс Чамли, под наблюдением леди Сомерсет. Предполагается, что мистер Тальбот не будет иметь притязаний на большее, чем обмен дружескими письмами, и что переписка заканчивается или прерывается по желанию любой из сторон».

Неужели эта женщина думает, что я не стану писать – будь у меня на то дозволение или нет? Но здесь еще… Вот оно! Передо мной на койке лежал другой, меньший листок. Он, конечно, выпал из первого письма. Листок не был надушен – только пропитался запахом своего дорогого конверта. С безумным нетерпением и пылом, коих никогда в себе не подозревал, я прижал его к губам и развернул дрожащими пальцами. Только те, чье сердце когда-либо столь же сильно трепетало при виде письма, поймут мою радость!

«Молодая особа никогда не забудет встречу двух кораблей и надеется, что когда-нибудь они бросят якоря в одной и той же гавани».

Глупый восторг и даже слезы! Не стану повторять всех бесчисленных щедрых и безрассудных обещаний, что срывались с моих губ сами собой при мысли о далеком милом видении! Это и так ясно всякому. Она – мой венец жизни, и другого мне не надо.

«Молодая особа никогда не забудет…» – написала она, – возможно, со слезами: на обороте виднелись расплывчатые следы. Листок определенно лежал поверх страницы с невысохшими чернилами. Ни одного слова толком не прочесть – смазанные зеркальные отражения. Хватало и клякс. Это породило во мне благоговейное чувство близости к Ней. Чего бы я не отдал за то, чтобы губами снять чернильные пятнышки с ее тонких пальчиков!

Я схватил зеркало и поднес его к листу. Мой разум восстановит целое слово по одной букве с кляксой, провидит смысл, выказав недюжинный пыл, который неведом академикам. Наконец я разобрал первую строчку. «Несметно в ней изъянов, говорят, а добродетелей…» (Слово «добродетелей» я сам поставил в множественное число, ибо не думаю, что мисс Чамли могла написать нечто столь неподходящее для ее пола и возраста, как рассуждение о добродетели дамы.)

Дальше я ничего не разобрал, но и без того получил очаровательную фразу, написанную ее рукой. Готов поклясться, сам Александр Поуп не написал бы столь тонкой сатиры! Я слышал ее голос и видел улыбку! Марион – поклонница поэзии, как и лейтенант Бене. Разве он не говорил, что муза может вывести на кратчайший путь к женскому сердцу или подсказать нужные слова!

Не знаю, хватит ли у меня решимости описать, что произошло далее. Я всегда считал себя – увы, справедливо! – личностью прозаической. И вот теперь, не теряя времени даром, с пронзительным чувством едва ли не стыда я взялся за перо! Во всяком случае, решился – ведь это кратчайший путь к ее сердцу! Чем еще заняться на корабле, затерянном среди безбрежных миль, среди океана времени, в разлуке со всем, что составляет мое существование – терпимое, сказал бы я, не будь у меня этой всепоглощающей причины для жизни. Я прижал руку к сердцу и объявил, что каждое движение досок у меня под ногами, свидетельствующее о приближении нашем к гибели, будет вселять в меня не более чем раздражение препятствиями, отделяющими меня от того, чего я жажду.

Весь мой опыт общения с музами сводился к греческому и латыни, к элегиям, «пятистопнику с шестистопником», как мы их называли.

Однако – я страшно краснею при этом воспоминании, но правды не утаишь – уже тогда было у меня смутное чувство, что только ради тебя, моя дорогая, мой мудрый ангел, только ради тебя вел я этот дневник!

Я выбрался из плаща, уселся перед пюпитром, поцеловал несколько раз письмо и взялся – уж позвольте мне сделать признание – писать Оду Возлюбленной. О, мистер Смайлс прав совершенно: все мы безумны. Истинная правда, свидетельствую, что даже не сама поэзия, а лишь поползновения на нее служат заменителем, хотя и убогим, присутствия возлюбленной. Я словно поднялся над собой и видел все ясно, как с вершины горы. Будь то мильтоновский Бог или шекспировская неведомая смуглая леди (или еще более неведомый джентльмен), будь то Лесбия или Амариллис, или, черт побери, Коридон – предмет любви поднимает сознание в сферы, где имеет смысл только язык абсурда.

Итак, я, наполовину пристыженный, полагая свою затею полностью безрассудной, но совершенно неизбежной, уставился на чистый лист бумаги, словно в нем таилось и утешение, и осуществление моих надежд. Я гляжу на него теперь – вот они, следы жалких потуг передать истинную страсть: кляксы, зачеркнутые строки, поправки, добавления, тщательно помеченные ударные и безударные слоги, предположения – о себе и о ней; при всей неумелости это представляет настоящую поэзию страсти – для тех, кто способен понять.

…«Candida» – «белизна». Конечно, белизна витает вокруг нее, заключая ее в ореол – подходящее сопровождение для невинной девушки, чья красота видна окружающим, но не ей самой. Кандида… нет ничего светлее. Candidior luna, то есть «луны белей»… мой свет – mea lux… – vector – «пассажир», нет, нет, ничего столь прозаического и сухого – puella, nympha, virgo – разве все эти слова не обозначают деву?

Неожиданно у меня получился гекзаметр!

Candidior luna mea lux O vagula nymphe!

Но ведь nymphe значит «невеста»! Впрочем, не важно. Потом – Pelle mihi nimbus et mare mulce precor – пятистопник я состряпал мигом, но он мне не понравился. Не было в нем плавности, вышел он какой-то грубый и тусклый. Marmora blanditiis – уже лучше, вот так:

Marmora blanditiis fac moderare tuis!

Нет – moderare mihi!

Итак, вышел гекзаметр и пентаметр, сложилось этакое элегическое двустишие. Усилие сие на время истощило не столько мою латынь, сколько фантазию. Я умолял мисс Чамли укротить для меня море, и ей, видимо, ничего другого делать не оставалось…

Нет, я не стану касаться ее невинного образа даже слабейшим намеком на плотское желание.

Если мы достигнем земли, если когда-либо в будущем я стану перечитывать свои заметки – если мы вместе перечтем эти строки (о, сколь страстно я этого желаю!) – поверю ли я тому, что пишу ныне, полагая написанное чистой правдой?

Я откинулся назад, переводя дух после поэтических усилий, и неожиданно припомнил, что знание латыни не входит в число достижений, о коих поведала мисс Чамли! Оставался английский, ибо французский мой явно не для стихов!

О, чистая дева, что света светлей!

Седые моря да покорствуют ей!

Первые мои достижения в поэзии, переведенные на английский, оказались жидковаты. Когда-то я прочел много стихов, тщась понять сторону жизни, которую почитал для себя закрытой по причине крайне рационального мышления и холодного темперамента. Я загружался горами чужих поэтических творений, а потом сбрасывал их, словно – говоря по-нашему, по-морскому – словно балласт, как если бы суть их заключалась в количестве.

И вот, когда я начал понимать предназначение и источник поэзии, судьба заставила меня сидеть и складывать элементы мертвого языка, тогда как здесь годился только язык живой. Результат был ясно виден в моих латинских строчках. Теперь я, конечно, понял сложность задачи, которую взял на себя столь легкомысленно и не имея намерений исправить… Нет, мистер Тальбот, нет. Строки эти составлены согласно правилам, но Проперций никогда бы их не написал! Вот вам и правила! Как глубоко я теперь чувствовал, что поэзия – дело магии! Это – блажь, но блажь священная.

Ее сиянье факелы затмило!

Невозможно, бессмысленно, но именно так все и происходит; о, звонкий и вместе с тем невнятный голос юных глупцов, коих удар молнии лишил всех прежних убеждений… добавим же к числу безумцев и Эдмунда Тальбота, магистра искусств!

Итак, я выпустил весь поэтический заряд и только потом сделал еще одно открытие, от которого рассмеялся, как дурень. Я прошу мисс Чамли укротить для меня море, тогда как бедная девочка совершенно не в состоянии противостоять mal de mer. Наверное, ей стоило адресовать похожие строки сэру Генри! Я вернулся к милой записке и скоро затвердил незамысловатую фразу наизусть. Перевернув листок оборотной стороной, я перечитал несколько строк, с таким трудом разобранных.

Я вдруг заметил еще слова, но уже не просто отпечатки чернил. Эти контуры – они опять исчезли, словно хотели от меня спрятаться – были вытиснены на бумаге: написаны на предыдущем листке серебряным или свинцовым перышком, и потому их было видно только под определенным углом.

«Он покинул корабль, а я…»

Кто покинул корабль? Единственные, кто ушел с корабля – Виллер и Бене! Неужели он… Мог ли он… Возможно ли?..

Бене хорош собой. Он куда лучше меня. Он поэт. Румянец, золотые кудри, порывистость движений…

Чувствительная девушка, впечатлительная… И никаких перспектив, кроме замужества!

Я вскочил. Я был одержим! Абсолютно одержим! Однако ведь был же – прежде чем я выбросил из головы этот прискорбный эпизод – человек, который мог бы все прояснить. Я быстро отправился на шкафут. Облака стояли выше; благодаря новому курсу мистера Бене корабль двигался хоть и с трудом, но более размеренно. Синий горизонт словно вырезали кривыми маникюрными ножничками. Мистер Бене успел «заморить червячка» и вернуться – он беседовал у грот-мачты с каким-то матросом. По всему кораблю тянулись канаты, веревки, тросы, талрепы, которые не только лежали на баке, но уходили и куда-то вниз. Мистер Бене окончил разговор, повернулся, увидел меня и обычной стремительной походкой приблизился к срезу шканцев. Он так и сиял.

– Все идет хорошо, мистер Тальбот. Скоро попробуем почистить днище, а потом обнайтовим корпус, как предложил мистер Саммерс.

– Мистер Бене, мне нужно поговорить с вами по важному делу.

– Сэр, я весь к вашим услугам.

– Вы сказали – «школьница»…

– Правда? Простите, мистер Тальбот, но голова у меня занята делами, сами видите, как приходится крутиться. Речь шла о моих сестрах?

– Нет-нет.

– А, вспомнил! Вы спросили, что я думаю о юной Марион, так ведь? Она совершенно неразвита, сэр, как и все они. Правда, следует признать, она девушка хорошая. И как мужчина мужчине, – тут лейтенант Бене быстро оглянулся и наклонился ко мне, – если бы малютка Марион не задержала своего дядюшку (как она его называет) какими-то просьбами насчет корабля – она хотела, чтобы он убавил парусов, – то меня застукали бы в положении, куда более близком к flagrante delicto.

– Она знала! Все понимала! И ваша преступная связь…

– Она оберегала наше уединение.

С трапа, ведущего во владения капитана, раздался звук, который можно назвать негромким рыком. Лейтенант Бене отозвался так же быстро и весело, как разговаривал со мной:

– Сию минуту, сэр!

Он поднял руку ко лбу, изобразив нечто вроде «салюта, употребляемого на флоте», и с обычной живостью побежал по кренящейся палубе.

Рука моя взметнулась. Клочок бумаги с письмом мисс Чамли выскользнул из пальцев, крутясь, полетел вверх и, дрожа, запутался в вантах. В мрачной решимости я думал: пусть летит, пусть! Но тут какой-то матрос по собственному почину отложил швабру, вскарабкался на ванты – вылитый мистер Бене! – подцепил его и протянул мне. Я кивком поблагодарил и остался стоять с листком в руке. Как я создал призрак из ничего? Как этот призрак стал для меня дороже всего на свете? Он подвиг меня, здравомыслящего и расчетливого человека, на совершенно безумные действия – сочинительство стихов, выпытывание неприятной правды у лейтенанта Бене… а ведь она вполне (вот и еще одна ложка дегтя!) могла увлечься им, а он и не видел этого, будучи одержим женщиной, которая годится ему в матери!

– Убирайтесь, Виллер! Черт побери, вы так и будете путаться у меня под ногами?

– Сэр?

– В любом случае эту сторону обслуживает Филлипс!

– Нет, сэр, прошу прощения. Старший офицер сказал, что раз уж мы с Филлипсом договорились, я остаюсь за вами – вы же просто сменили каюту, сэр.

– Мне надоела ваша унылая физиономия!

Я ринулся прочь из каюты, едва не размозжив голову о мачту, и позвал Филлипса. Однако в этом не было нужды, потому что он уже осторожно пробирался по коридору в салон, держа веник.

– Филлипс, вы можете снова меня обслуживать.

Филлипс быстро заглянул в салон.

– Могу я поговорить с вами наедине, сэр? Он ведь там умер.

– Боже милостивый, да на этом корабле где только не умирали!

Филлипс медленно, задумчиво кивнул:

– Но ведь мистер Колли, сэр, был ученый.

