(1)

Капитан Андерсон отвернулся, сложил ладони рупором и проревел:

— Эй, на мачте!

Матрос, что возился у недвижного тела юного Виллиса, махнул рукой, показывая, что слышит. Андерсон опустил руки и крикнул:

— Ну что он там, не помер?

Матрос что-то ответил, но голос у него был много слабее, чем у капитана: за шумом ветра и волн, не говоря уже о скрипе судна, я ничего не расслышал. Тридцатью футами ниже, с марсов, лейтенант Бене — голосом ничуть не тише капитанского, разве что тенором вместо баса — повторил ответ:

— Пока не знаю, ледяной совсем.

— Спускайте его!

На мачту забрался еще один матрос, началась какая-то сутолока. Виллис покачнулся и свесился вниз. Я вскрикнул, но, к счастью, его пристроили в некое подобие веревочного сиденья, которое поползло к палубе, крутясь и покачиваясь в такт движению судна и время от времени стукаясь о мачту.

— Держите же, твари ленивые! — рявкнул Бене.

Виллиса начали передавать из рук в руки. Вахтенные, во всяком случае, те из них, что лазили по снастям вокруг мачты, поддерживали Виллиса бережней, чем мать — младенца. Лейтенант Бене соскользнул по канату с марсов и легко спрыгнул на палубу.

— Молодцы! — похвалил он матросов и опустился на колени около парнишки.

— Ну что, умер, мистер Бене? — крикнул стоявший у леера на мостике капитан.

Элегантным жестом Бене сдернул шляпу, обнажив густую и, на мой взгляд, слишком уж золотистую шевелюру.

— Вовсе нет, сэр. Тащите его в кают-компанию, ребята, да поживей!

Несколько матросов заторопились вниз по лестнице, верней, трапу (название становилось мне все привычней и привычней), лейтенант Бене последовал за ними так уверенно, будто и в медицине он смыслил лучше всех на свете.

Я повернулся к мистеру Смайлсу, штурману, который как раз стоял на вахте.

— А на вид — словно мертвый.

Капитан что-то яростно прошипел. Разумеется, заговорив с вахтенным офицером, я нарушил любезные его сердцу «Правила для пассажиров»! В этот раз, однако, он чувствовал, что перегнул палку, чуть не доведя Виллиса до смерти, и потому со злобной миной удалился в каюту.

Мистер Смайлс внимательно оглядел горизонт и поднятые паруса.

— Для смерти-то самое время.

Его слова и потрясли, и рассердили меня. Я считаю себя человеком, свободным от предрассудков, однако услыхать такое на поврежденном, готовом утонуть корабле не очень — то приятно. Тем более что недавняя перемена погоды, напротив, взбодрила меня. Несмотря на то, что мы шли на юг, к полярным морям, погода казалась не хуже, чем на Ла — Манше. Только лишь я собрался заспорить со Смайлсом, как из пассажирского коридора появился мой друг, лейтенант Чарльз Саммерс.

— Эдмунд! Говорят, вы спасли юного Виллиса?

— Я? Да ни в коем случае! Я пассажир и не вмешиваюсь в дела команды. Всего лишь намекнул лейтенанту Бене, что юнец не подает признаков жизни, а уж он, как обычно, доделал все остальное.

Чарльз огляделся и отвел меня к лееру, подальше от Смайлса.

— Конечно же, вы выбрали единственного офицера, которому ничего не будет, если он не согласится с капитаном.

— Что, собственно, и зовется дипломатией.

— Вам ведь не нравится Бене, правда? Я с ним тоже не во всем согласен. Фок-мачта…

— Я от него в восторге. Он безупречен. Даже слишком.

— Намерения-то у него хорошие.

— И по вантам он лазит не хуже гардемаринов. Кстати, Чарльз, знаете, за несколько месяцев плавания я так ни разу и не забрался на мачту. Сегодня немного качает, но ведь меньше, чем раньше!

— В самом деле? Я настолько привык к качке…

— Что касается вас — я уверен, вы сможете, не споткнувшись, подняться вверх по стене дома. А я… Ветер, похоже, крепчает, так что, может статься, сегодня мой единственный шанс почувствовать себя простым матросом.

— Хорошо, только не выше марса.

— Не представляете, как мне пригодится подобный опыт. Предположим, угораздит меня стать членом парламента. «Мистер спикер, — начну я, — те из нас, кто во время сражений, стоя на марсе…»

— Не соблаговолит ли уважаемый член парламента от Тимбукту умолкнуть, ухватить канат и развернуться? Тише, тише! Вы не гардемарин, чтобы в салочки играть!

— О господи, здесь же некуда сапог поставить!

— Пробуйте ступеньку ногой прежде, чем перенести на нее вес. Вниз не глядите. Соскользнете — я подхвачу.

— В руце Твои, Господи…

— Все богохульничаете!

— Простите, святой отец. Случайно вырвалось. Это не я, но мой сапог, как мог бы сказать Еврипид, хотя не сказал. Соскользнул со ступеньки.

— Теперь сюда, в марсовую дыру.

— А попроще никак нельзя? Вы настаиваете?

— Вперед!

— О Господи! Как здесь просторно: хватит места поселить полдюжины матросов! Разве что под нужник пришлось бы использовать дыру, через которую я влез. «Продается вилла с видом на море. Роскошная отделка, деревянные панели, джентльмен в морской форме следит…»

— Фосетт, теперь, когда мистер Виллис… освободил топ, вы вполне можете туда вернуться.

Матрос отдал честь, перекатил комок жевательного табака за щекой и исчез из виду.

— Ну и как вы себя ощущаете?

— Стоит мне поглядеть вниз, и я тут же понимаю, что наш корабль съежился. Нет, правда, Чарльз! Как можно втыкать эдакую здоровенную мачту в такую крошечную скорлупку?! Удивительно, что мы еще не перевернулись! Все, я вниз не смотрю — закрыл глаза.

— Лучше окиньте взглядом горизонт, это интереснее.

— У меня и так волосы дыбом встали — шапка сваливается.

— До палубы футов шестьдесят, не больше, уверяю вас.

— Не больше?! Однако наш золотоволосый друг соскользнул туда по канату.

— Бене — энергичный молодой человек, бодрый духом и полный идей. А что бы вы делали, если бы вас привязали к мачте?

— Как беднягу Виллиса? Да умер бы! Кстати, Смайлса послушать, так самое время для смерти.

Я осторожно уселся, не выпуская из рук спасительных вант, окружавших площадку. Что ж, вполне терпимо.

— Так гораздо лучше.

— Его слова напугали вас?

— О ком он говорил — о дочерях Пайка?

— Насколько я знаю, им немного легче.

— О несчастном Дэвисе? О миссис Ист? Должно быть, ей лучше — я видел ее с миссис Пайк. А может быть, он подразумевал мисс Брокльбанк?

— Мистер Брокльбанк говорит, что ей очень плохо. Угасает на глазах.

Очередная догадка заставила меня улыбнуться:

— Или он имел в виду нашего горячего доморощенного политика, мистера Преттимена? Мисс Грэнхем жаловалась, что удар оказался очень тяжелым.

— Преттимен вам смешон?

— Как вам сказать… Совсем конченым его не назовешь, иначе такая достойная леди, как мисс Грэнхем, не сделала бы его счастливейшим из смертных. Но смешным? Да он мерзок! Порочит правительство, корону, государственную систему — все, что сделало нас величайшей державой на Земле.

— И все-таки сейчас ему очень плохо.

— Что ж, если он нас покинет — невелика потеря. Кого мне жаль, так это мисс Грэнхем. Хоть она несколько раз и отчитывала меня, это, повторюсь, очень достойная леди, которая питает к жениху искреннюю привязанность. Странные создания — женщины.

К нам карабкался кто-то еще. Мистер Томми Тейлор с обезьяньей ловкостью перелез через край марсовой площадки вместо того, чтобы выбрать более простой и безопасный путь сквозь дыру.

— Мистер Бене шлет наилучшие пожелания и рад уведомить, сэр, что мистеру Виллису уже лучше. Он уснул и храпит, сэр.

— Прекрасно, мистер Тейлор. Ваша вахта?

— Да, сэр. С мистером Смайлсом, сэр. Рассыльный, сэр.

— Тогда возвращайтесь на шканцы.

— Простите, сэр. Моя вахта только что кончилась, сэр.

И верно — пробил судовой колокол.

— Выходит, вы сменились… Замечательно. Тогда поработайте-ка немного учителем. Как видите, мистер Тальбот забрался сюда, чтобы побольше узнать о нашем судне.

— Нет, нет, Чарльз! Пощадите!

— К примеру, мистер Тейлор, мистер Тальбот хотел бы выяснить, к какому типу относится эта мачта.

— Это грот-мачта, сэр.

— Шутить изволите, мистер Тейлор? Как она устроена?

— Это так называемая составная мачта, ну, значит, она составлена из частей, сэр.

Мистер Тейлор так оглушительно расхохотался, что я решил считать его слова шуткой. С другой стороны, юноша всегда отличался бодростью духа, и наше плачевное положение могло казаться ему веселой забавой.

— Назовите эти части, Тейлор.

— Ну, вот эти обручи называются бугели. Марсовую площадку поддерживают лонг-салинги и краспицы, а для их укрепления к мачте с обеих сторон присоединены толстые брусья, называемые чиксами. Мистер Гиббс, плотник, говорит… — Юнец заливисто расхохотался. — Он говорит, что у каждой мачты их две — и хорошенькие, а у меня ни одной.

— Пошутили, молодой человек, и хватит, убирайтесь вон! Грязные мысли заберите с собой.

— Есть, сэр. Спасибо, сэр.

Тейлор исчез с проворством, свойственным его полу и возрасту. При виде того, как он скользит по тому же канату, которым недавно воспользовался мистер Бене, мне стало дурно. Я поднял глаза и, дабы унять головокружение, зацепился взглядом за фок-мачту, что высилась между нами и носом.

— Да она же движется, Чарльз! Глядите, глядите! Нет, остановилась. Самая верхушка — она описывает такие маленькие неровные круги…

— Заметили? Мы надеялись, что это просто надлом, точнее — небольшая трещина, но на самом деле оказалось, что разбит так называемый степс, то есть гнездо и опора мачты, и надо принимать меры. Успокойтесь, Эдмунд. Вы тут все равно ничем не поможете.

— Она ведь не должна так качаться!

— Разумеется, нет. Именно поэтому мы не ставим парусов ни на фок-, ни на бизань-мачту. Видите клинья, вон там, где мачта входит в палубу? Нет, не видите — ну и ладно. В общем, их постоянно выдавливает при движении. Но чтобы ее застопорить, больше ничего не сделаешь.

— Голова кружится.

— Тогда отвернитесь. Не сообразил я, что отсюда вы все заметите. О! Гляньте-ка! Да не на мачту, а туда, на горизонт! Ветер, южный ветер, который нам ну совсем не нужен!

— Почему?

— Потому что он принесет холод. Придется менять курс и поворачивать на восток… Собственно, путь наш туда и лежит, но сперва надобно спуститься южнее, где дуют устойчивые, сильные ветра. Пора вниз. Лезьте за мной.

Мы спустились на палубу, и я встал по правому борту, у грота-штага, глядя, как наша посудина неуклюже ложится на правый галс под порывами южного ветра, в котором не было ни капли той мягкости, которую мы, жители более спокойных широт, ассоциируем со словом «южный». Чарльз задержался на палубе: мистер Камбершам и капитан Андерсон меняли курс. Не успел Саммерс вернуться к своим делам, как я снова его перехватил.

— Не могли бы вы уделить мне еще пару минут? Я понимаю, как вы заняты, и не хотел бы посягать на ваше личное время…

— Да кто может быть свободней старшего офицера во время плавания?! Главное — постоянно быть на виду и вовремя замечать страшные преступления, вроде нескатанной койки или несвернутого каната — вот этот свернут, как полагается, обратите внимание. Поэтому мы вполне можем, как водится, пройтись по шкафуту.

— С превеликим удовольствием.

Мы с Чарльзом бодро прогуливались взад-вперед. Перешагивая натянутые тросы обнайтовки, мы прошли мимо грот-мачты с ее несмоленым линем, через мешанину клиньев, канатов, блоков и кнехтов и добрались до полубака, где описывала почти невидимые круги лишенная парусов фок — мачта. Когда мы поравнялись с нею в первый раз, я остановился. Оплетенная не хуже грот-мачты, фок-мачта была не менее трех футов в диаметре. Там, где она входила в палубу, ее окружало кольцо громадных клиньев. Я присмотрелся повнимательней: оказалось, они действительно движутся — чуть заметно и неравномерно. Рядом, опершись на огромный деревянный молот, стоял матрос. Он заметил лейтенанта, вскинул молот на плечо и, понаблюдав немного, опустил его на тот из клиньев, что торчал из палубы чуть более гордо, чем его собратья.

Чарльз кивнул. Я почувствовал, как он тянет меня за руку, и мы продолжили прогулку.

— Есть от этого какая-то польза?

— Вряд ли. Тем не менее лучше уж так, чем вообще ничего не делать. Хоть пассажиров успокоим.

— Да, a propos, Чарльз, я тронут учтивостью, с коей вы, офицеры, позволили мне поселиться в одной из ваших каморок… кают, я хотел сказать. Но пора и честь знать, настало время вернуться к пассажирам, в свою каюту.

— А вы разве не слышали? Ее заняла мисс Брокльбанк! Я не стал возражать, учитывая состояние несчастной страдалицы. Разумеется, у вас не хватит жестокости выставить ее вон?

— Нет, она поступила, как подобает истинному скваттеру. Я имею в виду другую каюту.

— Ту, где Колли замучил себя до смерти, а Виллер совершил самоубийство? Да вы там заснуть не сможете! Разве общество в нашей кают-компании — мое общество — утомило вас?

— Вы знаете, что это не так.

— Тогда послушайте, дорогой друг! Неотесанный моряк, вроде меня, может запросто ночевать в подобном месте, но для вас там слишком мерзко.

— Да уж, не очень приятно.

— Тогда к чему эти разговоры?

— Дело в том, что от моей решимости зависит гораздо больше, чем вы думаете — да вам и думать-то об этом не стоит, это целиком мое дело.

— Не понимаю.

— Вопрос личной ответственности. Не буду рассказывать подробно — в общем и целом смысл в том, что рано или поздно я приму участие в управлении колонией. Какая репутация сложится у меня, если станет известно, что я отказался ночевать в каюте, испугавшись призраков? Теперь понимаете? Вы служите королю — у меня тоже есть служба.

— Что ж, ваша мысль ясна и достойна уважения.

— Я тоже так считаю.

Чарльз расхохотался.

— В любом случае вам придется пару дней подождать. Я распорядился там все вычистить, покрасить и так далее.

— И так далее?

— Полноте, Эдмунд, человек пустил пулю в висок в такой тесной клетушке… В общем, у вас есть день-два на то, чтобы все обдумать. Кстати, вы заметили, насколько быстрее пошел корабль, едва ветер переменился? И воды забираем меньше — легче откачивать.

— Я одного не могу понять. Почему бы нам не пойти севернее, в сторону Африки, к мысу Доброй Надежды? Пополнили бы запасы еды, питья и так далее, починили бы фок-мачту, отправили на берег больных и — в конце концов — прошлись бы по надежной, твердой земле! Как же мне ее не хватает!

— Этот ветер долго не продержится — слишком уж он внезапный, не по сезону. Если доверишься ему, начнется «погоня за ветром»: судно ходит взад и вперед, описывает круг за кругом, никуда не попадая, прямо как «Летучий голландец». Удовлетворимся тремя с половиной узлами, которые делаем сейчас — пусть медленно, но приближаемся к цели. Лучше, чем ничего, не так ли?

— Наверное. Прошу прощения, меня совершенно измучил непрекращающийся зуд, даже сыпь между ног появилась.

— Сыпь? Да она у всех — от соленой воды.

— Одежду невозможно носить. Филлипс забрал мою рубашку в стирку и вернул совершенно сырой. Отругать я его отругал, но пришлось натягивать как есть.

— Дождевая вода, что вы хотите.

— Я думал, дождевая вода — пресная.

— И чему только учат в нынешних школах? Разумеется, нет. Дождь пресный дома, на суше — если жить достаточно далеко от моря. Здесь вода всегда будет солоноватой. Вы же ею моетесь, как и все.

— Разумеется, моюсь, хотя мыло совсем не мылится, а покрывается какой-то коркой.

— А каким мылом вы пользуетесь?

— Своим, разумеется!

— Разве Веббер не выдал вам кусок из корабельного запаса?

— Господи, так это мыло? Я думал — какой-то кирпич! Пемза или что-то в этом роде, чтобы бриться в шторм, по примеру древних.

— Не сомневаюсь, что про древность вы знаете все. И все — таки это мыло, юноша, мыло для соленой воды!

— А мылом не пахнет.

Лейтенант Саммерс расхохотался почти так же громко и заливисто, как мистер Тейлор.

— Вы полагаете, что мыло ароматно от природы?

— А разве нет?

Но Чарльз уже не слушал. Он лизнул палец и выставил его вверх.

— Ну, что я вам говорил? Ветер не продержался и полувахты! Гляньте, что творится.

 

(2)

Я все еще был гостем кают-компании, когда, в середине ночи, налетел очередной шторм, и меня пробудила сильная качка. Некоторое время я пытался угадать направление ветра по тому, как ходила подо мной палуба. Судя по всему, мы кренились большей частью на правый борт, почти не заваливаясь на левый. Время от времени судно, точно лошадь, взбрыкивало и становилось на дыбы, но не так, как при килевой качке. В полусне я решил, наконец, что ветер дует нам в корму слева, и мы все быстрее и быстрее идем на юг. На корабле нет большего удовольствия, чем понять, что он движется в нужную сторону. Вообще-то нам надо было на восток, но и юго-восток вполне подходил в погоне за западными ветрами, которые, как говорят, опоясывают земной шар в высоких южных широтах. Окончательно проснувшись, я представил экипаж: часть откачивает воду, часть на палубе блюдет паруса и снасти, лейтенант и гардемарин — на вахте, угрюмый капитан время от времени выглядывает на палубу, чтобы проследить, все ли в порядке, а острый нос корабля режет волны со скоростью, гораздо быстрее пешеходной. Мы шли вперед, жизнь становилась вполне сносной, если не считать сыпи — руки невольно тянулись к зудящим местам. Хуже всяких опасностей эта чесотка!

Корабль сильно тряхнуло — не иначе как девятый вал. Сверху — то ли из пассажирского коридора, то ли из кают, идущих по обе его стороны — раздался вопль. Я подождал, не закричат ли опять, но все было тихо. Под одеяло проник холодный воздух, прогнав согревающее влажное тепло, и чесотка накинулась на меня с новой силой.

Высунув ноги из-под одеяла, я встал, дрожа, в кромешной тьме. Из соседней каюты слышалось похрапывание: отсыпался после вахты мистер Камбершам. Я пошарил кругом в поисках шинели, той самой, с тройной пелериной, давно уже не напоминавшей щегольской наряд, в котором я начал свое бесконечное путешествие. Шинель придется набросить прямо на ночную рубашку! Я натянул шерстяные носки, надел сапоги и вышел в кают-компанию. Большое кормовое окно наискось перечеркивала линия горизонта. Солнце еще не взошло, и только более размытый цвет позволял отличить воздух от воды. Нас снова качнуло — на этот раз резче, словно корабль наткнулся на волну, которая шла поперек остальных. Сверху раздался крик — крик боли, на сей раз не оставалось никаких сомнений. С трудом соображая, что делаю (я только наполовину проснулся и почему-то связал чужую боль с собственным зудом — а человека, который не до конца проснулся, обычно так и тянет обратно в постель), я попытался взойти по трапу на пассажирскую палубу. Едва я ухватился за страховочный канат, прикрепленный к переборке для удобства пассажиров, как судно снова тряхнуло, и прозвучал все тот же вопль — из каюты нашего забавного философа, мистера Преттимена!

Из соседней каюты появилась его невеста, мисс Грэнхем. Держась за канат, она открыла дверь к Преттимену и скрылась внутри. Я поспешил следом, в чем очень помогала качка — корабль накренился, и я изящно кувыркнулся вперед и вниз по коридору! Благородный порыв — помочь несчастному — завершился тем, что я с грохотом влетел в дверной проем и как раз размышлял, как бы половчей подняться, когда мисс Грэнхем собственноручно распахнула дверь каюты мистера Преттимена. Сия достойная дама была в белой ночной рубашке и широкой шали; волосы ее скрывал благопристойный ночной чепец, или как там это называется. Она молча разглядывала меня и, судя по лицу, ничуть мне не обрадовалась.

— Мистер Тальбот?

— Я услышал крики. Могу я чем-нибудь… то есть…

— Можете ли вы помочь? Спасибо, нет.

— Секунду, мадам. Болеутоляющее…

— Маковая настойка? Благодарю, у меня есть.

Мисс Грэнхем замолчала. Я вдруг осознал, что ноги у меня голые, а между полами шинели проглядывает ночная рубашка. С ледяной улыбкой мисс Грэнхем захлопнула дверь у меня перед носом. От нового рывка я проехал вдоль леера и скривился, услышав очередной крик. Пусть Преттимен и клоун — клоуны тоже страдают, как и все мы! Я прошел по коридору и остановился, глядя на шкафут и надеясь, что здесь вопли несчастного не так слышны, но тщетно — каюта была слишком близко. Я вышел наружу — в рассветный холод и бледный свет — и съежился у левого борта, под грота-штагом. Рядом бросали лаг. Раздался голос, отдающий команду:

— Тяни!

И после долгой паузы:

— Пять с половиной узлов, сэр!

— Так тому и быть.

Скрип мела по вахтенной доске. Пять с половиной узлов! Больше ста тридцати сухопутных миль на юго-восток за сутки-и паруса подняты лишь на одной мачте! Так мы и впрямь скоро догоним эти знаменитые «весты» и что есть духу помчимся в Сиднейскую бухту!

По палубе побежали матросы. Шел обычный ритуал смены вахтенных. Мистер Смайлс и юный Томми Тейлор передали вахту мистеру Аскью, канониру. Было уже восемь утра, на востоке ярко алел рассвет. К трапу подошли мой друг лейтенант Саммерс и лейтенант Бене. С первого взгляда стало понятно, что между ними шел серьезный спор. Чарльз, спокойнейший из людей, кипел от ярости. Мистер Бене, напротив, казался еще беспечнее и оживленнее, чем обычно. За их спинами маячили мистер Гиббс, плотник, и Кумбс, кузнец. Это что-то новенькое! Бене отступил назад, якобы для того, чтобы продемонстрировать уважение и пропустить старшего офицера на трап первым, но ни в его ухмылке, ни в мрачном лице моего друга не было ни почтения, ни дружелюбия. Совершенно точно: хитроумный мистер Бене несомненно торжествовал. В руках он нес небольшой и довольно замысловатый предмет, сделанный, как мне показалось, из дерева и металла. Чарльз прошел в коридор и спустился по трапу, не глядя на меня. Мистер Бене и кузнец заговорили с мистером Гиббсом, который в ответ козырнул и последовал за старшим офицером. Мистер Бене сунул модель в руки кузнеца и отослал его взмахом руки.

Нет, это уже слишком! Нужно срочно все выяснить и…

— Доброе утро, мистер Бене. Вижу, вы затеяли что-то интересное.

— Да уж, мистер Тальбот.

— А могу я полюбопытствовать, что именно? Может быть, изложите в стихах?

— Мне кажется, не стоит вам так любопытствовать, мистер Тальбот. Кроме всего прочего, вы, если не ошибаюсь, из партии лейтенанта Саммерса…

— Партии? Еще скажите — клики!

— Согласен, звучит глупо, но уж как сложилось — так сложилось. После моего успеха с чисткой корабля…

— Да вы от киля кусок оторвали!

— И добавил скорости не меньше, чем на узел.

— Именно! По словам старшего офицера, всего на один узел.

— Как бы там ни было, судьба развела нас по разные стороны барьера, и у меня за спиной те, кто думает, что я спас нам жизнь, а у него — те, по чьему мнению я слишком сильно рисковал.

Мне совершенно не хотелось с ним спорить. В конце концов он был единственной ниточкой, связывавшей меня с некой юной леди…

— Но «клика», мистер Бене! Будто наше судно — это целое государство.

— А разве нет?

— Между прочим, Чарльз старше вас по званию. Более того, вот эти канаты, протянутые по палубе — то, что он зовет обнайтовкой, — не дают судну развалиться на куски!

— Идея стара как мир, мистер Тальбот. Вы приписываете старшему офицеру слишком богатое воображение.

— Так что за предмет вы сунули Кумбсу? Имеет он отношение к вашим трениям с Чарльзом?

— Самое прямое. Это модель кильсона со шпором и степсом, иначе говоря, гнезда мачты, ее нижней части, и деревянной подушки, на которую мачта упирается. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я придумал план, который позволит не просто укрепить фок-мачту — думаю, вы в курсе, что, несмотря на все принятые меры, она продолжает расшатываться, — но и вернуть ее в первоначальное состояние. Если все получится, мы сможем поднять паруса и таким образом уравновесить ее с бизанью. Еще два узла, мистер Тальбот, и это при среднем ветре!

— Вы показали модель капитану Андерсону!

— Именно. И убедил его.

— Его, но не Чарльза! А я верю в Чарльза, мистер Бене!

— Заметно. Хотя он… впрочем, ладно. Вы друзья, так что ни слова больше.

Как бы в доказательство столь необычной для него сдержанности, мистер Бене зажал рот рукой, отдал мне честь и умчался, перескакивая через натянутые по палубе канаты, в сторону полубака. Я спустился по трапу в кают-компанию. Чарльз смотрел в кормовое окно, по своему обыкновению не замечая качки. Я открыл дверь, и он обернулся.

— Что все это значит, Чарльз?

Он не стал притворяться, будто не понимает.

— Бене решил вернуть нам пару мачт, только и всего.

— А капитан согласился?

— О да. Мистер Бене — на редкость настойчивый молодой человек. Далеко пойдет, если, конечно, проживет достаточно.

— Не удивлюсь, коли его быстро пристукнут!.. Чем мы рискуем?

— Если вкратце, мачта расколола степс — деревянную подушку, на которой она установлена. И начала шататься, понятное дело. Мы попытались укрепить ее под палубой с помощью тросов, клиньев, распорок и подставок и чуть-чуть затормозили расшатывание. Бене хочет прекратить его окончательно.

— И в чем же опасность?

— Малейшая ошибка — и шпор может соскользнуть и пробить днище корабля. Вот и все.

— Выходит, надо срочно помешать Бене!

— Более того, он предлагает использовать огонь и раскаленный металл! Понимаете теперь, почему я против? В общем, повторяется история с очисткой днища. Помочь может, но риск слишком велик.

— И кто еще за вас?

— Вы так ставите вопрос?

— Во всяком случае, я — в вашей клике!

— А вот так говорить не надо, прошу вас! Не стоит использовать подобное выражение.

— Бене именно его и использовал.

— И ему не стоило, особенно в разговоре с вами. Вы — пассажир. Вы не имеете никакого права вмешиваться в это дело.

Я не ответил. Чарльз с вымученной улыбкой упал в кресло напротив меня.

— Не хватало еще, чтобы вы обсуждали его с другими.

— Вот уж не ожидал от вас нагоняя…

— Это не нагоняй — всего лишь предупреждение. Капитан выслушал наш профессиональный спор и сделал выбор. Мы обязаны ему подчиниться.

— Чую, быть неприятностям.

— Вот и держитесь от них подальше.

— Мы друзья, разве нет? Я обязан вам помочь!

Чарльз покачал головой:

— Надеюсь, я смогу в нужное время заявить официальный протест. Кумбс уже готовится к работе. Две большие пластины (на которые у нас едва хватит металла), четыре металлических стержня с резьбой, гайки для них…

— Дальше можете не рассказывать, потому что я все это видел! Отец когда-то распорядился сделать нечто подобное в старых домах у реки: стянуть расшатавшиеся стены раскаленными докрасна металлическими балками. Я был совсем мал, но запомнил все очень хорошо: остывая, балки тянули стены внутрь. Похоже на ярмарочные развлечения.

— А дома были деревянные?

— Кирпичные.

— Наверняка от вашего внимания не ускользнул тот факт, что корабль построен из дерева. Мистер Бене собирается проткнуть раскаленным железом основательный кусок древесины — я прямо-таки слышу, как отвалилась ваша челюсть! Разумеется, он намерен просверлить широкие отверстия и утверждает, что от жара опора лишь слегка обуглится — и ничего больше. Модель, во всяком случае, повела себя именно так, тут с ним не поспоришь. И дыму было много.

— Но ведь совсем недавно капитан Андерсон восхвалял Бене за то, что тот обошелся без кузнечных работ, якорных цепей, дыма и пара! Прямой и честный повелитель тросов, блоков и парусины!

Лейтенант хлопнул ладонью по столу.

— Послушайте меня, Эдмунд! Мы в серьезной опасности, даже если мачта не пробьет дно. Вы когда-нибудь наблюдали, как затухает огонь в камине? Как искры пробиваются сквозь слой сажи, словно живые? Видели, как погибшее пламя вспыхивает заново, пробуждаясь к жизни? Такое пламя хотят запереть в кусок дерева. Предполагается, что мы все так же весело побежим по волнам, будто мало нам всего остального! Корпус разваливается, паруса гниют, путь неблизкий, погода кошмарная, особенно впереди, — но от нее никуда не денешься, потому что только этим путем мы достигнем земли раньше, чем у нас кончатся еда и питье…

Чарльз осекся, чтобы перевести дух, и в тишине отчетливо стало слышно, как журчит и бьется о борт вода.

— Простите, Эдмунд. Этот молодчик совершенно вывел меня из себя. Он думает, что сможет определить нашу долготу по луне, он думает… Да чего только он не думает! Наговорил я вам лишнего. Та самая ошибка, от которой только что предостерегал…

— Со мной можете говорить о чем угодно, я готов сохранить любой ваш секрет, клянусь жизнью!

Чарльз не сдержал улыбки.

— Ну, жизнью не надо, достаточно просто молчать. Нет, правда, дружище — забудьте этот разговор, да и все.

— Молчать обещаю, а вот забыть — увольте.

Он поднялся на ноги и подошел к окну.

— Эдмунд!

— Что такое?

— Вы мне доверяете?

— А что случилось — опасность? Конечно, доверяю!

Чарльз метнулся к столу.

— Переоденьтесь в ваши повседневные вещи — только не в штормовку! — и бегом на шкафут, встаньте там и не трогайтесь с места, что бы ни случилось — быстро!

Я побежал в свое временное жилище, торопливо сорвал с себя шинель и ночную рубашку, натянул одежду и выскочил обратно. Задыхаясь, я добежал до шкафута и вынужден был привалиться к грота-штагу, чтобы перевести дух. Неподалеку мистер Брокльбанк поплотнее завернулся в накидку и спустился в коридор. Оглядываясь кругом, я не мог понять, что привело Чарльза в такое волнение, пока не обернулся и не посмотрел вдаль.

Надо же!

Прямо за кормой повисла наичернейшая туча — никогда прежде таких не видывал. Там и сям она была тронута серым и напоминала грязную воду, что стюарду необходимо унести, да побыстрее. Более того — туча эта стремительно приближалась к нам, несомая каким-то собственным ветром прямо над водой. Опали и вновь надулись паруса, в то время как нос корабля повернулся справа налево. Через секунду нас накрыло дождем. Вода оказалась ледяной. Обрушиваясь на голову, она журчала, словно быстрый ручей, так что у меня перехватило дыхание. Одежда промокла мгновенно. Спотыкаясь, я шагнул было ко входу в коридор, но вспомнил предупреждение Чарльза и ступил обратно, потому что уже начал кое-что понимать, хотя про себя костерил приятеля на чем свет стоит-в первый и последний раз в жизни. Ливень все хлестал. Мокрые вещи прилипли к телу, ручьи текли из штанин, словно из водосточных труб. Свежий ветер еще сильней облепил меня одеждой, и я совершенно закоченел. Вдруг, точно по волшебству, капли перестали барабанить по палубе. Я поднял голову. Ветер бил в лицо, почерневшее море сливалось с таким же небом. У входа в коридор стоял Веббер, вестовой кают-компании.

— Мистер Саммерс поздравляет вас с принятием ванны, сэр! Можете спускаться! — улыбаясь, как горгулья, объявил он.

 

(3)

Ванна!

Я скатился по трапу в коридор, залил его водой и немедленно поскользнулся в луже. Проклиная все на свете, я помедлил у двери своей каюты, вспомнил о несчастной больной Зенобии, кинулся к каюте Колли и тут только сообразил, что по-прежнему занимаю каморку в кают-компании. Уже спокойнее я спустился ниже. Веббер открыл дверь.

— Я заберу ваши вещи, сэр.

— Лейтенант Саммерс шлет поздравления, сэр! — добавил оказавшийся тут же Филлипс.

Мне протянули полотенце — огромное, жесткое, как мешковина, но сухое, как осенний лист. Раздевшись донага, я завернулся в полотно, переступил через хлюпающую кучу, еще недавно служившую мне одеждой, и растерся, хохоча и насвистывая — вдоль и поперек, с ног до головы.

— А это что такое?

— От старшего офицера, сэр.

— Боже милосердный!

Итак: нижняя рубаха, сплетенная из суровой нитки; парусиновая блуза, вроде той, что носят старшины; шерстяной свитер грубой вязки, толщиной не менее дюйма; почти столь же толстые носки; моряцкие штаны — и не какие-нибудь подштанники, должен я вам сказать — а настоящие брюки! И напоследок — кожаный ремень.

— Он что же, считает, что я…

Но меня уже охватило веселое возбуждение. Во-первых, зуду пришел конец. Во-вторых, все это было похоже на детские карнавалы — с бумажными шляпами и картонными мечами.

— Прекрасно! Веббер, Филлипс — унесите и высушите эту кучу. Я оденусь сам.

Нет сомнений — человеку, который собирается натянуть на себя подобный наряд, надо сперва привыкнуть к мысли о нем. Зато одеяние было сухим и в отличие от моего теплым. Я даже заподозрил, что, если надену все сразу, мне станет не просто тепло, а чересчур жарко. К тому времени, как я справился с непривычным облачением, я вполне с ним примирился. Разумеется, с элегантными манерами пришлось расстаться. Подобная одежда сообщает хозяину определенную раскованность. Нет, в самом деле, именно с этого дня я почувствовал, как от меня отступила некая церемонность и даже высокомерие, свойственные мне до тех пор. Кроме того, я понял, почему солдаты Олдмедоу всегда стоят стройными рядами, и так прямо, будто их шомполами насквозь проткнули, а наши бравые моряки, несмотря на регулярные построения, не могут похвастаться солдатской выправкой. Все дело в форме, верней, в ее отсутствии. Матросская одежда зовется робой, и ее мешковатые складки никак не способствуют четкости и порядку.

Я вышел в кают-компанию. Старший офицер сидел за длинным столом, разложив перед собою бумаги.

— Чарльз!

Он поднял глаза и ухмыльнулся.

— Ну, как вам новое обмундирование?

— Теплое и сухое, но — Боже правый — как я выгляжу?

— Вполне пристойно.

— Простой моряк… А наши дамы? Что скажут они?! И вообще, как вам удалось сохранить эти тряпки на отсыревшей посудине, где угла сухого не найти?

— Найти можно — ящики, коробки, мешки из подходящего материала. Но будет об этом. Для экипажа все равно не хватит ни коробок, ни мешков.

— Давно я не был так тронут людской добротой — прямо история Главка и Диомеда, как у Гомера. Помните, они поменялись доспехами: золотые на медные… Так вот, мой дорогой друг, я обещал вам всего лишь медные доспехи покровительства моего крестного, а вы не пожалели для меня золотых!

— Признаюсь, эта история прошла мимо меня. Но я рад, что угодил вам.

— Благослови вас Бог!

Чарльз улыбнулся, улыбка вышла чуть неуверенной.

— Да ничего я не сделал. Во всяком случае, ничего особенного.

— Составите мне компанию для первого визита в общество?

— Помилуйте! Видите эти бумаги? Вода, галеты, говядина, свинина, бобы, и все должно… Кстати, надо бы проверить, как там Кумбс с работой справляется, да и обход…

— Ни слова больше. Пойду один. Итак — вперед!

Я покинул кают-компанию и бесстрашно взлетел вверх по трапу в пассажирский салон. Там сидел Олдмедоу, командир нашего славного войска. Он узнал меня только через пару мгновений.

— Господи, Тальбот! Что вы сделали, старина, — завербовались во флот? А что скажут дамы?

— Что скажут? А что они скажут? Да вот пусть сами и скажут!

— Скажут, что чернь должна знать свое место и не лезть туда, куда ее не пускают для ее же блага. Лучше вам держаться тут, а то, не ровен час, какой-нибудь старшина угостит линьком за безделье.

— О нет, не посмеет! Не одежда делает джентльмена джентльменом. Зато мне удобно, тепло и сухо. Можете вы сказать то же самое о себе, сэр?

— Нет, не могу. Увы — я не на столь короткой ноге с судовыми офицерами.

— Не понял?

— Я обязан следить за подчиненными, и мне некогда водить дружбу с флотскими, чтобы те наряжали меня в матросские робы. Простите, мне пора.

Олдмедоу вышел из салона, ловко придерживаясь руками за леера и вьюшки. Похоже, ему хотелось избежать ссоры. Вообще-то он добрый малый, но в его словах слышалась нотка раздражения. Неудивительно — по мере разрушения судна росла опасность, которой подвергались наши жизни, а вместе с ней портились как характеры пассажиров, так и отношения между ними. Начались трения. Мистер Брокльбанк, который раньше смешил, теперь начал раздражать. Пайки — мать, отец, дочери — похоже, перессорились между собой. Мы с Олдмедоу…

Эдмунд, держи себя в руках!

Я выглянул из огромного окна. Море изменилось: суровое, покрытое до самого горизонта белыми барашками, которые пытались нас догнать, но исчезали, поглощенные бурунами. Ровный ветер перемежался резкими порывами, швыряя водяную пыль над волнами, которые бежали мимо, быстрее хода корабля.

Я невольно передернулся. Оживленный переодеванием в моряцкую форму, я не заметил, как ощутимо похолодало — даже здесь, в салоне.

Открылась дверь. Я оглянулся. Маленькая миссис Брокльбанк, не сводя с меня взгляда, вошла в салон и остановилась, уперев руки в бока.

— Вы что себе позволяете?

Я поднялся на ноги. Она взвизгнула:

— Мистер Тальбот! Я не узнала… Я не…

— За кого же вы меня приняли, мадам?

Несколько секунд она глазела на меня, разинув рот, потом развернулась и убежала. еще через секунду я расхохотался. Хоть она и милая крошка, но мне пришлось бы несладко, если бы все не разъяснилось — так что встречают и впрямь по одежке.

Я посмотрел на море. По стеклу барабанил дождь, ветер опять сменил направление. Барашков стало меньше, но на волнах они держались дольше. Показалось, что мы пошли немного быстрее. В иллюминатор что-то стукнуло. Снаружи! А, это спускали лаг. Он тянулся за кормой, все дальше и дальше. Дверь открылась, и вошел мистер Боулс, помощник стряпчего. Он стряхнул с плаща капли воды, заметил меня, но не выказал никакого удивления по поводу моего вида.

— Доброе утро, мистер Боулс.

— Доброе утро, сэр. Слыхали новости?

— Что за новости?

— Про фок-мачту. Мистер Бене и кузнец не могут взяться за работу, так что опасную идею насчет ремонта придется пока отложить.

— Я рад это слышать, поверьте! А в чем, собственно, дело?

— В угле, который необходим, чтобы разогреть металл. Корабельного запаса явно не хватит. Старший офицер проверил и доложил, что израсходовано гораздо больше, чем предполагалось.

— Что ж, хорошая новость. У капитана появится время еще раз все обдумать. А что они собираются делать?

— Нажечь побольше угля. Мне объяснили, что гнездо мачты треснуло, и только невероятная сила остывающего металла заставит дерево снова сойтись.

— Мистер Саммерс сказал мне то же самое.

— Ну да. Ходят слухи, что мистер Саммерс вовсе не огорчен нехваткой угля. Мистер Бене, напротив, недоволен и испросил разрешения проверить самому, на случай, если старший офицер ошибся. Капитан отказал.

— Неужели Бене до сих пор не понимает всей опасности своей выдумки? Ну и дуралей!

— В том-то и беда, мистер Тальбот, что он не дуралей — точнее, не совсем дуралей.

— Лучше бы строчил свои стихи, которые не могут навредить никому, кроме разве что излишне чувствительного критика. Господи, корабль разваливается, капитан мрачен, как…

— Не так уж и мрачен. Мистер Бене, отдадим ему должное, сумел поднять ему настроение.

— Мистер Боулс! Да мистер Бене — капитанский любимчик!

— Не только в этом дело. Камбершам, к примеру, не одобряет раскаленное железо.

— Так же, как и мистер Саммерс.

— И наш старый морщинистый плотник, мистер Гиббс. Он всю жизнь работал с деревом и уверен, что чем дальше от него раскаленный металл, тем лучше. Мистер Аскью, канонир, напротив, согласен. Он с горячим металлом дружен.

— Они выражаются, как типические персонажи старой комедии.

Больше я не мог усидеть на месте.

— Что ж, мистер Боулс, позвольте мне вас покинуть.

Я вышел из промерзшего салона в ветреный коридор и спустился по трапу в кают-компанию, где оказалось чуть теплее. Чарльз уже ушел. Веббер принес мне бренди. Широко расставив ноги, я встал у окна. Однако как быстро привыкаешь к хорошему! Я забыл, как чесался совсем недавно.

Снова стук в стекло. Лаг вытащили из воды.

— Вот полоумный!

В кают-компанию вошел мистер Бене.

— Кто — старшина?

— Нет бы травить со скулы! Он нам все стекла повышибает!

— Как ваш уголь?

— А, так вы уже слышали! Корабль вибрирует, словно корпус виолончели. Нам остается только ждать: углем занялся Кумбс, и все в его руках.

— А разве не в ваших?

— Я осуществляю общее командование. К счастью, Кумбс точно знает, сколько у него листового железа, а то некоторые и его бы недосчитали.

— В любом случае нежданная отсрочка должна вас только радовать — при вашей-то занятости!

— Работа заставляет меня забыть тоску, мистер Тальбот. Я вовсе не завидую вам, с вашим круглосуточным бездельем и постоянными мыслями о разлуке.

— Тронут вашим сочувствием. Но, мистер Бене, поскольку мы с вами товарищи по несчастью, помните ли вы те мимолетные часы, когда мертвый штиль заставил «Алкиону» остановиться рядом с нами…

— Каждая минута, каждый миг навеки запечатлены в моем сердце!

— Равно как и в моем. Вы, верно, помните и то, что после бала я валялся в бреду в каюте.

— Я об этом и не знал.

— Не знали? И никто вам не сообщил — даже тогда, когда ветер переменился, и «Алкионе» пришлось нас покинуть?

— «Чрезвычайное донесение», выражаясь языком адмиралтейских предписаний. Нет, я не осведомлялся о вашем положении, сэр. Я погрузился в собственное горе. Разлука с предметом любви…

— А мисс Чамли! Она-то должна была знать, что я лежу чуть ли не на смертном одре!

— Сказать по чести, после моего внезапного… перехода с одного корабля на другой — когда я поменялся с одним из ваших лейтенантов…

— Джеком Деверелем.

— …и разлуки с той, что мне дороже всего на свете, единственным утешением для меня, не считая теплой встречи вашего добросердечного капитана…

— Добросердечного! Мы говорим об одном и том же человеке?

— …так вот, единственным утешением для меня стало Искусство.

— Разумеется, вы же тогда не знали, что найдете широкое применение и вашему инженерному таланту!

— Моя муза. Поэзия. Разлука высекала из меня вирши быстрее, чем огниво высекает искры из кремня. Или наоборот.

Мистер Бене положил левую руку на стол и подался вперед. Правую руку он сперва прижал к груди, там, где, по его мнению, находилось сердце, а потом простер перед собой, указывая на море.

— Уверен, стихи выйдут прекрасные, когда вы запишете их и исправите все ошибки.

— Ошибки? Что же задело ваш слух?

— Я заметил некоторый enjambement, но дело даже не в этом. Она ведь была с мисс Чамли! Разве та ничего не сказала?

— Леди Сомерсет и мисс Чамли говорили одновременно. Они подскочили к доктору Трускотту, едва он вернулся с вашего корабля.

— Вы не слышали, о чем они беседовали?

— Как раз в это время «Алкиона» отошла, сэр Генри покинул палубу и спустился вниз, а леди Сомерсет подбежала к гакаборту и сделала вот так.

Лейтенант Бене выпрямился, поднес ко рту и на мгновение задержал сложенную ковшиком ладонь. По-женски изогнувшись, он завел руку за плечо и словно бы выкинул что-то за борт.

— Выглядит так, будто она аккуратно выплюнула что-то неприятное, мистер Бене. Простые люди в таких случаях делают то, что юный Томми Тейлор называет «в кружку схаркнуть».

— Шутите, сэр! Это был воздушный поцелуй!

— И все-таки не слышали ли вы, о чем говорила мисс Чамли?

— Я был внизу, разбирал вещи. Прозвучала боцманская дудка… Я понял, что пробил час, отпихнул Веббера и кинулся наверх — увы, поздно. Мы снялись с якоря. Боюсь, сэр, у вас не хватит чуткости, чтобы представить всю полноту разрыва между кораблями, когда снимаешься с якоря — они превращаются в два разных континента, лица друзей вмиг становятся чужими и незнакомыми, а будущее их различно и скрыто туманом. Расставание смерти подобно!

— Смею сказать, чуткости у меня не меньше вашего, сэр!

— Именно об этом я и говорю.

— Так что же мисс Чамли?

— Она подошла к поручню и стояла там с горестным видом. «Алкиона» отходила все дальше и дальше. Мне кажется, мисс Чамли снова настиг приступ морской болезни, которой, как вы знаете, мистер Тальбот, она часто страдает.

— Бедное дитя! Я не стану, мистер Бене, описывать ночи, полные слез и тоски, боязнь, что она встретит другого мужчину, страстное желание увидеть ее снова и тщетность подобной мечты! Она обречена плыть в Индию, я — в Новый Южный Уэльс. Мы повстречались всего на несколько часов, в тот волшебный день, когда наши корабли застыли борт о борт рядом друг с другом. Я обедал с ней, танцевал на балу — невообразимо, бал на просторах Атлантики! А потом я свалился — в горячке, в болезненном бреду, — и мы расстались. Поймите же, мне драгоценно любое мимолетное описание того, что она делала, пока вы… увивались за леди Сомерсет.

— Я поклонялся леди Сомерсет!

— А она, мисс Чамли, стала вашей сторонницей, можно сказать, союзницей в этой предосудительной… нет, что я говорю — в этой нежной привязанности…

— Любви всей моей жизни, сэр.

— Знаете, в тот день у меня началась новая жизнь! Меня словно ударило громом, поразило молнией или, если вам встречалось такое выражение — coup de foudre. [5]Coup de foudre (фр.) — любовь с первого взгляда (дословно — «удар грома»).

— Повторите-ка еще раз.

— Coup de foudre.

— Да, звучит знакомо.

— И перед тем как мы расстались, мисс Чамли призналась, что ценит меня выше, чем кого-либо еще на наших двух кораблях. Позже я получил billet doux… [6]Billet doux (фр.) — любовная записка.

— Billet doux, ради всего святого!

— Разве это не поощрение моих чувств?

— Как я могу вам ответить, если не знаю, что там было написано?

— Я наизусть помню каждое слово: «Молодая особа навсегда запомнит встречу двух кораблей посреди океана и лелеет надежду, что когда-нибудь они бросят якоря в одной гавани».

Мистер Бене покачал головой.

— Простите, сэр, но я не вижу в этом послании ничего обнадеживающего.

— Ничего! Помилуйте? Как — ничего?

— Или очень мало. На мой взгляд, оно звучит, как conge [7]Conge (фр.) — разрешение на выход из порта, приказ об увольнении, отставка.
— если вам знакомо такое слово.

— Расставание!

— Возможно даже с некоторой ноткой облегчения…

— Не верю!

— …и надежды на то, что ваше знакомство оборвется так же легко, как и началось.

— Нет!

— Мистер Тальбот, будьте мужчиной. Разве я ропщу или жалуюсь? А ведь у меня нет ни малейшей надежды вновь увидеться с предметом любви. Мне в утешение остался лишь талант.

С этими словами мистер Бене развернулся и исчез в каюте. Меня охватил гнев.

Не поверю ни единому слову!

Она была там, со мной — не иллюзорное создание, черты которого я никак не мог вспомнить и собрать воедино, как ни старался, ворочаясь на койке, — но полная жизни, благоухающая лавандой, и глаза ее светились во тьме, когда она тихо, но страстно шептала: «О да, конечно!»

Бене не видел, не слышал ее тогда.

Она чувствует то же самое, что и я!

 

(4)

Я глядел на разделявшие нас с мисс Чамли воды, пока не поутихла ярость — впрочем, горе мое, как всегда, осталось со мной. За спиной хлопнула дверь, простучали шаги Бене, стукнула дверь кают-компании. Я не обернулся. Во — первых, он явно поддразнивал меня, во-вторых, он из чужой клики. Хоть Чарльз и запретил мне употреблять это слово, про себя я могу говорить его сколько угодно. Чарльзу нужна поддержка. С этой мыслью я подозвал Веббера. Он помог мне облачиться в дождевик и сапоги. Я с трудом вскарабкался на шкафут, но Чарльза нигде не было. Казалось, мы пересекли какую-то невидимую морскую границу. Вода, которая раньше была то синей, то серой, определенно позеленела. Воздух стал заметно холодней, а брызги, попавшие мне на лицо, чуть не примерзли к щеке. Ветер дул юго-западный, и мы шли на юго-восток. Ураган давно кончился, ровный ветер гнал волны в борт. Под низкими облаками с невидимого западного горизонта поплыли мимо струи тумана. Я ощутил мелкую качку — результат укороченных мачт и недостатка парусов. Хорошо хоть носом зарываться перестали! Канаты, которыми Чарльз обмотал брюхо корабля, держались крепко. Команда была занята — и не только рулевые, дозорные и та часть вахты, что переставляла паруса. Матросы хлопотливо тянули спасательные концы с бака к кнехтам у грот-мачты, а оттуда — на ют и к трапу, ведущему на шканцы. Поневоле задумаешься. Из кубрика вышел Чарльз Саммерс, бросил несколько слов мистеру Гиббсу. Тот козырнул и направился в кубрик. Чарльз осмотрел клинья вокруг гнезда фок-мачты, поговорил со старшиной, который командовал матросами, тянувшими спасательные концы, проверил их, наваливаясь всем телом то тут, то там. Один конец чем-то ему не понравился, но, в общем и целом, Чарльз, похоже, остался доволен. Он поднялся на бак, заговорил с кем-то у рынды, заметил меня и помахал рукой. Я ответил ему тем же, но подходить не стал. Закончив дела, он пришел на шкафут.

— Не промокаете?

— Как видите. Вот, надел плащ, чтобы не намочило, заодно и согреюсь. Заметно похолодало.

— Ревущие сороковые. Мы наконец-то дошли до них, но почему-то гораздо южнее, чем положено.

— И как неожиданно!

— Говорят, так всегда бывает. В океане есть своего рода водяные острова, континенты, дороги. Мы наткнулись на континент.

— Ваши спасательные концы пугают.

— Простая предосторожность.

— Похоже, настроение у вас бодрое.

— Угадали, а хотите знать почему? Скажу только вам и на ухо — там, в трюме, мистер Кумбс готовит уголь, и на это уйдет немало времени. Кроме того, при такой погоде починка мачты становится слишком опасной…

— Значит, наша партия у власти!

— Я же просил вас не употреблять подобных выражений!

— Простите, запамятовал.

— Что за репутацию вы составите себе в глазах вашего покровителя, если капитан Андерсон сообщит ему о вашем участии в беспорядках на корабле?

— Он ничего не сообщит до тех пор, пока помнит о дневнике, который рано или поздно ляжет на стол перед моим крестным.

— Я и забыл. Какой давней кажется сейчас вся эта история! И все-таки ради меня — постарайтесь забыть слова, которые намекают на здешние разногласия. Я рад тому обстоятельству, что опасные работы откладываются на неопределенный срок.

— Я был бы рад, если бы мы увеличили скорость, но, разумеется, не такой ценой.

— Позвольте дать вам совет. Надевайте плащ только с одной целью — не промокнуть. В нем жарко, а если вы вспотеете, то быстро растеряете все удовольствие от недавней ванны.

Чарльз многозначительно кивнул и поспешил в кубрик.

«Кивает так, словно подмигивает. Верно, прежде от меня попахивало…» — подумал я.

В паре ярдов от меня мистер Брокльбанк стоял у правого борта под прикрытием (если так можно выразиться) грота — штага, держась за бухту каната. Кто-то одолжил ему огромную древнюю накидку — потрепанную и грязную. Мистер Брокльбанк обмотался ею так, что стал похож на изваяние. Бороду он подвязал каким-то лоскутом — похоже, женский чулок! На пухлом лице лежала печать уныния, глаза глядели в никуда. Я решил, что с ним незачем разговаривать, хотя бы потому, что он не сообщил бы мне ничего нового о мисс Чамли. Поэтому я сдержанно кивнул и прошел мимо, в пассажирский салон. Каюта, в которую я столь храбро собирался возвратиться, стояла распахнутой. Оттуда со щеткой и ведром вышел Филлипс и удалился на шкафут. Я не заходил сюда с тех пор, как Виллер выбрал место для последней в своей жизни — трагической и преступной — выходки. Охваченный внезапной решимостью, я дернул дверь и шагнул внутрь. Каюта совсем не изменилась, разве что стала светлее и чище. Дело в том, что переборки и подволок — или, проще сказать, стены и потолок — были теперь покрыты не тусклой, горчичного цвета, краской, которую по предписанию выделяло адмиралтейство, но блестящей белой эмалью. Что ж, выглядит бодряще. Я потрогал стены — высохли. Оттягивать возвращение больше не было причин. Я опустился на парусиновый стул и попытался внушить себе, что нахожусь в обычном помещении, без всякой истории. Не получилось! Как я ни старался, глаза упорно возвращались к рым-болту у изголовья кровати. Именно его сжимала негнущаяся рука мертвеца, в то время как грузное, словно налитое свинцом тело тяжело вдавилось в койку. Мысли метнулись прочь от Колли только для того, чтобы вызвать в памяти образ Виллера, стоящего подле меня с поднятым к лицу дулом мушкета — я не мог избавиться от этого видения! Безумная храбрость человека, готового встретить смертельный выстрел, словно заразила и меня: вздернутый подбородок, его последний взгляд — мой взгляд! — уперся в выщербленные от времени потолочные балки…

Я похолодел, несмотря на матросскую робу, да еще и плащ в придачу — похолодел отнюдь не от стылого воздуха. Белая, аккуратно положенная эмалевая краска не полностью скрыла следы происшедшего. Балка, под которой в момент выстрела стоял Виллер, была усеяна выщерблинами. Мозг да череп — слабое препятствие для хорошего заряда, пущенного с расстояния в пару дюймов. В одной из ямок, там, где кисть тщательно заполнила ее эмалью, торчал острый осколок. Трудяга-матрос старательно выкрасил и это жуткое memento mori. Остались и другие следы, которые я замечал один за другим, так что скоро в моем воображении сложилась полная картина происшедшего, без которой я вполне мог бы обойтись. Я словно бы увидел, по какой траектории прошла пуля, как разлетелась голова. Ночевать здесь было невозможно. И все-таки ночевать мне должно именно здесь, чтобы не стать всеобщим посмешищем — сперва на корабле, а потом и во всем Новом Южном Уэльсе!

