Туами сидел на корме долбленки, зажав под мышкой рулевое весло. Утро было яркое, и пятна соли на кожаном парусе уже больше не казались сквозными дырами. Туами с горечью вспоминал большой квадратный, туго свернутый парус, который они бросили в последний безумный час среди гор; ведь под тем парусом при ветре, напористо дувшем с моря, ему не довелось бы терпеть это долгое и невыносимое напряжение. Тогда не было бы надобности сидеть без сна ночь напролет, гадая, не окажется ли течение сильнее этого ветра и не снесет ли их назад к водопаду, пока люди или, верней, те из них, кто уцелел, спали мертвым сном. И все же они хоть медленно, но продвигались вперед, отвесные горы постепенно отступали, и вот наконец вода разлилась так широко окрест, что Туами уже не мог найти примет, чтоб направлять лодку, и только сидел на корме, пытаясь догадаться, куда же все-таки плыть, а горы смутно вырисовывались над водной гладью и маячили перед слезящимися, покрасневшими от напряжения глазами. Он поерзал на месте, потому что округлое днище было твердое, а кожаная подстилка, на которой многие кормчие выдавили удобное седалище, осталась, брошенная, на горном склоне, который подымался от леса к уступу. Туами ощущал под локтем легкий напор воды, передаваемый через рукоять весла, зная, что довольно ему опустить руку за борт, и вода сразу зажурчит вокруг ладони, обтекая запястье. Два темных следа на воде по обе стороны лодочного носа теперь уже не разбегались косо за кормой, а отходили почти под прямым углом к лодке. А если ветер вдруг переменится или утихнет на время, следы эти скользнут вперед и расплывутся, вода ослабит напор на весло, и тогда лодку начнет сносить кормой в межгорье.

Туами зажмурил глаза и устало потер рукой лоб. Ветер может стихнуть, и тогда им придется грести изо всех сил, какие только остались после этого нелегкого плаванья, лишь бы добраться до берега и не дать течению снести лодку назад. Туами отдернул руку и поглядел на парус. Что ж, парус был наполнен ветром, но все же слегка заполаскивал, сдвоенные полотнища, закрепленные здесь, на корме деревянными клиньями, то сходились, то расходились, вспухали и опадали. Туами повернул голову и окинул взглядом многие мили теперь уж отчетливо видимой водной глади, а совсем близко, меньше чем в полукабельтове по правому борту проскользнуло чудище, корявый корень, изогнувшийся над водной поверхностью, как бивень мамонта. Чудище плыло к водопаду, к лесным дьяволам. Долбленка почти стояла на месте, потому что ветер совсем ослаб. Голова у Туами разрывалась от боли, но он все же попытался сообразить, как и что, сопоставить силу течения и ветра, но не пришел к удовлетворительному результату.

Тогда он с досадой встряхнулся, и параллельные следы, подернутые мелкой рябью, пролегли от бортов лодки. Ветер попутный, лодка слушается руля, а вокруг водная ширь — чего ж еще желать человеку? По обе стороны вдали громоздились облака. Это были лесистые холмы. А впереди паруса простирались низменности, быть может, безлесные равнины, где людям можно свободно охотиться на просторе, не спотыкаясь о корни деревьев и не блуждая меж темных скал, населенных призраками. Чего ж еще желать человеку?

Но все это ему только кажется. Он уставился на свою левую руку и постарался собраться с мыслями. Еще недавно он надеялся, что с рассветом вернутся здравый рассудок и мужество, которые, казалось, покинули их всех; но занялась — а потом ярко разгорелась заря, а они были все те же, что и в долине, одержимые призраками, запуганные дьявольским наваждением, объятые странной, непостижимой скорбью или опустошенные, подавленные, беззащитные в долгом, глубоком сне. Перетащив лодки — или, верней, лодку, потому что вторая была потеряна по пути, — от леса к истоку водопада, они как бы оказались на новой высоте не только над земной поверхностью, но и над собственным опытом и чувствованиями. Мир, в сердцевине которого так медленно продвигалась лодка, окутывала тьма средь света, и был он грязный, загаженный, без проблеска надежды.