С этими словами он отдал честь и взялся за веник. Я сел, совершенно сбитый с толку. Становилось все более очевидно, что мистер Смайлс прав: вот еще один безумец. И Виллер ему под пару. Очевидно, что я вполне могу считаться третьим. Горизонт дернулся и исчез. У меня возникло совершенно сумасшедшее чувство: я тоже «ученый», и, быть может, призрак Колли, крадущийся, словно зловоние, по кораблю, и есть «motus» нашего идиотского впадения в резы.

Я отправился в салон, крикнул Бейтса и получил от него очередной запас бренди. После я поел холодной говядины, и, уподобившись поселянину, поедающему под кустом свою нехитрую снедь, уберег мясо ценой пикулей, изгваздавших мои «невыразимые». Пришел Олдмедоу и разделил со мной трапезу; помню наш путаный разговор о смысле жизни. Имея не столь крепкую как у меня голову, он совершенно захмелел, бедолага. Когда я отправился провожать Олдмедоу до его каморки, мы оба едва ковыляли. В каюте я долго баюкал расшибленный локоть («Виллер, вы свободны»), но не возражал, когда слуга уложил меня в койку.

Будучи, однако, слегка в подпитии, я втянул Виллера в разговор, во время которого он пролил свет на тайну своего нежелания покидать мою каюту. Он не доносил на Билли Роджерса, хотя на баке все так думают. Но все равно, мол, с ним разделаются, если он не будет держаться поближе к джентльмену. Это все недоразумение. Нет, что вы, за борт его не кидали, он просто поскользнулся и потерял равновесие. Нет, он никого не винит. А офицеры думают, что корабль потонет? Так или иначе, он не знает, как ему быть…

Я теперь весьма досадую, что во хмелю не проявил должной предусмотрительности, которая необходима, когда имеешь дело даже с самым преданным и правдивым слугой! Я заключил с Виллером своего рода договор – я позволю ему ходить за мной по пятам, а он поведает мне, что на самом деле произошло с Колли. Виллер согласился, при условии, что я никому ничего не расскажу, пока он на корабле. Сведения его оказались такого рода, что я не смею доверить их своему дневнику.

 

(15)

Ранним утром меня разбудили крики с палубы, и я выбрался на шкафут.

– Заноси конец! А ну-ка, похватали хват-тали!

И ответный крик с носа:

– Налегай помалу!

Я отлично видел ее справа по борту – «Алкиона»! Мачт на ней совершенно не было, они лежали рядом на воде, белые паруса волочились по волнам, моряки тащили их и пели. Их песня доносилась до нас.

– Где ты бродишь день-деньской, Билли Роджерс, Билли-бой?

Мы стояли борт о борт с «Алкионой». Наши матросы с удивительным проворством убирали паруса.

– Эй, там обрифить брасопы!

Сэр Генри держался за ванты того, что осталось от их бизань-мачты.

– Видали, Андерсон? Из-за моего старшего оказались мы в дерьме. И ведь говорил я ему: «Беллами, не меняй галстук, а то оставишь нас без мачт!»

И Она была там, на палубе, протягивая ко мне руки! По щекам ее катились слезы радости. Она шагнула навстречу. Мы слились воедино…

Я обнимал мисс Грэнхем. На ней не было корсета; я боролся с ней, но не мог освободиться. Неудивительно, что на обоих кораблях смеялись, да еще я оказался не одет…

У койки стоял Виллер с чашкой кофе в руках.

– Вот, еще теплый, сэр.

Голову мне, казалось, сдавили; в желудке противно сосало.

Виллер скромно опустил глаза, как подобает вышколенному слуге. Я открыл рот, чтобы велеть ему уйти, но передумал. Он помог мне одеться, однако брился я сам. Качка была ровной. Я оставил Виллера прибираться в каюте и отправился в пассажирский салон, где обнаружил мистера Боулса. Он принес извинения, что не собрал комитет, хотя, сказать по правде, я вовсе позабыл о назначенном собрании. Он сообщил, что мистер Преттимен очень плох, а мистер Пайк занят детьми. Я говорил мало, только бормотал в нужных местах. Думаю, мистер Боулс (человек, наделенный некоторым разумом; от него будет немало пользы, когда мы достигнем Сиднейской бухты) догадался о том, что я не расположен к разговорам. Именно от него я узнал, что пропустил интересную флотскую процедуру. Это еще одна причина, по которой я пожалел, что позволил себе лишнего, если не сказать больше. Лучше бы я проследил за тем, что придумал лейтенант Бене, или же в чем он помогал. В то время как мы с Олдмедоу пьянствовали, он изобрел совершенно новую снасть! Матросы орудовали «продольным тралом», удаляя наросты с киля. Это придумал и предложил мистер Бене. Мне сообщили, что дело это наитруднейшее и состоит в «травлении и выбирании» троса и одновременном подергивании его вперед и назад, что требовало согласованных усилий всей команды, коей буквально дирижировал мой друг, лейтенант Саммерс.

Эти сведения пролили свет на наблюдение, которое я сделал, пока мы с лейтенантом Олдмедоу развлекались в салоне. Выглядывая поминутно в кормовой иллюминатор, я заметил, как в кильватере всплывали лоскуты темных водорослей (не таких, как зеленые наросты у ватерлинии). Испытывая нечто вроде зависти, я подумал: если мистер Бене будет продолжать в том же духе, то к концу путешествия распоряжаться на корабле будет он!

К тому времени как мистер Боулс пересказал все новости, я почти чувствовал себя человеком, но мне требовалось выйти на воздух. Надев плащ, я прошел на шкафут, а после – на свое обычное место у кормовых перил. По палубе все так же тянулись канаты, но теперь только в носовой части. Один трос – около него там и тут стояли матросы и офицеры – был разложен на баке и связан с веревками, которые, кажется, называются талрепами. Упоминание веревки обыкновенно вызывает в памяти нечто, применяемое для стягивания крытой камышом крыши или для закрепления рогожи, коей накрывают стога. Но эти вервия были совершенно иного рода – сложная структура, необычное переплетение нитей и вид – не могу придумать другого слова – какой-то «зубастый». Талрепы лежали через небольшие промежутки, каждый из них придерживали двое матросов. Трудность сей операции стала понятна, когда я уяснил, что дело заключается в протягивании троса с одной стороны судна на другую под бушпритом – через штормовые шпигаты – по обеим сторонам шкафута. Опустить трос, конечно, легко, но совсем не просто протащить его вдоль корабля, однако же матросы пытались совершить именно это. Качка отнюдь не способствовала их совместным усилиям. Я прошел вдоль наветренного борта, чтобы получше разглядеть действия матросов, но спустившийся сверху мистер Бене проговорил:

– Полагаю, сэр, сейчас вам здесь не место.

– Я вернусь к себе, как только удовлетворю свое любопытство, и ветер выдует из меня остатки вчерашнего хмеля. Думаю, никогда больше не буду пить.

– Qui a bu, boira.

– Черт побери, мистер Бене, вы говорите по-французски как лягушатник! Это даже как-то не по-английски. Но возвращаясь к вопросу о школьницах…

– О Боже, нет! Умоляю, мистер Тальбот… Похоже, можно рассчитывать не меньше чем на пару узлов. Вы заметили, как подействовало удаление наростов со шпунтовых поясов? Я думаю, как минимум узел, хотя мистер Саммерс так не считает. В полдень, конечно, станет ясно. Он просто осторожничает, так ведь? Капитан Андерсон со мной согласен. «Ровно узел, мистер Бене, – сказал он, – так и запишу в журнале».

– Вас можно поздравить.

– Прежде чем я уйду в отставку, сэр, и посвящу себя перу, я надеюсь показать флоту, что не следует недооценивать разум, равно как и полагать его добродетелью, свойственной единственно старшим офицерам.

– Что касается добродетелей…

– Прошу вас, не начинайте сызнова. Я немало настрадался от утомительных высказываний сэра Генри на этот счет. То, что я с ним расстался, – единственное утешение в моей разлуке с Ней.

Мистер Бене вздохнул. Я продолжил:

– Мисс Чамли…

Но мистер Бене прервал меня:

– У вас есть сестры, мистер Тальбот?

– Нет, сэр.

Мистер Бене ничего не сказал, лишь серьезно кивнул, словно получил подтверждение своим мыслям. Его кивок и предшествующая фраза были столь загадочны, что я не нашелся что сказать.

– А теперь, мистер Тальбот, вам пора отойти подальше к шканцам. Сейчас нам будет не до пассажиров.

С бака его окликнул Чарльз Саммерс:

– Мистер Бене! Как закончите беседу, соизвольте вернуться к своим обязанностям. Мы вас ждем.

Я отправился обратно и встал у входа в коридор. Развернувшаяся передо мной сцена была не столько увлекательной, сколько беспорядочной. Оказалось, мистер Камбершам распоряжается с одной стороны бака, а мистер Бене – с другой. Общее руководство осуществлял Чарльз Саммерс. Матросы налегли на поручни и наклонились за борт, спиной ко мне. У меня возникло абсурдное впечатление, что наши просмоленные герои отдают дань морской болезни – прямо в море. Они, по-видимому, и держали трос, который служил для чистки днища. Лишь только это до меня дошло, как Саммерс выкрикнул команду:

– Отпускай!

Люди, лежавшие на поручнях, выпрямились. Бене и Камбершам принялись покрикивать на своих матросов, добиваясь, чтобы те действовали слаженно. Я не могу в точности описать, что именно они делали, поскольку и сам этого не понимал. Теперь, задним умом, я догадываюсь, что они перемещали трос взад-вперед, словно пилили. Ничего особенного как будто не происходило. Я повернулся и посмотрел вверх. Вахту нес мистер Смайлс, юный мистер Тейлор был вестовым. Тейлор выглядел подавленней обычного – возможно, потому, что в самой непосредственной близости, у поручней, заложив руки за спину и расставив ноги, стоял капитан, который в молчании наблюдал со шканцев за происходящим.

Неожиданно на баке поднялась какая-то суета. Люди Камбершама свалились в кучу, и он клял их, пока они выпутывались. Возникла долгая пауза. По-видимому, один из концов троса упустили, и потому все пришлось начинать сызнова. Лейтенант Бене спорил с весьма недовольным Чарльзом Саммерсом. Загорелое лицо старшего офицера, против обыкновения, побледнело – возможно, от гнева. На баке образовалась мешанина из веревок и блоков, среди которых что-то делали матросы – надеюсь, сами они понимали, что именно. Ждать пришлось долго. Я развернулся и стал взбираться на шканцы, где капитан принял мое приветствие если не дружелюбно, то хотя бы не выказывая дурного расположения духа.

– Добрый день, капитан! Но он, похоже, не добрый. Скажите, чем занимается команда?

Я был уверен, что он оставит вопрос без внимания.

Но Андерсон ответил – шепотом. Как я понял, произошло это не от стремления к таинственности – просто этот угрюмец молчал куда дольше, чем предусмотрено устройством человеческой гортани, и теперь ему пришлось прокашляться. Отойдя к борту, он сплюнул через поручни, возвратился и встал рядом, не глядя на меня.

– Они производят чистку.

Как будто я и сам не знал! Видимо, подробности операции придется вытягивать из него по одному слову.

– А как добиться, чтобы тросы двигались вплотную к корпусу? Наверное, есть много недоступных мест.

И зачем я только открыл рот!

– Разумеется, мистер Тальбот, недоступные места остаются, несмотря на то, что подводная часть судна имеет почти полукруглое сечение. Но хороший офицер применит смекалку и легко разрешит подобные трудности. Тросами можно водить в разных направлениях, не только вдоль судна. Мистер Бене предложил план, который мы сочли пригодным. Такая чистка днища в открытом море, да еще на ходу – вещь совершенно необычная. Я даже не знаю, много ли раз к такому прибегали. Но в наших обстоятельствах… Мистеру Бене удалось удалить наросты из-под киля, и я нахожу это большим достижением.

– Стало быть, вы выиграли, поменявшись офицерами.

Капитан Андерсон на мгновение нахмурился, но, по-видимому, не смог устоять перед возможностью поговорить о своем любимце.

– Мистер Бене намерен вычистить нас так, словно мы только-только со стапелей. Мы поснимаем снасти со всего судна и даже блоки с нок-рей. Мистер Бене – настоящий моряк, сэр: паруса, пеньковые веревки и блоки – вот его стихия! И никакого тебе пара, никаких железных цепей или проволочных канатов!

– Веревок у него и вправду достаточно. Я и не знал, что на корабле их так много.

– То, чего не добьется капитан, у которого есть хорошие офицеры, тросы, паруса, дерево и работящий экипаж, – того и вовсе сделать нельзя!

– Что ж, капитан, не стану с вами спорить. Мистер Бене – весьма энергичный молодой человек, и я всецело полагаюсь на ваше мнение о его способностях в морском деле.

Капитан значительно оживился.

– Он далеко пойдет!