Подо мной качнулась палуба — резко, так, что нога моя зависла в воздухе. Из каюты Преттимена раздался вопль. Звук, пусть и душераздирающий, вернул меня к реальности, а потому я ему даже обрадовался. Бестолковый Преттимен! Так называемый философ! «Что ж, каждый расплачивается за безрассудство», — подумал я, наконец-то отвлекшись от мыслей о смерти. Интересно, к какой партии принадлежали он и его невеста, мисс Грэнхем? Я мысленно заметался между их каютами. Если столь энергичная особа согласилась сделать Преттимена счастливейшим из смертных… С другой стороны, он человек зажиточный, и всегда существует опасность, что благосклонность дамы объясняется не столько личными качествами джентльмена, сколько размером его состояния. Как бы то ни было, мисс Грэнхем переночевала бы в этой конуре без малейших колебаний! Тоска, и без того навалившаяся на меня в проклятой каюте, при этой мысли сделалась такой сильной, что я вскочил на ноги и вылетел в коридор. Отсюда была видна часть палубы, по которой перекатывалась вода. Похоже, мы наконец-то дождались подходящей погоды! Я неуклюже прошел по коридору, держась за спасительный леер, и спустился вниз, в кают-компанию.

— Веббер, помогите мне, пожалуйста, стянуть этот плащ. А после перетащите-ка мои вещи обратно в пассажирскую каюту.

— Сэр, старший офицер говорит, что…

— Не важно, что там говорит ваш старший офицер. Краска высохла, и спать я буду сегодня именно там.

В окно яростно плеснуло.

— Погодка-то как разыгралась, а, сэр? А будет еще хуже.

— Да-да. Ну, исполняйте.

— В той самой каюте, где он руки на себя наложил? А до того — пастор?

— Да займитесь же делом!

Веббер задумчиво кивнул и исчез в каюте, которую я временно занимал. Нет сомнений — все словно нарочно складывается против меня. Освободившись от плаща, я решил навестить пассажирский салон, хотя было еще слишком рано. К моему удивлению, там уже сидел коротышка Пайк, уронив голову на стол. Корабль качнуло, по полу с грохотом покатился стакан.

— Пайк! Ричард! Что это с вами?

Он не ответил, только тело тяжело моталось по столу в такт качке. Просто омерзительно! Никто не судит пьяных строже, чем раскаявшийся пропойца. Но это так, к слову.

— Ричард! Возьмите себя в руки!

Я тут же пожалел о своих словах. Если бедняга так надрался, лучше всего оставить его, как есть. В конце концов, кто я такой, чтобы решать — спать ему или бодрствовать? Передо мной бедный клерк, с трудом набравший денег, чтобы оплатить себе, жене и двум дочерям путешествие к антиподам. Дети, судя по всему, умирают, жена обернулась натуральной мегерой. Нет, не стоит его трогать.

Дверь отворилась. Вошел Боулс.

— Что новенького, мистер Боулс? Как фок-мачта?

— Вы бы лучше спросили, как уголек. Они смогли добыть, изготовить, пережечь — или что там делают с углем — не больше кулька. На мостике ожесточенно дискутируют.

— Выходит, вы там были.

— Хотите — верьте, хотите — нет, но меня попросили оформить завещание. А затем, я полагаю, в качестве платы за услуги, отвели вниз и показали основание мачты в треснувшем гнезде.

— Значит, мнения разделились?

— О да. Спор идет горячий, и участники не всегда ведут себя должным образом, или, если можно так выразиться, правомерно.

— А вы с кем согласны — со старшим офицером или с мистером Бене?

— Ни с кем. Меня поражает легкость, с которой люди в форме принимают твердые, категоричные решения, не имея на то никаких оснований.

— Я со своей стороны уверен, что даже и пробовать не стоит. Слишком уж это опасно.

— Да, именно так считает старший офицер. Видели бы вы это гнездо — огромного размера! Трещина также велика, а значит, велика и опасность. Мачта стонет и разбивает дерево вокруг себя, вращаясь маленькими, неравномерными кругами, которые невозможно остановить. Не знаю, что тут делать. Вокруг мачты сплели целый клубок из временных приспособлений. Некоторые из них понятны и дилетанту вроде меня, некоторые загадочны и невнятны — балки, втиснутые между мачтой и шпангоутами; тросы, обвязанные вокруг мачты так туго, словно сделаны из металла. И все-таки она раскачивается — несмотря на балки и тросы, блоки и лебедки, клинья, подпорки и брусья. Выглядит устрашающе. А когда замечаешь, что мачта движется, становится еще страшнее.

— И будет хуже?

— Боюсь, что да.

Он замолчал, глядя в окно на бушующее море.

— Да уж, мистер Боулс, веселая компания смертников выйдет из нас, как я погляжу. Пайк напился до беспамятства. Олдмедоу в дурном настроении и предпочитает общество своих людей нашему. Мы сами…

— Напуганы до смерти.

— Преттимен не встаете койки…

— Просто не может. Лежит совершенно беспомощный. Удар оказался слишком сильным. Поскольку на борту нет ни одного врача, за ним ухаживает только сестра милосердия из переселенцев…

— От которой, по-моему, никакого толку!

— По-моему, тоже. Но и моряки, и переселенцы считают, что она делает все возможное, что сводится, на мой взгляд, к бормотанию молитв и развешиванию чеснока вокруг несчастного!

— Вы говорите, ее прислали матросы и переселенцы?

— Да, Преттимен пользуется среди них большим уважением.

— Неужто я слишком рано записал его в клоуны? Нет, разумеется, нет!

Бейтс, стюард, принес еду для тех, кто еще в состоянии был есть: солонину — холодную, поскольку топливо надо было беречь для изготовления угля, размоченные бобы — тоже холодные, печально известные корабельные галеты, в которых — клянусь! — не было ни единого червяка, и немного пива или отвратительной на вкус воды с капелькой бренди. Мы с Боулсом поели. Пайк дремал на столе до тех пор, пока Бейтс не позвал Филлипса, и они не отволокли его в каюту. Олдмедоу, как мне сказали, предпочел питаться со своими людьми в кубрике. Море разыгралось, качка стала сильнее. Повседневная жизнь корабля — смена вахты, крики боцмана, звон рынды, топот офицерских сапог и босое шлепанье матросов у нас над головами — гудела вокруг, бесконечная, как наше путешествие, как само время, пока пробегали мимо тревожные часы. Бейтс — не знаю, по обязанности или по собственному желанию — разнес дамам тарелки с едой прямо в каюты.

Боулс вернулся к себе. Рядом со мной присел завернутый в накидку мистер Брокльбанк и осчастливил меня подробным рассказом о различных методах, применяемых для гравирования на камне, меди и цинке, включающим подробное описание всех трудностей этих процессов. Я почти не слушал, и старик убрался прочь. Корабль потряхивали нешуточные волны.

Хмурым вечером, около девяти, я поднялся на ноги и осторожно двинулся в свою свежеокрашенную каюту. Там торчал Веббер — притворялся, что поправляет покрывало, а на самом деле ждал денег, между прочим, за свои прямые обязанности.

— Спасибо, Веббер. Что ж, больше ничего не нужно.

К моему удивлению, он не ушел.

— Вот, значит, где он с собой покончил. Оно и понятно.

— Что вы имеете в виду?

— После первой смерти местечко вошло во вкус, ну и схапало парня, как только сообразило, что у него на уме…

— Да о чем это вы?!

— О Виллере. Мы его звали Джосс. Ну, между нами.

— Подите вон!

— Их же не остановишь, как только они себе это в голову вобьют, так ведь? Этот все твердил, что наконец-то сможет отдохнуть. Чудной он был, Джосс. Сдается, он господам прислуживал, прежде чем на флоте оказался. Он намекал, что состоял на службе у людей ученых, пока не скатился до нашей работы.

— Мне он ничего подобного не рассказывал! А теперь…

— Говорил, что всегда есть где укрыться, если что. «Последний приют, Веббер, он постоянно при нас. Если станет совсем худо, можно юркнуть в него, свернуться там, спрятаться ото всех и заснуть. Он всегда под рукой. И лично я тонуть больше не согласен, хватит с меня».

— Боже милосердный! Он что-то такое говорил однажды, когда…

— А спросите — почему тут? Да потому что каюта его засосала. Вещая она, вот что я вам скажу.

— Убирайтесь, Веббер!

— Иду, иду, сэр. Я бы и так тут не остался — особенно ночью, даже если б мне заплатили, хоть вы, похоже, и не собираетесь.

Веббер помедлил, выжидающе глядя на меня, но я ничего ему не дал, и он ушел. Как только он закрыл дверь, мне стало еще хуже. Я добрался до шкафута и выглянул за борт. Волны выстроились в ряды — такие ровные, словно ими кто — то командовал. Восковой свет луны ложился на гребни, превращая их в стальные полосы.

 

(5)

— Мистер Тальбот, сэр!

В одной руке Филлипс держал свечи, в другой — зажженный фонарь.

— Входите, Филлипс.

— Оставить свечи, сэр?

— Да… нет! Не сейчас. Послушайте, Филлипс, ну их, эти свечи. Оставьте мне фонарь.

— Не могу я этого сделать, мистер Тальбот, сэр! Понимаете, пассажирам не позволено жечь фонари, только свечи, потому что…

— Потому что, если свеча упадет, она погаснет сама? Да, я знаю. А вы знаете меня, верно? Погодите-ка… Сейчас… Вот — я покупаю у вас этот фонарь. Буду хранить его, как память о путешествии.

Обыкновенно невыразительное, как деревяшка, лицо Филлипса озарилось пониманием.

— Да, сэр.

— Повесьте вон туда, на крюк. И прикрутите фитиль.

Как известно, корабль никогда не спит. Вахта бодрствует, грудится под недреманным оком вахтенного начальника и рассыльного. Я облачился в плащ и поднялся на залитые лунным светом шканцы. Лейтенант Бене стоял, перегнувшись через поручень.

— Идите сюда, мистер Тальбот! Как вам ветер? Неплохо он гонит нас вперед, заметили?

— Мне интересней, как этот ветер нравится нашей посудине.

— Воды набираем побольше, но этого следовало ожидать. Кстати, я и о воде подумал. Надо бы смастерить что-то вроде ветряного двигателя, чтобы удобней было вычерпывать.

— О нет! Опять вы за свое! Меня страшат ваши новые изобретения! Трал, уголь, раскаленное железо — пожалейте нас, мистер Бене! Мы очень ценный груз!

Бене сорвал с головы зюйдвестку и раскинул руки в стороны.

— Оглядитесь кругом, мистер Тальбот! Разве не чудесно? Лунный свет на беспокойной воде, серебристые облачка, невыразимая высь над головой и сверкающие в ней бриллианты! Где ваши чувства, где романтика? Разве опасность, которой мы подвергаемся, страх, что мы испытываем, не придают всему ощущение необыкновенной остроты?

— В таком случае позволю себе спросить: а где же ваша романтичность? Где стихи? Не так давно вы буквально душили меня виршами!

— Вы суровый критик. Что ж, взгляните на все с практической стороны. Лунный свет означает, что перед рассветом небо будет чистым — удастся сверить путь по звездам.

— Мне казалось, у нас проблемы с навигацией — неисправные хронометры или что-то в этом роде.

— А вы придира, сэр. По крайней мере мы сможем определить широту, что означает половину успеха, хотя, конечно, и не весь.

— Кто это тут? Неужто мистер Виллис? Надеюсь, вы уже поправились, юноша? Мистер Бене, не может ли мистер Виллис помочь вам с навигацией?

— Вы все шутите! Но прошу меня простить: я поглощен сочинительством «Оды к Природе» — тема столь глубокая и обширная, что ее никак нельзя ни описать до конца, ни обойти вниманием.

— Пишите, пишите — все лучше, чем топить нас ни за что ни про что.

— Это вы о мачте? Починку начнем, как только получим достаточно угля, и море чуть успокоится.

С этими словами странный молодой человек откинул с лица локоны и возвестил:

— «Душа Природы…»

— Вы ничего не перепутали, мистер Бене? В последний раз — или в предпоследний? — это была душа Женщины. Что-то вы мудрите.

Мистер Бене не снизошел до ответа.

— «Душа Природы — холод, зной, тепло.

И прочность…»

— Нет, нет, мистер Бене! Я недостойный слушатель, равно как и мистер Виллис. Разрешите мне его у вас похитить. Он, во всяком случае, говорит прозой.

— Забирайте и делайте с ним, что хотите. Только уговор: верните мне останки. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится.

Мистер Виллис довольно угрюмо последовал за мной.

— Итак, мистер Виллис, вы хорошо себя чувствуете?

— Капитан меня огрел в ухо, и я оглох. А если кому-нибудь снова придет в голову загнать меня на мачту, придется тащить меня волоком — буду орать как резаный.

— Господи, да у вас голос наконец-то сломался! С этим надо поздравить! А что это за настроения — «на мачту не полезу»? Где ваш боевой дух?

— Да вам-то что? Это мое дело, а вовсе не ваше. Что хочу — то и говорю.

— Попрошу повежливей, молодой человек!

— С чего это? Вы тут просто пассажир. Для нас, флотских — все равно что свинья в трюме. И не обязан я перед вами стелиться. Мистер Аскью, канонир, так и говорит. «Они, — говорит, — пассажиры, только и всего. Мы, — говорит, — не пассажирское судно. И нечего обращать на них внимания, даже на таких выскочек, как лорд Тальбот» — вот как говорит.

— И все-таки я требую вежливости, мистер Виллис, хотя бы на том основании, что я постарше вас. Мне очень жаль, что вы на время оглохли, но думаю, что способность слышать к вам вернется. Боже, вон юный Томми только скривился, после того, как я его приложил. Вас, мальчишек, только и воспитывать! Все мы страдаем! Сомневаюсь, что в мире найдется хоть один школьник или гардемарин, у которого не болела бы та или иная часть тела — уж так мы устроены, молодой человек, и надо быть благодарными!

— А я не хочу никого благодарить. Я хочу домой. Если б отец не познакомился с умником с доков, который насоветовал ему, как сделать из меня джентльмена, то и сидел бы я дома, сахар развешивал да обжимался с девчонками на складе. Хорошо, что война кончилась — вот спишут эту гнилую развалину, черта с два вы меня здесь увидите!

Луна нырнула за облака. Ночь сразу же стала очень черной. Где-то над нами раздался голос Бене:

— Мистер Виллис, соблаговолите зажечь огни. Когда вы с этим справитесь, расскажите мне, что происходит за полчаса до рассвета.

— Так точно, сэр. В это время помощник боцмана…

Я схватил Виллиса за рукав и прошептал:

— За полчаса до рассвета начинаются навигационные сумерки.

— А то я не знаю! Думаете, совсем дурной?

Да, малый явно не располагал к дружескому общению. Я уж собрался отпустить его, как на шканцах появилась группа людей, среди которых был и Чарльз. На корму принесли кучу всякого добра, в том числе подвязанный к тяжелой рее парус, железную чушку (такую увесистую, что ее тащили три человека) и мотки толстенного троса.

— Эдмунд! Вы до сих пор не спите!

— Как видите. А вы — вы когда-нибудь отдыхаете? Что это у вас такое?

— Плавучий якорь.

— Никогда о таком не слыхивал.

— В шторм корабль ставят на такой якорь.

— Но они же заняли всю палубу!

— В сложившихся обстоятельствах у нас нет другого выхода. Придется перекинуть якорь через корму, чтобы проверить, как меняется ход, и не потонет ли под его весом наша старушка. Разумеется, не в эту погоду — сейчас вполне сносно! — а южнее, когда начнутся настоящие шторма.

Ношу подтащили к поручням на корме.

— Это приказ капитана?

— Нет. Такие решения я имею право принимать сам. Морское дело — древнее, обязанности распределены давно и четко. И все-таки уж пробило шесть склянок первой вахты, двенадцатый час ночи пошел, а вы все еще не в постели — почему?

— Я… Объяснение самое что ни на есть прозаическое. Мне удобно в сухой одежде, на небе луна, качка уменьшилась, ну и так далее.

Чарльз внимательно посмотрел на меня.

— Вы переехали обратно в пассажирскую каюту?

— Да.

Чарльз кивнул и вернулся к своим людям. Он проверил канат, на котором держалось все сооружение. Если заботе и предусмотрительности суждено спасти наше путешествие, то Чарльз делает все возможное! Мне вдруг ярко представились они оба — Бене и Чарльз: один блестяще впутывает нас в рисковые предприятия, другой печется о нас ежедневно и неустанно.

— Прекрасно, Робинсон. Продолжайте, — сказал Чарльз и повернулся ко мне: — Так вы идете вниз?

— А вы нет?

— О, у меня еще масса работы. Боюсь, до ночной вахты мне не лечь.

— Ну что ж, тогда я иду вниз. Доброй ночи, Чарльз.

Не очень-то уверенно я вернулся на пассажирскую палубу. На бизань-мачте, прямо над застекленной рамочкой с капитанскими правилами, горел фонарь. Под ним кто-то оставил два больших мотка каната. Я открыл дверь и вошел в конуру. Света из коридора было достаточно, чтобы разобраться внутри. Из верхнего ящика я достал огниво, ухитрился разжечь купленный у Филлипса фонарь, притворил дверь и уселся на парусиновый стул. Не было смысла скрывать от самого себя, что ощущение было такое, будто меня окунули в холодную воду — в очень холодную воду. Я раздевался медленно и осторожно, словно древний старец, а сапоги стаскивал так медленно, будто каждое движение причиняло мне боль. Наконец я остался в одной только «робе». Впрочем, существовал еще один способ оттянуть неприятный миг. Я пошел в гальюн, на правый борт, засветил голубой огонек масляного фонаря на переборке, снял брюки и пристроился на ближайшей к двери дырке. Стоило мне принять удобное положение, как дверь распахнулась, и заглянул какой-то огромных размеров старшина.

— Черт побери!

— Простите, сэр!

— Убирайтесь!

— Приказ лейтенанта Саммерса, сэр!

Он опустил конец каната в дальнее отверстие и начал трос разматывать. Я в ярости подхватил брюки, затянул ремень и вылетел наружу. В коридоре толпились моряки. Канат, разматываясь, полз у моих ног. Второй точно так же уползал в женский гальюн, по левому борту. Просто сумасшедший дом! Юный матрос, одетый вроде меня, в одну только робу, выскочил из уборной и побежал к каюте мисс Грэнхем! Да это ни в какие рамки не лезет! Я в два прыжка настиг нахала и одернул его за плечо.

— Нет уж, друг, не выйдет!

Я развернул его к себе… Бог мой! Передо мной стояла мисс Грэнхем! Даже в тусклом свете фонаря было заметно, как пылает ее лицо.

— Пустите меня, сэр, и немедленно!

— Мисс Грэнхем!

Я отдернул руку от тонкого плеча, словно коснулся змеи. Всплеск нежданной волны лишил меня равновесия. Мисс Грэнхем взялась за ручку двери. Я кувыркнулся назад, и от смертельного увечья меня спасла только пресловутая бухта каната, которая, пусть и полуразмотанная, смягчила удар. Я упал на колени и потянулся к собеседнице.

— Умоляю, мисс Грэнхем, умоляю — простите меня! Я-то решил, что вы — матрос и задумали что-то непристойное! Прошу вас, позвольте, я закрою…

— Я закрою дверь самолично, мистер Тальбот, если вы соблаговолите убрать пальцы с порога. У вас талант неожиданно валиться с ног, сэр! Конечно, я не вправе давать вам советы…

— К счастью, я падаю без вреда для себя, мадам. А совет приму с большим почтением.

Она помедлила на пороге.

— Сарказм, мистер Тальбот?

Ушиб настроения мне не улучшил.

— Почему меня вечно понимают превратно?!

Мисс Грэнхем оглянулась. Я продолжал:

— Прошу, не перебивайте, мадам. Во время долгого плавания взгляды людей на попутчиков меняются — не могут не меняться! И я вовсе не исключение. Все, что я хотел — выразить свое уважение и к вам, и… и…

— И к моим преклонным годам, мистер Тальбот?

Она повернулась ко мне. При тусклом освещении следы, оставленные временем на ее милом лице, были почти незаметны. Мисс Грэнхем улыбнулась. Прядь выскользнула из — под платка, покрывавшего волосы, и упала ей на лоб. Она подобрала непослушный локон. Игра света и тени сделала ее почти такой же молодой, как я — если не моложе! Я раскрыл было рот, но передумал и сглотнул слюну.

— Нет, мадам.

— Что ж, давайте познакомимся заново, мистер Тальбот. И правда, сейчас самое время — наше знакомство сделает вас более внимательным к тому, где и как вы падаете… Зря вы скривились, сэр! Надеюсь, если вы своими глазами увидите, к чему приводит неосторожность, вы станете более осмотрительны! Мистер Преттимен хочет видеть вас. Я… Если честно, я рекомендовала ему подумать о ком-нибудь еще, но теперь понимаю, что ошибалась.

По-моему, я засмеялся.

— Мистер Преттимен хочет меня видеть? Боже правый!

— Итак, если вы согласны, я приглашу вас к нему завтра утром.

— Конечно, я согласен, мадам. С преогромным удовольствием!

Локон снова соскользнул ей на лоб. Мисс Грэнхем, нахмурившись, вернула его на место.

— К чему так выспренне, мистер Тальбот? Или вам кажется, что с представительницами моего пола иной язык невозможен?

Я только рукой махнул. К счастью, улыбка вернулась на ее лицо.

— Не отвечайте, мистер Тальбот. Вы не обязаны. По-моему, вы меня боитесь. В глубинах вашего сознания наверняка ворочается мысль: «Гувернантка — всегда гувернантка». Что ж, виновата, сэр, простите, приседаю перед вами в книксене, как простушка-молочница.

С этими словами она закрыла дверь. Совершенно потрясенный, я остался стоять, как стоял, вцепившись в поручень. Нет сомнений — мисс Грэнхем без малейшего труда способна разобрать человека по косточкам. Зато мы возобновили знакомство — она сама сказала! Я не люблю ссор, так что перемена в отношениях принесла мне радость и облегчение. Я подошел к выходу на шкафут и выглянул наружу. Палубу заливал белесый лунный свет. Те звезды, что не затмевались луной, медленно плыли меж снастей, как серебристые светляки. Я смотрел на них, пока у меня не закружилась голова. Я заморгал и опустил глаза. По корме, вдоль лееров, матросы медленно подтаскивали тяжелый груз. Они волочили по шканцам что-то огромное, похожее на только что убитого морского зверя. Мимо пробежал Чарльз, меня не заметил и торопливо понесся вверх, следом за своими людьми. Я повернулся, дошел до каюты и затворил за собой дверь. При взгляде на свежую постель меня охватила неприязнь. Сомнений нет — возвращение сюда станет серьезным испытанием. Словно в детстве, когда я проезжал мимо кладбища на закате, а упрямый пони держался слишком близко к могилам. Вот и сейчас… Сколько бы ни твердил я ранее, что человек сам строит свою судьбу и мир вокруг, теперь я не мог противиться воздуху этой каюты, ее атмосфере, существование которой сам же и отрицал! Мне стало трудно дышать. Хорошо хоть, что сейчас тут горели не свечи, к которым я привык; вместо них на гуляющей от качки стене крепко держался яркий масляный фонарь, а вокруг шевелились словно выписанные черной тушью тени. Я прикрутил фитиль, оставив лишь слабый огонек, и решил, что не стану пока раздеваться — надо дать себе время привыкнуть, пусть эта каюта станет чуть более моей, а не их. Разве не держат обожженный палец около огня, чтобы вытянуть жар? Вот здесь сидел Колли. Вот здесь он опирался на локоть, рядом с пером, чернильницей, песочницей — здесь он познал всю глубину ужаса и горя, глубину унижения, столь мучительного, что представить его до конца просто невозможно! И если это унижение, этот душевный мрак исчез без следа, как утверждает мой рассудок, почему у меня мороз по коже? Почему каюта кажется совсем не такой, как раньше? Я стряхнул с себя морок, проворчав что-то о глупом мальчишке, излишне ранимом или, скорее, излишне бестолковом! Даже попытался улыбнуться, правда, улыбка вышла похожей на гримасу. «Разделить долю пассажиров, которые в один прекрасный день станут моими подопечными!» Надо же, какое благородство! Я поймал себя на том, что говорю вслух:

— В будущем, юноша, избегайте благородных порывов. Они как карта, взятая вслепую. Можно вытянуть все, что угодно, от джокера до…

Нет, все-таки я на редкость здравомыслящий человек.

День был долгий. Заснуть будет нетрудно. И все-таки я никак не мог заставить себя разоблачиться и нырнуть в койку. Раздетый человек беспомощен, он не может выскочить наружу, на залитую лунным светом палубу, — если, конечно, не сошел с ума. «Ладно, — подумал я. — Начнем двигаться маленькими шажками». Я улегся одетым на одеяло, и злополучный рым-болт оказался у меня перед глазами. Игра света и тени проникала и сквозь крепко зажмуренные веки, и я снова открыл глаза, решив не обращать внимания на рым — болт, а смотреть только на свежевыбеленный потолок. Тут же выяснилось, что я внимательно разглядываю изрешеченную балку и ту самую выемку, из которой что-то торчит.

Я перевернулся, лег на живот, но качка была сильной и неравномерной — постель подо мной неприятно ерзала. Я взялся одной рукой за край койки, а другой пошарил по стене. Пальцы на что-то наткнулись. Ну, конечно — рым — болт. Просто волосы дыбом! Я чуть было не вскочил, чтобы кинуться на поиски Чарльза — да кого угодно, лишь бы живого, теплого, говорящего! — но взял себя в руки и вцепился в рым-болт с силой, напугавшей меня самого. Крепко зажмурившись, я лежал в позе мертвого Колли, сам холодный, как покойник.

Оцепенение ужаса медленно, но верно сменилось обычным волнением, которое, в свою очередь, перешло в унылую, но спокойную неприязнь. Что было — то прошло. Прошло.

Из каюты Преттимена раздался стон. Я отпустил рым — болт и повернулся на спину. Простреленная балка больше не пугала меня. Глаза мои закрылись.

Не могу припомнить момент перехода от бодрствования ко сну. Скорее всего это случилось незадолго до рассвета: я впал в подобие дремы, похожей на забытье.

Он что-то говорил. Голос звучал точно издалека. Знакомый голос, прерываемый всхлипами. Я никак не мог понять, откуда он раздается. Кто это, ради всего святого?! Странное место, снова и снова озаряемое вспышками безжалостного света. Голос приблизился.

— Ты мог спасти нас!

Мой собственный голос. Я проснулся. За стеклом фонаря дрожал и прыгал огонек. Я потушил его, лег обратно, и лежал так долго-долго, дожидаясь рассвета.

 

(6)

На рассвете я оделся в задумчивости. Однако жизнь продолжается, и даже муки самопознания не могут заставить человека полностью забыть о желудке!

Пассажирский салон был пуст, если не считать тщедушной фигурки Пайка. Он сидел у окна, примостив лоб на сложенные руки. Я было решил, что он пьян, но, услышав шаги, Пайк с сонной улыбкой поднял голову и снова опустил ее на стол. Что ж, значит, не только в моей каюте трудно заснуть! Я попросил у Бейтса кружку эля — больше все равно ничего не было — и позавтракал по примеру древних. Вернулся в каюту, надел плащ и сапоги и уже намеревался выйти на палубу, но заметил, что мистер Брокльбанк занял мое любимое место: у левого борта, под вантами грот-мачты. Я уселся на стул, не снимая дождевика, и окинул взглядом небогатую коллекцию книг, стоящих на полке в ногах кровати. Вспомнив Чарльза и его подарок — матросскую робу — я потянулся за «Илиадой» и перечел в VI песне историю Главка и Диомеда. Доспехами они обменялись безрассудно, легко сменивши медь на золото. Я даже не знал, из чего сделана моя решимость поспособствовать продвижению Чарльза по службе. Несомненно, его забота обо мне — ванна и сухая одежда, словно бы он был моей нянюшкой — в наших обстоятельствах оказалась настоящим золотом! Я попытался читать, но вскоре обнаружил, что слова куда-то плывут. Неудивительно — спал я мало и беспокойно. Вспомнив, что Чарльз велел надевать плащ только при опасности промокнуть, я отложил книгу и вышел на шкафут. Мистер Брокльбанк ушел. Я устроился под вантами так, чтобы меня обдувал ветер.

Из коридора показался мистер Бене.

— Что ж, мистер Тальбот, ход держим неплохо!

— Погода по-прежнему не подходит вам для того, чтобы изуродовать… я хотел сказать отремонтировать фок-мачту?

— Пока что нет. Но ветер уляжется. К счастью, он не мешает Кумбсу в изготовлении угля.

— Погодите, сэр… Говорят, что в случае крайней опасности мачту можно и срубить…

— Вы говорили со старшим офицером!

— Я часто с ним беседую, правда, на другие темы. Нет, идея моя собственная — срубите мачту и не придется возиться с починкой гнезда. Есть у меня такая привычка — иногда думать самостоятельно.

— Неплохая привычка, сэр. Но стоит нам срубить фок — мачту, как придется рубить и бизань, чтобы сохранить равновесие. Кроме того, мачты никогда не падают так, как этого ожидаешь. Вообразите, если она склонится за борт. оставаясь связанной с судном, и потянет нас набок! Мы неминуемо перевернемся — на это хватит пары секунд. Браво за идею, мистер Тальбот, и все-таки… Нет, сэр, благодарю вас, она нам не подходит. При первой же возможности мы стянем степс и таким образом закрепим его. Потерпите еще пару вахт.

Его тон мне совсем не понравился — но что я мог поделать? В конце концов, у нас есть общий интерес…

Бене повернулся, чтобы уйти. Я поспешил за ним.

— Хотел расспросить вас, сэр, об одном случае, когда вы, и миссис Сомерсет, и мисс Чамли…

— Позже, мистер Тальбот. О, что за погода! Просто петь хочется!

Он торопливо пересек палубу и исчез в кубрике. Корабль качнуло на волне. Из коридора вышли Чарльз, старшина и пара матросов. Увидев меня, Чарльз остановился.

— Как самочувствие, Эдмунд?

— Боюсь, ночь была не из приятных.

— Выглядите бледновато. Качка?

— Нет, просто спал беспокойно.

— Вам лучше вернуться в кают-компанию.

Я почувствовал, что краснею, так как Чарльз верно угадал причину моего беспокойства.

— И стать предметом всеобщих насмешек? Никогда!

— В минуты лишений и опасности люди часто смеются над чем попало.

— То есть мы по-прежнему в опасности?

Чарльз повернулся к старшине и отдал приказ. Тот козырнул и вместе с матросами побежал, или, вернее, помчался, по палубе к баку.

— Да, Эдмунд, опасность все та же.

— Что ж, хотя бы погода радует.

— Друг мой, это всего лишь передышка, которая к тому же даст Бене возможность подготовиться к надругательству над мачтой. Мне это, кстати, совсем не нравится. Чую, ждут нас неприятности. Простите, мне пора.

— Возьмите меня с собой.

— Нет, нет. Эта прогулка не для вас.

Чарльз отсалютовал на прощание и пронесся по палубе. Леера уже не тряслись, а лишь слабо дрожали. Чарльз не уделил им ни малейшего внимания.

— Мистер Тальбот.

Я обернулся. У входа в коридор стояла мисс Грэнхем в робе и слишком больших для нее резиновых сапогах.

— Доброе утро, мадам. Чем могу служить?

— Не желаете ли пройти к мистеру Преттимену? Прямо сейчас, если вам удобно.

— Навестить мистера Преттимена? В любое время, мадам.

Она отворила скрипнувшую дверь и заглянула в каюту.

— Уснул. Это все болеутоляющие. Возможно…

Мисс Грэнхем медлила, но я не видел повода откладывать визит.

— Может быть, мне подождать внутри?

— Если хотите.

Я вошел в каюту и затворил за собой дверь. Здесь, как и везде, стояли койка, полка для книг, парусиновый таз с висевшим над ним маленьким зеркалом, откидной столик с письменными принадлежностями. Под тазом виднелось ведро, а у стола — парусиновый стул. Оригинальность мистера Преттимена проявилась в том, что он спал задом наперед — макушкой к корме, ногами к носу. Голова, таким образом, нависала чуть ли не над ведром, ради чего, возможно, он и улегся таким странным образом. Ко мне вернулись до отвращения яркие воспоминания о первых неделях плавания и об охватившей всех пассажиров морской болезни.

Преттимен спал так крепко, словно нынче утром еще ни разу не просыпался. Дух в каюте оказался спертым, как и положено в комнате больного. Свежий воздух, по распространенному убеждению, вреден искалеченному телу. Несомненно, наши леди, наверняка привычные к возне с больными детьми, не оставили страдальца немытым, но от него исходил стойкий запах, что делало приближение к нему затруднительным. Я отчетливо понял, что визит окажется не из приятных. Кроме того, странные ночные видения натолкнули меня на мысль о том, что я, сам того не желая, сею вокруг себя разрушение! Осторожно усевшись на стул, я подумал, что, может быть, именно этого хотела от меня мисс Грэнхем — чтобы я просто посидел рядом. Неприятный запах смешивался с другим, совершенно определенным запахом болеутоляющего, а точнее, маковой настойки. Неудивительно, что Преттимен спит. Одеяло было натянуто до самого подбородка. Лысая голова покоилась на подушке куда более мягкой, чем та, что была предоставлена мне. Лицо между рыжеватой бородой и редкими волосами казалось очень бледным: та самая физиономия, что так забавно багровела от злости! Сейчас эта маска из плоти и костей показалась бы непривычной любому, кто видел Преттимена ранее. Кривоватый нос торчал так далеко от вытянутой верхней губы, что его обладатель напоминал комедийного ирландца Пэдди. Широкий, крепко сжатый рот выражал решимость и гнев. Болезнь иссушила лицо, лишив его большей части комизма. Глаза, что раньше без конца вспыхивали огнем нетерпимости, глубоко запали, плотно прикрытые темными веками. Над спящими вообще легко насмехаться, — но простертое, словно на смертном одре, тело не вызывало веселья. Где же наш забавный Преттимен — самоуверенный, неистовый, все время чем-то возмущенный рядом со сдержанной невестой? Она, в свою очередь, перенесла перемену погоды без падений и неприятностей: суровая старая дева, внезапно оказавшаяся милой, благородной и — женственной! Даже сам Преттимен… Тут нас тряхнул какой-то девятый вал, судно накренилось. Раздался тот же крик, что пробудил меня в кают-компании, вопль, что погнал меня на помощь, страдальческий стон… Я вскочил на ноги, сознавая, что этого мне не вынести. Казалось, будто я приговорен сидеть в душной каюте и в бессильной ярости слушать вопли несчастного. Стоило мне взяться за дверную ручку…

— Кто здесь? — раздался слабый голос у меня за спиной.

— Это я, Эдмунд Тальбот.

Но Преттимен, похоже, снова впал в оцепенение. Я рассвирепел. Зачем я пообещал дождаться, пока он проснется? Ведь прошлой ночью обнаружилось, какое проклятие я несу в себе! Я опустился на стул. Смятые одеяла скрывали очертания недвижного тела, выделялись только ноги. Запах успокоительного усилился. Сознание вновь ускользнуло куда-то из полуразрушенного тела. Запавшие веки не трепетали. Рот приоткрылся, но более не издавал ничего, кроме вздохов.

Я откинулся на спинку стула и вновь рассмотрел Преттимена. Под плотно закрытыми веками бешено метались туда-сюда зрачки. Дыхание стало частым, одышливым. На миг мне показалось, что сейчас он откроет глаза, но он лишь забормотал во сне — неровно, отрывисто:

— …Джон Лайти — к пожизненной ссылке. Баронету Гамильтону Моултингу, полковнику легкого драгунского полка, возмещение затрат на обмундирование… Расходы докладчика в суде… Мунго Фицгенри, пожизненному чиновнику канцлерского суда, четыре тысячи и шесть фунтов…

Боже милосердный — мой кузен и этот шут? Что, черт возьми, он имеет в виду?! Я схватился за дверную ручку — и почувствовал, как она поворачивается снаружи. В каюту заглянула мисс Грэнхем.

— Еще не проснулся? — шепнула она.

— Нет.

Преттимен спросил слабым голосом:

— Летиция? Это вы?

— Это мистер Тальбот. Он пришел навестить вас, Алоизий.

— Уильям Колльер, четырнадцать лет за организацию незаконных собраний…

— Это я, мистер Преттимен, Эдмунд Тальбот. Говорят, вы хотели меня видеть? Я тут.

Мисс Грэнхем за моей спиной закрыла дверь.

— Летиция?

— Мисс Грэнхем вышла. Она считает, что вы жаждете со мной поговорить, хотя чем я обязан такой честью…

Он беспокойно завертел головой, сжал зубы.

— Я не могу приподняться.

— Не волнуйтесь. Я встану вот тут, чтобы вы меня видели.

— Сядьте, молодой человек, сядьте!

Нет сомнений — это был приказ. Я и рад бы сказать, что уселся только для того, чтобы угодить больному, но истина была в том, что тело мое повиновалось само собой, прежде чем я успел хоть что-то сообразить! Корабль вздрогнул. Преттимен застонал сквозь сжатые зубы. Пока лицо его прояснялось, я заговорил — отрывисто, раздраженный своей неожиданной покорностью:

— Полагаю, вы хотели мне что-то сообщить.

— Как вы знаете, мы с мисс Грэнхем…

Он умолк. Не знаю, что помешало ему — боль или естественное смущение оттого, что придется обсуждать столь тонкую тему с посторонним. Я решил помочь больному, тем более в противном случае наш разговор грозил затянуться до бесконечности.

— Я, как и все мы на судне, наслышан, что эта достойная леди согласилась сделать вас счастливейшим из мужей. Ее я уже, если не ошибаюсь, поздравил, позвольте же…

— Вы невыносимо велеречивы!

— Я попросил бы, сэр!

— Она согласилась выйти за меня замуж.

— Именно это я и сказал!

— Я имею в виду — тотчас! Неужели не ясно?

— У нас нет священника!

— Церемонию проведет капитан Андерсон. Вы, что, вообще ничего не знаете?

Я замолчал. Чем меньше я буду говорить, тем быстрей мы дойдем до сути, и никак иначе. Мистер Преттимен провел языком по губам и причмокнул.

— Хотите пить? Правда, здешняя вода…

На этот раз он повернул голову и внимательно рассмотрел меня — как я только что рассматривал его. Тень невеселой улыбки углубила складки вокруг рта.

— Трудно со мною, да?

Я тоже улыбнулся — сочувственно.

— Вам и самому очень тяжело, вот в чем все дело. Любой на вашем месте… Возможно, когда погода наладится, вы сможете выйти и…

— Я умираю.

— Мистер Преттимен! Перелом…

— Да прекратите вы чушь пороть! Раз я говорю, что умираю, значит, умираю, и скоро умру! — неожиданно закричал он.

Этот внезапный взрыв закончился очередным стоном, вырвавшимся из самых глубин его страдания, которое, по-моему, каким-то неосторожным жестом он навлек на себя сам.

— Мистер Преттимен, умоляю вас!

Он замолчал и затих, на лбу выступила испарина. Мисс Грэнхем заглянула в дверь. На этот раз она вошла в каюту, вытащила из-под подушки больного платок и обтерла ему лицо, на которое тут же вернулась улыбка.

— Спасибо, спасибо, — пробормотал он куда более мягко, чем говорил со мной. — Летти, не дежурьте около меня. Я чувствую себя неплохо, лекарство все еще действует. Лучше вернитесь в каюту, постарайтесь хоть немного отдохнуть. Вам это необходимо. Я не в силах думать, что вы из-за меня глаз не смыкаете.

Мисс Грэнхем взглянула на меня, улыбнулась жениху и вышла.

— Мистер Тальбот, я прошу вас стать свидетелем.

— Меня?!

— Вас и Олдмедоу. Свидетелями на моей свадьбе.

— Но это же смешно! Мы не занимаем на корабле никакого положения! Чарльз Саммерс или, скажем, мистер Камбершам… А я могу стать посаженым отцом — да кем хотите!

— Вам не надо быть посаженым отцом, им станет мистер Ист.

— Мистер Ист?! Печатник?!

— Да выслушайте же! Или вы намерены перебивать меня до бесконечности?

В голове моей роилось множество ответов, но, выбирая лучший, я упустил время. Преттимен закрыл глаза и продолжил:

— Судовые офицеры получат новые назначения. Кто знает, куда их занесет? По всему ясно, что это последний вояж нашей древней посудины. Вы с Олдмедоу останетесь в Сиднейской бухте. Неужели непонятно, мистер Тальбот? Мисс Грэнхем унаследует мое состояние, каким бы скромным оно ни было. Но без достойных свидетелей, да на расстоянии восемнадцати тысяч миль от наших насквозь продажных судей…

— Как это — продажных?! Нет, это неслыханно! Британская система правосудия…

Глаза его распахнулись.

— А я говорю — продажных! Нет, в том, что касается денег, на них можно положиться, но они продажны во всем остальном в силу своих привилегий, земельного законодательства, порочной системы судебного представительства…

Голос Преттимена поднялся до пронзительных нот. Но видно, ангел смерти подлетел к нему так близко, что он немедленно понизил тон — столь стремительно, что еще несколько минут назад это показалось бы комичным.

— Не будем углубляться в суть проблемы, Тальбот. В конце концов, я говорю с представителем… а, пустое! Итак: вы и Олдмедоу, как свидетели бракосочетания, станете гарантией того, что мисс Грэнхем унаследует все.

— Я буду рад служить многоуважаемой мисс Грэнхем любым доступным мне способом… — Я запнулся и вдруг почувствовал, что это правда. — Разумеется, сэр. Однако надеюсь, что еще многие годы…

На щеках Преттимена вспыхнули красные пятна.

— Чепуха! Мне не так уж много осталось — несколько дней, а то и часов.

— А оглашение брака?

— В наших обстоятельствах им можно пренебречь. Все, разговор окончен.

Мы помолчали. Преттимен беспокойно заерзал. Я приподнялся со стула, но он остановил меня взмахом руки.

— Это еще не все. Не люблю просить об одолжениях, но в данном случае…

— Вы имеете полное право, сэр. Ради мисс Грэнхем.

— Мистер Саммерс говорил мне, что вы, во всяком случае, стоите за «честную игру». Фраза наивная…

— Фраза хорошая, мистер Преттимен. То, что школьники зовут «честной игрой», взрослые называют справедливостью.

— Вы верите в справедливость.

Воцарилась тишина. Я поглядел на полку с книгами в изголовье. Серьезное чтение.

— Я — англичанин.

— Мисс Грэнхем одобрительно отзывалась о вашем духовном росте…

— О чем?

— Не представляю, насколько цивилизованы отношения в наших колониях, однако готов к худшему. Прошу вас проследить, чтобы ей оказали прием, приличествующий культурному обществу.

— Дружбу с ней я почту за честь, сэр. Даю слово, что приложу все усилия для ее защиты.

Преттимен слабо улыбнулся — силы оставляли его.

— Надо признать — в большинстве случаев она не так уж нуждается в защите. И все-таки иногда дамы, согласно законам Природы, находятся в невыгодном положении. Боюсь, в колониях пока не сложилось достойное отношение к женщине.

— Не могу знать.

— И еще один вопрос.

Я ждал, но мистер Преттимен сохранял молчание.

— Какой вопрос, сэр?

Он промолчал, по-видимому, испытывая какую-то неловкость.

— Может быть, помочь вам улечься поудобнее, сэр? У вас одеяла сбились…

Голова Преттимена беспокойно металась по подушке.

— Это не одеяла, это опухоль нижней части живота и верхней части бедер.

— Боже мой!

— Можно обойтись без подобных восклицаний? Так вот, меня нельзя двигать. Любое перемещение, даже в самых необходимых целях — мука, которая лишает меня последних сил.

Он передохнул и промолвил:

— Итак, последний вопрос. Строго между нами. Я долго размышлял и решил, что поступаю правильно. Придвиньтесь поближе.

Я подвинул парусиновый стул к койке и наклонился. Неприятный запах сделался сильнее. Не начало ли это гниения? Я мало что понимаю в подобных делах.

— У меня для вас есть бумага.

— Да что вы?

— Документ за моей подписью. Видите, в каком я состоянии — больной, умирающий. Появятся те, кто захочет опротестовать завещание — они всегда появляются. Какие-нибудь дальние родственники, которым до похорон и в голову не приходит дать о себе знать. Они могут потребовать, чтобы брак сочли недействительным по причине невозможности исполнения супружеского долга. В таком случае мисс Грэнхем ничего не получит.

Долгая пауза.

— Я не очень понимаю, что требуется от меня, мистер Преттимен.

— Я написал заявление о том, что в ходе плавания вступил в добрачную связь с невестой.

— О Господи…

— Что вы сказали, сэр?

— Ничего. Ничего.

Его голос вновь поднялся до крика.

— Неужели вы думаете, молодой человек, что предрассудки вроде свадебной церемонии имеют какую-то власть над людьми вроде нас с мисс Грэнхем?

Я открыл рот, не зная, что ответить. Ярость Преттимена оказалась столь велика, что он вновь причинил себе боль: просто-таки взвыл, словно был наказан за богохульство. Забавно — я ведь и сам скептически отношусь ко всяким формальностям, считая их обычными ритуалами поддержания порядка. Крещение, венчание и похороны — вот, собственно, и все, что отделяет человека от зверя.

Тем временем больной пришел в себя.

— В верхнем ящике лежит зеленая кожаная папка. Дайте ее мне, пожалуйста.

Я повиновался. Преттимен прижал папку к груди, вытащил сложенный и запечатанный документ и поднес его к самым глазам.

— Вот он.

— А к чему этот документ? Я с тем же успехом могу выступить свидетелем на суде и присягнуть, что вы признались мне, в каких отношениях были с упомянутой леди.

— Не верю я им — вот и все.

Я чуть было не начал читать ему мораль: хотелось выступить от лица общества, сказать что-то вроде: «Стоило подумать об этом раньше!» или «Значит, предрассудки все же имеют над вами некую власть, сэр!». Но я, как ни странно, промолчал, потому что испытывал все меньше и меньше жалости и к нему, и — в особенности — к ней. Леди, к которой я питал немалое почтение, ведет себя как гулящая женщина! Я не знал — смеяться мне или плакать. Моральное падение мисс Грэнхем и бесило, и угнетало меня.

— Что ж, мистер Преттимен, думаю, все уже сказано. Полагаю, когда придет время для полного предрассудков ритуала, меня известят?

Преттимен повернул голову и посмотрел на меня, как мне показалось, с удивлением.

— Разумеется!

Я спрятал папку в ящик и поднялся.

— Выражаю согласие хранить этот документ и при необходимости предъявить его, не читая, в оговоренных вами обстоятельствах.

— Благодарю вас.

Я коротко кивнул, прощаясь. На выходе Преттимен окликнул меня:

— Мистер Тальбот!

— Да, сэр?

— Мисс Грэнхем не подозревает о существовании документа. Хотелось бы, чтобы она оставалась в неведении так долго, как только возможно.

Я снова кивнул и буквально вывалился из зловонной конуры.

 

(7)

Я пришел в себя, пристально разглядывая лохмотья, которыми обмотался мистер Брокльбанк для прогулки по шкафуту. Понятия не имею, как я сюда попал. Студеный ветер пробирал до костей даже сквозь матросскую робу.

Есть, есть в этом союзе уже немолодых людей что-то на редкость тошнотворное! Ему, наверное, уже под пятьдесят, а ей…

— Грязь, мерзость, распутство!

Брокльбанк меня не слышал, погруженный в раздумья или, судя по выражению лица, в глубокую печаль. Я решил разобраться в себе. Почему я принял все так близко к сердцу? Зажатый в руке документ за печатью был отвратителен, но я избрал своим долгом хранить его. Я отнес бумагу в каюту и захлопнул за собой дверь. Спрятав документ в нижний ящик, я рухнул на стул с такой силой, что обладай я габаритами, к примеру, мистера Брокльбанка, то стул неминуемо бы сломался.

В дверь постучали.

— Войдите!

В каюту заглянул Чарльз Саммерс.

— Вы не заняты?

— Конечно, нет! Присядете? Пожалуйте вот сюда, на койку. Прошу прощения, Филлипс до сих пор не прибрался. И вообще — тут так грязно, запущено, страшно! Как же меня утомило наше путешествие! Все время вода, вода… Жаль, нельзя ходить по ней, как посуху! Ах да, простите, простите — чем могу служить?

Чарльз осторожно уселся на неубранной постели.

— У меня к вам предложение. Не желаете ли стать гардемарином?

— Вы серьезно?

— Скажем так, наполовину. Сейчас объясню. У нас осталось только два лейтенанта, Камбершам и Бене, и всего один мичман, способный выполнять их обязанности — я имею в виду мистера Смайлса, штурмана…

— Я никак не могу понять, что это за звание такое…

— Да, странное — он один из последних его представителей, звание присвоено ему адмиралтейством в то время, когда навигация уже переходила в руки офицеров Его Величества. Итак, он — третий помощник. Время от времени обязанности вахтенного начальника будет нести мистер Аскью. Если же и я возьму на себя несколько дежурств, мы сможем разделить их на пятерых, что устроит всех…

— Всех, кроме вас! Боже, Чарльз, да вы день и ночь на ногах! Когда вы спите? По-моему, совсем ни к чему так усердствовать.

— Нет, вы неправы. Вспомните сельских жителей и их поговорку про раннюю пташку. Итак, скажем, я отстою ночную вахту, что означает, как вы уже знаете, время между…

— …полуночью и четырьмя часами утра.

— Именно. Вахтенному начальнику положено иметь при себе рассыльного. В общем, не согласитесь ли вы отстоять со мной вахту гардемарином?

— Вы настолько мне доверяете?

— Во всяком случае, больше, чем юному Виллису. Итак — согласны?

— Разумеется! Но вы — вы прибавляете себе четыре часа работы! Это уже слишком. Впрочем, ваше предложение порядком меня приободрило.

— А вы нуждались в ободрении? Все из-за тех же опасностей?

— Опасностей? О нет! Просто мне тут… кое-что рассказали. Некая молодая особа, которая мне очень… Похоже, ей известно больше, чем следует, об одной порочной связи и… Сегодня мне поведали кое-что, натолкнувшее на разные мысли… В общем, когда приступать?

— Я распоряжусь, чтобы вас подняли без четверти двенадцать.

— Подумать только — стоять на вахте! А какие у меня будут обязанности?

— Поставлю вас курс отмечать на вахтенной доске.

— Честное слово, так я не волновался со времени нашего отплытия! «Мистер спикер, те из нас, кто нес ночную вахту на кораблях Его Величества…»

— А что, если вы проштрафитесь во время службы? Как Томми Тейлор? «Мистер спикер, те из нас, кого отправляли на топ на кораблях Его Величества…»

— Да вы, похоже, тиран!

— А как же!

— Кстати, как там Кумбс с углем?

— Угля достаточно. Капитан Андерсон ждет только, чтобы море чуть успокоилось, и тотчас отдаст приказ начать починку.

— Мне не терпится поглядеть на этот пресловутый степс.

— И зря, вам там совсем не место. Ну, готовы выслушать мои распоряжения?

— Не могу дождаться. Скажите только: вы сами верите, что погода изменится?

— Да. Скоро. Итак, днем постарайтесь отдохнуть по меньшей мере четыре часа, чтобы восполнить тот сон, что потеряете ночью. Учтите — это приказ.

— Есть, сэр!

Чарльз кивнул и вышел из каюты. Я ужасно разволновался. В его предложении было и что-то детское, когда возможность не спать всю ночь обладает невероятной притягательностью — увидеть, как один день сменяется другим, и что-то очень взрослое — приглашение в мир настоящих мужчин, которые занимаются загадочными морскими делами не потому, что им интересно, а потому что такова их работа. Повелители ночных часов. Напоминает какое-то тайное общество! Главная проблема — чем занять себя до полуночи? Я поел и покорно выслушал Бейтса, который долго рассказывал о том, что скоро всем придется сидеть на голодном пайке. В коридоре мне встретилась мисс Грэнхем, и я холодно улыбнулся ей, чего она, по-моему, не заметила. Я прилег, как говорят матросы, «придавить подушку», и проспал два часа из веленых Чарльзом четырех. Составил несколько писем. Попытался сочинить послание к мисс Чамли, один взгляд которой перевернул и мой мир, и все мое будущее, но не смог подобрать слов. Не спросишь ведь напрямую: «Неужели вы настолько испорчены?» Каждый раз, когда мне являлся ее милый, невинный образ, душа отказывалась верить в отвратительную картину, которую я себе рисовал. Да и что толку? Письмо вряд ли когда-нибудь попадет к адресату. Я попробовал написать стихи вместо письма, вспомнил о стихах мистера Бене, потом о Главке и Диомеде, просмотрел книги, заметил, что корешок «Кладбищенских размышлений» треснул, и задумался, отчего это произошло. Читал «Илиаду», пока глаза не заболели. Наконец я вытянулся на койке и заснул, да так, что старшине, присланному Чарльзом, пришлось меня не только окликать, но и трясти. Фонарь едва горел. Перед тем как выйти на палубу, я прикрутил его почти до конца.

