Они с трудом удержались от очередной ссоры в такси на пути в собор Святого Павла.

Эймос хотел везти семью на метро – для этого он целых десять минут тайно изучал карту Лондона в номере отеля, пока не убедился, что сможет доставить жену и дочь из «Карлтон Тауэрс» в Кафедральный собор. И когда все семейство спустилось в холл, Эймос осторожно намекнул, что было бы забавно поехать на подземке. На что Лайла лишь молча сделала знак швейцару, чтобы тот подозвал такси. Эймос запротестовал, но вдруг увидел лицо дочери и умолк. Они старались не ругаться при ребенке, оба просто ненавидели такие сцены, которые, к сожалению, повторялись последнее время все чаще.

Ни он, ни жена не были по натуре злыми, и нарастающая частота стычек смущала Эймоса. Он не был задирой, и у Лайлы, несмотря на склонность раздражаться – привычке, доставшейся в наследство от своей матери, в глубине души притаилась доброта. Как правило, Эймос старался не замечать недостатков жены, пытаясь потушить искру раздора при первом же возникновении. Но сейчас он был просто взбешен. Чего ей не хватает? Они прекрасно проводят время в Лондоне, Лайла в новом, по-видимому, только вчера купленном платье, и Эймос, если бы ему не испортили настроения, даже готов был отвесить комплимент по этому поводу. Прическа тоже была новой, правда, на его взгляд, вчера Лайле просто варварски искромсали волосы, но ей нравился этот стиль, может быть потому, что сам Видал Сассун был хозяином того заведения, где приносились жертвы моде.

Швейцар слегка, не напрягаясь, приподнял правую руку, и тут же первое в ряду застывших неподалеку от подъезда такси рванулось вперед. Эймос, нервничая, отметил безукоризненность обслуживания. Швейцары, привратники, приказчики «Брукс-Бразерс» – все они своим безупречным поведением приводили его в замешательство. Он нащупал горсть мелочи в кармане брюк, стараясь это делать по возможности незаметно – следовало оплатить «нелегкий» труд швейцара. Тот повернулся и заглянул прямо в лицо Эймосу.

– Да, сэр?

Подавляя тяжкий вздох, зная по опыту, что это «да, сэр» заменяет «куда ехать, сэр?», Эймос немедленно ответил:

– Собор Святого Павла.

Свободной рукой он шарил по многочисленным карманам пиджака, пытаясь отыскать листок, на котором нацарапал еще в номере адрес собора.

– Где-то здесь у меня адрес…

Ему было тридцать один, и он еще ни разу, за исключением этой, предпринятой несколько дней назад, поездки в Европу, не оказывался западнее Чикаго и восточнее Нью-Хэвена. Понимая, что выставил себя полным идиотом, намереваясь сообщить этим аборигенам адрес всемирно известного собора, лишь понадеялся, что Лайла не услышала. Он стоял немного в стороне, один как столб, не считая маленькой дочери, вцепившейся ручкой в его штанину, и чувствовал себя очень беззащитным.

Но Лайла не замедлила прошипеть:

– О боже мой, он собирается сообщить адрес!

Эймос постоял, склонив набок голову, надеясь, что она ограничится этим замечанием и проявит достаточную силу характера, чтобы замолчать и удовлетвориться своей мимолетной победой. Его жена была исключительно красива, прекрасно сложена, без излишних округлостей, и выглядела, если это возможно, даже моложе, чем в тот вечер, шесть лет назад, когда он сделал предложение. Тогда, в ответ на его невнятное «понимаешь, какое дело, я люблю тебя», она молча растроганно кинулась в его объятия. Эймос, стоя теперь под тентом у входа в отель «Карлтон Тауэрс», размышлял, что же случилось с той, его Лайлой, куда она исчезла.

– Вы должны извинить моего мужа, – объяснила Лайла швейцару, – он давно не был в вашей стране.

Эймос пробормотал:

– Я просто пытался помочь…

– Не беспокойтесь. – Швейцар улыбнулся им по очереди – сначала Лайле, потом Эймосу и, наконец, маленькой Джессике.

– Какая у вас прекрасная кукла, мисс. – Он наклонился и погладил по голове тряпичную куклу, которую малышка стиснула свободной ручкой.

Отцепив другую руку от брюк отца, Джессика сделала куклой реверанс, потом застенчиво присела сама. И снова вцепилась в отцовскую штанину.

Швейцар, повторив ритуал улыбок, поднялся.

– Симпатичная маленькая леди у вас, – сказал он Эймосу.

Эймос кивнул, раздосадованный в душе. Она была действительно в своем роде привлекательным ребенком, посторонние обращали на нее внимание. Но ему до смерти хотелось, хотя бы один раз в жизни услышать, как эти люди, которые, разумеется, хотели сделать им приятное, хоть кто-нибудь из них назвал ее хорошенькой. Но как можно назвать хорошенькой девочку, которая как две капли воды похожа на Эдварда Джи Робинсона!

– Сколько ей? – спрашивал швейцар, открывая дверцу подъехавшего такси.

Снизу ответила сама Джессика:

– Четыре. Три мне уже было, – и юркнула в машину.

Эймос, пропустив вперед жену, последовал за ними, предварительно, не глядя, сунув мелочь в руку швейцара, который, в свою очередь, тоже не глядя, бросил монеты в карман, поблагодарил и, закрывая за ними дверцу, назвал шоферу адрес.

Когда машина отъехала, они разместились посвободнее на своих местах – Эймос и Лайла у окон, Джессика напротив родителей на откидном сиденье, сжимая в руках свою куклу. Немного погодя Эймос, осознав, что в машине удушающе жарко, открыл окно, опустив стекло до конца. Пекло началось уже с утра, стояла непривычная жара для Лондона. Какая именно, Эймос не знал, потому что, обратившись с этим вопросом к неизбежному немцу-администратору за стойкой в холле отеля, получил ответ в градусах по Цельсию. Сделав приблизительный перевод, получил цифру, близкую к девятистам.

– Закрой немедленно.

Он посмотрел на жену:

– Я как раз хотел попросить тебя открыть с твоей стороны тоже.

– Эймос, мои волосы, – прозвучало в ответ.

– Твои волосы в полном порядке.

– Это потому, что я вчера заплатила Видалу Сассуну целое состояние. И если хочешь, чтобы я и дальше выглядела прилично, закрой окно.

У Эймоса мгновенно мелькнула мысль о том, насколько жена похожа на свою мать. Он ненавидел свою тещу больше всего на свете, она шла следующей после Гитлера.

– Страшная жара, – отозвался он.

– Да я знаю, что жарко, коротышка. Поэтому я и не хотела ехать в метро.

– Если я закрою окно, мы окажемся в запертой коробке и будет полное сходство с метро. А ты сама не хотела метро.

– Господи, какой ты ребенок. – Лайла с раздраженным видом опустила стекло со своей стороны, и в такси сразу ворвался жаркий вихрь.

– Так гораздо лучше, – сказал Эймос. Он уже решил, что победа осталась за ним, и удивился, когда услышал:

– Сколько ты дал швейцару?

– Что?

– Сколько, какие чаевые?

Эймос пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, шиллинг.

– Ах, ты не знаешь! Ты дал швейцару, наверно, доллар, но, как и положено деревенщине, даже не понял.

– Не давал я ему никакого проклятого доллара!

– Тогда сколько?

– Ты же в это время садилась в машину, спиной ко мне, так какого дьявола ты уверена, что я ему вообще что-то дал?

– Когда такая сумма утекает от нас напрасно, для меня достаточно просто находиться поблизости, чтобы почувствовать, что происходит.

– «Серебряная пуля! – вдруг завопила Джессика. – Где человек в маске? Он уже исчез». – Она подставила сложенные ладошки ко рту. – Эй-эй Силвер, аууууууу!

Лайла расхохоталась от неожиданного представления, Эймос тоже улыбнулся. Раньше, еще несколько месяцев назад, он бы тоже рассмеялся – в конце концов именно он научил дочь всему, вдалбливая в нее эти сценки, как только она стала способна имитировать звуки. В том числе и то, что она сейчас изобразила, тоже. Отрывки из Одинокого Рейнджера. Так же, как и начало из «Тени». И песню Джека Армстронга.

Это и многое, многое другое. Он настойчиво учил ее, и ему безумно нравились ее успехи, особенно когда она неожиданно удивляла их своими способностями. Нравились до того момента, пока он вдруг не осознал, что она пользуется этим приемом лишь в тех случаях, когда они с Лайлой ругаются, и чем хуже, яростнее ссора, тем длительнее представление – своеобразная детская хитрость, и теперь, когда Эймос понял это, ему каждый раз делалось больно.

– Я дал ему слишком много, – пробормотал он виновато, – швейцару. Даже не знаю сколько, но много. Ты права, прости меня, Лайла.

Лайла кивнула, хотела что-то ответить, но вдруг передумала. Эймос откинулся назад и замолчал. Она тоже молча зажгла сигарету, но ветер не дал возможности курить, посыпались искры, и Лайле пришлось вышвырнуть сигарету в окно. Джессика принялась объяснять кукле достопримечательности, которые видела в окно такси, особенно ей нравились двухэтажные автобусы. Такси промчалось по Найтсбридж, въехало на Пикадилли и пересекло Хэймаркет по направлению к Стрэнд. Они молчали, пока такси не остановилось бок о бок с автомобилем с открытым верхом. В разогретом воздухе неслись громкие звуки «Фрэнси».

– Эта песня здесь звучит чаще, чем в Америке, – сказала Лайла.

Эймос кивнул.

– А мы думали, что англичане обладают хорошим вкусом.

Оба замолчали и стали слушать.

Каждые несколько лет вдруг появлялась мелодия, которая завоевывала сразу всех. По необъяснимой причине западный мир начинал сходить с ума по одной-единственной песне. Она становилась неотъемлемой частью бытия, и спрятаться от нее было так же трудно в Лилле, как в Кенте или в Барселоне. В один год это была «Никогда в воскресенье». Потом «Воларе». Ну и наконец «Хэлло, Долли». В этом году хитом стала «Фрэнси», из бродвейского нашумевшего мюзикла того же названия. Кстати, из этих четырех песен Эймосу меньше всего нравилась последняя. Хотя именно он и был ее автором. Не говоря уже о том, что заработал на «Фрэнси» почти полмиллиона и продолжал зарабатывать. Он никогда никому не говорил о своем отношении к этому произведению, может быть потому, что вообще был замкнутым. Наверно, еще потому, что боялся вызвать в ответ недоумение и обвинения в ложной скромности. Это была неплохая песня; Эймос, написавший их немало, начиная с юных лет, понимал в этом толк – но… все-таки недостаточно хороша. Мелодия была слабовата, а стихи о молодом человеке, полюбившем девушку по имени Фрэнси больше всего на свете, скучны и прозаичны. Сначала Эймос дал песне название «Что бы ты выбрал?», собственно, на этом и было построено содержание, повторяющийся припев со словами «Что бы ты выбрал?» и дальше следовал выбор: деньги, здоровье, славу, вечную жизнь или… Фрэнси. И каждый раз ответ был один – Фрэнси. Но как бы то ни было, Эймос признавал, что песенка трогательная, пусть в чем-то и банальная. После первого же представления на Бродвее люди начали насвистывать, напевать мелодию, а когда спектакль вернулся из турне по стране, «Фрэнси» была уже на пятом месте, записанная в исполнении Энди Вильямса, и поднималась выше и выше. И менее чем через месяц, то есть шесть месяцев спустя со дня появления, стала номером один в «Биллбоард», «Кэшбокс» и «Вэрайети», и журнал «Тайм» поместил эссе, посвятив его феноменальному успеху песни в своей рубрике о шоу-бизнесе.

Лайла обожала песню о Фрэнси. Она никогда не говорила об этом, но на ее лице всякий раз появлялось выражение, которое Эймос расценивал как неувядаемое восхищение. Успех песни как ничто другое подтверждал, что Лайла не промахнулась в выборе жениха. Невзирая на жесткое сопротивление и предостережения своей матери, она вступила в бой и выиграла битву, выйдя за бедного протестанта из Принстона, Эймоса Маккрекена. Хотя он приписывал такие мысли жене лишь в своем воображении, Эймос искренне был уверен, что Лайла, слушая «Фрэнси», думает именно об этом. И хотя это было глупо, чувствовал себя уязвленным.

Во-первых, он был не из Принстона, просто учился там в школе. Его родиной скорее всего можно было назвать Афины, Иллинойс. Захолустье в предместьях Чикаго, где он не был с тринадцати лет.

И во-вторых, он не был беден. Когда они встретились, сама Лайла только что покинула стены Уэллсли, он же в свои двадцать три уже неплохо зарабатывал, писал музыку для рекламных роликов на телевидении. В двадцать шесть его шоу «Голубые глаза» было поставлено на Бродвее. Они были к тому времени женаты два года. И хотя шоу провалилось с треском в Филадельфии, пара песен оттуда была записана известными исполнителями, а одна из них, «Танец Рэйчел», стала его первым хитом. Оправившись от провала, он приступил к работе, каждый год выдавая несколько незначительных сочинений, доход тогда упал ниже тридцати пяти тысяч.

И еще он был еврей.