– Во всяком случае, по-французски он говорит почти как парижанин.

– Неудивительно, мистер Тальбот. Родители его – эмигранты.

– Внешность и манеры у него весьма располагающие. Золотые волосы, румянец – соль ему как будто и не вредит – настоящий морской Адонис!

Капитан угрюмо глянул на меня, словно пробуя слово на вкус.

– Адонис… Прошу прощения, мистер Тальбот. Я занят.

Боже, он решил таким образом от меня отделаться!

– В таком случае не позволяйте мне вас отвлекать, капитан. Мне весьма интересно все, что вы делаете.

Издав какой-то сдавленный рык, капитан повернулся, шагнул к переднему поручню и ухватился за него обеими руками, словно хотел вырвать и использовать как дубинку. Андерсон обратил взор вверх, на парус, и рявкнул на мистера Тейлора. Тот прикрикнул на рулевых, которые, в свою очередь, посмотрели на кромку паруса, заглянули в нактоуз, передвинули табачную жвачку от одной щеки к другой и «переложили руля», что, насколько я мог заметить, на поведение судна никак не повлияло.

Я продолжил наблюдение за происходящим на баке. Дело продвигалось медленно, и через некоторое время Андерсон не выдержал и затоптался взад-вперед по левому борту палубы, не обращая внимания на прыжки корабля, а также, наверное, и на его «выгибание» и «прогибание». Судя по походке, многие годы капитан именно так и провел. Мне почудилось, что если корабль опрокинется – не приведи Господь! – Андерсон так же мрачно протопает по днищу и будет вышагивать взад-вперед по килю, дожидаясь, пока лейтенант Бене приспособит как-нибудь эту гору тросов, блоков, кусков рангоута и парусины, дабы вернуть судно в прежнее положение! Капитан и его непоколебимость напоминали неумолимое вращение небесных сфер.

По лестнице поднимался Пайк. Лицо у него было в слезах. Ветер сдувал слезинки, но на глазах тотчас выступали новые. Пайк, пошатываясь, приблизился, упал на меня, обхватил обеими руками и зарыдал мне в живот. Он шептал:

– Фиби! Моя крошка Фиби…

– Господи! Умерла?!

Капитан подошел к нам и уставился на Пайка.

– Кто умер?

– Говорят, она умирает. Моя маленькая Фиби!

– Это мистер Пайк, капитан. Фиби – его дочь. Возьмите себя в руки, Пайк.

– Кто говорит, сэр, что ваша дочь умирает?

Пайк шмыгнул носом и икнул.

– Миссис Пайк, капитан. И мисс Грэнхем тоже.

– Бросьте, Пайк, – сказал я, – они – ни та, ни другая – в медицине не разбираются. Я рассказывал вам про своих братьев, помните? Вечно дерутся и…

– Что вам угодно, мистер Пайк? – поинтересовался капитан Андерсон.

Пайк оторвался от меня, пошатнулся и уцепился за перила.

– Если бы вы уменьшили качку, капитан! Им невмоготу, понимаете…

Капитан Андерсон заговорил голосом вполне для него дружелюбным:

– Это невозможно, мистер Пайк. Не могу вдаваться в подробности, но поверьте: никакая сила на земле не избавит нас от качки.

Мы замолчали. Пайк утер лицо рукавом и медленно, уныло уполз вниз.

И тут у меня родилась мысль.

– Капитан!

Но он уже смотрел вперед.

– Капитан! А ведь Нельсон…

Андерсон повернулся, с шипением пробежал мимо меня и поднялся по трапу в святая святых, за пределы моей досягаемости.

– Черт побери!

Мысль моя была отличная. Я это знал! Я спустился по трапу вслед за Пайком, поспешил к его каюте – и замер в дверях, хотя нерешительность совсем не в моем характере. Я поднял руку, чтобы постучать – и опустил. Бедной крошке так худо! Я тихонько толкнул дверь.

Сестра Фиби, Арабелла, лежала на своем конце койки, обложенная твердыми как камень подушками. Она дергала за нос тряпичную куклу; девочка выглядела чертовски уныло. Над противоположным концом койки склонились миссис Пайк и мисс Грэнхем. Я только собирался рассказать о своей идее, но не успел и слова вымолвить, как мисс Грэнхем что-то услышала или почувствовала. Она повернулась и уставила – чуть не сказал «нацелила» – взгляд мне в лицо. Она совершенно осунулась, и глаза у нее запали.

– Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь.

Команда была произнесена столь каменным голосом, что устрашила бы самого Андерсона. Я закрыл за собой дверь; рука моя действовала как чужая. Я осторожно двинулся в пассажирский салон, где под кормовым иллюминатором сидел мистер Пайк. Он то и дело шмыгал, но казался спокойным. Я припомнил единственного человека на судне, которому верил безоговорочно, и поспешил прочь, понесся сломя голову по танцующей палубе к Чарльзу Саммерсу.

– Чарльз, мне нужно с вами поговорить!

Я ухватил его за руку.

– Эдмунд! Мистер Тальбот!

– Дочка Пайка… Известно, что Нельсон…

– Мистер Тальбот, это ни в какие рамки не лезет! Возвратитесь в свою каюту, или же я прикажу, чтобы вас туда проводили!

– Чарльз!

Он вырвал у меня руку и начал демонстративно отдавать приказы. Я отправился обратно, держась наветренного борта.

Мысль моя была отличная. Нельсон, страдавший от mal de mer, спал в койке, которую подвешивали наподобие гамака. Малютке нужно сделать гамак – крошечный, кукольный гамак, и в нем она будет лежать спокойно, не хуже, чем лежал тогда в шкиперской подвыпивший мистер Гиббс! Она получила бы столь необходимую передышку, поспала бы и немного окрепла. Я вдруг подумал, что если обратиться к мистеру Бене… Впрочем, он занят канатами, приказами… Однако же я не стал возвращаться к себе, как велел Чарльз, но остался у среза шканцев, посмотреть, как дальше пойдет чистка. Шла она медленно. Я вернулся к себе в каморку, где обнаружил неизбежного Виллера: он возил тряпкой по полу, делая вид, что подтирает воду, которая тут же натекала из коридора.

– Виллер, убирайтесь!

Я запамятовал, что во хмелю заключил с ним договор, и сказал так по привычке. Вместо того чтобы повиноваться, он поднялся с колен, не выпуская из рук тряпки, и приблизился ко мне.

– Качка усилилась, сэр, не правда ли? – спросил он.

– Да вы не в себе, Виллер. Избавьте меня от своего общества.

– Не могу я тонуть. Хватит с меня, хватит.

Виллер порол чушь, но казался спокойным. Я не мог ничего придумать и пробормотал бог весть что. Так мы и стояли – он вперил взгляд мне в лицо, словно умоляя и, возможно, надеясь.

Но что мог поделать «лорд Тальбот»?

Пробили склянки, и корабль зашумел: крики, топанье башмаков – смена вахты. Виллер, глубоко вздохнув, отвернулся и ушел прочь. Каково мне быть бессильным в таком явно затруднительном положении и в то же время иметь отличную идею, о которой никто не желает даже слушать! Какое потрясение: обнаружить, что корабль не столько разваливался, сколько разлагался, а люди – Чарльз Саммерс, Виллер, мистер Гиббс и прочие – странным образом переменились, словно и с ними происходило то же самое. И не важно, о чем я мечтал, к чему готовился в те далекие дни в Англии, когда мне говорили об ожидающем меня поприще – это казалось детской игрой в «если бы я был…» и приобрело в наших опасных обстоятельствах условное наклонение, или вовсе сводилось на нет. Карьера моя, очевидно, будет развиваться в условиях куда более суровых и сложных, чем те, что представлялись мне раньше.

Я припомнил предложение Саммерса, и по мне, как если бы вдруг похолодало, пробежала дрожь! Выходит, Чарльз Саммерс намерен буквально обвязать весь корабль! Он использует канаты как последнее средство, чтобы судно не развалилось на части. Своими уверениями офицеры просто пытались меня успокоить. Они лгали, как им казалось, во благо. Выходит, мы в смертельной опасности! Я выдохнул, отер лоб и уселся за пюпитр. По некотором размышлении я перелистал дневник, выхватывая взглядом строки, словно в мудрости Эдмунда Тальбота чаял найти некое решение. Переплетут ли когда-нибудь эту тетрадь – будет ли она стоять на книжной полке у моих отпрысков? Дневник Тальбота. Но во второй части отсутствует второстепенный сюжет, коим первая часть обязана Колли и року.

Раньше я думал, что вторую тетрадь можно посвятить приключениям Джека Девереля. Однако он ушел со сцены – в тот самый миг, когда ему надлежало выйти вперед! Он вообще покинул труппу моего театра, переметнулся к другой, куда я – увы! – не могу за ним последовать. И опять же, журнал сей представляет собой приятный, но горький рассказ о том, как молодой мистер Тальбот влюбился – и как дражайший Предмет Страсти отняли у него столь немилосердно, оставив лишь мечты и латинские вирши. Любое продолжение нашего знакомства, любой его исход находится в столь отдаленном будущем, что я, осознав это, вдруг задохнулся в паническом страхе: а вдруг страсть моя обветшает и окажется банальным флиртом, заигрыванием с барышней за обедом и на балу. Но эту мысль я незамедлительно изгнал, как пустую. Даже в самый миг таких неблагородных размышлений в записной книжке моей памяти возникли лицо, стан и все существо моего бесценного Предмета – моего Чуда! – и все стало на свои места. Последний взгляд, подаренный мне, последние слова, что она прошептала… Ах, она предел моих мечтаний! Вспоминая не поэтический образ, но настоящую, живую молодую девушку, которая дышит, чувствует, разговаривает, молодую девушку такого ума и esprit, я все же не сомневался, что она равным же образом размышляет обо мне – о моих качествах, достоинствах, преимуществах, совершенствах… Я словно бы мимолетно увидел себя ее глазами: «тот молодой человек, который так явно epris» – и который прикован к искалеченному, беспомощному кораблю, идущему совсем в другое место. Какая безрадостная мысль.

Кроме того, леди Сомерсет написала, что переписка прекращается по желанию любой из сторон. Никто ни к чему не обязан.

А к чему я готовился? Вступить в должность? Насладиться отведенным мне кабинетом во дворце губернатора? Или применять свои знания, пользуясь тем методическим подходом, что помогал мне освоить все науки, даже самые новые и сложные, – или хотя бы разобраться в них лучше, чем это удавалось прочим?! В повседневной жизни, среди окружения его светлости, я стану с легкостью обсуждать любой предмет, и никому не придет в голову, сколько часов упорного труда потратил я на его изучение. Я стану для его светлости тем, чем был Берли для Елизаветы…

 

(16)

Настоящее сумасшествие! Я вскочил на ноги, но моя каморка не приспособлена для хождения взад-вперед, потребного для успокоения мыслей. Со всей возможной поспешностью я направился в более просторное помещение – пассажирский салон. Едва я отворил дверь, как Олдмедоу, наш армейский офицер, подойдя сзади, протиснулся в салон вместе со мной и плюхнулся на место с наветренной стороны главного стола. На Олдмедоу было гражданское платье, благодаря которому он приобрел вид неглупого молодого человека из хорошей семьи.

– Тальбот, дружище…

Огромная волна и совершенный кормой прыжок с наклоном к правому борту вынудили его вцепиться в стол обеими руками.

– Черт бы побрал и море, и армию!

Мне же, напротив, пришлось прижаться к другому концу стола.

– Они стараются как могут, Олдмедоу.

– Стало быть, этого недостаточно, вот что. Если бы я знал, какое долгое и трудное будет плавание, бросил бы службу.

– Надо смириться.

– Легко сказать, мистер Тальбот. Но вы же знаете, что мы тонем – или собираемся тонуть, или можем утонуть – говорю вам это доверительно. Моим солдатам отлично все известно. По правде говоря, им все стало известно раньше, чем мне! Так, знаете ли, всегда и бывает.

– Что вы им сказали?

– А вы как думаете? Заявил, что они – солдаты, и что до корабля им нет дела, пусть этим занимается флот. – Он издал каркающий смешок и дернул подбородком. – Сказал, что если им придется тонуть, так пусть тонут в пристойном виде – ремни натереть мелом, мушкеты начистить. Велел капралу Джексону: как только выяснится, что мы тонем, выстроить всех и ждать дальнейших приказаний.

– И какой в том прок?

– Вы можете предложить что-нибудь получше?

– Но ведь мы же… Саммерс заверил меня, что мы не утонем.

Я хотел пуститься в пояснения, но дверь распахнулась – яростно, как всегда в неспокойную погоду, – и в салон вдвинулся мистер Брокльбанк, поддерживаемый с одной стороны миссис Брокльбанк, с другой – Филлипсом. Они сманеврировали так, чтобы усадить его между мной и Олдмедоу, и удалились. Мне показалось, что бедняга Брокльбанк стал вполовину меньше. Толстые щеки его тряслись, словно у принца-регента, но по тучности ему было далеко до сей высокорожденной персоны.