Корабль казался призраком из серебра и слоновой кости. Шкафут превратился в бассейн лунного света, и я перешел его вброд. Луна светила в лицо. Паруса не шевелились, их белизна поражала, казалось, в самый зрачок. Наверху было полно людей — кто-то бежал к штурвалу, кто-то передавал донесения офицерам. Чарльз принял вахту у мистера Камбершама. Судовой колокол пробил восемь раз.

— Гардемарин Тальбот явился для несения службы, сэр!

— Хорошо, что вы здесь, Эдмунд. При лунном свете читать можно!

— Конечно. Огни потушены.

— Не все, только центральные. Кормовые огни всего лишь пригасили. Надо беречь масло.

Будучи не совсем законным владельцем фонаря, что горел у меня в каюте, я несколько стушевался и спросил:

— Где мы?

— Вы имеете в виду наше местонахождение? Хотел бы я вам ответить! Нет, широту мы знаем, если это вас утешит. Между прочим, Колумбу была известна только она.

— Только широта?

— Беда в том, что на хронометры — я надеюсь, вы никому не проговоритесь — полагаться больше нельзя. Во-первых, мы слишком долго в море, и они, разумеется, расстроились, а во-вторых, их недавно залило водой.

— Разве вы не перенесли их палубой выше?

Мне показалось, что Чарльз смутился.

— Я… Мы… Видимо, так и надо было сделать. Но, с другой стороны, от этого могло стать хуже. Так что придется иметь дело с приблизительно счислимой долготой.

— Счислимой приблизительно к смерти?

Чарльз коснулся деревянного поручня и тут же отдернул руку, словно обжегшись.

— Что я делаю! Взрослый человек — и такие глупые суеверия!

— Не будьте к себе столь строги, дорогой друг! Хочется постучать по дереву — стучите на здоровье!

— И то верно. Навигация — дело на редкость непредсказуемое, хотя, разумеется, и ее можно усовершенствовать. Только вот не знаю как.

— Может быть, адмиралтейству следует привлечь к работе мистера Бене? Или получше изучить работы настоятеля Свифта?

— Не знаю, при чем тут настоятель Свифт. А вот насчет мистера Бене вы угадали, даже слишком. Он уверен, что найдет долготу и без помощи трех промокших хронометров!

— Так, значит, мы заблудились!

— Нет-нет. Участок, где мы находимся, известен — миль десять в ширину и миль пятьдесят в длину.

— Это я и называю: «заблудились»!

— Что ж, вполне естественно. Когда-то и я считал так же — в бытность мою гардемарином, на первой ступеньке служебной лестницы. Звание лейтенанта в те времена казалось огромным достижением…

— Так оно и есть.

— Морское дело я изучил назубок, вряд ли нашлось бы что-то, чего я не знал бы о судовождении. Я не хвастаюсь, это правда.

— Как выражается мистер Гиббс: «Настоящий морской волк — насквозь просоленный, насквозь просмоленный».

Чарльз расхохотался.

— Ну, не совсем так. В теории и вычислениях, однако, я был слабоват. И вот однажды передо мной появился старший офицер с секстаном в руке — мистер Беллоуз его звали. Мы стояли в Плимутском заливе. Волнолом там еще не построили, и горизонт к югу был чист. Мистер Беллоуз показал, как управляться с инструментом, а затем объявил: «Что ж, мистер Саммерс, сделайте одолжение — найдите с помощью секстана, где мы будем сегодня к полудню по местному времени». «Как же это, мистер Беллоуз? — воскликнул я, думая, что он надо мной подшучивает. — Мы же тут, в заливе». «Так докажите это! — ответил он. — Секстан у вас, хронометр в рубке, а мистер Смит любезно одолжит вам карманные часы». «Но мистер Беллоуз, сэр! — упорствовал я. — Мы ведь стоим на якоре!» «Делайте, что велено», — ответствовал он и с тем удалился.

— Неужели прямо дословно запомнили?

— Да, его слова словно высекли в памяти. Вы не представляете себе, с какой осторожностью я взял драгоценный инструмент — нет, Эдмунд, даже не пытайтесь! Это был не просто секстан, это… У меня нет слов, чтобы описать свои чувства.

— Поверьте, я понимаю.

— Надеюсь. Во всяком случае, попробуйте. Высоту солнца я замерял не один десяток раз — и до полудня, и после. Я не отличаюсь особой нервической чувствительностью, Эдмунд…

— Ни в коей мере!

— Напротив, я, скорее, невозмутим. Но тогда, замечая, что измерения чуть отличаются друг от друга, я не мог сдержаться: дрожал, стучал зубами, то всхлипывал, то хихикал в голос — нет, Эдмунд, вам этого не понять.

— Вы нашли свое призвание.

— Вообразите только: я стою, снова и снова замеряя высоту солнца, а юный Смит отмечает время каждого измерения — секунды, минуты, часы, а потом и угол — секунды, минуты, градусы. Затем я… В общем, не скрою, проконсультировался со «Справочником практической навигации» Нори — я чтил эту книгу наравне с Библией.

— Верю на слово, ибо мало что понимаю.

— Так вот, вычислил я наше местонахождение — мы действительно стояли в Плимутском заливе! Отложил на карте двумя черточками (каждая в десятую дюйма длиной!) и обвел полученный крестик лучшим карандашом, какой только нашелся на судне. Когда лейтенант вернулся, я выскочил из каюты штурмана, вытянулся и отрапортовал: «Мистер Беллоуз, по вашему приказу наше местонахождение с помощью секстана, хронометра и Нори вычислено!». «Дайте-ка взглянуть, — ответил он, ныряя в каюту, где на столе была расстелена карта. — Господи, мистер Саммерс, у вас что — микроскоп? Без очков и не разглядишь! Погодите, сейчас достану». Он действительно надел очки и снова поглядел на карту. «Здесь, судя по всему, шканцы. Удивляюсь, как вы каюту не отметили. На крышу не лазили, чтобы поточней измерить?» «Нет, сэр», — отозвался я. Беллоуз пошарил в кармане и выудил огрызок карандаша толщиной в большой палец. Занеся его над картой, как кинжал, он начертал вокруг моего «местонахождения» здоровенный круг. «Значит, так — подытожил он. — Мы не в Дартмуре и не в Эддистоне, но наше расположение в пределах этого круга одному Богу известно!»

— Как жестоко с его стороны!

Чарльз рассмеялся.

— Вовсе нет. Урок неприятный, но полезный. Не так давно я повторил его для юного Томми Тейлора, который в нем явно нуждался, ибо считал, что мы должны определять широту с точностью до последней палубной доски, хотя в остальном этот юноша — тот самый морской волк, что пойдет дальше всех нас.

— Выходит, цель урока — на всякий случай быть готовым ко всему?

— Именно так. За время службы разумная осторожность всегда помогала мне выбрать верное решение.

— Так вот отчего вы не хотите чинить мачту?

— Я как раз хочу починить мачту! Если ветер мало-помалу стихнет…

— Почему мало-помалу?

— Потому что утрата ветра в штормовом море небезопасна. Корабль потеряет управление, и, поверьте, времени на возню с мачтой не останется.

— Этот лунный свет — в нем можно купаться, в нем так и тянет поплавать! Что может сравниться с луной? Природа словно убаюкивает нас, заставляя поверить в любые философические анальгетики.

— Не знаю такого слова.

— Когда же я начну изучать навигацию по звездам?

— С этим, боюсь, придется подождать.

— Тогда займусь ею на берегу. Хотя нет, там я не увижу горизонта. Что ж, придется ехать за ним к морю.

— Это вовсе не обязательно. Вы сможете определить высоту путем измерения угла между, скажем, солнцем и его отражением в сосуде с ртутью.

— А потом разделить полученное число пополам? Интересно!

— Вы сразу до этого додумались?

— Так это же очевидно.

— Юный Виллис, равно как и юный Тейлор, подобные вещи очевидными не считают.

— Мистеру Бене наверняка не нужен никакой секстан. Он использует навигационное счисление или сосуд с ртутью.

— В навигационном счислении нет ничего плохого, если знаешь, что делать. Мистер Беллоуз, когда хотел, мог говорить как по писаному, и на этот счет у него имелась своя присказка. Он заставил меня записать ее в журнал и выучить наизусть: «Куда чаще встречаются мореплаватели, которых поражает точность счисления, чем те, кого оно подвело».

— И впрямь как по писаному!

Мы прервались — пришло время бросать лаг. Это делалось каждый час, и вскоре моей почетной обязанностью стало снимать парусиновый чехол с вахтенной доски и записывать на ней результат. Очень познавательно, хотя вскоре движение это стало таким привычным, что я почти перестал его замечать. А в первый раз мы надолго замолчали — говорить больше не хотелось. Время от времени луна скрывалась за проплывающим облаком, таким прозрачным и пушистым, что оно почти не затмевало света. Я стоял на корме и глядел на след от корабля. Та здоровая штуковина, которую затащили на шканцы, лежала привязанной к поручню на корме, у правого борта. Два троса вели через гакаборт, уходя вниз, за корму. Ах, разумеется! Один ведет в места общего пользования, второй — непонятно куда. Внезапно след за кормой засиял, будто усыпанный бриллиантами. Из-за облака выглянула луна. Я вернулся на шканцы, где у трапа, ведущего на ют, стоял Чарльз. Только я хотел заговорить, как меня прервали:

— Чарльз… Что это?

— Вахтенные.

— Поют?

Теперь и я разглядел их, уже не прячущихся с подветренной стороны, а стоящих на баке у кабестана. Музыка — потому что это была именно музыка и очень гармоничная — лилась над нами: волшебная, как след за кормой или ветер, загадочная, как лунный свет. Я подошел к поручню и заслушался. Словно почувствовав благодарного зрителя, матросы повернулись — во всяком случае, мне показалось, что я вижу множество озаренных луною лиц — и пение полилось еще громче.

— Что с вами, Эдмунд?

Чарльз подошел и встал рядом со мной.

— Музыка!

— Просто вахтенные.

Пение стихло. Кто-то вышел из кубрика и окликнул матросов. Концерт завершился, но луна, звезды и сверкающее море остались.

— Удивительно, как мы умудряемся обратить все эти чудеса себе на пользу — используем звезды и солнце, словно дорожные указатели!

— Никто не в силах заниматься этим, не думая о Творце, — тихо, даже смущенно отозвался Чарльз.

Луну снова поглотило облако. Вода и корабль потускнели.

— Довольно простодушный вывод. Когда я смотрю на часы с репетиром, я не всегда вспоминаю о том, кто их изготовил.

Чарльз повернулся ко мне. Лицо его скрывала маска лунного света, как, судя по всему, и мое. С подобающим вопросу благоговением он ответил:

— «Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил…».

— Да это же поэзия! Сам Мильтон не сказал бы лучше!

— Вообще-то псалмы написаны прозой.

— И все-таки мысль, выраженная стихами, кажется более важной и правдивой, чем, скажем, выкладки вашего любимого Нори.

— Вы слишком умны, Эдмунд.

— Я вовсе не собирался… Ох, какой же я невежа! Простите!

— Вы меня вовсе не обидели, ни в коем случае. И все — таки между часами и звездным небом есть некая разница.

— Да, да. Вы правы. Мне только дай повод поспорить — один из самых мерзких плодов подобающего джентльмену образования. Стихи сами по себе чудо — так же, как и проза, да так же, как и все на свете! — это я привык думать о поэзии, как о развлечении. А ведь она шире, гораздо шире. О, Чарльз, Чарльз, как же глубоко, безнадежно, отчаянно я влюблен!

 

(8)

Чарльз Саммерс хранил молчание. Лунные маски, скрывавшие наши лица, сделали мое признание неминуемым и несложным. Оно просто вырвалось наружу без всяких усилий с моей стороны.

— Вы молчите, Чарльз. Я раздражаю вас? Простите, что смешал обыденные вещи с тем, что происходит вокруг, с вашими разговорами о религии, которая, без сомнения, очень важна для вас. Терпение, с которым вы слушаете меня, удивительно. Вы очень добры.

Старший офицер отошел к штурвалу, поговорил о чем-то с рулевыми и долго всматривался в нактоуз — ящик для судового компаса. Я забеспокоился, что чем-то задел его, но через несколько минут он вернулся.

— Это, верно, юная леди с «Алкионы»?

— Кто же еще?

Чарльз, казалось, погрустнел.

— Действительно, кто же. Она, несомненно, столь же добродетельна, сколь прелестна…

— Не говорите о добродетели с такой тоской! Я и без того не знаю — радоваться мне или грустить.

— Не понимаю.

— Вышло так, что некие лица замешаны в прелюбодеянии… А она, Марион Чамли, стояла на страже, все видела, слышала, знала… Нет, просто сердце разрывается!

— Не хотите же вы сказать…

— Если она помогала им, пусть и косвенно, то это предполагает такие стороны ее характера, которых я не заметил при общении с нею. Кроме всего прочего, путь мне лежит в Сиднейскую бухту, а ей — в Калькутту! Вряд ли можно оказаться дальше друг от друга. Нет, вы просто не понимаете, что это такое…

— Да, я ее видел. Во время бала, когда вызвался отстоять вахту — я же не танцую.

— И что?

— А что вы хотите услышать?

— Сам не знаю.

— На другой день, утром, она стояла у борта «Алкионы» и смотрела в сторону нашего корабля так, будто видела, что тут происходит. А вы лежали в горячке, без сознания. Она думала о вас.

— С чего вы взяли?

— А о ком же еще?

— О Бене.

Чарльз только отмахнулся.

— Не смешите меня.

— И все-таки, кто вам сказал, что обо мне?

— Никто. Сам знаю.

— Вы просто хотите меня успокоить!

— Значит, вот она, — с усмешкой в голосе начал перечислять Чарльз, — та самая «юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богата, красивая…»

— Неужели я это говорил? Да, действительно, до встречи с Марион я так и рассуждал — расчетливо до омерзения. Вы наверняка меня презираете.

— Нет.

Он подошел к поручню и стоял, всматриваясь в море.

— Луна заходит.

От бака опять послышалось пение, тихое, чуть слышное. Почти шепотом я промолвил:

— Наверное, до конца дней своих запомню ночные вахты. Буду вспоминать остров лунного блеска, время признаний, которые делают друг другу люди со странными, нездешними лицами — лицами, что не доживают до дневного света.

Чарльз не отзывался.

— Подумать только, — продолжил я, — если бы Деверель тогда не спустился выпить, с мачтами ничего бы не случилось, и Марион так бы и прожила всю жизнь, не встретив меня!

Он коротко хохотнул.

— Вы оба не встретили бы друг друга. Нет, похоже, прежний лорд Тальбот до сих пор с нами.

— Вы смеетесь надо мной, что ли, там, в потемках? Да нет, конечно, — мы вполне могли встретиться и раньше, в чьей-нибудь уютной гостиной. А вместо этого… Возможно, она вернется в царство девичьих грез — до тех пор, пока кто — нибудь еще…

— Она никогда вас не забудет.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Нет, серьезно. Я знаю женщин.

Теперь засмеялся я.

— В самом деле? Откуда же? Вы же настоящий морской волк, овладевший искусством мореплавания, познавший корабельное дело!

— Суда — они как дамы, да будет вам известно. Я понимаю женщин: их податливость, мягкость почти восковую — а более всего их страстное желание отдавать, дарить…

— А как же мисс Грэнхем, к примеру, или миссис Брокльбанк! Разве не встречались вам синие чулки? А изменчивые, капризные проказницы?

Чарльз помолчал, а потом произнес так удрученно, будто я победил его в серьезном споре:

— Наверное, нет.

Он отошел — пришло время измерить скорость.

— Пять с половиной узлов. Запишите, Эдмунд.

— Мои воспоминания о наших странствиях — если, конечно, доведется выжить — всегда будет скрашивать мысль о том, что мы сторицей вознаграждены за все выпавшие нам невзгоды и испытания.

— Как бы то ни было, полпути вы прошли и без помощи этих наград.

— Однако же, какое бесцеремонное замечание!

Чарльз отвернулся. По всей видимости, дела службы занимали его куда больше, чем мои. Заверещала боцманская дудка, забегали матросы. Из кубрика явилась следующая вахта под началом штурмана мистера Смайлса, рассыльным при котором состоял Томми Тейлор, зевающий как кот. Чарльз по всем правилам сдал вахту. Вахтенные рассыпались по палубе — кто к штурвалу, кто на ют, кто на верхнюю палубу. Подвахтенные, в свою очередь, исчезли в кубрике. Раздались четыре сдвоенных удара судового колокола.

Чарльз вернулся ко мне.

— Что ж, гардемарин Тальбот, вы свободны до полуночи.

— Тогда спокойной ночи или же доброго утра. Я запомню эту вахту на всю оставшуюся жизнь — лет на пятьдесят, не меньше!

Чарльз рассмеялся.

— Посмотрел бы я на вас, отдежурь вы так года два!

И все-таки прав был я, а не он.

Я направился в каюту — меня сморила внезапная сонливость, и зевал я не хуже Томми Тейлора. Фонарь мой то ли погас, то ли выгорел дотла. Продолжая в уме разговор с Чарльзом, я в полной темноте кое-как сбросил дождевик, стянул сапоги и упал на койку, задев какой-то рым-болт. Я сонно выругался и погрузился в крепкий, без сновидений, сон.

Прошло немало дней, прежде чем я сообразил, что, собственно, случилось. Чарльз, беспокоясь обо мне, принял на себя бремя ночных вахт — отчасти и впрямь для того, чтобы помочь другим офицерам, но в большей степени затем, чтобы избавить меня от ночных кошмаров в жуткой каюте! Он сделал это так же просто и непринужденно, как недавно снабдил меня сухой одеждой. Необыкновенный человек — чувствуя расположение к себе, он откликался на него с той щедрой деликатностью и теплотой, какие я встречал до сих пор только у Добби, нашей гувернантки. Забота о пассажирах была у него в крови, он умудрялся проявлять ее ненавязчиво, в мелочах. Целая наука, настоящий талант подмечать такое: устранять досадные недоразумения, поддерживать в приятных мелочах, маневрировать и строить планы, почти незаметные для остальных, хотя внимательный адресат рано или поздно о них все-таки догадывался. «Странная особенность для боевого офицера-моряка», — подумал я. С другой стороны, вспомнились его слова, что корабли, мол, как женщины… Большую часть жизни Чарльз опекал корабль, как верный муж, заботясь о судне и в порту, и в открытом море, рачительный и экономный, как лавочник!

Уже давно рассвело, а я все спал — в мою темную конуру солнечный свет не заглядывал. Проснулся я оттого, что Филлипс настырно тряс меня за плечо.

— Убирайтесь. Оставьте меня в покое.

— Сэр! Поднимайтесь! Сэр!

— Да какого дьявола вам надобно?!

— Вставайте, сэр. Вас капитан требует.

— Зачем?

— У них там свадьба сегодня.

Свадьба в открытом море! Такое событие не может не вызвать сплетен, тем более на корабле. Пересудами сопровождалась даже помолвка. А уж теперь! Самый нелюбопытный читатель, и тот подумает: «Что это они — подождать не могли?» Следующей его мыслью будет: «А! Выходит, не могли?!» Однако все на корабле прекрасно знали, что жених, весьма уважаемый на нижних палубах, умирает, так что ситуация к сплетням не располагала. Правда, в пассажирском салоне, по моим сведениям, к Преттимену относились с легкой симпатией или вовсе безразлично. Мисс Грэнхем же в своей жизни претерпела серьезные испытания. Она росла без особых печалей, пока смерть отца, каноника Грэнхема, не вынудила ее принять манеры и обличье гувернантки. Брак с человеком, еще менее стесненным материально, чем каноник англиканской церкви, позволил ей расстаться с надоевшей личиной. Хотя что толку судить о чужих мыслях и побуждениях? На первый взгляд мисс Грэнхем казалась женщиной достойной и умной, но суровой и аскетичной. Впрочем, совсем недавно обнаружилось, что ей свойственно человеческое тепло — открытие столь же неожиданное, сколь и приятное. Именно потому меня ранила мысль о том, что она раньше времени уступила заигрываниям жениха. Я впервые встретил леди, которая продемонстрировала положенное ей достоинство и благородство, и что же? Меня постигло жестокое разочарование. В любом случае эта свадьба не располагала к веселью — скорее к слезам, что так часто готовы проливать женщины.

Постараюсь, как смогу, описать памятное событие. Что — то вроде записок капитана Кука, хотя участниками стали не чернокожие дикари, а белые люди, некоторые из них даже дворяне. Похоже, все на корабле стремились открыто продемонстрировать хотя бы часть истинной природы человека: его врожденные предрассудки, его любовь к церемониям и его откровенную радость при праздновании настоящей причины бракосочетания — стремления к продолжению рода, победы животного начала в человеке!

Итак, постараюсь быть точным. Женщине в таких делах отводится более серьезная роль, чем мужчине. Ранним утром к мисс Грэнхем явились миссис Ист, миссис Пайк и миссис Брокльбанк. Как мне доложили, дамам удалось отговорить ее от матросской робы. Женская половина судна пребывала в твердой уверенности, что для будущего жертвоприношения невеста должна быть одета надлежащим образом. Вопрос спорный. Жених умирал и — несмотря на то, что дамы этого не знали — жертва была уже принесена. Как бы то ни было, кругом кипели обсуждения и раздавались шутки: иногда довольно смелые, если не сказать вульгарные. Дальше всех зашел мистер Томми Тейлор. Рассуждая о медовом месяце, на самом деле по многим причинам невозможном, он произнес голосом тихим, но прерываемым взрывами дикого смеха, похожего, как обычно, на хохот гиены. Я написал: «как обычно», но с течением времени мальчишеское в Тейлоре проявлялось все меньше, а вот звериное, гиенье — все больше… Впрочем, я отвлекся. Итак, Томми заметил — между прочим, в присутствии одной из дам, — что мисс Грэнхем станет похожа на адмиральские канты. Подвергнутый тщательному допросу — в чем же тут сходство, признался, что леди точно так же «фигурно закрутят и уложат». Кипя от возмущения, я счел своим долгом отвесить ему такую затрещину, от которой в голове у него загудело, а глаза, как я с удовольствием заметил, сошлись у переносицы не меньше, чем на минуту.

В коридоре собралось живописная и впечатляющая компания. Целая процессия переселенцев явилась в обыкновенно закрытый для них отсек. Без всякого приглашения они смешались с пассажирами. Мистер Брокльбанк нацепил розовый галстук и избавился от своей накидки. Мужчины щеголяли розетками в петлицах, явно сохранившимися еще с бала. Женщины принарядились и выглядели, во всяком случае, опрятно. Я, понятное дело, тоже облачился в подходящий случаю костюм, а Боулс и Олдмедоу никогда их и не снимали. Тщедушного мистера Пайка нигде не было видно. Настроение у всех было самое радужное.

Все изменилось, словно новобрачным улыбнулись небеса! Все зашумели с новой силой. Вахтенные на палубе стащили парусиновый чехол и деревянный щит с застекленного потолка. Сумрак сменился рассеянным дневным светом, словно в старой деревенской церкви. Уверен, свет этот оживил множество воспоминаний о родных местах и вызвал столько же улыбок, сколько и слез.

Пробило шесть склянок — утренняя вахта. Из каюты Преттимена вытащили парусиновый стул. Шум внезапно стих. Появился капитан Андерсон, мрачный как всегда, если не мрачнее. За ним семенил Бене, держа под мышкой огромную книгу в коричневом переплете — судовой журнал. Капитан надел ту же парадную форму, в которой обедал на «Алкионе». Я тут же представил себе, как Бене (образцовый флаг-адъютант!) нашептывает ему: «По моему скромному разумению, сэр, парадная форма будет очень кстати». Бене тоже был в парадном и, судя по рассеянному взгляду, сочинял для невесты любезное поздравление в стихах. Беспомощный жених, разумеется, оставался в постели. Капитан вошел к нему в каюту.

Появилась мисс Грэнхем — в белом! Возгласы, перешептывания, снова тишина. Платье, возможно, было ее собственным, а вот фата раньше служила вуалью миссис Брокльбанк. Я был в этом уверен, потому что следом за невестой из ее каюты — и как они только там помещались?! — вышли миссис Ист, миссис Пайки, разумеется, миссис Брокльбанк. Мисс Грэнхем с достоинством прошествовала от своей каюты к каюте Преттимена, несмотря на то, что ей для этого пришлось держаться за поручень. Женщины приседали в реверансе, мужчины кланялись или отдавали честь. Невеста переступила через порог и вошла в каюту жениха. Бене остался снаружи. Мы с Олдмедоу протолкались к двери. Бене невидящим взором вперился в спину мисс Грэнхем. Я подергал его за рукав.

— Будьте так любезны, разрешите свидетелям пройти.

Лейтенант подвинулся, толпа загомонила и смолкла. Мисс Грэнхем стояла у койки, на уровне плеч Преттимена, и тут мне в голову пришла простая мысль — настолько простая, что, видимо, никто об этом не подумал. Преттимен по-прежнему лежал головой к корме!

Мисс Грэнхем откинула вуаль. Как правило, невеста стоит не лицом, а спиной к собравшимся. Впрочем, все происходившее выходило за рамки привычною. Лицо мисс Грэнхем горело, по-видимому, от смущения. Во всяком случае, на румяна было непохоже.

Подошло время описать несколько потрясений, которые испытал в тот день Эдмунд Тальбот. Во-первых, откидывая фату, невеста подняла голову. Качнулись гранатовые серьги — именно их надела Зенобия Брокльбанк на свидание со мной. Вспоминать об этом удовольствия не доставляло. Я словно наяву увидел, как тонкие цепочки подрагивают в ушах хозяйки, охваченной порывом страсти. Было от чего смешаться, но общая атмосфера некой фривольности помогла справиться с ситуацией, которую я счел довольно забавной.

В руках мисс Грэнхем крутила букет. Подружек у невесты не было, вручить его было некому: единственной подходящей кандидатурой могла бы стать мисс Брокльбанк, сидевшая у себя в каюте. Букет был настоящий, в отличие от искусственных розеток, что надели некоторые из собравшихся. Живые цветы и зелень! Я точно знаю, потому что мисс Грэнхем покрутила головой и, не найдя подружек, сунула букет мне! Общеизвестно, что ждет счастливицу, получившую букет невесты. Олдмедоу кашлянул, а в толпе захохотали. Я вспыхнул не хуже мисс Грэнхем. Сжав кулак, я ощутил прохладу и свежесть настоящих цветов и листьев — не иначе как из капитанской оранжереи! Наверняка и тут работа Бене: «Смею почтительно заметить, сэр, экипаж и пассажиры будут весьма восхищены, если вы осчастливите невесту отборным экземпляром флоры из вашего сада!»

Следующее и последнее потрясение ожидало всех, кто слышал в тот день капитана. Он раскрыл молитвенник, откашлялся и начал:

— Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…

Боже правый — заупокойная служба! Лицо мисс Грэнхем, женщины образованной, мгновенно побелело. Не помню, что сталось со мною, знаю только, что, когда я в следующий раз поглядел на букет, тот был грубо смят. Если за первыми словами Андерсона последовали и другие, я не расслышал их за вскриками и истерическими взвизгами толпы, за шорохом, с которым снова и снова крестились ирландцы. Бене выступил у меня из-за спины, я задвинул его обратно. Капитан Андерсон порылся в молитвеннике, открывшемся на столь страшной странице, уронил его, поднял, перелистал заново. Руки его, привычные ко всем невзгодам, дрожали. Стоит задеть самые глубинные струны нашей натуры, и нас охватывает страх.

— Возлюбленные братия! — начал он твердым, яростным голосом.

Потребовалось время, чтобы поставить на ровный киль перевернутый кораблик свадебной церемонии. Мистер Ист, бормоча извинения, протиснулся между мной и Андерсоном и взял невесту за руку. Бене попытался было пробраться в каюту, я придержал его, но он прошипел:

— У меня кольцо!

Дело было сделано. Вправду ли на лице невесты, которую буквально передали из рук в руки, мелькнула легкая тень презрения? Мне, верно, показалось. Собравшиеся, как могли, соблюдали спокойствие. Возражений ни у кого не нашлось, холостяк и незамужняя девица отныне принадлежали друг другу в глазах света и получили право делать друг с другом, что им заблагорассудится. Андерсон не поздравил жениха, не пожелал счастья невесте. «В его упущении, однако, есть здравый смысл», — думал я, видя, как мало радости свадьба принесла новобрачным. Капитан склонился над откидной доской и занялся формальностями: открыл судовой журнал, поставил под бумагами свое имя, передал журнал больному. Бедному Преттимену пришлось расписываться вверх ногами. Мисс Грэнхем, в отличие от большинства взволнованных невест, начертала свое новое имя — Летиция Преттимен — твердо и уверенно. Я вывел свою подпись. Олдмедоу расписался рядом со мной. Капитан передал документы невесте с таким видом, словно вручил ей квитанцию. Он буркнул что-то жениху, кивнул окружающим и удалился, сжимая судовой журнал, который отныне был украшен не совсем обычной и даже в чем-то комичной записью.

Церемония подошла к концу. Я негромко поздравил мисс Грэнхем и коснулся ледяной руки Преттимена. Мимо его закрытых глаз стекали ручейки пота. Я вспомнил о своей великой идее облегчить положение несчастного, но не успел открыть рот, как почувствовал дружеский толчок в спину. Оказывается, я стоял на пути пробиравшихся вперед Бене и Олдмедоу. Я возмущенно обернулся — непонятно отчего, но мне хотелось затеять ссору. Толпа вливалась внутрь; чтобы отойти от койки, понадобились немалые усилия. Все, чего желали неискушенные в свадебных церемониях гости — так это коснуться руки умирающего. Первый даже попытался ее поцеловать, но был остановлен его слабым вскриком:

— Нет-нет, мой добрый друг! Мы тут все равны!

Я вырвался наружу, мечтая о глотке воздуха, и обнаружил в руке смятый пучок цветов и листьев. Один цветок поразил меня своей необычностью — по-моему, это была орхидея. Я вышел наружу, чтобы выбросить букет, но не смог. Из каюты Преттимена показался Филлипс.

— А, Филлипс! Поставьте вот это в воду. И отнесите в каюту мисс… миссис Преттимен.

Он хотел было возразить, но я прошел к себе, захлопнул дверь, переоделся в робу и сел за откидной столик — сам не знаю зачем. Потом я порылся на полке в поисках книги, полистал, поставил назад и, не раздеваясь, улегся на койку, ничего не делая, ни о чем не думая.

Слова закрутились в голове — странные, будто на незнакомом, иноземном наречии, на китайском или на хинди:«… не думая, не думая, думая, думая, думая…». Я расхохотался в голос: что-то вроде истерики — звук исходил из легких сам собой. Чарльз уверял, что мисс Чамли никогда меня не забудет. И вот мисс Грэнхем — миссис Преттимен — дала мне знак! Кинула букет! Следующая свадьба — моя!

Я лежал на спине. Слезы струились в уши и окропляли подушку.

 

(9)

Неожиданно я… заснул. Причиной стало редчайшее в нашем мирке явление. Все на корабле живут в окружении разнообразных звуков: бесконечный плеск моря о переборку, скрип корабля, топот, боцманская дудка, грубое проклятие где-то вдалеке, поскрипывание и постукивание такелажа, стоны шпангоутов и довольно частые в это время ссоры и крики — хорошо, если не драки. Так вот: заснуть мне помогла всего-навсего тишина! Возможно, в нашей части корабля людей слишком утомила недавняя свадьба, хотя ручаться не берусь. Чарльз решил дать матросам «оклематься», оставив на вахте только самых необходимых. Остальные, как водится, тут же завалились спать. Я последовал их примеру.

Разбудил меня лязг железа — Девереля заковывали в кандалы! Я подскочил и только тогда понял, что грохот раздавался откуда-то с носа: наверное, Кумбс возился в кузнице. Самое время! Заснул я одетым, так что живо соскочил с койки, натянул сапоги и вылетел на шкафут. Вокруг расстилались лазурные шелка моря; затянутый легкой дымкой солнечный диск напоминал, скорее, луну. Ни ветерка. Бене и капитан дождались-таки мертвого штиля! Я сбегал в каюту за фонарем, зажег его и прикрутил почти до конца. Преодолел несколько трапов — мимо кают-компании старших офицеров, и снова вниз, к кают-компании младших. В первый раз на моей памяти помещение опустело, если не считать дряхлого гардемарина Мартина Дэвиса, который бездумно улыбался из гамака. Я невольно улыбнулся в ответ и двинулся дальше, в самое чрево корабля. Пришлось прибавить свет. Становилось сыро, ноги скользили — хорошо хоть качки не было. Даже вечно танцующие фонари здесь висели неподвижно, и я спокойно пробирался между сложенными по обеим сторонам прохода припасами. Я видел то, что раньше мог только обонять, слышать или осязать: огромная колонна швартовного шпиля, неяркий блеск двадцатифунтовой пушки, одной из тех, что «с дульными пробками, смазанные, закупоренные, в трюм спущенные», а за этими, как сказали бы непосвященные, «железными штуковинами» снова вода и гравий, которым засыпано днище. С обеих сторон высились неровные деревянные стены, у которых громоздились мешки, коробки, ящики всех форм и размеров; над головой что-то болталось — в темноте и тесноте даже и не поймешь, что именно; между стенами тянулся узкий, выложенный досками проход вдоль всего кильсона. Справа виднелась лесенка — вход наверх, в укромное убежище мистера Джонса, которое служило ему и спальней, и гостиной, и даже кабинетом! Не обратив на нее особого внимания, я проследовал дальше, к громадине грот — мачты и помпам…

— Стой! Кто идет?

— Какого черта?

— Боже мой, лорд Тальбот, то бишь мистер Тальбот, сэр! Что вы тут делаете, сэр? Я ведь вас чуть байонетом под дых не ткнул, прошу прощения, сэр.

— Я хочу пройти в носовой отсек трюма.

Сверху послышался какой-то грохот.

— Хочу пройти дальше! — проорал я.

— Пускать не приказано, сэр! Простите, сэр! — крикнул в ответ капрал.

Грохот на мгновение смолк.

— Слушайте, там должен быть старший офицер, спросите у него!

Унтер-офицер задумался. Капрал оказался посмышленее и отрядил одного из бывших с ним рядовых доложить о моем появлении Чарльзу. Парень вернулся с вестью, что придется подождать, что меня вовсе не огорчило. Я прислонился к ближайшей опоре — понятия не имею, что это было — с видом как можно более беспечным. Заодно и фонарь задул. На него, похоже, никто не обратил внимания.

Впереди слышался шум, виднелся свет — судя по всему, дневной. Видимо, ради важной операции люки раздраили. Поблескивали и другие вспышки — красноватые, дымные. Вспыхивали искры. Шум превратился в равномерное постукивание по железу, точно корабль пытались подковать. Дым, пламя, удары молота словно перенесли меня в конюшни, воскресили в памяти стойла, сбруи, лошадей, жар кузнечного огня! Наваждение прошло, как только звук сменился другим — глухим стуком деревянной колотушки по дереву же. Вглядываясь в пятна света и с глупейшим видом задирая вверх потухший фонарь — невозможно не поднимать фонарь, когда пытаешься что-то рассмотреть, — я наконец-то разглядел сооружения, призванные остановить движение мачты. Толстенные канаты тянулись от степса к рым-болтам в стенах. Деревянные балки торчали под самыми разнообразными углами и стопорили мачту. Внезапно стук прекратился. Одна из балок обвалилась с ужасающим грохотом. Происшествие напугало не только меня: вокруг мачты поднялся возмущенный шум, который был с легкостью перекрыт знаменитым рыком капитана. Я обрадовался, так как это значило, что Андерсон осведомлен о происходящем. Тут же — под еще более яркие вспышки и сильный стук — обвалилась вторая балка, на этот раз под нее явно подложили что-то мягкое, так как страшный грохот не повторился. Долгое время ничего не происходило. Вспышки становились то ярче, то слабее, а потом и вовсе потухли.

Послышался какой-то стонущий визг, словно трение металла о металл. Он повторялся раз за разом — и вдруг наступила тишина. Потемнело.

Вам! Наверное, это звенит, сжимаясь, металл. Прозвучал металлический визг, звон раздался снова.

Вокруг мачты закричали, и вновь крики оборвал рык капитана. Теперь я даже разглядел Андерсена — вон, вон, голова в треуголке! Он стоял около шпора, или основания, или как его там, и как только повалилась последняя балка, гаркнул, заглушая грохот:

— Молчать!

Вам!

Бам-м!

Бам-м-м!

Тишина.

— Продолжайте, мистер Бене, продолжайте, — скомандовал капитан уже спокойней.

— Что думаете, Кумбс? — поинтересовался Бене.

— Надо б малость погодить, сэр.

Опять тишина. Следом — стон металла, оглушительный скрежет и треск мачты.

И снова Бене:

— Воды. Быстро, бегом!

Яростное, зловещее шипение, огромные клубы белого пара…

Наступила пауза, которой, казалось, конца не будет. Пар поднялся кверху и растаял. Заскрипела, застонала мачта.

— Отлично, ребята. Продолжайте.

Один за другим заскользили по трапам темные силуэты матросов. Капитан заговорил нарочито громко:

— Что ж, мистер Бене, вас можно поздравить. Вы у нас изобретатель. Вы тоже, Кумбс.

— Благодарствую, сэр.

— Я впишу ваши имена в судовой журнал.

— Весьма признателен, сэр.

— А вы, мистер Саммерс, ступайте со мной.

Я увидел, как две темные фигуры карабкаются по трапу у самой фок-мачты. Ко мне подскочил матрос.

— Мистер Бене велел передать — можно пройти, сэр.

— Ах велел? Да неужели?

Я прошел к мачте и огляделся. Бене встал рядом. Даже в полутьме было заметно, каким победным восторгом светится его лицо — я такого еще не видел. С нескрываемым любопытством я взглянул кругом. Без сомнения, операция прошла удачно. Что же именно сделали? Гигантский цилиндр мачты спускался сквозь потолок и, казалось, входил в деревянный куб. Поскольку диаметр самой мачты составлял около ярда, можно было рассчитать примерный размер степса, или основания, на которое она опиралась. Похоже, длина стороны куба не меньше двух ярдов. В жизни не видывал такого огромного куска дерева! Он, в свою очередь, покоился на кильсоне — продольном брусе, который тянулся во всю длину судна, над килем. Прямо перед собой, на задней стороне степса я увидел железную пластину с торчащими из нее прутьями. Так вот они — те самые балки, которые раскалили докрасна или добела в этом царстве дерева, готового в любую минуту вспыхнуть, словно трут, превратив корабль в громадный костер. На поверхности больше не было видно трещины, возникшей из-за колебаний мачты. Она закрылась, да больше, чем закрылась! Боже правый, остывающее железо стянуло гигантский кусок дерева с такой силой, что древесина пошла мелкими параллельными морщинками. Потрясающе! С губ сорвалось восклицание:

— Господи! Боже милостивый!

Выражение лица мистера Бене не изменилось. Он не отводил взгляда от металлической пластины, напряженно повторяя:

— Вуаль скрывает образ твой, то лед и свет, то зной и мрак…

Его голос затих и истаял. Он словно бы наконец-то заметил меня — мне даже показалось, что он не притворяется. Лицо приобрело человеческое выражение.

— А, мистер Тальбот! Вы понимаете, что перед вами?

— Предполагаю, что на другой стороне степса находится точно такая же пластина.

— Да, и балки соединяют обе.

— А что, если дерево занялось изнутри?

— Ну, это ненадолго, — беззаботно махнул рукой Бене.

— Вы что, решили изжарить всех заживо, не дожидаясь, пока нас прикончат другие несчастья? Или, напротив, держали эту идею в запасе на случай, если мы успешно справимся с бедами?

Бене снисходительно хохотнул.

— Да успокойтесь вы, мистер Тальбот! Капитан Андерсон тоже опасался пожара, но мы с Кумбсом убедили его с помощью модели. Желоба в дереве намного шире балок. Воздух туда не попадает. Как только выгорит весь кислород, железо остынет, и стенки желобов покроются всего-навсего слоем угля. Заметили вы зато, с какой силой мы имеем дело?

— Она внушает ужас.

— Бояться тут нечего. Столь прекрасное зрелище — большая редкость. Мачта выпрямилась засчитанные минуты!

— Значит, можно ставить паруса и на фок-мачте, и на бизань-мачте. Скорость увеличится, и мы прибудем раньше.

— Наконец-то начинаете соображать, — ласково улыбнулся Бене.

У меня на кончике языка вертелся колкий ответ, так как снисходительность лейтенанта действовала на нервы, но в этот самый миг из недр дерева или металла раздался скрежет, заставивший меня вздрогнуть.

— Что это?!

— Что-то хрустнуло. Не важно.

— Ну да, разумеется.

Мой сарказм пропал даром.

— Железо остывает, как и задумано, отсюда и звуки… Покров скрывает образ твой, то лед и свет, то зной и…

Стало ясно, что мистер Бене к беседе не расположен. Я нечаянно притронулся к металлической пластине и тут же отдернул руку.

— Дерево горит изнутри!

— Нет-нет. Места там достаточно. Так, первая строка — тетраметр. Какого черта я решил, что это ямбический пентаметр?! Стопы не хватает. Да и непонятно, как дальше рифмовать… Непонятно, потому что с олицетворением Природы и упоминанием мрака и света все стихотворение приобретает оттенок платонизма, который здесь совсем нежелателен…

— Мистер Бене, я понимаю, что такое совокупные муки творчества, мореплавания и инженерного дела, но буду весьма признателен, если мы вернемся к нашей давней беседе. Хотя и не принято проявлять интерес к личным делам посторонних, но, говоря о вашем пребывании на «Алкионе», когда вы водили знакомство с мисс Чамли…

Но этот безумец снова забормотал:

— «Враг»? «Стяг»? Нет, это неточные рифмы. Или «брак», «чердак»? О, как невыносимо простонародно, как вульгарно! А почему бы не «…то зной, то лед, то мрак, то свет»…

Бесполезно. Железо опять зазвенело, ему отозвалось глухое эхо. Я вскарабкался по трапу к дневному свету, вылез на палубу и увидел, что солнце полностью закрыто облаками, а по морю гуляет нешуточная рябь. Передняя часть шкафута была запружена народом. У поручня по левому борту столпились солдаты Олдмедоу с кремневыми ружьями, что прозывались «Браун Бесс». Олдмедоу швырнул пустую бутылку как можно дальше в воду, и один из солдат выстрелил в нее со страшным дымом и грохотом. Взметнулся фонтан морской воды. Это вызвало взрыв ужаса и восхищения у барышень, которые собрались неподалеку, глядя, как бутылка уплывала все дальше и дальше. Мы движемся! Ветер наполнил гроты. На фок-мачте ставили паруса. Олдмедоу кинул вторую бутылку — снова выстрел и фонтан воды. Я предложил привязать к бутылке веревочку, чтобы бутылок не тратить, но Олдмедоу мое предложение не принял. Постоянное общение с невежественной солдатней дурно отразилось на его поведении и манерах. Пассажиров видно не было. Очевидно, они решили, что лучший способ переждать этот спокойный, даже скучный отрезок пути — мирно уснуть в своих койках.

В лицо подул легкий бриз. Я вернулся в пассажирский коридор и заглянул в салон. За столами никого — даже Пайка не видно.

— Бейтс! Где старший офицер?

— Не могу сказать, сэр. Может, передохнуть решил, сэр.

Я спустился в кают-компанию.

— Веббер, где мистер Саммерс?

Веббер кивнул на дверь каюты Чарльза и прошептал:

— У себя, сэр.

Я постучал.

— Чарльз! Это я!

Нет ответа. Но разве мы не друзья? Я постучал еще раз и отворил дверь. Чарльз сидел на краю койки, вцепившись в деревянную раму. Он уставился на противоположную переборку, вернее, сквозь нее. В мою сторону даже не моргнул. Загорелое лицо его вытянулось и пожелтело.

— Господи! Что стряслось?

Он только головой дернул.

— Эй, старина!

Губы у Чарльза задрожали. Я быстро сел рядом, накрыл его руку своей. С его чела на пальцы мне скатилась капля пота.

— Это я, Эдмунд!

Он вытер взмокшее лицо и бессильно уронил руку.

— Да объясните вы что-нибудь, ради Бога! Вам плохо?

Тишина.

— Чарльз! А у нас хорошие новости — на всех трех мачтах поставили паруса!

Только теперь он заговорил:

— Помехи.

— Какие еще помехи?

— Он заявил, что я чиню помехи.

— Андерсон!

Чарльза трясло, словно от холода. Я убрал руку.

— Я ведь чувствую, мы прибавили ход, — забормотал он. — Везет ему, правда? Мертвый штиль как раз на время работы — и снова ветер. Андерсон уверяет, что мы прибавили два узла. Вот он и отчитал меня. Крайне холодно.

— Отчитал — за что?

— За то, что я чиню помехи. Я и не думал, что можно чувствовать себя настолько униженным. Трал — он ведь снес чуть ли не половину киля. А кому какое дело? Теперь вот, ради полутора-двух узлов, Бене засунул в дерево раскаленные балки и оставил их там!

— Он клянется, что они покроют стенки желобов слоем угля.

Чарльз наконец-то поднял на меня глаза.

— Вы его видели? Говорили с ним?

— Я…

— Я не должен ему мешать, понимаете?! Он — блестящий молодой офицер, а я — унылый, косный…

— Не мог он такого сказать!

— Защищая своего любимца, он скажет все, что угодно. Велел мне не торчать у Бене на пути… — Он осекся, а потом злобно прошипел: — Не торчать на пути!

— Клянусь вам, я этого так не оставлю! Да я подниму против него все власти в колонии! Да я…

Чарльз резко передохнул и прошептал:

— Не вздумайте. Это же бунт!

— Это справедливость!

Чарльз уткнулся лицом в ладони. И произнес еле слышно:

— Не справедливости я жажду…

Я с трудом выдавил:

— Чарльз… я знаю — я всего лишь пассажир… но эта чудовищная…

Он озлобленно рассмеялся.

— Разумеется, вы — пассажир, но это не значит, что пассажирам ничего не грозит. А если даже вам удастся сделать то, о чем вы толкуете, нового назначения мне все равно не получить, не говоря уж о карьере капитана!

— Бене — метеорит, падающая звезда. Рано или поздно он свалится с небосклона.

Чарльз выпрямился и обхватил себя обеими руками.

— Чувствуете, как мы движемся, даже при таком легком ветре? Бене почти удвоил нашу скорость. Но попомните мои слова: каждый узел добавит нам воды!

— Сейчас он пишет «Оду к Природе».

— В самом деле? Напомните ему, что Природа ничего не дает даром, за все приходится платить.

— Из моих уст это утверждение прозвучит странно. Думаю, он поймет, откуда ветер дует.

Лицо Чарльза чуть порозовело.

— Благослови вас Бог, старина — можно мне вас так называть?

— Господи, да зовите, как хотите!

— Вы настоящий друг. Как похоже на вас — прийти со словами утешения в то время, как все остальные… Все, хватит! Простите меня. Я веду себя совсем не по-мужски.

— Да вы стоите сотни таких, как Бене. И двух сотен таких, как Андерсон!

— Это мой фонарь?

Вопрос застал меня врасплох. Я приподнял руку с зажатым в ней фонарем.

— Нет. Это, понимаете ли…

И замолчал, не зная, как продолжить. Спустя мгновение Чарльз пожал плечами.

— Просто он судовой. Ну да ладно, не важно.

Неожиданно он стукнул кулаком по раскрытой ладони.

— Как же он меня унизил, просто растоптал! До чего несправедливо — и все за то, что я подверг критике мнение подчиненного!

— Его кто-нибудь слышал?

Чарльз помотал головой.

— Правила он блюдет. Что я мог поделать? Мы стояли на шканцах, и он официально вызвал меня к себе: «Будьте так любезны зайти в мою каюту, мистер Саммерс». Там и пропесочил — набычился из-под бровей, подбородок выпятил…

— Знаю, знаю, видел!

— Брань на вороте не виснет, знаете такую пословицу? Только вот речи капитана меня словно крюками разодрали.

— Вот и хорошо, что вы выговорились! Представляю, как вам обидно! Но клянусь, справедливость восторжествует. Честная игра, помните?

— Да, конечно. Колли… как давно это было.

— Только вот что нам сейчас делать? Улыбнитесь, прошу вас.

— Чувствуете? Ветер крепчает. Ладно, пусть над этим ломают головы капитан и начальник вахты. Только представьте, Эдмунд, — если бы так задуло хотя бы пару часов назад! Как же мне не везет! Ловлю себя на том, что… Нет, нет, я чересчур несправедлив. Мачту починили, скорость выросла, и я этому рад!

— Мы все рады.

— И все-таки, Эдмунд… С этим раскаленным железом… Я назначу смотрящего, пока все не остынет — больше-то все равно ничего не сделаешь. Придется проглотить упреки и продолжать службу. Что за такие существа мы, люди, если несколько раздраженных фраз значат для нас больше, чем вероятность гибели?

— В конце концов, никто не узнает…

— Да что вы? На этом-то корабле? На моей памяти не было судна, где слухи и сплетни не разносились бы так споро!

— Все забудется, рано или поздно.

— Это путешествие запомнят надолго, больно уж дорого оно обошлось.

— Вам, пожалуй, не следует впадать в уныние, потому что лейтенант Саммерс мало-помалу вырастет в капитана, а там, глядишь, и в контр-адмирала Саммерса!

Чарльз немного оживился.

— Это всего лишь мечта, и, боюсь, таковой и останется.

— Когда вы буквально спасли меня, одарив сухой одеждой — заметили, что я больше не чешусь? — я вспомнил о Главке и Диомеде. Вам, конечно же, не доводилось слышать эту историю, так же как мне раньше не доводилось сталкиваться с особенностями строения мачты или с прокладыванием пути по звездам. Дело вот в чем. Во время битвы два врага обнаружили, что их связывали родственные узы…

— Я ведь вам уже говорил. У меня нет родных, и слава Богу! Все лучше, чем иметь в родственниках Бене или Андерсона!

— Бросьте! Все не так плохо. Откуда такая угрюмость? Забавный сюжет сложился бы, если бы выяснилось, что вы французишка, как Бене! Нет, я уподобил нас двум героям древности.

— О! Прошу прощения.

— Они бросили оружие и обменялись доспехами на память. Боги, похоже, лишили их разума, потому что противники не заметили неравного обмена: медный доспех за золотой. Раньше я считал, что это просто рассказ, но теперь, понимаете, Чарльз, я нахожу в нем совершеннейшую аллегорию дружбы. Друзья отдают друг другу самое дорогое и не думают о цене!

— Верно!

— Для меня матросская роба — самое настоящее золото. Так примите же мою медь! Первый же корабль, отчаливший из Сиднейской бухты, привезет с собой не только мой дневник с восхищенным описанием ваших достоинств, но и письмо к крестному, где я перечислю причины, по которым вас просто обязаны возвести в чин капитана!

Чарльз бледнел и краснел.

— Благодарю вас от всего сердца. Нет, это невозможно — мне никогда не везло с продвижением по службе. Неужели вы в силах что-нибудь изменить?

— Как сказал, так и сделаю.

— Что ж… Постараюсь поверить. Должен поверить! Знаете, я настолько не привык к… Как бы это сказать… К привилегиям, к…

— К тому, чтобы получать заслуженное?

Чарльз поднялся.

— Чувствую себя словно в тот день, когда адмирал Гамбьер произвел меня в гардемарины!

Он протянул руку к полке и коснулся корешка книги, судя по виду — молитвенника.

— Боюсь, не смогу я сейчас показаться на глаза экипажу.

— Понимаю — вам надо побыть одному, поразмыслить.

— А вы, Эдмунд, вы заступите на вахту?

— Конечно! Я даже успел выспаться!

Я неожиданно пошатнулся и упал на койку. Чарльз рассмеялся.

— Поднимается ветер! Вот теперь-то мы и проверим фок — мачту!

— Пожалуй, мне надо проветриться.

 

(10)

Я осторожно прошел в кают-компанию. Веббер полировал край длинного стола с редким для него, однако совершенно бесполезным трудолюбием: стол был настолько исцарапан и захватан, что наводить на него лоск не имело смысла. Я с удовольствием поднялся на шкафут, к грота-штагу. Мы и в самом деле прибавили скорость. Пока я был у Чарльза, дела, похоже, поправились — на грот-мачте поставили лиселя, на случай, если ветер станет сильнее. На воде, прямо по носу, золотилось пятно солнечного света, но за кормой громоздились огромные рваные тучи, которые, казалось, не столько гнались за нами, сколько нависали сверху зловещими грозовыми замками. Можно было еще раз принять ванну, но я не решился, а вместо этого спрятался в укрытие. Первый резкий поток воды с силой ударил в палубу и отскочил от нее. Через минуту к ливню добавился град, так что вахтенные попрятались или прикрылись руками, защищая головы. Один забежал под судовой колокол и стоял там, хохоча над остальными. Град кончился так же внезапно, как и начался; за ним — словно в театре сменили декорации — последовал ветер, а вовсе не дождь. В несколько минут мир почернел, море стало грязно-серым. Совершенно неожиданно тучи словно стерли, остался только ветер и солнце: яркое солнце, вечерний, закатный свет, пронзительное, желтое светило, что рассыпало вокруг лучи, медленно скатываясь за горизонт подобно золотой гинее. Но и оно выцвело, полупрозрачные облака потянулись между нами и сияющим солнечным шаром. Глядя вдоль борта на ют, я заметил, что солнце садилось не строго на запад, а под углом к северу. Облака плыли высоко, прямо в зените, медленно продвигаясь вперед; ветер дул умеренно, но ровно, постепенно крепчая.

Склянки пробили конец первой полувахты. Церемониальная передача вахты прошла при посвежевшем ветре и усилившейся качке. Со шканцев явились мистер Смайлс и мистер Тейлор.

— Ну, мистер Смайлс, как погода?

Мистер Смайлс, однако, не был расположен к беседе. Я привычным путем спустился в пассажирский салон.

Боулс и Пайк сидели за длинным столом, под большим кормовым окном. По сложившейся традиции, место в центре считалось моим, сам не знаю почему. Я облюбовал его с самого начала, да так и повелось. Боулс, в свою очередь, сидел по левому борту стола, а Пайк, объект подвижный, перемещался, куда хотел. Скажем, сейчас он занимал мое место!

— Мистер Пайк, пересядьте.

