Глава 1
Утренняя страсть
Декабрь 1979 года. Солнце еще не взошло, и Кит Картер стрелой мчится вдоль Центрального парка. Вот он подбегает к пересечению с 72-й стрит и видит Дакоту. Здание, освещенное уличными фонарями, выступает из темноты наподобие средневекового замка с привидениями. Не сводя взгляда с фонарей, мерцающих под сводом арки у въезда в гараж, Кит устремляется к металлической решетке, окружающей замок. Он коротко нажимает на медную кнопку звонка. Неуютно поеживаясь от ледяного ветра, дующего со стороны парка, Кит нетерпеливо ждет, когда под деревянным козырьком, нависшим над неприметным входом в здание, появится портье. Тот открывает засовы и снимает цепочки. Кит проскальзывает в приоткрытую дверь, поднимается по лестнице, прыгая сразу через несколько ступенек, приветствует на ходу охранника и растворяется в лабиринте коридоров, ведущих к высокой дубовой двери «Студии Один», рабочего кабинета Йоко Оно.
Кит стучит в дверь. Мгновенно раздается щелчок открываемого замка. На пороге стоит Йоко, лица ее почти не видно из-за больших солнечных очков. Одетая в джинсы и черную рубашку, которые не снимает уже целую неделю, Йоко выглядит больной. Она молча протягивает руку и быстро выхватывает маленький пакетик из алюминиевой фольги. Затем бросается в ванную, захлопывает за собой дверь и открывает на полную мощь кран. Кит разувается и проходит в гостиную. Несмотря на шум воды, ему чудится, будто он слышит, как молодая женщина с шумом втягивает носом воздух, после чего до него явственно доносится отвратительный звук приступа рвоты.
Убежище Иоко блистает роскошью, напоминая сказочный замок. Под ногами мягко пружинит толстый белый ковер, на котором стоят светильники. На потолке мечутся тени, а по деревянным поверхностям мебели и матовым зеркалам, покрывающим стены, гуляют отблески света. Огромный, египетской работы стол красного дерева стоит напротив зашторенных окон, которые выходят во двор. Его блестящие бока украшены инкрустацией из слоновой кости с изображением головы бога Тота и крылатого диска, символа солнца. А директорское кресло Йоко представляет собой точную копию трона, найденного в гробнице Тутанхамона.
Кит опускается на мягкий диван, обтянутый белой кожей, рассматривая предметы, которые создают в этой комнате поистине волшебную атмосферу: маленький череп, лежащий между двумя белыми телефонными аппаратами, золотой погребальный шлем, принадлежавший ребенку из Древнего Египта, бронзовую змею, посверкивающую чешуей на кофейном столике работы Джакометти. И хотя прошло уже полтора месяца с тех пор, как он впервые доставил сюда товар, он часто вспоминает, как это было в первый раз.
Он так волновался тогда, что спрятал дозу героина в полой книге, завернутой в плотную бумагу. Он застал Йоко за столом ее бухгалтера Ричи Депалма, разговаривающей по телефону. В течение целых пяти минут, показавшихся Киту вечностью, она как ни в чем не бывало болтала с кем-то по-японски. Наконец молодая женщина положила трубку и небрежно бросила: «Привет! Значит, ты и есть Кит?» Затем Йоко протянула руку, взяла пакет и молча попрощалась, не удостоив его даже взглядом. Позже он узнал, что прежде чем их встреча состоялась, Иоко навела о нем подробные справки.
Вначале Кит появлялся здесь не больше одного-двух раз в неделю. Накануне он отправлялся за товаром к посреднику, ювелиру с 57-й стрит в западной части города. Для начала – пятьсот долларов за грамм. Позднее, когда Иоко основательно зацепило, цена возросла. Теперь Кит покупает все тот же грамм за семьсот пятьдесят долларов, а это означает, что Иоко спускает на порошок по пять тысяч долларов в неделю. Уличная наркота платит за удовольствие значительно дешевле, но Йоко на это наплевать: у Джона Леннона денег хватает.
Йоко входит в гостиную сомнамбулическим шагом. Эта женщина хорошо владеет собой, но белые следы порошка, оставшиеся возле ноздрей, выдают ее с головой. Как обычно, она приносит чай: две пиалы бирюзового фарфора с залитыми кипятком пакетиками «Липтона». Она неизменно придерживается этого ритуала, и Кит уже понимает, зачем ей это: японская леди из высшего сословия не может удовлетворять свою утреннюю страсть как простая наркоманка, ей необходимо превратить преступную сделку в элегантную церемонию.