– Мистер Брокльбанк, мне говорили, что вы прикованы к койке. Значит, можно поздравить вас с выздоровлением!

– Я так и не поправился, мистер Тальбот. Говорят, моцион пойдет мне на пользу. Я в плачевном состоянии. Как, впрочем, и наш корабль, если верить миссис Брокльбанк. Я собрал остатки сил, чтобы присутствовать при чистке днища. Глаз художника…

– Меня восхищает ваша преданность искусству, сэр, но корабль отнюдь не в плачевном состоянии. Старший офицер мне в том поручился. Черт, неужто я был бы так весел, если бы мы тонули?

Я попытался издать легкий смешок, но столь безуспешно, что Олдмедоу и Брокльбанк от души расхохотались, заставив и меня, в свою очередь, рассмеяться – так мы и сидели. За кормовым иллюминатором бесновались волны, по качающемуся салону скользили солнечные лучи, а мы смеялись – ни дать ни взять лечебница для душевнобольных.

– Что ж, – промолвил Олдмедоу, – нам, солдатам, проще: мы знаем что делать.

– Да говорю же – мы не утонем!

Брокльбанк не обратил на меня внимания.

– Я, господа, много размышлял о нашем положении. Прикованный к постели, проводя дни в бездействии, я задумался о будущем. У меня вот какой вопрос возник – интереснейший вопрос, господа.

Я взглянул на Олдмедоу, пытаясь понять, считает ли он – как и я, – что поведение мистера Брокльбанка является, по обыкновению, следствием сильного хмеля. Олдмедоу посмотрел на живописца. Старик продолжил:

– Всем нам, господа, известно, как погибают корабли: они разбиваются о скалы, или при попытке подойти к берегу… ну так далее и так далее. Или же они тонут в бою. Подобные картины пишут дюжинами – в надлежащих местах изображен дым сражения, на заднем плане обломок мачты, к которому прильнули три маленькие фигурки. К ним пытается подойти шлюпка, дабы подобрать их; под кормовым парусом сэр Генри в чине гардемарина, а вдали, испуская эффектные клубы дыма, горит какой-нибудь корабль флота Его Величества. Все это вы видели и знаете.

– Не совсем понимаю, сэр…

– Мой вопрос? Пожалуйста. Как тонет корабль, когда этого никто не видит и не нарисует? Каждый год – вы, господа, молоды и не помните мирного времени, – даже и в мирное время корабли пропадают. Я говорю не о тех, что разбиваются о скалы или тонут, получив пробоину, и не о тех, что становятся плавучими тюрьмами или базами, и чьи шпангоуты догнивают в устьях рек. Нет, я говорю о тех, которые уходят за горизонт и превращаются в тайну. Они становятся «без вести пропавшими». Никто не напишет картину, на которой в открытом море одинокую шхуну «Джин и Мэри» поглощают…

– Черт возьми, Брокльбанк, я же сказал – старший офицер…

– Где-то посреди однообразных морских просторов найдут они свой конец…

– Послушайте, корабль может выйти из ветра, может опрокинуться, но чтоб корабль пошел ко дну, оттого что потерял стеньги, а с ним и все мы – с молитвами, проклятиями, воплями о помощи… Нет, нам не грозит никакая…

– Понимаете, мистер Тальбот, погода может быть хорошая, море спокойное. А вода потихоньку забирается в трюмы и наполняет корабль. Люди откачивают ее, покуда хватит сил, но вода побеждает. Говорят – море всегда побеждает.

Меня качнуло так, что я с трудом удержался на ногах.

– Раз и навсегда, мистер Брокльбанк, – мы не тонем! Вам не следует так говорить, а коль вы не в силах придумать, как изобразить такое событие, то, к сожалению, должен вам сказать…

– Вы, сэр, превратно меня поняли. Я и не думаю о живописи. Да, когда-нибудь кто-то напишет великое и ужасное полотно: корабль, идущий ко дну со всем экипажем, – море, небо и корабль; но не я, сэр. Да и потом, какой заказчик попросит написать такую картину? Кто купит такую гравюру? Нет, сэр. Вопрос мой не о том, как это написать, а о том, как при этом поступать.

Олдмедоу снова каркнул:

– Господи, Тальбот, а ведь он в точку попал.

– Вот мистер Олдмедоу понимает. Размышления мои были долгими. Как тонет человек, когда понимает, что он тонет? Тут вопрос достоинства, мистер Тальбот. Я хочу соблюсти достоинство. Как мне тонуть? Сделайте одолжение, мистер Тальбот, позовите вашего слугу.

– Виллер! Виллер! Черт, Виллер, почему… А, вы здесь.

– Что вам угодно, сэр? Звали, сэр?

Ему ответил Брокльбанк:

– Мы хотим вас расспросить, Виллер. Вы – единственный, кто пережил то, что можно назвать крайне неприятным событием. Вы нас весьма обяжете, если опишете…

Я прервал живописца:

– Брокльбанк, что вы, в самом деле! Он же до сих пор не оправился, если это вообще возможно!

Виллер поочередно глядел на нас.

– Ничего страшного, Виллер. Мистер Брокльбанк не подумал. Он пошутил.

Тут и Олдмедоу не выдержал:

– Черт, да это все равно что спросить бедолагу, снятого с виселицы, как он себя чувствует!

Сильная дрожь сотрясла Виллера с головы до ног.

– Описать?

Брокльбанк махнул рукой:

– Пусть его, любезный. Я в меньшинстве.

Виллер посмотрел на меня:

– Я свободен, сэр?

– Я… сожалею, что так вышло. Можете идти, спасибо.

Виллер поклонился, но как-то необычно, и ушел.

Я повернулся к Брокльбанку:

– Простите, что оборвал вас, сэр, но право же!

– Не понимаю вас, мистер Тальбот. У нас был редчайший шанс понять суть жизни и, что гораздо важнее, смерти.

Я поднялся.

– Видите ли, мистер Брокльбанк, не будучи столь предан музам, как вы, я предпочитаю не торопить события – пусть идут своим чередом.

За сим я отправился на поиски Виллера, чтобы вручить ему douceur; после вопроса, заданного живописцем, я почитал это необходимым.

Его, однако же, не было ни в коридоре, ни в моей каморке. Я стоял, глядя в эту самую тетрадь, что лежала, раскрытая, у меня на пюпитре. Слуга напугал меня до холодного пота. Повлияло ли на меня недавнее путешествие в мир поэзии или же его тяжелый взгляд, устремленный на что-то, видное ему одному, но мне не хотелось оставлять Виллера наедине с его переживаниями! Ведь я могу разделить с ним то, что его мучает.

Образ страшного конца вспыхнул у меня перед глазами. Мятеж, сражение за место в шлюпке… Телохранители мистера Джонса дубинками валят с ног соперников, а их хозяин спокойно шествует к своему спасению!

Эти образы подействовали на меня гораздо сильнее, чем я ожидал: опомнился я, держась за поручни, приделанные к моей двери; плаща на мне не было. Как я открыл дверь – не помню, но вдруг я очутился в коридоре. Сердце билось, словно от долгого бега.

У двери, ведущей на шкафут, мне встретился мистер Джонс собственной персоной – в плаще, хотя в том не было никакой нужды. Вокруг раскинулось темно-синее море, по которому наперерез кораблю неслись белые барашки.

– Ну как, мистер Джонс, удалось ли снять с днища наросты?

– Думаю, да, мистер Тальбот. Кое-кто утверждает, что видел, как уплывают водоросли, но сам я не видал.

– Я недавно видел у нас в кильватере водоросли. Думаю, это благодаря тому, что мистер Бене чистил «пояс обшивки судна в области киля».

– Для меня, простого лавочника, это слишком уж мудреные морские слова.

– Я хочу сказать, что применение тросов для очистки днища прошло удачно.

– Мне следует одобрить заботу мистера Бене о моих капиталах.

– Так, кроме всего прочего, вы еще и владелец корабля?

Я не пытался скрыть раздражение и неприязнь.

Баталер достаточно мирно пояснил:

– Нет-нет. Корабль принадлежит короне. Но у меня тут есть кое-какие товары, они хранятся в трюме и испортятся, если нас зальет вода.

– Но старший офицер…

– Уверил вас, что вода не прибывает. Как же, знаю. Однако будучи человеком коммерческим и обстоятельным, я задумался вот о чем: а вдруг эти наросты, которые мистер Бене столь усердно счищает с днища, предохраняли судно от попадания внутрь воды?

– Мистер Бене…

– Весьма красноречивый молодой человек. Полагаю, сэр, что захоти он – так смог бы продать любой товар, даже испорченный.

– Думаю, прежде чем чистить днище, офицеры взвесили возможные последствия.

– Похоже, что старший офицер участвует в этом предприятии помимо своего желания.

– Да. Но он просто…

Мне не хотелось произносить это слово. Могло показаться, что я приписываю Чарльзу Саммерсу почти женскую слабость. Голова баталера повернулась на толстой шее. Мистер Джонс заглянул мне в глаза и тихо переспросил:

– Что – «просто»?..

Я не отвечал. «Ревнив» – опасное слово. Мистер Джонс посмотрел на полубак. Я стоял не держась за поручни, а просто расставил ноги, потому что изменение курса, сделанное мистером Бене, уменьшило качку судна. Стоя у входа на шкафут, мы с баталером наблюдали за действиями экипажа. Группы матросов по обеим сторонам корабля двигались попеременно и в четком ритме. По приказу офицера люди остановились, удерживая в руках талрепы. Я понял, в чем дело. Поскольку тросы дошли до самого низа, настал момент, когда, прежде чем продолжить операцию, снасть следует выбрать и перекинуть на другую сторону. Матросы обрадовались передышке, тем более что она затянулась: раздался звон корабельного колокола, вслед за ним гудок боцманской дудки и крик «За ромом – подходи!».

Думаю, это было еще одно свидетельство упадка Ноева ремесла – столь важную процедуру, которая способствовала увеличению нашей скорости, прервали, дабы команда поглощала то, что Колли называл «огненным ихором»! Матросы стекались на шкафут, оставив офицеров – Камбершама, Бене, Саммерса – с нетерпением дожидаться у брошенных тросов. Что заметил плотник несколько недель назад, когда я впервые услышал слово «трал»? «Вокруг посудины этой хлопотать много надо, – а они и не подумали, а отдраили от днища водоросли, сколько смогли, и все». И мистер Аскью: «Коли начнут чистить, так вместе с наростами и само днище отдерут».

– Такое следует делать на берегу.

Я заметил, что произнес это вслух, и слегка смутился.

– Здесь не тот случай, мистер Тальбот, когда можно допустить ошибку.

– Разумеется. Я хотел бы приобрести у вас какой-нибудь непромокаемый и непотопляемый сосуд для сохранения моих бумаг, чтобы у них был хоть небольшой шанс найти своего читателя.

Это, разумеется, была шутка, но неудачная. Мистер Джонс серьезно кивнул.

Мы вернулись к нашим наблюдениям. Люди взялись за тросы. Чарльз Саммерс с необычайной яростью жестикулировал перед мистером Бене – похоже, они ожесточенно спорили. Баталер испуганно шевельнулся.

– Что-то скверное случилось – как вы думаете, мистер Тальбот?

До меня вдруг дошло: Саммерс был – и остается – моим другом, и мне не до́лжно обсуждать его поведение. Я небрежно пожал плечами, отвернулся и стал взбираться по трапу на шканцы. Капитан Андерсон стоял у переднего ограждения и задумчиво оглядывал корабль.

– Такое обычно делают на берегу, капитан?

Он глянул куда-то мне за спину, хотел было ответить, но передумал. Я обернулся. С возвышения было лучше видно, что происходит. Оказалось, что трал – не просто одиночный трос. На равном расстоянии от обоих концов висели или тянулись по палубе веревки – но сложность приспособления превышала как мои познания в морском деле, так и мои способности к описанию.

– Это и есть водоросли, сэр, вон тот огромный зеленый лоскут у ватерлинии?

Капитан проворчал:

– Кое-что уже сняли. Будет и еще.

– И опять увеличим скорость?

– Надеюсь.

– А насколько?

На лице капитана выразились признаки неудовольствия, которое устрашало столь многих. Он выставил вперед нижнюю челюсть и угрюмо набычился.

– Нет, не отвечайте, капитан. Это, разумеется, не мое дело… Хотя, конечно, ставка моя столь же велика, как и у любого из нас.

– Ставка, сэр? Что еще за ставка?

– Моя жизнь.