Наполовину еврей, точнее. Потому что его мать была из «проклятого» племени. Впрочем, «проклятого» слишком сильно сказано, Эймос не был антисемитом. Он вообще ничего об этом не думал, и до тех пор, пока никто не знал о его матери, спал спокойно. Да и не было особых причин для тревоги – у него были светлые, почти белокурые волосы, голубые глаза, прямой нос и фамилия Маккрекен. Он не поддерживал отношений с людьми, которые знали его до Принстона. Единственная родственница со стороны матери – незамужняя тетка, жила в Такоме, и Эймос видел ее всего один раз, когда приезжал гостить на Рождество, двадцать лет назад. Никто ничего не знал. Ни его жена, ни его ребенок, ни его теща антисемитка, ни его товарищ по работе Донни Клайн, ни его продюсер, ни многочисленные интервьюеры, а он встречался со многими после того, как стал известным.

Эймос не собирался скрывать своего происхождения. Просто так получилось. Его мать сбежала из дому с заезжим комми, когда Эймос был совсем маленький, бросив их с отцом. Мистер Маккрекен так и не смог оправиться от шока после ее бегства. Отец, неудачник-бухгалтер, пока Эймос рос, становился все угрюмее. Эймос очень переживал, глядя на его страдания. Отец умер в то лето, когда Эймос окончил среднюю школу.

Той же осенью, уезжая на поезде в Принстон, Эймос поклялся никогда не возвращаться в Иллинойс. Кстати, в Иллинойсе о нем тоже некому было вспомнить, он не оставил там ни друзей, ни родственников.

Эймос был лучшим в классе, с ярко выраженными способностями в музыке. Он выбрал Принстон из-за «Трай-англ-шоу!» Сразу, как только его приняли, сделал успешную попытку присоединиться к коллективу, где и работал не покладая рук, методично написав половину песен для шоу на своем первом курсе и все, за исключением одной, на старшем. К тому времени он вообще забыл о своем происхождении, пока однажды вечером в Коттедж-клубе Кэмерон не начал рассказывать еврейские анекдоты. Сначала Эймос вспыхнул, надеясь, что никто этого не заметит и не спросит причину. Молясь про себя, он ждал, чтобы Кэмерон прекратил, переключился на другую тему, наконец, чтобы кто-то из присутствующих попросил его замолчать. Но надежды были тщетны, Кэмерон все продолжал, и поскольку его отец был страховым агентом, он знал все последние анекдоты, приличные и не очень. Никто его не останавливал. Несколько человек отошли в сторону, и Эймос им позавидовал. И вдруг начал прислушиваться к тому, о чем рассказывает Кэмерон, который, бесспорно, был замечательным рассказчиком, а акцент имел получше, чем у Майрона Когена.

Через десять минут Эймос хохотал.

Но после того вечера он понял, что у него теперь есть тайна. Она была и раньше, но он только после этого вечера осознал сей факт. Впрочем, сразу же начисто забыл об этом и вспомнил лишь дважды. Один раз, когда ухаживал за Лайлой. Миссис Роуэн и без того кипела и выходила из себя, ведь ее дочь хотела выйти за какого-то композитора-песенника! Но если бы она узнала о матери Эймоса, его брак навряд ли бы состоялся. Несмотря на то, что они с Лайлой с ума сходили от любви друг к другу. Да, их любовь была настоящей.

Потом…

Второй раз это было, когда он рассказал Марксу. Эймос не видел маленького человечка почти месяц, и лежа на кушетке, решил вдруг, что Маркс должен знать. Впрочем, так и не смог подвести к нужной теме и уже после сеанса, идя к двери, вдруг обернулся:

– Послушай, моя мать была еврейкой.

– Моя тоже. Подумаешь!

– Никто не знает об этом.

– Значит, ты больший шизоид чем я думал. Нечего страдать комплексом неполноценности. Наполовину еврей лучше, чем вообще не еврей.

* * *

Машин становилось все больше, а на Флит-стрит их ждала пробка. Жара и духота казались просто невыносимыми. Они еще продвигались некоторое время, потом окончательно встали. Эймос начал барабанить по коленным чашечкам, наигрывая мелодию. Это была сводившая с ума некоторых вредная привычка, но неизменно при стрессовых ситуациях он начинал использовать коленные чашечки как клавиши.

– «Янки Дудль?» – спросила Джессика. Эймос взглянул на дочь.

– Да или нет?

– Да или нет, что?

– Ты играешь «Янки Дудль?» Отсюда это выглядит так.

– Это ниоткуда не выглядит как «Янки Дудль». Вот «Янки Дудль», – и он быстро проиграл мотив. – Ты же дочь композитора, можешь уловить разницу?

Джессика кивнула.

– Молодец.

– «Прекрасная Америка». Эймос комично глубоко вздохнул:

– Я играл «Есть что вспомнить» и очень разочарован в тебе, Джонатан.

– Я уже хотела сказать, но Каддли мне шепнула, что она уверена, если не «Янки Дудль», то «Прекрасная Америка».

– Много раз уже доказано, что Каддли медведь на ухо наступил. Послушай, Джером, ты должна жить своим умом.

– Сыграй еще, я угадаю, – и сурово посмотрела на свою тряпичную куклу. – А ты помолчи.

Эймос начал отстукивать «Гори, гори, маленькая звездочка» с особенным усердием. Джессика за последний год ни разу не ошиблась по поводу этой песни, но каждый раз притворно продлевала время для разгадки, чтобы полнее насладиться своим триумфом.

– Это очень трудная мелодия, – сказала она. Эймос, продолжая отстукивать, кивнул:

– Я тебе дам малюсенькую подсказку – это точно не национальный гимн Болгарии.

– Ты нарочно выбираешь самые трудные.

– Сдаешься Джедллибелли?

Джессика, глядя на его пальцы, уморительно пыталась нахмурить брови.

Эймос посмотрел в сторону. Он обожал это выражение задумчивой сосредоточенности, делавшее ее разительно схожей с Эдвардом Джи Робинсоном. И отвернулся, потому что в противном случае начал бы излучать восхищение чадолюбивого папаши, а это было против его правил – нельзя портить ребенка. Единственно, что Эймосу не нравилось в своем ребенке, это ее имя, впрочем, здесь была его вина. Джессика. Он ненавидел имя тещи, но четыре года назад, когда его ребенок появился на свет и все стали подбирать имя, он слишком поспешно, без борьбы уступил. Может быть, он надеялся, что, обессмертив таким образом свое имя, старая ведьма хоть немного смягчится по отношению к зятю. Но она осталась кем и была всегда – холодной эгоистичной изуверкой. Назвав внучку ее именем, они дали этой мегере право командовать девочкой и помыкать, так же, как остальными. Эймос старался держать подальше дочь от старой карги и почти никогда не называл девочку по имени. Почти три года не называл дочь Джессикой. Любым другим, которое начиналось с буквы Д. Никогда – Джессика. Объяснял жене и теще, что делает это для того, чтобы не было недоразумений, и пока никто не уточнял, каких именно.

– Великий Скотт, это «Гори, гори» – закричала Джессика.

– Ей-богу, ребенок просто неподражаем! – Эймос наклонился вперед и пожал ее маленькую ручку. Потом снова откинулся на сиденье и стал смотреть в окно.

Все это время такси не двинулось с места.

Эймос закрыл глаза и подержал их закрытыми сколько смог, открыл и снова посмотрел. Такси неподвижно стояло, как и прежде, между книжным магазином Смита с одной стороны улицы и пабом с закрытыми ставнями – с другой. Эймос резко наклонился и постучал в перегородку шоферу. Тот опустил стекло.

– Где находится собор Святого Павла?

Тот показал прямо перед собой:

– Прямо, вверх по улице…

– Спасибо. – Эймос снова откинулся назад. Шофер поднял стекло. Эймос повернулся к жене:

– Не хочешь прогуляться?

– Прогуляться?

– Разве ты не слышала, это сейчас последний писк моды – ставишь одну ногу перед другой, и, прежде чем успеешь опомниться, – ты уже идешь. Все так делают: и принцесса Маргарет, и другие.

– Какая муха тебя укусила?

– Ты слышала, что он сказал – надо идти прямо, вверх по улице.

– Но он не сказал, что это близко.

– Я сейчас у него спрошу. – И Эймос вновь наклонился вперед.

– Я не хочу идти пешком, – отрезала Лайла.

Эймос снова откинулся назад:

– Тебе здесь нравится, я знаю. Она не ответила.

Эймос обратился к кому-то воображаемому на откидном сиденье:

– Эймос, как прошло твое путешествие в Лондон? Послушайте, мы потрясающе прогулялись по Флит-стрит.

– Никогда не выходи замуж за композитора, – сказала Лайла дочери, – если уж возникнет необходимость, выходи за дантиста. Но композиторы – ни в коем случае!

– Папочка – композитор, – отозвалась Джессика.

– Джозефина, Джозефина, – Эймос схватил путеводитель по Лондону, – знаешь, где мы находимся? Знаешь? Это потрясающе! – Он лихорадочно листал путеводитель. – Видишь это заведение напротив?

Джессика покосилась в указанном направлении.

– Послушай, что они пишут. Мои руки просто трясутся от волнения. Это, оказывается, прачечная Скетчли, та самая, услугами которой пользовался доктор Сэм Джонсон. Послушай, что здесь написано: «Скетчли на Флит-стрит, туда доктор Джонсон носил свое белье и ботинки в то время, когда работал над своим знаменитым словарем.

– Как смешно! – сказала Лайла.

– Но ты не можешь стирать ботинки, их надо чистить, – сказала Джессика.

– Погоди… Погоди-ка, здесь есть ответ. В старые времена в Скетчли был специальный чистильщик, который чистил обувь клиентам, пока те ждали свое белье.

– А! – Джессика кивнула.

– Боже мой! – Эймос схватился за сердце, – послушай, Джеки, видишь ту аптеку?

Джессика опять искоса взглянула.

– Это та самая аптека, где Уильям Шекспир покупал свои капли от насморка, когда переписывал набело «Гамлета». – Эймос захлопнул путеводитель. – Как нам повезло, что мы попали в пробку!

– Одерни юбку, Джессика, – сказала Лайла, – и сядь прямо.

– Я просто пыталась увидеть аптеку…

– Я сказала сядь прямо!

– Давай, давай, – сказал Эймос, – кричи на ребенка!

– Когда я действительно закричу, ты это сразу услышишь.

– Я все еще считаю, нам надо пойти пешком.

– Куда это?

Эймос чуть не вспылил. Иногда надо просто наорать на Лайлу, чтобы от нее не свихнуться. Но усилием воли подавил желание, не теряя хладнокровия, улыбнулся Джессике и начал следующий пассаж на коленках.

– Слава богу, что мы не поехали на метро, – сказала Лайла.

– Если бы мы поехали на метро, мы давно были бы на месте.

– Или умерли бы от духоты.

– Да, ты взмокла, как курица, любовь моей жизни!

– Ты назвал меня курицей?

– Вот здорово! Это мысль!

– Каддли говорит, чтобы вы прекратили ругаться, – сказала Джессика.

– Скажи Каддли, что это не ее проклятое дело!

– Каддли говорит «пожалуйста».

Эймос слышал просьбу дочери и хотел, но уже не мог остановиться. Он вспомнил, как Лайла выставила его дураком у подъезда отеля, когда он предложил поехать на метро. Он тогда молча проглотил обиду, но теперь, зажатый в пробке, обливаясь потом, не сдержался.

– Следи за своими выражениями, я имею в виду «проклятый».

Лайла резко повернулась к мужу:

– Что ты сказал?

– Я сказал, – повторил Эймос, – что в течение проклятых семидесяти двух часов моя проклятая жена говорит на проклятом английском, как проклятый местный житель.

– А кто сказал «давай поедем на подземке?»

– Ну и что?

– Ты назвал метро «подземкой».

– Так говорят англичане.

– Они говорят «проклятый» тоже.

– Есть разница…

– Нет! Никакой разницы нет! Разница в том, что, когда говоришь ты, тебе можно, а мне нельзя. И теперь я действительно кричу, Эймос, ты слышишь?

Эймос хотел ей ответить как следует, слова уже готовы были сорваться, но вдруг раздался голосок Джессики:

– Папочка, папочка, я забыла тебе сказать, Уилли Мэйс сегодня был в ударе, я забыла тебе сказать…

Эймос в ответ с силой рванул дверцу, вывалился из такси и пошел прочь между застрявших в пробке автомобилей к тротуару. Постоял там неподвижно, лишь пальцы бешено отстукивали мелодию. Он думал: «Боже мой, успокойся. Ведь ты приехал сюда, чтобы спасти свой брак, а не погубить его окончательно…»

* * *

Еще совсем недавно мысль о крахе брачных отношений могла показаться Эймосу такой же нелепой, как предположение о внезапно вспыхнувшей любви к теще. У него было несколько твердых убеждений в жизни, одно из них – надо делать все возможное и не допустить, чтобы его брак распался, как это произошло между его родителями. Лайла – он выяснил это на втором же свидании – тоже была из распавшейся семьи, ее отец, по-видимому, был одним из тех мягких хороших людей, которым неизвестно за какие грехи в наказание достается женщина вроде ее матери. Мистер Роуэн был художник или хотел им быть, но Джессика быстро вылечила его от этого желания и заставила заниматься практическим делом – банковским, в котором он совершенно ничего не смыслил и поэтому потерпел крах, затем крах потерпел и их брак. Это случилось, когда Лайла была совсем маленькой. Она видела отца редко, потому что тот вернулся на родину в Небраску и мог позволить лишь крайне редкие визиты на Пятую авеню, где подрастала Лайла. Эймос никогда не встречался с мистером Роуэном, но сделал вывод, что всю жизнь в Лайле шла борьба между унаследованной от отца добротой и мягкостью против всего скверного, склочного, доставшегося от матери. Вначале Эймос считал, что выигрывает мистер Роуэн, но по истечении одного года совместной жизни начал сомневаться.