Туами шевельнул рулевым веслом, и снасти встрепенулись. Парус что-то сонно прошелестел, а потом опять хлопотливо наполнился ветром. Быть может, если б они сразу справились со снастями и уложили вещи как полагается… что ж было бы тогда? Отчасти желая оценить проделанную работу, но главное, стремясь отвлечься от своих внутренних переживаний и занять себя чем-нибудь извне, Туами оглядел долбленку.

Тюки валялись там, куда их побросали женщины. Посередине, у левого борта, пристроилась под укрытием двух тюков Вивани, хотя из духа противоречия она, конечно, предпочла бы шалаш, сплетенный из листьев и веток. Под тюками лежала связка копий, которые теперь никуда не годны, поскольку на тюках ничком спит Бата. Проснувшись, он обнаружит, что древки погнулись или треснули, а добротные кремневые наконечники обломаны. У правого борта в беспорядке валялись шкуры, которые уже едва ли могли пригодиться, но женщины свалили их в лодку, хотя могли б вместо этого спасти второй парус. Один пустой сосуд был разбит, другой валялся на боку, но глиняная затычка оставалась на месте. Значит, кроме воды, пить, в сущности, будет нечего. Вивани, свернувшись клубком, лежала на никчемных шкурах — неужто это она заставила женщин свалить сюда шкуры только для своего удобства, нисколько не беспокоясь о бесценном парусе? Что ж, очень на нее похоже. А укрылась она великолепной шкурой пещерного медведя, которая стоила жизни двоим охотникам, и этой шкурой заплатил ей за любовь первый ее мужчина. Что такое парус, с горечью подумал Туами, если Вивани пожелала устроиться поудобней? Каким дураком был Марлан, в его-то годы, когда связался с нею, покоренный ее умом, любвеобильным сердцем и белым, восхитительным телом! И какими дураками были мы, когда пошли за ним, зачарованные его колдовством или какой-то неодолимой силой, которую нельзя даже определить словами! Туами поглядел на Марлана с ненавистью и вспомнил про кинжал из слоновой кости, который уже давно и неторопливо оттачивал с таким тщанием, что острей не бывает. Марлан сидел лицом к корме, вытянув ноги и откинув голову к мачте. Рот его был разинут, а седоватые волосы и густая с проседью борода походили на куст. При яснеющем свете Туами увидал, что силы совсем покинули Марлана. И прежде у него были морщинки около рта, а книзу от ноздрей пролегали глубокие борозды, но теперь бородатое лицо было не только морщинистым, но совсем осунулось. Запрокинутая голова изнеможенно клонилась набок, перекошенная челюсть отвисла. Теперь совсем недолго ждать, думал Туами, и мы окажемся в безопасности, места, где обитают лесные дьяволы, останутся позади, и тогда я пущу в ход острый клинок из слоновой кости.

Пусть так, но все же смотреть Марлану в лицо и при этом замышлять убийство было ужасно. Туами отвел глаза, бегло оглядел тела, вповалку лежащие в носовой части лодки, за мачтой, потом стал смотреть себе под ноги. Там, совсем рядом, распростертая на спине, лежала Танакиль. Она не выглядела такой безжизненной, как Марлан, скорее наоборот, жизнь в ней перехлестывала через край, новая жизнь, которая была не подвластна даже ей самой. Она почти не шевелилась, только пятнышко запекшейся крови на нижней губе подрагивало от учащенного дыхания. Глаза ее не дремали, но и не бодрствовали. Теперь, когда Туами мог явственно разглядеть эти глаза, он увидал, что в них все еще таится ночь, потому что они ввалились и скрывали в себе темноту, тусклые и обессмысленные. Хотя Туами наклонился вперед и она, несомненно, могла его видеть, глаза не остановились на его лице, но все так же блуждали где-то в глубинах ночи. Твал, лежавшая с нею рядом, прикрывала ее рукой, как бы защищая от опасности. Тело Твал было совсем как у старухи, хотя она была моложе Туами и приходилась Танакиль матерью.

Туами опять потер лоб рукой. Если б я только мог бросить это весло и взяться за кинжал, или будь у меня кусок древесного угля и огниво — он в отчаянье оглядел лодку, не зная, на чем бы задержать внимание, — но ведь я совсем как водоем, думал он, и неведомый поток наполняет меня, бурлит и взвихривает песок со дна, воды замутнены, и какая-то странная живность выползает из трещин и щелей у меня в мозгу.