Капитан взглянул на меня, но исподлобья и недовольно. Девятый вал обрушился на бак, залил шкафут и сотряс шканцы. Мне потребовалось сосредоточиться на том, чтобы удержаться на ногах. Внезапно шканцы дрогнули как-то иначе, чем весь корабль. Впрочем, возможно, у меня разыгралось воображение. Ветер был холодный, и я пожалел, что вышел без плаща. Тем не менее я пронаблюдал еще одну череду волн, но больше не заметил подобного сотрясения шканцев.

– Говорят, корабль сильно прогибается.

Капитан Андерсон со свистом втянул воздух. Костяшки его пальцев, сжимавших поручни, посерели. Он взревел:

– Мистер Саммерс!

Чарльз замер и поднес рупор ко рту. Его ответ донесся с другого конца корабля с тем потусторонним отзвуком, который придают голосу подобные устройства.

– Сэр?

– Отчего задержка?

– Снасть зацепилась, сэр. Пытаемся отцепить.

– Пытаетесь, мистер Саммерс?

– Так точно, сэр.

Чарльз повернулся и заговорил с лейтенантом Бене; лейтенант отсалютовал и быстро поднялся на шкафут. Оттуда он обратился к капитану:

– Мы полагаем, сэр, что это кораллы. Судно прежде ходило в Вест-Индию. Похоже, это старые кораллы, и тут, думается, просто травить и тянуть трос недостаточно.

– «Думается»?

– Мистер Саммерс тоже это допускает. Я предлагаю завести трал на носовой швартовный шпиль, но старший офицер по ряду причин не согласился на такую крайнюю меру.

– А что вы, мистер Бене?

– Я считаю, для начала следует применить лебедку.

Капитан Андерсон умолк и пожевал губами, в остальном же оставался неподвижен, за исключением правой – или правобортной – ноги, которую он то сгибал, то разгибал, сам того не замечая. В конце-то концов, наши с мистером Бене правобортные ноги… Нет, ведь мистер Бене стоял лицом в другую сторону, значит, его нога была с левого борта? Это зависит от того… ну и так далее. Я чертовски устал от всякого моряцкого вздора! Находясь на корабле, мы все постоянно сгибаем и разгибаем соответствующую ногу – всякий раз, когда не сидим и не лежим. Делается это неосознанно, и приобретение такой привычки не несет в себе никакого облегчения нашим страданиям.

Капитан Андерсон кивнул:

– Очень хорошо, мистер Бене, но только…

– Помалу, сэр?

Капитан улыбнулся! Улыбнулся!!! Он погрозил молодому человеку пальцем:

– Угомонитесь, мистер Бене! Не спешите! Именно так – помалу.

– Есть, сэр!

Нет, каково?

Произошла одна из тех несвоевременных пауз на судне, когда матросы, кажется, ничего не делают, а только держат веревки. Трал, как выяснилось, пришлось заводить заново. Мистер Саммерс, видимо, решил воспользоваться шпигатом, что у среза полубака, а также кнехтами – о Господи! Доказательством того служила мешанина из тросов и блоков, походившая на детскую игру в «веревочку» Наконец с криком «еще – взяли!» матросы ухватились за концы, которые им полагалось тянуть. Эффекта это не возымело, и им велено было «выбирать», потом «взяться повеселей!», потом «а ну, пошли!», что наконец-то произвело результат. Раздался звук, напоминающий – я едва не сказал «выстрел»… Но почему, собственно, не звук лопнувшего троса? Ведь это именно он и был. Все повалились на палубу. «Веревочку» распутывали долго. Я ушел в пассажирский салон, подкрепил себя холодной говядиной и вернулся. Веревки разобрали, матросы заняли свои места. Туго натянутые концы трала лежали неподвижно.

Прибежал мистер Бене.

– Считаю, что следует воспользоваться швартовным шпилем, сэр.

Капитан Андерсон принялся вышагивать взад-вперед, сцепив руки за спиной. Лейтенант Бене ждал. Прошла еще одна большая волна.

На этот раз сомнений не оставалось: там, где широкими шагами расхаживал капитан, палуба слегка двинулась, но двинулась не так, как на баке и шкафуте!

Капитан вернулся.

– Мистер Саммерс согласен?

– По его мнению, приказ должны отдать вы, сэр.

– Надежный офицер. Протащить снасть вперед можно?

– Я… мы решили, что она вошла в кораллы и застряла – теперь ее ни вперед, ни назад не протянуть.

– Что говорит мистер Гиббс?

Мистер Бене улыбнулся:

– Он говорит: «Может – коралл, а может – и не коралл».

– Прекрасно. Передайте старшему офицеру мое пожелание, чтобы он любезно почтил меня своим присутствием.

Мне показалось, что при упоминании «старшего офицера» капитан Андерсон и мистер Бене обменялись понимающими взглядами. Но я, будучи к этому времени довольно сведущ в этикете морской службы, осознал, что это стало бы вопиющим нарушением служебной дисциплины! Конечно же, мне почудилось! Капитан мрачно опустил голову, а Бене обычным манером понесся на бак. Саммерс пришел достаточно быстро, но шагом. Бесстрастное лицо его ничего не выражало. Они с капитаном удалились на корму. Я ничего не слыхал из их разговора, лишь отдельные слова доносились до меня, как гонимые ветром листья. На носу с живостью, к которой я уже начал в нем привыкать, Бене собрал несколько человек из разных групп.

– Ответственность…

Это донеслось с кормы. Сказано было в повышенном тоне, словно Саммерс это говорил и прежде, а теперь произнес с особым нажимом.

Откуда им знать, что отрывая или отламывая кораллы, они не вырвут вместе с ними и кусок днища? И снова ветер донес до меня это же слово, но теперь уже сказанное капитаном:

– Ответственность!

Мистер Саммерс возвратился. Он прошел мимо, не сказав ни слова. Лицо у него было каменное, жесты взволнованные и рассерженные. Как все мы переменились! Чарльз, прежде такой сдержанный, теперь сердится чаще, чем бывает спокоен; Андерсон, всегда такой надменный, ловит каждое слово Бене; а что же я?

Судя по моим записям, об Эдмунде Тальботе можно только пожалеть.

От основного троса отходили разнообразные веревки – главный канат тянулся уже не вниз, к швартовному шпилю, а к швартовному барабану, что на баке. В гнезда шпиля матросы вставляли вымбовки. И тут, стоя на холодном ветру, я вдруг понял: от этих манипуляций, совершающихся на наклонной палубе, которую омывают соленые волны и осыпает дождь, от маневров, выполняемых матросами с их косичками и вихрами, с их серьгами в ушах, зависит и моя жизнь. Возможно, это действо и положит конец замечательной карьере, на которую подвиг меня крестный!

Недолго думая, я оставил свой пост на шканцах и пошел на шкафут, намереваясь взглянуть за борт, и, если удастся, посмотреть на трал – туда, где он исчезает под водой. Не знаю, что толкнуло меня на такой поступок – вероятно, чувство опасности, побуждающее «сделать хоть что-то». Побуждение подобного рода для меня необычно. Сплетни, слухи, кошмары взбудоражили корабль подобно тому, как смычок заставляет петь струны. Пассажиры, во всяком случае, те из них, кто был в состоянии оставить койки, собрались, или, можно сказать, столпились у выхода на шкафут. Боулс, укутанный в шинель, близоруко всматривался вперед: весь сощурился, на непокрытой голове развеваются темные кудри. Среди прочих явился и наш маринист, мистер Брокльбанк – впервые с тех пор как начало штормить, он покинул койку на столь долгий срок. Но какая перемена! Огромная его утроба, которая начиналась от груди и спускалась до самых колен, теперь превратилась в небольшую выпуклость, вроде полочки, расположенной между пупком и верхней частью бедра. Живописец – и его выпуклость – были закутаны в дорожную шаль, или плед, или полость, знававшую лучшие времена. Шляпу его придерживало что-то длинное, охватывающее макушку и затянутое на подбородке. По всей видимости, это был дамский чулок! Миссис Брокльбанк, прежняя владелица чулка, с побледневшим лицом жалась с подветренной стороны супруга; она откинула полость и укрылась у него под мышкой. Никто не разговаривал. Все глаза устремились на большой шпиль.

Тут, словно не в силах выносить галдеж в носовой части судна, встревоженные шумом и суетой в непосредственной близости к их убогому пристанищу, на палубу сплошным потоком хлынули переселенцы. Послышались недовольные окрики офицеров. С бака спустился Саммерс и заговорил с переселенцами, указывая на тросы. Позади меня, вниз по трапу, ведущему с мостика, протопали твердые шаги: капитан Андерсон величественно проследовал через залитую водой палубу. Капитан переговорил с Саммерсом и обратился к переселенцам. Подобно пчелам, возвращающимся в улей, они устремились в кубрик, и дальнейшее происходило без них. Капитан Андерсон аккуратно обошел кучу тросов и взобрался на бак. Он устроился перед шпилем – у левого борта, там, где застрял трос. Я пробрался к поручням левого борта, ухватился за них и глянул вниз.

Колли много писал о красках. Мне не следовало забывать, что в мире существуют разные цвета! Серого как не бывало. Небо стало лазурное, а море – совсем синее, и по нему, увенчанные белыми барашками, неслись водяные холмы и горы. Они покрывали море до самого горизонта. С неба, украшенного тут и там белыми облаками, сияло солнце. Борт корабля раскраской напоминал осу, как и положено боевому кораблю: желтые и черные блестящие полосы.

Несомненно, первая попытка очистки днища имела результат – до тех пор, пока дело не застопорилось. Сомнений в том не было: за бортом на несколько ярдов раскинулся огромный ковер из водорослей. Корабль покачивало, и вдоль ватерлинии поднималась нижняя, более темная часть водорослей; своим краем этот жуткий ковер держался за днище, но его было легко отрезать или оторвать, если увеличить скорость или завести трал дальше. Ковер этот представлял, по моему мнению, самое что ни на есть скверное зрелище. От его кромки то и дело отделялись скопления каких-то трубчатых, кожистых и пузырчатых существ; вода неспешно относила их прочь вместе с разными мелкими крабами и моллюсками. Видно было, что корабль стоит в воде почти неподвижно, хотя качается, взбрыкивает, гуляет и гнется во все стороны. Впрочем, трал сделал свое дело и еще пригодится. Наросты с днища убраны.

Кто-то вздохнул. Сбоку стоял Виллер и глядел не в воду, а мне в глаза.

– Так это правда, сэр? – прошептал он.

Среди ветра, брызг, шума и гама я прошептал в ответ:

– Что – «правда»?

– Они решили попытать счастья, сэр? Вы разговаривали с офицерами, так ведь?

Он раздражал меня невыносимо.

– Бога ради, Виллер! Смиритесь, наконец, как и все – что бы с нами ни случилось.

Виллер отошел.

Тем временем на баке мистер Гиббс отсалютовал капитану и отбыл вниз. Отделенные от корабля водоросли медленно отходили прочь.

Ко мне приблизился мистер Брокльбанк. Он передвигал ноги с большой осторожностью и вскоре встал рядом со мной на место, освобожденное Виллером.

– Сцена, достойная вашей кисти, мистер Брокльбанк.

– Желаете заказать картину, мистер Тальбот?

– Я? Господи! Подобная мысль…

Миссис Брокльбанк, подошедшая вместе с супругом, выглянула из-под полости:

– Если бы не сильная качка, то мистер Брокльбанк – Вильмот – с удовольствием написал бы ваш портрет, мистер Тальбот.

Чрезвычайно бестолковое и глупое замечание! Я не ответил и посмотрел вперед, туда, где решалась наша судьба. Все мы, пассажиры, были взволнованы и возбуждены. С моряками я поговорить не мог – разумеется, они тоже опасались за свои жизни. О моем взвинченном состоянии ясно говорил тот факт, что я предпочел игнорировать миссис Брокльбанк, хотя она милая женщина – в хорошую погоду, – и от разговоров с ней я всегда получал удовольствие. Конечно, в те далекие дни, когда наши мачты были целы… Но это к делу не относится.

Появился баталер и вклинился между мной и мистером Брокльбанком.

– Они не спешат, мистер Тальбот, лентяи эдакие.

– Быть может, они опасаются неблагоприятного исхода и хотят оттянуть зловещий миг.

– Беспутные, кругом в долгах – что для таких любой исход?

– «Уколите нас – и разве не потечет кровь?»

– Простите, сэр?

Брокльбанк чуточку придвинулся:

– Мистер Тальбот процитировал «Венецианского купца». Нет, нет, мистер Тальбот. Вы не знаете низшего сословия – в отличие от меня; ведь я время от времени принужден жить среди них. Сейчас модно рассуждать о порочности и греховности высшего общества. Это пустяк по сравнению с порочностью и греховностью низшего сословия, сэр! Никогда не следует забывать, что порок всегда с нами, как сказал, вероятно, какой-нибудь поэт. Даже здесь, на корабле, меня – обворовали! На ложе страданий…

Вмешалась миссис Брокльбанк:

– Прошу тебя, Вильмот, мы же договорились об этом не упоминать. Что до меня, я только рада избавиться от этой жуткой вещи.