В себе он тоже не был уверен и начал сеансы с психоаналитиком в январе, через неделю после дебюта «Фрэнси». Он уже несколько месяцев ощущал смутное недовольство и тревогу, но все это относил за счет волнения. Ожидания, как отнесется публика к мюзиклу. Провал первого мюзикла в турне до сих пор вспоминал с ужасом. Больше такое не должно повториться. Донни Клайн, его сценарист, всегда выражал здоровый оптимизм по поводу «Фрэнси». Но не Эймос. Тем не менее он работал много, не обращая внимания на участившиеся боли в спине, начавшиеся за две недели до репетиций. И перенес все турне стоически, выдерживая боль, затягиваясь в ортопедический корсет.

На следующий день после открытия шоу в Нью-Йорке он получил пятьдесят четыре телефонных звонка с поздравлениями. В ту ночь, страдая бессонницей без особых причин, он вдруг подумал, что ему абсолютно безразличны мнения всех этих пятидесяти четырех. А час спустя пришел к выводу, что, за исключением жены и ребенка, ему наплевать на все на свете – людей, места, вещи, все.

Утром он разбудил Донни Клайна вопросом, есть ли у того психоаналитик, который может рекомендовать Эймосу своего коллегу? А через два дня Эймос впервые встретился с доктором Марксом, и начались их беседы пять раз в неделю с девяти двадцати до десяти минут одиннадцатого, с понедельника по пятницу. И все пошло неплохо, как вдруг, буквально за неделю до поездки в Европу, однажды вечером у них с Лайлой вышла крупная ссора, и как всегда без всякого повода. Ссора вылилась в рыдания Лайлы и ее бегство на кухню. Он пошел на веранду и там принялся злобно выстукивать по коленке в такт ее всхлипываниям. Окно кухни выходило на террасу, и немного погодя Эймос подкрался к нему и стал рассматривать свою жену, взвешивая все ее достоинства и недостатки, и вдруг понял, что ему она тоже глубоко безразлична.

А через минуту ворвался на кухню, схватил в свои объятия Лайлу, умолял о прощении, испуганно прижимая ее к себе.

– И что тебя напугало? – спросил после доктор Маркс.

– Ну как же, с ума сойти можно. Ты представляешь – смотреть на свою жену и думать, что тебе на нее наплевать.

– Хочешь развод?

– Я сам не знаю, чего хочу. Маркс помолчал.

– Я подумал, может быть, мне поехать в Европу, – сказал Эймос.

– Одному?

– Нет-нет, с ними обеими.

– Когда?

Эймос пожал плечами:

– Хоть завтра. Доктор Маркс молчал.

– Ты не считаешь, что это хорошая идея, не так ли?

– Мое мнение здесь ни при чем, ты должен убедиться сам.

Эймос покачал головой:

– Ты очень добр.

– Думаешь, Лайла хочет развода?

– Ты смеешься? – Эймос сел на кушетке. – Если только у нее возникнет малейшее подозрение, что я подумываю о разводе, она с ума сойдет. Я знаю Лайлу. Она может придираться и ругаться, но она очень привязчива. – Он задумчиво добавил: – Почему брак такая сложная штука?

Доктор Маркс ударился в свое обычное венское красноречие.

– Когда одного знаменитого судью спросили, почему происходит так много разводов, знаешь, что он ответил? Он сказал, и я под этим готов подписаться: «Потому что чертовски трудно любым двум людям ужиться вместе!»

* * *

Эймос сошел с тротуара и вернулся к такси. Просунул голову в окно.

– Извините меня, – сказал он, обращаясь к дочери, – но я ищу мисс Джеллохэд Маккрекен.

– Это я – Джеллохэд Маккрекен.

Эймос просунул голову дальше.

– Нет, – сказал он, – я признаю сходство, но настоящая Джеллохэд Маккрекен никогда не путешествует без своей куклы.

– Да вот же Каддли! – Джессика, приходя в радостное возбуждение, показала куклу. – Видишь? Видишь?

– Тогда вы действительно она. Выходит, что я ваш отец. А это, вероятно, мое такси. – Он сел в машину и захлопнул дверцу. – И значит, это моя жена.

– Ненормальный, – сказала Лайла.

– Почему ты уходил? – спросила Джессика.

– Мне надо было проветриться.

И все трое неожиданно рассмеялись, каждый по своей причине.

Наконец, они прибыли к собору Святого Павла.

– Оказывается, он все еще на месте, – заметил Эймос, когда такси остановилось у парадной лестницы.

– Прекрати, – сказала Лайла, выходя из машины, – перемирие – есть перемирие.

– Можно я заплачу водителю? – спросила Джессика.

– Послушай, Джеркхэд, если я дам тебе деньги, где уверенность, что ты не удерешь к границе?

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – подпрыгивала от нетерпения Джессика.

Эймос взглянул на счетчик. Потом выудил из бумажника банкноту:

– Скажи ему, чтобы сдачу оставил себе. Увидишь, как он рассердится.

Джессика просунула деньги в прорезь перегородки:

– Сдачу оставьте себе.

– Благодарю вас.

– Видишь? Он на меня не рассердился! – И первая полезла из такси. – Сегодня я буду лидером, ладно? Где мамочка? – Она оглянулась. – Вот она! – и показала на Лайлу, стоявшую на верхней ступени около входа, направив на них «Майнекс». Она снимала мужа и дочь, пока они не присоединились к ней. – Это правда насчет Вилли Мэйса, папочка. Я читала своими собственными глазами.

Эймос кивнул. Джессика еще не умела читать, но с прошлого лета, обнаружив страстную отцовскую любовь к Замечательному Вилли, она каждый день просматривала счет матчей. Всегда могла определить команду Вилли, потому что Сан-Франциско было самым длинным названием в любой лиге, а найдя необходимое, искала буквы HR. Дальше было просто – она знала, как выглядит имя «Вилли» наряду с другими словами: «кошка», «собака», «Сара Ли» и «Бамбл Би Тьюна».

– Надеюсь, он завтра тоже выиграет, – продолжала Джессика.

– Я тоже, – отозвался Эймос. Они присоединились к Лайле.

– По-моему, пора войти. – Она указала на вход.

– Мы так долго и с такими мучениями добирались сюда, что наши ожидания не должны быть обмануты.

Поскольку он был измучен жарой, занят мыслями о своем ребенке и все время находился в состоянии войны со своей половиной, красота собора захватила его врасплох. Эймос застыл, как громом пораженный, в прохладной спокойной атмосфере собора, и у него невольно вырвалось:

– О!

Он был в Лондоне уже семьдесят два часа. Сначала потратил время на сон, чтобы привыкнуть к изменению временного пояса, просыпался и снова засыпал. После относительного отдыха беспорядочно начал осматривать достопримечательности – Тауэр, Биг Вен, Вестминстерское аббатство. Присутствовал при смене караула у Букингемского дворца, подняв на плечи Джессику, чтобы она могла что-то увидеть из толпы туристов. Спиной чувствовал нагрузку, и время потянулось бесконечно, просто удивительно, что его тогда не скрутил приступ. Видел зоопарк в Риджент-парке, пеликанов на Сент-Джеймс, статую пухлого Питера Пэна, отыскать которую можно только по компасу, театры на Шафтсбери авеню и на Пиккадилли, Сохо, Трафальгарскую площадь и дом под номером десять на Даунинг-стрит, где, что бы ни говорили, для Эймоса всегда жили Уинни, Марбл-Арч с ненормальными ораторами, Харродс и Либеритс, Фортнам и Мэзонс. Не говоря о двух безумных поездках на метро и семи поездках вдвоем с Джессикой на двухэтажных автобусах; правда, из семи удались только пять, потому что два раза наверху не было мест, и им пришлось сидеть внизу. Эймосу понравилось все, что он увидел в Лондоне.

Но собор Святого Павла отличался от всего ранее увиденного. Озираясь вокруг, Эймос вспоминал, что знает о соборе. Знал он очень мало. Архитектор Рен, то ли Чарльз, то ли Кристофер. Ничего не знал о Хоукмуре, который тоже, скорее всего, был гением в архитектуре, но здесь участвовал лишь как подмастерье. Ни о тех мастерах, которых Рен приглашал из других мест, – Гринлинг Гиббоне из Голландии, великий Тижу из Франции, способный плести кружева из железа.

– Так мы увидим Галерею Шепотов?

Эймос посмотрел вниз на дочь:

– А что это?

– Ну место, где нужно говорить шепотом. В той книге, что ты купил, мне мамочка об этом прочитала. «Не пропустите ни в коем случае посещение Галереи Шепотов». Ни в коем случае!

– Все правильно, – подтвердила Лайла, – слово в слово.

– Хорошо, я согласен, – двигаясь вперед по боковому проходу в направлении купола, Эймос увидел жуткую картину неизвестного ему автора по имени Хант, хотел пройти мимо, но замедлил шаги, заметив внизу надпись:

«Видишь, я остановился у двери и постучал, Если кто-то услышит мой голос и откроет мне, Я войду к нему в дом и разделю с ним ужин».

Прочитав, Эймос двинулся дальше. Очутившись в центре под куполом, запрокинул голову, но, вспомнив предупреждения своего врача, прошел и сел на стул. Приоткрыв рот, смотрел вверх, пораженный открывшимся великолепием купола. Высоко-высоко заметил круглое ограждение, где время от времени появлялись крошечные фигурки людей, глядевших вниз. Эймос, как ребенок, помахал им рукой, но никто не ответил. Он поднялся и подошел к Лайле и Джессике, стоявшим у входа в подземелье.

– Что там внизу? – спросил Эймос.

– Некрополь, – ответила Лайла.

Он заплатил за вход, и они начали спускаться. Впереди шла Джессика, она держала свое слово быть впереди.

– Наверно, здесь лежит Веллингтон, – сказала Лайла, – и Нельсон. А может быть, они похоронены в Вестминстере. Я не помню.

Оказавшись в подземелье, Эймос дотронулся до руки жены и прошептал:

– Смотри, он здесь, – и показал на усыпальницу Рена, – великий человек, создавший это чудо, – и попросил Лайлу: – Прочти, что там написано.

Лайла, как признанный лингвист в семье, прочитала:

– Lector, si monumentum requiris circumspice». Это значит: «Читатель, если ты ищешь мне памятник, оглянись кругом». Что-то в этом роде. – Она отошла от них, направляясь к Веллингтону и Нельсону.

Эймос остался около могилы Рена. Когда стал неоспоримым тот факт, что весь мир признал «Фрэнси», нахлынувшее на всех очередное наваждение, Эймос находил в этом для себя надежду, что теперь в любом случае, даже если он больше не напишет ничего выдающегося, в возрасте тридцати одного года он уже обессмертил свое имя, о нем обязательно напишут некролог в «Нью-Йорк Таймс». В своем роде он причастен к вечности, и «Фрэнси» будет его памятником.

Теперь, глядя на творение Рена, он пришел в отчаяние. Почему-то вдруг вспомнил Кретлоу, своего музыкального редактора, и представил, как тот говорит: «Послушай, не надо мне заливать про твоего Рена, ставлю пять против десяти, он и тысячи не заработал на всем соборе, не говоря уже о том, что отдал часть подрядчикам. Оставь его себе, дай мне Ирвинга Берлина – и я буду счастлив!».

– Мы сейчас пойдем в Галерею Шепотов. Я пойду впереди, как договорились, – послышался голос Джессики.

Эймос обернулся, выходя из глубокой задумчивости.

Джессика побежала к выходу, напевая на мотив «Волшебника из страны чудесной Оз»: «Вот мы идем, мы идем. О, мы идем…». Это была песенка ее собственного сочинения, и она напевала ее часто во время их путешествия. – Идем же!

Эймос и Лайла последовали за дочерью наверх и снова очутились в центре собора.

– Мне кажется, нам туда. – Лайла показала на проход справа, в южном направлении от центра.

– Как вы посмотрите, если я отправлю вас одних?

Джессика остановилась как вкопанная:

– Но ты же сказал, что пойдешь туда.

– Ты можешь идти, Джером. Вместе с мамой. А я посижу здесь и рассмотрю все повнимательнее, как настоящий турист…

– Но ты сказал…

– Правда, мне надо немного посидеть.

– Ты ей обещал, Эймос.

– Обещал, обещал…

Эймос тяжело вздохнул.

– Означает ли это, что ты идешь? – спросила Лайла.

Эймос кивнул:

– Но ненадолго. Потом я все-таки посижу здесь.

– Мы все идем в Галерею Шепотов. И я пойду первой, – обрадовалась Джессика.

Они купили билеты на галерею в окошке, рядом с которым шла наверх крутая винтовая лестница. Когда начали подниматься, Джессика попросила:

– Папочка, придумай песенку.

И Эймос послушно запел:

– Мы все идем в галерею, за редиской и пыреем…

– Какая-то бессмыслица, – заметила Джессика.

– Но ты же не заказывала слова со смыслом, Джерко.

Они продолжали взбираться.

