Обучение в школе было совместным. Совместным — официально, однако на деле более строгого разделения полов, мне кажется, не существовало нигде. И разделились мы сами, без стороннего вмешательства, — и произошло это сразу, в первый же день, с первого часа. Испуганные новички, войдя в классную комнату, мы тут же инстинктивно размежевались: девчонки заняли места слева, мальчишки — справа. Невидимую черту, словно по общему уговору, не переступал никто. Даже меня, все еще помнившего великолепные банты в волосах Иви, ничто не заставило бы перебраться к девчонкам. Само небо раскололось бы и обрушилось нам на головы! Мы изо всех сил старались делать вид, будто ходим не куда-нибудь, а в школу для мальчиков: мы понимали, что характер образования в нашей крохотной провинциальной классической школе определялся не предписаниями педагогической теории, а простейшими экономическими выкладками. Нас обучали по дешевке, и мы должны были быть благодарны, что вообще обучали. К нашим буйным стычкам у ручья на краю спортивной площадки допускались одни мальчишки. Мое не совсем обычное положение в доме священника лишало меня почвы под ногами — и вот, еще довольно смутно представляя себе очертания общественной пирамиды, я вздумал хвастать, будто я священнику сын, ну все равно что сын, — и от меня сразу отвернулись. Обособленность омрачила мне время медленного взросления — то время, когда кожу сдирают заживо, невесомое перышко давит свинцом и пустячный укол больно вонзается в тело. Всюду я был чужим. Единственным убежищем служила постель, но там меня преследовали неодолимые ночные страхи: вот тогда-то я и наловчился, свернувшись клубком, извлекать из собственного тела то утешение, в каком мне отказывал мир. Мало-помалу для меня стало привычно устраивать для внутреннего тока короткое замыкание, довольствуясь мгновенным истечением накопленной, словно в батарее, энергии — ради одной-единственной ослепительной вспышки.
Какой же знак Зодиака правил тогда судьбой Сэмми? Целых два. Вот они встают у меня в памяти — Дева и Водолей… Вдвоем они образуют арку, воздвигнутую не в честь триумфа, но поражения, они держат мой геральдический щит; если я кем-то создан, то создан ими: они — мои родители, не плотские, но духовные.
С нашей классной наставницей мы целый год читали Писание; вела она и другие предметы. Рыжеволосая старая дева, в весьма солидном возрасте, с рыжеватой порослью, пробивающейся на верхней губе и на подбородке… Мисс Ровена Прингл. Вот уж кто меня ненавидел! И было за что: я вызывал у нее омерзение, да и она меня отталкивала; к тому же меня усыновил почти потерявший рассудок преподобный отец Штопачем, а она по нему сохла, и вот, вместо того чтобы жениться на ней, он взял и усыновил меня. Держалась мисс Прингл со всеми фиглями-миглями истинной леди. Стоило ей обнаружить у себя на руке чернильную марашку — пальцы щепотью взлетали в воздух и судорожно принимались отряхивать друг дружку — крошечные щупальца белоснежного осьминога: только так, на грани истерики, подлинная леди обязана блюсти чистоту. Любое пятно — не грязь, пятно! — было для нее непереносимо; и в своих религиозных наставлениях она держалась тех же правил. Одевалась она в коричневое. Если шел дождь, она влезала в коричневый макинтош с узким поясом, втискивала ноги в галоши; на руки натягивала плотно облегающие перчатки, а над головой качался коричневый зонт, украшенный кисточками и фестонами. В школе она ненадолго скрывалась в женской учительской, а затем, явившись в класс, уверенно шествовала к столу — образец вкуса и безупречной опрятности. Мисс Прингл носила пенсне в золотой оправе: золотая цепочка тончайшей выделки крепилась к миниатюрной золотой булавке, скрытой в кружевных оборках у нее на груди. Здесь же мерцал прозрачным отливом ограненный топаз. На полноватом веснушчатом лице неизменно играла благодушная учительская улыбка, тщательно обдуманная, как и весь ее гардероб.
Мисс Прингл ни до кого не дотрагивалась. В ее арсенал не входили оплеухи вроде той, какой оглушил меня церковный служитель. Осквернять себя прикосновением к чужой плоти — это было не для мисс Прингл. Сверкающие белизной пальцы, как и золотое кольцо на правой руке, принадлежали только самой владелице, существуя как бы вне окружающего. Она брала не любовью, а страхом. Ей незачем было прибегать к ударам тростью: она обладала иным оружием и пускала его в ход с утонченной жестокостью, коварно, безжалостно.
А начиналось все так: мисс Прингл роняла одно за другим замечания по пустякам, невинные внешне, но побуждавшие класс втихомолку фыркать. Сдержанное подтрунивание вызывало все более явственные смешки, и в итоге испытуемый оказывался вдруг под острой физической пыткой. Несравненный знаток психологии толпы, мисс Прингл умела мастерски выбрать нужный момент и воспользоваться им сполна, досыта. Подстегнув смешки, она дожидалась, пока они схлынут, а затем принималась искусно раскачивать маятник: толчок — пауза, толчок — пауза, еще толчок — и вот уже вал осуждения с головой накрывает бедную жертву, и та, задыхаясь, корчится на дыбе… В продолжение всей этой сцены на губах мисс Прингл неизменно играла привычная благожелательная учительская улыбка, а золотая цепочка пенсне раскачивалась и поблескивала: отрадно, в конце концов, воплощать на практике собственную веру — это не может не вознаграждать.
Мисс Прингл зря меня так ненавидела — я целиком был с ней. Я ничего еще не знал по части основ добра и зла: терзаемый ею, я и заподозрить не мог недоброго умысла и принимал всю вину на себя. Я произношу суд над ней теперь, с высоты прожитых мной лет. Ребенком, извиваясь у позорного столба, мог ли я осознать, что истина, возвещаемая холодными устами, без участия ума и сердца, не только бесполезна — вредна.