Матросы на палубе двинулись вокруг шпиля.

– Помалу!

Чарльз Саммерс наклонился за борт и смотрел на трал.

– Заноси!

Матросы двинулись чуть быстрее. Ненатянутые веревки на палубе поднялись, петли и провесы на них исчезли. Раздался громкий треск и скрип то ли корабля, то ли веревок, то ли шпиля, – а может, и всего сразу. Я выглянул за борт: борт поднялся из воды вместе с водорослями и снова опустился. Трал было видно до самых водорослей. Он, казалось, не двигался, однако вода вокруг него завихрялась. Вокруг шпиля началась суматоха. Люди повалились друг на друга, а трал неожиданно сдвинулся с места.

То, что я узрел после, приходило ко мне в ночных кошмарах, и не однажды, а несколько раз, снова и снова. В кошмарах оно казалось больше и, поднимаясь из глубин, вселяло своим появлением настоящий трепет. Во время сна, как и во время бодрствования, я боюсь, что однажды ночью ОНО появится снова, неся на себе ковер водорослей, который лишь частично скрывает его обличье. Не знаю, что это за обличье, да и не хочу больше об этом думать. Но тогда утром, стоя на прыгающем корабле, продуваемый соленым ветром, я своими глазами видел, как у бешено пляшущей ватерлинии снизу проталкивается сквозь водоросли нечто похожее на огромную макушку. Рядом со мной раздался испуганный мужской возглас. ОНО поднялось, таща кверху бахрому из водорослей. Это была голова, или лапа, или плечо какого-то, огромного как Левиафан, существа.

Оно бултыхалось среди водорослей, поднимаясь, уходя под воду, снова поднимаясь…

– Отставить выбирать!

Команда была глупая и ненужная, потому что матросы упали на палубу из-за неожиданного рывка трала, а затем быстро отскочили от шпиля, словно они делали там что-то недозволенное. Как мне рассказывали впоследствии, унтер-офицеры принялись орудовать линьками, а по всему кораблю с носа до кормы возникла сумятица. Я ничего не заметил. Я не мог отвести взгляд от ужасного создания, что поднималось из бездны. Вид его опровергал наши смутные познания о морских глубинах и доказывал полную их неизведанность.

Невероятно, но море неожиданно оказалось там, где его быть не могло, и черное ОНО в струях воды вдруг возвысилось надо мной, а затем скользнуло в сторону. Мелькнул просмоленный бок с налипшими водорослями – и деревянный брус, огромный как главная балка в десятинном амбаре, провалился вниз и исчез.

 

(17)

– МОЛЧАТЬ!!!

Знаменитый капитанов рык на этот раз запоздал, но повиновались все, словно под страхом смерти. Андерсон кричал со шкафута. Каким-то образом за те несколько секунд, что я стоял, завороженный видением, он успел туда добраться. Даже пассажиры невольно подчинились и замерли на месте.

Капитан продолжил – весьма громко:

– Мистер Саммерс, трал зацепил плавучий обломок.

– Трал прошел под форштевнем, сэр. Думаю, это кусок киля.

Капитан зарычал:

– Это обломки, сэр. Обломки на плаву! Слышите?

– Есть, сэр.

– Следуйте за мной.

Оба офицера зашагали в нашем направлении. Капитан Андерсон не обращал на нас внимания и продолжил отдавать приказы.

– По местам стоять! Проверить трюмы!

– Есть, сэр! Мистер Камбершам…

Они поднялись по трапу. Саммерс сердито продолжал:

– Это кусок киля, сэр. Я видел. Должно быть, он подгнил, и тросом его зацепило.

– Нет-нет, мистер Саммерс, нет! И не так громко!

Полагаю, в обстоятельствах, подобных нашим, даже образованному и мыслящему человеку может прийти в голову нечто странное и ужасающее – вроде деревянного чудовища.

Существует укоренившаяся привычка блюсти достоинство, которая предполагает непременную необходимость заявить миру физических явлений и слепых сил что-то вроде «Я – человек! Я выше слепой Природы». Это настоятельное заявление побудило меня разыскать в сознании моем слова или действия, которые подтверждали бы его.

– Наверняка киль тоже можно назвать обломком.

Мистер Джонс, стоявший сбоку, безуспешно пытался прокашляться. Ко мне он не поворачивался, продолжая внимательно разглядывать место, где сначала появилось, а затем исчезло древнее бревно.

– Как это может быть плавучий обломок, мистер Тальбот? Он ведь утонул.

Я обнаружил, что глубокомысленно киваю. Но когда суть этих слов дошла до моего сознания, ноги мои приросли к палубе – так же, как тогда, от пушечного выстрела, или как только что, от капитанского рыка. Я осматривался, словно в поисках… Пожалуй, друга. Матросы праздно стояли на палубе. Переселенцы убрались вниз, но теперь у бака опять виднелись их бледные лица. Снизу поднялся лейтенант Бене в компании мистера Гиббса. Они прошли на палубу в нашу сторону, причем мистер Бене подлаживал шаг под своего спутника. В небе сияло солнце, вокруг нас резвились волны – так же непринужденно, как мистер Бене прежде перебегал с одной части корабля на другую. В волнующемся море четко вырисовывались белые барашки, а горизонт походил на туго натянутый канат.

Мистер Гиббс произнес обиженным тоном.

– А чего ж вы ждали, мистер Бене, да и он тоже? Даже если болт вылетает – и то скверно приходится.

– Так заделайте!

– Для чего я, по-вашему, вниз спускался? Теперь если вода и попадет, так уж не этим путем.

Мистер Джонс прокашлялся и неловко переступил, с заметным трудом отрывая ноги от палубы.

– Ну вот, мистер Тальбот. Я по крайней мере принял все предосторожности, какие смог. – Он восхищенно покачал головой. – Да, я, знаете ли, со странностями. В моей шлюпке припасено все необходимое.

– А у меня лодки нет, сэр! Я не вижу, чтоб готовили шлюпки даже для женщин и детей.

Мистер Джонс задумчиво кивнул, словно тоже заметил это упущение.

По лестнице спустился мистер Бене, теперь уже резво, как прежде, и понесся вперед – само олицетворение яркого солнца, свежего ветра и моря. За ним, подобно запоздалой мысли, плелся мистер Гиббс. Наконец появился и Чарльз Саммерс, бледный и задумчивый. Я его окликнул, но он не слышал, погруженный в раздумье. Не услыхал и мистер Брокльбанк, который оказался между мной и проходом в мою каюту.

– Мне же его вернули, и я точно помню, что положил его в нижний ящик. Вам он случайно не попадался, мистер Тальбот?

Миссис Брокльбанк дернула его за рукав.

– Вильмот, милый, перестаньте же! Я так рада, что мы распрощались с этой жуткой вещью.

Они прошествовали мокрым коридором. Мистер Брокльбанк говорил с расстановкой и с тем нарочитым выражением, к которому прибегает человек, желая показать, что терпение его испытывается, и в особенности часто, как я заметил, говоря со своею супругою.

– Он лежал в нижнем ящике под кроватью. Или правильней сказать – под койкой, потому что кровать не может быть такой неудобной… А теперь его нет. У нас на корабле вор, и я скажу об этом мистеру Саммерсу.

Миссис Брокльбанк, которая в прежние времена всегда щебетала, словно подпевая супругу, втолкнула мужа в их общую каморку и закрыла за собою дверь.

Я направился к своей каюте – той, где некоторое время проживал преподобный Джеймс Колли.

Уж лучше бы жизнь преподносила нам сюрпризы поочередно, подобно тому, как повар подает блюда одно за другим. Нам нужно время – пусть не переварить, так хотя бы отведать одно, прежде чем приступить к другому. Необходима пауза, не столько для обдумывания произошедшего, сколько для передышки. Однако жизнь не желает поступать разумно, но сваливает все вместе: иногда два блюда, иногда три, а иногда – весь обед на одной тарелке. Так случилось и со мной, с нами. Я постараюсь описать произошедшее как можно точнее.

Пропитанное водою бревно все еще продолжало свой путь вниз, туда, где в мешке с привязанными к нему пушечными ядрами парил где-то у самого дна Колли. А я приближался к своей каюте… то есть его каюте. Я до сих пор все это вижу и стараюсь изменить то, что случилось, хотя бы в мыслях, но не могу. Виллер был внутри… Что это он, я понял только по лысине с венчиком седых волос – все, что я успел увидеть в окошечке на двери. Я только собрался отослать его с суровым наказом не околачиваться в моей каюте иначе как для уборки, но тут он склонил и снова поднял голову. Глаза у него были закрыты, выражение лица – умиротворенное. Он поднес к губам золотой или медный кубок. Голова его взорвалась и исчезла одновременно, – а может, перед или после, не знаю – со вспышкой света. Потом исчезло и все прочее, потому что из окошечка повалил едкий дым. Что-то влажное ударило мне в левый глаз и залепило его.

Я ничего не слышал. Возможно ли такое? Остальные слышали выстрел мушкета, но я, который видел его перед собой, не слыхал ничего.

Снова и снова пытаюсь я записать пережитое в логическом порядке, но все время прихожу к тому, что никакого порядка не было: все произошло мгновенно. Медный кубок, который Виллер поднес к умиротворенному лицу, был раструбом мушкета, принадлежащего Брокльбанку, но это стало известно потом. В тот миг я пережил все сразу: умиротворенное лицо, взрывающаяся голова, дым – и тишина.

Я отшатнулся от двери, разгоняя рукой дым, попытался вытереть глаз – и разглядел на руке цвет залепившей его субстанции. Я рванулся на палубу, к поручням, где стоял мистер Джонс, успел наклониться через них, и меня вырвало.

– Вы ранены, мистер Тальбот? В вас стреляли?

В ответ меня снова вырвало.

– Ответьте же, мистер Тальбот! Вы ранены? Что случилось?

До меня донесся голос помощника поверенного, мистера Боулса:

– Мистер Джонс, Виллер – слуга – застрелился в каюте, которую в настоящее время занимает мистер Тальбот.

Ему ответил спокойный и непонимающий голос мистера Джонса:

– Зачем он это сделал, мистер Боулс? Ведь он спасся из пучины. Он самый везучий. О нем, можно сказать, само провидение заботилось.

Ноги мои подкосились. Я опустился на палубу, и на меня накатилась волна слабости; голоса удалились.

Я пришел в себя, распростертый на спине. Голова моя лежала у кого-то на коленях. Лицо мне обтирали холодной водой. Я приоткрыл глаза, разглядывая яркие солнечные зайчики на деревянном потолке. Похоже, меня уложили на скамью в пассажирском салоне. Надо мной раздался голос мисс Грэнхем:

– Бедный юноша. Он гораздо впечатлительнее, чем воображает.

Движения маятника не прекращались. С меня, оказывается, сняли сюртук, развязали галстук и раскрыли ворот рубашки. Я медленно сел. Колени принадлежали миссис Брокльбанк.

– Думаю, сэр, вам следует немного полежать.

Я начал произносить фразу, заключающую в себе бесконечные благодарности и извинения, но мисс Грэнхем была настроена решительно:

– Лежите и не двигайтесь, сэр. Селия принесет подушку.

– Благодарю вас, мисс Грэнхем, но, поверьте, я в состоянии идти.

– Идти?

– Ну да, к себе в каморку… каюту то есть.

– Это крайне нежелательно. Во всяком случае, сейчас.

Лучше всего из произошедшего мне запомнилась субстанция, залепившая мне глаз. Я сглотнул и посмотрел на руку. Ее вымыли, но на коже остался неуловимый след того, что было, видимо, остатками засохшей крови и мозгов. Я сглотнул. Теперь я понял, что лишился крова. Удивительно, но бесприютность огорчала меня сильнее всего прочего, и я с трудом сдерживал слезы – слезы об утрате этой каюты – или другой такой же, – где я провел столько часов… Каких там часов? Столько недель и месяцев скуки! Но в койке, которая когда-то принадлежала мне, теперь лежала Зенобия, а о каюте Колли нечего было и думать.

– Я, кажется, потерял сознание, и безо всякой причины. Дамы, приношу вам искренние…

– Вам полегчало, мистер Тальбот? – спросил Чарльз Саммерс.

– Благодарю вас, я совершенно оправился.

– Он еще плох, мистер Саммерс!

– Мисс Грэнхем, мне нужно задать ему несколько вопросов.

– Ни в коем случае, сэр!

– Поверьте, мадам, я сожалею, но это необходимо. Поймите, в подобных случаях дело ведется официально, и откладывать ничего нельзя. Итак, мистер Тальбот, кто это сделал?