Шкура в изножье Вивани шевельнулась, и Туами решил, что Вивани просыпается. Но тут наружу высунулась ножка, покрытая мелкими рыжими завитками, и была она не длиннее его руки. Она пошарила вокруг, тронула каменный сосуд и сразу отдернулась, потом коснулась шкуры, снова стала шарить и ощупывать густую шерсть. Наконец ножка вцепилась в шкуру, крепко сжимая тонкую прядку, и замерла в неподвижности. Туами передернулся в судороге, как припадочный, и так же судорожно задергалось рулевое весло, а параллельные следы на поверхности воды разошлись далеко в стороны от бортов лодки. Эта рыжая нога была одной из шести, которые пробились сквозь щель в памяти.

Туами вскрикнул:

— Но что еще нам оставалось?

Мачта и парус опять обрели отчетливые очертания. Он увидал, что глаза Марлана широко раскрыты, но не знал, давно ли они так пристально за ним следят.

Марлан заговорил глухо, будто из сокровенных глубин своего чрева:

— Лесные дьяволы не любят воды.

Это была правда, и притом утешительная. Вода распростерлась на много миль окрест и ярко сверкала. Туами умоляюще взглянул на Марлана из глубины своего водоема. Теперь он позабыл даже про кинжал, уже отточенный так, что острей не бывает.

— Не сделай мы это, нас уже не было бы в живых.

Марлан заерзал на месте, чтобы дать костям отдохнуть. Потом он поглядел на Туами и серьезно кивнул.

Парус стал красновато-коричневым. Туами оглянулся назад, на долину в межгорье, и увидал, что вся она залита золотистым светом и там уже показалось солнце. Будто повинуясь какому-то сигналу, люди зашевелились, стали садиться и оглядывать далекие зеленые холмы. Твал наклонилась к Танакиль, поцеловала ее и тихонько произнесла ласковые слова. Губы Танакиль разомкнулись. Ее голос прозвучал хрипло, будто донесся из глубины ночи:

— Лику!

Туами услыхал, как Марлан шепнул из-под мачты:

— Это имя дьявола. Только она одна может безнаказанно его произносить.

Теперь Вивани уже пробуждалась по-настоящему. Они услыхали, как она громко, сладко зевнула и сбросила с себя медвежью шкуру. Потом села, тряхнула головой, откинув назад рассыпавшиеся волосы, и поглядела сперва на Марлана, потом на Туами. И сразу его опять обуяли похоть и ненависть. Не будь она такой, какая есть, не стань Марлан ее мужчиной, сумей она спасти своего младенца во время шторма на соленой воде…

— У меня болят груди.

Не пожелай она иметь ребенка лишь ради забавы и не спаси я другого ребенка ради шутки…

Он заговорил пронзительно и быстро:

— За теми холмами, Марлан, лежат равнины, потому что холмы понижаются; там пасутся стада, и мы сможем охотиться. Давай править к берегу. Будь у нас вода… но у нас же есть вода! Взяли женщины еду или нет? Ты взяла еду, Твал?

Твал подняла голову, поглядела на него, и лицо ее исказилось болезненно и ненавистно.

— Что мне за дело до еды, старший? Ты и вот он отдали моего ребенка дьяволам, а они взамен подкинули слепое и немое дитя.

Песок взвихрился в мозгу Туами. Он подумал в смятении: тот Туами, которого и мне дали взамен, изменился до неузнаваемости — что ж теперь делать? Только Марлан остался прежним — похудел, ослаб, но все ж остался прежним. Туами пристально поглядел вперед, пытаясь найти кого-нибудь, кто совсем не изменился и мог бы послужить ему опорой. Солнце сверкало на парусе рыжим румянцем, и Марлан тоже казался рыжим. Его руки и ноги напряженно согнулись, волосы и борода встопорщились, зубы были как у волка, а глаза как плоские камни. Рот то открывался, то закрывался.

— Говорю вам, они не могут гнаться за нами. Потому что не умеют плыть.