«Как поживаешь? – вежливо осведомляется Иоко, словно только что увидела Кита. – Я вижу, ты несчастен, – без паузы продолжает она, не давая ответить. Затянувшись, она театрально вынимает изо рта тонкую сигару и продолжает, словно открывая большой секрет: – Мы все несчастны – я тоже. Как сказал Вуди Аллен, все мы можем быть либо просто несчастными, либо ужасно несчастными». После чего следует долгое молчание, означающее, что разговор исчерпан.
Йоко и Кит молча продолжают пить чай, как вдруг свет прожекторов, подсвечивающих домашние растения, подчиняясь какому-то таймеру, становится ярче. Кит вздрагивает от неожиданности, словно ожидая услышать: «Полиция. Руки вверх!»
Отдав должное восточному этикету, Йоко не спеша поднимается и, словно автомат, направляется к рабочему столу. Обходя вокруг, она больно ударяется о край, но даже не замечает этого. Достав из ящика антикварную сумочку, Йоко вытаскивает оттуда огромную пачку денег. Новехонькие стодолларовые купюры. Отсчитав восемь бумажек, молча протягивает их Киту. (Он получает пятьдесят долларов чаевых.) Юноша не успевает повернуться к двери, как Иоко уже садится на свой трон. Устремив на Кита властный взор, силу которого не смягчают затемненные стекла огромных очков, она говорит: «Джон не должен знать об этом».
Джон Леннон открывает глаза, когда на улице еще темно, но тут же зажмуривается от слепящего света двух ярких ламп, висящих над кроватью. Свет никогда не гаснет, потому что Джон ненавидит просыпаться в темноте. Темнота для него – синоним смерти. Он смотрит на красноватые отблески света, танцующие в овальном зеркале, укрепленном на потолке, и эти огоньки успокаивают его: система жизнеобеспечения продолжает работать, ведь день и ночь он проводит в окружении успокаивающих звуков и мерцающих картинок, словно пациент в одноместной палате специальной клиники.
Звуки внешней жизни почти не проникают в это уединенное жилище, и только внутренние часы Джона в состоянии разбудить его. Редкие уличные звуки не могут пробиться сквозь толщу стен столетнего здания. Ставни закрыты наглухо, окно занавешено набивной тканью. Причудливые контуры предметов, вырисовывающиеся в полумраке, напоминают хлам, сваленный на чердаке: старое кресло из лозы, туалетный столик в стиле «арт деко», картонные коробки, стопки журналов и газет, пианино с закрытой крышкой. На стене висит ярко-красная электрогитара, покрытая толстым слоем пыли. Если бы не шепот, раздающийся из динамиков в изголовье кровати, и не череда цветных картинок на экране двух огромных телевизоров в ногах, эта темная комната, едва освещенная узким лучом искусственного света, напоминала бы могилу.
В течение трех последних лет жизнь Джона Леннона проходит в стенах этой спальни. Если не считать ежегодных каникул в Японии, Джон редко вылезает из огромной кровати черного дерева, за которую цепляется, как цеплялся бы за шлюпку потерпевший кораблекрушение мореплаватель. В основном он спит, засыпая на два-четыре часа, остальное время проводит в позе лотоса, окутанный дымом сигарет и марихуаны, читает, медитирует, слушает музыку или кассеты для самовнушения под названием «Я люблю свое тело» или «Нет причин для гнева». Время от времени он что-то записывает в дневник, под который приспособил рекламный ежедневник газеты «Нью-Йоркер» с юмористическими иллюстрациями на каждой странице; Джон придумывает к ним новые подписи или что-то пририсовывает. Все дорогие его сердцу вещи – наркотики, рукописи, эротические журналы, губная гармошка британского военно-морского флота – заперты в сундуке с надписью «ЛИВЕРПУЛЬ», стоящем в ногах кровати. Лодка Джона оборудована ультрасовременными средствами связи, ему достаточно всего лишь протянуть руку к панели управления. В его распоряжении любые книги, пластинки, аудио– и видеокассеты, которые могут понадобиться в путешествии по всему миру, к прошлым и будущим цивилизациям.
Джон обрел пристанище под сводами родовой пещеры, но вместе с тем существует на значительном удалении от близких. Он проводит в их обществе час или два по утрам, а снова оказывается с ними только за ужином, и тогда Папа, как Джон любит себя называть, ненадолго присаживается перед телевизором вместе с сыном. Остальную часть времени Леннон проводит в одиночестве спальни.
Кроме хозяина, на борт лодки допускаются только Саша, Миша и Чаро, три черных персидских кота с желтыми глазами и круглыми мордами. Когда по утрам Джон планирует свой день, он в первую очередь думает о них. Если одно из животных не откликается на зов хозяина, тот поднимает тревогу, и слуги пускаются на поиски по всем коридорам здания и даже расспрашивают соседей. Джон мечтает жить одним разумом, сведя до минимума любую физическую деятельность, и вместе с тем именно он чистит и расчесывает блестящую шерстку своих котов и с удовольствием режет на мелкие кусочки говяжье филе или печенку, которые пришлись по вкусу его любимцам. Остальные домочадцы не выносят этих тварей, оставляющих повсюду клочья шерсти и экскременты, однако Джон настаивает на том, чтобы домашние относились к ним, как в Древнем Египте, где кошки считались священными животными.