Он оперся локтями о стол и положил подбородок на руки. Касторовая шляпа сползла на затылок. Заслышав мой голос, он попытался сдвинуться, не отрывая локтей от стола, и всем телом неловко дернулся в сторону Боулса.

— Что с вами, Пайк? Да отвечайте же, Ричард!

— Мистер Пайк, к несчастью, позволил себе вчера вечером лишнего, — объяснил Боулс.

— Похмелье, значит. Боже правый, да вы же прежде спиртного в рот не брали! Выходит, чему-то вас наше плавание научило. Похмельную голову лучше всего преклонить на койку…

Мистер Боулс предостерегающе покачал головой.

— В чем дело?

— Момент неподходящий. Как вам погода?

— Мистер Смайлс, хотите — верьте, хотите — нет, ничего особенного не сказал.

Мистер Боулс огорченно насупился.

— Никогда не думал, что буду голодать, что привыкну жить в постоянном страхе и все-таки — вот, пожалуйста!

— Как Виллер.

— Да уж, с обителью вам не повезло, сэр.

— А я не позволю каким-то там предрассудкам разлучить меня с моими подопечными.

— Бывают же бесчувственные люди. А что за подопечные у вас?

— Бесчувственные?! Смею вас уведомить, мистер Боулс…

Корабль резко качнуло. С мистера Пайка слетела шляпа, но он не сделал попытки ее поднять.

— Так что за подопечные, мистер Тальбот?

— Это уж моя забота, мистер Боулс.

Мы замолчали. Пайк в полной тишине закрыл глаза.

Вошел Бейтс — передвигался он на полусогнутых, потому что качка стала непрерывной.

— Как погода, Бейтс?

— Поживем — увидим, сэр.

Он взял пару фонарей и ретировался. По стеклу застучал то ли дождь, то ли водяная пыль.

— Вот так они все и отвечают.

— «Они»?

— Ну все — Камбершам, Билли Роджерс, теперь вот Бейтс.

— Остается только смириться.

Наступила очередная долгая пауза. Вернулся Бейтс с фонарями. Один горел.

— Куда повесить, господа?

Боулс, уперев локоть в стол, пальцем показал — куда. Бейтс пристроил зажженный фонарь по правому борту, второй повесил напротив. Наши тени мрачно заплясали по безрадостной комнате. Казалось, с каждой минутой они раскачиваются все сильнее и сильнее.

— По крайней мере, мачты…

— Стоят твердо. Да, мистер Тальбот. Блестящая идея и не менее блестящее исполнение. Мы, пассажиры, должны проследить, чтобы молодой офицер не остался без награды.

— С этим пусть флотское начальство разбирается.

— Вы всегда так равнодушны, мистер Тальбот?

Судно заплясало. Снова появился Бейтс.

— Пришлось подать дамам еду в каюты. Будете свинину с бобами?

— А как вы думаете? Да несите же скорее!

Я прикрыл глаза ладонью от света фонаря и всмотрелся в море, покрытое белой пеной. Говорить было по-прежнему не о чем.

Бейтс принес еду. Пайк с трудом приподнялся, качнулся вбок и рухнул на скамью так, что она зашаталась. Он водрузил локти на стол и осел в том же положении, что и раньше. Я с отвращением оглядел свою порцию.

— Отчего же так мало, Бейтс?

— Сэр, да мясо ведь жесткое, вы вдвое дольше его жевать будете, чем дома, сэр! — отозвался Бейтс, приплясывая, чтобы устоять на месте.

— Ступайте к дьяволу!

— Есть, сэр! Чего изволите, мистер Боулс?

— Унесите это. Боюсь, сейчас я с таким мясом не справлюсь.

— Прошу прощения, мистер Боулс, но это вы зря, сэр. Больше-то у нас ничего нет, а вам надо подкрепиться.

— Бренди, Бейтс.

— Бренди — это дело, сэр. Бренди у нас полно. А вот эль весь вышел, так что приходится пивом обходиться, сэр. Добавить бренди в воду, мистер Тальбот? Глядишь, и получше будет.

— Лучше ее ничего не сделает.

— Мистер Камбершам добавляет бренди в пиво, сэр.

— Вот это я, пожалуй, попробую. Боже правый! Свинка, должно быть, чугунная!

Бейтс, к моему изумлению, засеменил задом наперед! К концу пробежки он оказался несколько выше нас, сидевших за столом, и тут же побежал обратно. Боулс прижал ладонь ко рту, вскочил, но снова плюхнулся на скамью.

— Вам плохо?

— Что за дурацкий вопрос!

Он поднялся и, качаясь, двинулся наружу. Бейтс отворил ему дверь.

— Мне кажется, Бейтс…

Я осторожно, преодолевая тошноту, доплелся до своей каюты, но около нее передумал и бросился к выходу на шкафут, где повис на грота-штаге — иногда я называю эти штуки грота-штагами, а иногда просто цепями; и то и другое не совсем верно, хотя друг другу и не противоречит. Никогда не давал себе труда до конца разобраться в этой части корабельной оснастки, знаю только, что они удерживают грот-мачту в вертикальном положении — применительно к обстоятельствам. Впрочем, я привык хвататься за все, что подворачивалось под руку. В тот раз это оказалась здоровая деревянная штуковина с дыркой, называемая, по-моему, юферс. Я уцепился за нее, и передо мной замоталась размытая линия горизонта. Ветер снова поднялся, но не сильно. Он крепчал уже несколько часов, однако постепенно, и я начал понимать, что значит тот ответ, который приводил нас, пассажиров, в такую тоску.

Поживем — увидим.

Опять этот флотский язык — лаконичный и выразительный! Можно было сказать: «Задует — только держись!» или «Да уж, покачает». Но выбранная фраза демонстрирует полное неведение, словно эти насквозь просоленные создания понимают, что море в любой момент может выкинуть такое, чего в жизни от него не ждешь, и про это нельзя забывать.

Я прищурился на море за кормой. То, что нас ожидало, находилось там, у невидимого горизонта. Дул ветер, ровный и неумолимый, как само время. Внезапно я почувствовал огромную усталость — не голод и не морскую болезнь, а тоскливую безнадежность при мысли о том, какие невзгоды преследуют наше старое корыто, а какие его еще поджидают. Захотелось забыться, для чего существовал единственный путь: я скатился вниз по коридору в каюту — и в койку.

Проснулся я освеженный, но еще долго не вставал, так как качка увеличилась. В конце концов, я собрался с силами, дополз до пассажирского салона и с трудом впихнул в себя очередное скудное угощение. За столом никого не было. Выйти на шкафут я не решился, увидев, как через палубу перекатывается вода. Незадолго до полуночи я поднялся на шканцы. Морская болезнь отступила окончательно. Наверное, несколько часов неподвижности или относительной неподвижности, ежели таковая бывает, напомнили телу о жизни на твердой земле, и оно, как смогло, примирилось со своей грустной судьбой. Особой темноты не было — хоть луну и скрывали облака, но такие тонкие, что беспрепятственно пропускали свет. Может, и не белая ночь, но светлая — это уж точно! Усилился ровный ветер, нескончаемо дувший с запада, поднятые им волны украсились шапками белой пены. На палубу вышел Чарльз. Я отступил в сторону, чтобы не мешать передаче вахты. По завершении ритуала Чарльз сгорбился на юте. Я подошел к нему.

— Ну как, примирились с выдумкой Бене?

Он помолчал, глядя в сторону носа, так, что сразу было понятно — корабля не видит.

— Будьте другом, Эдмунд.

— С удовольствием! Но как?

— Не заговаривайте больше на эту тему. Вообще. Для меня она невыносима, для нас обоих — опасна.

— Но как же…

— Молчите!

— Хорошо, хорошо. Как вам будет угодно.

Я привычно взобрался по трапу на ют. Рассеянный свет озарял паруса на мачтах. Наша старушка отчаянно старалась побыстрей доставить нас в Сиднейскую бухту. У носа и у кормы вздымались буруны. За кораблем тянулся ясно видимый след, вихрящийся поток, который сглаживал бегущие за нами волны. Прямо подо мной из-под навеса показался Чарльз, подошел к поручню и встал там, глубоко засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Эта вахта явно отличалась от той, первой, причем не только погодой. Чарльза срочно требовалось подбодрить.

— С какой скоростью идем?

При звуке моего голоса Чарльз вздрогнул — очевидно, не слышал, как я подошел.

— Не знаю. Узлов семь. Может быть, семь с половиной.

— Около ста восьмидесяти сухопутных миль в сутки. А воды много набрали?

— Сборный колодец наполняется ежечасно. Природа гонит нас вперед, но выставляет счет за эту помощь.

— А если паруса подобрать?

— Вы что, в отличие от остальных, голода не ощущаете?

— Ах да, разумеется. Какое все-таки затруднительное положение.

— Трудностей, Эдмунд, вы еще и не видели. Этот ветер несет на хвосте кое-что похуже.

— Откуда вы знаете?

— По многим признакам: время, за которое он набрал силу, характер самого ветра…

— Вот теперь вы меня и впрямь напугали.

Я сказал это лишь для того, чтобы он начал меня успокаивать и тем самым отвлекся от собственных бед. Увы — не преуспел. Глядя мимо меня, на бак, который явно не требовал его заботы, Чарльз только кивал. Ситуация вызвала в памяти то, что мистер Бене называл «conge». Я подошел к вахтенной доске и изучил записанные там цифры. Восемь, семь с половиной, восемь с половиной, снова семь с половиной узлов. Воду в трюме откачивают уже не один раз за вахту, а ежечасно. Словно услыхав мои мысли, матросы бросили лаг. Восемь узлов. Рулевой доложил результат мне! Я торжественно повторил его Чарльзу, хотя тот, наверное, слышал его не хуже меня.

— Запишите, мистер Тальбот.

— Есть, сэр.

На баке пробили склянки — двойной удар и еще раз.

— Чарльз! Они все перепутали! Надо же всего один раз!

— Ради всего святого, дружище, неужели вы не слышали про «отшествие на восток»? Мы теряем час каждые пятнадцать градусов долготы. Примерно раз в неделю мы пропускаем один удар и начинаем вахту с трех.

— Наверняка вахтенным думается, что они теряют часть жизни, как тогда, когда юлианский календарь был заменен современным.

— Понятия не имею, что им думается. Главное — чтобы делали свою работу, а там пусть думают, что хотят!

— Мистер Саммерс! Чарльз! Да вы сами на себя не похожи! Довольно! Не пугайте меня, старина! Я ведь считал вас образцом хладнокровия!

Чарльз отодвинулся от перил и сказал:

— Металл до сих пор не остыл.

После этих слов я прекратил его теребить: он, вне всякого сомнения, не в силах отвлечься от мыслей о Бене и фок — мачте. Не зная, чем себя занять, я бесцельно шатался по шканцам, чтобы убить время. Через час снова бросили лаг, и все повторилось, за исключением того, что, по словам матроса, скорость была чуть больше восьми узлов! Я записал восемь и снова прислонился к трапу, ведущему на ют. Вахта заняла три часа вместо четырех. Большую часть вахты Чарльз провел, не говоря мне ни слова, даже не глядя в мою сторону. Меня это так расстроило и даже разозлило, что, сменившись с вахты, я не удержался и попенял ему:

— Молчание я еще перетерплю, но ваша недовольная физиономия… Чем я ее заслужил?

Он помедлил на трапе, ведущем к кают-компании, и, не меняя выражения лица, ответил:

— Вы — ничем. Я очень расстроен, вот и все.

С этими словами он тяжкой поступью сошел вниз. Я с тяжелым сердцем добрался до своей каюты. Печаль, однако, не помешала мне крепко заснуть.

* * *

Около полудня меня разбудил стук в дверь. Я обнаружил, что полностью одет — плащ и все прочее. Стоило только мне вчера коснуться головой подушки — и вот, пожалуйста!

— Войдите!

Это оказался Чарльз — совсем другой, повеселевший Чарльз с радостным, утренним лицом.

— Отругайте меня, Эдмунд, если желаете. Я обошел весь корабль, встретился со всем экипажем лицом к лицу, смотрел им в глаза — Андерсону, Камбершаму, даже Бене! Но вы все еще не проснулись! А я хочу вам кое-что показать.

Я было удивился, но тут послышался истошный крик Преттимена. Даже Чарльз, привыкший по долгу службы к людским страданиям, невольно вздрогнул.

— Давайте выйдем на палубу. Ну же, Эдмунд! Я просто обязан за вами присмотреть. Как я и думал, погода ухудшилась.

Чарльз вывел меня на шкафут, где пенилась и опадала вода.

— О Господи!

— Да поднимайтесь же скорее!

Только сейчас я начал понимать, что такое Южный океан. На реях болтались клочки парусов. Шли мы заметно медленнее. Я с трудом, против ветра, взобрался по трапу, и как только вышел на открытое место, пережил такое, что расскажи кто — не поверил бы. Ветер, который, бывало, и раньше дул так сильно, будто пытался ворваться мне в рот и разорвать щеки, теперь норовил раскрыть мне еще и глаза и, как ни сжимал я веки, между ними все равно оставалась щель, сквозь которую виднелся лишь размытый свет. Я укрылся на юте и кое-как сложил ладони козырьком, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

— Взбирайтесь наверх! Мужества у вас хватит?

Чарльз поднялся по трапу, я — за ним. Вот уж где дуло, так дуло! Тряслись даже судовые огни на крашеных железных креплениях. Еле-еле мы прошли вдоль перил и, щурясь от ветра, попытались что-то рассмотреть, но не смогли. И неудивительно: невозможно было отличить ветер от воды, брызги от пены, тучи от света, град от дождя! Я наклонил голову и осмотрел себя. Я отбрасывал тень, возникшую от того, что я загораживал собой не свет, но — брызги, водяную пыль, капли дождя. Такая же тень появилась у Чарльза. Я глянул вбок, поперек ветра: тень отбрасывали леера и точеные стойки.

— Зачем мы сюда забрались? Тут же ничего не видно! Это же не средняя палуба!

Чарльз не ответил, даже не обернулся, только махнул рукой нетерпеливо, если не сказать раздраженно. Матросы тащили к бортам загадочные колышущиеся мешки, которые в полутьме напоминали чьи-то туши. Теперь я разглядел, что они были полны какой-то жидкости; за ними тянулись канаты. Чарльз поднял огромную иглу, какой сшивают паруса, и несколько раз ткнул ею в мешки.

— За борт!

Матросы перевалили мешки через перила и скинули в море. Поднялась громадная волна, эдакая движущаяся гора воды. Вторую волну, возникшую на поверхности первой, сдуло воющим ветром, и она кинулась на нас, подобно граду пуль.

— Стоп!

Я повернулся — как раз вовремя. Нос судна соскользнул с обогнавшей нас водяной горы. Корма заметно приподнялась. Хотелось рассмотреть гору, догоняющую нас сзади, за которой наверняка прятались другие, еще и еще — чудовищная процессия, шествующая по миру, где человеку явно нет места.

— И зачем же вы меня сюда привели?

— Глядите.

Я посмотрел в указанном им направлении. Там медленно наливалась очередная махина, готовая обрушиться на нас вздыбленной поверхностью. Неожиданно на самом краю видимости появилось серебристое пятно. Оно росло и ширилось прямо за кормой, превращаясь в серебряную дорожку, словно те, что возникают на воде в солнечный день или лунную ночь. Сияние было мягким, чистым, каким-то лоснящимся: словно меловая тропинка светилась под бешено крутящейся водой, под волнами на волнах, что рвались в воздух, подобно стае взбесившихся птиц.

— Масло!

Нет, человеку тут явно не место, разве что морским богам или той чудовищной силе, которая наверняка управляет видимым миром и перед лицом которой простые смертные способны лишь изрекать размеренные, жизнеутверждающие сентенции о смысле бытия.

«Умиротворите шторм».

 

(11)

Вот так. Как бы ни атаковали нас волны, как бы ни грозились они нас одолеть, стоило им достигнуть серебристого пятна, и оно останавливало их верней, чем несокрушимые скалы, верней, чем — если такое возможно — волнолом или набережная. Удивительно, как обычное растительное масло, приготовленное из нежнейших, эфемернейших выдумок Природы способно усмирить бурю, как Орфей усыпил Цербера. Понятно, что все об этом знают — вот только не всем спасает жизнь столь тонкий и хрупкий волосок. Серебряная дорожка растянулась ярдов на пятьдесят за кормой, и на этих намасленных ярдах больше не хозяйничала буря. Нас по-прежнему качало на волнах. Вода по-прежнему накидывалась на борта и перекатывалась через палубу, где тряслись и дрожали черные леера, но все это было мягче, гораздо мягче!

— Надо же! Глазам своим не верю!

Чарльз поманил меня с юта на шканцы. Я спустился, и он отвел меня к фальшборту.

— Просто хотелось показать, что и я кое-что могу придумать.

— А я в этом не сомневался!

Он возбужденно хохотнул.

— Обычно мы ложимся в дрейф и льем масло с носа, понимаете? Тогда качка более или менее успокаивается, и можно спокойно вылить оставшуюся часть с наветренной стороны, но сейчас у нас попросту нет времени. Надо поторапливаться. Запасы масла, приходится признать, оставляют желать лучшего, но пока оно есть, сравнительно спокойное плавание по бурному морю обеспечено.

— Пока оно есть…

— Именно.

— А как насчет воды в трюме?

— Придется качать еще усердней, хотя и не слишком.

Чарльз прошел к штурвалу, переговорил с рулевым и, подталкиваемый ветром, неуклюже сбежал к шкафуту. Я последовал за ним, в кои-то веки вспомнив о капитанских правилах. В пассажирском салоне я кликнул Бейтса, который принес мне бобы и крохотную порцию мяса.

— И бренди, Бейтс.

Он послушно исчез, а я склонился над тарелкой, но без конца вытягивал шею, любуясь в окно серебристой улиткиной дорожкой — масляным пятном. Издалека доносились дикие крики умирающего Преттимена. «Надо было подарить ему на свадьбу изрядную долю обезболивающего», — подумал я. Впрочем, оно никому не помешало бы. Масло — маслом, а было бы неплохо ничего не знать и не чувствовать. Я просидел несколько часов, зачарованно глядя в море, пока темнота не загнала меня в постель. Судно двигалось быстро и ровно, но казалось, долгожданная скорость нагоняет на всех тоску! Заснуть мне не удавалось. Я лежал, корабль шел, мы были живы. Нехватка сна явно повлияла на мои умственные способности.

Вахты в ту ночь я почти не запомнил, хотя она оказалась короткой. Меня вызвали на вахту. Против сильного ветра я проковылял к шканцам и скрючился у юта. Помню свет, особый штормовой свет, который невозможно описать и в который — именно поэтому — многие не верят. Казалось, светился сам воздух.

Ко мне подошел Чарльз.

— Ступайте в каюту, Эдмунд. Здесь от вас все равно никакого толку.

— Когда же это кончится?

— Кто знает? Вы бы прилегли… Камбершам вон тоже свалился.

— Как?! Если даже Камбершам…

— Нет-нет, обошлось без членовредительства. Просто не выдержал, несмотря на привычку к такого рода вещам, понимаете, о чем я? Идите. Я провожу вас. Ваше место сейчас в койке. Там и оставайтесь!

Пожелание отнюдь не героическое. В свою защиту могу сказать только, что в те сутки остальные пассажиры даже не рискнули вылезти на палубу. Не думаю, впрочем, что они были напуганы больше моего. Скорее всего в них возобладал здравый смысл. В пассажирском салоне Бейтс рассказал, что Чарльз разрешил переселенцам и подвахтенным матросам оставаться в гамаках. Я боялся представить, как выглядит их переполненная палуба, тем более что волны время от времени перекатывались через шкафут и, подобно водопаду, устремлялись на бак. Немного качало, но судно поднималось и опускалось ровно, не рыская, словно шло по узкому тоннелю, который не давал кораблю уклоняться в стороны.

Я добрался до каюты и без сил упал на койку, хотя в сущности ничего не сделал. Проснулся я серым утром, под нескончаемый гул ветра. Как сжалось истерзанное сердце при таком безрадостном пробуждении! А что творилось с детьми? Может быть, родители и друзья убедили их, что бояться нечего? О нет! Бледные лица и дрожащие губы куда убедительней слов. То шепот, то крики, то вспышки гнева, истерика и слезы — бедняжки, конечно же, понимали, что творится кругом!

День не принес никаких изменений. Я с трудом собрал силы, чтобы выползти из каюты, да и то — выгнали меня оттуда естественные потребности. Я натянул плащ и все остальное и добрался до салона. Там с невидящим взором сидел мистер Боулс. Я сел рядом и тоже уставился в никуда. Как ни странно, но вместе молчать было легче. Прошло немало времени, прежде чем он промолвил:

— Качать не успевают.

— Да.

— Скоро и мы понадобимся.

— Да.

— Если честно…

Повисла тяжелая тишина. Боулс откашлялся и продолжил:

— Если честно, я все время спрашиваю себя, не стоит ли отринуть всякую надежду, выползти отсюда, рухнуть на койку…

— Я уже пробовал. Не помогает.

Дверь в салон распахнулась. Наш бравый офицер, Олдмедоу, тяжело дыша, рухнул на скамью напротив нас.

— Некоторым, видимо, до сих пор кажется, что весь корабль должен на них работать.

— Это что — оскорбление?

— Как похоже на вас, Тальбот! Возражать будете, когда заимеете такие же руки.

Он выставил перед собой воспаленные, окровавленные ладони.

— Воду откачивал. Он забрал моих солдат, даже не спросив разрешения! Сказал только: «Некому качать».

— Лейтенант Саммерс?

— Он самый, дружок ваш, чертов лейтенант Саммерс…

— Возьмите ваши слова обратно!

— Господа!

— Вы мне надоели, Олдмедоу! И ответите за такие речи!

— Что мне за радость стреляться с вами, Тальбот, если море все равно нас прикончит? А Саммерсу я сказал: «Почему бы вам не позвать пассажиров: Боулса, Пайка, Тальбота, Викса, Брокльбанка?» Даже этот старикан продержался бы пару минут. Я…

Он повалился на столешницу. Боулс вскочил и бросился к нему, но Олдмедоу прохрипел:

— Оставьте меня, черт вас дери!

Он с трудом встал на ноги и поволокся в каюту. Боулс, качаясь вверх-вниз, вернулся к своему месту и упал на скамью от очередного рывка. Мы застыли в молчании.

Позже я оставил Боулса, сходил по нужде и уселся рядом с гудящим тросом, с помощью которого спускали в море бурдюки с маслом. Несмотря на улиточный след и прочее, казалось, мы плывем под водой, а не по ней. Промокнув от брызг, я вернулся в салон, но Боулса там уже не было. Едва я занял свое место, как появился Пайк. Мелкий и невзрачный, он, может быть, и терялся в обществе, зато та же самая миниатюрность определенно помогала ему избежать увечий во время шторма. Сейчас, к примеру, он то ли проехал по нетвердой палубе, то ли пролетел над нею и приземлился на скамью, точно птица на шесток — бледный, но вроде бы трезвый.

— Добрый день, Эдмунд. Шторм просто ужасный.

— Того и гляди сдует, мистер Пайк.

— Мы же договорились — Ричард.

— О Боже! Сперва Боулс, потом Олдмедоу, теперь вы! Ладно, Ричард так Ричард.

— Как-то оно поприятнее, не находите, Эдмунд?

— Нет, не нахожу.

— Как-то подружелюбнее.

— О Гос… Как ваши домочадцы, Ричард?

— Мы с миссис Пайк — возможно, вы слышали, Эдмунд, — несколько повздорили. Это случается в каждом доме — когда люди долго вместе, Эдмунд, они, знаете ли…

— Сомневаюсь.

— Вы же не женаты, верно?

— И что, черт побери?

— Женатый бы понял. С тех пор как мистер и миссис Ист начали помогать миссис Пайк, девочкам, нет сомнений, стало получше.

— Хоть у кого-то хорошие новости.

— Да-да. Знаете, некоторое время назад, когда тралом оторвало часть киля…

— Вы изъясняетесь как заправский моряк, мистер Пайк.

— …я был почти уверен, что они умирают. Но как только мы последовали совету мистера Бене…

— Опять Бене!

— Он предположил, что от бесконечной качки девочек подкосила морская болезнь. Сказал, что тем же самым страдал адмирал Нельсон.

— Не может быть!

— Оказывается, Нельсон спал не в койке на козлах, а в свободно болтавшемся гамаке — так качку легче переносить. Бене предложил…

Я вскочил на ноги. Меня мотнуло в сторону.

— Но это же я придумал!

— …чтобы мы повесили для них гамаки, тогда качка станет ощущаться не так остро и даже превратится в подобие игры…

— Моя мысль!

— Да какая разница, чья мысль, Эдмунд? Главное, что она помогла! Им стало гораздо лучше.

— Я приходил к вам — постучал в дверь, заглянул в каюту. Там была мисс Грэнхем. Но стоило мне заикнуться в точности о том же самом, как она строго нахмурилась и буквально заткнула мне рот! Глаза каменные: «Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь!»

— Как я уже сказал, Эдмунд, не важно, кто это придумал. Детям лучше — и это главное!

— Нет, я придушу эту женщину!

— Кого?!

— Из-за его золотистых волос и девичьего румянца… Чтоб мне после смерти в аду гореть!

— Эдмунд, Эдмунд!

Я тяжело уселся на скамью. В плаще было жарко, я чертыхнулся и рывком расстегнул его. Меня трясло от гнева.

— Она начала унижать меня с первой же минуты знакомства!

— Почему вы так сердитесь? Им лучше!

— Я рад за них, Пайк…

— Ричард.

— Ричард. Очень рад. Вашим девочкам лучше, и это главное. А я…

— Миссис Ист нам очень помогает: поет им, учит с ними песенки. Фиби, по-моему, не очень музыкальна, а вот Арабелла распевает, как соловей. У меня и у самого неплохой голос.

— Хотелось бы верить.

— Вы как-то странно выражаетесь, Эдмунд. Выпили лишнего?

Судя по всему, он продолжал говорить, но я уже ничего не слышал. Тихого, незаметного Пайка легко было не слушать. Когда я пришел в себя, в салоне никого не было.

— Бейтс! Где, дьявол вас разбери, мой бренди?!

— Вот он, сэр. Пришлось просить у Веббера, сэр. Запасы подходят к концу, сэр.

— Еще.

— Сэр!

Я протянул ему стакан, и он послушно забрал его.

Так все и началось: момент, которого я до сих пор стыжусь и долго еще буду стыдиться. Ярость порождала новую волну ярости. Во всем, разумеется, виновата миссис Преттимен, но Бене! — как запросто он украл мою идею! Вот его она почему — то не выгнала и послушно сделала так, как сказал он! А не я! «Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь!» Да все они сговорились…

Потом я стоял в темном коридоре, вода под ногами переливалась из угла в угол, ударяя в двери и переборки. Я твердо решил всем отомстить — но где же Бене? Неуклюже выбравшись на палубу, где дрожали под ветром промокшие черные леера, я бросился искать его, и тут же, словно по велению судьбы, он явился сам, вылез откуда-то — не иначе как был занят починкой фок-мачты. Лейтенант меня не заметил — он сорвал шляпу и тряхнул золотистой шевелюрой, откровенно радуясь, что выбрался наружу из духоты, царившей на нижних палубах. Едва я собрался к нему обратиться, он проскочил мимо, точно меня и не было! Я упрямо последовал за ним в коридор. Бене усердно изучал капитанские правила, покачиваясь в такт движениям палубы. Морская вода заливала его сапоги.

— Вы еще не заучили правил наизусть, мистер Бене? Лучше бы занялись делом — вольно вам чужие идеи заимствовать, судно на куски разламывать, дыры в днище мачтой протыкать!

Бене поглядел на меня сверху вниз — как в переносном, так и в прямом смысле, потому что я почти висел, уцепившись за поручень напротив своей каюты.

— Пара-другая дыр, Тальбот, не причинит судну особого вреда. Вытащите из шлюпки затычку, воткните туда нож и, если шлюпка идет ходко, лишняя вода просто выльется наружу.

— А эту мысль вы у кого стянули?

— Я не ворую чужие мысли!

— А я уверен в обратном.

— Не понимаю, на чем зиждется ваша уверенность!

— Девочки могли погибнуть! Наши жизни под угрозой, глупец!

— Я вовсе не глупец. Вы затронули честь моего имени, сэр!

— А я говорю — глупец!

— Я не позволю себя оскорблять! Вы ответите за свои слова!

— Слушайте, вы, Бене!

С этого момента разговор потерял всякий смысл. Нет, я изъяснялся вполне разборчиво, каждая реплика что-то означала, но это почему-то только усиливало всеобщую неразбериху. Оскорбленный Бене зачем-то решил ознакомить меня со своим семейным древом, в то время как я на все лады обзывал его мошенником. Он, в свою очередь, обвинил меня в вероломстве, свойственном моей нации! На что я с видимой угрозой ответил, что с удовольствием пристрелю неприятного французского джентльмена. Это заявление он встретил ехидным:

— Ах, англичане! Неприязнью к ним проникаешься при первой же встрече, но стоит узнать их получше, и неприязнь сменяется ненавистью!

Дверь каюты Преттимена приоткрылась, выглянула миссис Преттимен, которая снова надела матросскую робу. Разглядев нас, она живо спряталась обратно — видимо, потому, что ее густые волосы были абсолютно неприбраны. Кроме волос и лица я вообще не успел ничего разглядеть. В наступившей после этого тишине отчетливо послышался вопль мистера Преттимена. Тишина, однако, смыла последние остатки смущения и лишь поспособствовала ссоре.

Мы с Бене наговорили друг другу массу грубостей. Я без обиняков обвинил его в краже моей идеи — смастерить для девочек Пайка гамаки а-ля Нельсон. Бене все отрицал и настаивал на том, что он по чистой случайности выдумал то же самое одновременно со мной. Более того, лейтенант предположил, что это я присвоил его мысль, а вовсе не наоборот! Мы дошли до того, что начали неуклюже пихать и толкать друг друга! Я клялся, что знаю, как помочь мистеру Преттимену, Бене тут же заявил, что он вообще явился в пассажирский коридор именно за этим, хотя возможно, разгоряченный бренди, я неправильно его понял. В этот миг выглянула миссис Преттимен, уже аккуратно причесанная, и отчитала нас таким тоном, что, не будь мы в бешенстве, он наверняка бы нас охладил. Вместо этого, споря и толкаясь, мы ввалились в каюту и, перекрикивая друг друга, сообщили ее обитателям, что именно намерены предпринять.

— Что угодно, что угодно, лишь бы мне стало легче! Переворачивайте, если хотите! — завопил Преттимен.

Бене схватил его за плечи, невзирая на возражения миссис Преттимен. Ноги больного свесились с койки, он изо всех сил старался не кричать в голос. Я просунул руку под его распухшую поясницу — отвратительное ощущение: кожа твердая, как доска, и горячая, как тарелка супа. Бене, выкрикивая что-то невразумительное, оттолкнул меня, и я свалился на ноги несчастного Преттимена. Если бы он не повис на краю койки, я неминуемо сбросил бы его на пол. Оказавшееся прямо у меня перед глазами лицо несчастного вмиг побелело. Он лишился чувств. Мы с Бене смешались и несколько пришли в себя: перевернули беспомощное тело, переложили подушки, поправили постель. Прозвучал бесстрастный голос миссис Преттимен:

— Вы убили его.

При этих словах глаза ее — клянусь жизнью! — сверкнули.

 

(12)

Спотыкаясь, я первым выскочил из каюты. Не было сил смотреть ей в глаза, выслушивать слова, которые она могла бросить мне в лицо. Отвернувшись от миссис Преттимен, я, однако, успел увидеть Бене — потрясенного, смущенного, побледневшего. Я влетел в каюту и бросился на койку, пытаясь спрятаться, словно зверь в норе — даже уши руками зажал. «Вы убили его». Ужас, навалившийся на меня, невозможно описать. За время нашего путешествия я пережил несколько потрясений и открыл в себе такие черты, о которых предпочел бы не знать. Но это, последнее событие, было подобно падению в черную бездонную пропасть. В глубине этой пропасти я бормотал бессвязные молитвы, которые срывались с губ без всякого толку, ибо были обращены к Господу, в которого я не верил. Пребывая в твердом убеждении, что все боги — людская выдумка, я все-таки молил неизвестно кого о чудесном избавлении: «Пусть, ну пусть все будет хорошо!» Не думаю, что в этих «молитвах» был какой-то толк, смешно было ждать на них какого-либо ответа. В тот момент я мало думал о Преттимене, чуть больше — о миссис Преттимен, овдовевшей даже раньше, чем она ожидала, — но горячее всего я просил за Эдмунда Тальбота! Я дошел даже до того, что просмотрел законы: что полагается за телесное повреждение, а что за умышленное и непредумышленное убийство! Однако, под низкое гудение ветра, я мало-помалу остыл и понял, что подобных обвинений мне не предъявят и что единственной моей карой станет осуждение пассажиров и экипажа, а также непреклонная, суровая неприязнь со стороны миссис Преттимен. Что ж, готовый искупить свою вину, я, словно наяву, увидел, как после смерти Преттимена предлагаю руку и свое доброе имя овдовевшей леди! Впрочем, даже в моем возбужденном состоянии я сообразил, что в этом не было никакого смысла. Миссис Преттимен станет состоятельной вдовой, сможет выбрать себе кого угодно и вряд ли этим кем угодно станет Эдмунд Тальбот. Зато им может стать — я тут же убедил себя в этом — Бене! Да, золотоволосый Бене — вот кого она себе купит!

Я рискнул покинуть каюту только к вечеру. Прокравшись в салон, я разыскал Бейтса, шепотом попросил у него воды, утолил жажду и пошел обратно. На миг я задержался у каюты Преттимена, но ничего не расслышал. С тех пор как я выбежал от него, из каюты не доносилось ни стона, ни крика.

Я вернулся к себе и сел на парусиновый стул. Я ведь и впрямь никому не хотел причинить вреда, особенно женщине. Что бы я ни думал о ее нравственности, я вовсе не желал ей страданий. И все-таки мне думалось, что тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями, что, однако, можно отнести за счет той неразберихи, что царила у меня в душе и в мыслях. Если я время от времени «срывал цветы наслаждения», то мне, по молодости лет, это было простительно, в то время как миссис Преттимен — ах нет, это совсем другое дело!

Тем же вечером, часов около одиннадцати, я дерзнул еще раз выбраться наружу. Из каюты Преттимена по-прежнему не доносилось ни звука. Миссис Преттимен на стук не отозвалась и к двери не подошла; не откликнулся и он сам. Я дошел до салона в надежде, что заставлю себя выпить, а это, в свою очередь, поможет мне поесть, потому что я точно знал, что поддерживать силы необходимо во что бы то ни стало. Открыв дверь салона, я застыл на пороге. На моем привычном месте, у большого кормового окна, сидела миссис Преттимен. Бейтс забирал у нее тарелку и приборы. Уходя, он глянул на меня, но смолчал. Безмолвствовал и я.

— Входите, мистер Тальбот.

Бейтс закрыл за мной дверь. Я аккуратно пробрался за ближайший стол и сел. Из двух фонарей, принесенных с палубы, горел лишь один, по левому борту. Он наполовину освещал лицо миссис Преттимен.

— Я молю о прощении, молю от всего сердца, мадам.

Молчание.

— Мадам… что еще я могу сказать?

Миссис Преттимен посмотрела на меня.

— Ради всего святого, мадам! Как он? Он…

— Он дышит.

— Слава Богу!

— Но все еще без сознания. Пульс почти не прощупывается.

Настала моя очередь умолкнуть. Я представил, как из последних сил бьется сердце, как еле-еле вздымается грудь, втягивая спертый корабельный воздух. Миссис Преттимен сложила руки перед собой в жесте скорее осуждения, чем мольбы.

— С ним сейчас миссис Ист. Мне пора. Мистер Ист оповестил всех на корабле.

— Оповестил о чем, мадам?

— Мистер Преттимен умирает.

Я не то охнул, не то застонал. Слов не осталось.

Голос миссис Преттимен дрогнул от сильного, едва сдерживаемого гнева.

— Вы ведь не нарочно, правда? Вы же не знали — вы никогда не знаете! Это путешествие, мистер Тальбот, запомнится многим — не из-за вас и не из-за кого-то еще, а из-за него! Вам казалось, что это комедия, мистер Тальбот. А это трагедия — нет, не ваша! — но мира, того нового мира, к которому мы плывем и которого надеемся достичь. Ваши заботы исчезнут и растворятся, как исчезает след за кормой. Я видела, как вы взошли на борт, окруженный, как облаком, своими привилегиями, сияя как… как фальшивая драгоценность! Теперь вы неуклюже ступили туда, где ничего не понимаете, где вам не рады. Он не упрекнет вас: вы не виновник, а лишь причина смерти — вроде упавшей с мачты деревяшки. Он выше этого. Но я не выше, сэр, и я никогда, никогда вас не прощу!

Миссис Преттимен вскочила, пошатнулась. Я засуетился, пытаясь вылезти из-за стола, но она остановила меня жестом.

— Не оскорбляйте меня, вставая в моем присутствии. Помню, как-то раз, когда качка оказалась слишком серьезной для моих слабых ног, вы помогли мне добраться до каюты. Не вставайте, мистер Тальбот. Я не желаю, чтобы вы до меня дотрагивались!

В последние слова было вложено столько яду, что у меня волосы поднялись дыбом. Миссис Преттимен стремительно вышла. Я услышал, как хлопнула дверь, но не обернулся. Сидел, съежившись, за столом — даже не на своем месте — униженный, раздавленный горем. Все слова, которые я мог бы произнести: извинения, оправдания, напускная бравада — мне, дескать, все равно! — упали к моим «неуклюжим стопам».

Так я и сидел, пока кто-то не тронул меня за плечо. Над ухом раздался знакомый голос:

— Возьмите-ка, сэр. Бренди, сэр. Вам сейчас самое оно, сэр.

Сочувствие стало последней каплей. Горячие слезы застучали по столу, закапали на руки.

— Спасибо, Бейтс, спасибо…

— И не берите вы к сердцу, сэр. Это ж кошмар ходячий, не дай бог, дитяти с эдакой нянькой встретиться.

Он меня рассмешил, но смех тут же сменился кашлем.

— Вы правы, Бейтс. Не скрою, при ней я все время чувствую себя именно что дитем!

— Одно слово — женщина, сэр. Они не такие, как мы. По мне — так можно и треснуть, если слишком уж язык распустит, — тоном глубокого неодобрения ответил Бейтс.

— Вас послушать, так вам о них все известно.

— Женат, сэр.

— Спасибо, Бейтс. Ступайте.

Я остался один, сжимая стакан в руке. Качка, похоже, стихла, но мне было все равно. Скажу честно — в тот момент меня не интересовало, выживем мы или утонем.

Где-то сыграла боцманская дудка. Начиналась моя вахта — время стоять в кромешной тьме рядом с Чарльзом. Я поставил стакан на полку, в специальное углубление, и вышел в коридор. Там толпились люди, только это были не подвахтенные. Четыре переселенца — три женщины и мужчина — торчали у дверей каюты Преттимена. Я понял, в чем дело: совсем недавно они приходили поздравить жениха, а теперь явились сказать ему последнее «Прости!» Это было уже слишком. Я ощупью пробрался на шкафут и вылез на ветер. Камбершам сдал Чарльзу вахту. Я встал под прикрытие юта. Вскоре и Чарльз прислонился рядом.

— Ветер мало-помалу стихает. Рано или поздно, думаю, уляжется совсем. Правда, не скоро.

Он подошел к борту и окинул взглядом тянувшийся за нами след. Зловещее свечение к тому времени потускнело.

— Масло помогает, и здорово. Хотя сейчас, похоже, можем обойтись и без него. Но тут ведь не угадаешь — затащим мешки внутрь, а ветер возьмет и усилится, и тащи все обратно. Обычная история. Главное, чтобы на палубу не проливалось. Именно поэтому я настоял на том, чтобы мешки хранились на корме, а не на носу. Если подвесить их возле носа, то каждый раз, усмиряя кипящие волны, мы прольем масло себе под ноги. Представляете, каково в такую погоду балансировать на скользкой палубе!

Чарльз подошел к противоположному борту, поглядел вперед, назад и вернулся.

— Во всяком случае, для корабля без парусов идем хорошо: почти пять узлов! Следовало бы радоваться — но сами знаете… Ладно, не станем унывать, покуда ничего не случилось.

К нам подбежал помощник боцмана.

— Донесение от мистера Камбершама, сэр. Орудийная палуба беспокоится, сэр. Переселенцы хотят пройти к мистеру Преттимену, а в кубрике койки развешаны. Мистер Камбершам просит дозволения не пускать на шкафут никого, кроме вахтенных, а то вдруг кому придет в голову там пройти.

Он прекратил тараторить и перевел дыхание.

— Молодец, толково изложил.

— Есть, сэр. Спасибо, сэр.

— Скажи мистеру Камбершаму, что я согласен. В такую погоду и впрямь не стоит перегружать палубы.

— Там и женщины, сэр.

— Тем более. Выполняйте.

Парень умчался передавать ответ. Шкафут заливала белая пена, на ее фоне четко выделялись страховочные леера.

— Вы неразговорчивы, Эдмунд.

Я лишь сглотнул.

— Ну, полно вам. Что случилось?

— Я убил Преттимена.

Чарльз не ответил. Он заглянул в нактоуз, поглядел на наш след за бортом и подошел ко мне.

— Судя по всему, вы про ссору с Бене.

— Я всюду сею смерть. Убиваю людей, пусть и непредумышленно.

— Выражаетесь, как в театре.

— Колли, Виллер, а теперь вот Преттимен.

— На моей памяти вы еще никого не убили. Если бы вы и вправду прикончили кого-нибудь, как это бывает в море, вы бы об этом так просто не толковали.

— О Господи!

— Бросьте. Он что — скончался?

— Без сознания. Пульс и дыхание слабые. Все рвутся с ним попрощаться. А она…

— Вы были пьяны? Позволили себе лишнего, как вы это зовете?

— Пара стаканов бренди — ничего особенного. Я просто начал его мало-помалу перевертывать…

К моему изумлению, Чарльз разразился громким смехом. Правда, быстро взял себя в руки.

— Простите, старина, но вот это ваше «мало-помалу»! Вы схватываете флотский жаргон получше многих матросов! А теперь успокойтесь хоть немного. Вы никого не убили, и ни к чему разыгрывать трагедию.

— И переселенцы, и, по-моему, матросы толпами идут с ним проститься.

— И зря — торопятся, не хуже вашего. Насколько я знаю, вы пытались помочь…

— Знаете?! Откуда?!

— Господи помилуй, неужто вы думаете, что новость о вашей ссоре и ее последствиях тут же не облетела весь корабль? По крайней мере, она отвлекла людей от мыслей о наших бедах.

— Я упал на него!

— Надо учиться управлять конечностями, дружище! Осмелюсь предположить, что это умение придет к вам — с возрастом.

— И все-таки, когда это случится?

— Что?

— Когда он умрет?

— Я тронут вашей верой в меня, Эдмунд. Пока неизвестно, умрет ли он вообще. Человеческое тело — загадка. Вам станет легче, если я пошлю узнать, как он себя чувствует?

— Да, пожалуйста.

Чарльз кликнул рассыльного и отослал его вниз. Мы ждали в молчании. Чарльз критическим взглядом изучал снасти. С тех пор как я последний раз выходил на палубу, на мачтах поставили паруса — даже топсель, вместо того, который на моих глазах сдуло ветром. Вода изменилась — там, где раньше поверхность океана вскипала, появились обычные волны.

Пригибаясь от сильного ветра, прибежал гонец.

— Леди говорит — никаких перемен, сэр.

— Хорошо.

Рассыльный вернулся на свое место у поручня.

— Слышали? Не стоит волноваться раньше времени, — заметил Чарльз.

— Не могу совладать с собой.

— Ну что с вами поделать! Не спорю, дорогой мой Эдмунд, вы повели себя неуклюже, глупо, неразумно. Если Преттимен умрет или, вернее, когда он умрет…

— Значит, все-таки!..

— Да ведь он умирал еще до того, как вы на него свалились! Боже милосердный, неужто вы полагаете, что человек, который раздулся, как дыня, а цветом напоминает перезрелую свеклу, поправится в наших условиях? Да у него все внутренности раздавлены! Думаю, его бы и доктор не спас. Вы могли всего лишь ускорить кончину.

— Все равно ничего хорошего. Она меня ненавидит, презирает. Как я могу оставаться с ней на одном корабле?

— У вас нет другого выхода. Возьмите себя в руки. Господи, если б я умел хотя бы вполовину так раскаиваться!

— Глупости. Я никогда не встречал человека лучше вас.

— Не говорите так!

— Говорю и буду говорить. Я убедился, что ночные вахты — лучшее время для откровенности между людьми. Когда я буду думать о нашем путешествии, это будут мои лучшие воспоминания, дружище.

— Мои тоже, Эдмунд.

Мы умолкли. Чарльз нарушил тишину:

— И все-таки мы живем в разных мирах — странно, как вообще находим, что сказать друг другу.

— Я высоко ценю ваши добродетели, которые не принадлежат никакому «миру» — хотя со своей стороны не знаю, что заставляет вас вести беседы со мной…

— Вот как. Это еще большая загадка, чем человеческое тело. Но хватит об этом. Разве что… — в голосе его появилась улыбка, — …как не подружиться с юным джентльменом, который обещает звезды и луну с неба?

— Продвижение по службе гораздо ближе к земле.

— А что бы вы сказали про мое продвижение из матросов в гардемарины? Невероятная история. Все случилось из-за того, что я попал в переплет.

— В переплет? Быть не может!

— Вы считаете меня скучным человеком? А вот представьте себе!

— Расскажите.

Его лицо расплывалось в темноте.

— Смеяться не будете?

— Не буду — вы же меня знаете!

— Знаю ли? Ну ладно. Дело в том, что в матросском кубрике, где едва хватает места подвесить гамаки, царит девиз: живи и дай жить другим. Хочешь книгу почитать — никто не возразит. Вы слушаете?

— Просто обратился в слух.

— Стояли мы на якоре. Вообще-то время было свободное, но мне как раз выпало быть якорным. Никому я со своей книжкой не мешал… Тут-то меня офицер и застукал. Уж как он меня отчитывал, чтобы показать свою строгость, когда вдруг кто-то скомандовал «Смирно!» Это оказался адмирал Гамбьер.

— Мрачный Джимми?

— Да, некоторые его так называли. На самом деле он был хороший человек. Так вот, он осведомился, что я натворил. Пришлось признаться, что я читал во время вахты. Он поинтересовался, что именно, ну я и вытащил руку из-за спины, показал ему книгу. «Всему свое время», — заметил адмирал и ушел. Офицер велел старшине найти для меня в качестве наказания какую-нибудь работу. А к концу дня мне приказали явиться к капитану Вентворту. «Очень умно, Саммерс, — сказал Вентворт. — Собирайте барахло, вас переводят на флагманский корабль, в гардемарины. Вы меня разочаровали, Саммерс. На мой корабль вы не вернетесь».

— И что же там была за книга? А, знаю — Библия!

— Капитан Вентворт религиозностью не отличался.

— Так вот каким образом вы сделали первый шаг по служебной лестнице!

— Именно.

Я был сконфужен и сбит с толку. Нас действительно разделяли мили! Не зная, что ответить, я оглядел след за кормой, потом сделал вид, что критически разглядываю паруса.

— Вы правы, Эдмунд. Пожалуй, можно разрифить паруса.

Чарльз позвал помощника боцмана, который продудел приказ сперва на шканцах, затем сбежал вдоль леера и проделал то же самое на баке. Вода доходила ему до колен. Темные силуэты карабкались по вантам, устремившись к парусам.

— Это прибавит нам ходу?

— Нет, скорее, поможет сохранить ту скорость, с которой мы идем сейчас.

Я умолк.

— Во всяком случае, вы не смеялись, Эдмунд.

— Тут нет ничего смешного. Скорее, вы к себе несправедливы.

— Отнюдь. Всем, чего я достиг, я обязан доброму человеку.

— Гамбьеру? Боюсь, вы сочтете меня слишком приземленным, однако… Мне кажется, как порицание капитана Андерсона, так и историю о том, как адмирал сделал вас гардемарином, стоит оставить между нами.

— Первое — согласен. Но второе-то почему?

— Мой дорогой друг! Рекомендация Мрачного Джимми помогла бы вам, выбери вы карьеру клирика… Что такое?

— Ничего.

— Но во флоте она вас далеко не уведет. Господи, да от нее будет столько же толку, сколько, скажем, от рекомендации бедняги Бинга!

— Что отнюдь не красит флот.

— Как знать.

— Что ж, во всяком случае, наш разговор заставил вас позабыть свои печали. Пора сдавать вахту — и в постель.

Чарльз подсмеивался над тем, как серьезно и как близко к сердцу я принял нашу беседу. Как уже говорилось, в тот момент я не догадывался, что он хотел скрасить мне тоскливые ночные часы в страшной каюте — я-то всерьез верил, что был ему полезен! Теперь я и сам смеюсь над собой. А тогда вахта кончилась, и я вернулся к себе. Вода заливала углы и струилась по коридору. Ветер все еще подвывал, но уже не так страшно, как раньше. Я ворочался без сна, прислушиваясь к Преттимену, которого, видимо, напоили лекарствами, потому что криков слышно не было.

Остаток ночи прошел ужасно. Заснул я только перед рассветом и пробудился с твердой мыслью, что не выйду из каюты: так, по крайней мере, я никому не причиню вреда. Хотелось кричать в голос не хуже Преттимена.

 

(13)

Я вытащил часы из-под подушки и обнаружил, что уже без четверти десять. Я недоверчиво поглядел на циферблат, но стрелки упорно подтверждали то, что прозвонил репетир. Пришлось поверить, что я все-таки заснул, хотя непонятно, когда и как. Отдых облегчения не принес. Кроме того, проснулся я в одежде — пришлось сурово отчитать себя за нарушение своих же правил. Стоит только начать ложиться в постель одетым «по всей форме» — и неизвестно, чем это может закончиться! Континентальные нравы! Но как бы то ни было, а это упущение поправить было невозможно. Пришлось спустить ноги прямо в сапоги, которые стояли у койки, и выйти. Я посетил гальюн и прошел в пассажирский салон. Коротышка Пайк уже сидел там со стаканом бренди в руке. Почти сразу же стало понятно, что для него сейчас скорее поздно, чем рано. Вскоре выяснилось, что его выдворила из каюты сварливая жена — хотя, возможно, он выдворился самостоятельно, — после чего он разбудил Бейтса в совершенно неподходящий час и потребовал спиртного. Пайк пребывал в приподнятом настроении и плевать хотел и на воющий ветер, и на бурное море. Он предложил мне «пропустить по стаканчику», от чего я наотрез отказался, спросив вместо этого, как поживает его семейство.

— Семейство, мисс Тальбот? Ну их, семейство это… — Он, помаргивая, уставился на меня. — Она ж меня не выносит.

— Боюсь, мистер Пайк, вы несколько не в себе. Случайно наговорите такого, о чем потом пожалеете.

Мистер Пайк отвернулся и заметно помрачнел. Потом, точно придя к какому-то решению, он взглянул на меня, качнувшись вместе с кораблем.

— Противно эт'все, понимаете? Видеть ее н'могу. Да чтоб ее разодрало!.. Прошу пардону.

— Думаю, вам…

— Вот их люблю. А они м'ня нет, п'тому что она…она им г'рит…

Внезапно я потерял голову. В глазах потемнело. Вскоре зрение вернулось, но все вокруг стало красным — на самом деле красным. Я заорал на Пайка, вывалил на него все оскорбления, все бранные слова, которые знал, причем стоило мне их выпалить, как они тут же вылетали из головы. Наконец я выдохся и ослаб так, что едва справлялся с качкой, хотя и сидел на скамейке. Пайк же, опираясь о стол, лишь визгливо подхихикивал. Не отрывая от столешницы правого локтя, он ткнул в меня пальцем. Рука затряслась, словно сжимала тяжелый пистолет. От качки и пьянства, не говоря уже о дурацком хихиканье, палец гулял туда-сюда, как сломанная фок-мачта. Я перевел дыхание. Будучи далек от раскаяния и считая, что Пайк все это вполне заслужил, я добавил:

— В общем, неприятный вы человечишка.

Визгливый смешок все не смолкал.

— Во-во, и она так г'рит!

Он продолжал смеяться. Неслышно возник Бейтс с кружкой пива для меня в одной руке и салфеткой в другой. Широко расставляя ноги, он двинулся к нам, поскользнулся в луже, ловко выпрямился и, балансируя кружкой, почти пробежал до конца салона по накренившейся палубе. Я взял пиво, выпил его и потребовал бы следующее, но предусмотрительный Бейтс исчез так же внезапно, как и появился. Пайк заливался хохотом.

— Бейтс! Бейтс!

И вдруг, словно по мановению руки, ничтожный глупец упал щекой на столешницу и заснул! Его стакан покатился по полу к стене и, побренчав там немного, поехал обратно. Я попытался задержать его ногой, но не сумел. Стакан врезался в противоположную стену и разлетелся на кусочки. Дверь отворилась. Вошли Боулс и Олдмедоу, впустив ветер и сырость; в дверной порог ударила волна. Бейтс, словно провидец, явился с двумя кружками пива в одной руке и третьей кружкой — в другой. Он притормозил у стола, покачиваясь и взмахивая руками, словно собирался показать какой-то фокус. В общем-то фокус и был, потому что он умудрился снабдить нас всех выпивкой, не разбив кружек и не сломав шею. Пайк сполз на Олдмедоу.

— Он что, мертв?

— Скорее, мертвецки пьян.

Олдмедоу отпихнул Пайка на фут или около того, но тот сразу же съехал обратно.

— Если честно, хотел бы я быть на его месте, Тальбот.

— Ну уж нет! У нас и так полно неприятностей. Даже Камбершам, и тот свалился. Теперь нам надо беречь и всячески поддерживать друг друга.

В ответ Олдмедоу угостил Пайка немилосердным тычком. Локоть бедняги соскочил со стола, что, однако, удержало его на месте.

Боулс поглядел на меня поверх кружки.

— Если верить миссис Преттимен, мистеру Преттимену совсем худо. Состояние ужасное, долго он не протянет — даже кричать перестал.

— Значит, уйдет с миром, мистер Боулс. Я рад за него.

— А вы видели миссис Преттимен, мистер Олдмедоу?