Рыжая дымка постепенно растаяла, и парус ярко засиял под солнцем. Вакити ползком обогнул мачту, стараясь не задеть своими роскошными волосами, которыми он так гордился, за снасти, чтоб не испортить прическу. Он проскользнул мимо Марлана, выказав ему, насколько это было возможно в узкой лодке, свою почтительность и сожаление, что он вынужден прошнырнуть так близко. Он пробрался мимо Вивани и вылез к Туами на корму с жалкой улыбкой.

— Прости, старший. Теперь спи.

Он зажал рулевое весло под левым локтем и сел на место Туами. А тот, освободившись, переполз через Танакиль и встал на колени возле полного сосуда, томимый жаждой. Вивани убирала волосы, вскинув руки и ловко орудуя гребнем вдоль, поперек и книзу. Она не изменилась или по крайней мере изменилась только по отношению к дьяволенку, который завладел ею. Туами вспомнил про ночь, таившуюся в глазах Танакиль, и отказался от мысли уснуть. Может быть, немного погодя, когда станет уже невозможно бодрствовать, но обязательно хлебнув из сосуда. Руки его нетерпеливо потянулись к поясу и вытащили остро отточенный клинок из слоновой кости с еще бесформенной рукоятью. Он отыскал в кожаном мешочке подходящий камень и опять стал точить, а вокруг наступило молчание. Ветер посвежел, и вода стремительно журчала за кормой, обтекая рулевое весло. Долбленка была такая тяжелая, что почти не вздымалась на волнах и не рыскала под напором ветра, как это иногда бывало с лодками, сделанными из коры. Поэтому ветер только овевал их всех теплым дыханием и отчасти рассеял смятение в голове Туами. Он уныло точил клинок, безразличный к тому, закончена ли работа, только бы занять руки и отвлечься.

Вивани покончила с прической и оглядела остальных. Она издала короткий смешок, который прозвучал бы робко у кого угодно, только не у нее. Потом дернула за шнурок, удерживавший кожаную колыбель, в которой покоились ее груди, и, обнажив, подставила их сверкающему солнцу. У нее за спиною Туами увидал низкие холмы и зелень дерев, под сенью которых стлалась темнота. Темнота простиралась и над водой узкой полоской, а выше нее живо и ярко зеленели деревья.

Вивани наклонилась и отдернула край медвежьей шкуры. Там на кожаной подстилке лежал дьяволенок, крепко сжав кулачки и подобрав пальцы ножек. Когда на него хлынул свет, он высунул из-под меха головку, поморгал, широко открыл глазки. Потом приподнялся на передних лапках и стал озираться смышлено, серьезно, с проворством двигая шеей и всем телом. Он зевнул, и все увидали, что у него уже прорезываются зубы, облизал губки розовым язычком. Потом принюхался, повернулся, прошмыгнул к ноге Вивани и вскарабкался к ней на грудь. Она вся дрожала и смеялась, будто эта радость и любовь были в то же время страхом и мучением. Дьяволенок вцепился в нее ручонками и ножками. Неуверенно, даже с каким-то стыдом, все так же испуганно смеясь, она наклонила голову, заключила его в объятия и закрыла глаза. Люди ухмылялись, глядя на нее, будто и сами почувствовали чужеродный сосущий ротик, будто независимо от них, сквозь любовь, смешанную со страхом, пробился родник живого, теплого чувства. Они издали звуки, выражавшие обожание и смиренность, простерли руки, но при этом вздрагивали с отвращением, разглядывая две цепкие ножки и рыжие завитки шерсти. Туами, у которого в голове все бушевал и кружился песок, пытался думать о том времени, когда дьяволенок станет совсем взрослым. В этом далеком равнинном краю, где они могли не бояться преследования своего племени, но были отрезаны от людей горами, среди которых водятся дьяволы, какую еще жертву будут вынуждены они принести миру, полному смятения? Они отличались от смелых охотников и волхвов, которые уплыли вверх по реке к водопаду, настолько же, насколько вымокшее насквозь перо отличается от сухого. Туами нетерпеливо вертел в руках слоновую кость. Какой смысл точить ее против человека? Кто наточит клинок против тьмы мира?

Марлан хрипло сказал, прервав свои раздумья:

— Они водятся в горах или в темноте под деревьями. Мы станем жить на безлесной равнине и поближе к воде. Там нам не будет грозить темнота, которая таится под деревьями.