Медленно продвигаясь наверх по правой стороне, они встречались с людьми, спускавшимися вниз, и каждый раз при такой встрече Джессика сообщала:

– Мы идем в Галерею Шепотов.

– Где же она, наконец? – взмолился Эймос.

– Наверху, – коротко ответила Лайла. Теперь они продвигались медленнее.

– Надо было мне взять свои кеды, – заметил Эймос. Подъем продолжался.

– Эй, Джулиус, – позвал Эймос, – что там в твоей книжке говорилось про эту галерею, помнишь слова?

Джессика, опередившая родителей на полдюжины ступенек, не оборачиваясь и не останавливаясь, ответила:

– Там сказано: «При посещении собора Святого Павла не упустите возможность побывать на Галерее Шепотов. Ни при каких обстоятельствах».

– Там не сказано, где она находится, поточнее?

Джессика нетерпеливо обернулась:

– Я уже тебе говорила, и говорила, и говорила. Ты просто обязан научиться быть внимательным.

Это было одно из выражений Лайлы, и Эймос засмеялся, несмотря на то, что уже некоторое время чувствовал периодически повторяющуюся боль в пояснице.

– Взвод, стой! – скомандовал он. Лайла продолжала подниматься.

– Если я сейчас остановлюсь, я никогда и ни за что не смогу снова начать подъем, – отозвалась она. Ни она, ни Джессика не остановились. Некоторое время Эймос продолжал карабкаться вслед за ними. Поднимаясь, смотрел наверх, пытаясь рассмотреть конец пути.

Но лестница казалась бесконечной.

– Похоже на Диснейлэнд для садистов. – Эймос старался успевать за Лайлой. Боль в спине была теперь постоянной, вдруг начала ныть правая нога. Он редко выражался и еще реже впадал в ярость, но если бы боль в спине существовала отдельно от него, была одушевленной вещью, он убил бы ее медленно, получая при этом огромное удовольствие, употребляя самые грязные ругательства.

Впервые его скрутило в четверг утром, когда он завязывал шнурки на ботинках. Боль не дала больше разогнуться, и к вечеру, находясь в согнутом положении, он чувствовал себя стариком и выглядел им же. На следующее утро ему сделали рентген, и ортопед заверил, что ничего серьезного, просто истончился один из последних позвоночных дисков, это время от времени может вызывать боль, но если правильно лечить, операции можно избежать.

Ему сняли мерки и изготовили специальный корсет, и Эймос носил этот ужас несколько месяцев, чувствуя себя при этом гомиком или инвалидом, а в некоторые, особенно неприятные дни и тем, и другим. Но корсет давал ему относительную свободу движений. В феврале, четыре месяца назад, он снял корсет и надевал теперь лишь изредка.

Лайла ненавидела эту вещь. Вначале она была трогательно заботлива, помогала ему ходить и следила, чтобы он не делал лишних движений. Но как только в феврале он освободился от корсета, как только избавился от боли, ее отношение изменилось. И Эймос вынужден был признать, что поведение жены имело под собой почву. Дело в том, что теперь у него каждый раз начинала болеть поясница, когда он не хотел участвовать в каком-либо мероприятии, в котором обязательно хотела участвовать Лайла. Вначале она считала, Что это простое совпадение, и даже шутила по этому поводу, но когда приступы повторялись таким образом, что она даже стала их предсказывать, на смену заботливости пришла ненависть. Лайла считала, что все причины кроются у него в голове и являются психосоматическими. Эймос вначале злился, ее придирки его раздражали, но постепенно он и сам начал принимать такую возможность. Вероятно, он на самом деле более жестокий тип и невропат, чем о себе думает.

– Эй, я бы на чем-нибудь подъехал, – позвал он.

– Только что мимо пролетел астронавт, – отозвалась Лайла, – наверно, осталось немного.

– Я не шучу.

На этот раз, по-видимому, Лайла уловила в его тоне нечто такое, что заставило ее первый раз остановиться и посмотреть на мужа. Спина у Эймоса теперь болела сильнее, онемела правая нога.

– Что с тобой?

Эймос тяжело опустился на каменные ступеньки, положил правую ногу на левую, как ему говорили, и сразу же боль в спине ослабла. Он громко вздохнул.

– Папочка рухнул, – громко сказала Лайла. Откуда-то сверху, невидимая за витком спирали, отозвалась Джессика:

– Скорей поднимайтесь, по-моему, сейчас будет конец.

– Сядь там, где стоишь, Джессика, – приказала мать.

– Но…

– Джессика – сядь! Оставайся на месте. Все равно будешь первой. Но дальше идти я тебе не разрешаю.

Лайла спустилась к мужу и посмотрела на него сверху вниз.

Эймос ждал, что она скажет. Она молчала.

– Это моя спина, – пробормотал он, не дождавшись.

– Твоя спина.

Эймос кивнул.

– Опять?

Эймос снова кивнул.

– Сильно болит?

– Смотря что считать сильным. Это не приступ, но тем не менее очень больно.

– Эй вы там! – крикнула сверху Джессика.

– Погоди минутку, дорогая, – крикнула Лайла и потом обратилась к мужу: – Ну и?

– Ну и что?

– Я спрашиваю, ты пойдешь дальше с нами, или спустишься обратно, или будешь просто здесь сидеть на заднице?

– Я не планировал никаких действий, любовь моя. Моя спина болит, я даю ей отдых, вот и все.

Сверху запела Джессика.

– Мы идем в галерею за редиской и пыреем… Эймос завел руки за спину и кулаками стал массировать поясницу.

– Очень помогает, – объяснил он, – снимает напряжение.

Лайла ничего не ответила.

– Мы идем в Галерею Шепотов, – объяснила в очередной раз кому-то Джессика, и сразу же мимо них протопала вниз группа школьников.

Как только они исчезли за поворотом лестницы, Лайла сказала:

– Может быть, тебе действительно лучше посидеть здесь и подождать нас.

– Возможно.

– Пусть спина отдохнет.

Эймос кивнул.

– Мы тебя заберем на обратном пути.

Он опять наклонил голову, соглашаясь.

Она начала подниматься по спирали лестницы. Он остался сидеть, глядя на носки ботинок.

– Эймос!

Он поднял голову, посмотрел на нее и быстро отвернулся, увидев выражение ее лица.

– Ты такой мерзкий маменькин сынок и проклятый неженка, что мне иногда хочется заплакать.

Эймос тихо сидел на ступеньках и слышал, как Джессика спросила, где папочка, и ответ Лайлы.

– Мы его заберем на обратном пути, – объяснила она дочери и опережая следующий вопрос, что случилось с папочкой.

– То же, что всегда.

Оставшись в одиночестве, Эймос продолжал массировать поясницу кулаками. Неизвестно, способствовал ли этот процесс уменьшению боли, но он всегда чувствовал себя лучше, нажимая на поврежденное больное место. Было ли там действительно повреждение? Вероятно, да, если исходить из рентгеновского снимка. Ничего особенного, просто позвоночный диск был его больным местом, как у других таковыми являлись желудочные проблемы или мигрени, поэтому не надо паниковать.

– О, о, как приятно, – простонал он, нажимая посильнее. Еще одна группа школьников прошествовала мимо него, весело болтая на языке со смешным акцентом. Интересно, что они подумали о нем? Что он устал? Или просто хулиган? Или впал в амнезию посреди этой бесконечной, ведущей в никуда спирали? Как только последний школьник исчез за изгибом лестницы, Эймос с горечью подумал, что Лайла, которая знает его, как ни один человек на свете не знает и, наверно, никогда не узнает, презрительно назвала его неженкой. Из всех слов она выбрала именно это и выговорила, презрительно выпятив свои красивые губы. Неженка! Даже не негодяй или мерзавец, не проклятый сукин сын.

Нет. Неженка. Это было невероятно. Выбрать из всех ругательных выражений это. Невероятно. Что она имела в виду?..

– Вам плохо?

Эймос посмотрел наверх. Две пожилые леди, прекратив подъем, смотрели на него с беспокойством.

– Похоже, у вас возникли проблемы?

– Нет, – поспешил Эймос. – Нет… это просто… моя спина.

– Вы упали? – спросила первая.

– Какая опасная лестница, здесь можно шею сломать. – Вторая была явно обеспокоена больше, чем ее подруга. – Чем мы можем помочь?

Эймос натянуто улыбнулся:

– Нет, нет, я не падал. Это просто… У меня неполадки с позвоночником, правда, ничего серьезного, но часто во время крутых подъемов я вынужден останавливаться и отдыхать и…

Зачем ты им все это рассказываешь? Хочешь, чтобы они тебя усыновили, ты проклятый неженка? Эймос нервно засмеялся:

– Благодарю, вы очень любезны, но со мной все в порядке. Я просто в идеальной форме, так, кажется, говорят. Хотите, давайте наперегонки, кто первый взберется, хотите? – и снова засмеялся.

– Ну если вы уверены, что вам не нужна помощь… – сказала вторая дама с сомнением.

– Огромное спасибо за заботу, увидимся наверху! – и помахал им рукой, широко улыбаясь. Дамы переглянулись, потом опять посмотрели на него, прежде чем продолжить подъем. Эймос снова остался один.

Он сидел, закрыв глаза, все думая о Лайле и ее презрительно брошенных словах, и это вызывало в памяти детство. Все эти нудные уроки музыки, ненавистные коротенькие штанишки, насмешки сверстников, как приходилось прятать мячи, чтобы не увидели родители, – они боялись, что он повредит себе руки. Внезапно глаза Эймоса наполнились слезами. Когда он был совсем молод, Джой Ди попал в пятьдесят шесть, сердце мальчика готово было разорваться, потому что он всегда хотел быть таким, как Ди Маджио или Вилли, совершать стремительные броски после удара биты, бежать немыслимыми прыжками и в последние доли секунды схватить проклятый мяч и прорваться, отбрасывая противника и пробить решающий гол… Тут Эймос, прежде чем успел осознать, что происходит, уже поднимался, разгибая спину, вот он встал и вдруг понесся вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки сразу, не обращая внимания на острую боль в пояснице. Только до боли закусил губу, в бешеном темпе преодолевая спирали лестницы, глядя вниз на ступеньки, побеждая их… И вот, не снижая бешеного темпа, пронесся мимо двух пожилых леди, и только после, оставив их далеко позади, сообразил, что это были те добрые леди, которые отнеслись к нему так внимательно. Хотел крикнуть на бегу, извиниться, но к этому моменту они уже были далеко позади, а он все бежал вверх, вверх, и вот, наконец, перед ним предстала Галерея Шепотов. Огороженная перилами круговая галерея под куполом. Где-то посередине, напротив, стояли его жена и дочь. Эймос крикнул: «Лайла!» Она обернулась, а он помчался к ней, прямо на нее, и она отшатнулась, отступая, страх отразился на лице, и этот страх ему понравился и прибавил сил и скорости, вот он уже рядом, схватил жену за плечи и затряс жестоко, выплевывая яростные слова ей прямо в лицо:

– Никогда больше, слышишь, никогда! Не смей называть меня так! Еще раз назовешь меня неженкой, Лайла, и я не отвечаю за себя, поверь, это так…

Лайла попыталась остановить его:

– Ты сошел с ума, сумасшедший, сумасшедший…

Но он не слушал и продолжал трясти ее еще яростней и при этом орал:

– Я не шучу, Лайла! Боже мой, Лайла, я еще никогда в жизни не был так серьезен, и если ты даже в мыслях назовешь меня снова неженкой, я узнаю об этом, и я достану тебя, клянусь…

– ОНИ СЛУШАЮТ!

Даже не громкость, не внезапная сила в голосе дочери, – он слышал и раньше ее крик, что-то другое заставило Эймоса остановиться. Это был ужас в ее голосе. Он взглянул на нее, выпустил плечи жены, хотел опуститься перед дочерью на колени, чтобы уговорить, успокоить, сказать, что все в порядке, но ее следующие слова остановили его, и он застыл на месте.

– Они все слушают тебя! – сказала Джессика. Эймос осмотрелся и увидел множество лиц, повернутых к ним. Все смотрели на него с удивлением и ужасом, и вдруг он понял, почему эта галерея носит такое название, понял, потому что внезапно услышал шепот всех этих людей, они говорили о нем… Он посмотрел вниз и подумал, что теперь для тех, кто внизу, уже он представляет собой маленькую игрушечную фигурку, и помахал им. Никто не помахал ему в ответ.

– Это просто немыслимо, немыслимо, о чем вы, люди, только думаете…. – услышал Эймос и увидел приближавшегося к ним не то священника, не то монаха, фигуру в церковной одежде, тот спешил к ним, качая с осуждением головой.

– Я… – Эймос хотел сказать, что он сожалеет, но священнослужитель не дал договорить.

– Вы, все трое, немедленно покиньте это место. Пойдемте, пойдемте, мы не можем допустить такого безобразия здесь. Идите за мной.

Им пришлось последовать за ним, минуя всех остальных, в основном сидевших на круговой скамье. И каждый смотрел на них во все глаза.

«Это не я, это происходит не со мной», – думал Эймос, следуя во главе семейства, уводя его за собой.

– В эту дверь, потом направо и увидите лестницу, по ней спуститесь вниз, – сказал монах.

Эймос тупо кивнул и пошел, куда было приказано. Около лестницы он подождал жену и дочь.