— Нет, Боулс. Я избегаю ее с тех пор, как она вырядилась в матросскую робу. Просто неприлично!

— Бейтс! Бейтс! Где вас черти носят? Унесите кружки!

— Тихо, тихо, Тальбот! Я свою еще не допил. Боже мой, точно мне Саммерса мало!

Обычно Олдмедоу был настолько сдержан, что я легко простил ему раздражение.

— Чарльза? А что он натворил?

— Забрал моих подчиненных с концами, только и всего. Я сказал, что не вижу необходимости трогать моих людей, когда кругом полно переселенцев. Почему бы этим бездельникам не попотеть как следует? Только он слушать не стал, ответил: «Ваши моложе, сильней и привычней к приказам. Сами ведь жаловались, что не знаете, чем их занять, чтобы удержать от безобразий. Уверяю вас: несколько часов у помпы ежедневно сделают их милыми и послушными, как ягнята».

— На том и порешили?

— Не знаете вы меня, Тальбот! Не хватало только, чтобы каждый флотский командовал моими ребятами! Я сказал, что он у меня еще попрыгает: я потребую у капитана записать протест в судовой журнал.

— Да это ведь ужасное пятно на карьере морского офицера! Вы ему жизнь поломаете!

— Знаю! Впрочем, я на это не пошел, потому что он ледяным тоном добавил: «Если ваши люди не станут откачивать воду, о ваших протестах никто никогда не узнает». Вот так обстоят наши дела.

Боулс ухмыльнулся.

— Говорят, что трудности объединяют людей. Пока ничего похожего не видно.

— Мы с вами — гражданские лица. К чему морякам с нами нянчиться? Мы не члены экипажа, это не торговое, а военное судно, и они толком не разберут, как к нам относиться. Подчиненные Олдмедоу — тоже не моряки. Виллис говорил, что… Кстати, доложусь, что с недавних пор я больше не гражданский. Лорда Тальбота произвели в гардемарины.

— Вы, видимо, шутите, сэр!

— Господи, Боулс, мне давно не до шуток! Колли, Виллер, теперь вот Преттимен… Ладно, по сути вопроса: я на самом деле исполняю обязанности гардемарина при старшем офицере во время ночной вахты. Это та, что начинается в…

Неожиданно Боулс, обычно такой сдержанный и невозмутимый, прикрикнул на меня:

— Да знаем мы, сэр, что такое ночная вахта! Мало того, что солдат превращают в матросов, так теперь еще и пассажиры управляют судном!

— В конце концов, Боулс, Тальбот не причинит нам больше вреда, чем этот новый офицер, как его там — Бене. Тот самый, что оторвал кусок от днища и, судя по всему, вот-вот устроит пожар! А теперь ему захотелось без всяких инструментов узнать, где мы находимся. Я вам вот что скажу: надо доложить обо всем, что здесь творится, прямо в Палату! Что за мерзкое судно! Там, на шканцах, несет вахту Смайлс, который на самом деле ничего не делает, только ухмыляется дикому ветру, как лучшему другу; а тут, у двери, под дождем и по колено в воде, торчит Брокльбанк и пускает газы…

— Вот-вот-вот! Я и сам удивлялся! Он каждое утро там проводит — и в дождь, и в зной, и в холод…

— Все очень просто. Женщины не пускают его в каюту, пока он не расстреляет все свои боеприпасы! Утренний салют!

Последняя фраза заставила всех нас совершенно по-идиотски расхохотаться.

— Мне послышалось, кто-то упомянул мое имя?

Это оказался сам Брокльбанк. Палуба качнулась, он повис на дверной ручке и чуть не упал — сказывался преклонный возраст. Мы с Олдмедоу доволокли его до стола, а Боулс захлопнул дверь, преградив путь воде. Как ни странно, Брокльбанк очухался быстрее всех нас.

— Не могу больше, господа, честно вам скажу. Промок и до пояса, и выше, волны исхлестали, чуть не смыли в море, а эта старая накидка, что служит мне верой и правдой, изнутри отсырела не меньше, чем снаружи…

— Так оставались бы в каюте, мистер Брокльбанк, лежали бы на койке…

— Не могу без общества.

— Бог мой, сэр, всякий будет рад оказаться в компании мистера Брокльбанка…

— Нет, мистер Тальбот, увы. Она, конечно, старается приободрить меня, но на деле уже глядит на меня вдовьим взором.

— Будет вам, сэр! Я часто встречаю миссис Брокльбанк на палубе — она всегда улыбается, всегда весела!

— Так и я о том же, мистер Тальбот, хотя вы немного преувеличиваете. Она весела с вами, но не со мной. Я не люблю вдов и всегда, что естественно, старался их избегать. Но наедине со мной, в каюте, Селия улыбается с таким мрачным торжеством, с каким вдова размышляет, что дело сделано, по счетам заплачено и, — здесь его голос гневно возвысился, — и она тут больше ни при чем.

— Мистер Брокльбанк!

— Хотите сказать, что такое поведение не подобает джентльмену, мистер Тальбот? Хорошо, больше я об этом ничего не скажу. Но и вернуться туда не смогу, несмотря на то, что выполнил все условия Селии. Ах, Бейтс! Старина Бейтс! Надеюсь, вы плеснули туда бренди?

Бейтс поставил кружку на стол и выразительно поглядел на мистера Брокльбанка.

— Совсем каплю, сэр, только для запаха.

— Бейтс, негодник, так вы таскаете ему бренди из кают — компании, а я тут…

— Это из моих запасов, мистер Тальбот, сэр!

— Я бы разделил с вами кружку, Тальбот, но вот беда — до ужаса боюсь всякой заразы.

— Это мне надо опасаться, как бы заразу не подхватить, черт бы вас побрал!

Внезапно, резко и неожиданно, от нас уехал стол. Я хотел задержать его, но обнаружил, что вцепился в Боулса. Он стряхнул мою руку, и тут стол встал на дыбы и врезался в него. Боулс произнес слова, которых я никак не ожидал от столь почтенного человека.

— А еда! — продолжал мистер Брокльбанк, следуя каким — то своим мыслям. — Еда просто ужасна. Буквально на днях я попытался укусить, или, лучше сказать, взломать, как грабитель, кусок холодной свинины… И что случилось?

Отвратительный старик пошарил в многочисленных складках своего обвисшего одеяния и выудил из какого-то тайника почерневший зуб.

— Нет, это уже переходит всякие границы!

Я вскочил на ноги и рванулся к двери, где меня встретила россыпь брызг у порога, который не давал морской воде проникать в салон. За дверью обнаружился Бене. Как и все окружающие, он держался за поручень, шедший между каютами, — правда, только двумя пальцами. Глядя на дверь каюты Преттимена, Бене шевелил губами. По-видимому, пресловутые муки творчества! Я почувствовал, что зверею — до сих пор не знаю почему.

— Мистер Бене!

Он досадливо перевел на меня взгляд.

— Мистер Бене, я намерен получить от вас кое-какие ответы!

Бене растерянно нахмурился.

— Разве я принял ваши извинения?

— Извиняться должны вы! Ваши отношения с некой дамой вынудили другую даму… что, в свою очередь, заставило меня… мое суждение о ней… честь вашего имени…

— А что вы имеете против моего имени, сэр? Это что — насмешка?

— Честь вашего имени…

— Повторяю: я горжусь своим именем, мистер Тальбот. Мой отец сохранил его, как печальное напоминание о горькой судьбе нашего…

— Вы сбиваете меня с толку! Мне нет дела до вашего имени, судя по всему, французского. Я хочу получить простой ответ на простой вопрос. Чему она была свидетелем? Какой порочной связи?

— Мистер Тальбот, после наших недавних разногласий, знаете ли…

— Я хочу наконец уяснить для себя характер отношений между вами и известной вам дамой!

— Вы, вероятно, имеете в виду мисс Чамли. О Господи! Сказал же я вам, что она оберегала наше уединение… Cave… [17]Cave (лат.) — беречь, охранять.
или, если вам незнакома латынь…

— Знакома, уверяю вас!

— Вы покраснели, прямо как несчастный Преттимен.

Я с трудом подавлял растущую ярость.

— Меня больше интересуете вы и некая дама в возрасте!

— Так, значит, вы меня раскрыли! Она, о, она…

Мистер Бене, что было для него нехарактерно, утратил дар речи. Неожиданно он закрыл глаза и продекламировал:

— Значит, вы все-таки имели с ней порочную связь! И мисс Чамли об этом известно! Она все знала!

— Какую связь?

— С леди Сомерсет!

— Пониманием душа возвысится. Каким бы глубоким ни было преклонение перед дамой…

И тут я сорвался. К счастью, при таком ветре, меня не слышал никто, кроме Бене.

— Вы обладали ею? Мисс Чамли видела?

На лице Бене проступило жалостливое понимание.

— Я мог бы обидеться на ваши слова, мистер Тальбот, обидеться и за нее, и за себя. Наверное, вы просто не можете подняться выше каких-то плебейских отношений.

— Кто бы говорил о плебейских отношениях!

— Вы охвачены страстью и вряд ли отвечаете за свои слова. Я опустился перед леди на колени. Она протянула мне правую руку. Я сжал ее в своей, дабы запечатлеть поцелуй. Внезапно — и я уповаю на то, что вы поймете, какое безмерное целомудрие было заключено в этом жесте — я вспомнил, как во младенчестве моя дорогая маменька приходила ко мне в детскую пожелать спокойной ночи. Захваченный порывом чувств, я повернул эту белую руку, впился в ладонь губами, а затем осторожно зажал тонкие пальцы.

— А дальше? Дальше?! Вы молчите, сэр! Это что — все? Это все, мистер Бене?

— Как же вы нелюбезны, мистер Тальбот! Уже второй раз вы глумитесь, пытаясь задеть честь моего имени.

— Простой ответ на простой вопрос, прошу вас!

— Да, это все. Хотя для человека тонко чувствующего…

— Тогда объясните, почему она сбросила одежду. Объясните!

— Леди Сомерсет ничего не сбрасывала!

— «Ты дамский сбросила наряд»!

Всплеск очередной волны покрыл нас водопадом брызг. Бене утер лицо.

— Теперь я все понял. Ваша собственная грубость и приземленность обманула вас. Дама и впрямь сняла «дамский наряд»:

— Мисс Грэнхем! Миссис Преттимен!

— Кто же еще? Конечно, над некоторыми строчками еще работать и работать.

— Вы пишете стихи миссис Преттимен!

— В силах ли кто представить себе более достойную даму? Такой женщины можно ждать долгие годы!

— Вам хочется целовать ей руки, сэр, — что ж, думаю, она не откажет. В конце концов, не отказывала же она раньше — своему нынешнему супругу, мистеру Преттимену, — но при чем тут стихи? Преттимен лежит на койке в каюте и не может встать. Не сомневаюсь: если вы постучите и попросите разрешения, вы сможете лобызать ей руку с той и другой стороны чуть ли не целую вахту, согласно песочным часам!

— Вы невыносимы!

По-моему, я зарычал.

— Возможно, сэр. Зато я не распускаю слюни по всем морям, целуя руки женщинам, годящимся мне в матери!

Похоже, удар попал в точку. Бене с трудом оторвался от переборки и выпрямился.

— Да уж, мистер Тальбот, вы, по-видимому, предпочитаете школьниц!

— Множественное число тут ни при чем! Для меня существует только одна женщина!

— Вы не умеете любить, мистер Тальбот. Это ваша главная беда.

— Я не умею любить?! Ха-ха! — вот что я отвечаю вам! Слышите, сэр?!

— Вы не в себе. Договорим, когда протрезвеете. Всего вам хорошего.

Подгоняемый качкой, он почти скатился по лестнице, ведущей в кают-компанию, миновав по дороге мистера Смайлса.

Я по-ребячески заорал ему вслед:

— Слыхали, мистер Смайлс? А мы, оказывается, мамочек любим!

Мистер Смайлс проследовал мимо меня, словно глухой, не ответив и даже не взглянув в мою сторону — точно призрак, спешащий на встречу с кем-то еще.

Я пошел к себе в каюту. Время, само время тянулось нестерпимо. Я влез в плащ и вышел постоять на палубе. Меня тут же швырнуло волной на цепи, и я бы остался висеть там, но, собравшись с силами, все-таки поднялся на ноги. Происшествие остудило мой гнев. Я застыл, глядя на представление, которое давал океан. Гребни волн вздымались выше головы. Иногда мы ныряли в них боком, так что шкафут заливало водой, иногда отклонялись так, что можно было разглядеть водоворот, в котором, окруженная пеной и стеной зеленой воды, висела во тьме одинокая птица. Горизонтально несущийся дождь и брызги заслоняли птицу, и вода хлестала со шканцев, как из водосточного желоба.

Все это отрезвило и утихомирило меня. Тросы, скрепляющие судно, напомнили о том, где мы, и что творится вокруг. Я проклял себя за неожиданный взрыв, за то, что позволил выплеснуть злобу. Сам от себя такого не ожидал. По возвращении в каюту мне наконец-то удалось заснуть.

 

(14)

От сна об обрывах и склонах меня пробудил страшнейший толчок. Я очутился на полу около койки, с которой только что упал, или, точнее, был сброшен. Как только я попробовал встать, на меня опрокинулся парусиновый стул, и мы вместе поехали по палубе, пока не врезались в переборку под откидным столиком. Я кое-как поднялся на ноги, и угол, под которым висел на стене фонарь, полный масла, на пару секунд поверг меня в такой ужас, что я застыл на месте. Угол свидетельствовал о том, что мы съезжаем задом наперед — задним ходом! — прямо в море, и вот-вот утонем. Я не удержался на ногах и повис, цепляясь за койку; дурацкий фонарь торчал надо мной, опровергая все законы Природы, о которой так любит писать мистер Бене. С той минуты я перестал до конца понимать, что и как делаю. Сперва показалось, что корабль уже ушел под воду, и очень скоро из всех отверстий хлынет вода. С этой мыслью мешалась другая: сейчас время ночной вахты, я опоздал, оставил Чарльза без помощника! Когда я немножко пришел в себя, лучше мне не стало, так как было ясно — что-то случилось. Кругом стоял шум. Тонко визжали дочурки Пайка, им вторила какая-то дама — не иначе как Селия Брокльбанк. Перекрикивались мужчины. Вопли смешивались с другими звуками: гудели и хлопали паруса, грохотали блоки, где-то звенело и билось стекло. Я вынырнул в коридор и повис, ухватившись двумя руками за поручень — на самом деле повис, так как корабль, казалось, стоял на голове. Стоило отцепить от поручня руку, как резкий рывок оторвал другую. Я кувырком полетел по коридору и с глухим стуком врезался в переборку, да так, что голова закружилась. На некоторое время я застрял там, словно пришпиленный, наблюдая, как Олдмедоу безуспешно пытается вырваться из пассажирского салона. Давление чуть-чуть ослабло, и я воспользовался передышкой, чтобы выползти на шкафут и добраться до моего излюбленного укрытия — вантов по левому борту, точно там было спокойнее. Увы, привычное место было не узнать! Рядом кто-то чертыхался, я даже не видел кто. Наконец глаза мои привыкли к темноте. Мерцали поднятые паруса. Это был все тот же потусторонний штормовой свет, который почти не освещал корабль, зато озарял огромные, словно облачные, стены, которые окружали нас со всех сторон и вздымались так высоко, что закрывали звезды, превращая их в расплывчатые пятна. Мерцающие паруса обвисли. Водный мир под ними выглядел сплошной неразберихой огромных волн: спереди, сзади — будто черные горы. На моих глазах одна из этих гор — за кормой — изменила форму, расплылась и словно бы исчезла. Я пишу «словно бы», так как не заметил, куда она делась! Едва она пропала, я почувствовал растущее давление и повис — на этот раз на вантах. Шкафут уплыл из-под ног, накрытый очередной волной, которая выросла со стороны носа и обрушилась на нас. С оглушительным хлопком наполнились ветром топсели, за ними — остальные паруса. Грохот стоял, как во время канонады. Нас вознесло на вершину мира. Я перебежал к трапу и уцепился за поручень. Корабль встал на дыбы. Я вскарабкался по лестнице, высунул голову чуть выше уровня палубы — и никого не увидел!

Можно ли считать, что тогда и настал самый страшный миг в моей жизни? Нет — потом бывали и похуже. Но этот-так сказать, первая ласточка — был усилен моим ужасом. Я глазам не верил: обезлюдевшие шканцы и — о Господи! — штурвал! Я одолел трап, который к тому времени почему-то стал горизонтальным, рывком выволок себя — наверх? вбок? — и бросился к рулевому колесу.

— Эдмунд! Слава Богу! Помогайте!

Скорей, скорей! Я о кого-то споткнулся — то ли мертвый, то ли без сознания. Чарльз всем телом повис на штурвале с правой стороны.

— На правый борт!

Страх куда-то исчез, на него не оставалось времени. Несколько минут, показавшихся мне вечностью, я старался помочь Чарльзу, который в одиночку, в бушующем море, дергал и тянул штурвал. Кажется, помог: под нашим общим натиском колесо сдвинулось. Чарльз начинал рывок, я доводил его до конца. Крутануть штурвал не так уж трудно, если покрепче ухватиться за ручки! А вот после, когда приходится тянуть вниз, в какой-то момент кажется, что ничего, кроме слепого упрямства, не в силах одолеть чудовищного невидимого зверя. Не знаю, сколько раз нам пришлось вертеть колесо. Корабль двигался рывками — порывы ветра, которые бились в паруса, как только мы поднимались на гребень очередной волны, делали управление почти невозможным. Скоро Чарльз перестал отдавать приказы, так как я понимал его без слов. Рулевое колесо говорило со мной на своем, безмолвном языке.

— Позвольте, сэр!

Это был матрос. Даже два — они перехватили у нас штурвал. Еще один стоял на коленях и тряс безжизненное тело, о которое я споткнулся, когда бежал сюда. На шкафуте показался капитан: без шляпы, на лице кровь, в руке — пистолет. Запрокинув голову, он смотрел на паруса.

— На мидель!

Прозвучал чей-то спокойный голос:

— Все в порядке, мистер Саммерс!

Я отполз от штурвала к трапу. За мной на четвереньках двинулся Чарльз.

— Меня не разбудили на вахту!

— Это не ночная, — измученным голосом ответил Чарльз, — это утренняя вахта. Тяжело говорить…

— Господи, что…

Он только головой помотал. Я замолчал, с облегчением вцепившись в поручень.

— Вы целы, Чарльз?

Он кивнул. Ощущение собственной полезности переполняло меня. Вот она, возможность что-то предпринять, вместо того, чтобы валяться в койке.

— Я погляжу, что еще можно сделать. Может быть, там…

Я вернулся на шканцы. Капитан и Камбершам стояли у поручня. Переступая вдоль него, я приблизился к ним и заорал Камбершаму:

— Вам помочь?

Оторванный от поручня неведомой силой, я на мгновение повис в воздухе. До меня долетел грубый ответ:

— Лучше не лезьте!

Казалось, я вот-вот стукнусь о лестницу, ведущую на полубак, но вместо этого меня на нее положило. Я вскарабкался как можно выше и буквально вплелся в поручни. Ветер ослаб, но его хватало, чтобы время от времени наполнять паруса. В довершение всего вид кругом расстилался такой, что хотелось забиться в трюм, чтобы не видеть неминуемого конца. Волны, ранее скрытые за пеленою брызг или сглаженные порывами ветра, теперь явились во всей красе. Мир сузился до размера трех волн: за нами, перед нами и та, на гребне которой мы качались. Корма падала; верх и низ, право и лево смешались. Нос поднялся и тут же резко ушел книзу, так, что я завис прямо над ним. Картина оказалась столь невыносимой, что пришлось зажмурить глаза и, как пишут в книгах, «обратиться в слух». Каждый раз, когда корма опускалась, раздавались равномерные хлопки, означающие, что паруса теряют ветер. Гром, похожий на орудийную пальбу, указывал на то, что они снова надуваются, когда поднимается нос, а может, и корма — не знаю. Рулевой обязан принимать эти рывки во внимание, так как из-за них корабль может «подать назад», начать двигаться задним ходом — неприятная неожиданность для того, кто стоит за штурвалом. В этих безбрежных морях малейшая ошибка может заставить судно выйти из ветра, перевернуться и утонуть — именно поэтому офицер неотлучно, час за часом, стоит рядом с рулевым, проверяя его каждое движение, ежеминутно рискуя нашими жизнями!

Я открыл глаза и чуть не захлопнул их снова. Щеку трогал едва заметный ветерок. Корабль взлетел на гребень волны — а ведь с закрытыми глазами мне казалось, что он во впадине. Мы сползали вниз, под кормой будто разверзлась бездонная пропасть, и я изо всех сил зажмурился, чтобы не видеть, как беспросветная чернота втягивает наше суденышко до самого киля, крутит его и поворачивает так, что оно встает на бушприт.

Наконец я рискнул открыть глаза. За кормой, по склону гигантской водяной горы тянулся масляный «улиточный след». Кроме нагоняющей нас волны ничего не было видно даже тогда, когда мы болтались на гребне предыдущей. Волны шли рядами, без брызг, без пены — сумятица черных скал.

Куда ни глянь…

Лишь временами блики да вспышки — то ли лунный свет, то ли странное свечение самой воды.

Куда ни глянь…

Возник какой-то новый звук: он не имел отношения ни к кораблю, ни к парусам, ни к ветру Тяжелый удар, а следом долгий, затихающий рев, несоотносимый ни с чем услышанным во время нашего вояжа по морям, с ограниченным репертуаром красок и звуков нашего путешествия…

Ну разумеется! Что-то твердое! Ряды этих кошмарных волн бьются о скалы! Я вскочил на ноги и открыл рот, чтобы заорать, и тут подошвы резиновых сапог скользнули, я вмиг пролетел полуют и врезался в поручень под фонарем, у левого борта. Я попытался закричать — ведь встреча со скалой в такой шторм невероятно опасна! — но удар вышиб из меня дух. Не знаю, как я не сломал поручень и не окончил жизнь в масляной воде. К счастью, столбик, в который я врезался, прогнил чуть меньше, чем остальные части судна. Я поспешно вскарабкался на прежнее место, как будто там было безопаснее. Падение поубавило мне и спеси, и гордости, оставив одну только панику.

Я огляделся: мы шли на подъем. На четверть мили вокруг вздымались волны, кошмарные черные горы под зловещим предутренним небом — темные, мерцающие кручи, жидкие кручи — как передать их невероятную ужасающую величину? Ведь, строго говоря, три огромных, двигающихся утеса, между которыми мы терялись, были всего лишь рябью на воде — выросшей до колоссальных, немыслимых, гигантских размеров! К этой воде надо было подходить с каким-то другим измерением. По сути, ей не было до нас дела, она не была враждебна и вовсе не ставила целью нас изничтожить. Мнилось, что если приложить ухо к переливающейся черноте, можно услышать биение ее жизни, трение одних частиц о другие. Я вспомнил, как трутся о корпус корабля связывающие его канаты, и в сердце не осталось ничего, кроме страха. Все тот же глухой ропот и утихающий рев слышался откуда — то неподалеку, в пределах видимости человека, рискнувшего, скажем, залезть на мачту — мысль, от которой меня затошнило, — или какого-нибудь великана, величиной с ближайшую волну. Неужто там действительно земля?

Заря никак не могла пробиться сквозь тучи. Ее слабый свет оттенял черноту моря там, где над ним в облаках зияли разрывы. Я еще постараюсь подобрать слова, способные описать, что творилось в тот странный час между ночью и днем. Корабль вздымало одной волной, а сзади уже подкатывала другая: до сих пор не знаю, откуда они брались. На мелководье нас не занесло, это точно. Вокруг, на многие сотни, а то и тысячи миль, дно — устойчивая земная твердь — находилось на невероятной глубине, под тоннами и тоннами жидкости. Может быть, мы попали в течение, которое веками путешествовало по дну мира, неся в себе разрушительную силу? Как бы то ни было, волны, преследующие нас, стали и круче, и острее. Примерно на милю с каждой стороны, там, куда не попадало спасительное масло, каждая волна — я говорю «волна», потому что попросту не могу подобрать другого слова — вставала отвесной стеной, а потом медленно наклонялась и падала! При этом она сперва шипела, а потом с грохотом валилась на воду — акры, мили рушащихся стен, оглушительный, неописуемый гром! Меня точно по ушам били… Вскоре я уже ничего не слышал — оставалось только глазеть. Когда волна рушилась, невидимый воздух словно обретал плоть, и над морем проносилась полоса брызг и пены. Это и был воздух — воздух, вытесненный падением водяной горы: он разлетался во все стороны со скоростью пушечного ядра. Море по обе стороны корабля разбушевалось, пена вставала выше шкафута, выше поручней на шканцах и полубаке. Над водой торчал только ют, где я цеплялся за поручни израненными руками. Внезапно та вода, которую раньше сдерживало масло, хоть и не вспенилась, но поднялась и плавно перекатилась через полуют. Птица, парящая в этот момент над темной пропастью моря, не увидела бы ничего, кроме черной бездны и торчащих из нее мачт. Как только волна схлынула, я огляделся и увидел, как судно карабкается вверх, с полубака льют потоки, а шкафут только-только показался из-под воды. Еще два паруса порвало в клочья — наверняка теми самыми жуткими порывами воздуха!

Оставаться было невозможно. Я попробовал сдвинуться с места, но поскользнулся. Нас подстерегла новая, довольно курьезная опасность. Несмотря на осмотрительность, с которой Чарльз хранил тюки с маслом на корме вместо носа, оно все-таки пролилось на палубу. Пробираясь вдоль поручней к трапу, я большую часть пути скользил, спотыкался и падал на колени. Высоко надо мной «разговаривали» паруса.

Командование взял на себя Андерсон. Он стоял у штурвала, а Камбершам, расставив ноги, держался за поручень у правого борта и шевелил губами — судя по всему, что-то докладывал капитану. Только тогда я понял, как серьезно оглушил меня грохот волн. Я постоял у полуюта, пока ко мне мало-помалу вернулся слух. На носу распоряжался Бене: он послал матросов на ванты, к порванным парусам, хотя, на мой взгляд, там мало что можно было сделать. Не добьет ли нас этот новый удар? Наверное, я давно уже наделил наше судно чувствами и полагал, что в любую секунду оно откажется от неравной борьбы с океаном, вовсе не предназначенным для парусных судов — особенно для такого старого корыта.

Те паруса, что избежали повреждений, надулись от ветра, и среди них сновали подчиненные Бене. Ветра хватало для того, чтобы, не подвергаясь особой опасности, идти в нужную сторону. Огромные водяные горы, словно почуяв, что та, последняя, обрушившаяся на нас морской лавиной, стала венцом всего шторма, сменились более мелкими волнами.

Я услышал голос Чарльза — еле-еле, словно губы у него были разбиты, он доложил:

— Ветер сменился, сэр. Можно ставить стаксели.

Капитан взглянул сперва на корму, потом на него.

— Вы целы?

Чарльз с трудом поднялся на ноги.

— Да, сэр.

— Ставь стакселя!

Капитан повернулся ко мне, хотел было что-то сказать, но передумал и зашагал к носу.

 

(15)

Понадобился не только этот, но и весь следующий день, чтобы капитан Андерсон и офицеры навели на корабле хоть какое-то подобие порядка. Одна только уборка разлитого по палубам масла потребовала усилий всего экипажа, солдат и переселенцев!

Масло было повсюду. Грот-мачту измазало футов на пятнадцать в высоту — во всяком случае, именно так утверждал Бейтс. В коридоре переборки и двери перепачкались на высоту трех футов, масло просочилось даже в каюты! Времени на разговоры о панике, охватившей людей, когда они едва не утонули, просто не было, хотя капитан, похоже, пришел в ярость, когда понял, в каком положении оказался. Бросить вахту у штурвала — провинность, требующая самой суровой кары. Я говорю это не с негодованием, а по зрелом размышлении: на любом другом корабле виновных постигло бы наказание. Без сомнения, рулевые бросили пост и попытались спрятаться, испугавшись бушующих волн. Как сказал однажды Чарльз: «Люди, как и канаты, имеют предел прочности». Их поступок граничил с открытым бунтом — злейшая провинность для любого матроса.

И вместе с тем — ничего не поделаешь. Меньшинство, пусть и облеченное официальной властью, не могло обеспечить безоговорочного послушания. Очевидно, что матросы были измучены донельзя. Погода жуткая, плавание затянулось, запасы пищи таяли с каждым днем, а питье почти вышло. Топлива осталось совсем мало, и горячая вода стала роскошью, недоступной даже для дам! Корабль еле держался. Откачка воды, пусть и не такая напряженная, как во время шторма, превратилась в каждодневную, рутинную обязанность для людей, и без того надорванных тяжким трудом и скудным питанием.

Как бы то ни было, судно привели в порядок: отскребли, отчистили, отскоблили, отдраили и оттерли так, что человек с матросской выучкой мог держаться на ногах. Паруса, которые можно было спасти, расстелили и залатали. Несмотря на все наши лишения, в веревках и парусине недостатка не наблюдалось. В приличную погоду шла рыбная ловля, хотя добыча была небогатой и проходила мимо меня. Рыба не особо соблазнялась наживкой, забрасываемой в море с огромного судна. Возможно, среди морских жителей ходили недобрые слухи о странной рыбине по имени Человек! Частенько мимо проплывали киты, и, как мне доложили, мистер Бене выдумал несколько способов поохотиться. Несмотря на большое количество умельцев в разных областях, команда, однако, отнеслась к его предложениям с прохладцей — особенно к идее изготовления гарпуна со взрывчаткой.

Моя идея выстрелить разом из всех орудий, подойдя как можно ближе к чудищу, тоже не вызвала особого восторга. Пришлось довольствовать тающими запасами и мыслью о том, что мы все-таки движемся. Фок-мачта блестяще выдержала тяжелейшее испытание. Подул легкий ветер, и поставили не только лисели, но и стаксели — треугольные полотнища, растянутые, скорее, между мачтами, чем на них. День за днем мы делали не меньше шести узлов.

Читатель, несведущий в морской науке, простит меня за столь обширные экскурсы в данную область! Дело в том, что я вечно теряюсь, пытаясь выразить свои мысли по этому поводу. Невозможно перенести на бумагу это ни с чем не сравнимое наслаждение — знать, что сама жизнь твоя связана единственно с существованием корабля, напряженно следить, как день за днем приближаешься к цели, слушать плеск воды о форштевень, глядеть на раздутые паруса и ощущать, как день и ночь непрестанно движутся почти две тысячи тонн дерева, собранного воедино чьей-то умелой рукой! Даже моряки держались бодрее и охотнее выполняли приказы. Все были довольны, включая офицеров, кроме разве что Чарльза. Дело в том, что он все страдал от мыслей, что где-то в основании фок-мачты притаилась коварная искра. В одну из моих любимых ночных вахт я пристал к нему со словами:

— Признайте же, Чарльз, — мачта в безопасности. Вы не желаете примириться с тем, что мистер Бене в данном случае прав!

— Не может он всегда быть прав. Никто не может. И поскольку его методы расчета нашей долготы совершенно ошибочны…

— Ошибочны?

— Нет, теория-то верна — но осознаете ли вы, как трудно, почти невозможно вычислить угловое разделение двух небесных тел, одно из которых постоянно меняет форму?

— Я просил штурмана объяснить мне метод мистера Бене, но он отказался.

— Это вопрос параллакса и так далее. Необходимо учитывать положение и движение Луны, Солнца, планет и их спутников — целая паутина вычислений… Нет, он положительно спятил!

— Однако иногда он прав. Прошу вас, Чарльз, не позволяйте пустой неприязни ослепить вас. Не стоит отрицать заслуги Бене — такая мелочность вам не к лицу! Простите, если я слишком вас поучаю.

— Имеете право. Мое нежелание поверить в метод мистера Бене опирается отнюдь не на неприязнь, а на здравый смысл. Поверьте, самые ученые умы Англии отвергли этот способ, потому что он чересчур неточен. Кто из нас безумен — я или Бене?

— Только не вы, умоляю! Вы — наша надежда и опора, олицетворение здравого смысла!

— Благодарю вас. В этой части океана острова малочисленны и разбросаны на расстоянии в несколько сотен миль друг от друга. Между ними можно пройти, зная лишь широту. Вдобавок мы вряд ли наткнемся на препятствие, так как сумеем вовремя его заметить. В общем, утро вечера мудренее.

Мистер Преттимен больше не выл во время качки — моя затея с переворачиванием, похоже, прошла удачно. Скорее всего он по-прежнему умирал, но, по крайней мере, без мучений. Миссис Преттимен я старался избегать с тех пор, как… Ах, даже морской язык не позволяет выразить, как это было неприятно! В общем, с ней я не сталкивался после того, как она высказала свое мнение обо мне размеренным, судейским тоном. Однажды она заглянула в салон, но, увидев меня, вышла — я даже не успел подняться с места. В другой раз я заметил, как миссис Преттимен бежит вниз по коридору во время качки, и, убедившись, что дама без помех достигла поручня, отвернулся и прошел мимо. Она осталась верна матросской робе, и я мысленно аплодировал этому решению. Стоит только привыкнуть к шокирующему с первого взгляда облику, как вид дамы в брюках перестает смущать. Более того, если задуматься обо всех неудобствах и трудностях, которые приносит женщине подобающий наряд, когда корабль дергает, качает и швыряет на волнах, становится ясно, что брюки, возможно даже специально сшитые для женских форм, гораздо удобней юбки. Более того, в них, вне всякого сомнения, безопаснее, так как даме больше не приходится ставить благопристойность выше собственной жизни и предпочитать смерть нарушению приличий, словно героине нашумевшего французского романа.

Так или иначе, но я постоянно натыкался на миссис Преттимен, причем в обстоятельствах — несмотря на то, что она ухаживала за умирающим, — более приличествующих высокой комедии. Как-то я шел по шкафуту — вернее сказать, прогуливался, потому что хорошая погода позволяла не хвататься ежеминутно за леера. Местами темная, пропитанная водой палуба покрылась грязновато-белой коркой соли, из-под которой проглядывали щепки, плесень да хвосты пакли, торчащие из просмоленных швов. Вид этот располагал к размышлениям о бренности мира. Однако же, по моим наблюдениям, никто ни о чем подобном не думал. Мы притерпелись к опасности — кто-то перестал обращать на нее внимание; кто-то, как Боулс, жил в постоянном страхе; кто-то ожесточился; а кого-то опасность даже бодрила, к примеру, юного Томми Тейлора, который постоянно насвистывал и хохотал, доводя самых раздраженных среди нас — вроде меня — чуть ли не до безумия. Один из нас вообще представлялся выше таких тривиальных вещей, как смерть — я имею в виду мистера Бене. Как-то раз я возвращался к себе, перемолвившись парой словечек с мистером Истом, а лейтенант сменился с вахты и сбегал со шканцев: в руке зажат листок, глаза широко распахнуты и явно не глядят на наш убогий мир, на лице застыла восторженная улыбка. Не заметив меня, Бене ринулся в коридор. Поскольку с фок-мачтой все было в порядке, я решил, что он обуян второй своей безумной идеей — во что бы то ни стало определить наше положение без хронометра. «Вдруг наконец-то пойму, что он собирается делать», — подумал я и ринулся за ним. Я влетел в коридор в тот момент, когда лейтенант стучался в каюту миссис Преттимен, и ему, похоже, ответили, потому что он вошел и затворил за собой дверь! Ну, это уже слишком! Возможно, Бене наплевать на репутацию дамы, но я этого не позволю! Несмотря на то, что в тот момент палуба встала дыбом, я бросился к каюте миссис Преттимен, и тут очередной рывок корабля швырнул меня лицом об пол. Наверное, на несколько секунд меня оглушило, потому что, когда дверь каюты снова открылась, я стоял на четвереньках. Бене с треском вылетел обратно в коридор. У него за спиной с грохотом захлопнулась дверь. Листок куда-то исчез. Корабль качнуло, и Бене, уже без всякой улыбки, самым нелепейшим образом полетел вниз по коридору. Ударившись о громадный цилиндр бизань-мачты, он, покачиваясь, встал надо мной, с невероятной осторожностью добрался до трапа в кают — компанию и исчез.

Но я-то все видел! На левой щеке лейтенанта красовалась белая отметина, которая — к моему глубокому удовлетворению — за те несколько секунд, что он был у меня на виду, превратилась в пламенеющий отпечаток женской ладони!

Решение было очевидным. Мистер Преттимен не в том состоянии, чтобы защитить честь жены. Значит, заступиться за нее должен я. Я подошел к каюте и постучал. Через несколько секунд дверь резко распахнулась.

Да почему же я так трушу перед этой женщиной?! Может быть, причиной всему ее возраст? Нет, пожалуй. Она стояла на пороге и мерила меня таким взглядом, словно я — вернувшийся Бене. По мере того как срок нашего путешествия приближался к году, ее собственные годы, казалось, таяли, становясь невидимыми глазу. Конечно, солнце и ветер покрыли лицо миссис Преттимен загаром, что больше пристало крестьянке, чем дочери священника! Пышные волосы выбивались из-под шали, которую она носила вместо капора. Локоны, в беспорядке падавшие на плечи, притягивали к себе взгляд. Впрочем, в остальном она выглядела безупречно.

Я даже не успел предложить свои услуги. Позолоченные солнцем щеки миссис Преттимен вспыхнули краской гнева.

— Неужели все юнцы на этой разбитой посудине посходили с ума?!

Я открыл рот, чтобы ответить, но нас прервал зов из соседней каюты:

— Летиция!

Это был мистер Преттимен, искалеченный Преттимен, который повторил довольно-таки бодрым тоном:

— Летти!

Миссис Преттимен вышла в коридор, открыла дверь в каюту мужа и бросила мне через плечо:

— Пожалуйста, останьтесь, мистер Тальбот. Мне надо с вами поговорить.

Она закрыла дверь, а я покорно застыл на месте, как школьник, которому неизвестно, отошлют ли его куда-то с поручением или сурово накажут, но он подозревает худшее и, навострив уши, пытается угадать свою судьбу, только вот никак не разберет звуки, что смутно доносятся до него из мира взрослых. Я совершенно ничего не понимал. Из кабины послышался взрыв смеха! Он же умирающий! А она — его преданная спутница! Я…

Тут миссис Преттимен вернулась. Я открыл и придержал дверь ее каюты. Она прошла внутрь и остановилась около парусинового умывальника, разглядывая руку. С легким возгласом отвращения миссис Преттимен схватила батистовый лоскуток и стала яростно оттирать ладонь, но, заметив мой взгляд, капризным девичьим движением опустилась на парусиновый стул и откинула назад волосы — правда, без особого успеха: они немедленно упали обратно.

— Уф!

Миссис Преттимен взглянула на меня и чуть-чуть покраснела.

— Входите же, мистер Тальбот. Прошу вас, ради приличия ставьте дверь приоткрытой — мы не можем рисковать вашей репутацией.

По-моему, у меня отвисла челюсть. Миссис Преттимен это явно раздосадовало.

— Да сядьте же вы на койку — мне неловко все время смотреть под потолок!

Я повиновался.

— Если вы не против, миссис Преттимен, я хотел бы предложить вам свои услуги. Поскольку мистер Преттимен беспомощен в своей болезни…

— О да, да!

— Я случайно заметил, что мистер Бене проявляет к вам повышенное внимание…

— Ни слова больше, сэр.

— Пристает со своими дурацкими виршами…

Миссис Преттимен вздохнула.

— В том-то и беда, мистер Тальбот. Не такие уж они дурацкие, разве что те строки, где он именует меня Эгерией. Бене — довольно талантливый молодой человек. Мы с мистером Преттименом решили не придавать огласке этот прискорбный случай. В чем-то я и сама виновата. Обычно я не отличаюсь вспыльчивостью, но воспеть меня в подобных словах, схватить меня за руку подобным образом — и это мужчина, который годится мне в… в младшие братья, мистер Тальбот!

— Он заслужил хорошую трепку!

— Нет, обойдемся без насилия, сэр. Запомните раз и навсегда — ничего такого я не потерплю.

— Его надо хотя бы пристыдить…

— Пока что стыжусь я. Я не привыкла сталкиваться с такого рода чувствами. И счастлива сказать, что ничем их не заслужила.

Я открыл рот, чтобы согласиться — и захлопнул его снова. Миссис Преттимен продолжала:

— Невероятная цепь событий — ужасная погода, череда простодушных людей, стремящихся выразить мистеру Преттимену свое почтение, ваша нелепая попытка…

Она на миг замолкла.

— Прошу вас, продолжайте.

— Видите ли, угроза смерти отступила! С вашей неловкой помощью его несчастная, искалеченная нога выпрямилась, опухоль стала спадать. Возможно, он никогда больше не сможет ходить. Мистер Преттимен все еще в огромной опасности, но боль стала вполне терпимой. Казалось бы, к чему стесняться его выздоровления? И все же я и радуюсь, и стыжусь. Он признался мне, что испытывал бы то же самое, если бы не боль. Понимаете, вся эта ситуация раскрыла нам глаза. Знаю, звучит безумно и все же, так оно и есть.

— Я понимаю, честное слово! Надо же — не умирает! В нашем положении вообще есть что-то комическое. Разум отказывается воспринимать то, что чувствует сердце. Да, я понимаю!

— Мистер Тальбот! Услышать такое от вас, кого я почитала неспособным…

— Может быть, такой я и есть, мадам. Однако столько всего произошло: привычный мир встал вверх тормашками, а нас словно подвесили за ноги!

— Какое прихотливое сравнение! Да, мы все изменились. На мой взгляд, опасность явила все в истинном свете: и жестокого капитана, который завел нас туда, где мы есть, и гнилое судно, которое еле плывет, и мистера Преттимена с его планами, на которые можно махнуть рукой.

— Но он же выздоравливает!

— Возможно. Однако же я не в силах представить, чтобы больная нога служила ему так хорошо, как и прежде. Как он будет передвигаться, чтобы следить за состоянием каторжников? Как он выдержит все трудности освоения новых земель, как поведет за собой толпу перевоспитанных преступников и колонистов в глубь континента, на поиски земли обетованной?

— Вот оно что!

— Алоизий Преттимен, который жаждал стать для южных морей тем, чем Том Пейн был для Атлантики, который мечтал повести за собой людей, — он сам нуждается в поддержке.

«Сплошные фантазии», — подумал я, но вслух ничего не сказал.

— Уверен, мадам, правительство ему поможет.

Все это время она смотрела куда-то вдаль, сквозь переборку, и только теперь перевела глаза на меня и улыбнулась — горько, ожесточенно.

— Поможет — что? Основать идеальную обитель? В вас, сэр, говорит святая невинность. Мистер Преттимен открыл мне глаза на все, что творится в нашем продажном правительстве. Будьте уверены — они знали о наших планах прежде, чем мы снялись с якоря. Ничего страшного, если и вы узнаете наш секрет: он — мы — везем с собой печатный станок.

Воздух вокруг меня, особенно вокруг ушей, казалось, вскипел, но я не знал, что ответить. Нутро мое словно очутилось у нее на виду. Вспомнилось, как я стоял перед огромным столом в кабинете с высокими потолками.

«Кстати, Тальбот, вы поплывете на том же корабле, что и Преттимен со своим станком. Приглядывайте за ним».

— Вы что-то хотели сказать, сэр?

— Только то, что я тоже буду частью этого правительства, пусть и очень малой.

— Мой милый мистер Тальбот! О вас-то я и не подумала. Дело в том, что мы твердо уверены: они подослали к нам шпиона.

— Шпиона!

— Агента правительства, если вы предпочитаете эвфемизмы. Кроме того… — она глянула на открытую дверь и перевела взгляд на меня, — мистер Преттимен подозревает, что несчастный случай подстроили.

— Невероятно!

— Наклоните голову, сэр, я скажу вам кое-что на ухо. Мистер Преттимен находит, что мистер Боулс слишком грубо маскируется под обычного клерка.

— Боулс?!

— Ваше изумление естественно. По-вашему, как нам поступить?

— Думаю, вам обоим следует вернуться домой.

— Вы считаете, что только английские или европейские врачи вернут мистеру Преттимену способность передвигаться без посторонней помощи? Нет, его не так просто отвлечь от цели!

— И все-таки прекрасно, что ему лучше. Теперь о мистере Бене. Если он продолжит досаждать вам, обращайтесь ко мне. Я отберу у него стихи и вызову его…

— Увы, все не так легко разрешить! Повторюсь, его стихи не так уж и безнадежны. Несмотря на обращение «Эгерия», они хоть и напыщенны, но легки и много тоньше того, что можно ожидать от флотского офицера. Присовокупите к ним два изобретения, которые, как все говорят, спасли нам жизнь…

— Тут первым делом надо вспомнить обнайтовку, которую предложил лейтенант Саммерс! Вот кто на самом деле является нашим ангелом-хранителем. Даже во время недавней бури обнайтовка сохранила корабль в целости! Поверьте, мистер Саммерс…

Миссис Преттимен с улыбкой подняла руку.

— Можете не продолжать, я поняла. Знаете, в те моменты, когда ваша любовь к условностям и привилегиям становилась невыносимой, единственное, что примиряло с вами — ваше искреннее восхищение этим достойным молодым человеком.

Это был удар в спину. С другой стороны, я догадывался, что миссис Преттимен склонна к подобным выпадам. Я разозлился и чуть не выпалил что-то вроде: «Для женщины, запятнавшей себя добрачной связью…», но сдержался. Слова эти звенели у меня в голове, хотя я обнаружил, что произношу другие:

— Судя по всему, мне не придется увидеть вирши к Эгерии?

— Нет, это совершенно невозможно. Он обращается ко мне в выражениях, которые вгоняют меня в краску.

И опять готовые вырваться слова пришлось заменять другими:

— Возможно, я согласился бы с большей частью написанного, миссис Преттимен.

Нет, это было невыносимо. Она поглядела на меня с явным изумлением.

— Последняя просьба, мадам. Могу я увидеться с больным?

— Надеюсь, он уснул. Маковая настойка вся вышла, и сон теперь — настоящий подарок. Пожалуй, сейчас мистера Преттимена не стоит беспокоить.

— Я заберусь в каюту тихо, как мышь, и посижу рядом с ним, пока он не проснется.

Миссис Преттимен задумалась.

Я поднажал:

— Поверьте, когда я впервые встретился с вашим супругом, он действительно напомнил мне персонажа грубых политических карикатур. Но мой первый визит к его постели… Ладно, оставим. Воспоминание о том, как я споткнулся о его больную ногу — пусть и став при этом невольной причиной его выздоровления, — это останется со мной на всю жизнь! Я причинил ему столь сильные муки, что он потерял сознание…

— И что из этого?

— Было бы бесчеловечно не поздравить его с наступившей переменой в его состоянии, не выразить сочувствие его временной неподвижностью и не попросить прощения за ту боль, которую я ему невольно причинил.

— Лучше и не скажешь, мистер Тальбот. Вы специально развивали в себе столь блестящие ораторские способности?

Я опешил. Миссис Преттимен начала было говорить о чем-то еще, но тут уж я остановил ее движением ладони.

— Ни слова больше. Дело в том, что по складу моего характера я время от времени выражаюсь подобным образом. Обычно это создает впечатление, что я старше, чем на самом деле.

— Не сомневаюсь. Но это пройдет.

На мгновение я потерял дар речи. Да кто она такая, чтобы меня критиковать? И это женщина, дама, которая вела себя как гулящая особа!

— Я вовсе не желаю, чтобы это «прошло». И все-таки, мадам, могу я посетить больного?

Она безразлично кивнула.

 

(16)

Выйдя из каюты миссис Преттимен, я, не оглядываясь, затворил за собой дверь и несколько минут задумчиво простоял в покачивающемся коридоре. Я-то собирался держаться благородно и сухо — и вот вам, пожалуйста!

Я вспомнил про бумагу, которую Преттимен вручил мне, думая, что умирает. Теперь, когда он пошел на поправку, наверное, разумнее вернуть ему этот документ. Однако в матросской робе конверт не спрятать — он только помнется, а в открытую нести его не хотелось. А вдруг миссис Преттимен заметит, поинтересуется, что это, и тем самым породит целый ворох сложностей и конфузов. Я вошел к мистеру Преттимену так же тихо, как вышел от его жены — в переборку громко плеснула вода, — и аккуратно прикрыл за собой дверь. Преттимен, как я уже сказал, лежал головой к откидной полке. Я осторожно опустился на парусиновый стул. Опухоль больше не вздымалась горой под одеялом, да и самого одеяла тоже не было. Тело больного покрывали хлопчатобумажная простыня и вязаная шаль. В воздухе не витал запах лекарств. Легкость покровов натолкнула меня на мысль о том, как все изменилось. Вода по-прежнему полощется у наших ног, оседает на стенах и переборках, стекая по ним каплями, и все-таки наступает весна южного полушария! «Коли так дальше и пойдет, то мы снова угодим в полосу штилей», — подумал я.

Мистер Преттимен лежал с закрытыми глазами. Дыхание его было ровным и размеренным. Морщинистое лицо по — прежнему изможденное, но на щеках, там, где раньше теснились тени, появился бледный румянец. Руки покоились поверх простыни, под правой — открытая книга. Я наклонился вперед — полюбопытствовать — и, видимо, чем-то потревожил больного. Голова беспокойно задвигалась на подушке, дыхание сбилось. Я застыл на месте, испугавшись, что снова чем-то навредил ему! Но вот он задышал ровнее, рука соскользнула с книги, открыв страницу, которую я наконец-то смог разглядеть.

— Боже правый! Пиндар!

Преттимен открыл глаза и повернул голову.

— Вы. Юный Тальбот.

— Миссис Преттимен позволила мне посидеть у постели, пока вы не проснетесь, сэр.

— Позволила возиться? Разговаривать? Будить меня?

— Нет, мистер Преттимен! Я случайно!

На его лице мелькнула тень улыбки.

— О том и речь. Ладно, забудем. Вы сказали: Пиндар.

— Да, сэр. Тут, у вас под рукой.

— Когда постоянно лежишь на спине, держать перед собой книгу — настоящая мука. Я искал одну цитату, да и задремал. Она где-то в шестой олимпийской оде, начинается так: φυονται και νεοις εν ανδρασιν πολιαι…

Строчки показались мне очень знакомыми.

— «Неурочной порой приходит седина и к юным…», только это не в шестой, а в четвертой, в самом конце. Дайте — ка я… Вот тут!

— Так вы знаете!

— Конечно, сэр, все сталкиваются с трудностями. Даже у меня седые волосы найдутся, если хорошенько поискать.

— Я не об этом, юноша! Я о греческом поэте! Вы перечитываете его — почему?

— Наверное, просто нравится, сэр.

— Юношу вашего возраста не назовешь полным болваном, если он читает греков. В этом случае он может быть глуповат — возможно, но не безнадежен.

— Помилуйте, какой же я юноша, мистер Преттимен!

— Но и не зрелый муж! Хватит, не отвечайте. Простите, что не гляжу вам в глаза — все оттого, что я вынужден лежать на спине. Нога, сами понимаете. Боюсь, теперь всю жизнь хромать придется. Как быть — ума не приложу. Может быть, доктора меня и починят. Как считаете, смогу я ездить верхом?

— Не знаю.

— Может быть, дамское седло подойдет. Миссис Преттимен, понятно, поскачет по-мужски — в своих-то брюках! — В груди у него заклокотал хохот, но наружу вырвалась от силы пара смешков. — Представляю себе, как начнут говорить: «А, вот и Преттимены. Только кто из них кто?»

— Я пришел, чтобы поздравить вас, сэр, с выздоровлением, и извиниться за свою роль в этом событии.

Вот теперь он расхохотался — продолжительно и раскатисто, даже слезы из глаз брызнули.

— «Извиниться за свою роль!» Ох, моя нога!

— Понимаю, о чем вы, это и впрямь забавно — во всяком, случае, я счел бы это забавным, не будь эти слова моими. Однако я и впрямь глубоко сожалею о том, что причинил вам такую боль.

— Вы действительно заставили меня помучиться, Тальбот. И все-таки, если б не вы, я до сих пор являл бы жалкое зрелище. Вколотить в себя свою же бедренную кость — это вам не шутки. Итак. Греков вы читаете больше, чем требовали в школе. Ну и латынь, разумеется. Однако ни слова о латыни! Это язык солдафонов. Так почему же греки? Отвечайте!

— Не знаю. Наверное, просто интересно. Или нет… Главк и Диомед…

— Интеллектуальный снобизм? Хочется быть лучше соседа? Относить себя к избранному меньшинству?

— Да, в некотором роде. Но не только, и вам, сэр, это известно!

— Амбиции? Хотите стать епископом?

— Нет, сэр. Пожалуй, я не буду больше досаждать вам, мистер Преттимен. Я хотел лишь извиниться за причиненные страдания. А теперь пора и откланяться.

Боже правый, я выражаюсь прямо как пастор Колли!

Мистер Преттимен раздраженно шевельнул рукой.

— Не уходите!

— Боюсь, я не слишком подходящий собеседник для вас, сэр. И потому…

— Мой дорогой мистер Тальбот — надеюсь, вы не против такого обращения? — если целыми днями лежать и не видеть ничего, кроме белого потолка всего-навсего в восемнадцати дюймах над головой — уж не знаю, как зовут его моряки…

— Моряк сказал бы «подволок», сэр. Что ж, я рад, что вы находите меня чуть более увлекательным, чем выбеленная доска!

— Ваши суждения мне очень любопытны. Какие-то из них мне пересказали, какие-то, сознаюсь, я услышал сам, благодаря тому, что вы привыкли разговаривать звучным, можно даже сказать, властным голосом.

— Если я правильно вас…

— Я сказал: не уходите.

— Вот пример подлинной властности!

— Именно. Следует помягче обращаться друг с другом. Садитесь же — пожалуйста! Вот сюда. Итак, какова цель вашего путешествия?

— Несколько месяцев назад я бы ответил, что намерен занять один из важных постов в правительстве страны. Теперь я думаю по-другому.

— С тех пор, как встретили даму с «Алкионы»? Да сидите же! Вам кажется — это ваше личное дело? Ошибаетесь, брак — дело публичное. Уж я-то знаю!

— Я был бы счастлив, если бы дело дошло до брака. Увы — наше с вами положение слишком разнится!

— Да уж надеюсь! Продуманный союз двух людей, направленный на улучшение жизни человечества, непросто сравнить с…

— Ее сиянье факелы затмило!