Смирившись с необходимостью принимать участие в семейной жизни, Джон отвел себе роль хозяина дома, предоставив Йоко заботу о средствах, необходимых для содержания семьи. Молодая женщина взвалила на себя эту задачу с отчаянной решимостью и практически не покидает рабочего кабинета, хотя новая ипостась Джона и объясняется чистой игрой фантазии: он даже как-то попробовал самостоятельно печь хлеб, но было очевидно, что это занятие наскучило ему прежде, чем хлеб испекся. Вообще Джону по вкусу любая простецкая пища: гамбургеры, липкие куски острой пиццы, толстые плитки шоколада «Херши» весом не меньше фунта. Но если говорить серьезно, то в течение многих последних лет у него лишь одна цель – вообще отказаться от пищи. Джон Леннон далек от того, чтобы стать хлебопеком или приверженцем системы здорового питания, – он подлинный маэстро голодания.
Это началось в 1965 году, когда какой-то журналист по глупости окрестил его «толстым Битлом». Подобное унижение Джон не смог забыть, и сейчас, в тридцать девять, все еще мечтает о том, чтобы вернуть себе тело юноши. Можно написать целые тома, рассказывая, каким драконовским диетам он подвергал свой организм, как подолгу голодал и какие наказания придумывал себе за то, что поддался соблазну выпить лишнюю чашку сладкого кофе или съесть еще один бутерброд. Он зачитывается трудами, которые, по его мнению, помогают обуздать аппетит; он мечтает утолять голод с помощью «десяти тщательно отсчитанных горошин, сдобренных кружочками консервированного редиса». Иногда он позволяет себе несколько кусочков рыбы или курицы, помимо обычной порции риса с отварными овощами, и каждое утро непременно измеряет объем талии. А когда Джон ловит себя на том, что съел что-то запрещенное, он бежит в ванную и засовывает в рот два пальца, прочищая желудок. Но от двух вещей он не в силах отказаться: от кофе и сигарет. Джон Леннон принимает и наркотики, но по-настоящему сильную зависимость испытывает только от этих, разрешенных законом субстанций.
Он выбирается из постели и ложится на пол, готовясь к занятиям йогой. У него тело факира: мешок костей, обтянутых кожей, и так мало мускулов, что даже электрогитара кажется ему слишком тяжелой. Ноги напоминают лапы какого-то зверя из семейства голеностопных. Кожа очень бледная, ведь он никогда не бывает на солнце, к тому же Джон не меньше десятка раз в день принимает ванну, а лицо и руки моет еще чаще, так что кожа его выглядит довольно странно.
Леннон не выносит никаких физических контактов, его раздражает даже прикосновение ткани. Он почти всегда ходит раздетым, лишь обуваясь в шлепанцы, чтобы не ступать по ковру. Если Джон замечает на полу длинные черные волосы Иоко, он требует, чтобы горничная немедленно прошлась по этому месту пылесосом. Он ни к кому не прикасается и никому не позволяет прикасаться к себе. И если у него случается редкий прилив родительской нежности и он берет Шона на колени, то поворачивает к себе спиной, чтобы не дать ребенку возможности обслюнявить отцовскую щеку поцелуем.
Закончив упражнения, Джон идет в ванную, где царит стерильная чистота, как в операционной. Он смотрит на свое отражение в зеркале. Ничего удивительного в том, что никто не узнает его в те редкие моменты, когда он выходит на улицу и спускается вниз по 72-й стрит, чтобы купить газету. Джон Леннон уже не похож на самого себя. Давно канули в Лету его знаменитые бабушкины очки. Те, что он носит сейчас, самые обычные: пластмассовая оправа и темно-синие стекла, скрывающие беззащитные глубоко посаженные глаза, которые стали настолько чувствительны к свету, что его слепят даже тусклые лампочки на рождественской елке. Нос с горбинкой по-прежнему выделяется на исхудавшем лице, но теперь он напоминает клюв какой-то странной птицы. Щеки и подбородок покрыты давно не стриженной густой бородой. Длинные волосы собраны в пучок, перехваченный заколкой, которая украшена миниатюрным изображением Кена или Барби. Джону нравится считать, что он похож на князя Мышкина, «Идиота», вышедшего из-под пера Достоевского, на этого эпилептического христоподобного героя, который своим диким криком заставляет собственного убийцу выронить нож и в ужасе спасаться бегством. В действительности в облике Леннона нет ничего княжеского; скорее, он напоминает уличного оборванца.