Ведь я и был вместе с ней — там, где она. Истории о праведниках и грешниках, где на чаше весов добро перевешивает зло, казались мне сутью жизни, стержнем миропорядка. При Азенкуре была одержана грандиозная победа, но вот Иаков взял и положил себе изголовьем камень (я ощущал его тяжесть — и как жестко, должно быть, на нем лежать!); Иаков увидел во сне лестницу из золота, верх которой достигал неба. Уатт изобрел паровую машину, зато Моисей слышал голос из тернового куста: куст горел огнем, но не сгорал. Да, я весь, целиком, был с ней.
Даром пояснения мисс Прингл обладала незаурядным. Ее живой, обстоятельный рассказ впечатлял наглядностью, свежестью деталей, свойственным и подчас тем, кто ущербен сексуально или надломлен психически. Долгие годы я воспринимал Ветхий Завет только ее глазами. И лишь много лет спустя оценил виртуозность, с какой она добилась, казалось бы, невозможного: кастрировав по своему усмотрению библейские истории, она донесла до нас их нравственное содержание. Я первым тянул руку, когда она задавала какой-нибудь головоломный вопрос; мои карты Святой земли были самыми подробными, а мои рисунки с изображением молнии на горе Синай — самыми красочными. Однако все мои усилия шли прахом. Мой ответ мисс Прингл мгновенно обращала в детский лепет, повергая меня встречным соображением, таким же молниеносным, как пущенная мною стрела; мои картографические труды сплошь испещрялись красными чернилами, словно с целью их затопить.
Роясь в памяти, я пытаюсь уяснить наши взаимоотношения. Знала ли она о моей попытке плюнуть на алтарь? Или ей претило иметь дело с мальчишкой из трущоб, вступившим на благой путь? Злилась ли она на то, что я живу у священника? Чутьем угадывала странности в преподобном отце и отвергала меня как объект его привязанности? А может, просто по складу своих характеров мы были несовместимы — озлобленная неудачница, старая дева и обыкновенный мальчишка, своевольный, но и податливый и все еще до невероятия наивный? Чем я обрек себя на то, чтобы быть вечной мишенью? И вправе ли я, положа руку на сердце, объявить себя совершенно безвинной жертвой? Не примешивались ли сюда еще какие-то сторонние, не зависящие от меня обстоятельства? Мисс Прингл не всегда владела собой. Не всегда была неуязвимой. Как и все женщины, она несла на себе проклятие Евы — и даже многим уступала в стойкости. Со временем мы стали подмечать, что в иные дни вести занятия ей было явно не под силу. Она откидывалась на спинку стула, закрывала глаза и, медленно перекатывая голову из стороны в сторону, вздыхала, вздыхала… Подавленные долгой неумолимой муштрой, мы и думать не смели соваться к ней с участием или воспользоваться таким моментом: весь урок сидели тихо как мыши, дожидаясь спасительного звонка. На следующий день мисс Прингл вновь являлась подтянутой, улыбчивой, всей повадкой источая угрозу, — и это было для нас едва ли не облегчением.
И вот я смотрю на мисс Прингл глазами моей судьбы, издалека — теперь между нами пропасть… Губы ее беззвучно смыкаются и размыкаются. Включили уже электричество? Я хорошо ее вижу, жаль только, что не слышу.
С классной доски за спиной мисс Прингл забыли стереть треугольник — к чему он здесь? Кремовое кружево почти закрывает ей горло. Рядом со мной сидит Джонни Спрэг: стоит мне шевельнуться, и я попаду ему под ребро локтем. Направо, наискосок — Филип… Но отвлекаться нельзя: страшно интересно, нельзя пропустить ни слова… О чем сегодня пойдет речь? О Моисее.
Мысли мои поглощены Моисеем. Знать о нем гораздо важнее, чем помнить состав воды. На уроках мистера Шейлза я весь внимание, но Моисей мне куда интереснее. Мне хочется узнать о нем все-все. История Моисея известна мне давно, еще с начальной школы. Десять египетских казней и прочее из моей памяти уже не вытравить — столько об этом твердилось. Но о главном драчливая мисс Мэсси умалчивала. По ее рассказам выходило, будто речь идет об израильтянах — шкодливой публике, которую ничего не стоило подбить на сомнительные поступки. Я надеялся, что мисс Прингл — а в осведомленность ее я верил свято — избежит ошибки, если только это ошибка. Может, она восстановит для меня недостающие звенья, восполнит пробелы… В Библии перечисляются законы, установленные Моисеем: они тоже казались мне чем-то лишним, не идущим к Делу. А вот что это была за скала, в расселине которой он затаился, когда мимо проходил Господь и покрыл его там рукою Своею? О кончине Моисея наверняка должен был существовать рассказ не менее развернутый, чем о его рождении. Может, когда класс напряженно притихнет, всеведущая мисс Прингл раскроет нам эту тайну… Вот тогда-то я и почувствую, что точно сделал шаг вперед, поднялся на ступеньку выше, достаточно повзрослел для того, чтобы передо мной приподняли покров, окутывающий последние минуты жизни пророка…
Что-что, а снимать покровы мисс Прингл умела. Она доходчиво растолковала нам, почему при распятии завеса в храме разодралась надвое — не в клочья, не поперек, а именно надвое, сверху донизу. Объяснение было исчерпывающим. В ее повествовании о Моисее многое также убеждало неотразимо. Отношения между молчаливым провидцем и его красноречивым помощником Аароном врезались в память сразу и навсегда. И все-таки к ее умудренной экзегезе примешивалось немало ненужного, бесполезного — и это иной раз приводило меня в отчаяние. Слушая мисс Прингл, я недоумевал, зачем ей нужно, наряду с истинными откровениями, заодно преподносить нам вздорную, легковесную чепуху: дескать, сильный ветер, случается, гонит волны Красного моря вспять и обнажает дно на мелководье; змеи, как и ракообразные, от удара впадают в каталепсию, цыплята тоже застывают в столбняке на проведенной мелом черте — значит, вполне мог ожить и жезл, брошенный на землю… Явное, подкупающее очарованием чудо становилось, если поглядеть на него с другого конца, простым следствием комбинации естественных причин.