— Вы начали свое путешествие, вооруженный всей полнотой неведения, и заканчиваете его, обретя знание, боль и надежду, которую дает терпимость…

— А вы, сэр, пустились в путь, не скрывая намерения сеять раздор: будоражить общество антиподов — якобы для их же пользы! Благородный жест, направленный на освобождение и перевоспитание преступного слоя нашего общества!

— Да что вы знаете о нашем обществе?

— Я жил в нем!

— Школа. Университет. Имение. Бывали вы когда-нибудь в городских трущобах?

— Боже упаси!

— А хибары в имении вашего отца? Селяне спят в кроватях?

— Они привыкли спать на земле — вполне счастливы этим, доложу я вам. Им не понять, для чего кровати ножки.

— Это вы ничего не понимаете.

— Разумеется, только вы обладаете абсолютным знанием, мистер Преттимен. Большинству из нас оно, увы, недоступно!

— Большинство из нас даже не пытается его отыскать.

— Установленный порядок…

— Отвратителен!

Тело моего собеседника сотрясла болезненная дрожь, он застонал. Приступ повторился, вызвав один из тех громких криков, что так пугали меня. Укрытое простыней тело вздрогнуло, словно от сильного волнения, хотя на самом деле это была боль. Лицо его побледнело, по лбу заструился пот. Преттимен стиснул зубы. В каюту вбежала миссис Преттимен. Ее взгляд метался между мной и мужем. Достав из-под подушки огромный клетчатый платок, она утерла лоб больного и что-то пробормотала. Я не уловил ничего, кроме имени — «Алоизий» и слова «успокойся». Постепенно ему стало легче. Я встал с парусинового стула, чтобы оставить супругов вдвоем, но Преттимен крепко схватил меня за запястье.

— Останьтесь, Тальбот. Летти, вот неплохой экземпляр. Что скажешь? Что тут можно сделать?

Я совершенно не понял, при чем тут какой-то «экземпляр». Но к моему удивлению, мистер Преттимен продолжал сжимать мне руку, не давая уйти. Миссис Преттимен — на этот раз ее волосы были тщательно убраны — ничего не ответила, кивнула и вышла. После слова «экземпляр» я боялся, что меня втянут в какой-то непонятный научный спор, однако больной вернулся к нашей прерванной беседе:

— Тогда что же вы знаете, мистер Тальбот?

Я задумался.

— Я знаю страх. Дружбу, которая не боится поменять золотые доспехи на медные. И главное — я знаю любовь.

— Правда? Не переоцениваете ли вы себя? Не хорохоритесь ли? Не принимаете желаемое за действительное?

— Возможно. Но без этого я бы стал медью звенящей или кимвалом звучащим. И разве задолго до святого Павла Платон не говорил, что человек восходит от одной любви к другой?

— Точно подмечено, мой мальчик! Очень точно! Вон там, у меня над головой книга — третья отсюда, если не путаю. Достаньте ее, пожалуйста. Спасибо. Почитаете мне?

— Она на французском!

— Не стоит с таким недовольством отзываться о языке только потому, что вам выпало счастье говорить на более великом.

— Честно говоря, крестный так замучил меня Расином, что французской литературой я сыт по горло.

— Эта книга написана мастером, который выдержит сравнение с величайшими из древних.

— Хорошо, сэр. Что вам почитать?

Вот так и случилось, что под размеренное качание корабля, потрескивание шпангоутов и вой ветра, на пути к неведомой пристани я читал вольтеровского «Кандида» чужому и странному человеку! Мое произношение, похоже, устраивало мистера Преттимена, хотя до легкости мистера Бене мне было далеко. Преттимен попросил прочесть ему главу об Эльдорадо. По мере чтения с больным происходили странные вещи. Время от времени он кивал, шевелил губами, его глаза, словно обладая даром не просто ловить, а собирать и накапливать солнечный свет, теперь как будто излучали сияние из какого-то внутреннего источника. Лицо пылало, слова трепетали на губах, не срываясь с них — так внимательно он слушал. Когда я дошел до слов мудрого старца: «Мы ничего не просим у Бога… он дал нам все, что нужно. Мы непрестанно его благодарим… мы все священнослужители», Преттимен перебил меня, выкрикнув вслух: «Да, да, именно так!»

Тогда и я прервал чтение.

— Но, мистер Преттимен, это ведь не более чем развитие слов того же Пиндара — острова Блаженных — вот же, здесь, у вас под рукой… Позвольте!

Я взял книгу, нашел нужное место и прочитал отрывок на греческом.

Когда я закончил, он забрал книгу, поглядел на текст, улыбнулся и пробормотал перевод:

— «Лишь достойные мужи обретают беструдную жизнь… Силой рук своих они не тревожат ни землю, ни морские воды, гонясь за прожитком…»

— И дальше, сэр! Они «…радостные меж богов… в твердыне Крона, овеваемой веяниями Океана, где горят золотые цветы…».

— Да, да, помню. Скажу вам больше, Эдмунд, как-то в школе мне пришлось выучить этот отрывок наизусть в качестве наказания, но даже оно меня не отвратило! Очень проницательно с вашей стороны связать эти строки со строками об Эльдорадо. Вы прекрасно образованы, мой мальчик, и неплохо читаете! Но не упускайте из виду разницу между Пиндаром и Вольтером. Пиндар толкует о мифической земле…

— Так же, как и, разумеется, Вольтер!

— Нет-нет! Конечно, строго говоря, Южная Америка весьма отличается от земель, в которых странствовал Кандид. Иначе и быть не может в странах, находящихся под влиянием Римско-католической церкви.

— Они так и не обрели Эльдорадо.

— И все равно — чудесный край существовал и возникнет вновь!

— Вы слишком волнуетесь, сэр. Вам…

— Вот для чего все наше путешествие! Разве вы не видите? Как мне теперь… Я калека! Может быть, одним глазком доведется взглянуть на землю обетованную, на дальние горы Эльдорадо, но сама страна достанется другим!

— Думаете, в этом цель нашего путешествия?

— А в чем же еще? Мы двинемся в путь с вереницей освобожденных преступников и печатным станком, с доверившимися нам поселенцами, с женщинами — осужденными или последовавшими за мужьями…

— Вас бьет лихорадка, сэр. Я позову миссис Преттимен.

— Постойте.

Он умолк и лежал очень тихо, пока не промолвил, не поворачивая головы и не открывая глаз:

— Судя по всему, надо бы — если мы, конечно, выживем… Та бумага, что я вам доверил…

— Я и сам думал о ней, сэр? Принести?

— Погодите. Куда вы все время торопитесь? Я прикован к постели. Миссис Преттимен за мной ухаживает. Ей ни в коем случае нельзя узнать о существовании этого документа, равно как и о том, что я передал его вам.

— Разумеется, сэр.

— Не стоит нести его сюда, в каюту. Выбросьте-ка его в море.

— Если такова ваша воля, сэр…

— Погодите. Все не так-то просто. Знайте же, Эдмунд, что моя жена — словно земля, к которой мы все стремимся.

— То есть, сэр?

— Боже правый! Где ваша сметливость? Она чиста и нетронута, сэр!

— Ах, вот как! Я… я рад это слышать. Конечно, я…

— Рад? Рад?! Почему это вы так «рады»? И никаких «конечно», сэр! Не случись со мной несчастье и не сломай я ногу, все было бы по-другому — с ней, я имею в виду…

— Я понял, сэр. Можете не продолжать. Я немедленно сделаю то, что вы просите, и с большим удовольствием…

— Но не поспешно, а с осмотрительностью, мой мальчик, то есть мужчина, конечно же.

— Надеюсь, сэр. Хотя «Эдмунд» звучит лучше.

— Не пристало юнцу нестись по коридору, размахивая листом бумаги, словно… словно он…

— Лейтенант Бене? Я буду осторожен.

— И — Эдмунд, вы прекрасно читаете.

— Спасибо, сэр.

— Не хуже миссис Преттимен. Впрочем, она не знает греческого — язык античности слишком сложен для женского ума.

— В случае с миссис Преттимен я в этом сомневаюсь, сэр. Есть ведь и весьма образованные особы. Однако я вас понял. И должен сказать, рад и польщен, что могу скрасить невеселые часы, сидя у вашей постели. А теперь прошу прощения, но…

— Заходите в любое время — если я, конечно, не сплю.

Я ушел в смешанных чувствах, главным из которых, как ни странно, была радость. Именно радость с тех пор и ассоциировалась у меня с этой парой. Я вспомнил мисс Чамли — не только милейшую, но и самую здравомыслящую из девушек! — и осознал, что она согласится со мной в том, что Преттимены располагают к себе, но заблуждаются, в то время как я…

Что сказать? Какую бы чепуху ни нес мистер Преттимен — а мне не всегда удавалось убедить себя в том, что это чепуха, — слушатель уходил от него взбодрившимся, окрыленным, чувствуя, что вот она, правда: мир велик и прекрасен, а испытания духа и тела — лучшее, что в нем есть. Чувство это, однако, быстро рассеивалось, вытесняясь другими мыслями и событиями.

Так началось самое странное из приключений, выпавших на мою долю за время нашего долгого путешествия. Корабль наш, потрепанный, но подгоняемый крепким и не очень порывистым ветром, спешил к востоку, к цели, а жизнь моя освещалась общением с этой парой — парой, потому что миссис Преттимен временами приносила стул и сидела рядом, слушая мое чтение. Преттимены отличались ото всех, кого я встречал раньше. Он — слишком обстоятельный и дидактичный, но совсем не смешной, не считая разве что привычки вскипать по любому поводу. Разум его свободно странствовал во времени и в пространстве, не говоря уже о мире книг! Она всегда следовала за супругом, не боясь, однако, спорить с ним и временами затрагивать такие сферы, о которых мы и не помышляли! Монаршая власть, наследственные привилегии, опасности демократии, христианство, семья, война — иногда мне казалось, что я сбросил свое воспитание, как воин сбрасывает доспехи, и стою перед ними обнаженный, беззащитный, но свободный!

Подремав вечером несколько часов, я заступал на вахту, где испытывал новые идеи на Чарльзе, с его абсолютной прямотой и честностью. Неожиданно обнаружилось, что никогда раньше я не анализировал мысли. Читать Платона, не задумываясь над его идеями! Звучит невероятно, и все же раньше я никогда ничего подобного не делал.

 

(17)

Не прошло и двух дней с тех пор, как я сблизились с Преттименами, а Чарльз заметно переменился, стал более молчалив. Поначалу я решил, что друг мой озабочен состоянием корабля, но вскоре понял: он расценивал мое внезапное расположение к нашему философу, как нечто странное, если не сказать ненормальное. Сам Чарльз не склонен был к обобщениям. Он не желал осмысливать идеи свободы, равенства и братства, напротив — отрицал эти модные веяния, особенно после их насаждения среди галльской расы посредством гильотин и злобного корсиканца! Чарльз мыслил практически.

— Если вы будете носиться с подобными идеями, Эдмунд, да еще так, словно вы их одобряете, вы испортите отношения с губернатором колонии.

Честно говоря, на своем месте Чарльз был хорош. В отличие от меня, его убеждения подкреплялись огнем веры. Преттимену же придавала силы борьба с социальным неравенством и неприязнью. Через несколько дней после того, как я начал читать Преттимену, я попенял Чарльзу неразговорчивостью и был буквально сражен его ответом:

— Вы отдаляетесь от меня, Эдмунд, только и всего.

Я схватил его за руку.

— Нет! Никогда!

Тем не менее Чарльз был прав. Я по-прежнему испытывал к нему привязанность и был готов для него на все, но в свете нового мира, открытого для меня Преттименом, Чарльз стал — уменьшаться. Я все так же ценил его открытую и честную натуру, его смекалку, неустанную заботу о корабле, борьбу с ревностью и обидой, приверженность морским традициям, которые не позволяли ему осуждать капитана, даже когда тот был неправ! Меня восхищала его природная доброта. «Разве этого недостаточно?» — говорил я себе, вспоминая, как он нашел для меня сухую одежду: на нашем насквозь отсыревшем судне это казалось чудом. Именно в те дни я осознал, что четырьмя часами вахты он ловко избавил меня от еженощных кошмаров в жуткой каюте. Я припомнил Главка и Диомеда: медные доспехи, которые Чарльз отдал мне, и золотые, которые, по моим уверениям, достанутся ему! Но единственные доспехи, которые Чарльз сочтет золотыми, — пост капитана!

Нет, я не сомневался в храбрости Чарльза, в его умении хлопотливо и неустанно заботиться о судне, но я с трудом представлял Чарльза на месте капитана, командира военного корабля, короче — на месте человека, на котором лежит ответственность за судьбу мира!

Своими сомнениями я поделился с мистером и миссис Преттимен. Преттимен предложил мне «раскрутить», как он выразился, ситуацию в обратную сторону, и я понял, что наобещал больше, чем мог и должен был предложить. Помочь мне Преттимен отказался.

— Вы, разумеется, должны делать то, что считаете нужным. Если вы всерьез полагаете, что он недостоин поста капитана, следует так ему и сказать.

Ну как я ему скажу?! И кто я буду после этого? Теперь на ночных вахтах молчали оба — я и Чарльз. Ах, это путешествие, на которое я когда-то смотрел как на развлекательную прогулку! Сколько на нашей утлой посудине сложностей, сколько работы для ума и сердца, сколько волнений, грустных открытий и уроков, банальных трагедий и печальных комедий! Сколько не очень-то приятного самокопания! Не в силах решить, что же делать, я дошел до того, что воображал, как в будущем, когда мой протеже обнаружит свою полную неспособность к командованию судном, кто-нибудь скажет: «А ведь мы его взяли по рекомендации Тальбота, представляете?» Временами я мрачно думал, что единственное человеческое качество, которому нет предела, — моя низость.

Тягостные размышления были прерваны очередным событием, а именно определением долготы. Лейтенант Бене и капитан погрузились в разбор какой-то замысловатой теории навигации, однако я почти не обращал на них внимания. Последние новости сообщил мне угрюмый Боулс. В лужице воды, разлитой на столе, он наглядно показал вставшую перед капитаном задачу. Рано или поздно судно доберется до нового континента. И хотя известно, что лежит у нас, так сказать, по правому и левому борту, мы понятия не имеем, что у нас перед носом и за кормой! Иными словами, если не определить долготу, то возникает риск врезаться в берег раньше, чем мы его заметим! В плавании эта проблема решается следующим образом: корабль двигается вперед только при свете дня, а с наступлением темноты судно ложится в дрейф. Безусловно, капитан Андерсон не мог позволить подобной роскоши, учитывая, что экипаж сидел на полуголодном пайке, да и эту еду могли проглотить лишь те, кто сохранил здоровые зубы. Ко всему прочему, не было уверенности, что циркумполярное течение донесет нас до цели. Тем не менее лейтенант Бене по-прежнему уверял, что определит долготу без хронометров. Я оставил на время свою к нему неприязнь и, зная часы его вахты, решил дождаться Бене на своем излюбленном месте.

— Мне надо с вами поговорить, сэр.

— Это что — вызов?

— Пока нет…

— А, так, значит, мы снова разговариваем?

— Я насчет хронометров и долготы…

— А я-то думал — насчет пистолетов. Боже мой, мистер Тальбот, вы полагаете, что капитан Кук вышел в плавание с хронометром?

— Ну конечно!

— А вот и нет!

С этими словами он поспешил вверх по трапу, где за пару минут до склянок начинался привычный ритуал смены вахты. Я побежал следом, но Бене уже увлеченно беседовал с Андерсоном. Вахта сменилась, мистер Аскью спустился со шканцев, а Бене и капитан продолжали с жаром толковать о спутниках Юпитера и перекидываться астрономическими терминами, словно мячиком — затмение, параллакс, перигей, апогей… У меня возникло подозрение, что они мое присутствие заметили и таким образом пытаются отделаться!

— Да-да, мистер Бене, лунное расстояние, согласен. Но проверка…

— Прохождение Калипсо! Мы еще представим лордам адмиралтейства наш метод — метод Андерсона-Бене!

Андерсон радостно засмеялся.

— Ни в коем случае! Это ваше достижение, мой мальчик!

— Нет-нет, сэр, — я настаиваю!

— Хорошо. Но давайте-ка сперва его опробуем.

Все понятно. Разница между этими двумя, которые приходили в восторг независимо от того, успешным или нет окажется их метод, и бедным, замотанным делами Чарльзом была до боли велика. Я делал вид, что любуюсь морем, пока мне не надоело. А Бене с Андерсоном по-прежнему притворялись, что не замечают меня, так что ничего не оставалось, кроме как уйти прочь: одно из тех поражений, которые так легко описать и так трудно пережить. Я спустился вниз, чувствуя, что меня оттолкнули от решения задачи, которая была важна не только для моряков, но и для каждого пассажира нашего корабля, будь то мужчина, женщина или даже ребенок. Впрочем, по неясной для меня причине, для того, чтобы вмешаться в беседу Бене и Андерсона, нужна была уверенность побольше той, с которой я впервые ступил на борт корабля.

По трапу я спускался осторожно — качка в тот день усилилась. Волны заливались даже на шкафут, хотя после недавних штормов я не придавал этому такого значения, как раньше. Вода на несколько дюймов покрывала заново отскобленный от Чарльзова масла пол, перекатываясь туда-сюда по доскам, между которыми отвратительно, словно личинки и червяки в затопленном поле, колыхались пряди пакли. Я уныло брел к салону. В распахнутой двери показалась высокая, тучная фигура Брокльбанка, замотанного в грязную накидку. Он шагал, широко расставляя ноги. Мне не хотелось с ним разговаривать, и я завернул в каюту Преттимена с вопросом, не надо ли ему почитать. Он обрадовался мне, посетовал, что провел бессонную ночь, так как маковая настойка вся вышла. Боли были не сильными, но постоянными и изматывающими. Его, похоже, чуть лихорадило: на щеках красные пятна, да и глаза чересчур блестят. От чтения он отказался, объяснив, что не сможет слушать с должным вниманием. Вместо этого попросил рассказать о состоянии судна. Преттимену чудилось, что погода ухудшилась. Я успокоил его ответом, что море чуть разволновалось, но мы движемся вперед с приличной скоростью. Тут в каюту зашла миссис Преттимен, и я сообщил: «В политической жизни корабля происходят важные события: мистер Бене обещает без хронометра определить долготу». Рассказывал я об этом, похохатывая, и миссис Преттимен ко мне присоединилась, сообщив, что она немного разбирается в движении планет, так как учила этому детей. Не зная точное время по Гринвичу, ни один гений на Земле не определит долготы.

— Вы ошибаетесь, Летиция.

Миссис Преттимен опешила, как и я.

— Бене утверждает, что у капитана Кука не было хронометров.

— Он прав, Эдмунд. Угловое расстояние между луной и солнцем использовали для определения долготы до изобретения или, верней, до усовершенствования хронометра. Главная слабость метода — невероятное мастерство, которое для этого требуется.

— Выходит, Бене снова прав!

— Андерсон рассматривает его предложение всерьез?

— На мой взгляд — даже более чем с восторгом. С другой стороны, все, что бы ни предложил наш флотский Адонис, встречает на шканцах восхищенный прием.

Миссис Преттимен открыла было рот, но передумала и промолчала. Мистер Преттимен нахмурился, уставившись в переборку в нескольких футах над собой.

— Андерсон далеко не дурак. Говорят, он отменный мореход.

— Как и мистер Саммерс, сэр. А мистер Саммерс сказал… — возразил я сникшим голосом.

Тишину нарушила миссис Преттимен:

— Мы все в долгу у мистера Саммерса, мистер Тальбот. Он неустанно печется о нас и о судне.

— А как он бесстрашен, мадам! Во время последнего, ужасающего шторма, когда кругом вздымались водяные валы, он в одиночку удержал штурвал — чуть не погиб!

Мистер Преттимен откашлялся.

— Никто не сомневается в том, что наш старший офицер именно таков, как вы говорите. Но дело в том, что, на мой взгляд, вы не учитываете разницы между человеком, наделенным математическими способностями, и тем, кто их не имеет. А она велика — и дело тут не в количестве, но в качестве.

Мне нечего было ответить.

— Утверждают, что вы помогали мистеру Саммерсу у штурвала, сэр. И снова я перед вами в неоплатном долгу. Прошу, примите мою благодарность, — произнесла миссис Преттимен.

— О Господи, мадам! Да не стоит! Совершенно не стоит…

— Поскольку совсем недавно я была о вас совсем иного мнения, сейчас я рада сказать, что нахожу ваше поведение достойным настоящего мужчины!

Мистер Преттимен покачал головой.

— И все-таки не понимаю — он собирается свериться с затмением юпитерианского спутника? Но как? Это совсем не просто…

— Алоизий, дорогой, может быть, попробуете заснуть? Я уверена, мистер Тальбот…

— Конечно, мадам. Мне пора…

— Останьтесь, Эдмунд. Что за спешка? Я в своем уме, Летиция, и четко представляю себе небесный свод. Созерцательные размышления всегда идут на пользу.

— И все-таки не стоит вам перевозбуждаться, сэр!

— «Этот… царственный свод, выложенный золотою искрою…».

— Скорее, сэр, он «весь выложен кружками золотыми…».

— Неужели мистер Бене именно так видит звезды в свой секстан?

— Молодой человек — поэт, Алоизий. Не правда ли, мистер Тальбот?

— Да, мадам, он пишет стихи, однако кто их не писал?

— И вы тоже?

— Только на латыни, мадам. Не смею доверить свои скудные мысли обнаженной простоте английского.

— Вы все больше поражаете меня, мистер Тальбот.

— Ловлю вас на слове, мадам, и рискую обратиться с просьбой: не могли бы вы, следом за мистером Преттименом, звать меня Эдмундом?

Мое предложение, похоже, обескуражило ее. Не давая ей опомниться, я продолжил:

— В конце концов, мадам, это будет вполне пристойно, учитывая ваш… как бы это сказать… учитывая мой… и ваш…

Миссис Преттимен рассмеялась от всего сердца.

— Учитывая мой возраст, вы имели в виду? Эдмунд, мальчик мой, вы просто неподражаемы!

— Мы вели серьезную беседу, Летиция. На чем я остановился?

— Вы с Эдмундом обменялись цитатами, чтобы подвести под вселенную надежную литературную основу.

— Что может быть лучше, чем возвыситься над пустяками, вроде нашего точного положения на земном шаре, и перейти к раздумьям о вселенной, в которой мы рождены?

— Выражать размышления сии лучше стихами, а не прозой, сэр!

— Алоизий, может, и согласен с вами, Эдмунд, а я женщина простая.

— Вы на редкость несправедливы к себе, Летти. Но продолжайте же, Эдмунд!

— Дело в том, что только сейчас, во время нашего плавания, мало-помалу, то по одной, то по другой причине, поэзия обернулась для меня не простой забавой и красивыми словами, но — высотой, которой способен достичь человек. Особенно ночью, когда светят звезды, когда кругом непостижимая Природа — честно сказать, мне неловко об этом говорить…

— Юноша, послушайте! Разве это не само добро? Если нет — то именно таковым добро и должно стать! Неужели вы не видите в этом жеста, свидетельства, указания, не слышите того, что называют музыкой или гласом абсолюта? Если жить в мире с этими понятиями, впустить их в себя, довериться и открыться им — уверяю вас, Эдмунд, даже самый закоренелый преступник в том краю, к которому мы движемся, сможет поднять голову и заглянуть в горнило этой любви, этой благодати, о которой мы с вами говорили!

— Преступник?

— Представьте нашу процессию: мы — пламя земное, пламя негасимое, искры Абсолюта — сталкиваемся с пламенем небесным! Во тьме ночной мы движемся по пустыне нашего нового мира к Эльдорадо, и ничто не встанет между нашим взором и Абсолютом, между нашим слухом и дивной музыкой сфер!

— Да, я понимаю. Это будет приключение из приключений.

— Присоединяйтесь к нам, Эдмунд. Мы всех принимаем. Никто не встанет у вас на пути!

— А ваша нога, сэр? Кажется, вы о ней забыли.

— Нет, не забыл. Я поправлюсь, точно знаю. Пламя души моей вылечит меня. Я поправлюсь и поеду, куда задумал!

— Как бы то ни было, прислушайтесь к миссис Преттимен. Лежите спокойно, сэр.

— Так вы пойдете с нами?

Я ничего не ответил. Тишина росла и длилась до тех пор, пока в шипении воды, трущейся об обшивку, не зазвучал чей-то бессловесный зов… Наконец я понял, что слова не нужны — есть то, что понятней слов: холодный, рассудочный голос здравого смысла.

И все же — и все же я видел! На мгновение в зловонной душной каюте я ощутил силу ее обитателя, невероятную притягательность его страсти. Передо мной мелькнуло, или мне показалось, что мелькнуло, видение нашего мира: огромный пузырь на поверхности необъятного золотистого океана Абсолюта и мириады вспышек, каждая из которых — драгоценный камень во лбу животного, способного «поднять голову и заглянуть в горнило…».

Преттимены смотрели на меня. Я почувствовал, как сами собой сжались кулаки, по лбу заструился пот. Меня охватил странный стыд — стыд за то, что я нашел в себе сил ответить им: «Да, пойду». И еще злость на то, что меня как будто припер к стене странный разбойник с поэзией в одной руке и философией — в другой. С трудом я оторвал взгляд от его пылающего лица и выжидающих глаз и посмотрел на миссис Преттимен. Она опустила взор и изучала свои руки — не так, как матрос, который разглядывает мозоли, а по-женски, глядя на тыльную сторону ладоней и ногти. Она взглянула на мужа.

— Алоизий, постарайтесь заснуть.

Я неуверенно встал, балансируя на ненадежной палубе.

— Я почитаю вам завтра, сэр.

Он нахмурился, словно не сразу понял:

— Почитаете? Ах да, конечно!

Я изобразил жалкую гримасу, долженствовавшую служить улыбкой для миссис Преттимен, неловко выбрался из каюты и, закрывая дверь, услышал, как она что-то шепчет мужу. Что — не знаю.

Я уверял себя, что при случае мы обязательно возобновим этот разговор, укрепим возникшую симпатию друг к другу. С внезапно вспыхнувшей страстью, похожей на Преттименову, я возмечтал назвать себя товарищем этих людей. Однако даже тогда я чувствовал, что цена непомерно высока. Я, в конце концов, животное политическое, но с искрой — ежели позволительно обратиться к «языку солдафонов» — scintillans Dei, пусть и скрытой. Надеюсь, Абсолют простит меня, зная, что я хочу употребить все свои силы на благо родины; к счастью, в случае с Англией, это означает — на благо всего мира. Не будем об этом забывать.

В ту ночь меня разбудили пораньше. Я поднялся на полуют, под звездное небо, украшенное луной и облаками, и стал ждать Чарльза. Не скрою — я любовался небесным сводом и наслаждался его красотой, но, как ни бился, не мог разглядеть ни Добра, ни Абсолюта. Увы, логика не рождает веру, в то время как страсть и убежденность делают это с легкостью, поэтому, когда мистера Преттимена не было рядом… Да что об этом говорить! Его воспаленное воображение было мне необходимо: в его отсутствие в памяти возникали прозвучавшие слова, но не возрождались чувства и — если можно так выразиться — ощущения. Пришлось с грустью признать, что я сделан не из того теста, из которого лепят сторонников и последователей, и жаль, что миссис Преттимен во мне разочаровалась. Я страшно обрадовался появлению Чарльза, однако он держался прохладно. Некоторое время мы стояли бок о бок, не решаясь начать разговор, а потом заговорили разом, да так дружно, что тут же расхохотались.

— Только после вас, сэр.

— Нет, лейтенант, я — после вас. Гардемаринам должно знать свое место!

— И все-таки.

— Ну хорошо… Это что — Юпитер? А где Южный крест?

— Южный крест вон за теми облаками. В любом случае для навигации он не обязателен.

— Даже для мистера Бене с его новым методом?

— И не напоминайте. Я от этого просто…

— Просто — что?

— Не важно.

— Зависть вам не к лицу.

— Зависть?! Кому мне завидовать — этому шарлатану?! Не очень-то по-дружески так говорить, Эдмунд!

— Прошу прощения.

Он кивнул и ушел проверить компас. Облака уплыли, но я так и не смог определить Южный крест, хотя Чарльз несколько раз мне его показывал. Что за неприметное созвездие!

Чарльз вернулся.

— Простите меня, Эдмунд. Я хожу, как в воду опущенный, и никак не могу вынырнуть.

— Вот что, старина, вам необходима доза очень необычного лекарства — пропишу-ка я вам курс Преттименов!

— Они чересчур остроумны, а у меня плохое чувство юмора.

— Ох, Чарльз! Преттимены вытащили бы вас из вашей воды. Они с легкостью заставляют забыть о мелких неприятностях: не успеешь сообразить, где ты и с кем, а уже что только не обсуждаешь…

— И вы тоже?

— Да, когда я с ними. Только Преттимен способен жить в неизменном горении, на невероятной высоте!

— И что в этом хорошего?

— Попробуйте хотя бы одну дозу!

— Нет, благодарю вас. Видели мы, к чему приводят такие лекарства — и в Спитхеде, и в Норе.

— Но Преттимен совсем не таков! Есть в нем нечто, что даже я, человек политики, состоящий в равных частях из честолюбия и здравого смысла, чувствую, когда нахожусь рядом…

— Вы соображаете, что говорите? — понизив голос, спросил Чарльз. — Соображаете, до чего дошли? Ведь это же безрассудство! Вам нельзя якшаться с якобинцем, атеистом…

— Он ни то и ни другое!

— Рад слышать.

— Непохоже.

— И тем не менее. Я рад, что и его распущенности есть предел.

— Вы к нему несправедливы.

— А вы меня не понимаете. Я всю жизнь провел на кораблях, и, если повезет, проведу тут и оставшуюся ее часть. Но с судном, полным пассажиров и переселенцев, столкнулся впервые.

— «Свиньи» — так вы нас зовете?

— Он завоевал их восхищение. Действовал очень умно — не сказал ничего, что можно было бы расценить, как прямой призыв к…

— К чему, Господи помилуй?

— Я не желаю произносить это слово, — пробормотал Чарльз.

— Как же вы меня раздражаете!

Чарльз отвернулся и по трапу поднялся на полуют. Я остался на месте, взбешенный и расстроенный нашей размолвкой. Чарльз обеими руками взялся за поручни и глядел на пенный след за кормой, над которым лила неровный свет убывающая луна. Бросили лаг. Матрос доложил скорость — Чарльзу, а не мне. Они отрывисто перебросились какими-то словами. Матрос спустился, подошел к вахтенной доске, приподнял парусину и нацарапал семерку. Снова унижение — вроде того, коему подвергли меня Бене и Андерсон!

Вот до чего мы дошли. Чарльз сгорбился у одного поручня, я гляжу в сторону, прислонившись к другому, на шканцах. А посмотреть было на что — корабль качался на волнах, ветер свежел, на мачтах вздулись паруса — целый мир цвета слоновой кости, пожелтевшей слоновой кости. Семь узлов! Да, Чарльзу трудно такое проглотить. Я вскарабкался на полуют, встал у него за спиной и с напускной беспечностью произнес:

— Выходит, я уволен?

К моему изумлению, он ответил — но не в том же тоне, и даже не рассерженно, а сжал голову руками и произнес голосом, полным глубокой тоски:

— Нет! Нет…

— Знаете, он говорит совсем не так, как вам кажется. Если я его правильно понял, он рассуждал о божественном огне, о негасимом пламени в небесах и об огне земном здесь…

Чарльз вздрогнул.

— Здесь, у нас?!

— Разумеется, нет — это была метафора!

— Железо до сих пор не остыло. Боюсь, что здесь, внизу, и впрямь пылает негасимое пламя.

— Нет, нет, нет! Вы меня совсем запутали! Речь о другом.

— Боюсь, я запутал всех и запутался сам. Бене обласкан. Андерсон говорит со мной, как с неразумным юнгой. А теперь и вы подвергаете себя опасности. Неужели вы этого не понимаете? Корабль — странное место. В былые времена людей вешали на реях.

— Чарльз, Чарльз! Возьмите себя в руки! Боже правый, мы идем на восток со скоростью семь узлов, все паруса поставлены, ваша обнайтовка не дает судну развалиться — все прекрасно, дружище!

— Я совершенно растерян. Выбит из колеи. Боюсь, вы впутались во что-то не то.

— Перестаньте брюзжать как старуха! Ни во что я не впутался: обсуждаю философские вопросы и вовсе не собираюсь делиться своими мыслями с простыми моряками.

— Могу я поблагодарить вас от нашего имени — от имени простых моряков?

— Ну вот, опять! Да что с вами сегодня? Только и пытаетесь меня уколоть. Выше голову, старина! Глядите — на востоке встает рассвет…

Чарльз расхохотался в голос.

— И эти слова я слышу от человека, который хотел стать настоящим морским волком!

— Что вы имеете в виду?

— Рассвет в этот час!

— Ну как же, вон там… нет, исчез, облака скрыли. И все — таки говорю вам, Чарльз, мы делаем семь узлов к востоку. Это радует любого моряка, простого или нет, и нечего дуться!

— Рассвет!

— Вон там, по правому борту — видите, светлое пятно. Чарльз вгляделся туда, куда я указал.

— Его прекрасно видно, вон там и там. Да что с вами? Вы будто привидение узрели!

Чарльз умолк и крепко сжал мне руку.

— Силы небесные!

— Что случилось?

— Это лед!

 

(18)

— Боцман! Свистать всех наверх! Доложите капитану! Эдмунд, вам лучше отойти…

Я прошел вперед и вниз, к поручням шканцев. Тусклое, прерывистое сияние льда, что заставило меня принять его за рассвет, исчезло из виду: только брызги да туман (видимо, ото льда), дождь да облака, что покачивались над носом корабля, словно наведенные каким-то морским колдовством, чтобы скрыть густой дымкой все, что находится дальше нашего носа.

За спиной послышались твердые шаги Андерсона.

— Как далеко до льда, мистер Саммерс?

— Не могу сказать, сэр.

— Его протяженность?

— Лед заметил мистер Тальбот.

— Мистер Тальбот, какова протяженность ледяного покрова?

— Ему нет конца, сэр, ни в ту, ни в другую сторону. Он расстилается по левому и еще больше — по правому борту. Без всяких просветов.

— Лежит на воде?

— Нет, скорее походит на ледяной обрыв.

Мне до дрожи хотелось, чтобы капитан поскорее скомандовал сменить курс — ведь мы по-прежнему двигались на восток!

— Вам показалось, что по правому борту льда больше, чем по левому?

— Да, сэр. Хотя, возможно, меня обманул туман.

— Сигнал от вахтенного, мистер Саммерс?

— Не было, сэр.

— Арестовать.

— Так точно, сэр.

На кончике языка у меня вертелся крик: «Ради Бога, смените же курс!», но капитан Андерсон отдавал приказы размеренным голосом, столь же твердым, как и его походка.

— Мистер Саммерс, лево руля.

— Так точно, сэр.

Я вернулся к поручню и вцепился в него в безотчетной попытке сдержать наш стремительный бег; даже перебирал руками, словно это был штурвал, и я мог отвернуть судно от опасности, что лежала впереди.

Разносились пронзительные трели дудок, снова и снова звучал приказ:

— Свистать всех наверх! Эй, там! Свистать всех наверх!

Раздались удары колокола — не те, что отбивают склянки, а тревожные, непрерывные. На палубу роями, как пчелы, вылетали матросы. Они сталкивались на ступеньках, спотыкались, отпихивали друг друга и толпами неслись на палубу, навстречу неведомой опасности. Матросы прыгали на ванты, зачастую минуя трапы — один из моряков, подняв ноги под углом, на руках взобрался по вертикальному тросу и скрылся где-то наверху. Люди торопились на полубак, обгоняя друг друга, скользя по палубе, цепляясь о шкоты и налетая на подпорки. Некоторые выскочили даже на шканцы. Ни штормовок, ни зюйдвесток на них не было: кто полуодет, кто вообще раздет — похоже, повыскакивали из коек. Вскоре среди матросов замелькали переселенцы, а сзади меня, на шкафуте, показались пассажиры. Мистер Брокльбанк что-то кричал, но я не мог, да и не хотел разбирать — что именно. Капитан Андерсон смотрел на компас. И по левому, и по правому борту визжали и стонали выбранные шкоты.

— Мистер Саммерс!

— Да, сэр.

— Все паруса поднять!

— Но фок-мачта, сэр!

— Вы слыхали, мистер Саммерс? Каждый дюйм!

Чарльз повернулся к шкафуту, отдавая команды. Наши матросы никогда так быстро не бегали — видимо потому, что выполняли они приказы капитана, а не старшего офицера, тем более что к тому времени, как Чарльз схватил рупор, все уже столпились у вантов, точно слово «лед» само собой облетело весь корабль! Новые и новые паруса взлетали на реи и раскрывались с громкими хлопками. Чарльз поспешил к носу, жестами отгоняя переселенцев. Среди них были и женщины. Миссис Ист поверх дорожного платья зачем-то закуталась в шаль — видимо, в панике схватила первое, что попалось под руку. Лед больше так и не показался. Оранжевый отблеск заходившей на западе луны помог нам — вернее, мне — обнаружить на востоке, в просвете тумана, ледяное сверкание, который я ошибочно принял за рассвет. Теперь туман плотно сомкнулся.

— Еще левее! — подал голос Андерсон.

Загудели дудки, приказы звучали на каждой мачте и разносились среди сияющих парусов. Штурвал закрутили к правому борту, выбранные шкоты стонали. Раздавались сумбурные выкрики: «К парусам!», «Налегай!», «По местам разноси!», «Контр-брас-блок!». Я запутался в этих и без того запутанных командах, всеми силами желая лишь одного: чтобы судно отвернуло как можно дальше от жуткого ледяного обрыва. Корабль дал сильный крен на правый борт, ветер гудел над бимсом левого борта, и вместе с забортной водой на шкафут понеслась и толпа переселенцев! Скорость явно увеличилась. То тут, то там, среди других парусов замелькали белые лиселя — паруса для хорошей погоды. Для того чтобы ставить их в такой ситуации, нужны особые, отчаянные обстоятельства, к примеру, как у нас. Приказ капитана обсуждению не подлежал.

Он повторил его, огласив палубу знакомым рыком:

— Ставьте каждый клочок парусины, куда только можно!

Снова, как во время того страшного шторма, наши мачты склонились, только на этот раз к правому борту и даже сильнее: не из-за бури, а из-за того, что мы подняли чудовищное количество парусов — даже на стеньгах, сооруженных на скорую руку. Водяная пыль, поливавшая нас с кормы, обрушивалась на корабль по всему левому борту. Волны, до сих пор подгонявшие нас, теперь били в бок: казалось, они подталкивали нас к той цели, от которой мы отчаянно стремились уйти.

Со шкафута торопливо прибежал Чарльз.

— Я видел какой-то проблеск, сэр! На обычный айсберг непохоже: простирается и вперед, и к югу, и к северу — конца ему не видно. Высота горы, которую заметил мистер Тальбот, примерно от ста до двухсот футов.

Словно в подтверждение его слов простыни тумана разошлись у носа и правого борта. Лед замерцал чуть сильнее парусов в неясном свете, источник которого теперь, с заходом луны, установить было невозможно. Обрыв венчала пена белее самого льда. Желтоватый туман тут же сомкнулся вновь. Капитан повис на поручне и вглядывался вниз, словно пытался заглянуть под мглистую пелену. Ни он, ни Чарльз, потрясенный очередной неудачей, не произнесли вслух того, что и так было понятно: стоит нам врезаться в лед, и никто на корабле не доживет до рассвета. Я видел опасность, осознал ее до последней капли, а теперь и почувствовал! Кожа под плащом и теплой одеждой покрылась холодными мурашками, и виной тому был вовсе не воздух Антарктики. Почти мгновенно озноб сменился жаром, я вспотел, а туман снова приоткрыл нам обрыв, который не просто приблизился, но терся об обшивку с равнодушием любого природного явления — спектакль, поставленный для того, чтобы на миг предстать нашим испуганным взорам.

— Смотрите! — воскликнул кто-то. Не я ли? Скорее всего.

На наших глазах только что приоткрывшаяся часть обрыва свалилась в воду. Два огромных куска льда, отколовшихся буквально за миг до того, как разошелся туман, прыгнули в волну, подобно паре играющих лососей! Величиной они были не меньше корабля, и прежде, чем полотнище тумана скрыло их из виду, за ними последовали и другие.

Как быть человеку, который не в состоянии ни сделать, ни посоветовать ничего дельного при виде гигантских глыб льда, которые вот-вот раздавят его, если только на помощь не придет какое-нибудь чудо. Озноб похуже антарктического припечатал меня к месту у поручня, невзирая на ветер, брызги, зеленую воду: мне не было дела ни до чего, кроме грозящей нам смерти. Меня охватил ужас перед бесстрастной, равнодушной и беспощадной силой, в сравнении с которой наши деревяшки и лоскуты казались просто смешными — игрушка, которую сомнет, смоет…

Спасения нет. Озноб не отпускал. Миг спустя из-под тумана, в правый борт плеснула волна, поднятая упавшими обломками, и окатила весь корабль. Нос подскочил кверху, паруса захлопали, загрохотали, как пушечные выстрелы, матросы навалились на штурвал. Судно сбилось с курса, затанцевало среди идущих в разные стороны волн…

Звучал ли мой голос среди остальных? Возможно. Надеюсь, что нет, — но точно никогда не узнаю. Кругом разносились вопли, женский визг и напряженные возгласы мужчин — не только переселенцев и пассажиров, но и моряков, в том числе с мачт, словно мы тонули. Шкафут, залитый водой, которая еще не ушла через шпигаты, походил на заводь, над которой плясали черные леера, а на них гроздьями качались черные фигурки, ожидая, пока стечет вода.

Вот по шкафуту зашлепала знакомая фигура в добротном плаще: предусмотрительный мистер Джонс, наш себялюбивый баталер! Он торопился к своей шлюпке. На руках у него, точно младенец, покоился анкерок лорда Тальбота — вместилище даров, писем и завещаний, которые он обещал сохранить, не понимая, что весь корабль принимает это за шутку! Джонс скрылся за грот-мачтой, а меня сотряс приступ истерического хохота.

Чарльз, который куда-то бегал, бегом же вернулся, шлепая по остаткам зеленоватой воды. Капитан Андерсон напряженно обратился к нему:

— Еще круче к ветру, мистер Саммерс!

— Но фок-мачта, сэр!

— Мистер Саммерс!!! — взревел капитан.

— Докладываю, что фок-мачта не выдержит большей нагрузки. Если она…

— Вы что, можете предложить что-то получше? Нас несет на лед!

Оба замолчали.

Андерсон раздраженно спросил:

— Вам до сих пор не дает покоя изобретение мистера Бене?

— Никак нет, сэр, — сухо ответил Чарльз, вытянувшись.

— Выполняйте приказ.

Чарльз ретировался. Загудели дудки, зазвучали команды. С подветренной стороны туго натянулись шкоты. Паруса утратили округлую надутость и опали — по ним разбежались морщины, похожие на растопыренные пальцы. Снасти гудели от напряжения. Вприпрыжку подбежал юный Томми Тейлор и по всем правилам сорвал шляпу перед капитаном.

— В чем дело?

— Плотник, сэр, мистер Гиббс, сэр! Он говорит, что мы набрали много воды! Качают без передышки! Воды прибавляется!

— Прекрасно.

Гардемарин отдал честь и повернулся, чтобы идти.

— Мистер Тейлор, — окликнул его капитан.

— Есть, сэр!

— Что за идиот сидит в шлюпке?

Мистер Тейлор заметно сконфузился, и вместо него ответил я:

— Это наш баталер, мистер Джонс. Он дожидается, чтобы бравые моряки спасли его, когда мы все потонем.

— Болван проклятый!

— Совершенно верно, капитан.

— Дурной пример для остальных. Мистер Тейлор!

— Есть, сэр!

— Гоните его на палубу!

Мистер Тейлор снова отдал честь и убежал. Я почти сразу же потерял его из виду, потому что из тумана, на этот раз ближе, опять появился айсберг, чтобы тут же исчезнуть. Вершина его сверкала ярче: видимо, до нее добрался дневной свет. Андерсон тоже это заметил. Он посмотрел на меня и улыбнулся той жутковатой улыбкой, которой он одаривал людей, оказавшихся рядом с ним в минуты крайней опасности. Храбрость, не иначе. Я никогда не подозревал его в особом благородстве, но ни я, ни кто иной — за исключением разве что дурака и пьяницы Девереля — не сомневался в капитанской смелости.

— Капитан, а не можем мы его обойти?

Мой голос прозвучал, словно чужой — будто с Андерсоном заговорил кто-то еще. Улыбка на капитанском лице дрогнула и увяла. Правый кулак увеличился вдвое, недвусмысленно говоря мне: «С каким удовольствием я воткнулся бы в этого наглого пассажира!»

Андерсон откашлялся.

— Я как раз собирался отдать приказ, мистер Тальбот. Взять круче к ветру, мистер Саммерс!

Забегали матросы. Я вспомнил о миссис Преттимен и ее беспомощном супруге и поспешил в коридор, бесцеремонно расталкивая толпившихся там пассажиров. Миссис Преттимен стояла между дверями кают — своей и мужа, слегка держась за поручень. При виде меня она улыбнулась. Я приблизился к ней.

— Миссис Преттимен!

— Мистер Тальбот… Эдмунд! Что стряслось?

Я собрался с мыслями и как можно короче объяснил ей ситуацию. По-моему, она побледнела, осознав, что грозит кораблю, но выражение лица ее не изменилось.

— Так что, как видите, мадам, все решит случай. Или мы обойдем лед, или нет. Если нет — нам ничего не останется…

— У нас останется достоинство.

Ее слова озадачили меня.

— Мадам! Это же так по-римски…

— Скорее по-британски, мистер Тальбот.

— Ах да, разумеется, мадам. Как мистер Преттимен?

— По-моему, все еще спит. Сколько у нас времени?

— Никто не знает, даже капитан.

— Что ж, пора будить.

— Согласен.

Оказалось, однако, что Преттимен не спит. Он приветствовал нас с необычным для себя хладнокровием и спокойствием. Думаю, на самом деле он проснулся гораздо раньше и, со свойственной ему живостью ума, по движениям корабля и крикам понял, что происходит нечто непредвиденное. Короче говоря, он успел взять себя в руки. Первыми его словами стала просьба выйти, чтобы миссис Преттимен смогла заняться интимными деталями его туалета!

— Ибо, — сказал он, улыбаясь, — как говорится, время не ждет, а физиология человеческая и того требовательней!

Я послушно удалился, но тут же наткнулся на мистера Брокльбанка — губы у него тряслись, и впервые со времен штиля на нем не было накидки. Не обращая внимания на окружающих, он дрожащим голосом разговаривал с Селией Брокльбанк. Насколько я расслышал, он умолял ее разделить с ним постель, дабы умереть в объятиях друг друга!

— Нет, нет, Вильмот, я даже думать об этом не могу — что за нелепая мысль! Тем более что вы к этому не стремились с самого Рождества, с тех пор, как получили от мистера Камбершама трактат о…

В тот же миг из каюты Зенобии послышался слабый голос:

— Вильмот! Вильмот! Я умираю!

— Так же как и все мы!.. Молю вас, Селия!

Говорят, что во время землетрясений и извержений вулкана некоторые особи испытывают повышенное сексуальное возбуждение. Наверное, с нами происходило то же самое, но, как ни объясняй, римская стойкость милой миссис Преттимен стала мне еще ближе. Я пригладил кудряшки дочурок Пайка и намекнул Боулсу, что неплохо было бы выпить. Брокльбанк напомнил, что выпивки не осталось, разве что добытая «из-под полы» у юного Томми Тейлора. Разочарованный своей Селией, он удалился в каюту, чтобы разобраться с той самой бутылкой, а Селия тут же продемонстрировала нежданный интерес к моей особе — видимо, эта мысль ей нелепой не казалась. К счастью, меня окликнула миссис Преттимен. Я вошел в каюту. Голова Преттимена чуть возвышалась на подушках. Улыбался он все так же бодро.

— Эдмунд, нам надо утрясти пару вопросов. Разумеется, случись что, вы не оставите Летти.

— Слово чести, сэр.

— Надеяться, что я выживу, в моем нынешнем состоянии невозможно. Тут и здоровым-то людям придется нелегко, а уж мне с больной ногой… Итак, если станет ясно, что конец близок, вы двое, одевшись как можно теплее, выйдете на палубу и постараетесь сесть в шлюпку.

— Нет, Алоизий. Пусть Эдмунд пойдет — он молод и не обязан о нас заботиться. Я же останусь с вами.

— Я обижусь, миссис Преттимен!

— Ни в коем случае. Итак, Эдмунд выйдет один, без меня. Но я рада, что он выслушает нас, потому что мальчику полезен хороший пример — а я ведь гувернантка! Поэтому сейчас, — ее голос стал тише и мягче, — позвольте мне сделать официальное заявление. За всю нашу недолгую семейную жизнь я ни разу не ослушалась вас и не собиралась делать этого в будущем (если бы оно у нас было) не оттого, что я — ваша жена, но оттого, кто вы. Однако будущего, судя по всему, мы лишены, и я остаюсь с вами — здесь, в этой каюте. Всего хорошего, Эдмунд.

— Прощайте, мой мальчик. Ни одна женщина в мире…

— Я…

У меня перехватило горло. Сам не знаю как, я вышел из каюты и прикрыл за собой дверь. Корабль стал на дыбы, волна — видимо, опять та самая, поперечная — окатила палубу и ворвалась в коридор. Я прошлепал к выходу, помог Боулсу подняться на ноги, отвел его, промокшего и притихшего, в каюту, объяснил дочуркам Пайка, что все происходящее — веселая игра, и вышел на шкафут.

— Чарльз! Ну как наши дела?

— Мне некогда, Эдмунд. Это какой-то небывалый айсберг!

Он кивнул в сторону и убежал на шканцы. Немного прояснилось, туман чуть отнесло в сторону — примерно на четверть мили или, как говорят моряки, на пару кабельтовых от корабля — и снова показался лед. При свете дня он выглядел тверже, прочнее и незыблемее. Стало видно, что корабль быстро движется вдоль его края. Скорость объяснялась не столько нашим движением по воде, сколько движением относительно айсберга. Если бы туман рассеялся, казалось бы, что мы мчимся вдоль белого поля, но так как мглистая дымка сгустилась, скорость словно бы снизилась до той, что придавал нам ветер. Судя по всему, мимо айсберга, с юга на север, шло какое-то очень быстрое течение, которое нас и подхватило. Равнодушное море, равнодушный лед!

Я повернулся, чтобы идти на шканцы. Оттуда как раз сбегала щуплая фигурка.

— Мистер Тейлор, как там наш баталер?

— Так я и не уговорил его покинуть лодку, сэр. Капитан велел взять его под арест.

Томми унесся, а я продолжил свой путь. Вахту стоял мистер Бене вместе с юным Виллисом. Капитан торчал на верхушке трапа, ведущего к шканцам. Обеими руками держась за поручни, он неотрывно разглядывал айсберг, туман и море, возмущенное бегущими в разные стороны волнами. Добравшись до шканцев, я услышал позади ужасающий шум — не иначе как новые куски льда обрушились в воду. В тумане грохот казался еще оглушительнее.

— Ну как, мистер Бене, все еще восхваляете Природу?

— Да мы просто счастливцы! Кому еще удавалось наблюдать подобное?

— Что за несносная литота!

— Вы обвиняете меня в преумалении? Не вы ли недавно клялись всем и каждому, что даже за тысячу фунтов не желали бы оказаться в другом месте? Мистер Виллис, потрудитесь встать ровно и хотя бы казаться полезным, раз уж помощи от вас никакой!

— Мое заявление, мистер Бене, было сделано pour encourager les autres, [35]Pour encourager les autres (фр.) — «чтобы взбодрить других», ироническая цитата из романа Вольтера «Кандид» (пер. Ф. Сологуба).
как бы вы выразились.

— А вы предпочитаете «помереть сухопутной смертью»? Хазлтон, лентяй эдакий, а конец свернутой бухты кто будет подтыкать?! Капитан, сэр!

— Вижу, мистер Бене. Мистер Саммерс! Подготовьте баркас к спуску с правого борта.

— Есть, сэр.

Снова дудки и беготня.

— А заметили вы, мистер Бене…

— Минутку, мистер Тальбот. Мистер Саммерс! Виллис — сбегайте к мистеру Саммерсу и скажите ему, что мистер Тальбот предложил сгрузить койки в баркас.

— Не предлагал я ничего такого!

За нашими спинами раздался голос капитана. В первый раз на моей памяти Бене получил что-то вроде внушения.

— Конечно, это займет их, мистер Бене, и сейчас для этого самое время. Но я рекомендую еще раз напомнить пассажирам, что они ни в коем случае не допускаются к управлению судном!

Сделав своему любимцу эту сравнительно мягкую выволочку, капитан вернулся к гакаборту, словно смущенный своими словами.

Бене повернулся ко мне.

— Слыхали, мистер Тальбот?

— Я ни слова не сказал про койки! Я даже не знаю, зачем готовят баркас, разве что для спасения наиболее важных персон…

— Наиболее важных персон тут нет, мистер Тальбот. Умрем все вместе. А баркас нужен для того, чтобы убедить пассажиров, будто что-то делается. Он станет буфером между нами и айсбергом…

— И это поможет?

— Думаю, нет.

— Мистер Саммерс просил поблагодарить мистера Тальбота, сэр, — доложил вернувшийся Виллис.

— Вы совсем позеленели, мой мальчик. Выше нос! Все кончится очень быстро.

— Бене! Лед снова приблизился — глядите!

— Мы делаем все возможное. Спускать баркас, капитан?

— Пока нет.

Лед внезапно оказался совсем рядом. Я не мог отвести от него взгляда. Невероятно высокий обрыв был равномерно обколот снизу, а вокруг плавали огромные обломки, представлявшие для нас прямую опасность. Капитан выкрикнул что-то малопонятное, на морском языке. Баркас перевалили через борт, спустили на воду, и он закачался на волнах. Бело — зеленый лед вел себя на редкость странно. Мы прошли еще дальше к северу — по-видимому, самовольными усилиями тех, кто стоял у руля, — и если бы на самом деле двигались туда, куда намеревались, то с легкостью ушли бы от айсберга, но, на мой неискушенный взгляд, ничего подобного не происходило. Эффект вращения земли, который, как полагают, порождает постоянные круговые течения в Антарктическом океане, должен был нести айсберг с той же скоростью, что и нас. Однако по какой-то причине нас сносило к кромке льда — так же, как «Алкиона» в свое время приближалась к нам: с траверза, а может, с раковины. Нас несло и к северу, и к востоку — то есть ко льду. Поставленные паруса ничего не меняли.