После того как Джон убеждается в идеальной чистоте своего тела, он выходит из спальни, отодвигает колумбийскую занавеску из белых жемчужин, за которую Иоко заплатила шестьдесят пять тысяч долларов и которая, как считается, должна охранять жилище от злых духов, и открывает находящуюся за ней дверь в коридор. Он движется вперед своей неуклюжей косолапой походкой. Проходит вдоль череды величественных белых комнат, из окон которых открывается панорама на Центральный парк: «белая комната», заставленная белой мебелью, посреди которой возвышается белый рояль из «Imagine», «комната с пирамидами», в ней собрана коллекция древнеегипетского антиквариата, включая позолоченный саркофаг с лежащей внутри мумией, возраст которой приближается к трем тысячам лет; «черная комната» с мебелью черного дерева, в которой Джон проходил шестимесячный карантин после «истории с Пан»; библиотека, где черный лакированный алтарь шинто, принадлежащий Иоко, соседствует с коллекцией порнографической литературы и эротических журналов Джона; «игровой зал», выходящий окнами на задний двор со стенами, обклеенными бумагой, разрисованной Шоном и его приятелями, и, наконец, самая северная комната – детская, где Шон (если только он не забрался в постель к Папе) все еще сладко спит в объятиях своей няни. Иоко провела ночь у себя в кабинете, устроившись на норковом покрывале, брошенном поверх раскладушки времен Наполеона, перехватив какие-то мгновения сна в промежутках между телефонными звонками.
Резко свернув налево, Джон направляется в сторону светлой просторной кухни, настоящей мастерской, разделенной на зоны, предназначенные для работы и отдыха: во-первых, домашний развлекательный центр, состоящий из последних достижений аудиовидеотехники и нескольких тысяч пластинок, рассованных по полкам; затем уголок для отдыха, включающий две софы, стоящие одна напротив другой и разделенные столиком для коктейлей, рабочий стол для Иоко, расположенный у противоположной стены возле двери, которая ведет в хорошо оборудованную ванную комнату; и, наконец, собственно кухня – пластиковые рабочие столы и полки, вытянувшиеся вдоль обеих стен и уставленные разнообразной кухонной техникой. Наполнив чайник, Джон воюет с автоматической газовой плитой, которой так и не научился как следует пользоваться. Пока кипятится вода, он проверяет, чтобы на полках не завалялось никакой пищи из запретного списка, который по большей части включает в себя самую обычную человеческую еду. Если ему удается обнаружить что-нибудь запрещенное, он, сердито ругаясь, отправляет съестное в помойное ведро: приходящая повариха постоянно жалуется, поскольку из-за этого никогда не может найти все необходимое для готовки.
Но вот чайник вскипел, и Джон усаживается за массивным столом перед большим арочным окном, выходящим на центральный двор. Удобно развалясь в высоком кресле с желтыми подушками, он наслаждается торжественным покоем предрассветного часа. Больше всего Джон любит завтрак, во время которого с ритуальной скрупулезностью неизменно поглощает одно и то же: несколько медовых печений с апельсиновым мармеладом. Несмотря на резкое неприятие сахара (навевающего «сахарную грусть», как написано в книге, которую он демонстрирует окружающим, словно символ веры), Джон ящиками поглощает мармелад. Так же неуемно он потребляет чай. Раньше он всегда пил только «Ред Зингер», поскольку эта марка не содержит кофеина. Когда кто-то по ошибке сообщил ему, что эту марку чая предпочитают хиппи, так как она содержит вещество, способствующее выделению адреналина, он переключился на обычный английский чай с кофеином и пил по двадцать-тридцать чашек чая и кофе в день.
Удовлетворив таким образом свой довольно слабый аппетит, Джон закуривает, берет в руки лист бумаги, фломастер и составляет список сегодняшних личных потребностей. Проводя большую часть жизни в постели, Джон реализует свои желания при помощи агента, готового отправиться в мир, чтобы выполнить его указания. Утренний список может включать десять-двенадцать позиций, от настройки телеканала, который забарахлил, до покупки новой книги или какого-нибудь продукта, например еды для кошек. Некоторые позиции иногда сопровождаются язвительными комментариями, указывающими на неудовольствие Джона тем, как данное поручение было выполнено в прошлый раз. Когда список составлен, Джон кладет записку на стойку, откуда она попадет к его помощнику, Фреду Симану. Семейство Симанов вошло в жизнь Йоко около тридцати лет назад. Дядя Фреда Норман Симан стал первым менеджером Иоко в 1960 году, когда она только начинала как перформанс-артистка. Его жена Хелен – няня Шона, и если говорить о семейном созвездии Леннонов, то эта пара заменила их детям дедушку и бабушку. Юный Фред, светловолосый и симпатичный, сын концертирующего пианиста-американца и немки, получил образование сначала в Европе, потом в Соединенных Штатах. Защитив диплом журналиста в Сити-колледже, он уже почти год работает на Джона, выполняя поручения по дому или мотаясь по городу в зеленом фургоне-"мерседесе".