И пришел Моисей к горе Хорив.
Губы смыкаются и размыкаются, поблескивает пенсне, мерцает, переливаясь, топаз…
Голоса ее я не слышу.
Все это исходило от тебя. Во многом ты действовала мудро, но и без всякой жалости. Почему я тебя не слышу? Твои поступки, твои речи не исчезли бесследно, не растаяли в воздухе, они глубоко запали в меня, вошли в мой состав, слились со мной — вот потому-то мне их и не услышать. Ты бросила их мимоходом, поглощенная собственными заботами. И что же, ты не будешь на этом стоять? Неужели мир воистину таков, каким видится со стороны, — где все нипочем, если суметь остаться безнаказанным?
Губы беззвучно произносят «бу-бу-бу», посверкивает пенсне.
Перед мисс Прингл открывались три возможности. Она могла сказать: в пустыне рос кустарник, способный гореть очень долго или даже самовоспламеняться на солнце.
Не сказала.
Бу-бу-бу…
Она могла объяснить, что Моисей увидел куст не физическим, но духовным зрением. Ему не надо было видеть куст — и не существовало никакого куста: достаточно было только сосредоточиться на слове «куст» или любом другом, неважно каком, и оно тут же воплотилось бы, стало явью и безгранично расширилось, заполняя собой все пространство, все бытие, переливаясь цветами радуги.
Бу-бу…
— Не сомневаюсь, все вы уже слышали о том, что говорится в данном разделе Библии. Теперь я задам вам несколько вопросов. За год, надо полагать, вы достаточно поумнели, чтобы на них ответить. Итак, гора Хорив. Что увидел Моисей на горе Хорив?
Куст, мисс, горящий куст, и Ангел Господень говорил из куста и…
— Хорошо, достаточно. Так. Внутри куста был кто-нибудь?
— Мисс! Мисс! Мисс!
— Уилмот? Так, верно. Видел ли его Моисей еще когда-нибудь?
— Мисс! Мисс!
— Дженнифер? Да. На горе Синай. Ясно ли он видел?
— Мисс!
— Конечно же нет. Даже Моисей должен был довольствоваться только словами: «Аз есмь Сущий».
— Мисс! Мисс!
— В чем дело, Маунтджой?
— Простите, мисс, но — нет, он знал больше!
— Ах вот как?
Я уже понял, какую глупость сморозил: мне ли было не знать, что если пускаться в объяснения с моим преподобным опекуном бесполезно, то с мисс Прингл — по меньшей мере рискованно. Ведь не мог же я сказать: вам тоже все это прекрасно известно, не хуже моего, я просто хотел вам напомнить, а вы наверняка только делаете вид, будто не понимаете, вам приятно нас расшевелить, заставить раскинуть мозгами… Но было поздно.
Мисс Прингл с торжеством оглядела класс, лучезарной улыбкой призвав соучаствовать в расправе.
— Дети, Маунтджой намерен сообщить нам нечто новое.
По классу, как и ожидалось, пробежала легкая рябь. Мисс Прингл не позволила волне любопытства схлынуть.
— Разумеется, Маунтджой знает Библию куда лучше нас. Как-никак живет он в двух шагах от церкви.
Маятник пришел в движение.
— Тише, дети! Слово мистеру Маунтджою. Он предлагает нам свое толкование Библии.
Скосив глаза, я видел, что кончик моего носа рдеет огнем.
— Итак, Маунтджой? Не будете ли столь любезны изложить нам результаты своих ученых штудий?
— Это было позже, мисс, опосля того как он…
— После того, Маунтджой! — а не опосля… Преподобный отец, несомненно, также весьма озабочен необходимостью возможно скорее привить тебе навыки правильного словоупотребления. Что еще?
— Он… он хотел увидеть, мисс, но понимал — этого для него чересчур… слишком много…
— Кто понимал, Маунтджой?
— Моисей, мисс, Моисей.
Класс полег от хохота. Мисс Прингл терпеливо сносила бурю веселья, пропуская мимо ушей истошные выкрики «мисс Моисей», «мисс Моисей».
— Это было после, мисс…
— После чего?
— Ему было бы этого слишком много. И вот он укрылся в расселине — и увидел Его сзади: так там написано, мисс, и вот я хотел спросить…
— Что спросить?
Раздавленный внезапно наступившей тишиной, я осекся и едва сумел пробормотать:
— Там написано: он увидел Его сзади…
— Где это ты читал? Когда?
— Когда вы задали нам выучить запо… заповеди…
— Заповеди в Новом Завете, Маунтджой. С какой стати ты заглядывал в Ветхий?
— Я прочел, что вы задали, мисс, и подумал…
— Ах ты прочел? И прикусил язык? Тебе и в голову не пришло попросить разрешения на… на…
Топаз заиграл всеми своими гранями.
— Итак, Маунтджой, задание ты выполнил. Отлично. Перечисли наизусть все заповеди.
Оглушенный, я не в силах был пошевелиться. Произошло чудовищное недоразумение. Мы куда-то шли вместе — и вдруг разошлись в противоположные стороны.
— Я хотел только спросить, мисс… чтобы узнать… вот как вы рассказывали про завесу и всякое такое…
— Заповеди!