Наверное, я описываю все это слишком спокойно и хладнокровно! В действительности же после этого кошмарного происшествия я неоднократно просыпался в ужасе, желая только одного — хоть что-нибудь изменить! Но тогда, вцепившись в борт с наветренной стороны, я даже не понимал до конца, что происходит, и со страхом впитывал происходящее. Как описать гневно разбушевавшееся море — водяные скалы, пики, фонтаны, сменившие ровные ряды волн, что столько дней гнали нас в нужном направлении? Теперь море словно набросилось на нас. Огромные столбы воды и пены набрасывались на лед, чтобы тут же отхлынуть от него. Ветер против ветра, вода против воды, ярость, питающая сама себя! Я пытался думать о родителях, о своей Возлюбленной, но ничто не помогало. Я превратился в олицетворение животного страха перед лицом смерти. Лед навис над нами! Обломки падали, угрожающе подпрыгивая, из-под облака пены, а нас все несло на этот гигантский, подтаявший снизу айсберг! Часть парусов обвисла и билась на ветру, другие поймали не тот ветер, и все-таки нас по-прежнему несло к ледяной стене и вдоль нее — словно в быстрой, как ветер, упряжке! С жутким постоянством тяжко срывались с откосов безжалостной и неприступной башни куски льда! Я понял, что Природа — та Природа, которую так сильно не любила мисс Чамли — окончательно сошла с ума. Вот уже несколько часов нас со скоростью почтового дилижанса тащило вбок, к ледяной скале. Айсберг, точно похваляясь безумием, выкинул совсем уж невероятную вещь и завращался вокруг нас: вынырнул со стороны кормы, проплыл, неожиданно развернувшись, вдоль борта и мимо носа, откуда первоначально и появился. Он повторил весь маневр еще раз и проскользнул справа, параллельно нам. Лопаясь, как ореховая скорлупа, и заглушая общий шум, затрещал баркас. Не знаю, кто нанес ему coup de grace [37]Coup de grace (фр.) — завершающий смертельный удар.
— обломок или сама ледяная гора. Под айсбергом появилась зеленая полоска воды, спокойную гладь которой нарушила очередная лавина обломков, сорвавшаяся на водяную дорожку. Льдины плыли рядом с нами, трещали и рассыпались, сталкиваясь друг с другом. Один обломок сорвал лисель с грот-мачты и рухнул, плотно запеленавшись в парусину — сорванная рея летела следом, словно перышко. Другой, формой и размерами напоминавший фортепиано леди Сомерсет, пролетел чуть дальше грот-мачты, снес переднюю половину лодки мистера Джонса, прихватил с собой мистера Джонса и мистера Томми Тейлора и упал в воду вместе с ними, разрушив поручень по левому борту.

Мы тем временем еще теснее притерлись к кромке льда, который теперь обосновался слева, изо всех сил стараясь до нас не дотрагиваться.

Судно, пользуясь морским языком, шло задним ходом, а выражаясь по-человечески, неслось назад быстрее, чем когда-либо двигалось вперед! Айсберг, уронив рядом с нами несколько тонн льда, отшвырнул корабль в сторону, как мальчишка ударом ноги отшвыривает игрушечную лодку!

В тот момент беспомощность окончательно овладела даже моряками. У меня помутилось в голове. На проплывавшей мимо поверхности айсберга я увидел смешение застывших во льду фигур и среди них — отца. С другой стороны вдруг приоткрылась зеленоватая пещера.

Настал последний миг испытаний. Лед резко мотнуло, и он исчез, а мы словно соскользнули вниз, с покатого холма. Казалось, судну конец — мы тонем, спасения не будет.

И вдруг корабль подбросило, и мы очутились в безмятежном, безветренном мире. На востоке занимался новый день. Вокруг нас на волнах размеренно качались глыбы льда.

Я с трудом выпрямился и оторвал от поручня ладони. По всей палубе люди начинали двигаться — с опаской, будто ожидая новых неприятностей. Судно медленно разворачивалось на воде. Шелестели паруса.

Кто-то из толпившихся на носу выкрикнул несколько слов. Послышались взрывы хохота, вновь сменившиеся тишиной. Я так и не узнал, о чем была шутка и кто ее произнес.

К западу от нас лежал желтоватый туман; то там, то тут сквозь него неярко поблескивал лед, постепенно удаляясь — не иначе как при помощи того циркумполярного течения, которое столько дней несло нас к востоку.

На палубе послышались разговоры.

 

(19)

Стремясь избавить себя от излишних хлопот, помещаю сюда отрывок из письма моего университетского приятеля, который пожелал остаться неизвестным. Читатель, заверяю вас, что друг этот — признанное светило в вопросах гидрологии и всяческих прочих «-логий».

* * *

«Описание ваше можно смело вставлять в любой современный роман! Там, на вершине вашей ледяной скалы, не сидела случайно безумица, выкрикивая проклятия? Или осатаневший друид наслал беду на ваш корабль, прежде чем кинуться в бурное море? Боюсь, история чересчур цветистая для скромного географа, и если вы все-таки найдете возможность опубликовать свои записки, прошу — не упоминайте моего имени! Многие юные натуры, как я не раз замечал, нелегко переносят подобные путешествия. Неокрепший разум сводит все впечатления к серии ярких, разрозненных картинок, похожих на те, что висят в витрине лавки печатника. Как человек, который не любит выезжать из дома дальше столицы и долгие годы считает своим миром родной университет, постараюсь дать объективную оценку описанным вами событиям.

Мой добрый друг! Если ваша ледяная скала достигала сотни футов в высоту, то подводная ее часть должна была составлять не менее семисот футов. Возможно, вы сочтете эту цифру огромной, однако глубина моря на этой долготе может быть и много больше. Таким образом, получается, что ваш айсберг сел на мель, и вы обнаружили риф, которому при желании могли бы дать свое имя. Предположив на миг, что риф действительно покрыт гигантской ледяной шапкой, мы приходим к следующей теории. Ваш корабль прибило к рифу ветром и течением, а затем развернуло перед самым «носом» ледяной башни и протащило вокруг ее северного края, как щепку в водосточном желобе. Постоянные обрушения льда объясняются тем, что айсберг слишком далеко забрался на север и изрядно подтаял.

Однако же перейдем к главному. Если айсберг столь высок и обширен, что влияет даже на погоду, значит, он простирается настолько далеко к югу, что его, скорее, следует назвать плавучим континентом (островом?), а не обломком льда! Вам, вероятно, неизвестно, что ледяная гора, как правило, содержит в себе некоторое количество земли, на которое нарастает снег, из коего формируется лед, после чего все это соскальзывает в море и пускается в путь, неся описанные вами разрушения. Выходит, айсберг должен был сформироваться на континенте, который лежит на самом Южном полюсе! Я провел большую часть своей сознательной жизни, доказывая, что существование такого континента географически невозможно, и вам никоим образом не удастся убедить меня, что описание ваше — нечто иное, чем рассказ человека, до предела вымотанного длиннейшим вояжем. Я бы привел вам примеры из моих «Принципов орбитальной устойчивости и взаимодействия» — но вы не разбираетесь в географии настолько, чтобы следовать моей мысли. Поэтому приведу доказательство, более понятное непрофессионалу. Простым подсчетом я вычислил, что скала, содержащая такое количество льда, должна была сформироваться за несколько тысяч лет до сотворения мира, а именно весной четыре тысячи четвертого года до Рождества Христова!

Желаю доброго здоровья вашей матушке и ее почтенному супругу».

Самое интересное, что мы, на корабле, верили в произошедшее не больше, чем мой приятель. Даже сейчас, переписывая его послание, я все больше отдаляюсь от тех событий. А тогда первой моей разумной мыслью стало желание отыскать Чарльза и убедиться, что он не пострадал. Я увидел его на шканцах: он стоял, держась за поручень и глядя на компас. Только тогда я осознал, где нахожусь. Каким-то образом я выбрался из коридора и дополз до грота-штага, на котором и повис, ухватившись обеими руками за громадный юферс, и провисел там, как лист в паутине, пока не кончилось это безумие. У моих ног, выскользнув из моих же объятий, лежала в глубоком обмороке Селия Брокльбанк! Почему-то мы очутились тут вместе — я смутно припомнил, как она подскочила ко мне, и я стиснул ее: просто потому, что люди часто тянутся друг к другу в беде. Я поднял ее на руки и понес в коридор. Она вздохнула и повернула голову. Я постучал в ее каюту. Отозвался дрожаший голос:

— Кто там? Кто это?

— Это Тальбот. Со мной ваша жена, она в обмороке.

— Прошу вас, отнесите ее куда-нибудь еще, мистер Тальбот! Я не готов… Я не могу…

Свободной рукой я толкнул дверь. Старик сидел на койке, прикрывшись одеялом. Он был раздет, в каюте стоял ужасный запах. Я осторожно опустил свою ношу ему на колени, пристроив голову Селии между плечом и толстой рукой, после чего вышел и закрыл за собой дверь.

— Миссис Преттимен! Это я, Эдмунд!

— Входите.

Она сидела у койки, держа мужа за руку. Наверное, они так и не пошевелились с тех пор, как я покинул их в прошлый раз. Оба были бледны. Их руки лежали поверх простыни, как накрепко сплетенные нити.

Мистер Преттимен поднял на меня глаза.

— Ну что, поживем еще?

— Похоже на то.

Миссис Преттимен передернулась всем телом.

— Вы замерзли, Летти!

— Нет.

Она посмотрела вниз, на сцепленные руки, и бережно высвободила свою из руки мужа. По-моему, он даже ничего не заметил, так как смотрел на нее.

— Не плачьте, слабость вам не к лицу.

— Право, сэр! Миссис Преттимен просто…

— Молчите!

— Мне нужно несколько минут, — сдерживаясь из последних сил, проговорила миссис Преттимен, — чтобы привести себя в порядок.

— Я оставлю вас, мадам.

— Не надо.

Я распахнул перед ней дверь. Миссис Преттимен вышла.

— Расскажите, что произошло, Эдмунд.

Я постарался вкратце описать ему наше приключение — пришлось опустить странный эпизод с Селией Брокльбанк, так как я плохо помнил, как и почему мы оказались вместе. Уверен, она помнила еще меньше, чем я, и, таким образом, не было смысла забивать этим происшествием голову мистера Преттимена. Я просто упомянул, что, когда опасность осталась позади, я взял на руки потерявшую сознание женщину и отнес ее к мужу.

— Миссис Преттимен не упала бы в обморок, — заметил на это мистер Преттимен. — Она может заплакать, но сознания не лишится.

— Полагаю, сэр…

— Не стоит. Я не желаю, чтобы вы вмешивались в ее образование.

—  Образование?!

— Неужели выдумаете, что если мы когда-нибудь станем основателями идеальной обители, миссис Преттимен сможет позволить себе слабости, свойственные ее полу? Я избавился от тех, что, главным образом, присущи мужчинам, а она должна сделать то же самое с женскими!

— Позвольте заметить, мистер Преттимен, что я не встречал ни одной женщины… Нет. Да. Я не встречал ни одной зрелой женщины, которая бы так поразила меня отсутствием тех самых слабостей, которые вы требуете вырвать с корнем!

— Что вы в этом понимаете!

— Я высоко чту миссис Преттимен, сэр, и не вижу причин этого скрывать! Я… я глубоко ее уважаю!

— К чему слова? Я по призванию педагог, и не вам оспаривать мои рассуждения. Я столько времени формировал свой характер, что кое-что понимаю в воспитании, даже если дело касается других!

— Тогда умоляю вас, объясните, сэр, что такого вы сделали со своим характером?

— Разве это не очевидно?

— Нет, сэр.

— Просто невыносимо! Меня поучают! И кто — упрямый юнец! Выносливость — вот что я воспитал в себе, сэр, выносливость и невозмутимость! Подите вон, пока я… Изо всех…

— Я уйду, мистер Преттимен. Но прежде позвольте заметить…

— Не надо, Эдмунд, — прозвучал голос миссис Преттимен.

Она закрыла за собой дверь и села. Мне показалось, что глаза у нее чуть покраснели.

— Пожалуй, вы согласитесь, что после всех наших треволнений очень приятно посидеть вот так, спокойно. Правда, Алоизий? Однако мы не предложили Эдмунду сесть, и он покорно стоит! Прошу вас, присядьте, Эдмунд. Я выглянула из коридора на палубу. Мы просто в другом мире, знаете ли… Море тихое, ласковое. Кто бы думал, что оно способно так резко меняться. Как вы считаете, отчего это?

— Понятия не имею, мадам. Я бросил все попытки постичь Природу. Теперь я на стороне тех, кто относится к окружающему миру с большой опаской.

В каюту отрывисто застучали.

— Вы не посмотрите, кто там, Эдмунд?

Вот уж кого я не видал со времен злополучного Колли! К нам явился Билли Роджерс собственной персоной! Он возвышался в двери, улыбаясь во весь рот, и держал в руках мой бочонок!

— Лорд Тальбот, сэр! Это, верно, ваш! Держите, милорд, сэр!

— Спасибо, давайте.

— Прошения прошу, милорд, но мистер Саммерс велел отнести его к вам в каюту, сэр, а я не знаю, где…

— Вы не знаете, где я живу, Роджерс?

Мне показалось, что он меня не слышит. Большие голубые глаза матроса смотрели мне за спину, туда, где сидела на парусиновом стуле миссис Преттимен — он словно что-то задумывал. Мне это очень не понравилось. Я вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

— Вот сюда. Поставьте у койки.

Роджерс сделал, как велено, и повернулся ко мне. Мы одного роста, только он гораздо шире в плечах — настоящий гигант.

— Могу быть свободен, сэр?

— А те, кто сидел в лодке — баталер Джонс и юный Томми Тейлор…

— Пропали, сэр. Дэйви Джонс, морской дьявол, сэр, забрал их к себе — даже вскрикнуть не успели. Немало народу на корабле станет спать спокойней, что в койках, что в гамаках, зная, что баталер уже не спросит с них долгов. Благодарю вас, лорд Тальбот, сэр.

Он отдал честь и испарился.

Бедный Томми! Отхохотал свое. Сколько же ему было — четырнадцать? пятнадцать? Пропал и уже никогда не вернется. Мне захотелось разделить с кем-то охватившее меня чувство пустоты. Я повернул было к каюте Преттименов, но вспомнил, что миссис Преттимен никогда особо не забавляли шутки Томми. Рискну даже предположить, что милая, безупречная во всех отношениях миссис Преттимен, старавшаяся относиться ко всем людям ровно, делала исключение для юного любителя неприличных шуток и совершенно спокойно перенесла его отсутствие.

 

(20)

И тут мы подходим если и не к концу нашего плавания, то уж точно к началу конца. Несколько дней все верили, что печали наши позади, и редко какая вера находила себе столько последователей! Погода иногда портилась, однако не сильно. Споры мистера Саммерса и мистера Бене о долготе носили весьма любезный и учтивый характер. Все были твердо уверены, что в такую приличную погоду пропустить землю невозможно, и мы разглядим ее миль за десять, не меньше! Ночные вахты, которые мы по-прежнему стояли с Чарльзом, стали просто волшебными. Звезд, казалось, можно коснуться рукой. Ночи превратились в сине-голубую сказку. Песни моряков словно прогнали темноту! Днем все, кто мог, выходили гулять на палубу, где каждый день с удовольствием играли дочурки Пайка. Мистера Брокльбанка видели греющимся на солнышке — без накидки! Я все так же читал мистеру Преттимену, однажды удостоился чести провести по палубе миссис Преттимен и весьма гордился собой, так ловко усмирившим бывшую горгону! Кроме того, наш променад наблюдал лейтенант Бене, что, несомненно, поставило его на место. Однако в другой день, когда я читал мистеру Преттимену, миссис Преттимен попросила извинить ее отсутствие и, как я потом узнал, вышла на прогулку по палубе с мистером Бене. Несравненный пример подобающего поведения!

Однажды Чарльз сказал, что желает показать мне кое — что примечательное. Что ж — желает так желает. Я вышел на палубу и огляделся. Ничего интересного, кроме нескольких белых облачков в зените. Миссис Пайк оперлась на поручень у среза полубака и разговаривала с Билли Роджерсом. Постояла с ними и Зенобия, прежде чем отправиться в постель. Мистер Гиббс с парой матросов заканчивали починку одного из поручней там, где его разрушил кусок льда. У грот-битенга миссис Ист и дочурки Пайка устроили кукольное чаепитие! Но тут раздалась целая серия команд от капитана Андерсона, и чаепитие пришлось прервать: необходимо было крепить канаты, так как судно ложилось в дрейф (кому интересно, что это такое — справьтесь в «Морском словаре» у Фальконера). Матросы выстроились вдоль левого борта с охапками линей, за бортом смонтировали платформу, от которой отходил тяжеленный лот — одному человеку не поднять.

— Травить лот! — скомандовал со шкафута мистер Бене, и лот с шумом шлепнулся в воду.

Линь пошел разматываться вдоль борта — матросы раз за разом перехватывали его снова и снова…

— Выбрать слабину!

— Чарльз, что тут происходит? Так мы узнаем, где находимся?

— Нет! — Он помолчал и улыбнулся. — Скорее, так мы узнаем, где мы не находимся.

Теперь линь не дергался вверх-вниз, а уходил под углом на северо-запад.

— Вот оно — ваше циркумполярное течение, Эдмунд. Думаю, это единственное серьезное доказательство, которое только можно представить.

— Вы говорите загадками!

— Мистер Саммерс, не могли бы вы на время прервать беседу и переложить судно на другой галс?

Чарльз криво усмехнулся и пошел отдавать приказы матросам, тянувшим разные шкоты, выбирая некоторые так, что паруса чуть округлялись, а волны то шуршали, то звенели, ударяясь о нос судна. Андерсон мимоходом ухмыльнулся мне желтозубой улыбкой. Что ж, какой капитан не будет рад солнечному дню, полному шепота и плеска спокойной воды?

— Поживей, там, поживей!

— Взяли, взяли!

— Сто десять фатомов, сэр!

Все затихли, выбирая линь. Наконец, на поверхности показался лот, с которого лилась вода.

— Курс по ветру, мистер Камбершам, северо-восток.

— Линь на борту, сэр! Песок и ракушки, сэр! — закричал со шкафута Бене.

Капитан кивнул так, будто именно это он и ожидал услышать. Я повернулся к старшему офицеру.

— И впрямь очень интересно. Только что все это значит?

— Ну как же! Мы на мелководье. У Бене с капитаном свое мнение по поводу нашей долготы, у нас с Камбершамом — свое. Хотя при такой прекрасной видимости все это не особо важно.

Чарльз умчался по делам.

— Мистер Тальбот, можно вас на минуточку?

Я обернулся. Из коридора вышел мистер Брокльбанк, завернувшийся в накидку.

— Чем могу служить, мистер Брокльбанк?

Он подвинулся поближе.

— Боюсь, во время последних событий я выглядел не лучшим образом…

— Что ж, вы пожилой человек, и вам простительно…

— Дело не в возрасте, мистер Тальбот, и не в дряхлости, но в болезни. Я подозреваю обморок, отказ жизненно важных органов.

— Мы чуть не утонули — это извиняет любое поведение.

— И все равно — лучше бы без обморока. Я боюсь болезни — врага внутреннего, больше, чем океана — врага внешнего! Помните, как возле нас остановилась «Алкиона»?

— Ну разумеется!

— Ах да, теперь я сообразил — вы лежали в своей каюте, вот, наверное, почему она плакала…

— Она?!

— Юная леди. Врач с «Алкионы» вышел из вашей каюты, и я только хотел его расспросить, а он, представьте, отодвинул меня в сторону! Вот они, доктора! Он вернулся на «Алкиону», вокруг него столпились женщины — да, теперь я понимаю! Они хотели узнать, что с вами!

— Наверняка это была мисс Чамли! Да, конечно же!

— Представьте себе — вы, молодой здоровый мужчина целиком завладели вниманием врача, не говоря уже о женщинах! Боже правый, никто еще не получал такой консультации, как я, когда наши судна расходились в разные стороны! Я звал доктора, женщины тормошили его, на кораблях выкрикивали приказы, кругом трещало и скрипело, а эта глупая девица все рыдала: «Мистер Трускотт, мистер Трускотт, он выживет?», а леди Сомерсет настаивала: «Марион, Марион, не при матросах! О, как это волнительно!», а офицеры кругом: «Пошевеливайтесь, ребята, ну, поживей!» — столько шума, а этот доктор — вообразите! — только и гаркнул мне: «Что вы хотели?», а я ответил: «Я насчет режима!», а он: «Не пить, не курить, меньше жрать и никаких сношений, старый вы дуралей!», а девушка бросилась леди Сомерсет на шею с криком: «О, Хелен!», и они уплыли, «Алкиона» то есть, так что пришлось обходиться своим умом, не получив медицинского совета, чем и объясняется мое поведение во время…

— Она и в самом деле спросила: «Он выживет?»

— Барышня? Да — ну, или что-то в этом роде. Может быть, она сказала: «Выживет ли он?» или «Он выживет!»…

— Нет, она скорее всего так и спросила — не стала бы она дважды выкрикивать имени доктора, если бы не переживала!

— Да. Наверное. Дважды — «Трускотт, Трускотт!», или, может быть: «Мистер Трускотт!» или «О, Трускотт!»

— Бог мой!

— Никогда не забуду. Не пить, не курить, не… — надо же!

— Ах, если она не окликнула его дважды — я несчастнейший человек в мире!

— Мистер Тальбот, вы сами на себя не похожи! Я пытаюсь объяснить свое поведение во время всеобщего испуга. Возможно, она позвала: «Трускотт, Трускотт, Трускотт!» и так далее. А самое плохое, что от такого режима газы у меня стали отходить сильнее, чем когда я был солидным мужчиной восемнадцати стоунов весом.

— Но главное — она восклицала!

— Ну конечно, иначе как бы я ее услышал?

— А Чарльз видел ее за ночь до того, и она смотрела на наш корабль…

— Что же все-таки он выкрикнул — «Не пить, не курить, меньше жрать и никаких сношений»? или «Поменьше сношений»? Может быть, под этим он имел в виду некое благотворное времяпровождение, которому периодически предаются женатые пары? Зачем он упомянул о еде и питье! Я и так прожил последние недели совершеннейшим монахом. Женщины — о, как они жестоки! «Отправляйтесь на палубу, Вильмот! — приказывает она. — Я не выношу эту жуткую вонь. Кроме всего прочего, она вредит моему цвету лица».

— Значит, мисс Чамли боялась за мою жизнь!

Я ждал ответа, но старикан, широко расставив ноги и положив руку на фальшборт, углубился в мысли о своем здоровье. Я поспешно удалился.

Вот так к паутине догадок и стремлений, привязывавших меня к мисс Чамли, добавилась еще одна крупица счастья и тоски.

На мой взгляд, в нашем повествовании осталось неописанным только одно событие, которого так страстно ждет читатель: когда же, после годового или почти годового плавания, мы увидели землю? Нетерпение это понятно. Мне и самому нелегко. Беда в том, что первое свидание с землей вышло очень обыденным, чего, собственно, и следовало ожидать. Я много раз обдумывал, как описать этот скучный момент. Изобрести какую-нибудь приманку, какой-нибудь фокус, который якобы сыграла с нами Природа? К примеру — туманное утро, легкий ветерок, и тут кто-то из пассажиров, лучше всего женщина или ребенок, с удивлением замечает, что произошло. Хохочет команда, смущенно улыбаются офицеры. Мы у берега, в тихой воде, которая медленно спадает, оставляя нас на мелководье, а по мере того, как дымка растворяется, мы понимаем, что достаточно спустить трап — и мы на берегу! Однако состояние нашего благородного судна свидетельствует, что в этом случае дело кончилось бы неутешительными рапортами — обнайтовка Чарльза не выдержала бы веса корабля, корпус бы осел под грузом наросших на него водорослей и попросту расплылся бы по воде!

Поэтому я стал подумывать о том, чтобы рассказать правду, чуть-чуть ее приукрасив. К примеру — обнаружилась дыра в фальшборте, под грота-штагом! Мистер Аскью, канонир, поведал мне о жутковатом развлечении под названием «катание пушечных ядер»: обиженный матрос выкатывал ядро с гондека, запуская его по палубе, куда придется. Мистер Аскью говорил шепотом, поскольку не желал, чтобы его слова дошли до нижней палубы. Оказывается, на корабле, который идет полным ходом, такое ядро вполне способно прокатиться по всей длине судна и снести что — нибудь с той же силой, как если бы им выстрелили из пушки. Но эта дырка вряд ли сделана с помощью ядра — иначе пострадал бы и грота-штаг. Возможно, сюда ударил кусок льда, хотя я лично подозревал крыс. Тем не менее рассказ о ядре облетел весь корабль, вызывая массу пересудов и превращая комедию в драму. Началась распря. Переселенцы и матросы рвутся к шканцам. Вызывающе стоит на шканцах несгибаемый капитан. Бунтари все ближе и ближе. Один уже готов нанести удар…

И тут с фок-мачты слышится крик:

— Эй, на палубе! Земля! Земля прямо по носу и по левому борту! Эй, на палубе! Вижу землю!

Разумеется, так не пойдет. Не потому что я пишу автобиографию — я пришел к выводу, что люди большей частью выдумывают себе биографии точно так же, как и все остальное. Просто мне бы все равно никто не поверил.

Правда оказалась и проще, и смешней. В чрезвычайно ясное утро мистер Саммерс вручил капитану сложенную в несколько раз бумагу с вычисленными им координатами. Капитан вздернул брови, но записку изучил и сопоставил с другой, полученной от мистера Бене. Ответом стал приказ держать тот же курс. Через несколько часов мы увидели землю.

Впрочем, никакой писатель не предположил бы, что события примут неожиданный оборот. Матросы, у коих были все основания катать ядра, бунтовать и устраивать забастовки, когда мы были в открытом море, на деле вели себя тихо, находились в добром расположении духа и отличались послушанием, пока не показался берег. Только тогда среди команды пошел явный ропот недовольства. Они почему-то решили, что мы незамедлительно высадимся на землю, текущую молоком и медом, задерживаясь только затем, чтобы выбрать рабов из числа жаждущих этой чести местных жителей — каждому по вкусу!

Именно в это время мистеру Преттимену было явлено некое… Скажем, откровение — другого слова я подобрать не могу. Он проникся идеей, что в самом сердце космоса есть некий секрет или даже тайна, которой может коснуться любой. Мистер Преттимен возрадовался. Что ж, у меня у самого бывали предчувствия — например, что Преттимен умрет. Не сбылось, как и все остальные. Короче говоря, однажды я случайно услышал несколько слов, которые мне не предназначались. Должен признать, это было трогательно и немного неловко, даже если Преттимен, как это часто с ним бывало, заблуждался.

В тот день я заглянул в каюту и, обнаружив, что он лежит с закрытыми глазами, хотел было выйти, так как сон в его положении был редким и ценным лекарством. Внезапно Преттимен произнес или, скорее, пробормотал крайне удивленным голосом:

— Выходит, я могу благословлять!..

Разумеется, мне следовало немедленно уйти, но, опешив от неожиданности, я невольно хихикнул. Преттимен открыл глаза и воззрился на меня. На щеках у него отчетливо загорелись алые пятна. Я выскочил из каюты, захлопнул дверь и только тогда осознал невероятную разницу между этими простыми словами и возвышенной идеей Добра, которую мы так часто обсуждали. Мысли мои вернулись к тому дню, когда я читал ему странные рассуждения старого мудреца из Вольтерова «Кандида»: «…Мы все священнослужители».

Я смешался и в очередной раз почувствовал себя на краю тайны, которую по причине своего характера, воспитания и образования я совершенно бессилен постичь. Однако стоило мне прийти в себя, как я вспомнил, что старому мудрецу было сто шестьдесят пять лет, и что даже он краснел, повествуя о религиозных таинствах Эльдорадо!

А через день, как я и говорил, мы увидели берег.

— Вижу землю!

Это и вправду оказалась земля, различимая с невероятного расстояния. Дело в том, что воздух в здешних краях отличается прямо-таки хрустальной чистотой — не поверишь, пока не увидишь, так что подробно на этом вопросе я останавливаться не буду. Что касается долготы, то наши навигаторы и обрадовались, и расстроились, так как и Чарльз, и Бене, подобно карточным игрокам, скрывали свои расчеты и предъявили их только капитану. Он же, в свою очередь, выказав чувство юмора, которого я от него не ожидал, вынес свой собственный вердикт: результаты почти совпадают, отличаясь разве что на пару миль! Таким образом, метод Андерсона-Бене не был ни подтвержден, ни опровергнут. Чарльз отказался от показаний явно сломанного хронометра и положился на остальные два, показания которых были очень схожи — он сложил их и разделил сумму пополам, получив тот же результат. Стало быть, удача сопутствовала обеим партиям. Земля оказалась именно там, где они предсказали, но удовлетворения это никому не принесло.

Наше путешествие подходило к концу. В одном поселении мы запаслись свежим мясом, в другом — овощами, а запасы бобов у нас и не кончались. Следует заметить, что при виде земли здравый смысл, который всегда был важной, пусть и скучноватой частью моей натуры, понемногу ко мне вернулся. Хотя, что скрывать, мы все изменились. Мистер Преттимен сердился и волновался почти как раньше, но теперь меня это не злило, а только забавляло. Удивили меня и переселенцы. Непонятно почему, они сочли, что необходимо высадиться на ближайший берег! Строгое разделение, когда-то царившее на корабле, так смягчилось со временем, что можно было прогуливаться среди переселенцев, не опасаясь пересудов. Они считали, что до Сиднейской бухты вполне можно добраться по суше, перевозя ослабевших странников на тележках, кои можно позаимствовать у добрых аборигенов! Отовсюду слышались настойчивые утверждения о том, что мы, мол, приплыли в свободную страну, где сами собой зреют урожаи и пасется скот, чернокожие готовы слушаться и служить, а каждый белый — царь, окруженный толпой раскаявшихся преступников, которые держат местных в повиновении!

Зима подходила к концу. Наконец показалась северная оконечность острова Флиндерс и мы взяли курс на его восточное побережье. Неблагоприятный ветер на некоторое время задержал нас между островом и мысом Кейп-Хау. И все — таки мы были бодры, двигаясь среди названий, которые раньше были лишь точками на карте, а теперь приветствовали нас на знакомом языке. Несмотря на все разговоры и чтения с Преттименом, я по-прежнему оставался патриотом! Да, с помощью Преттименов — впрочем, не единственно с их помощью — мне открылись слабые стороны Англии, но я никогда не произнесу ерунды вроде: «Права она или нет — это наша страна!» И все-таки стоит заглянуть себе в душу, как среди предрассудков (как врожденных, так и приобретенных), среди свежих идей и мыслей о необходимости перемен, среди художников и писателей, политиков и философов — самых оголтелых социальных философов! — в самой глубине сердца моего звучат и до самой смерти будут звучать слова: «Англия навеки!». При виде этих безлюдных земель, внимая сладкой музыке названий, — остров Кинг, остров Флиндерс, мыс Кейп-Хау! — я едва сдерживал восклицание: «Англия навеки!»

 

(21)

От самого мыса Кейп-Хау нам способствовал ветер, который Камбершам, разозлив Олдмедоу, назвал «солдатским», имея в виду, что при такой погоде вести судно сможет любой солдат. Олдмедоу в ответ проворчал что-то о «флотском на коне», но я, честно говоря, уже порядком устал описывать их соперничество. О, это нетерпение на борту! А наши дамы! Я перекинулся словом и с миссис Преттимен, и с миссис Брокльбанк — обе умирали от желания вытащить вещи из сундуков и наконец-то все перестирать! Грязны были даже наши самые главные чистюли. Прошли долгие месяцы с тех пор, как мы мылись чем-нибудь, кроме мыла для морской воды! Я подумывал, не назвать ли мне так свой трехтомник, но, к прискорбию моему, малодушие английских издателей не позволило «Мылу для морской воды» увидеть свет. Наконец-то мы добрались до Сиднейской бухты, и наш маленький мирок словно взорвался. Мы сошли на новехонькую пристань, на корабль хлынул народ — все заждались привезенных нами товаров. Никто не обращал внимания на горстку пассажиров: железные прутья для оград оказались гораздо ценнее. Андерсон передал командование кораблем мистеру Саммерсу и сошел на берег с мистером Бене, который являл собой пример образцового флаг-адъютанта.

Я решил с ними не ходить, так как стало известно, что губернатор, мистер Маккуори, отсутствует — он отправился с визитом на остров, где условия для переселенцев были гораздо суровее, чем в Сиднейской бухте. Пассажиры пробирались на берег среди встречающих, носильщиков, тюков, коробок, в шуме и гаме. Мисс Зенобию Брокльбанк тащили сквозь толпу на носилках — только нос торчал. Около меня остановился мистер Брокльбанк.

— До свидания, мистер Тальбот. Я слышал, вы хотите напечатать неиллюстрированный отчет о путешествии. Так вот — я возражаю. Писательство не принесет вам той известности, которую обеспечит медицина, ваше истинное призвание.

— Прошу прощения, вы о чем?

— Вы же чудесным образом излечили нашего доброго друга, мистера Преттимена! Вы обязаны оставить Музу ради Асклепия, сэр. Доброго вам дня.

— Миссис Преттимен, миссис Преттимен! Я говорю не «Прощайте!», но «Аи revoir!» [39]Au revoir (фр.) — до свидания.
Мы обязательно встретимся!

В суматохе я не расслышал, что она ответила, и пробиться поближе тоже не сумел. Расставание вышло скомканным. Мистер Преттимен полусидел на носилках, вглядываясь в пристань. Несколько человек отделились от толпы и поднялись на борт. Оказывается, его ждали! Его снесли вниз. Он ни разу не оглянулся. Миссис Преттимен покорно следовала за ним. Я был готов броситься за нею, но носилки с нашим окончательно одряхлевшим гардемарином, Мартином Дэвисом, преградили мне путь. Прошли Пайки, за ними, точно верные слуги, шествовали Исты. Миссис Брокльбанк взбежала на корабль: «Ах, я забыла желтую шаль!» Шаль красовалась у нее на плечах. «Боже, я такая рассеянная!» — и, скользнув мимо меня, миссис Брокльбанк шепнула, что забыла о том, что случилось, когда мы чуть было не врезались в айсберг… Понятия не имею, о чем это она!

— Прощайте, милый мистер Тальбот! Поверьте — я сохраню наш секрет!

С полубака явился Чарльз.

— Эдмунд, вы еще не ушли! Я думал, мы попрощались во время вахты. По-моему, это просто невыносимо.

— Как вы думаете, что за человек — здешний губернатор?

— Вон тот джентльмен, похоже, хочет с вами поговорить. Благослови вас Господь!

«Тот джентльмен» действительно явился по мою душу. Это оказался Маркхем, человек из свиты губернатора! Мы поздоровались, и он тут же свел меня на берег, чтобы, как он выразился, «промочить горло». Выражение как распространенное, так и несколько простонародное, что характеризовало молодежь из губернаторского окружения. Не так легко воссоздать в чужой стране атмосферу английской гостиницы, но колонисты постарались, как могли. Я занервничал, узнав, что губернатор — очень набожный человек и вести себя в его присутствии нужно соответственно. Маркхем успокоил меня, сказав, что «пока все ничего», хотя заместитель губернатора религиозен ничуть не меньше.

— Капитан Филлип — бывший моряк?

— О да. Как раз сейчас они с вашим капитаном обсуждают судьбу вашей развалюхи — судя по ее виду, ей давно пора на прикол!

— Мы лишились половины рангоута, так что путешествие наше было не без трудностей.

— А вы, часом, сами не из флотских?

— Бог миловал. Кстати, наш капитан не из гуляк.

— Как и капитан Филлип. «Спокойной ночи, Маркхем, увидимся на завтрашнем богослужении».

— Господи!

— Да ничего, привыкнете. Самое страшное здесь — мошкара. Зато прекрасные места для охоты и верховой езды. Кстати говоря, вас целая пачка писем дожидается.

— Письма?!

— Прибыли с курьерской почтой.

— Тогда я должен идти.

— Погодите минуту! А представиться капитану Филлипу?

Пришлось вернуться на полуразоренный корабль — с него в первую очередь сгружали все, что требовалось на берегу — и переодеться в более подходящий костюм.

Беседа с капитаном Филлипом оказалась недолгой. Он без единого возражения принял мои документы, выразил надежду, что «семья», как он выразился, придется мне по душе, спросил, в добром ли здравии мой крестный, а потом, почти что шепотом спросил у меня записи по поводу Преттимена. Я ответил, что записывать было нечего: человек стал инвалидом, женился и теперь не представляет никакой опасности для государства. Филлип, подняв брови, внимательно поглядел на меня, однако смолчал.

— У меня к вам еще один вопрос, сэр!

— Да?

— Наше судно, сэр. Что с ним сделают?

— Мне сказали, что в море оно больше не выйдет — станет нашим сторожевым кораблем. Нам как раз не хватает места для размещения некоторых служб.

— А офицеры?

— Вряд ли это ваша забота, мистер Тальбот.

— Со всем уважением, сэр…

— Мистер Тальбот, я, конечно, делаю скидку на то, что вы оказались в новых, незнакомых для вас обстоятельствах, но не забывайте о вашем невысоком чине, а поэтому ведите себя соответственно.

— Я не забываю, сэр, и лишь самые глубокие чувства побуждают меня к этому разговору. Вы, офицер военно-морского флота, несомненно, помните и былые походы, и крепость флотской дружбы, и то, как близко к сердцу принимаешь судьбу товарищей!

Помощник губернатора помолчал, внимательно глядя на меня. На губах у него играла улыбка.

— Вы правы. Помнится… Впрочем, это сейчас не важно. Значит, так. Капитан Андерсон хорошо знает, что капитан не может командовать сторожевым кораблем, находящимся на постоянном приколе в гавани. Андерсон возвращается в Англию. Лейтенант Бене — очень многообещающий молодой человек — едет с ним.

— Я переживал не за капитана и не за лейтенанта Бене, сэр.

Капитан Филлип откинулся на спинку стула и уже без улыбки поглядел на меня.

— А вы интересный человек, мистер Тальбот. Продолжайте.

— Я надеялся, сэр, что вы, руководствуясь недюжинным опытом во флотских делах, отметите и продвинете по службе человека, которого я считаю не только своим другом и прекрасным моряком, но и весьма благочестивым христианином.

Капитан Филлип перелистал мои бумаги и улыбнулся.

— Вы не просто заинтересовали меня, мистер Тальбот, вы меня удивили!

— Благодарю вас, сэр!

— Я предложил лейтенанту Бене взять на себя командование судном. Но — как я и ожидал, побеседовав с ним пять минут, — он отказался. Надеюсь, флот не лишится столь блестящего офицера. Со свойственной ему бойкостью, которая в нем кажется естественной, но раздражала бы в любом другом юнце, он настоятельно рекомендовал кандидатуру лейтенанта Саммерса.

— О Боже!

На этот раз капитан Филлип не скрывал улыбки.

— Капитан Андерсон с ним согласился. Торжественно подтвердил, что лейтенант Саммерс как нельзя лучше подходит на это место.

— Выходит, лейтенант Саммерс будет капитаном!

— Кто это вам сказал?

— Но я думал…

— С другой стороны, это, конечно, возможно. Ему придется исполнять обязанности начальника порта с окладом, полагающимся на этой должности, так как мы недавно потеряли человека, ранее занимавшего этот пост.

— Уверен, оклад — последнее, о чем помышляет мистер Саммерс. Он жаждет одного: служить Господу и королю.

— Все так говорят.

— Чарльз свято придерживается этих наставлений, которые он получил в самом начале службы от адмирала Гамбьера.

— Да, Гамбьер — человек добропорядочный, благочестивый и уважаемый.

— Я очень надеюсь, сэр, что в первом же письме к крестному я смогу описать, как представил губернатору Филлипу человека высоких христианских убеждений…

— «Губернатору Филлипу»? Что ж, возможно. Выходит, и вы Саммерса прочите в капитаны? Надеюсь, вы понимаете, что губернатор Маккуори должен его утвердить? Разумеется, назначение должны одобрить в адмиралтействе. И все — таки… Ладно. Я согласен.

— Тысяча благодарностей, губернатор!

— Приводите его сюда, и как можно быстрее. Что ж, перейдем к вашим делам, мой мальчик. Неделю-другую вас не станут сильно нагружать: отдохните, присмотритесь. Когда будете писать крестному, можете упомянуть… Впрочем, нет, не подобает…

— Мне доставит глубокое удовольствие упомянуть о вашей доброте, губернатор. Я вряд ли имею право спрашивать… но нельзя ли мне… самому сообщить капитану Саммерсу?

— Торопитесь, юноша! Я еще не подписал назначение! Боже мой, да нельзя же тяп-ляп подходить к такому серьезному делу, как повышение по службе!

— Прошу прощения, сэр.

— Ничего, ничего. Кстати, ваша матушка не из рода Фицгенри?

— Именно так, сэр. Мой отец…

— Вот бланки, видите — отпечатанные, все по-современному. Впрочем, покамест это все равно только «исполняющий обязанности». Вряд ли потребуется подпись Его Высочества, срочности нет никакой — да и вполне можно подождать, пока подтверждение придет из Англии, если, конечно, придет.

— Разумеется, сэр. В мирное время можно и подождать.

— Лейтенант Чарльз Саммерс… Второе имя? Нет… Корабль… Исполняющим обязанности… Подписано заместителем губернатора.

— Не знаю, как и благодарить вас, губернатор!

Филлип с любопытством оглядел меня.

— Что-нибудь для себя?

— Для себя? Позвольте, я отнесу ему эту бумагу?

Заместитель губернатора встревоженно взглянул на меня, но через секунду разразился громким смехом.

— Это и впрямь было долгое путешествие! Не следует такого говорить, но… Бене и Саммерс, да еще Камбершам, потом Андерсон, теперь вы… Любопытный экипаж на корабле подобрался!

— А поддерживаете ли вы связи с Индией, губернатор?

— Разумеется, через курьеров. Этим занимается Маркхем, передайте ему все, что хотите послать.

— Благодарю вас, губернатор.

— Кстати, Тальбот, — мы, представители власти, должны служить примером для остальных.

— Да, губернатор.

— В таком случае увидимся на заутрене.

Он на пару дюймов привстал над стулом, указывая в сторону двери. Все это было весьма далеко от тех радужных картин, которые я представлял, отплывая из Англии. Но радость, с которой я взял в руки документ для Чарльза, отодвинула все остальное. Я как на крыльях понесся к кораблю, точно Главк с доспехами (уж не знаю какими — золотыми ли, медными ли). Чарльз стоял на шканцах. Две повозки с багажом, подпрыгивая на булыжниках, удалялись от пристани, а за ними поспешали Бене и Андерсон! Да уж, эти двое времени не теряли.

Корабль между тем перевернули вверх дном: все люки раздраили, через борт спускали всевозможную кладь и грузы, матросы катили бочки, складывали штабелями тюки, пыль стояла столбом…

— Чарльз! Чарльз!

Я с разбегу перепрыгнул просвет, отделявший корабль от пристани. Позже, разглядев его ширину, я зарекся проделывать подобные глупости.

— Вот!

Чарльз мельком глянул на бумаги и тут же перевел взгляд на царившую кругом суматоху.

— Не сейчас, Эдмунд! Если за разгрузкой не следить, все тут же передерутся!

— Да прочтите же!

Взор его заметался между документом и работающими матросами. Вдруг Чарльз круто развернулся и уставился в бумаги, округлив глаза и разинув рот от изумления. Казалось, прошла вечность. Я развернул документ так, чтобы он прочел его от начала и до конца. С лица Чарльза схлынул румянец, он протянул руку и тяжело осел на палубу. Вот они — золотые доспехи!

Наконец Саммерс немного пришел в себя. Мы уселись на голую койку в опустевшей капитанской каюте. Выяснилось, что новоявленному капитану полагается носить эполет на правом плече. Мой дорогой друг застенчиво признался, что эполет у него действительно припасен — вернее, припрятан, — что, на мой взгляд, отлично характеризовало его скромную, но полную надежд натуру! Плавание изменило Чарльза, так же как и всех нас. Тем не менее я надеялся, что время вернет ему открытость и дружелюбие, коими он когда — то отличался. Несмотря на все мои мольбы сойти на берег, Чарльз отказался.

— Не успеешь оглянуться, они тут что-нибудь непотребное выкинут или вообще сбегут. Люди потеряли всякую осторожность — того гляди, кого-нибудь тюком придавит. Вы не представляете, чего мне стоит эта разгрузка. Хорошо хоть плавание затянулось, и у нас не осталось спиртного.

Я раздумывал, стоит ли сказать другу, что и Бене, и Андерсон рекомендовали его на пост капитана, но немедленно отбросил эту мысль. Вместо этого я не отставал от него до тех пор, пока он не согласился нацепить эполет. На мой взгляд, Чарльза требовалось срочно взбодрить — от потрясения у него наступил упадок. Провалявшийся где-то столько времени злосчастный предмет помялся, позолота стерлась и походила на медь, и в общем казалось, будто огромная птица — какой-нибудь орел или гриф — замарала с мачты плечо новоявленного капитана.

— Изумительно, Чарльз! Можно по-прежнему называть вас Чарльзом? Вы не станете возражать, если с моих губ случайно слетит обращение «капитан»?

— Я брежу.

— Пойдемте на берег, отпразднуем!

— Нет, на берег — к губернатору — я отправлюсь завтра. А сегодня…

Чарльз погрузился в молчание, и я заподозрил поначалу, что его мысли имеют отношении к вере, но вовремя заметил, как его пальцы ласкают деревянный бок койки — словно жених гладит столбики брачной кровати! Он встал, подошел к переборке и погладил ее тоже, постоял у окна, стер со стекла дымку, появившуюся от его дыхания…

— Что с вами?

Чарльз вернулся и снова сел рядом со мной.

— Вам не понять, Эдмунд. День, когда я стал гардемарином и впервые взял в руки секстан… День, когда я предстал перед адмиралтейским советом, где объявили о том, что мне присвоено звание лейтенанта… И вот теперь — капитан! Капитан? Да! И у меня есть корабль — мой корабль!

— Полноте! Вы заслужите и лучший! Капитан.

— Нет, вам не понять…

Наконец я оставил его, чтобы самому устроиться на берегу, в комнате, любезно указанной мне Маркхемом. Ушел я с чувством некоего разочарования, источник которого поначалу не мог определить. Подумав, я решил, что дело в той радости, с которой Чарльз принял командование полуразрушенным, поставленным на прикол судном!

Маркхем еще не вернулся с какой-то встречи. Я решил, что мое уныние и легкое недомогание объясняются голодом и жаждой, а потому отправился в единственное приличное заведение по соседству — где почувствовал себя еще более одиноким. Внезапно я вспомнил о письмах, расплатился и поспешил в губернаторский дворец. Тугая связка адресованной мне корреспонденции лежала на столе Маркхема. Я вскрыл конверт, который, судя по знакомому небрежному почерку, пришел от отца. Как обычно, не заботясь ни о грамотности изложения, ни о деликатности повествования, он сообщал, что крестный мой скончался от апоплексического удара — сказались неумеренные возлияния по случаю вестей о падении корсиканского тирана. Будущее мое лежало в руинах.

Так началось для меня странное время. Мне не давали никакой работы — считалось, что я привыкаю к новой обстановке. На самом деле я сторонился всего нового и постепенно понимал, что скучаю по своим друзьям — тем самым друзьям, с которыми провел прошедший год и которых знал не хуже, если не лучше, своих родных и близких! Олдмедоу, Брокльбанк, миссис Ист, миссис Пайк, Пайк, Боулс, Смайлс, Томми Тейлор, Преттимен, милая миссис Преттимен — почти не осознавая, что делаю, я принял решение их разыскать! Но приятели мои словно испарились — исчезли! — и даже Чарльз совсем пропал, погруженный в заботы о нашем старом корыте.

На следующее утро я отправился в губернаторский дворец и навел справки. Преттимен не стал ложиться в больницу, но, говорят, они с женой сняли жилье. Отряд Олдмедоу направился на север, согласно полученному приказу. Никто не знал, куда делись Брокльбанки…

И так со всеми. Прибыл Чарльз — по всей форме, с эполетом и так далее! — уединился с Филлипом и вышел вдохновленный, лелея планы по установке в гавани новых бакенов. Я дошел с ним до корабля, который словно бы никогда не покидал, но и там Чарльз пустился в разговоры с Камбершамом о том, как лучше снять с судна пушки, не нарушая его равновесия. Я побродил кругом, словно дух, вернувшийся с того света. Зашел в свою первую каюту, потом во вторую, со следами самоубийства на потолке. Заглянул на полуют, где когда-то, в бурю, с ужасом таращился на гигантские водяные стены. Ладонь, лежавшая на перилах, ощутила какую-то шероховатость. Я пригляделся: то самое место, где клинок Девереля едва не разрубил поручень!

В горле встал ком, словно воспоминание было приятным. Я не мог понять, что со мной творится. Чарльз с Камбершамом толковали о лебедках и баграх, расходясь в каких-то непонятных мне деталях, пока Камбершам не ушел, бормоча: «На каждом корабле свои порядки…». Но и после его ухода Чарльз оставался таким же далеким; я маячил перед ним словно точка на горизонте, в то время как он был занят важным делом — с нашей полусгнившей посудины с помощью плавучего крана следовало снять весь рангоут, за исключением грот-мачты.

Тогда я разыскал Преттименов. Мистер Преттимен оказался весь в каких-то ремнях, вроде сбруи, что позволяло ему ходить на костылях, а впоследствии, возможно, перейти и на трости. Миссис Преттимен погрязла в бумагах и в организации встреч, поэтому не смогла уделить мне больше получаса. Я попытался описать ей свое состояние. Она отложила перо, сняла пенсне и отчитала меня:

— Вам, мистер Тальбот, необходимо чем-нибудь заняться. Нет-нет, здесь ваша помощь не требуется. На самом деле вам вообще не следовало сюда приходить. В губернаторском дворце этого не одобрят. Путешествие стало частью вашей жизни, сэр, но не придавайте ему большего значения, чем на самом деле. Это, как я вам уже говорила, не приключения Одиссея. Это не знак, не символ, не мерило человеческих отношений. Что было — то было, просто некий ряд событий.

— Мне кажется, я нес с собою смерть.

— Что за ерунду вы говорите! До свидания, мистер Тальбот. И не приходите сюда больше — для вашей же собственной пользы.

Все это случилось накануне празднования дня рождения Его Величества. Я по-прежнему пребывал в странном, почти болезненном состоянии. Мистер Маккуори до сих пор не вернулся из поездки, Маркхем и Робертс, второй секретарь, держались доброжелательно, но отстраненно. Им, как и капитану Филлипу, было известно о кончине моего крестного.

Нашу развалюху отбуксировали к плавучему крану и поставили на прикол. Судя по всему, Чарльз вообще не сходил на берег. Иногда, глядя в подзорную трубу, установленную на веранде дворца, я замечал его на борту судна — эполет так и сверкал на солнце.

Празднества усилили мое одиночество. Заместитель губернатора дал обед для самых достойных: в их числе, как мне объяснили, была и группа весьма зажиточных помилованных переселенцев. Обед начался около полудня и продлился до самых сумерек. Капитан Филлип носился с мыслью ограничить количество тостов за здоровье, но не преуспел. В результате главным трезвенником в тот день оказался Эдмунд Тальбот! Я скучал по Преттименам, даже не зная, кого из них мне не хватает больше, я чах от тоски по мисс Чамли — яркой и недоступной звезде севера… Недоставало мне и Чарльза, который надел золотые доспехи и был так уверен в благополучии их дарителя, что совсем не обращал на меня внимания. Так или иначе, начался фейерверк, гладкие воды бухты удвоили его сияние, а я оставил буйную компанию и удалился на веранду, где в одиночестве предался любованию небом и морем — до полного изнеможения.

Легкий бриз погнал рябь по воде. У пристани мириады судов — торговых, рыболовецких, китобойных, военных — медленно развернулись, как будто стояли на одном якоре. И наше старое корыто, и плавучий кран, и баржа с порохом повернулись вместе с ними. В небо взлетали красные, синие и желтые звезды. Из дворцового сада доносились восторженные крики детворы.

Я задумался о свалившемся на меня несчастье. Теперь мне, как когда-то Саммерсу, придется самому пробивать себе дорогу. Я не смогу расположить к себе губернатора простым упоминанием имени крестного, не смогу сделать временное назначение Чарльза постоянным. Вот так незадача! Это и впрямь никакая не одиссея, не знак, не символ, не мерило — это просто смехотворные страдания Эдмунда Тальбота, которого жизнь больше не балует, как любимое дитя.

Я подошел к подзорной трубе и поглядел на плавучий кран. Наш… Я все еще писал «наш»! Фок-мачта и бизань — мачта судна, которым теперь командовал Чарльз, лежали на палубе плавучего крана. От грот-мачты остался обрубок не выше марсовой площадки. Я поймал себя на том, что вглядываюсь в темный выход из коридора, ожидая, что оттуда появится мистер Брокльбанк со своей так называемой женой, жмущейся к нему под прикрытием накидки. Но нет — пусто, темно.

Передняя часть судна, около носа, выглядела весьма странно. Огромный якорь неподвижно свисал над водой — из клюза, так, кажется, говорят матросы? — до того близко к поверхности, что в море я видел перевернутый призрачный якорь, что висел под настоящим.

В чем же странность?

Над носом словно дымка какая-то курилась — настолько легкая, что лишь человек изо дня в день наблюдавший корабль… В ноздри ударил острый запах: фейерверки гроздьями рассыпались над черными волнами. С берега подул ветер, и перевернутый якорь исчез.