Сегодня утром Джону хочется поработать, и он решает оставить записку и для Иоко. Усевшись за ее рабочий стол, он заправляет лист бумаги в печатную машинку, на которой умеет печатать только одним пальцем. Он страдает от того, что она полностью игнорирует его, ссылаясь на занятость. Чтобы поговорить с ней по внутреннему телефону, Джону приходится обращаться к одному из ее секретарей; кроме того, ему запрещено входить в ее кабинет, когда Иоко говорит по телефону. А Иоко день и ночь висит на телефоне. Так что он приспособился напоминать ей о себе письменно. Но хотя он многим недоволен, Джон ни в коем случае не желает ее прогневать. Ведь именно он переложил на ее плечи всю ответственность за семью, наделив Йоко необходимыми полномочиями, чтобы она могла управлять его состоянием и вести дела от его имени. Раз он пожелал освободиться от материальных забот, за это приходится платить. Поэтому записка жене пишется возвышенным слогом, точнее, это список, обозначающий те моменты его повседневной жизни, когда Джон чувствует себя особенно одиноким: когда просыпается, после чашки кофе, до чашки кофе, рано утром и в конце дня, вечером перед телевизором, когда курит... короче, постоянно. Приписав внизу «Папа, которому все видно из спальни», он вытаскивает листок из машинки и берет ручку, чтобы изобразить свою фирменную подпись.
Украсив длинную линию своего носа двумя небольшими окружностями очков, он изображает рот и бороду, прежде чем увенчать голову завитками длинных волос, которые, спускаясь слева, превращаются в букву W, а справа – в буквы ill. «Will» – так называется последний бестселлер Дж. Гордона Лидди, который с недавних пор сильно заинтересовал Джона, особенно те страницы, где автор объясняет, как научился контролировать свой буйный нрав и как ему удалось завоевать уважение сокамерников, после того как он не моргая подержал раскрытую ладонь над горящей спичкой.
Закончив свой шарж, Джон бросает взгляд в кухонное окно и замечает, что противоположное крыло здания уже начинает розоветь в лучах восходящего солнца. Словно по сигналу, он резко встает и отправляется в обратный путь по длинному коридору к своей никогда не меняющейся спальне.
Покой царит в квартире 72 до восьми часов утра, времени, когда появляются Миоко и Уда-Сан, две маленькие женщины с лицами крестьянок. Они принимаются за стирку и начинают готовить суп мизо, когда, в свою очередь, с черного хода из-за двери с табличкой «ПОСОЛЬСТВО НЬЮТОПИИ» появляется Иоко. Она что-то говорит им по-японски, усаживается за свой рабочий стол, и в тот момент, когда уже снимает телефонную трубку, в кухню вбегает преследуемый няней Шон.
Четырехлетний сын Джона Леннона – очаровательный малыш. Его полное, матового оттенка лицо сочетает в себе черты обеих рас. Маленький прямой нос, пухлый рот, темные шелковистые волосы – он нисколько не похож на отца, и дело доходит до того, что в гневе Джон порой заявляет, что это вообще не его сын.
Шон, словно дитя природы, вырос в обстановке полной свободы, не зная ограничений, которым подчиняются обычные дети. Он до сих пор расхаживает по дому в подгузнике и с соской во рту. Ему разрешается размалевывать краской стены, давить пиццу в кресле и писать на заднем сиденье лимузина; ни мать, ни прислуга никогда не делают ему замечаний. Каких бы глупостей он ни натворил, Йоко сохраняет невозмутимость. Она привыкла обращаться со взрослыми, как с детьми, и гордится тем, что с детьми обращается как с равными.
Отношение Джона к сыну отличается характерной для него двойственностью. С одной стороны, он гордится творческим началом и развитостью Шона, а с другой – выходит из себя, стоит малышу чем-то нарушить его покой. Он вовсе не уподобляется Йоко, полностью отрицающей дисциплину. Как-то раз, когда одна мамаша пожаловалась Джону, что Шон укусил ее маленькую дочку, он схватил сына за руку и тоже укусил его. Детей такое поведение отца пугает. В присутствии Джона Джулиан, единокровный брат Шона, цепенеет, Шон же старается задобрить отца. Иногда он карабкается на Джона, точно котенок, ибо по-детски безошибочно чувствует, как любит Джон своих котов.