Беспросветный мрак пытки, сгустившись, сделался кроваво-красным. Язык мне не повиновался.
— Читай заповеди, Маунтджой! «Блаженны…»
Неужели тебе непонятно? Ведь я заодно с тобой. Я знаю: открыть новое тебе несравненно важнее, чем подыскивать всякие там дурацкие объяснения. Эта книга и для меня исполнена чудесного тайного смысла. Я совсем непохож на Джонни, слева от меня, — он ничуть не задумывается над прочитанным; я непохож и на Филипа, сидящего впереди с невинным видом, изобретая способ, как лучше каждого использовать. Я испытываю то же наслаждение, что и ты.
Мисс Прингл переложила руки выше, на клавиши другого мануала. Зазвучал vox humana. Нам доводилось уже слышать этот голос — скорбный, страдальческий, словно голос Рахили, оплакивающей своих детей; интонации эти всегда служили прелюдией к самому утонченному зверству.
— …думала, вам можно доверять. И я в самом деле могу доверять большинству из вас. Но среди вас есть один мальчик, доверять которому нельзя. Он использует заданный ему урок, причем урок отнюдь не ординарного свойства…
— Но, мисс! Пожалуйста, мисс!..
Мисс Прингл вертела мной по собственному усмотрению. Если я не вполне осознавал всей гнусности совершенного мной преступления и, продолжая пребывать в неведении греха, наивно отводил себе место в общем распорядке жизни, мисс Прингл находила способ выбить из-под меня опору и целеустремленно шла к намеченной цели.
— Выйди сюда и стань перед классом!
Уцепившись за край сиденья, мои руки со странной покорностью помогли мне подняться с места, ноги послушно перенесли тело во тьму. Последняя фраза означала слишком многое. Тон мисс Прингл посуровел, переливчатое дрожание топаза придало сцене особую торжественность. Никаких смешков и улыбок! Не в меру развеселившимся зрителям предстояло переключиться на серьезный лад. Искусством держать аудиторию мисс Прингл владела в совершенстве и потому, дабы слушатели успели соответственно настроиться, вперила в меня долгий испытующий взгляд. Щеки мои пылали, напряженное безмолвие становилось невыносимым.
— Так вот для чего, по-твоему, существует Библия? Нет-нет, Маунтджой, не вздумай отпираться! Будто я не вижу, каков ты есть на самом деле! Нам всем отлично известно, откуда ты к нам явился, но мы готовы были усматривать в этом твое несчастье.
Ее коричневые кожаные ботинки, отполированные словно каштан, отодвинулись назад на полшага.
— Но ты принес трущобы с собой, все усвоенные там замашки. Тебе предоставили самые широкие возможности. И вместо того чтобы ими воспользоваться — о благодарности умолчим, — как ты проводишь свои школьные часы, на что тратишь время? Хихикая, выискиваешь в Писании всякие… всякие…
Она умолкла, и тишина в классе сделалась совершенно убийственной. Нетрудно было сообразить, что именно выискивают в Библии мальчишки: редко кто из моих соучеников этим не занимался. Наверно, поэтому мое злодеяние — в чем, в чем оно состояло? — казалось им особенно ужасающим. А вся беда, казалось мне, — что я не умею подбирать нужные слова — умел бы, так в два счета оправдался… И мисс Прингл все поняла бы — и дело тотчас же уладилось… Теперь-то я понимаю, насколько тщетными были бы любые, самые изощренные, объяснения, любые неопровержимые доказательства. Мисс Прингл ловко от них увернулась бы и яростным ударом отбросила меня обратно, в трясину моего греха. Мне ли было тягаться с ее неусыпно зорким умом, с жестокой, не знающей пощады волей?
— Смотри на меня! Я что сказала — смотри на меня!
— Мисс…
— И как только у тебя хватило наглости — именно наглости, другого слова не подберешь, — выставлять передо мной напоказ свое непотребство!
Она воздела руки и затрясла ими в воздухе. Молочно-белые пальцы сучили в отчаянии, словно им никогда уже не отмыться. Каскад кружев на груди бурно трепыхался. Сомнений не оставалось: публичная экзекуция неотвратима, она будет долгой и проведена строго по форме, от и до.
Мисс Прингл приступила к следующему пункту. Торжество справедливости должно быть наглядным. Для изобличения зла требовались улики более очевидные, чем моя злополучная вылазка в область теологии. Добыть их было проще простого. Большинство наших наставников не настолько радели о нас, чтобы быть жестокими. За нами даже признавалось право на самостоятельное существование. И признание это принимало приятные формы. Так, помимо учебных тетрадей, которые предписывалось содержать в образцовом порядке, у нас были еще и черновые: в них, по негласно установившемуся обычаю, никто из учителей не заглядывал. Не испещрять их слишком откровенными каракулями и не изводить расточительно одну за другой — только и всего, и при соблюдении этих условий они безраздельно принадлежали нам, как ученому его рукопись.
Убедила ли мисс Прингл себя в собственной правоте? Уверилась ли, будто я берусь за Библию с единственной целью — выудить оттуда непристойности? Так и не поняла, что мы с ней одного склада: мальчик, не по годам захваченный метафизическими вопросами, и она, старая дева, раздираемая тайными терзаниями? Или все-таки, осознав наше родство и возненавидев свой образ, с удвоенным рвением ринулась в бой? Всерьез ли она предполагала обнаружить у меня в тетради похабщину — или же вознамерилась провозгласить криминалом все, что хотя бы краешком выходило за рамки приличий?
— Дай сюда черновую тетрадь!