Туами невольно поглядел на темную полосу, которая загибалась и уходила под деревья вместе с отступающим берегом. Дьявольский отпрыск насытился. Он спустился вниз по вздрагивающему телу Вивани и соскочил на сухое днище. Потом пополз, пытливо озираясь, привстал на передних лапках и глянул на мир глазками, в которых ярко переливалось солнце. Люди съежились, посмотрели на него с обожанием, коротко засмеялись и сжали кулаки. Даже Марлан заерзал и подобрал под себя ноги.

Утро было в разгаре, и солнце щедро светило из-за гор. Туами перестал точить кость камнем. Он ощущал бесформенную выпуклость, которая превратилась бы в рукоять ножа, будь работа закончена. Но в руках не было силы, и он ничего не видел внутри головы. В этих водах ни клинок, ни рукоять не имели смысла. На миг он даже почувствовал искушение швырнуть эту штуку за борт.

Танакиль открыла рот и опять произнесла бессмысленные звуки:

— Лику!

Твал с воем схватила дочь и прижалась к ней так тесно, будто хотела обнять ребенка, которого уже не было.

В мозгу у Туами опять взметнулся песок. Он присел на корточки, покачиваясь из стороны в сторону и бесцельно вертя в руке слоновую кость. Дьяволенок пытливо оглядывал ступню Вивани.

С гор вдруг донесся громовой звук, оглушительный и раскатистый, настиг лодку и трепетными, переплетающимися отголосками пролетел над поблескивающей водой. Марлан присел и размашисто тыкал пальцами в сторону гор, а глаза у него сверкали, как цветные камни. Вакити пригнулся так низко, что не удержал весла, и паруса заполоскали, потеряв ветер. Дьяволенка тоже охватило смятение. Он быстро вскарабкался по телу Вивани, пронырнул меж ее рук, которые она невольно вытянула вперед, как бы для защиты, и залез в меховой наголовник у нее на плечах. Он забрался поглубже и сразу исчез. Но наголовник теперь шевелился.

Звук, прилетевший с гор, уже затихал вдали. Люди вздохнули свободно, будто вдруг опустилось занесенное было смертоносное оружие, и обратили чувство облегчения и радостный смех на дьяволенка. Они взвизгивали, глядя на шевелящийся под мехом комок. Вивани согнула спину и ежилась, будто в мех забрался паук. Потом дьяволенок опять вынырнул, задрав задик, и маленький его крестец терся об ее затылок. Даже хмурый Марлан сморщил в усмешке усталое лицо. Вакити, корчась от смеха, никак не мог выровнять ход лодки, а Туами уронил слоновую кость. Солнце сияло, озаряя голову и маленький крестец, и все кругом опять вдруг стало хорошо, а взбаламученный песок в мозгу Туами покорно улегся на дно водоема. Крестец и голова так удивительно сочетались, что хотелось коснуться их рукой. Они ждали своего воплощения в бесформенной еще рукояти, которая была несравненно важней клинка. Они заключали в себе ответ, эта боязливая, нежеланная любовь женщины и этот смешной пугающий крестец, льнущий к ее затылку, — они открывали путь. Туами нашарил на дне слоновую кость, и теперь пальцы ясно чувствовали, что Вивани и ее дьяволенок как нельзя лучше подходят для его замысла.

Но вот она сладила с дьяволенком и уложила его поудобней у себя на руках. Он уткнулся мордочкой ей в плечо, прильнул к ее шее и угнездился там. А женщина потерлась щекою об его короткие рыжие завитки, посмеиваясь и вызывающе поглядывая на всех остальных. Марлан сказал средь мертвого молчания:

— Они живут в темноте под деревьями.

Крепко сжимая слоновую кость, чувствуя, как его уже одолевает сон, Туами поглядел на темную полосу. Она тянулась вдалеке, за водным простором. Туами пристально вглядывался вперед, в бескрайнюю ширь впереди паруса, высматривая, что же там, на другом конце озера, но оно было такое длинное и вода в нем сверкала так ослепительно, что ему не удалось разглядеть, есть ли вообще конец у этой темной полосы.