– Послушай… – Но она только резко тряхнула головой, приказывая ему замолчать, и Эймос подумал, что она должна видеть, что теперь напуган он.

Они стали спускаться.

Все молчали, Джессика опять шла впереди, потом Лайла, Эймос замыкал шествие. Круг за кругом, вниз по спирали, и когда ему показалось, что прошло немыслимо много времени, он окликнул:

– Эй, Джад?

– Что? – отозвалась Джессика.

– Если я тебе передам послание, ты передашь той, как ее зовут?

– Ты имеешь в виду, мамочке?

– Я имею в виду мамочку.

– Не надо, – сказала Лайла, – замолчи…

– Скажи мамочке, что я…

– Замолчи! Эймос замолчал.

– «Эй, Силвер, прочь!» – крикнула Джессика, и, повернувшись, посмотрела на родителей, но они промолчали, и она снова стала спускаться. Потом, глядя перед собой, громко запела.

– Заткнись, Джессика, – сказала Лайла. И Джессика подчинилась приказу.

* * *

Жара ошеломила после прохлады собора. Эймос постоял, щурясь на ярком свету. Снизу донесся голос успевшей спуститься на несколько ступеней Лайлы.

– Ну, что, берем такси или поедем на метро?

– Ты верна себе, никогда не сдаешься, – отозвался Эймос.

– Я просто думала о твоей спине, Элвис, тебе будет гораздо легче, если ты сразу сядешь в такси.

– Послушай, у нас прекрасно получалось, когда мы молчали. – Эймос опять закипел, глубоко раздосадованный, что она назвала его Элвисом, это имя она приберегала для специальных случаев, с тех пор, как два года назад Пресли исполнил одну из песен Эймоса в своем альбоме. Это принесло Эймосу немалую сумму денег, но навряд ли обогатило душу. Спина теперь болела гораздо меньше, боль, во всяком случае, стала вполне терпимой, не шла ни в какое сравнение с той, что терзала его, когда он, разъяренный, несся по винтовой лестнице. Смущенный этим обстоятельством, Эймос все-таки продолжал легонько массировать поясницу, пока они спускались вниз. Эймос обратился к стоявшему на нижней ступени полисмену:

– Прошу прощения, сэр, как нам добраться до метро?

– Ничего не может быть проще.

– Отлично.

Бобби указал направление:

– Через двор, спускаетесь вниз до подножия, повернете налево и вы на месте.

– Большое спасибо. – Эймос повернулся к семье. – Что ж, вперед.

– Ммммм, ммммм, – промычала Джессика, прижимая к губам палец.

– Говори, что тебе надо, Джерко.

Но Джессика замотала отрицательно головой и снова замычала.

Позади раздался голос Лайлы:

– Она заперла рот на ключ и выбросила ключ.

Эймос взглянул на дочь:

– Это правда?

Джессика так же энергично замотала головой, теперь утвердительно.

Эймос сделал вид, что вынимает ключ из кармана, потом повернул мнимый ключ у ее губ.

– Ммммм, – прозвучало теперь с отчаянием.

И снова Лайла:

– Этот ключ не подходит.

Джессика снова кивнула.

Эймос достал другой «ключ» и повернул около губ дочери.

– Можно я буду первой? – сразу выпалила она. Эймос величественным жестом указал в сторону, куда указывал полисмен.

Джессика резво побежала вперед они едва успевали за ней.

– Постойте-ка, – сказал Эймос, когда они почти пересекли церковный двор. – Я не вижу никакого холма.

– Нам не нужен холм, нам нужна станция метро, – отрезала Лайла.

– Полицейский сказал, что она находится у подножия, и, если не возражаете, я должен вас туда доставить.

– Все слушайте отважного Кортеса, – сказала Лайла.

– Сюда, Джером. – Он взял за руку Джессику и, повернув направо, пересек Уотлинг-стрит, лавируя между машинами. Держа дочь за руку, двинулся по Уотлинг-стрит, сзади шла Лайла.

– Я не вижу никаких поездов метро, папочка.

– Думаешь, он должен был сказать – идите по Уотлинг-стрит? – Эймос ускорил шаг, пот так и струился по его лицу, и он усиленно поморгал, сгоняя капли с глаз.

– Я так быстро не могу идти, папочка.

– Прости меня. И Эймос обратился к джентльмену в котелке: – Мы ищем метро.

Джентльмен указал направление своим зонтиком:

– Идите по Уотлинг-стрит до Врэд-стрит, потом направо, и вы на месте.

– Благодарю вас.

– Вы не сможете пропустить. Она просто огромная – Мэншн Хауз Стэйшн, сразу увидите.

– Но я ищу станцию Святого Павла. Джентльмен снял котелок и поскреб лысину.

– О, Святого Павла! Тогда вам совершенно не нужна Врэд-стрит, и это очевидно. – И опять указал зонтиком. – Идите обратно по Уолтинг-стрит, тем же путем, что вы шли сюда, пока не дойдете до Биржи, или Старой Биржи, как вам больше нравится, потом направо по Чипсайд и налево, до подножия, и вы на месте.

– Подножия, – тупо повторил Эймос.

– Вижу, вам все ясно. – И джентльмен, улыбаясь, пошел своей дорогой.

Лайла стояла рядом.

– Мы немного сбились с пути, – сказал Эймос, – надо вернуться. Будем на месте через пять минут.

– Не переводя дыхания, – сказала Лайла.

– Послушай, если хочешь, возьми такси. А мы с малышкой поедем на подземке. Хочешь, поймаю тебе машину? Только скажи.

– И пропустить такое мероприятие? Никогда!

– Прекрасно иметь рядом такого жизнерадостного человека, при виде твоего оптимизма цветы распускаются, птицы начинают петь. Пойдем, Джезебель. – Он опять взял за руку Джессику и направился в обратном направлении по Уотлинг-стрит. – Мамочка и папочка любят иногда пошутить друг над другом, ты понимаешь? Джессика кивнула.

Они молча прошагали весь обратный путь, повернули к Старой бирже, потом к Чипсайд, налево, как было сказано, и там, как сбывшаяся мечта или мираж, стояла станция метро Святого Павла. Купив билеты до Найтсбридж, Эймос снова взял за руку Джессику, они съехали вниз по эскалатору и, следуя указателям, добрались до платформы.

Жара была удушающей. Они долго стояли, храня полное глубокое молчание.

– Ну и метро же у этих британцев, – наконец заговорил Эймос, – фантастика да и только! Совсем не похоже на нью-йоркское, будьте уверены!

– А чем оно отличается? – живо поинтересовалась Лайла.

– Лайла, ты не можешь хотя бы один раз в жизни попытаться…

– Жара действует.

– При чем тут жара? – Отвернувшись, он рукавом смахнул пот со лба.

– А где поезд? – спросила Джессика.

– Сейчас появится, не успеешь ты произнести: «Джек Робинсон»…

– Джек Робинсон, Джек Робинсон, – завела Лайла, – Джек…

Эймос отошел в сторону. Спина опять заныла, он про себя начал подсчитывать шансы благополучного бегства с места преступления после того, как он спихнет Лайлу под поезд.

Если этот поезд вообще появится когда-нибудь.

Он огляделся. Платформа была пустынна, они стояли совершенно одни, и у Эймоса вдруг мелькнула сумасшедшая мысль, что он завел их на платформу, где вообще не ходят поезда, по-видимому, последний отошел от нее много лет назад.

«Прекрати, – скомандовал он себе, – не будь параноиком. Должны же быть, в таком случае, предупреждающие знаки». Он вернулся к семейству.

– Я скажу вам одну вещь о Лондоне, – начал он. – Это самый лучший город на свете, если исходить из количества указателей. В Нью-Йорке, например, вы просто свихнетесь, отыскивая Таймс-сквер. Поезд не появлялся.

– И еще, – заторопился он, – когда лондонцы называют подножием то, что мы видели, они совершенно правы, хотя это совершенно не то, что имеют в виду американцы.

Поезда не было.

– Сочини песенку про это, – попросила Джессика. И Эймос послушно запел:

– Когда они говорят, идите вниз к подножию, вы думаете, что все поняли. Но не вздумайте побиться об заклад, потому что это далеко не так.

– Очень хорошо, папочка. Эймос поклонился.

И тут появился поезд. Он с грохотом катился к ним, приближался, как угрожающая катапульта. Джессика, пораженная его появлением, вдруг сказала матери:

– Дай мне Каддли.

– Дай ей ее Каддли, – перекричала Лайла шум поезда.

– У меня ее нет, – крикнул Эймос.

– Но мне просто необходима Каддли!

– Перестань, не надо шутить, – громко сказала Лайла, когда поезд сбросил скорость.

– Я не шучу.

– Где Каддли? – встревожилась Джессика.

Эймос и Лайла молча переглянулись.

– Где она? – повторила Джессика, а двери поезда уже открывались.

– Она тебе ее давала? – спросил Эймос. – Я уверен, что мне – нет.

– Она была у нее в такси. Помнишь, она там разговаривала с куклой.

– Где ты ее оставила, детка? – спросил Эймос.

Джессика пожала плечами:

– Что теперь делать?

Вместо ответа он поднял ребенка на руки и вошел в вагон. Лайла последовала за ними, двери захлопнулись, и тут Джессика истерически разрыдалась.

Эймос поставил ее и опустился перед ней на колени. Он не переносил слез дочери и чувствовал себя беспомощным в такие моменты, тем более, что Джессика плакала редко. Эймос растерялся, не зная, что делать. Он прижал ее к себе и держал, стоя на коленях посередине вагона. Лайла села на ближайшее к ним место и укоризненно глядела на Эймоса.

– Ну же, детка, перестань, не переживай так… вот и молодец, успокойся, все будет хорошо… – Прижатая к его шее голова Джессики оставалась неподвижной, он чувствовал на себе ее слезы. Вместо того чтобы успокоиться от его слов, она заплакала еще сильнее, но Эймос продолжал говорить убедительно, веселым голосом: – Ты у меня хорошая девочка, вытри слезки, вытри их насухо…

Все находившиеся в вагоне люди смотрели в их сторону, опять, как в галерее, на них глазели во все глаза, и он уже повысил голос, чтобы все им объяснить.

– Она просто…

И замолчал, прислушиваясь, как внутренний голос кричит: Это не их проклятое дело, пусть думают, что хотят, закрой свой поганый рот… и с благодарностью Эймос повиновался.

– Ну, ну, все не так плохо, – шептал он на ухо дочери, – у тебя же много других детей.

Рыдания Джессики усилились, и у него мелькнула мысль, правду ли говорят, что сердце может разорваться, хотя доктора никогда так не выражаются, и снова зашептал:

– Много детей, прекрасных милых деток, таких же милых, как Каддли, и ты это знаешь. Некоторых из них ты даже больше любишь, я знаю. – Это была ложь, но в отчаянии люди могут и не такое сказать.

Унылого вида тряпичная кукла с ужасным именем Каддли, привязанность к которой Эймос считал одним из проявлений дурного вкуса у Джессики, вошла в их жизнь однажды зимним снежным манхэттенским утром, несколько лет назад. Они еще жили на Уэст-Энде, и Лайла кормила Джессику грудью, когда раздался звонок в дверь. Эймос, заканчивающий работу над несколькими рекламными роликами для Нэйшнл Милк Компани, вышел из кабинета, открыл дверь и расписался в получении посылки, которую вручил почтальон. Обратный адрес – Вашингтон. Толстая оберточная бумага небрежно завязанной посылки была надорвана и помята, и Эймос, не думая, машинально снял ее и обнаружил внутри письмо и самодельную тряпичную куклу. Уже по дороге в свой кабинет прочел вложенную записку:

«Эймос, моя подруга прислала из Филадельфии вырезку статьи одной из местных воскресных газет. Газета была старой, в ней говорилось, что ты написал музыку к мюзиклу «Голубые глаза» и что после Филадельфии представление состоится в Нью-Йорке, в театре «Маджестик». Оттуда же я узнала, что ты женился и скоро станешь отцом. Передай мою любовь твоей жене и передай, что я надеюсь встретиться с ней когда-нибудь. Я сделала эту куклу для вашего ребенка. Мы давно не виделись, Эймос. Я желаю тебе успехов и благополучия.

Твоя тетя, Милдред Розенгейм».

Просто удивительно, как фамилия из девяти букв, за которой стояла лишь пожилая полная леди с круглым лицом, в которой не было ничего угрожающего, могла нагнать на него такую панику. Глядя на дверь кабинета, он торопливо порвал письмо на маленькие кусочки и, опустившись на колени перед камином, зажег спичку, надеясь, что бумага быстро загорится. Камин не использовали по назначению, потому что кабинет, по мнению Эймоса, был самой теплой комнатой на всей Уэст-Энд авеню. Но огонь вспыхнул почти мгновенно, тогда Эймос засунул туда же и оберточную бумагу вместе с веревкой. Пока он размышлял, горят ли тряпичные куклы, в дверь постучала Лайла. Эймосу пришлось открыть.

– Ты прячешь здесь рыжую красотку или еще что-нибудь? – весело спросила Лайла.

– У меня только эта блондинка. – Эймос притянул к себе свою молодую жену, целуя ее золотистые светлые волосы.

– Ну и ребеночек у нас, – заговорила Лайла, не пытаясь освободиться из его объятий, – поела залпом и сразу отключилась.

– Моя очередь. – Эймос поднял вверх блузку и, открыв грудь в лифчике для кормящих матерей, начал целовать.