Я двинулся обратно к парте изгоем. Тишина в классе звенела туго натянутой струной. Джонни старательно отводил от меня глаза. Чулок у меня на правой ноге спустился до самой лодыжки. Черновая тетрадь была без обложки, начальные страницы измяты, а рисунки на самой первой почти что стерлись.
— Фу!
Мисс Прингл брезгливо отвергла протянутую ей тетрадь:
— Я не стану к этому прикасаться, Маунтджой. Положи тетрадь на стол. Вот так. Переверни лист. Так. Дальше…
— Но, мисс…
Я начал листать страницу за страницей. Весь класс следил за мной затаив дыхание.
Столбики примеров… лошадь тянет каток через городскую крикетную площадку. Ошибки во французских спряжениях, неоднократно повторенные. Подвода на весах возле ратуши. Стихи. Никаких заметок в классе. Никаких рисунков. Допотопный самолетик фирмы «Де-Хевиленд» огибает башню, воздвигнутую из облаков. Ответы на контрольную по грамматике. Снова примеры. Латинский. Лица в профиль. Пейзаж — не столько зарисован, сколько законспектирован, а позднее изложен более обстоятельно в транскрипции, придуманной мною самим. Разве можно было иным способом передать редкое очарование извивавшейся по склону мелового холма белой дороги, какой она виделась издалека? Особенно притягивала глаз покатость взгорка на среднем плане с переплетенными вершинами дерев, в тени которых легко нашел бы прибежище утомленный взгляд. Этот набросок я проработал тщательно, во всех деталях. В рисунок было вложено слишком много стараний, он был слишком моим — и я поспешил перелистнуть страницу.
— Постой! Переверни обратно.
Мисс Прингл всмотрелась в пейзаж, потом вновь перевела глаза на меня.
— С чего это ты заторопился, Маунтджой? Спешишь кое-что от меня утаить?
Молчание.
Мисс Прингл принялась скрупулезно исследовать рисунок — дюйм за дюймом. Я кожей чувствовал исступленный трепет соклассников: вот наконец ищейки напали на след, и за спиной слышится горячее их дыхание…
Легонько постукивая кончиком белоснежного пальца по краю тетради, мисс Прингл мало-помалу переместила ее так, что изображенные мною холмы и дюны, поросшие густым молодняком, оказались перед ней в перевернутом виде. Пальцы ее судорожно сжались, она рывком отдернула руку. Мисс Прингл с шумом выдохнула, и, когда заговорила снова, голос ее дрожал от еле сдерживаемого гнева презрения.
— Так, теперь все ясно!
Меня она больше не замечала.
— Дети! — обратилась мисс Прингл к классу. — У меня был садик, полный чудных цветов. И я с радостью, не жалея труда, за ними ухаживала; ведь цветы были такими милыми. Я и не подозревала, сколько дурных семян таится в моем уголке, сколько слизняков и прочих омерзительных ползучих тварей.
Тут она вновь обернулась ко мне и с внезапной яростью, пронзившей меня насквозь, прошипела:
— Уж я позабочусь, чтобы твой опекун узнал обо всем, Маунтджой! А теперь — марш к директору!
Мисс Прингл скрылась в кабинете директора, а я с тетрадью остался за дверью. Разговор между ними продолжался недолго. Вскоре мисс Прингл показалась снова и быстрым шагом прошла мимо. Директор окликнул меня и, когда я вошел, строго приказал:
— Дай сюда тетрадь!
Он был явно рассержен. Мисс Прингл наверняка не упустила случая лишний раз кольнуть его напоминанием: при совместном обучении — а в нашей школе оно совместное — дальше так продолжаться не может. Вероятно, внутренне он уже смирился с необходимостью исключить меня.
Придерживая страницы большим пальцем, директор перелистал всю тетрадь, помедлил, затем перелистал снова и заговорил со мной без прежней суровости, но все еще для виду сохраняя некоторую жесткость.
— Так-так, Маунтджой. Что же именно вызвало у мисс Прингл такое неудовольствие?
Легче было спросить, что не вызвало… Подавленный случившимся, я молчал.
Директор еще раз бегло пролистал тетрадь. В голосе его послышалось раздражение:
— Я тебя спрашиваю, Маунтджой. Где эта самая страница? Уж не вырвал ли ты ее, часом, пока стоял за дверью?
Я отрицательно помотал головой. Он придирчиво изучил тетрадь посередине, на сгибе, где она была сшита, и убедился, что все листы на месте. Потом опять посмотрел на меня:
— Ну, что скажешь?
Ко мне вернулся дар речи.
— Эта страница, сэр, — вот она…
Директор склонился над тетрадью, пристально вглядываясь в мой рисунок. Видно было, что переплетение на среднем плане также привлекло его внимание. Затем взгляд его двинулся дальше, буравя бумагу насквозь в просветах между лесистыми холмами. Наконец он оторвался от тетради, озадаченно наморщил лоб, мельком глянул в мою сторону и снова впился в рисунок. Потом неожиданно сделал то же самое, что и мисс Прингл, — перевернул тетрадь вверх ногами. Дивные изгибы холмов оказались выпуклостями, а между ними торчал причудливо скрученный клок растительности.
И вдруг мы оба очутились в непреодолимом хаосе — так бы я сказал теперь. Суть дела оставалась для меня совершенной загадкой — я решительно ничего не понимал. Но даже сам директор — не чета мне, ребенку, — не сразу и не вполне уразумел, что, собственно, произошло. Пока он сделал только шаг — а дальше, как выяснилось, ступить было некуда. Озаренный смутной догадкой, он сразу увидел перед собой неодолимые препятствия. И, как умный человек, нашел единственно верный выход — то есть не предпринял решительно ничего. Выражение его лица было красноречивее любых слов. Я улавливал в нем смысл недоступного мне прозрения. Улавливал паническое замешательство и невозможность разрешить затруднение, улавливал даже еле заметное подергивание губ, предвещавшее приступ неудержимого хохота.