В начале девятого с черного хода раздается звонок. Йоко смотрит в глазок, открывает, и в дом наконец-то приходит нормальная жизнь. Марии Хеа, единственная настоящая подруга и доверенное лицо Йоко, подталкивает вперед своих белокожих, похожих на кельтов детей: четырехлетнюю Кейтлин и девятилетнего Сэма. Начинается праздник. Малыши с криками бросаются пританцовывать вокруг Шона, к которому приходят играть каждый день и зачастую остаются на ночь. На шум выбегает вполне еще бодрая для своих шестидесяти Хелен Симан и уводит их в игровой зал, после чего удаляется на долгожданный отдых в свою маленькую квартирку, расположенную прямо над въездом в здание.
Марии Хеа даже не подозревает, насколько важную роль играет в эмоциональной жизни четы Леннонов. Как и все, что по-настоящему имеет значение для Иоко, ее дружба с Марни началась с осуществления пророчества. Через год после рождения Шона Джон Грин, который регулярно гадает Иоко на картах таро, предсказал ей, что она познакомится в своем квартале с женщиной, родившей ребенка в тот же день и в том же месте, что и Иоко, и что эта женщина станет ее лучшей подругой. Через какое-то время Массако, первая няня Шона, случайно перебросилась несколькими фразами с молодой мамашей, живущей по соседству и прогуливавшей в коляске своего младенца. Это была Марни. Иоко незамедлительно пригласила ее на чай.
Не все совпадало с пророчеством Джона Грина: Кейтлин родилась в один год с Шоном, но на восемь месяцев раньше, зато ее брат Сэм, хотя и на пять лет старше, родился именно 9 октября, то есть в один день с Шоном и... Джоном Ленноном! Так Йоко приняла обоих детей Марни, заявив, хоть это было и не так, что она рожала в той же больнице, что и Марни, чтобы подтвердить, что предсказание сбылось.
В странном семействе Леннонов Марни заняла ключевое место: ей отведена роль матери, которой так недоставало в детстве и Джону, и Иоко. Эту проблему Джон решил для себя тем, что ассоциировал с образом матери саму Йоко, обращаясь к ней не иначе, как «мать» или «мама», причем делая это детским голоском. Иоко, со своей стороны, упорно отрицала свое сходство с собственной матерью; отсюда же, кстати, ее постоянные настойчивые заверения, что она не имеет ни желания, ни способностей к тому, чтобы быть матерью. Марни же, напротив, оказалась идеальной мамой.
На первый взгляд Марни можно принять за обычную экономку, которую мало заботит ее внешний вид. Это крепкая женщина с большой грудью, плохо одетая и плохо причесанная, но еще никому не удалось устоять перед исполненным понимания взглядом, которым она одаривает каждого встречного. Сразу видно, что ее переполняют сострадание и жалость, постоянная готовность утешить любого, помочь всякому, кто в этом нуждается. Несмотря на свои дипломы – по английскому языку и лингвистике, на то, что она дослужилась до звания капитана американской армии, эта женщина посвятила себя одной страсти – детям. Иоко Оно, в совершенстве владеющей искусством использовать людей, понадобилось совсем немного времени для того, чтобы сообразить, что Марни – решение задачи номер один, связанной с воспитанием Шона.
У ребенка замечательная няня. Но няня – это всего лишь прислуга, которая выполняет приказы. Йоко мечтала найти для Шона настоящую вторую мать. Кого-нибудь, кто бы пользовался ее полным доверием и был способен на принятие серьезных решений, например в случае внезапной болезни или травмы. Йоко стремилась найти щедрую материнскую душу, способную окружить Шона любовью и заботой. Марни и не надо было просить, чтобы она расправила над Шоном свои крылья, обращаясь с ним, как с собственным ребенком: он даже спал в одной постели с Кейтлин.
Лучшим доказательством тому, что Марни прекрасно справляется с ролью «отсутствующей Матери», является то, что с ее приходом даже отшельник Джон вылезает из своей берлоги и во второй раз за утро совершает длинный переход по коридору до самой кухни. Внезапный выход Джона на сцену в собственной квартире можно назвать гораздо более смелым, чем его былые приключения в качестве Битла. В обществе женщин он является абсолютно голым! Ничуть не заботясь о том, кого может здесь встретить, мужчину или женщину, знакомого или незнакомца, великий Леннон возникает в естественном виде, подобно сырому моллюску, лежащему на одной из половинок раковины, – и идет ставить чайник.