– Как, вы сказали, ваше имя? – мягко спросила она.

– Мои друзья зовут меня Порфирио.

– Знаете, вы мне нравитесь, Порфирио.

Эймос поцеловал ее грудь последний раз, потом поцеловал губы и глаза.

– Тебе лучше одеться, – прошептал он, – если моя жена застанет нас, а ты в таком виде…

Лайла начала приводить одежду в порядок, но вдруг остановилась:

– У тебя горит камин?

– Эти манхэттенские зимы такие холодные, – кивнул он.

Она не могла сдержать смех:

– Ты просто сумасшедший, Эймос. Знаешь, что я больше всего в тебе люблю, как мне кажется? Ты просто непредсказуем. Ты непредсказуем, ты ненормальный, и бог мой, помоги мне, Боже, ты мой.

Она заправила блузку под юбку:

– Кто приходил?

Эймос показал тряпичную куклу. Лайла осмотрела ее.

– Кто-то сшил ее сам. Кукла самодельная. От кого?

– От одной из твоих бесчисленных кузин, я думаю.

– Разве не было письма?

Эймос покачал головой:

– Ни записки, ни обратного адреса.

– Да, у меня очень странные кузины, это известно. Что ж, потом выяснится, когда она нажалуется маме, что я была настолько груба, что даже не поблагодарила, и мы узнаем.

– Узнаем, – согласился Эймос.

Если они скептически отнеслись к появлению Каддли, пытаясь выяснить ее происхождение, то Джессика, без сомнения, сразу была без ума от куклы. Каддли стала постоянной спутницей дочери, разделяя с ней все ранние детские страхи и радости. Скоро Лайла вынуждена была признать определенную симпатию к кукле. Когда Джессика подросла и научилась есть самостоятельно, стало возможным иногда обедать вне дома. Каддли всегда была с ними, и Эймосу часто хотелось спросить столик на четверых. Однажды он так и сделал на последнем дне рождения Джессики. В кафе торгового центра, где они решили подкрепиться хот-догами и апельсиновым соком, Эймос попросил:

– Столик на четверых, пожалуйста, – и увидел, как глаза Джессики радостно сверкнули.

* * *

– Я вспомнила, – говорила Джессика, пока они поднимались на лифте в номер, – что сегодня не брала с собой ни одного своего ребенка. Значит, они все сейчас находятся у меня в комнате, там, где я их оставила. Они сидят на кровати. Значит, и моя Каддли сейчас тоже там.

– Детка, – нежно сказал Эймос, – она ушла, исчезла. Не надо зря себя тешить надеждой. Потерялась, и все.

– Я положила Кэти и Сузи на пол около кровати, а Каддли посадила на подушку.

Когда двери лифта открылись, Джессика бегом устремилась по коридору к двери номера. Эймос открыл дверь, и она бросилась сразу в гостиную, где стояла ее кровать. Когда родители подошли к ней, она сказала:

– Я очень сержусь на Каддли: пока меня не было, она без спроса ушла гулять. Совершенно одна, а ведь я ей велела ждать меня здесь.

Лайла взглянула на свои часы – простой скромный «Таймекс». Эймос подозревал, что ей нравятся маленькие золотые часики с золотым браслетом, элегантные и красивые, хотя, впрочем, наверняка сказать не мог, как далеко простираются ее мечты в этом направлении. Он давно собирался пойти с женой вместе купить ей что-нибудь в этом роде, но почему-то никак не получалось.

– Время ленча давно прошло, – сказала Лайла, – пошли поедим.

– Я очень устала и не хочу есть, – сказала Джессика.

– Я опущу шторы, – с готовностью пообещал Эймос и выполнил сразу обещание – ребенок нуждался в отдыхе. В комнате стало темно, и, пожелав спокойной ночи, уже закрывая дверь, успел услышать шепот Джессики:

– Он даже не стал ее искать…

В спальне Эймос подошел к окну и долго смотрел на Кэдоган-Плэйс, зеленую, залитую солнцем. Потом отошел от окна и растянулся на кровати. Хотя постель была жесткой, он попросил положить под матрас доску, и теперь его спина блаженно отдыхала. Эймос лежал, закрыв глаза, и не открыл их, когда вошла Лайла.

– Почему ты не искал ее?

Эймос тяжело вздохнул:

– Кого?

– О, Эймос, ради бога, не будь ты ослом.

– Ослиный вопрос, ослиный ответ.

– Пока ты не откроешь глаза, я не собираюсь с тобой разговаривать.

– Обещаешь?

– Открой глаза, Эймос.

Эймос выжидал.

– Эймос, я не шучу.

– Ты не сказала, пожалуйста.

– Да что с тобой?!

– Просто стараюсь отсрочить неприятный разговор. Ты меня обвиняешь?

– Пожалуйста, открой глаза.

Эймос открыл:

– Да, дорогая?

– Пожалуйста, объясни, почему ты не стал искать куклу.

– Мы еще не начали разговор об этой проклятой кукле, а я уже устал от нее. Почему бы не поберечь нервную энергию старины Эймоса и вообще помолчать на эту тему?

– Я понимаю, какую ты выбрал тактику. Хочешь меня вывести из себя, чтобы я стала ругаться, стала непоследовательной, и тогда ты выиграешь спор. Но я тебя разочарую – я на этот раз сохраню хладнокровие.

– Господи, Лайла, да в этом городе десять миллионов жителей, каким образом мы сможем отыскать эту проклятую тряпичную куклу?

– Но ты даже не пытался, – мягко напомнила Лайла.

Эймос сел на кровати.

– Дорогая… послушай, пошевели своими умненькими мозгами хотя бы секунду. Мы ждали полтора года этот паршивый поезд в метро, жара была под пятьдесят градусов. По Цельсию. И только один бог знает, сколько это будет по Фаренгейту. Мы провели там около часа, и она не знает, не помнит, где она ее оставила, я и так чуть не убил тебя в Галерее Шепотов, и ты только подумай, что может произойти, если мы снова вылезем на это пекло. Один из нас непременно должен будет погибнуть, Лайла. А что будет с ребенком? Она каждый раз при попытке найти Каддли будет все сильнее надеяться, и так же сильно разочаровываться, и в конце концов ее бедное сердечко разорвется, когда мы так и не найдем ее куклу. Не лучше ли сразу отрезать и больше не возвращаться к этой теме? Кукла исчезла, потерялась и пусть останется навсегда потерянной, вот и все.

– Но ты хотя бы мог сделать попытку, Эймос.

– Верно, Лайла. Это действительно веский довод, и я надеюсь, ты будешь продолжать меня им добивать до осени.

– Джессика спросила, почему ты не стал искать, и я не знала, что ей ответить. Скажи, что я ей должна ответить?

Эймос воздел руки и возопил:

– «Вонзи в меня когти, молю тебя!» Лайла зааплодировала легонько:

– А теперь, когда представление закончено, может быть, вернемся к теме на злобу дня?

– Кукла потеряна, Лайла. Ушла. Прощай, кукла. Бай-бай!

– Ты не ответил на мой вопрос, Эймос.

– Неужели твоя величественная головка никак не может усвоить этот простой факт? Ты наверняка тоже что-то теряла в жизни, правда? Ну вот и попробуй заместить эту Каддли своей потерей, и сразу моя точка зрения станет тебе понятна.

– Ты не ответил на мой вопрос, Эймос.

Эймос покачал головой, вскочил и заходил по комнате.

– Ты не ответил на мой вопрос, Эймос.

– Да где я буду искать? Где? На Уотлинг-стрит? Хочешь протопать снова по всей Уотлинг-стрит в поисках восьмидюймовой тряпичной куклы? Где еще? Старая биржа? Новая биржа? Такси? Ты хочешь снова повторить наш спектакль в галерее…

– Такси, Эймос!

Эймос посмотрел на жену.

– Я вышла первой, помнишь? Но вы с Джессикой оставались еще там. Я уже поднялась по лестнице и вас оттуда фотографировала. Уверена, что, когда я вас снимала, куклы у нее уже не было. Я просто абсолютно уверена, Эймос, могу поспорить на что хочешь, она забыла свою куклу в такси!

– Лайла, кукла потеряна, и все.

– Скажи, почему вы задержались в такси?

– Она хотела сама рассчитаться с шофером, и я ей позволил это сделать.

– Значит, она положила Каддли на сиденье и забыла потом взять. Вот и вся история. Картина прояснилась.

– Ничего не ясно, Лайла, потому что кукла потеряна!

– Я проявлю снимки и…

– Делай, что хочешь, только прекрати ко мне придираться! Предположим, ты права, ну и что? В Лондоне миллион такси. Может быть, шофер нашел куклу и взял домой своему ребенку. А может, просто выбросил. Или взял следующий пассажир. Или он выбросил проклятую куклу. Или еще что-нибудь…

– Эймос, – сказала Лайла, – права я или нет – не важно, но остается главный вопрос: почему ты не стал искать куклу?

– Я буду спокойнее, когда мы в следующий раз увидимся. А может быть, и нет. – Он вышел из спальни в коридор, захлопнув за собой дверь. Подойдя к лифту, с силой вдавил кнопку «вниз», и когда лифт подъехал, спустился в холл и прямиком направился к телефонной будке. Нашел нужный телефон и набрал номер собора Святого Павла.

– Мне нужен отдел находок, будьте добры.

– У нас формально не существует отдела находок, но, может быть, я смогу вам помочь, – ответил мужской голос.

– Дело вот в чем, сэр. Моя маленькая дочь, так вот, похоже, что она потеряла свою куклу в соборе сегодня утром. Размером примерно девять дюймов. Это обычная тряпичная кукла, все, что я могу вспомнить, кажется, у нее руки сшиты вместе, поскольку она самодельная, нет никакой этикетки.

– Пока ничего такого не приносили.

– Ничего удивительного, кукла потеряна сегодня совсем недавно.

– Вы уверены, что кукла потеряна у нас? Может быть, пока вы добирались на подземке…

– Нет, мы брали такси.

– Тогда вам повезло. Есть городское бюро находок для вещей, оставленных в такси. Водителям предписывается правилами приносить туда все забытые в машине вещи.

– Где оно находится?

– Вам лучше спросить у шофера такси.

– Благодарю вас, сэр. Вы очень любезны, сэр.

– Не стоит благодарности.

Повесив трубку, Эймос устремился к выходу. На улице его обдало жаркой волной. Миновав швейцара, двинулся к веренице такси и, поравнявшись с первой машиной, спросил у шофера о бюро находок.

– Ламбет Роад, – ответил шофер, – а что вы потеряли?

– Ничего важного. Куклу. Но вы же знаете, как к этому относятся дети. Она потеряна утром.

– Можете завтра подъехать туда. Лучше во второй половине дня. Если ее найдут, как раз к тому времени она будет на месте.

– Отлично. – И после неудачной попытки вознаградить шофера полкроной Эймос вернулся в холл, где купил свежий номер «Тайм» и читал некоторое время, достаточное для употребления двух порций спиртного в баре. Он никогда не был любителем выпить и очень плохо переносил алкоголь, страдая похмельем даже после небольшого возлияния. Но не хотел, просто не мог сказать Лайле о том, что пытался разыскать куклу. Потому что, если кто-то и вернет куклу Джессике, то это будет именно он, ее отец, и при разводе, если таковой состоится когда-нибудь, он должен быть уверен, что Джессика предпочтет того, кто так о ней заботится.

Готовый к новым сражениям, он поднялся в номер и открыл дверь спальни. Лайла тут же подошла к нему:

– Ты напился?

Он отодвинул ее в сторону.

– От тебя не пахнет.

– Я выпил водки.

– Ты никогда не пил водку. Ты ее ненавидишь.

– Я люблю водку! Я обожаю водку! Я люблю все то, что по твоему мнению я ненавижу. Ты меня не знаешь совсем, какой я, кто я…

– Знаю. Хватит.

– Я обожаю водку, и лук, и капусту, и похмелье, и ругаться с тобой, и…

– Прошу тебя!

Второй раз за этот день его остановил тон, которым были произнесены слова. Он посмотрел на нее, не успев закрыть рот и готовый продолжать.

– Я не хочу ссориться, Эймос. Когда ты ушел, я все думала. Как мы хотели прекратить наши ссоры и решили начать сначала. И вот опять. Но сегодня мы поссорились по моей вине. Я не хотела, но так вышло. Я так устала от бесконечных споров и ругани. Прошу тебя, Эймос.

Господи, кажется она действительно так считает. Возможно.

– Почему мы все время ругаемся, Эймос?

Он пожал плечами:

– Мы не все время ругаемся.

– Да ведь мы не ссоримся, только когда спим. Эймос смотрел на жену. Она была в своем роде так же привлекательна, как любая красивая женщина. Часть красоты составляли волосы – такие светлые, почти платиновые, просто чудесные, когда она не позволяет разным психам портить себе прическу. Кожа тоже очень светлая, зеленые глаза, и она всегда одевается так, чтобы их оттенить. Она еще не переоделась, на ней было светло-зеленое шелковое платье, которое она надевала утром, оно прекрасно гармонировало с цветом глаз. Довольно плоская грудь, да и сзади не за что было ухватиться, но это его никогда не отталкивало, хотя, будучи холостым, считал, что возьмет в жены задастую, грудастую секс-бомбу, только такой красотке позволит себя поймать в сети.

– Эймос?

– Я здесь.