Директор встал, шагнул к распахнутому окну и выглянул наружу — набрать в грудь свежего воздуха.
— Тебе известно, Маунтджой, для чего предназначаются черновые тетради: ведь не для рисования же, согласен?
— Да, сэр.
— Мисс Прингл против того, чтобы ты тратил столько времени на рисование.
Возразить мне было нечего.
— Да, эти вот страницы…
Директор вернулся к столу и взялся перелистывать тетрадь, однако до нужной страницы не добрался. На досуге я пробовал изобразить чуть ли не всех своих соклассников. Не каждый портрет удался; но кое-кого я рисовал по многу раз — сначала старательно прорабатывая детали, а потом убирая лишние штрихи. Острие карандаша вбирало в себя сосредоточенный порыв, разрешавшийся блаженной радостью. Директор сдвинул очки на лоб и поднес тетрадь к самым глазам:
— Да ведь это же юный Спрэг!
Тут хаос прорвался наружу: глаза наполнились теплой влагой. Я не смог сдержать слезы и расплакался.
— Ну-ну, это еще что такое…
Вслепую я обшарил карманы, но платка, конечно, не было. Выручило яркое школьное кепи… Пелена спала не сразу. Когда я вновь увидел директора, он стоял с виноватым видом и растерянно теребил ус. Высунувшись из окна, он глубоко вдохнул несколько раз, потом вернулся к столу. Слезы потихоньку иссякли.
— Так вот, продолжай рисовать — но чересчур увлекаться не следует. Эту тетрадь я, пожалуй, оставлю у себя. И постарайся…
Он чуточку помедлил.
— Постарайся понять, что мисс Прингл искренне о вас заботится. Подумай над тем, как ей угодить. Хорошо?
— Да, сэр.
— И передай ей, что мне нужно побеседовать с ней во время перерыва. Передашь?
— Да, сэр.
— А тебе лучше бы… нет, иди прямо в класс. Я скажу, чтобы тебе выдали новую черновую тетрадь.
Я вернулся в класс зареванный и передал все, что мне было велено. Мисс Прингл проигнорировала мое появление, разве только молча ткнула пальцем куда-то в сторону. Я обернулся и все понял. Пока я отсутствовал, мою парту передвинули с прежнего места вперед, на правую сторону, и поставили отдельно, дабы оградить прочих воспитанников от скверны. Я одиноко опустился на скамью. Один. Прибой общественного неодобрения должен был разбиваться о мой затылок. С той самой поры я сделался равнодушен к тому, как меня воспринимают другие… На этой парте я просидел до конца полугодия. В одиночестве свел знакомство со Стюартами… В одиночестве проследовал за мисс Прингл за ограду Гефсиманского сада…
Теперь я знаю о мисс Прингл куда больше. В самом деле, почему бы священнику не сочетаться браком у алтаря с миловидной набожной прихожанкой? Так нет же, он предпочел укрыться у себя в доме, словно в крепости, взял приемыша из трущоб — ребенка, чья мать едва ли принадлежала роду человеческому. Мне понятно теперь, какую безумную досаду у нее вызывали сначала мое присутствие, потом моя наивность и наконец мой талант. Но как могла она распинать мальчика, заявляя, что он недостоин быть среди сверстников, — и тут же, следом, голосом, дрожащим от сочувствия, излагать историю того, другого распятия, негодовать на людскую жестокость?.. Теперь мне понятна ее ненависть, непонятно только, как ей удавалось держаться запанибрата с небесными кущами.
Но в тот первый день, когда в неведение вторгся хаос, мы еще не расстались с Моисеем. По душе моей прошлись бороной — и теперь он волновал меня уже не так остро.
«И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает».
Удар колокола на башне возвестил об избавлении. Мы гурьбой заторопились к выходу. Как обойдутся со мной после снятия с креста — можно было только гадать. В аудитории, куда я прямиком направился, нам предстояла лекция по основам естествознания.
Мистер Шейлз, Ник Шейлз, Дьявол Ник, или просто Дьявол, уже поджидал нас. Ему явно не терпелось приступить к делу. Громадная лысина сияла; и очки с толстыми стеклами пускали зайчиков. Полой халата он стер с доски мел — и теперь его окружал освещенный солнцем столб пыли. На демонстрационном столе в наклонном положении была зажата пробирка. Сам он стоял, опершись грузным телом на костяшки пальцев, и следил, как мы взбираемся по ступенькам и рассаживаемся на расположенных амфитеатром скамьях.
Лучшего учителя, чем Ник, я не знаю. Он не обладал никаким особым методом, не отличался особым блеском как педагог — нет, просто у него было собственное видение природы, и это видение он страстно желал передать другим. И с детьми он обращался уважительно. Уважение это не сводилось к признаваемой на словах правоспособности несовершеннолетних: мысль, что у детей тоже есть какие-то права, Нику и в голову не приходила. Дети были для него просто-напросто разумными созданиями — и он относился к ним всерьез, даже, можно сказать, с предупредительностью. На его уроках царила железная дисциплина, хотя он и не думал ее поддерживать. Вот и сейчас он томился желанием поскорее убедиться вместе с нами в неопровержимости еще одного научного факта, приобщиться к ошеломляющей реальности, доказанной опытом…
— Вам лучше записать то, что я сейчас скажу. Попробуем опровергнуть данное утверждение. Приготовились? Итак, диктую: «Материя несотворима и неуничтожимая».
Мы послушно записали. Ник пустился в долгие рассуждения. Он призывал нас привести хотя бы один пример, когда материя сотворяется или уничтожается.