При этом никто не чувствует смущения: король Джон выходит ко второму завтраку в своем лучшем платье. Он способен просидеть хоть целый час, задрав ноги на кухонный стол, и при этом у него никогда не бывает никаких сексуальных побуждений. Появление Леннона – сигнал для женщин; они прекращают разговоры и поворачиваются к кухонному столу, за которым устроился Джон, вооружившись чашкой чая и сигаретой. Наступает один из его любимейших моментов: время ежедневной лекции Голого Профессора. О такой слушательнице, как Марни, можно только мечтать: она только что вернулась со стажировки в Колорадо, а Джон – замечательный преподаватель, способный не терять нить повествования между утренней и вечерней частями лекции и при этом во второй части быть более убедительным, чем в первой. Собственные идеи оживляют его, но для того чтобы разобраться в своих мыслях, ему нужна внимательная аудитория.
Тема сегодняшней лекции? Крайне актуальный сюжет: убийство. Просьба учесть, что Джона совершенно не интересует политический аспект. Ему интересно рассматривать громкие убийства с точки зрения их организации. Когда Марни спрашивает его о гибели Мартина Лютера Кинга, Джон взрывается: «Мне наплевать, кто угрохал этого черномазого! Мне интересно лишь то, как это сделано». Джон просто помешан на сумрачном мире секретных служб и наемных убийц. По его мнению, именно убийцы являются настоящими жертвами. Такой парень, как Джеймс Эрл Рэй, – просто бедолага. Джон следит за процессом Рэя по кабельному телеканалу. Иногда он увлекает за собой Марни в другой конец комнаты, чтобы вместе посмотреть очередное судебное заседание. «Ты только посмотри! – сразу начинает он кричать. – Они накачали его наркотиками, это же очевидно!»
Когда Джон в форме, он не ограничивается теоретическими рассуждениями о заговорах. Если утро застает его в подходящем настроении, он может копать значительно глубже. В лучшие моменты Джон Леннон становится ясновидящим, эдаким Тиресием, уставившимся в телеэкран современного мира, не видя его, но зная о нем все. Он видит не изображение, а те образы, которые оно рождает в нем самом. Больше всего в убийстве его интересует то, что чувствует человек, которому предназначена пуля. Кстати, однажды ему представилась возможность удовлетворить свое болезненное любопытство, когда за год до этого перед зданием Карнеги-холла стреляли в Нормана Симана.
Норман ехал вниз по Седьмой авеню и собирался повернуть на 57-ю стрит, когда другой водитель, раздраженный его медлительностью, неожиданно обогнал его и, резко затормозив, нарочно подставил под удар зад своего автомобиля. Оба в бешенстве выскочили из машин, и, пока они громко ругались, из первой машины вышла женщина, наставила на Нормана револьвер и выстрелила. После чего злоумышленники бросились в машину и скрылись из виду, оставив на месте лишь одну улику: пулю, которой был ранен Норман; в него стреляли из оружия, широко применяемого в полиции. Норман чудом остался жив. Как только он выписался из больницы, Леннон вызвал его к себе. Он хотел узнать, что почувствовал Норман, когда в него выстрелили. Видел ли он, как пуля вылетает из ствола? Ощутил ли, как она входит в тело? Что первое пришло ему на ум, когда он понял, что ранен и может умереть? Получив из первых рук ответы на эти вопросы. Голый Профессор мог теперь досконально разобрать свою излюбленную тему. Он подробно описывает ощущения жертвы, отпускает циничные шутки или подолгу объясняет, что данный акт является современной формой распятия: пули всего лишь заменили гвозди.
Агония, смерть, распятие – эти сюжеты неотступно преследуют Джона Леннона. Во времена «Битлз» его часто охватывал страх погибнуть в горящем самолете, быть задушенным толпой поклонников или пасть от руки какого-нибудь экстремиста с юга. И только теория реинкарнации помогла ему найти решение проблемы, вставшей перед ним, как перед каждым смертным. Если мы хотим возродиться с лучшей кармой, то должны умереть достойно, глядя судьбе прямо в лицо. Джон хочет встретить смерть, как святой мученик, как сам Иисус Христос, противопоставив убийцам свое смирение.
Когда Джон рассуждает об этом, он невозмутимо спокоен. «Я не боюсь умереть, – объясняет он. – Это все равно, что пересесть с одного поезда на другой». Тем не менее Марни догадывается, что за видимым хладнокровием скрывается глубокий страх. «А почему тебя так интересует смерть?» – спрашивает она. Иногда она пытается повернуть его лицом к жизни: «Брось ты все это! Пойди лучше побегай по парку, тебе станет легче!»
Но Леннон переходит в оборону. "Я делаю то, что хочу! – протестует он, точно обиженный ребенок. – И говорю, что считаю нужным. Я ни перед кем не должен отчитываться. Я – это я, Джон Леннон. Эту фразу он повторяет с раннего детства. «Я Джон Леннон», – говорил он, будучи еще совсем малышом, пассажирам ливерпульского автобуса, как бы удивляясь, почему люди его не узнают.