– Давай не будем больше ссориться.

– Согласен.

Она кивнула и отошла к окну. Постояла, глядя на Кэдоган-Плэйс, потом, не оборачиваясь, сказала:

– Прости меня за метро.

– Метро?

– Ну, помнишь, когда мы вышли из отеля сегодня утром.

– А что тогда случилось, я не помню.

– Ты не помнишь? Ну ты еще хотел поехать на метро, а я тебя обрезала.

– И как ты это сделала? – Эймос прислонился спиной к двери, все еще чувствуя настороженность.

Она обернулась:

– Я велела швейцару подогнать такси. А знаешь, почему я вела себя как стерва? Потому что была расстроена, прическа казалась безобразной, выгляжу я совершенно нелепо, а ты… Только не отрицай, Эймос.

– Но я не произнес ни слова.

– Ведь я купила это платье специально для поездки в собор и надела его первый раз, а ты… даже не заметил.

– Заметил. И подумал, что тебе очень идет.

– Но ты мог хотя бы намекнуть.

– Я думал, где сделать пересадку – на Пиккадилли или на Олборне.

– Вот в чем наша проблема, Эймос. Мы еще не сядем в поезд, а думаем о пересадках, еще до того, как поезд отъедет.

И вдруг неожиданно начала беззвучно плакать. Они встретились на середине комнаты.

– Что на этот раз я сделал?

Она прильнула к нему, как будто ища защиты.

– Я ненавижу себя за то, что бываю такой дрянью. Слышу себя и сразу вспоминаю мать и как она непременно должна выиграть, победить всех. Каждый раз, когда я так поступаю, это она во мне говорит, и ты должен ее остановить, Эймос. Я так и вижу, как она одобрительно кивает головой: «Молодец, моя дочь, так и надо, детка».

– Как ты можешь говорить такие ужасные вещи о такой прекрасной особе, как твоя мамочка?

Лайла невольно рассмеялась.

– Я не могу, когда ты смеешься и плачешь одновременно. Выбери что-нибудь одно.

– Выбираю тебя. – И обняла его так крепко, что он забеспокоился о своей спине.

«Вот она, – подумал он, – моя девушка, на которой я женился! Она вернулась ко мне, она здесь, люди!»

Не размыкая объятий, они придвинулись к кровати, на которую, придерживая Лайлу, он осторожно опустился вместе с ней, она поцеловала его страстно, проталкивая язык, а его руки скользнули вниз к ее груди, и он начал поглаживать, массировать, и Лайла его не останавливала, хотя не любила, когда он так делает, наверно, из-за того, что считала свою грудь маленькой и стеснялась, но сейчас все было хорошо, просто великолепно, судя по ее реакции и движениям языка, и он начал думать, где расстегивается новое платье, застегнуто оно на молнию или пуговицы сбоку, решил, что молния находится сзади… Вдруг ему послышался какой-то звук из соседней комнаты. Вероятно, Лайла тоже услышала, потому что быстро отстранилась и машинально поправила свои растрепавшиеся светлые волосы.

– Ты слышал? Что это?

– Ну уж это слишком! Послушай, а нельзя дать ей пять центов и отправить в кино?

Лайла покачала головой.

– Дело дрянь, – пробормотал Эймос.

Она приложила палец к его губам.

– Можем притвориться, что тоже легли отдохнуть, – мягко сказала она, – по крайней мере тогда мы можем хотя бы обнимать друг друга под простыней, встань-ка на секунду. – И когда он встал, быстро сняла покрывало с кровати, откинула одеяло, потом, подбежав к окну, торопливо опустила шторы. Они молча быстро разделись до нижнего белья, Лайла скользнула в постель, Эймос последовал за ней и, когда одеяло надежно их укрыло, снова начал ласкать ее грудь.

– Она теперь проснулась окончательно, – прошептала Лайла, – перестань, надо быть настороже.

Эймос кивнул и перестал.

– Не отпускай меня, прошу, – быстро сказала она, – пожалуйста.

Эймос прижал ее к себе, вдруг мелькнула мысль, не рассказать ли ей правду о том, что произошло сегодня утром, безопасно ли это.

– Ого, – сказала Лайла, – ты о чем-то задумался.

Эймос не стал отрицать.

– Ну, или говори, или молчи. Как хочешь.

– Я молчал, потому что это касается его.

– Его?

– Ты знаешь, о ком я.

– Понятия не имею, что ты имеешь в виду.

– Я скажу, но дай слово, что не будешь сердиться. Никаких раздражений и оскорблений, ничего.

Лайла уютно прижалась к его боку.

– Успокойся, – сказала она, – почему меня должно раздражать все, что болтает твой Гарпо?

* * *

Насколько Эймос ненавидел свою тещу, настолько же Лайла невзлюбила его психоаналитика – доктора Маркса. Хотя Эймос считал доктора самым невозможным объектом для ненависти, тем не менее Лайла выбрала именно его. Эймос потом осознал, что эта ненависть была вызвана его собственной неосторожностью, но было уже поздно. Когда он познакомился с доктором Марксом и начал дневные сеансы, по неведомой для себя причине потом, оказавшись дома, он начинал рассказывать Лайле все, что считал интересным из того, что происходило на этих сеансах. Доктор Маркс – маленький человечек сорока с лишним лет, пробившийся в Нью-Йоркский университет, в поте лица летом трудясь в Кэтскиллз Гроссингере. У него было два хобби, которые он непрерывно совершенствовал, – анекдоты, смешные и поучительные случаи из жизни известных людей на иностранных акцентах. Он знал все шутки и анекдоты на свете и мог говорить с неподражаемым акцентом идиш, или немецким, или итальянским. У него была ужасная привычка – заканчивать большинство своих сеансов какой-нибудь шутливой притчей. Вначале Эймос из вежливости считал своей обязанностью хохотать над прибаутками Маркса, хотелось ему этого или нет. Однажды мартовским утром, на третьем месяце лечения, Эймос восстал и перебил доктора на середине очередной байки.

– Я уже слышал эту историю, она мне опротивела.

– Прогресс налицо, – ответил доктор, – слава богу. Очутившись дома, Эймос рассказал Лайле об этом, но она почему-то никак не реагировала.

Ее отношение к доктору он обнаружил в апреле. В этот день утром в конце сеанса он внезапно закрыл глаза и произнес:

– Я теряю здесь время.

– Нет, пока ты мне платишь деньги.

– Почему бы тебе не назвать просто причину моего пребывания здесь? Скажи, что со мной, это сбережет наше время.

– Ты действительно этого хочешь?

Эймос кивнул.

– Что ж, сам напросился. Фрейд сказал бы так: «Zie haben der freulingerlungen», – изрек он с немецким акцентом.

– Что это означает?

– Тебя затрахали.

– Почему это? Объясни!

– Послушай, войди в мое положение. Предположим, я тебе скажу. Предположим, ты вылечишься. Предположим, я вылечу всех своих шизиков. А что будут есть мои дети, Эймос? На что моя жена купит себе второй парик? Я желал бы тебе сказать, но ты подумай хорошенько, стоит ли. Только не психуй, мой мальчик. Голову даю на отсечение, что на свете не найдется ни одного нормального артиста.

– Он назвал меня артистом, как тебе это? – позже похвастался Эймос жене.

Она промолчала.

Эймос продолжал, пребывая в радостном возбуждении:

– Он не назвал меня наемным писакой или дохлым песенником. Артист. Я – артист. Он так меня назвал.

– Кажется, он назвал тебя ненормальным, – охладила его пыл Лайла.

– Да нет же, детка, ты неправильно сделала акцент. Он сказал, что я…

– Он сказал, что ты – не нормален. В словаре это слово означает, что ты неестествен. Он назвал тебя противоестественным, Эймос. И какого дьявола ты так радостно улыбаешься по этому поводу?

– Но, детка…

– Он мог так же непринужденно назвать тебя маньяком или заменить это слово на гомосексуалиста.

– Лайла, прошу тебя…

– От всего этого меня просто тошнит! Боже мой, как подумаю, сколько денег ты отдал этому аферисту….

– Аферисту?

– Ну, шарлатану. Называй его как хочешь, он просто тебя дурачит. Я давно это вижу. Каждый раз, когда ты от него приходишь, я это ясно вижу и мне хочется заплакать.

– Лайла, что с тобой, сейчас ты еще спросишь: «Скажи, что ты ему рассказываешь обо мне?»

– Да, именно: что ты ему рассказываешь обо мне? Ничего хорошего, верно? Насколько мне ясно, он, вероятно, считает меня потаскухой, которая просто разрушает твою душу артиста.

– Откуда ты это все взяла?

– Если бы ты меня любил, тебе бы не нужен был какой-то шарлатан, настраивающий тебя против своей жены.

– И давно ты так считаешь?

– Очень давно.

– И ты молчала? Ты репрессируешь чувства…

– Оставь в покое мудреные слова, говори по-английски.

– Да я просто не знаю, что и сказать…

– Вот с этим, по-моему, у тебя никогда не было проблем.

– Я породил монстра, боже мой!

– Каждый раз, когда я слышу имя твоего эскулапа, мне хочется заорать!

– Да забудь, никогда больше его имя не сорвется с моих губ, поверь мне…

Он почти сдержал слово. Доктор Маркс, если и упоминался вновь, то не Эймосом. Сама Лайла время от времени интересовалась.

– Как сегодня самочувствие Гарпо? Гарпо был сегодня в добром здравии?

Обычно она спрашивала, если видела, что Эймос особенно возбужден после сеанса. И ему приходилось сдерживаться изо всех сил и тихо отвечать.

– Как мило с твоей стороны беспокоиться о нем.

* * *

В дверь постучала Джессика.

Эймос посмотрел на Лайлу и сел в кровати.

– Друг или враг?

Дверь открылась, и Джессика сделала шаг вперед. Она посмотрела на опущенные шторы:

– Вы тоже спали?

– Вспомнили школьные привычки.

– А мне так хорошо вздремнулось, что я пришла сказать, что хочу поспать еще немного.

– А как же ленч? – спросила Лайла.

– Может быть, позже, когда я совсем проснусь.

– Только крикни, – сказал Эймос.

Она кивнула и вернулась в свою комнату, закрыв за собой дверь.

– Она не спала, – сказала Лайла.

Эймос крепко обнял жену и начал говорить:

– Ладно, что случилось, то случилось сегодня в метро, и я клянусь, я прошу об одном: выслушай и пойми. Видишь ли, как-то раз, может быть, пару месяцев назад, я лежал на кушетке у Маркса, мы разговаривали, и я хвастался ребенком, какая она умненькая, какая смешная и вообще необыкновенная, о ее неожиданных представлениях, и вдруг вспомнил свое детство – у меня был ужасный учитель по музыке, она вдалбливала, заставляла заучивать одни и те же отрывки, одни и те же, чтобы родители, услышав исполнение, ахали и охали от восторга и думали, что не зря теряют время, а я был лучший ученик, и отрывок, который она мне дала, был трудный, и я был ужасно испуган, что не смогу сыграть как следует, хотя ноты я знал хорошо, но сыграть, чтобы это звучало музыкой, не мог, понимаешь, о чем я, и вот в день концерта я играл в мяч на заднем дворе с соседским мальчиком Говардом Фрэнклином, поймал неудачно тяжелый мяч и вывихнул палец, тут мои родители просто сошли с ума от ярости, они столько на меня затратили сил и средств, а я неблагодарный, не хочу ни о чем думать, если играю в день концерта утром в мячи, а моя мать вдруг сказала, что я сделал это нарочно, а мой отец сказал, нет, он слишком глуп, чтобы такое придумать, и тут они начали спорить, и потом разразился очередной скандал, они дико ругались, и было это случайно или нет, а ты помнишь, что все это я рассказываю доктору Марксу, лежа на его кушетке, но тут вспоминаю, как наша Дженни пролила молоко, когда мы снимали летом домик в Хэмптоне, я там пытался сочинить музыку к Диккенсу, к книге, не помню точно название, я был слишком туп, чтобы выбрать «Оливера Твиста», это был «Холодный дом», по-моему, и я никак не мог ничего придумать, а ребенок сидел на высоком стуле и ужинал, а я носился как угорелый, и ты сказала, чтобы я прекратил, а я велел тебе замолчать, и мы начали дико ругаться, и тогда она взяла и пролила молоко, помнишь, взяла и выплеснула всю чашку, и на полу растеклась огромная лужа, и я сказал Марксу, какого дьявола я это тебе рассказываю, и он сказал, понятия не имею, я спросил, с чего я начал, и он напомнил – с того, какая замечательная у тебя дочь, какие она устраивает представления. И тогда я все понял, Лайла! Я увидел все так ясно – она пролила молоко, чтобы остановить нашу ссору, и она каждый раз устраивает свои маленькие концерты, когда мы ругаемся, и понимаешь теперь, что произошло сегодня – мы были настолько накалены, что она решилась на крайний шаг, потеряла нарочно свою куклу, самую любимую, которую любит больше всего на свете, и когда она мне сказала, что Каддли пропала, я подумал, мне надо просто убить себя, посмотри, сказал я себе, что ты делаешь – ты убиваешь своего ребенка!

– Все это чушь собачья! – Лайла вихрем сорвалась с постели и встала, широко расставив босые ноги и глядя в упор на Эймоса.

Эймос смотрел на ее маленькие груди и думал почему-то о Тане Сноу, исполнявшей вторую роль во «Фрэнси», у нее росли ноги от подмышек.