— В скорлупе яйца…
— Если зажечь свечу…
— Во время еды…
— Когда вылупляется цыпленок…
Мы наперебой забрасывали его примерами. Ник с ученым видом кивал головой и разбивал наши соображения в пух и прах.
Никто из нас и на миг не вспомнил о мисс Прингл, только что наставлявшей нас за соседней дверью. Мы хором готовы были подтвердить, что куст, который горел и не сгорел, явно не вписывался в рационально выстроенный миропорядок Ника — в картину, какую он перед нами разворачивал. О мисс Прингл никто и словом ни разу не обмолвился. Сменяв классы, мы перешли из одной Вселенной в другую. Обе они без труда укладывались у нас в головах, поскольку ни та ни другая не могли восприниматься сознанием как реально существующие. Обе системы обладали внутренней цельностью — и не потаенный ли инстинкт, подсказавший нам, что Вселенная не подчиняется беспрекословно командам, помешал нам обосноваться в том или ином воображаемом пространстве? Как бы картинно ни описывала мисс Прингл свой мир, существовал он там, а не здесь.
Но и мир Ника не существовал реально. Мир этот не был всеобъемлющим: каждый отдельный результат, полученный путем эксперимента, был чересчур мал и не заполнял, многократно множась, Вселенную. Если Нику это удавалось, мы застывали в восторге. Так, он рисовал карту созвездий, подавая их как следствие демонстрируемого наглядно действия закона всемирного тяготения. И тогда нас, заодно с ним, переполнял дух поэзии — вовсе не науки. Дедуктивные выкладки на цыпочках тянулись к величественному хороводу звезд и чисел, однако взглянуть на небо мы и не помышляли. Поколение должно было смениться, прежде чем мне самому стала понятна разница между умозрительным представлением и тем, что видишь перед собой, закинув голову. А Ник полагал, будто говорит о реальных вещах.
Под стеклянным колпаком горела свеча. Вода поднималась, занимая собой пространство, которое ранее заполнял кислород. Свеча гасла, но прежде того успевала озарить Вселенную, разложенную по полочкам с неслыханной дотошностью: нельзя было не вскрикнуть — вот же, вот ответ на все вопросы. Если еще остались какие-то проблемы, они сами должны заключать в себе решение. Проблемы, не поддающиеся решению, с рационально организованной Вселенной несовместимы.
Вера человека зависит от его наклонностей, а кем он стал — во многом определяют жизненные обстоятельства. И однако же сплошь и рядом в разгул принуждения вторгается явственно различимый вкус картофеля — элемент, в сравнении с которым изотопы урана наличествуют в природе с избытком. Вкус этот наверняка был знаком Нику: о себе он почти не задумывался. Родился он в бедной семье и едва не надорвался, с трудом пробивая себе дорогу: оттого-то и ценил знания превыше всего. За отсутствием средств сам изготовлял приборы из жести, гнутого стекла и эбонита. Зеркальный гальванометр — творение его рук — поражал совершенством, а однажды он показал нам крошечное, внутри пробирки, северное сияние, завораживающее глаз, будто диковинная бабочка. Ник вовсе не стремился сделать из нас технарей: он хотел, чтобы мы понимали окружающий нас мир. Его космос не оставлял места для духа — и космос подлинный не преминул отыграться на нем по всем статьям. Ник был наделен любовью к людям, добротой и самоотверженностью, привлекавшими к нему всех и каждого, и он же проповедовал веру в безысходно унылую, рассудочную Вселенную — и дети пропускали эту проповедь мимо ушей. В перерыве он не мог уйти в учительскую: они толпой обступали его со всех сторон, осаждая вопросами, ловя каждый жест, желая — вопреки всякой логике и здравому смыслу — просто побыть рядом. Стоя посреди коридора в замызганном халате, он терпеливо давал разъяснения, а если затруднялся с ответом — честно признавался: не знаю; с любой малышней держался на равных. Ник, как и я, вышел из трущоб, но его вывели оттуда ум и воля. Его никто не вытягивал, он вытащил себя сам — коротышку, получившего низкорослость в наследство от многолетней изнурительной работы и жизни впроголодь. Ник был социалистом и одно время, в разгар политических страстей, состоял в партии; но его понимание социализма мало чем отличалось от его натурфилософии: он и социализму приписывал те же качества — логику, отсутствие зла и поразительную красоту. Ник провидел новый мир, но для себя самого не ждал от будущего большей платы за меньшую работу — он хотел, чтобы мы, дети из низов, учились в школах, не уступающих Итону. Он хотел отдать все богатства земли во владение нам и всему человечеству… Теперь, после распада Британской империи, при встречах с жителями тропических стран, победно ставящими свое освобождение в заслугу себе самим, я вспоминаю Ника: уж он-то с готовностью освободил бы их в ущерб себе еще шестьдесят лет назад. Правда, сам он никакой собственности не имел — даже автомобилем обзавестись не помышлял, не пил, не курил. На нем всегда был поношенный синий костюм из саржи и черный халат, съеденный парами кислот до полного истончения. Ник отвергал дух, животворящий сущее, — не потому ли, что труднее всего разглядеть то, что находится перед глазами?