– Мистер Саммерс, однако же!

– Простите, мисс Грэнхем. Итак, сэр? Вы слышали вопрос или мне повторить? Чем быстрее вы ответите, тем быстрее наведут порядок в каюте Колли… то есть вашей.

– Наведут порядок? Сэр, так говорят люди сухопутные. Вам следовало сказать – «отдраят».

– Ну вот, мадам, он и поправился. Мистер Тальбот, как я уже спросил – кто это сделал?

– Черт! А то вы не знаете. Он сам!

– Вы это видели?

– Да. Не напоминайте!

– Право же, мистер Саммерс, ему нужно…

– Прошу вас, мисс Грэнхем. Еще один вопрос, и все. Виллер сам вызвался вам прислуживать. Он не дал вам повода… У вас нет никаких предположений о том, почему несчастный так поступил?

Я задумался. Мысли мои об этом мерзком происшествии были убогими и путаными.

– Нет, сэр. Ничего такого.

И сразу, словно сработала отдача, я вспомнил о том обстоятельстве, что мне некуда идти.

– О Боже! Куда мне теперь деваться? Куда идти?

– Ему нельзя возвращаться в каюту, мистер Саммерс! Это же невыносимо!

Чарльз Саммерс смотрел на меня сверху вниз. С тоскливым чувством утраты и боязнью, что оно перерастет в настоящую боль, я прочитал на лице его явное чувство неприязни.

– Мне снова нужно создать для вас особые условия, мистер Тальбот. В офицерскую кают-компанию пассажиров мы, как правило, не допускаем. В конце концов, мы, офицеры, имеем право на отдельное помещение. Но в вашем случае обстоятельства весьма необычные. Если можете справиться с качкой, пойдемте. Я найду вам место.

– Мистер Тальбот, прошу вас, поосторожнее!

Чарльз Саммерс повел меня вниз, то и дело останавливаясь и поджидая меня, потому что резкий крен затруднял спуск. Он отворил дверь в кают-компанию и жестом пригласил меня войти. Это оказалось просторное помещение (из него вело несколько дверей) с длинным столом и множеством различных приборов и предметов, коих назначение у меня не было ни времени, ни желания изучать.

Освещалось все это, насколько я понял, нижним рядом кормовых иллюминаторов.

– Но ведь здесь могли бы уместиться все офицеры, а пользуются этим помещением только трое – вы, Камбершам и Бене.

Он молча распахнул одну из дверей, за которой оказалась пустая койка; на тонком матраце лежали свернутые одеяла.

– Это – для меня?

– Ненадолго.

– Ну и теснота!

– А чего вы ожидали, мистер Тальбот? Это помещение вполне устраивало вашего друга Девереля и так же устраивает вашего нового друга Бене. Оно предназначено, сэр, для простых лейтенантов, для бедняг, не имеющих никаких видов на будущее, никаких надежд; для людей, которых в любой момент могут вышвырнуть с места, чтобы заменить…

– Дорогой мистер Саммерс!

– Не спорьте, сэр. Теперь, когда вы нашли новый объект для вашего покровительства, я могу говорить с вами без излишней щепетильности.

– Моего… чего?

– Покровительства, которое вы мне обещали, но которого лишили, как видно из…

– Да о чем вы?! Здесь какое-то ужасное недоразумение! Никогда я не обещал вам покровительства, ибо просто не в состоянии его оказать!

Старший офицер коротко и зло рассмеялся.

– Понимаю. Что ж, неплохой способ покончить с делом. Вот так. Значит, все теперь ему.

Я ухватился за дверь, чтобы очередной прыжок судна не швырнул меня через всю кают-компанию.

– Кому – ему?

– Мистеру Бене.

– Вы говорите загадками. Какое мистер Бене имеет к нам отношение? Откуда вообще вам взбрела мысль, что у меня в кармане завалялась для кого-то должность?

– Так вы не помните? Или вам удобнее забыть?

– Лучше бы вам объясниться. Что именно я сказал и что я вам обещал?

– Если вы забыли, то напоминать мне неловко.

– Последний раз – пока у меня голова не лопнула – о Господи! Последний раз спрашиваю: объясните вы мне наконец, что я такого сказал?!

– В вашей старой каюте, когда мы говорили о Колли, я сказал: «У меня нет покровителя». Вы тут же ответили: «Не будьте так уверены, мистер Саммерс!». Это ваши слова – отрицайте, если хотите!

– Но это же не предложение покровительства! Я лишь хотел выразить свое уважение, искреннее желание завязать с вами дружбу. А оказывать вам покровительство – это настолько же выше моих возможностей, насколько недостойно вас.

– Не продолжайте. Я ошибся в нас обоих. Желаю вам хорошего дня.

– Мистер Саммерс! Вернитесь!

Долгая пауза.

– Зачем, сэр?

– Вы меня вынуждаете… Однако же, какая конфузия! А корабль – вот черт! – может утонуть. Что за смехотворное положение для нас обоих! Но хватит об этом. Дневник, который я вел для крестного и в котором, по-вашему, нет ничего, кроме жалоб на капитана, – прочтите его, если вам угодно. Этот дневник ляжет перед крестным, перед титулованной особой, имеющей большое влияние в правительстве. Он прочтет каждую страницу. Возьмите его, сэр, разрежьте парусину, прочтите все до последнего слова. Я… Вы найдете там настоящий панегирик в вашу честь. Едва ли есть страница, на которой ваше имя, поступки, ваш характер не упоминались бы со словами уважения, и, смею сказать, восхищения и преклонения. Это все, что я мог для вас сделать – и сделал.

Повисла долгая пауза. Мы не смотрели друг на друга. Наконец Чарльз хрипло произнес:

– Что ж, мистер Тальбот, теперь вы знаете, что я недостоин ни вашего восхищения, ни вашей заботы.

– Не говорите так!

Мы стояли друг перед другом. Каждый из нас привычно упирался в пол распрямленной ногой, постоянно сгибая и разгибая другую. Несмотря на серьезность разговора – или же именно потому, – я остро ощущал комичность ситуации, но сейчас не время было это показывать. Мистер Саммерс заговорил дрожащим от волнения голосом:

– У меня нет семьи, мистер Тальбот, и жениться я не намерен. Но я способен на сильную и глубокую дружескую привязанность. Люди, как и канаты, имеют предел прочности. Потерять ваше покровительство, видеть, как более молодой человек, имеющий все преимущества, которых я лишен, поднимается на ступень, куда у меня нет надежды…

– Постойте, постойте! Если бы вы только знали о моей низости, о попытках плести интриги… Не говоря уж о самолюбии, которое я теперь воспринимаю… Я и сам не могу сказать как. По сравнению с вами я жалок – вот как обстоит дело. Я почту за величайшую честь ваше согласие продолжить нашу дружбу.

Он неожиданно шагнул вперед.

– Это больше, чем я смею надеяться – или заслуживаю. О, у вас совершенно измученный вид, сэр! Не расстраивайтесь так. Тучи рассеются. В последнее время вам выпало столько тягостных испытаний! Боюсь, своим поведением я прибавил вам забот.

– Я слишком многое узнал, вот в чем дело. Мужчины и женщины… Только не смейтесь – я намеревался благоразумно и рассудительно наблюдать за их природой со стороны, однако мои сношения с вами… И с ней, и с беднягой Виллером… Прошу вас, не обращайте внимания, эти невольные слезы – результат многочисленных моих ушибов. Господи, человек, который…

– Сколько вам лет?

Когда я ответил, он воскликнул:

– Всего-то?!

– А что вас удивляет? Сколько же мне лет, по-вашему?

– Я думал – больше. Гораздо больше.

Неприступное выражение лица его совершенно изменилось. Я, помедлив, протянул Чарльзу руку, и он, великодушный как истинный англичанин, схватил ее двумя руками и пожал – решительным и сильным пожатием.

– Эдмунд!

– Мой дорогой друг!

Все еще чувствуя некоторую комичность нашего положения, я понял, что наступил момент, когда сдержанность неуместна, и ответил на рукопожатие Чарльза.

 

Постскриптум

В этой же тетради мне следует извиниться за то, что мои записи обрываются столь резко. Возможный читатель – уважаемый читатель – изведет себя в бесконечных поисках объяснения, которого ему или ей никогда не найти. Причина того, что я оставил перо, в каком-то смысле банальная и даже досадная, и в то же время она послужила основанием для всеобщего веселья. Теперь я в безопасности – на суше; я заново научился ходить по твердой земле и подозреваю – хотя, наверное, не подобает так говорить, – что наше тогдашнее веселье представляло собой род помешательства, охватившего весь корабль, как если бы прав был штурман мистер Смайлс.

Итак, коротко.

Пока я и мой дорогой друг Чарльз Саммерс пытались выпутаться из дурацкого недоразумения, Камбершам сменился с вахты. Сам я не наблюдал последовавших событий, потому что самоубийство несчастного Виллера, коему я был свидетель, весьма сильно на меня подействовало. Мне пришлось оставаться в каюте, которую нашел для меня Чарльз, и лежать там, страдая от лихорадки; можно подумать, мушкет, помимо того, что убил Виллера, еще и ранил меня. Но мне подробно рассказали о том, как все произошло.

Когда Камбершам спускался вниз, наш баталер взял его в оборот. Мистер Джонс, которого все более заботило его имущество, что было на судне, попросил мистера Камбершама уделить ему несколько секунд. Позднее Камбершам пересказывал эту беседу Чарльзу Саммерсу и другим офицерам с большим весельем.

– Мистер Камбершам, прошу меня простить, но – потонет ли наш корабль?

Судьбе оказалось угодно, чтоб Джонс обратился к офицеру, который числился крупнейшим должником баталера. Мистер Камбершам со смехом воскликнул:

– Совершенно верно, трусливый ублюдок! Этот чертов корабль потонет, и смерть заплатит все долги!

Результат вышел совсем не тот, какого ожидал мистер Камбершам. Мистер Джонс, подгоняемый всепоглощающей страстью, поспешил прочь и возвратился с пачкой долговых расписок, по коим потребовал немедленной выплаты. Камбершам отказался и посоветовал использовать эти бумаги по назначению, о котором распространяться я не имею ни малейшего желания. Отказ платить возымел на баталера такое сильное действие, что он впал в тихую панику. Он поспешно бросился в обход по кораблю, не обращая внимания на качку, из-за чего не раз подвергся опасности оказаться за бортом, поскольку меньше всего в тот миг мистер Джонс заботился о собственной безопасности. В ином человеке это было бы проявлением либо безрассудства, либо героизма – либо одновременно и того, и другого. Баталер же просто-напросто спешил обежать весь корабль, дабы получить по долговым распискам; везде его встречали отказом платить, иногда еще более грубым, чем ответ Камбершама. Полагаю, ничто, включая «прибытие Нептуна», когда мы пересекали экватор, и праздник, устроенный во время встречи с «Алкионой», не могло предоставить такого всеобщего грандиозного развлечения. Ненадолго мы и впрямь стали «счастливым кораблем»!

К тому времени, как я оправился от своей странной слабости или хвори, наступила моя очередь. Мистер Джонс принес мне огромные счета за свечи и за болеутоляющую маковую настойку. Но тут меня осенило! Я поверг его в молчание и неподвижность, заявив, что ничего ему не должен: я, мол, задолжал Виллеру, а он умер, но я, конечно же, готов надлежащим образом заплатить его наследникам и правопреемникам.

После долгих и страстных увещеваний со стороны мистера Джонса он припомнил наш предыдущий разговор.

– По крайней мере, мистер Тальбот, заплатите мне за сосуд, который заказали!

– Сосуд?

– Для вашего дневника, чтоб не утонул.

– А, припоминаю. Но с какой стати я буду платить? Разве недостаточно расписки?

Тут он издал что-то вроде радостного ржания.

– Не будет денег, мистер Тальбот, – не будет и сосуда.

Я немного поразмыслил. Как, вероятно, помнит читатель, я и вправду просил его найти мне что-то, в чем можно хранить мои записи, чтобы доверить их волнам, но просил скорее в шутку, чем всерьез. Весьма похоже на мистера Джонса – запомнить чьи-то слова, принять их за чистую монету и обратить себе на пользу. Передо мной открылась возможность расквитаться с самой Бесчеловечностью за все человечество.

– Отлично, мистер Джонс. Я куплю у вас сосуд, но при одном условии: вы найдете ему место в своей шлюпке.

Это вызвало страстные возражения. Наконец баталер согласился доставить мои записки на берег и проследить, чтобы их отослали по нужному адресу. Первый сосуд, принесенный мистером Джонсом, назывался «горшочком». Это на самом деле был маленький глиняный кувшин, и я от него наотрез отказался.