Из капитанских апартаментов, спотыкаясь, выскочил Чарльз. Он сбежал по трапу, пронесся по палубе и исчез где — то на полубаке. За его спиной, из отверстия, оставшегося от снятой фок-мачты, вырвался столб дыма. Чарльз подбежал к грот-мачте, выхватил откуда-то большой топор и бегом вернулся на бак, где начал рубить связывавшие корпус тросы. Нанося удар за ударом, он пробирался к корме сквозь дым, который окутал судно. Между кораблем и плавучим краном, к которому была пришвартована баржа с порохом, появилась узкая полоска воды — в ярд, не больше! В гнезде фок-мачты полыхнуло алым, и оттуда взметнулся язык пламени. Чарльз помчался к судовому колоколу и зазвонил в него что есть силы. Ветер медленно погнал горящее, окутанное клубами дыма, судно в ту сторону, где стояли на якоре остальные корабли. Тревожно гудел колокол. Я направил подзорную трубу на ближайшее торговое судно и увидел, как там, у якорной цепи, собираются люди. На соседней шхуне ставили стаксели, чуть дальше то опадали, то раздувались паруса еще одного корабля, который спешил уйти от смертоносного соседа. Чарльз нырнул в темноту полубака, выскочил обратно, добежал до коридора и скрылся. Вход в коридор мерцал тусклым, зловещим светом. Над пристанью взрывались и сверкали ракеты, но столб дыма поднимался выше фейерверков.

И тут я осознал, какая смертельная опасность грозит Чарльзу! Скорее всего, как и большинство моряков, он плавать не умеет! Не задумываясь, я помчался через аллеи по каменистым дорожкам сада, пробежал между портовых складов и выскочил к причалу. У причала теснились шлюпки и лодки. Я высмотрел ту, что была с веслами, отвязал ее, прыгнул внутрь и оттолкнулся от берега. Гребец из меня никудышный, но все-таки я неуклюже двигался вперед, хотя никак не мог приблизиться к горящему судну. Внезапно корабль, в дыму от носа до кормы, скособочился и сел на мель. Прилив поднял волну, и у меня появился шанс добраться до нашей посудины. Дым валил изо всех отверстий, не скрывая зловещего огненного сияния. Врезавшись в борт у остатков обнайтовки — толстенного каната, что проходил по всему борту и терялся где-то на палубе, — я пробрался сквозь завалы, перевалился через фальшборт и, кашляя и ругаясь, свалился на палубу.

— Чарльз!

Он так и не выскочил из коридора. Я сорвал с себя шейный платок, обмотал лицо и нырнул в облако дыма.

— Чарльз!

Одна нога куда-то провалилась, я упал — оказалось, ступил в отверстие, где раньше торчала бизань-мачта, — и наполовину скатился вниз. Где же трап? На ощупь я нашел поручень, потом дверную ручку… Каюты! Вдоль них пришлось пробираться целую вечность. Что я здесь делаю среди ночи? Ах да, конечно же, пора стоять ночную вахту!

— Чарльз! Гардемарин Тальбот…

Но Чарльза нигде не было. Я ощупывал перила и ручки. Ноги, к счастью, помнили больше, чем руки, и я выбрался к шкафуту, а потом и к шканцам, где обычно сменялись вахты.

— Тальбот!

Чарльза по-прежнему не видно. В голове чуть просветлело, и я вспомнил, как он нырнул на полубак. Может, он и сейчас там? Я кинулся к трапу.

— Тальбот, болван вы эдакий!

Почти что подо мной раздался взрыв, обнайтовка разорвалась, взлетела в воздух, и тут же раздалось еще два взрыва — один за другим. Палуба раскололась у меня под ногами — по всей длине до полубака. Корабль словно раскрылся изнутри, и в воздух яркой вспышкой взлетело все, что осталось от грот-мачты. Вспышку венчал мощный сноп искр.

— Да прыгайте же, идиот!

Волосы на голове вспыхнули. Я повернулся к лестнице, но она исчезла. Огонь объял фальшборт.

— К левому борту, Господи!

По остаткам палубы я добежал до рулевого колеса. Лицо и руки саднило. За фальшбортом, куда огонь еще не добрался, плескалась вода, которую не согревало охватившее корабль пламя. Я мешком свалился за борт.

Камбершам поймал меня за ворот, потому что двигаться сам я уже не мог. Меня затащили в лодку, и только тут я почувствовал боль. До самой больницы я с трудом сдерживал крики. Меня перевязали, обмотали овечьей шерстью и напоили тошнотворной маковой настойкой.

Страдал ли я? Не помню. Заплатил ли я за что-нибудь своими страданиями? Думаю, нет. Исцеление тела повлекло за собой и понимание ситуации, в которой я оказался. Крестный умер. Чарльз погиб. Все близкие люди покинули меня, словно разом собрались на горящем корабле.

Останков Чарльза так и не нашли. Остов разрушенного, растерзанного корабля виднелся под водой на мели. Чарльза не стало. Отслужили поминальную службу, вспомнили его, преданного слугу отечества, наравне с теми, кто пропал без вести, точно и не жили никогда. Меня восхваляли гораздо больше, чем я заслуживал, но мне было не до того. Мне снился Чарльз — снились все, даже погибший корабль. Каждое утро я просыпался в слезах, чтобы встретить еще один день, полный беспощадного солнечного света. И как-то раз, словно залитый изнутри тем же жестоким светом, я ясно увидел и себя, и все, что у меня осталось. Я поднялся с постели и стоял, босой, но гордый. Будущее представлялось безжалостным и бесконечным. Я собрался с духом и шагнул ему навстречу — хуже мне уже не могло быть.

 

(22)

Невероятная правда обычно вызывает меньше доверия, чем выдумка. Правдивый биограф, случись здесь таковой, обязательно захотел бы заменить грубые краски реальности мягкими полутонами романтики и легенды. Во всяком случае, именно это мне хотелось сделать, когда я перечитывал свои записи о наших антарктических приключениях.

Такие авторы, как Филдинг и Смоллетт, не говоря уже о писателях современных, вроде мисс Остен, считают, что, несмотря на все события, случившиеся в реальной жизни, книга, чтобы считаться правдивой, должна иметь счастливый конец. Прежде меня это всегда смущало — до тех самых пор, пока моя жизнь не совершила резкого поворота к фантастическому, сказочному, нелепому и смехотворному счастию!

Однажды на веранде губернаторского дворца я печально размышлял, что за сила удерживает большинство людей от немедленного самоубийства. Неожиданно раздался далекий гром, который заставил меня поднять голову: в гавань входил корабль. Из гавани ответили встречным залпом — громким, в облаке белого дыма. Значит, судно военное. Я подошел к подзорной трубе и направил ее на незнакомца.

Что-то подсказало мне, что сказка начинается! На мачтах подняли сигнальные флаги, которые, видимо, что-нибудь да означали. Под бушпритом посверкивало: корона, какой-то синий силуэт с красным пятном в центре… Дыхание мое перехватило: там, неумело изображенный рукой корабела, красовался королевский зимородок, синяя птица моей мечты — «Алкиона»! Грохот ответного салюта еще стоял в ушах моих, а я уже мчался в кабинет, где Робертс и Дэниелс спешно убирали со столов бумажных журавликов — главное орудие труда, с помощью которого велись все дела колонии. Маркхем заглянул в дверь и сообщил, что в порт прибыл фрегат королевского флота «Алкиона» и привез достоверные известия, а не досужие вымыслы пьяных капитанов торговых суденышек. Я решил, что если очень повезет, то получу наконец-то ответ от мисс Чамли на мои послания, которые я отправлял в Индию с каждым кораблем, шедшим в ту сторону, — или, в крайнем случае, разузнаю что-нибудь у сэра Генри. Я сообщил сослуживцам, что немного знаком с капитаном, и поспешил уйти прежде, чем кто-либо вызвался составить мне компанию. Около подзорной трубы толпилась небольшая кучка народу, и пришлось дожидаться своей очереди. «Алкиона» медленно входила в гавань, взяв на гитовы все паруса, кроме топселей, что вполне естественно на таком запруженном рейде.

Труба, наконец, освободилась. Я разглядел на шканцах сэра Генри Сомерсета — при полном параде, готового к встрече с губернатором. Читатель, наверное, думает, что меня переполняло радостное волнение — но нет! Помнится, сердце мое словно раскололи, как яйцо над горячей сковородой! С трепетной радостью я углядел на палубе мисс Чамли! Она стояла подле леди Сомерсет на шканцах, «за кормой» у сэра Генри, который деловито отдавал приказания. Дамы наблюдали за ним, склонив головы, и молчали с должным послушанием, пока корабль входил в пролив. Сэр Генри направил подзорную трубу на губернаторский дворец — теперь мы смотрели друг другу в глаза! Он рассмеялся и сказал что-то мисс Чамли, которая немедля начала выпрашивать у него трубу. Молодой офицер предложил ей свою, придержав ее в нужном положении, мисс Чамли настроила ее… Я сорвал шляпу и помахал ей. Мисс Чамли бросила трубу и припала на грудь леди Сомерсет! Та обняла ее, но мисс Чамли отшатнулась, — смущенная, потрясенная! — ринулась к трапу и исчезла. Я вспомнил, что по утрам хожу в совершенно неприбранном виде — не таком запущенном, как большинство мужчин в Сиднейской бухте, но все-таки, — и поспешно направился к себе, сменить костюм. К тому времени, как я оделся и побрился, «Алкиона» пришвартовалась у причала. Сбегая по ступеням, я махнул шляпой сэру Генри, который поднимался мне навстречу, но, похоже, он меня не заметил. За ним шел гардемарин с огромной папкой. Сэр Генри был красен лицом и шумно отдувался.

На пристани оказалось, что «Алкиона» уже встала на якорь. Спустили трапы, у них выстроились часовые и старшины. На корабль загружали воду и съестные припасы. Несмотря на общий переполох, леди Сомерсет стояла, недвижимая как скала. Мисс Чамли не показывалась. Подойдя к леди Сомерсет, я снял шляпу, но она приказала мне немедленно надеть ее, ибо после Индии она не в силах видеть человека на открытом воздухе без головного убора. Я, заикаясь, рассыпался в комплиментах, на которые она, однако, не обратила ни малейшего внимания.

— Мистер Тальбот, вы понятия не имеете, какие затруднения испытывают несчастные дамы на военном корабле! Но хотя бы от мух мы там избавлены… Кыш!

— Да, к ним невозможно привыкнуть. Леди Сомерсет, умоляю вас…

— Вы хотите увидеться с бедняжкой Марион?

— Бедняжкой? Бедняжкой?!

— Вы же знаете, она не выносит моря и никак не привыкнет к качке. Подозреваю даже, что она предпочтет мух.

— Леди Сомерсет, я так мечтал об этой встрече!

— Я и сама натура романтическая, мистер Тальбот, однако же забота о молодой барышне несколько излечила меня от чрезмерной восторженности. Содержание ваших писем выходит за рамки, установленные мной для вашей переписки с Марион. Не морочите ли вы ей голову, сэр?

— Леди Сомерсет!

— Что ж, надеюсь, что нет. Но… Кто вы сейчас? Четвертый секретарь? И крестный ваш, говорят, умер.

— Да, это правда. Какая неожиданная неприятность!

— Для вас — возможно. Да и для него тоже. Хотя, что касается интересов страны…

— Вот она!

Это и впрямь была Марион! С тех пор, как мы смотрели друг друга через подзорные трубы, она совершеннейшим образом изменилась! Где покрывавший ее плечи тускло-зеленый плащ? Сияющее видение в белом скрывал шарф из индийской кисеи, который спускался с ее плеч и окутывал руки. Перчатки на пуговках доходили до локтей. Кисейная лента, подвязанная под подбородком, удерживала широкополую соломенную шляпу. В тени розового зонтика светилось ее лицо. Марион отгоняла мух веером — впрочем, безуспешно. Я сорвал с себя шляпу.

— Мистер Тальбот — ваша прическа!

— Несчастный случай, мадам, пустяки.

— Марион, дорогая, мы пригласим мистера Тальбота на борт, но, наверное, уже завтра…

— Хелен, умоляю вас! На берегу так прекрасно и просторно — деревья, дома и все такое! О, Хелен, дома совсем как в Англии!

— Хорошо, останьтесь ненадолго. Я пришлю Дженет. Но ни шагу с пристани! Мистер Тальбот за вами приглядит.

— Разумеется, мадам! Я бы не мог просить о большей милости…

— И не вздумайте подпускать к ней местных — я имею в виду этих аборигенов или как их там!

— Конечно, мадам!

— И, разумеется, никаких преступников.

— Ни в коем случае, мадам. Разве что, позвольте заметить, здесь их не принято так называть, мы говорим — «поднадзорные», «переселенцы».

Леди Хелен присела в реверансе, повернулась и ушла на корабль. Мы с мисс Чамли не могли отвести глаз друг от друга. Она улыбалась, недоуменно покачивая головой, и безостановочно отгоняла мух, а я, судя по всему, ухмылялся как идиот, а может быть, даже хихикал — в общем, вел себя совсем не так, как подобает секретарю губернатора на глазах у толпы любопытных зрителей. Мы даже разговаривать толком не могли. Более того, вспоминая позже эту встречу, мы оба признались, что почему-то едва слышали друг друга.

— Мистер Тальбот, вы так загорели!

— К сожалению, мисс Чамли, прошу прощения. Это не насовсем, это пройдет.

— Боюсь, и у меня лицо обветрено.

— О нет, мадам, вы словно английская роза! Наверное, дожди — муссоны или что-то вроде того?

— Нет-нет, мы же были в море!

— Но не все время!

— Ее так много, мистер Тальбот, этой воды! Разумеется, я знакома с картами и глобусом, но на деле все совсем, совсем по-другому!

— Абсолютно по-другому!

— И куда ее столько! Могло бы быть и поменьше!

— Согласен, вполне согласен. Я сыт морями по горло! Сделать бы между странами такие прямые проходы — вроде каналов…

— И какое-нибудь симпатичное озерцо…

— Или фонтаны…

— Непременно! Фонтаны просто необходимы!

По-моему, именно на этих словах мы оба осознали всю абсурдность нашего разговора, и рассмеялись или, скорее, захихикали. Я инстинктивно протянул к мисс Чамли руки, но тут же их отдернул: по трапу сходила «бесценная Дженет».

— Судя по всему, мисс Чамли, мы оба устали от океанов. Так вы, в конце концов, достигли Индии?

— Да. Сперва мы остановились в Мадрасе, потом переехали в Калькутту. Но мой кузен, сразу после смерти Рози Айлмер… Ах, она была такая добрая, способная, красивая… Просто трагедия, так страшно — ведь всего лишь немного старше меня! Да, так вот, мой кузен счел, что я слишком молодая и, как он выразился, зеленая, для того, чтобы пережить эпидемию, вот меня и отправили с леди Сомерсет, а сэр Генри, разумеется, исполняет приказы адмирала.

— Рука судьбы снова свела нас вместе! Подумать только, я проклинал этот жестокий мир!

Мисс Чамли хихикнула — очаровательно и, как мне показалось, несколько спокойнее, чем сначала.

— Рука судьбы? Мир? Скорей уж нашу встречу устроил проклятый корсиканец. Впрочем, множество людей, и особенно французы, больше не видят разницы между ним и злым роком.

— Неужели Наполеон…

— Злодей сбежал с Эльбы и укрылся во Франции. Военные действия возобновились. Новости застигли адмирала в Красном море, а мы встретились с ним у мыса Коморин. Так вот, он отдал приказ доставить сюда срочную депешу и так же спешно двигаться дальше.

— Я этого не переживу! Вы вознесли меня на седьмое небо и тут же сбросили в пропасть!

— Ах, мистер Тальбот, бедняжка! Думаю, любая сделала бы все, что в ее силах… Нет, я не смею так говорить.

— Мисс Чамли! О, мисс Чамли! Мисс Чамли!

Мисс Оутс — «бесценная Дженет» миссис Сомерсет — появилась за спиной мисс Чамли. Я сдернул шляпу, поклонился, она присела в реверансе, и мы с мисс Чамли вернулись к беседе, только уже в более сдержанном тоне.

— Как вы знаете, мистер Тальбот, я нахожусь под любезной опекой леди Сомерсет…

— Для нее это самая приятная обязанность, какую только можно…

— Между нами существует договоренность, что я не имею права дать ответ на вопрос о…

— О, мисс Чамли!

— Считается, что молодые барышни слишком несведущи в жизни, чтобы самим выражать свои мысли, и должны позволить старшим делать это за них.

— А я считал, что она покорно следует велениям Природы…

Мисс Чамли отогнала мух от лица, потянулась ко мне и невероятно трогательным жестом отогнала мошкару и от меня.

— Возьмем, к примеру, героинь Шекспира, мистер Тальбот, особенно тех, которым обеспечено место в пятом акте. Я, разумеется, имею в виду комедии.

— Безусловно. К чему нам горбуны, гневливые старики и их бессердечные дочери?

— Конечно же, ни к чему. Но я не это имела в виду. Представьте, если бы некая молодая особа оказалась бы на самом деле переодетым юношей и предложила руку и сердце…

— Мисс Чамли! Вы, как Джульетта, затмеваете факелы! Этот воздух, это солнце, хоть от него и чернеешь, в смысле — загораешь… Простите мне эти слезы… Ох, мошкара… Это мухи, то есть, что я говорю — это слезы радости!

— Дорогой мистер Тальбот! Вы меня совсем запутали!

Наконец я с величайшей неохотой отпустил ее руку.

— Простите мне, мисс Чамли, чрезмерную пылкость моей натуры!

Мисс Чамли раскрыла веер и, наклонившись поближе, заботливо отогнала мух от моего лица. За ее спиной выросла леди Сомерсет. Мисс Оутс куда-то исчезла. Мисс Чамли торопливо обернулась.

— Хелен! А где Дженет?

— Она сбежала, когда матросы начали хохотать. Наденьте шляпу, мистер Тальбот.

— Хохотать, мадам? Матросы?

— Ваше поведение, Марион, приближалось к чересчур откровенному!

— Простите меня, Хелен. Но, как я уже сказала мистеру Тальботу, он меня совсем запутал, а что я могла…

— Вам следует вернуться на корабль.

— Но, Хелен…

— Леди Сомерсет…

— Увидитесь завтра, если мы не снимемся с якоря — но под присмотром, и никак иначе!

Леди Сомерсет проводила подопечную взглядом.

— Я, конечно, сочувствую вам, мистер Тальбот, но не более того. Предполагаю также, что смерть крестного изрядно замедлила ваше восхождение к вершинам славы и богатства.

— Моего оклада вполне хватает холостому мужчине, но, боюсь, для семьи его действительно будет недостаточно. Мой отец…

— В вашем чине, юноша, жениться рано, даже если бы у вас и были средства! Более того, мистер Тальбот, ваши речи слишком фамильярны! Хотя… Вы, конечно, подходящая кандидатура, вот только состояния у вас нет. Мой долг по отношению к молодой барышне…

— Самой прекрасной девушке на свете!

— Пустые сантименты, молодой человек. Главное, что она неглупа. Ум, как известно, переживает красоту и стоит гораздо больше, хотя джентльмены чаще всего об этом не задумываются. В характере Марион удачно сочетаются настойчивость и — сказала бы я до вашей сегодняшней встречи — здравый смысл.

— Она создана… нет, мы созданы друг для друга!

— В Калькутте ее буквально осаждали поклонники.

— О Боже, не сомневаюсь!

— И все-таки я не чужда романтики. Поэтому вы сможете увидеть Марион завтра утром.

— Умоляю вас, мадам, отпустите ее со мной на прогулку! Прямо сейчас! Обещаю — мы вернемся до заката!

— Завтра. Сейчас мы отправимся на поиски приличной гостиницы. Вернее, деваться нам некуда — если не найдем приличной, придется удовольствоваться той, что есть.

— Леди Сомерсет, я просто ушам своим не верю!

Глядя мне в глаза, леди Сомерсет тихо произнесла своим глубоким контральто:

— Тому, кто так мечтает жениться, мистер Тальбот, следует смотреть на вещи трезво. Ванна, сэр, горячая ванна. Возможно, вас это удивит, но дамы нуждаются в ней не меньше джентльменов.

Изобразив некое подобие реверанса, она вернулась на корабль. Я поспешил домой и торопливо написал записку с просьбой отпустить Марион завтрашним утром со мной на прогулку. Ответ пришел через час. Леди Сомерсет выражала свое почтение мистеру Тальботу и милостиво соглашалась на то, чтобы мисс Чамли и мисс Оутс отправились покататься по окрестностям. Мистеру Тальботу следовало ожидать на пристани в десять часов утра.

Леди Сомерсет, видимо, надеялась увидеть что-то вроде изящного ландо. На самом же деле мне удалось раздобыть лишь какое-то подобие индийского возка с тремя сиденьями: два «на носу», а одно, к моему большому удовольствию, спиной к ним, «на корме». Жестоко, но любовь требует жертв от всех, даже от бедной мисс Оутс! Я прибыл на пристань без четверти десять. Уже к этому времени жара стояла такая, что разогревать лошадей нужды не было. Я снова вызвал живейший интерес экипажа и пассажиров.

Сперва передо мной появилась леди Сомерсет. С видимым отвращением она разгоняла веером тучу окруживших нас мух.

— Доброе утро, мистер Тальбот. Это сиденье, я так полагаю, предназначено для мисс Оутс. Что-то скакун не резв… Впрочем, это даже хорошо — значит, не понесет.

— Трудность, скорее, в том, чтобы заставить его двигаться, мадам.

Судя по всему, леди Сомерсет согласилась с этим заявлением. Я чуть не написал «кивнула», но в данном случае движение ее подбородка было равносильно благосклонному позволению всемогущего Зевса.

— Марион вот-вот выйдет. Не представляете, сколько раз… А! Вот и они.

Не помню, что сказал я, что сказала она, что сказали они…

 

(23)

А что же потом?

Многое забылось, вот в чем беда. Впрочем, это не так уж и важно. Записки мои будут опубликованы только тогда, когда обо всех нас уже никто и не вспомнит. На дневники тоже рассчитывать не приходится. Пролистав их, я остановился на избранных местах — у меня не возникло желания перечитывать целиком ни мои путевые записи, ни письма. Одно пришло ко мне в министерство иностранных дел совсем недавно — от лейтенанта или, точнее, от мистера Олдмедоу. Сам он уже дедушка, решил испросить для внука кое-какие одолжения. Олдмедоу давно вышел в отставку, за службу наделен был имением, к которому прикупил еще земли. Клянется, что сейчас поместье у него больше, чем весь Корнуолл вместе взятый. Письмо, да и доставивший его нескладный юнец со странным выговором, заставили меня задуматься: а что же я помню об Австралии? В основном пернатых — целые стаи изумрудных птиц, а еще белых, с желтым хохолком. Наверное, и плавание, и все остальное и вправду со мной случилось. Премьер-министр однажды заметил: «Тальбот, вы всех порядком утомили этим вашим путешествием».

Олдмедоу писал и о моих добрых приятелях Преттименах — они проехали мимо его имения, направляясь в глубь континента. Я словно воочию увидал, как она, надев брюки, гордо скачет впереди, по-мужски оседлав ретивого жеребца, а он у нее «за кормой», в женском седле, как и предсказывал. За ними, в сопровождении аборигенов, следовали переселенцы и отпущенные на волю «поднадзорные».

Олдмедоу рассказал… Черт, что же он рассказал? Ну конечно! Он попытался убедить Преттименов, что задуманная ими экспедиция — чистой воды безумие. Но они поскакали куда глаза глядят, не обращая на него внимания. Как говорилось в письме, с тех пор о них ни слуху ни духу. Надеюсь, они хоть куда-то добрались.

Ах да, за несколько лет до того было еще одно письмо — от кого бы вы думали? От мистера Брокльбанка! Он клялся, что его художественная лавка прямо-таки процветает. Зенобия (его «старшая дочь»!) умерла через пару месяцев после того, как мы сошли на берег. Якобы она наказала передать мне что-то вроде: «Скажите Эдмунду, что я сжигаю все мосты». Дьявол ее побери, да в те времена в Сиднее не было никаких мостов, а наше корыто — не пароход, так что никакого капитанского мостика на нем и не было!

Итак, что я помню. Мисс Чамли и мисс Оутс сошли на берег. Я помог Марион сесть в шарабан, мисс Оутс довольно ловко залезла сама. Не знаю, как это у нее вышло, но к тому моменту, как я оглянулся, она уже сидела наверху и, вцепившись в ручки по бокам сиденья, озирала окрестности.

— Ну как, устроились? Мисс Оутс, мисс Чамли?

— Очень удобно, спасибо, сэр. Можно попросить вас об одном одолжении?

— О чем хотите!

— Давайте уедем подальше от воды. Мне так надоело море!

— Разумеется, мадам. Мы двинемся прочь от берега.

Так мы и сделали. Не могу сказать, что поездка была такой уж бодрящей. Угрюмый, коренастый одер привык скорее к похоронам, чем к прогулкам. Я заставил его пойти неким подобием рыси, но это была очень вялая рысь, которая вскоре сошла на нет. Конек наш несомненно считал, что три пассажира — явный перебор. Я, кстати, был с ним согласен, пусть и по другой причине. Хотя, не скрою, роль «третьего лишнего» мисс Оутс исполняла превосходно. Я осведомился, удобно ли ей, мисс Чамли призвала ее полюбоваться белизной древесного ствола, после чего мы благополучно о ней забыли!

— Я так и думала, что вы пригласите меня полюбоваться окрестностями, мистер Тальбот. Позвольте поинтересоваться…

— Безусловно!

— Есть ли тут виды — дикие заросли, глушь, леса, поля? Дубы, березовые рощицы…

— Единственная приличная дорога ведет в Параматту. А единственный приличный вид — на пристань и на корабли. Догадываюсь, что вам смотреть на них не хочется. Что еще? Постройки у нас, как вы успели заметить, не столичные. Могу провезти вас мимо недавно заложенной церкви — пока что службы идут под открытым небом.

Мисс Чамли яростно отгоняла мошкару от лица, там, где оно не было прикрыто ни шляпой, ни вуалью.

— Благодарю вас, церквей мне и дома хватало. Вы и не представляете, с каким тщанием проявляется забота о бедных сиротках.

— Звучит невесело, мисс Чамли. Судя по всему, хорошо, что на «Алкионе» не было ни корабельного священника, ни случайного пастора, как тот, что путешествовал с нами. Иначе юной леди вроде вас пришлось бы еще тяжелее.

— Да, я тоже так думаю. Ой, какие милые птички!

— Поедем в ту сторону. Здесь могут быть дикари, а их многие пугаются, особенно женщины.

— Замечательно, что Хелен отпустила нас с вами на прогулку!

— Я горд и счастлив, что леди Сомерсет настолько мне доверяет. Мало кому из мужчин посчастливилось нести столь высокую ответственность.

— Вы меня переоцениваете!

— Вас невозможно переоценить — да и не хочется.

— Потому что… Потому что это весьма самонадеянно с моей стороны — и я не хотела бы вас разочаровать. Я понимаю, что это звучит красиво, но боюсь…

— Мне кажется — это прекрасно. Так что я даже… О, мисс Чамли!

— Дженет, вам удобно? Не желаете ли поменяться со мной местами?

— Да, не хотите ли сесть тут, рядом со мной? — еле выдавил я.

Впрочем, мисс Оутс предпочла остаться на своем месте — словно окаменев, она сидела задом наперед и глядела перед собой.

— Вот и кусочек сельского пейзажа, специально для вас, мисс Чамли.

— Мистер Тальбот, а кто эти люди! Неужели…

— Да, это поднадзорные.

— Но они же на свободе, — прошептала Марион.

— Не бойтесь, никто не причинит нам вреда. А насчет свободы — к чему ее ограничивать? Места дикие, бежать некуда — пустыня, синие дали простираются на тысячи миль.

— Вы абсолютно, совершенно в этом уверены?

— Я бы никогда не привез вас сюда, если бы не был уверен! В заключении держат только самых буйных и опасных преступников. Их отсылают на остров, а там и высечь могут. Меня и самого секли в школе, за что я до сих пор благодарен своим наставникам! Именно они сделали из меня человека. Как говорили греки: «Ничего сверх меры». Родина наша — страна высоких принципов, и мы должны этим гордиться. Для этих людей ссылка — совсем не окончательный приговор. К примеру, несколько дней назад, на праздновании дня рождения Его Величества я обедал за одним столом с бывшим поднадзорным — человеком богатым и уважаемым! Иностранцы упрекают нас за то, что они называют рабством. Нет, это не рабство, не галеры, не темницы, не виселицы и не застенки! Это — цивилизованная попытка исправить и перевоспитать человека! Налево не смотрите — там, в буше, несколько аборигенов.

Мисс Оутс взвизгнула. Мисс Чамли, не оборачиваясь, промолвила тоном, которого я от нее прежде не слышал:

— Возьмите себя в руки, Дженет! Мистер Тальбот заверил меня, что эти создания совершенно безопасны. Какое же все необычное, удивительное — деревья, растения, даже воздух… Ах, смотрите, бабочка! Но сколько же мух!

— Боюсь, с ними ничего не поделаешь — приходится терпеть.

— Нет, ничто не сравнится с жизнью в городе! Надеюсь, нелепое увлечение природой пройдет, и люди вернутся к здравому смыслу!

— Неужели в Индии красот природы меньше, мисс Чамли?

— Калькутта — это, разумеется, город. Однако прежде, чем туда переехать, нам несколько дней пришлось провести у моря, в Мадрасе, в доме тамошнего наместника. Я умирала от желания походить по суше, поэтому никакого удовольствия там не испытала. Тем более наместник нас никуда не пускал!

— Из-за местных жителей?

— О нет! Они очень милые! А наместник запретил нам ходить в языческие святилища — хотя сам, надо сказать, не такой уж и верующий! Вы никогда не видели индуистский храм, мистер Тальбот?

— Боюсь, что нет, хотя о них начитан.

— Интересно, почему для молодой особы считается неприличным посещать здания, построенные в честь другой веры — или пусть даже суеверия. У нас в Солсбери полным — полно разных церквей — даже молитвенный дом квакеров!

Нет, это было уже слишком.

— Ну до чего же вы милы!

— Я так не думаю, но рада, что так думаете вы, хотя вам, на мой взгляд, не стоило этого говорить. Хорошо бы, если бы вы продолжали так считать до тех пор… По-моему, наш буцефал вот-вот остановится.

— Мучение, а не езда. Мисс Чамли…

— Хелен решила, что следовало прислушаться к совету наместника, хотя, по-моему, это был не совет, а приказ! Впрочем, убедить Хелен сложно даже людям почтенным.

— Ее и молодой, вроде лейтенанта Бене, не убедит.

Марион захихикала.

— Ах, мистер Бене! Он испытывал к Хелен такое tendre [42]Tendre (фр.) — нежные чувства, влечение.
— весь корабль только об этом и говорил!

— А вы, мисс Чамли?

— Мы в основном о Франции разговаривали. Я всегда рада случаю поговорить по-французски. А вы говорите по — французски, сэр?

— Не так бегло, как мистер Бене.

— Уверена — на вашем корабле ему стало легче, потому что у нас он совсем загрустил. Все время молил о entretien, [43]Entretien (фр.) — беседа.
о встрече тет-а-тет — ой, наверное, не следует об этом…

— Прошу, продолжайте!

— Дженет, не слушайте! Сэр Генри страшно разозлился. Понимаете, меня попросили постоять с подветренной стороны, у входа, мистер Бене ворвался в каюту, упал на колени и, декламируя стихи, схватил Хелен за руку. И тут корабль качнуло… Они как свалятся друг на друга! Неожиданно, словно по заказу, сэр Генри вошел в каюту с противоположной стороны, через вторую дверь, которой он обычно никогда не пользовался! Прямо как в театре!

— А потом?

— Он так вспылил! Сэр Генри, я имею в виду. И меня отругал. Можете себе представить?

— Вполне. Хотя сам я не в состоянии на вас обижаться.

— На меня обиделся даже мистер Бене, хотя и ненадолго: я пригрозила ему, что расскажу леди Сомерсет, как мучительно он стыдится своего имени. Потому он и перестал…

— Ничего не понимаю.

— Да, там все очень запутанно. Видите ли, его отец чуть ли не начал французскую революцию, а потом ему пришлось бежать, чтоб не попасть на гильотину, и он бросил все свои поместья, вообще все оставил, и взял новую фамилию, в насмешку над собой — по-моему, это очень по-французски.

— Так вот в чем дело! Вот почему он так вскипел… Вот почему мистер Преттимен… И миссис Преттимен…

— Думаю, как только война кончится, он вернет себе прежнее имя.

— Мисс Чамли, а сколько вам лет? — вырвалось у меня.

Мисс Оутс возмущенно пискнула, а мисс Чамли вздрогнула от неожиданности.

— Мне? Мне семнадцать, мистер Тальбот. Почти восемнадцать. Вы ведь не думаете, что я…

— Что вы — что?

Мы обменялись взглядами. Мисс Чамли залилась нежным румянцем.

— Что я слишком молода?

— Нет-нет! Время…

— Клянусь, я никогда не заставлю вас страдать!

— Я…

— Не переживайте, сэр! Мистер Бене рано или поздно придет в себя. А сэр Генри вообще уже давно все забыл. Я успокоила вас, сэр?

— Да, конечно. Вы даже не представляете как.

Неужели мы все это говорили? Неужели она и впрямь была такой юной, невинной, непорочной, а я был тронут ее милой болтовней? Чувства, которые всколыхнулись во мне тогда, питали все мое последующее существование. Где же он, тот юный безумец, которому нечего было терять, которому многому предстояло научиться и перед которым расстилалась целая жизнь? Да, что-то в этом роде мы и несли — и не притворялись.

— Это происшествие, мистер Тальбот, надо благополучно забыть. Поступим с ним так, как велел когда-то нам мистер Джесперсон, преподаватель Ветхого Завета, говоря: «Стихи с двадцатого по двадцать пятый не следует изучать слишком уж пристально, а главу седьмую вообще должно пропустить!»

— Иногда в этом есть смысл.

— А вы знаете, Индия — совсем не библейская страна. Я точно знаю, потому что, когда мы были в Калькутте, я сверилась у кузена с круденовым «Полным толкователем библейских изречений». Так вот, на букву «И» нет никакой Индии.

— Как это грустно!

— Нет-нет, я совсем не хотела вас огорчать!

— Дорогая мисс Чамли, с вами моя жизнь состоит только из цветов и солнца! И что за беда, если завтра на небе появятся тучи?

— Джентльменов солнце не страшит, потому что они не боятся загара. Но для юной особы — сами видите: перчатки на пуговицах до самых локтей, и без зонтика — никуда. В Индии местные жители — они такие милые, совсем-совсем коричневые, — так вот, местные жители при виде английской леди просто лишаются дара речи, как ангел в «Комусе». Так что нам никак нельзя загорать, иначе мы не сможем нести благо, как делаем сейчас. Кузен говорит, что к концу века весь полуостров Индостан станет христианским.

— И все благодаря цвету лица наших английских дам!

— Вы надо мной смеетесь!

— И не думал!

— Дженет, не слушайте, пожалуйста. Мистер Тальбот, а вы нашли мою записку — ту, что я сунула в письмо леди Сомерсет?

— А как же!

— Поверьте, в тот миг, как письмо передали к вам на корабль, я готова была отдать все на свете, лишь бы вернуть мое послание назад, потому что оно было слишком прямым, слишком откровенным — вы наверняка нашли его чересчур… Чересчур…

— О, мисс Чамли, да ваша записка буквально вернула меня к жизни! Я ужасно дорожу этим клочком бумаги и могу пересказать вам ее слово в слово.

— Нет-нет, не стоит. И все-таки вам не почудилось, что слова могли бы быть и…

— Для меня они священны.

— Дженет, можете открыть уши. Дженет!

Я обернулся. Мисс Оутс просунула руки под шляпку и плотно зажала уши. Вытаращенными глазами она смотрела назад, туда, откуда мы ехали. За нами бежал совершенно голый абориген с довольно-таки устрашающим копьем в руках. Пришлось несколько раз на него прикрикнуть. Он повернулся и исчез в зарослях кустарника — пожалуй, не из-за моих криков, а оттого, что потерял к нам интерес, как среди них водится.

— Думаю, пора поворачивать.

Наш злосчастный конь навострил уши и трусцой отправился назад. Он знал, куда бежит, и устремился к родному стойлу вопреки всем моим стараниям. Видимо, тормозить было не в привычке у его владельца. И в самом деле — к чему останавливаться у миленького деревца или около хорошеньких домиков, у колодца, у лодочной мастерской? Запястья мои горели от безуспешных попыток сдержать резвый бег скакуна. Мы выехали на мыс, с которого открывалась панорама залива. Сердце мое возрадовалось: на берегу стояла деревянная скамья для уставших путников, хотя рядом с ней и отирался абориген, озирая пристань с хозяйским видом! Лошадь встала у скамьи. Дикарь удалился, даже не обернувшись.

— Прошу прощения за это невоспитанное животное. Мисс Оутс, я, пожалуй, привяжу коня здесь и оставлю на ваше попечение.

Мисс Оутс, как я и ожидал, только пискнула. Я подал руку мисс Чамли и повел ее вдоль берега, к самой воде. Мы остановились, и я посмотрел ей в глаза.

— Мисс Чамли! Я уже говорил, что мы, подобно Улиссу, всецело находимся во власти Нептуна. Обычные правила поведения к нам неприменимы. Я написал целую гору писем…

— Я бесконечно дорожу теми, что дошли до меня!

Беседа наша текла прерывисто и смущенно, будто слова вырывались помимо нашего желания.

— Мисс Чамли… Вы знаете — я сразу понял, что это судьба! Для меня нет и не будет никого, кроме вас. Скажите мне, что вы избрали другого — во что я не желаю верить! — и мое сердце будет разбито. Но — о, мадам! — если чувства ваши свободны, и вы не отвергнете мои притязания, то есть если вы готовы увидеть во мне не просто друга…

Мисс Чамли улыбнулась, глаза ее просияли.

— Мистер Тальбот, молодая особа с благосклонностью примет ваши признания!

— Я готов объявить о них всему миру!

— Обещаю, что на нашем корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани… Боже, а это что такое?

Наступило время отлива. Примерно в миле от нас чернели остатки нашей несчастной посудины, ясно видимые в кристально чистом воздухе. На вопрос мисс Чамли ответить было совершенно невозможно. Мы молча стояли на берегу. Подробности нашего путешествия проносились у меня перед глазами. Я утер слезы, притворившись, будто отгоняю надоедливую муху. Мисс Чамли пребывала в неведении о судьбе моих товарищей по кораблю, ей были неизвестны ни те страх и ужас, ни та жестокость и стойкость, ни та тоска и предчувствие смерти, которые все еще сочились с почерневших шпангоутов.

— Мисс Чамли, а что случилось с лейтенантом Деверелем?

— Он оставил корабль и поступил на службу к магарадже. Стал полковником, хотя у них там это называется как-то по — другому. Носит тюрбан и ездит на слоне.

И тут…

— Мистер Тальбот, глядите — флаг!

Я обернулся и поглядел направо. Не более чем в миле отсюда стояла «Алкиона».

— Боюсь, мадам, это сигнал отплытия.

Мы посмотрели друг на друга.

Пропустим взаимные объяснения, прощания и клятвы. Вы найдете их в любом романе — к чему повторяться? В конце концов, пришлось отвезти дам на пристань. Подозреваю, что я хлестнул несчастного коня сильней, чем ему когда — либо доставалось — от неожиданности он едва не сбросил нас с утеса. На пристань мы прибыли быстрее, чем уезжали оттуда. Мисс Оутс бросилась бежать по сходням так, словно за ней кто-то гнался. Я помог мисс Чамли спуститься. Сомнений не оставалось — экипаж готовился к отплытию. Слышались окрики: «Всем на корабль!», удары линька. Но что нам до них? Мисс Чамли с улыбкой повернулась ко мне.

— Даю вам слово сэр, что буду ждать, сколько понадобится — хоть всю жизнь!

— А я обещаю вам руку и сердце — на всю жизнь!

Повинуясь порыву, я и впрямь протянул ей руку. Она со смехом вложила в нее ладонь.

— Дорогой мой мистер Тальбот! Вы совершенно заморочили мне голову!

Ее цветущее личико очутилось совсем близко. Я сорвал шляпу и, забыв о приличиях и не обращая внимания на взгляды моряков, заключил мисс Чамли в объятия. Мы поцеловались. Никогда я не вел себя столь откровенно на публике — разве что в тех редких случаях, когда позволял себе лишнего. В тот же момент до меня дошло, что мы обнародовали свои чувства на глазах у всего судна. Не зря мисс Чамли обещала, что на корабле обо всем узнают раньше, чем он отойдет от пристани.

И он отошел, унося с собой мое сердце.

Тут мои дорогие читатели — ибо я намерен оставить многочисленных потомков — вообразят, что наша сказка подходит к концу. Что я сделал в колонии неспешную, но уверенную карьеру и… — но нет! Сказка только начинается!

На следующий день Дэниелс обмолвился, что «Алкиона» доставила необычайно объемную вализу, и попросил меня самому забрать адресованные мне письма среди почты, в беспорядке сваленной у него на столе. В тогдашнем смятении чувств моих почта меня мало интересовала. Горько было признаваться, что в последнее время письма из Англии приносили больше грусти, чем радости. Я распечатал их только через два дня после отплытия «Алкионы». Первым мне в руки попалось письмо от матери. Тон послания оказался на редкость приподнятым — без всякой видимой на то причины. Чему это она «несказанно рада»? Почему называет покойного крестного «дорогим другом»? Подобные эпитеты и при жизни-то доставались ему нечасто! Я перешел к письму от отца. Выяснилось, что наконец-то огласили завещание крестного. Мне он не оставил ничего, однако выкупил все наши закладные и передал их матери! Конечно, ни богатыми, ни даже состоятельными нас это не делало, но мы могли, по выражению отца, «вернуться к приличной жизни»!

Более того… Тут необходимо попросить уважаемых читателей, поелику возможно, сдержать недоверие и припомнить историю мистера Гаррисона, которого избрали в парламент без его ведома, и узнал он эту приятную новость, только когда наткнулся на английскую газету, оставленную кем-то в парижском борделе! Приходской священник из «гнилого местечка», которое принадлежало моему крестному, сложил с себя парламентские полномочия, и меня, Эдмунда Фицгенри Тальбота, выбрали вместо него! Ну, измыслите что-нибудь подобное, мистер Голдсмит! Попытайтесь превзойти такой сюжетный поворот, мисс Остен! Моему изумлению не было предела. Я снова и снова перечитывал блаженные строчки, а потом вернулся к письму матери, которое теперь преисполнилось смысла — да какого смысла! Первым порывом было поделиться радостной вестью с предметом моей страсти. Вторым — вытребовать немедленной аудиенции у мистера Маккуори.

Губернатор охотно пошел мне навстречу. Едва я сообщил ему эти исключительные известия и показал соответствующую часть отцовского письма, как он немедленно попросил считать себя не начальником, но другом.

Что тут добавишь? Мистер Маккуори извинился за то, что пока не в состоянии немедленно отправить меня на родину, но как только появится подходящее судно, так сразу, а сейчас, как ему кажется, следует возблагодарить божественное провидение за все его милости. Я, так и быть, подыграл ему, тем более что счастье и удача гораздо больше расположили меня к религии, чем их мрачные противоположности. Мы поднялись с колен, и мистер Маккуори робко осведомился, считаю ли я себя освобожденным от служебных обязанностей («Хоть вы и по-прежнему член нашей дружной семьи, мистер Тальбот!») или согласен поработать на благо колонии. Я, разумеется, объявил себя в полном его распоряжении. Губернатор, в свою очередь, признался, что надеется установить наитеснейшие связи с правительством и что меня наверняка заинтересует все, что он успел сделать за недолгий срок своей службы — ведь будущему законодателю подобные знания просто необходимы!

Письмо к мисс Чамли растянулось на множество страниц. В гавани появился шлюп «Генриетта», которому требовался серьезный ремонт. Чередой потянулись тягостные задержки, в которых не было ничьей вины — заурядная неразбериха военного времени. Я не выдержал и решил перегрузить вещи на другое судно, которое, к сожалению, тотчас же вышло в море — без меня, но со всем моим багажом и письмом к мисс Чамли. «Генриетта» же… Пожалуй, не стоит расписывать все так подробно. Вскоре за письмом последовал и я. В Мадрасе пришлось задержаться, чему я и обязан возможностью ознакомить читателей с эпистолярными талантами мисс Чамли. Я, разумеется, направил ей послание, в котором официально просил ее руки. Слова, в которых предмет любви отозвался на мое предложение, для меня священны. Впрочем, она любезно дала согласие на то, чтобы я привел здесь некоторые пассажи из ее ответа.

«Погода по-прежнему ужасна. Ах, где же вы, английские деньки! Не устаю перебирать в душе радостные события, главным из которых… нет, не следует начинать письма с лести. Лучше напишу, что я думаю по поводу вашей будущей речи в парламенте, которую вы любезно включили в письмо с просьбой покритиковать. Так вот, дорогой мистер Тальбот, на мой взгляд, она восхитительна! Когда я дошла до слов: «Хотя избранием своим я и обязан так называемому «гнилому местечку», я клянусь целиком посвятить себя реформе этой устаревшей и прогнившей системы», — ах, сердце мое преисполнилось гордости! Какое благородство! Кстати, кто такая миссис Преттимен?

Не сочтете ли вы меня слишком прямолинейной, если я перейду к планам нашего предполагаемого совместного возвращения на родину? Мой кузен (он клирик) имеет некоторые опасения на этот счет, и я вкладываю в конверт его письмо к вам. Меня весьма обрадовало Ваше предложение посетить великие центры цивилизации! Неужели я увижу пирамиды?! Боюсь, правда, что вам необходимо как можно скорее попасть домой, дабы Вы приступили к своим новым обязанностям? А Святая земля! — слова «Паломничество по Святым местам» сияют в сердце любой юной особы! Впрочем, признаюсь, мне трудно питать любовь к израильтянам. Я знаю, это нехорошо, и они были очень уважаемым народом, потому что питались, помнится, одной только манной, а ведь растительная диета ослабляет и усмиряет человека — молодого ли, старого ли — и не дает ему совершать плохие поступки. Но потом они стали нормально питаться, начались какие-то там войны — очень жестокие! Разумеется, я ни в коем случае не сомневаюсь в намерениях основоположника нашей религии, но следовать по священным стопам Учителя слишком невыносимо для чувствительной молодой особы. Короче говоря, сэр, не можем ли мы, как выражался мистер Джесперсон, «вообще пропустить» Святую землю? Конечно, я в любом случае последую за Вами, если Вы того захотите, ведь мое самое горячее желание — быть рядом, когда Вы превратитесь «из четвертого секретаря в члена величайшего законодательного органа в мире!», выражаясь Вашими же словами…»

Читатели могут вообразить, с каким восторгом я читал и перечитывал это милое послание! Много позже я перешел, наконец, к письму от кузена мисс Чамли. Оно не убавило моей радости, так как кузен оказался не просто священником, а… В общем, он подписывался «Епископ Калькуттский».

Что еще добавить? Тут и пора окончить повесть о том, как Эдмунд Тальбот путешествовал на край света и пытался выучить морской язык! Однако тогда я поставлю в тупик своих будущих читателей. Ведь кое-что я недоговорил, заметили? Разумеется, кузен не мог одобрить, чтобы мы невенчанными отправились из Индии в Англию: негожий пример для части света, в которой и так царит чрезмерная вольность нравов! Поэтому епископ вызвался совершить необходимую церемонию. Так что, дорогие мои, можете быть совершенно уверены в том, что в один прекрасный день я сошел с баркаса на индийский берег. «Юная особа» под розовым зонтиком стояла в двадцати ярдах от меня. При ней находилась бесценная Дженет. Вокруг толпились темнокожие слуги. Над розовым зонтиком вздымался еще один — гораздо больше. При виде меня мисс Чамли забыла про опасности, что несло в себе палящее солнце. Я помахал шляпой, и ваша прапрапрапрапрапрабабушка сорвалась с места и кинулась в мои объятия!

 

(24)

Прочитав письмо Олдмедоу, я вышел прогуляться и по дороге принялся вспоминать старых знакомых, даже бывших врагов, которые ныне казались друзьями. Один за другим они проходили у меня перед глазами, даже те, о ком я давно позабыл — Джейкобс, Мэнли, Хауэлл… Я словно дотрагивался до каждого из них: вот Боулс, Селия Брокльбанк, Зенобия, коротышка Пайк, Виллер, Бейтс, Колли — и так далее, вплоть до капитана Андерсона. Забавные ощущения. Оказалось, я могу вспоминать всех до одного, не испытывая особых потрясений — даже лейтенанта Саммерса. Даже Преттименов.

Той ночью мне приснился сон. Во всяком случае, я надеюсь, что это был сон, ведь сны — вещь мистическая сами по себе, независимо от содержания. Очень хочется, чтобы это видение оказалось сном, иначе выходит, что мне придется пережить все сначала, только в мире, непохожем на этот, такой понятный и привычный.

Во сне я был по шею закопан в землю Австралии — одна голова торчала — и глядел на Преттименов снизу вверх. Мне было очень удобно. А они проезжали рядом, всего в нескольких ярдах от меня, смеялись и болтали в радостном возбуждении. Следом ехали мужчины и женщины с сияющими лицами — словно на поиски сокровищ. Миссис Преттимен в широкополой шляпе по-мужски оседлала скакуна, а мистер Преттимен скакал за ней, в дамском седле, поскольку правая нога так и не восстановилась. Веселые и безмятежные, они пели и хохотали, точно ехали на какой-то необыкновенный праздник, хотя вокруг простиралась бескрайняя пустыня. Такие счастливые! Такие восторженные!

Я проснулся, дрожа и утирая пот, и сказал себе, что далеко не каждому дано пройти этот путь. Согласитесь, кому-то ведь надо следить и за порядком в нашем мире. Только вот мысль о том, что один из них (не вспомнить, кто!) предлагал мне к ним присоединиться — хоть я никогда и не воспринимал это предложение всерьез, — не давала мне покоя, пока я окончательно не пришел в себя. Что ж — как вышло, так и вышло.

 

МОРЕХОДНЫЕ ТЕРМИНЫ

(В глоссарии даны только те значения терминов, которые применимы к деревянным парусным судам).

Бак — носовая часть палубы вперед от фок-мачты (передней мачты); надстройка в носовой части палубы, называемая иногда полубаком.

Бакборт — левая сторона (борт) судна, смотря с кормы на нос.

Бакштаг — курс парусного судна, при котором его диаметральная плоскость составляет с линией ветра угол более 90° и менее 180°.

Банка — скамейка, сиденье (обычно на шлюпке).

Бизань-гафель — гафель на бизань-мачте.

Бизань-мачта — последняя, третья мачта (на трехмачтовом судне), считая с носа.

Бимс — поперечный деревянный брус между бортами; на бимсы настилаются палубы.

Бом-брамсели — верхние паруса.

Бушприт — горизонтальное или наклонное дерево, выдающееся с носа судна; служит для выноса вперёд носовых парусов и для подъёма, крепления и отдачи носового якоря.

Бык-гордень — снасть бегучего такелажа нижних парусов; служит для подтягивания середины паруса к рею.

Ванты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются с боков и сзади мачты, стеньги и брам-стеньги.

Верпование — передвижение судна с помощью завозов на шлюпке верпа — небольшого якоря.

Выбленки — концы тонкого троса, укрепленные поперек вант параллельно друг другу и выполняющие роль ступенек.

Вымбовка — деревянный рычаг, служащий для вращения шпиля вручную.

Выстрел — длинное рангоутное дерево, укрепленное концом снаружи борта против фок-мачты.

Галс — курс судна относительно ветра.

Гафель — рангоутное дерево, висящее на мачте под углом; служит для крепления некоторых парусов.

Гик — горизонтальное рангоутное дерево, по которому растягивается нижняя шкаторина некоторых парусов.

Грот — прямой парус, самый нижний на грот-мачте.

Грот-мачта — вторая мачта, считая от носа.

Кница — деревянная деталь, имеющая две ветви; используется для соединения бимсов со шпангоутами.

Кофель-нагель — железный штырь для крепления снастей.

Кранцы — деревянные или веревочные вальки, свешиваемые за борт для предохранения корпуса судна от трения о причал или другое судно.

Кренговать — кренить, наклонять судно набок в целях осмотра, окраски и исправления подводной части.

Леер — туго натянутая веревка, у которой оба конца закреплены; леера служат для разных целей — для постановки некоторых парусов, для просушки белья, могут выполнять роль поручней.

Мидель — «средний», обычно миделем называют средний по длине судна шпангоут.

Нактоуз — деревянная полая тумба, на которой устанавливается судовой магнитный компас.

Полувахта — вахта, которая длится не четыре, а два часа; в английском флоте их две: «первая полувахта» — с 16.00 до 18.00, «последняя полувахта» — с 18.00 до 20.00.

Порты — отверстия в борту судна: для погрузки товаров — грузовые, для стрельбы из орудий — орудийные (пушечные).

Рангоут — собирательное слово для обозначения всех деревянных частей корабля, используемых для крепления парусов; рангоутом называют мачты, стеньги, реи, выстрелы и т. д.

Рей — поперечное рангоутное дерево, подвешенное за середину к мачте или стеньге; служит для привязывания к нему парусов.

Румб — 1/32 часть окружности видимого горизонта, то есть угол, равный 1Г15'.

Скула — изгиб на корпусе судна, где борт, закругляясь, переходит в носовую заостренную часть.

Стеньга — рангоутное дерево, служащее продолжением мачты и идущее вверх от нее; в зависимости от принадлежности к той или другой мачте, стеньгам присваиваются дополнительные наименования: на фок-мачте — фок-стеньга (или фор-стеньга).

Такелаж — все снасти на судне, служащие для укрепления рангоута и для управления им и парусами.

Тали — грузоподъемное приспособление, состоящее из двух блоков (подвижного и неподвижного), соединенных между собой тросом.

Талреп — род талей или натяжной винт для вытягивания стоячего такелажа или стягивания груза.

Топ — вершина вертикального рангоутного дерева, например, мачты или стеньги.

Траверз — направление, перпендикулярное к курсу судна или к его диаметральной плоскости.

Трал — зд: приспособление для исследования дна, состоящее из связанных между собой тросов.

Фальшборт — верхняя часть борта судна, борт выше верхней палубы.

Фок-мачта — передняя мачта корабля.

Шканцы — часть палубы между грот — и бизань-мачтой.

Шкаторина — обшитая тросом кромка паруса.

Шкафут — пространство на верхней палубе между грот — и фок-мачтами.

Шпангоут — поперечное ребро корпуса судна.

Шпигат — отверстие в фальшборте или палубной настилке судна для удаления с палуб воды и проводки некоторых снастей.

Шпиль — вертикальный ворот, устанавливаемый на судах для работ по тяге тросов и цепей, например, для подъема якоря.

Ют — кормовая часть верхней палубы, позади бизань — мачты.