Годы идут — но эти двое, Ник Шейлз и Ровена Прингл, занимают в моем прошлом все больше и больше места. Держать ответ придется мне самому, но каким я стал в итоге — зависело во многом от них, они по-прежнему причастны к моим делам. Не поняв их, я не в состоянии понять себя. Подолгу размышляя над ними, я уяснил многое, о чем в ту пору и не подозревал. Я всегда знал, что мисс Прингл ненавидит Ника Шейлза, и теперь, поскольку мы с ней так похожи, мне стало очевидным почему. Она ненавидела его потому, что добродетель ему ничего не стоила. Достопочтенную школьную грымзу с добела отмытыми пальцами пожирали тайные страсти и желания. Сколько ни отгораживалась она с разных сторон всяческими плотинами — ее неуправляемая и необузданная желчная природа прорывала любые заслоны. Могла ли она в приступе отчаяния и отвращения к себе не истязать себя всякий раз, когда истязала меня? И какие муки причинял ей, должно быть, вид Ника — рационалиста, окруженного детьми, как если бы он был святым! Ее никто не любил, кроме стайки худосочных ябедниц, угодливых подлиз и ничтожеств. Отчасти, вероятно, она отдавала себе отчет в том, какой сомнительной добродетелью является случайно сохраненная ею девственность: возможно, иногда в сером предрассветном сумраке, пока еще молчат птицы, она видела себя как в зеркале и понимала яснее ясного, что стать иной не в ее силах. Но для Ника — рационалиста и атеиста — не существовало ничего невозможного.
Мне в тот день нужен был Ник — не его урок, но он сам. Мне кажется, он заметил разводы у меня на щеках и, впав в обычное заблуждение, решил выказать сочувствие без должного на то повода. Видимо, вообразил, что меня ткнули носом в несоответствие между моим положением в пасторском доме и моей известной всем, открыто обсуждаемой, незаконнорожденностью. Он постарался задержать меня, когда все разошлись, попросив помочь убрать со стола приборы.
Я ничего ему не сказал. Не мог объяснить случившееся… Ник говорил без умолку. Он еще раз протер доску пропыленным халатом, сунул тетрадь с записями в ящик стола.
— Послушай, Маунтджой, ты хотел показать мне новые рисунки. Принес?
— Нет, сэр.
— Знаешь, тебе удается схватить сходство, и как раз это мне больше всего нравится.
— Да, сэр.
— Здорово ты ухитряешься рисовать лица! В пейзаже, допустим, можно что-то и поменять, но ведь портрет должен походить на оригинал. Не проще ли сделать фотографию?
— Наверно, проще, сэр.
— Ну так?..
— У меня нет фотоаппарата, сэр.
— Да, конечно…
Мы закончили приборку. Ник уселся на свой высокий стул, а я, подойдя ближе, оперся рукой о край стола. Прямо он не сказал мне ни слова, но в его молчании слышалось благодушное одобрение всего, что можно было от меня ожидать. Ник снял очки, протер их, снова насадил на нос и устремил взгляд в окно. Над горизонтом вспухали и громоздились клубами грузные облака. Ник заговорил о них… Там, в подобных наковальне пространствах, скапливается энергия для чудовищной силы грозового разряда. На этот раз он, к моему удовольствию, шел в объяснениях от частного к общему. Насылающие непогоду вихри арктических широт, проникая на материк, закружились в размеренной исполинской пляске. К концу Рассказа, зачарованные грандиозной картиной, забыв о разнице лет, мы оба испытывали одинаковое волнение…
— Подумать только, что люди могут быть так жестоки… Где, спрашивается, взять время на грызню между собой — и это в нашем мире? Войны, гонения, эксплуатация… А ведь столько всего нужно увидеть, Сэмми, понять! Целую уйму вещей: мне, допустим, исследовать, тебе — изобразить. Если отнять все это… ну, скажем, у миллионера, неужели он не отдаст все свое богатство только за то, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на небо, на море?
Я смеялся и согласно кивал головой: нам обоим это было ясно как дважды два, а вот до остальных это непостижимым образом не доходило.
— Помню, когда я впервые узнал, что планеты покрывают одинаковые расстояния в равные промежутки времени, мне показалось, что все войны должны немедленно прекратиться: то есть каждому должно стать ясно — я был тогда примерно твоих лет, — должно стать ясно, какая это нелепая трата времени…
— И они в самом деле прекратились, сэр?
— Что прекратилось?
— Ну, войны…
Разница в возрасте не сразу, но все же напоминала о себе.
— Нет. Боюсь, что не прекратились… Кто в это втягивается, становится животным. Вселенная удивительно педантична, Сэмми. Хочешь булочку — отдай пенни. Закон сохранения энергии действителен не только для физических тел.
— Но, сэр…
— Что?
У меня открылись глаза, будто у слепого. Да-да, упомянутый Ником закон равновесия универсален: он справедлив всюду, во все времена. Смятение души во мне улеглось — и затихающий всплеск перекатил волну через край, наружу. Несгораемый куст пылал как ни в чем не бывало… Меня осенило вдруг, почему мы ничуть не замечали противоречия. Открытие было исключительно важным, и я должен был в него вникнуть. Какое-то время оба мира существовали бок о бок. В одном из них меня поселила природа, но и мир чудес неудержимо влек к себе. Отвергнуть пылающий куст, воду из скалы, слюну на веках значило отказаться от части самого себя — тайной, темной, плодоносной части себя. Но куст сливался для меня с пухлым, веснушчатым лицом мисс Прингл. Второй мир, холодный и разумный, встречал меня дружественной улыбкой Ника Шейлза. Не думаю, что я был способен на сознательный выбор. Перед детским умом вставал вопрос: кому отдать предпочтение — злым или добрым феям? Мисс Прингл подрывала свое учение собой. Не ее речи — она сама отняла у своей проповеди способность убеждать. Ник склонил меня войти в его естественнонаучное мироздание не силой слова, но воздействием собственной личности. Мгновение я колебался, какую из двух картин Вселенной принять, но потом пылающий куст накрыла стихающая волна — и я ринулся навстречу своему другу… В тот самый миг за спиной у меня затворилась дверь — дверь, за которой остались Моисей и Иегова. Я сам захлопнул ее с треском. Вновь стучаться в эту дверь мне пришлось много позже — в нацистском концлагере, где я корчился на полу, едва не обезумев от ужаса и отчаяния…
Так здесь?
Нет, не здесь.