Расстроенная тем, что рассердила его, Марни умолкает и возвращается к роли слушательницы, в то время как Джон, устремив взгляд в пустоту, продолжает вещать. Время от времени Марни поглядывает в сторону Йоко. Молодая японка сидит с застывшим выражением на лице, скрестив руки на животе. Все еще пребывая под действием утренней понюшки кокаина, она кивает в такт словам Джона. Однако за бесстрастной маской уже проглядывает нехороший огонек.
Джон увлекся, и ничто не может его остановить. Именно в этот момент Иоко незаметно передвигает на другое место пепельницу или чашку мужа, и когда он в очередной раз протягивает руку, чтобы взять чашку или стряхнуть пепел, рука натыкается на пустоту, и пепел падает на скатерть. Иногда по утрам, заслышав в коридоре шаги Джона, Йоко бросается к кошачьему ящику и раскидывает экскременты на пути следования мужа. Когда хозяин дома входит на кухню, он наступает прямо в дерьмо.
Правда, стоит Йоко замешкаться, Джон ловит ее на месте преступления. Расплата следует незамедлительно. Он хватает Йоко за волосы и, невзирая на вопли и попытки вырваться, тащит к духовке, угрожая поджечь ее черную гриву. Вот почему на кухне у Леннонов никогда нет спичек, а пол порой усеян волосами Йоко.
Два-три раза в неделю, когда Джону изменяет философское настроение, он зовет Марни поиграть с Шоном и его приятелями. Игровая комната, оборудованная гимнастическими снарядами, тобогтаном, батутом, заставленная огромными пластмассовыми кубиками, музыкальным автоматом и целым зверинцем гигантских плюшевых игрушек, больше похожа на детский парк аттракционов. Потолок разрисован изображениями персонажей из комиксов: Иоко в виде Уандервуман, Джон в виде Супермена и Шон в костюме Капитана Марвела – семья героев в окружении животных, обитающих в Волшебном Королевстве.
Есть здесь и пианино, за которое усаживается Джон, чтобы преподать своим юным ученикам урок музыкальной композиции. Однако Голый Профессор, мягко говоря, не отличается особым терпением. Невнимание детей быстро раздражает его, и он снова удаляется в свою берлогу.
Вернувшись в лоно кровати, Джон усаживается в позе лотоса, забивает огромный косяк, глубоко затягивается ароматным дымом и возвращается к уже начатому письму к тете Мими: она занималась его воспитанием в Ливерпуле, и оба сохранили по отношению друг к другу столько же любви и ненависти, как и прежде. Все те же упреки, те же споры. Но даже теперь, когда весь мир считает его одним из ведичайших людей второй половины XX века, Мими не может признать, что он кое-чего достиг, и продолжает относиться к нему, как к непослушному подростку. «Я верю в СЕБЯ... Чего же еще?» – пишет он так, будто ему необходимо защитить право на собственное существование в глазах старой леди, которую он не видел уже десять лет.
Разбросанные по стеганому одеялу Леннона книги свидетельствуют о том, что он продолжает напряженно работать, пытаясь найти решение своих проблем, уходящих корнями в детство. Он откладывает письмо к Мими, которому не суждено быть отправленным, и погружается в книгу, которая имеет для него такое большое значение: это «Первобытный крик» Артура Янова. Согласно концепции непрерывности, для того чтобы побороть невротическую зависимость, необходимо воспользоваться техникой обучения примитивных народностей. В книге, например, объясняется, что постоянный физический контакт ребенка с матерью, которая носит его на себе, не прекращая своей работы, дает этому ребенку силы стать независимой личностью. Подобная идея завораживает Джона, который постоянно стремится побороть ощущение оставленности. Всепоглощающее чувство тревоги, удерживающее Джона в полной прострации в полумраке собственной спальни, особенно ярко выражено на пластинке «Mother», это подлинная психодрама, дающая объяснение его неврозу.
Колокола звонят отходную, этот грустный и далекий звук напоминает о том мире, который символизирует их звон. За ними следует череда фортепьянных аккордов, полные меланхолии ноты одна за другой отдаляются, в то время как начинает звучать грустный голос, приглушенный, словно голос узника, заточенного в крепость... – или голос сумасшедшего, забившегося в угол чердака. И хотя в этом голосе есть протест, он бесстрастен. Его звучание, скорее, наводит на мысль о некоей навязчивой идее или о повторяющейся до бесконечности детской считалочке.
Но внезапно голос наполняется долго сдерживаемым чувством и взрывается в крике. Леннон призывает мать и отца. Его крик не похож на звук, испускаемый во всю силу легких певцом госпелов, не похож он и на вопль перепуганного героя фильма ужасов. Это сдавленный крик, отвратительный приступ тошноты. Джон Леннон пытается вытошнить свое прошлое. Но что бы он ни делал, это ему уже никогда не удастся.