– А если вы, мистер Джонс, налетите в вашей шлюпке на камни? Вы разлетитесь, как дохлая овца на солнце, и горшочек вместе с вами.

Лицо у мистера Джонса позеленело. Что ж, в таком случае он продаст мне анкерок.

– А что такое анкерок?

– Деревянная бочка, сэр.

– Очень хорошо.

Анкерок принесли – это оказался небольшой бочонок, галлонов на восемь, в котором прежде держали какую-то жидкость.

– Черт побери. Да я и сам сюда, наверное, помещусь!

Цену он заломил непомерную. Я понизил ее более чем наполовину, напустив на себя ту самую надменную манеру, которая когда-то так не понравилась мистеру Аскью.

– А теперь, мистер Джонс, поклянитесь доставить мой анкерок на сушу и передать его по нужному адресу, и помните, что в этот торжественный момент мы находимся перед вечным судом, который ждет нас всех – перед лицом Господа!

Должен признаться, что последнее высказывание совершенно не в моем характере, но мне хотелось сыграть роль до конца. Долгие годы изучения религии, тысячи церковных служб и сама могучая машина церкви – все в тот миг словно встало у меня за плечами и осенило голову мою подобно скверно закрепленному парусу. Я ощутил длань того самого Суда, о котором столь легкомысленно упомянул, и ощущение это мне не понравилось.

– Клянитесь.

Мистер Джонс, испытывавший, видимо, то же самое, что и я, с трепетом ответствовал:

– Клянусь.

Черт побери, ну просто «Гамлет» какой-то; мне всерьез стало не по себе. Я чувствовал, что по кораблю бродит призрак Колли. Да, все мы в смертельной опасности, и разум иногда над нами подшучивает.

– Кроме того, мистер Джонс, если мы не потонем, вы заберете у меня этот бочонок – по цене, которую я за него уплатил… я тоже, знаете ли, со странностями.

Тут следует добавить, что если корабль был в опасном положении, а я – в неопределенном положении, то команда судна была в еще более неопределенном положении. Мистер Джонс на пару с Камбершамом словно выпустили на волю нечто, содержавшееся до тех пор в оковах, потому что веселье на нашем «счастливом корабле» изменило свое качество и превратилось в то, что можно назвать не иначе как всеобщей истерией. Речь отнюдь не о простой женской истерике. Наиболее скверной стороной общей истерии был неуправляемый смех по самым пустячным поводам, наиболее приятной – типично британское умение оценить веселую шутку. В нашем поведении чувствовалось и определенное безразличие, и презрение к жизни, и даже некий налет безумия. Мне пришло в голову, что наилучшие проявления происходящего с нами имеют нечто общее с тем, как вели себя жертвы террора во Франции, которые, как говорят, смеялись в ожидании казни. Наихудшими же проявлениями были богохульство, дикое веселье, буйство и ярость, подобно тому, как это происходит в Ньюгейтской тюрьме, когда заключенные там бедняги выслушивают свой приговор.

Думается, однако, что нашлись и среди мужчин, и среди женщин те, кто молился. Ибо на корабле не осталось ни одного мужчины, женщины или ребенка, который не понимал бы, в каком печальном положении мы очутились. Днище еще почистили и на том закончили, но большинство пассажиров и переселенцев никакой разницы не почувствовали. Теперь мы всё знали. Попытки утаить истинное положение дел от всех, кроме морских офицеров, успеха не возымели.

Казалось, шутка моя завершилась, но выяснилось, что она зашла слишком далеко. Мистер Гилланд, бондарь, не прося ничего за услуги, ослабил на бочонке обручи и выбил донышко. Я положил внутрь дневник, предназначенный для крестного, и эту, вторую тетрадь – тоже. Но я и не подозревал, сколько народу знает о моей затее. Каждый из пассажиров и переселенцев стремился добавить в анкерок послание, небольшой сверточек, кольцо, побрякушку, записку, книгу – да что угодно! – предмет, который по их разумению, своею сохранностью продлит им жизнь. Уж таковы люди… Если бы я сам с этим не столкнулся, никогда бы не поверил. Спрос на место в бочонке сделался всеобщим; Чарльз Саммерс протестовал, хотя и достаточно дружелюбно.

– Дорогой Эдмунд! У вас так много клиентов, что Веббер, который прибирается в кают-компании, стал вашим личным привратником!

– Что поделать? Все это зашло слишком далеко и уже мне надоело.

– Вы теперь самый известный человек на корабле.

– Если бы потребовалось убедить меня в непостоянстве простолюдина…

– Говорите проще – в расчете на нас, простых людей.

– Чарльз, хватит уже скромности. Я еще увижу вас адмиралом.

– Я прикажу объявить по кораблю, что дозволяется приносить мистеру Тальботу бумаги, но только во время первой полувахты. Через день-два желающие переведутся.

Он ушел готовить «найтов».

По два часа в сутки я проводил, словно Матфей, за сбором пошлины. Я всерьез думаю, что какое-то время – недолго, пока я его не отчитал, – Веббер взимал мзду с желающих ко мне попасть! Подобно призраку Колли, дух мистера Джонса витал по кораблю. Большинство посетителей моих были бесхитростные души: одни хихикали, намереваясь принять участие в розыгрыше мистера Джонса, а другие оставались печальными и серьезными. Белая черта, проведенная по палубе у грот-мачты, теперь, казалось, стерлась. Я принял это за знак, за символ нашего теперешнего положения! Но дальше – больше. Достаточно сказать, что просители были многочисленны и разнообразны. Приходил ко мне и бедный переселенец, сжимающий в одной руке шляпу, в другой – бумагу, и матрос, который с ухмылкой совал мне клочок своей косицы, в надежде что «уж вы-то, сэр, заставите мошенника попотеть». Скоро анкерок превратился в подобие корытца с отрубями, куда на Рождество прячут подарки для детей. Видит Бог, мы отыскивали развлечения везде, где только можно.

Должен сказать, что среди прочих вольностей – абсурдного порождения грозящей нам опасности – завелась манера повторять различные остроты. Как-то раз вахтенные матросы, когда кто-то из младших офицеров приказал им выбрать трос или что-то вроде того, все как один ответили: «Есть, сэр. Мы ведь тоже со странностями!» Был даже и такой случай… Впрочем, тут я вынужден просить дам, коих языком является поэзия, а проза для них ничего не значит… Умоляю вас, пропустите последующие строки!

Ко мне шумно приблизился юный мистер Тейлор в более чем приподнятом настроении. Он никак не мог успокоиться – пока я не встряхнул его. Хорошо зная характер мистера Тейлора, я приготовился выслушать жуткое повествование о постигших кого-то несчастьях, почитаемое рассказчиком верхом комического, – но нет! Когда я наконец его успокоил – он пришел в себя после того, как я его потряс, – то потребовал, чтоб он сразу сообщил мне дурные вести.

– Это загадка, сэр!

– Загадка?

– Да, сэр! Отчего…

Но тут мистера Тейлора снова охватил приступ смеха, и пришлось тряхнуть его еще раз.

– Так, хватит, приятель. Выкладывайте, что стряслось, пока я вас за борт не вышвырнул.

– Сэр… Загадка такая: «Отчего наш корабль так сильно качает?»

– Ну и отчего же?

Из-за конвульсий он ответил не сразу.

– Это лорд Тальбот своему бочонку вставляет!

Я бросил его и вернулся к себе в каморку.

Подумалось, что ежели опасность заставила всех нас пасть так низко, то нет нужды тонуть, ибо мы и так уже утонули.

Как только полувахта прошла без единого «клиента», я пригласил к себе мистера Гилланда и вызвал мистера Джонса. Они оба предстали передо мной, и я приказал заделать донышко бочонка и подогнать обручи. Я попросил своих гостей засвидетельствовать, что сосуд в надежных руках. Анкерок полностью запечатали, за исключением пробки, которую я пока не воткнул. Я объяснил мистеру Джонсу, что, возможно, когда мы пойдем ко дну, мне захочется – до того как мистер Джонс покинет корабль – вложить туда записку с предсмертным письмом или молитвой. Шутка моя, признаюсь, меня уже утомляла и даже казалась весьма сомнительной, особенно когда я представил, как все, что осталось от Эдмунда Тальбота, подпрыгивает на океанских волнах с ничтожно малой надеждой достигнуть места назначения! Более того, я обнаружил, что лишился дневников, и мне негде писать и нечем занять себя – оставалось только терпеливо сносить капризы и выкрутасы нашего все менее и менее пригодного к плаванию судна.

Читатель догадывается, что я, во всяком случае, выжил. Но мне самому, как любому читателю, оборванный конец моего дневника – назовем его «Книга вторая» – не давал и не дает покоя. Называть его журналом – значит чрезмерно расширить значение этого слова. Внимательный читатель легко определит записи, отстоящие по времени далеко друг от друга – то есть когда я пытался за один раз описать происшествия, случившиеся в течение нескольких дней, чтобы дневник мой не отставал от жизни. Я часто набрасывал заметки о делах минувших в тот момент, когда происходили другие события. Значительное время разделяет окончание собственно журнала и написание этого постскриптума. Я испытывал искушение избежать слишком резкого конца, продолжив журнал, так сказать, ретроспективно, притворившись, что он писан на корабле – но, увы, минуло слишком много времени. Попытка эта будет неискренней и, более того, нечестной. Еще хуже – если сие возможно – то, что меня выдаст различие стилей: льщу себя мыслью, что у меня есть стиль, хоть и плохонький. Будет утрачена непосредственность. Когда я перечитал «Книгу первую» – в следующей тетради объясняется, когда и почему это произошло, – я нашел, что она весьма выиграла благодаря весьма впечатляющему письму Колли, пусть и неоконченному. В бедолаге мало что было от священника, но в его мастерском, виртуозном владении родным языком чувствуется настоящий талант… «Книга вторая» – плод единственно моих стараний, лишенных какой-либо помощи, за исключением тех мест, где я передаю слова других. То, что я теперь считаю бесхитростным излиянием сердца на бумаге, требовало усилий, о которых я ранее и не подозревал, – и это тоже правда.

Но возвращаюсь к началу этого абзаца. Написание постскриптума я счел самым разумным разрешением моих затруднений. Несомненно, следовало бы сделать более точное и подробное описание нашего путешествия. В моей памяти этот вояж живет как единое целое – с началом, продолжением и концом. В дальнейшем нам выпали испытания много тяжелее уже описанных.

Честность вынуждает меня пообещать, что когда-нибудь позже я составлю исчерпывающее описание нашего путешествия, включая его завершение, которое назову «Книга третья». Не претендуя на таланты Колли, я надеюсь, что пережитые нами удивительные и опасные приключения с лихвой возместят простоту повествования.

Есть и еще одно соображение. Я наполовину решился опубликовать свои записи! Быть может, тогда эти слова прочтут не только мои близкие, но и широкая публика. Мною овладело желание печататься. То, что началось по воле моего крестного, продолжилось уже благодаря моей склонности, когда обнаружилось, что я – всего лишь писатель, со всеми устремлениями (если не со всеми недостатками) сей породы. В дни нашего наивысшего «веселья» я изложил все это мистеру Брокльбанку, признавшись, что чувствую себя недостаточно беспутным для писательской стези, на что он ответил вязким, как мушмула, голосом: «Мой дорогой сэр! Продолжайте пить, как пьете, и вы преодолеете все!» Едва ли нужно добавлять, что в тот день, как и во многие другие, он был сильно навеселе. Но вполне возможно, что человек благородного происхождения, образованный и неглупый, вернет словотворчеству некоторое достоинство, которого лишили его наши писаки.

Недостатки? Признаюсь в честолюбивых амбициях. Самая ничтожная из них – напечататься. Полноте, дорогой читатель, кто из нас не писал в надежде раскрыть миру самое сокровенное? Мы полагаем, что найдется кому прочесть наши записи, пусть в них и отрицается такая возможность. Скажу более: кто же пишет, не испытывая некоторого соблазна покорить публику? Во мне, как и в любом писателе, есть то, что Мильтон назвал «последней слабостью возвышенного ума», – желание прославить свое имя, насладиться всеобщим искренним восхищением и возбудить любопытство к личности и характеру автора со стороны прекрасного пола. Итак, хотя я и говаривал, и часто думал, что пишу только для себя, еще чаще я задумывался о том, для кого же я пишу – для моей матушки, или для той, Другой, или для какого-нибудь старинного школьного товарища, чье лицо живо в памяти, а имя забылось.

Я поймал себя и на том, что с удовольствием представляю три роскошно изданных тома «Путешествия Тальбота на край света»!

Впрочем, все вышеизложенное сказано для того, чтобы принести извинения гипотетической публике, которую, возможно, удивит столь резко обрывающаяся «Книга вторая». Тем не менее я надеюсь, что читатели мои успокоятся, смягчат негодование, и их заинтересует это «объявление» тома третьего!