– Она пролила молоко потому, что ей было всего годик, и так делают все годовалые дети – проливают молоко! Что касается Каддли, она потеряла ее потому, что просто потеряла – и точка!

– Для меня всегда большое удовольствие иметь дело с гением шестнадцатого века.

Она схватила платье и яростно начала напяливать на себя.

– Я тебя хорошо знаю, Эймос. О, я тебя прекрасно знаю. И я знала, что еще пара минут твоего бреда, и во всем окажусь виновата я, поэтому заставила тебя замолчать. Ты готов был повесить на меня все: и пролитое молоко, и детские приступы диареи, и каждую царапину, и синяк, каждую слезу – все это моя вина.

– Да нет же, это общая вина, общая наша вина!

– Я живу с тобой и знаешь, кем себя чувствую? Смотрителем в зоопарке! Да что с тобой случилось, Эймос? – Она рванула дверь в комнату Джессики и исчезла.

Он остался лежать.

Тут же вернулась, схватила сумку:

– Джессика хочет остаться в номере. Я ухожу. Ты остаешься приглядеть за ней, Эймос. Я скоро приду. Обещай мне одну вещь – не забивай голову ребенку.

– Ты очень милая и добрая. Я запомню это.

Он еще немного полежал после ее ухода, потом позвонил в гостиничный сервис и заказал два клубных сандвича, маринованные овощи, майонез, две кока-колы, условившись, что официант принесет заказ к двери спальни. Повесив трубку, одел рубашку и брюки и стал ждать. Когда официант явился, Эймос подписал чек, дал на чай, понадеявшись, что чаевые соответствуют случаю. Оставшись один, поставил поднос на стол и пошел в комнату Джессики. Она лежала на кровати и сосала свой большой палец.

– Знаешь, что бы мне сейчас хотелось? – усаживаясь рядом на постель, спросил он.

– Хммм?

– Что бы мне действительно хотелось больше всего на свете – это большой сандвич, с холодным нарезанным цыпленком, прекрасным свежим беконом, томатом, горчицей, много майонеза сверху и с маринованными овощами. Эй, ведь это твоя любимая еда, такой сандвич?

Джессика кивнула.

– Послушай, знаешь, что я тебе скажу: у меня именно такой и есть для тебя.

Джессика наклонила голову набок.

– Проклятье, – вдруг сказал Эймос.

– Что случилось, папочка?

– В какой из чемоданов мы запихнули бекон, не помнишь?

– Бекон в чемодан? – Она вынула изо рта палец. – У нас нет никакого бекона в чемоданах.

– Подожди-ка, полежи спокойно секундочку, дай человеку подумать, – с важной задумчивостью в голосе изрек Эймос. – То, что нарезанный цыпленок завернут в шотландский плед твоей матери, это я помню точно. Но остальное? Да, тосты в ее косметичке. Послушай, а теперь представь, куда бы ты на месте своей матери положила бекон?

Джессика захихикала.

– Вспомнил! Вспомнил! – закричал Эйсмос. – Она положила бекон в мой чемоданчик для документов. Погоди, я сейчас. – Он направился к двери, у порога обернулся. – Кока-колу мы тоже взяли, есть и лед в моем туалетном наборе, надеюсь, он еще не растаял.

Он быстро вышел, в спальне положил сандвичи на салфетки «клинекс», под мышкой зажал кока-колу и, прихватив два стакана со льдом, стараясь ничего не уронить, с осторожностью направился к дочери.

– Знаешь ли ты, что мы забыли тарелки? – пробормотал он, расставляя принесенное на столе. – Ну только бы добраться до твоей матери, я ей покажу! Давай, иди сюда. – Он постучал по сиденью стула.

Джессика подошла и села, а Эймос, устроившись на уголке стола, принялся с жадностью уничтожать сандвич.

– На самом деле это не ты их приготовил, – сказала Джессика, – ты меня просто дразнишь.

– И это вся благодарность за то, что я привез тебе эти сандвичи из самой Америки?

– Но бекон совсем свежий, и все остальное тоже.

– Если бы ты наконец усвоила привычку внимательно слушать своего отца, то ты бы обратила внимание на то, что я сказал, – что привез бекон в моем чемоданчике для документов. А знаешь, сколько там отделений и карманов? Среди них есть и гарантированный на сто процентов, что сохранит бекон свежим. – Он прикончил половину сандвича и, запив большим глотком колы, принялся за вторую половину. Через мгновение от сандвича ничего не осталось, и он вытер рот «клинексом».

– Ешь, детка.

– Я ем.

– Но ты даже не откусила как следует.

– Очень вкусно, папочка.

– Знаю, что тебе нужно, – небольшая серенада, способствующая выделению желудочного сока.

Он рванулся обратно в спальню и осторожно открыл футляр со своими беззвучными клавишными. Это был потрясающий подарок от Донни Клайна, тот возник вдруг откуда-то из воздуха перед ними в аэропорту три дня назад, держа обеими руками этот футляр-чемодан.

– Это только половина подарка, – объяснил Донни, и когда Эймос спросил, где вторая половина, Донни сказал: – Я плачу за дополнительный вес.

Он так и сделал, что вылилось в сто десять долларов. Лайла не знала, что такое немые клавишные, и он объяснил, что обычно концертные пианисты берут с собой инструмент в турне, чтобы не терять практики. Клавиши как у настоящего пианино, за исключением звука. Эймосу всегда хотелось иметь такой инструмент, но он был слишком дорогой, а играл он очень плохо, чтобы оправдать такие затраты.

Положив инструмент напротив Джессики, он сказал:

– Сыграй «Меланколик Бэби».

Джессика только улыбнулась, кусая от сандвича.

– Вот что: я сыграю, а ты отгадаешь. – И начал играть «Гори, гори, маленькая звездочка».

– Сдаюсь, – сказала Джессика.

– Но ты даже не подумала.

– Хочешь половину моего сандвича? Он вкусный.

– Хотя могла бы сделать попытку.

– Прости.

– Не надо извинений, – закричал Эймос, – ведь здесь твой Большой папочка, и у меня идея года! – Он снял телефонную трубку и, когда оператор ответил, заявил: – Говорит Эймос Маккрекен из 1025-го, с кем поговорить, чтобы сюда доставили фортепьяно?

– Папочка…

– Тихо, детка. – И снова в трубку: – Да, да верно, фортепьяно. Знаете, с клавишами.

– Я не хочу играть на фортепьяно, папочка.

– Это твоя любимая вещь, детка. Мы с тобой славно играли в четыре руки, помнишь?

– Но…

Эймос поднял руку, прервав ее:

– Это управляющий? Говорит Маккрекен из 1025-го номера, вы знаете, внезапно мне ужасно захотелось поиграть на фортепьяно, и мне кажется, вы тот самый человек, который может мне его доставить. Мне все равно, какое, – пианино, спинет, рояль, – подойдет любой вариант.

– Я не буду играть.

– Подождите секунду, – сказал Эймос в трубку и прикрыл мембрану рукой. – Разумеется, ты будешь играть, и прекрати капризы, не надо делать трагедию. Дома ты всегда меня умоляла поиграть с тобой на фортепьяно. Верно? Скажи, я прав? Да или нет? Говори!

– Не кричи на меня так, папочка!

– Никто не кричит, но ты слишком чувствительна для такого старого возраста, если хочешь знать мое мнение.

– Ничего подобного! Я просто не хочу играть на пианино, вот и все!

– А что ты хочешь?

– Спать.

– Но ты уже спала.

– Папочка…

– Погодите-ка секундочку. Я сейчас все расставлю по своим местам. Извините, что заставляю вас ждать. – Он снова зажал мембрану. – Ну так как – да или нет?

Джессика отрицательно потрясла головой.

– Страшно жаль, что побеспокоил вас, – сказал Эймос в трубку, – оказывается, мне нужно не фортепьяно. А надувной матрас у вас случайно нигде не завалялся? Нет? Ну что ж, так всегда бывает. Спасибо все равно.

Он положил трубку, молча подошел к столу, где оставил свои клавишные, с осторожностью наклонился, чтобы не вызвать очередной спазм в спине, поднял и отнес обратно инструмент в спальню, захлопнув за собой дверь с такой силой, что сам вздрогнул. Он знал, что это приближается. Поставил клавишные обратно в футляр, запер его и подул на пальцы, потом резко развернулся, пошел было обратно к дочери, готовый прочитать ей нотацию об испорченных неблагодарных детях, как внезапно его мозг пронзило презрение к себе – ты, преступный идиот, ей только четыре.

Внезапно его охватила слабость, он вернулся от двери своей ненаглядной любимой дочери и, подойдя к столу, написал записку: «Меня держат здесь в плену, кто найдет мою записку, сообщите Дж. Эдгару Гуверу». Уже сложил, но вдруг вспомнил, что Джессика не может читать. Смял и написал на другом листке очень крупными печатными буквами: «Я просто без памяти тебя люблю». Вообще-то Джессика и это не могла прочитать, но он посылал ей записки с такими словами так много раз из разных мест, что она узнаёт знакомые слова и знает их значение.

Он сложил записку, вложил в конверт, подошел к двери гостиной, медленно встал на колени и, делая как можно больше шума, просунул конверт под дверь, оставив кусочек со своей стороны, чтобы знать, когда она возьмет его послание.

Оно было получено почти мгновенно. Эймос лег на ковер и стал ждать ответ. Он думал, что это будет по обыкновению лист, заполненный нарисованными звездами или крестиками. Иногда это была буква Д, или большая физиономия с трубкой – портрет отца в воображении ребенка, или семейный – одна большая фигура, это сама Джессика, и две маленьких – его и Лайлы.

Но ничего не было. Ничего. Ноль. Зеро. Он долго ждал и молился про себя, чтобы Лайла не застала его в таком положении, не зная, как ей объяснить, почему взрослый мужчина лежит на полу и одним глазом подглядывает под дверь. Но Лайла не спешила удивить своим появлением, и он, вдруг осознав, какого дурака валяет, сразу встал. Прошел к кровати и лег на твердое ложе, испустив вздох удовлетворения, когда спина и матрас соприкоснулись.

Потом спина опять начала болеть.

Лайла пришла почти в шесть, и точно в шесть явилась миссис Пайпер – няня типа Мэри Поппинс из бюро домашних услуг, как она являлась уже два вечера подряд. Джессика, кажется, была рада ее видеть, и Лайла, поиграв пару минут с дочерью, пошла переодеться. Эймос подумал, как опасно будет сейчас идти куда бы то ни было вдвоем с Лайлой, но они достали с трудом билеты на «Отелло» с Оливье в Национальный театр, и если вам посчастливилось узреть во плоти самого сэра Ларри, то отказаться от такого случая просто немыслимо.

На этот раз Лайла появилась быстро и не заставила себя ждать, как происходило обычно, но это почему-то вызвало у Эймоса только раздражение. В театр отправились на такси, по дороге старались свести разговор к минимуму. Спектакль ошеломил Эймоса. Сам сэр Ларри, великий актер, и все действие были нечеловечески великолепны. На обратном пути в такси у Эймоса не шел из головы Американский национальный театр, он видел представления, все без исключения с самого начала, и каждый раз ему хотелось приставить ладони рупором ко рту и закричать «Остановите!», настолько они были ужасны. А сегодня он получил истинное наслаждение, тихую радость и вспышки восхищения, и Эймос в конце плакал от жалости к Мавру, как не плакал с тех пор, как Сервантес представил Дон Кихота.

На ужин в ресторане отеля Лайла заказала ростбиф, и Эймос последовал ее примеру. Они поели в молчании и поднялись в номер. Миссис Пайпер отрапортовала, что все было прекрасно, Эймос заплатил ей, поблагодарив, и сказал, что ждут ее завтра, в то же время. И пошел взглянуть на свою спящую красавицу. Лайла, которая зашла раньше, увидев его, вышла. Эймос долго смотрел на свое чадо, потом убрал волосы с высокого, как у Эдварда Джи Робинсона, лба. Она пошевелилась, и он поспешно вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Лайла уже в пеньюаре сидела перед зеркалом за своим туалетным столиком и снимала с лица косметику. Эймос вымылся и голый залез в спальный конверт. Лайла погасила свет и отдернула шторы на окнах, выходивших на террасу. Ее залило лунным светом, и Эймос, лежа, исподтишка придирчиво изучал ее худощавое тело. Он не почувствовал прилива желания, но хотел помириться с женой, их отношения не выдерживали критики. Вылез из кровати и, стараясь ступать тихо, подошел сзади к Лайле, обнял и поцеловал, как ему казалось, страстно, гладя ее обнаженное тело.

– По-моему, у меня начинается период. – Она сняла с себя его руки, прошла и легла в постель. Он остался стоять, чувствуя, как в нем поднимается волна яростного сарказма. Потом начал водить руками в воздухе, целовать пустоту, приговаривая:

– О, Лайла, Лайла, боже, как хорошо держать тебя так.

Лайла молчала.

Не опуская рук, он принялся голый вальсировать по темной комнате.

– Ты, как перышко, моя радость, – шептал он и кружился, не останавливаясь.

– Ты можешь сломать себе шею, – предупредила Лайла.

– Обессмерть меня своей печатью-поцелуем, – прошептал он, кланяясь и звучно целуя воздух.

– Если ты разобьешься, не приходи за сочувствием.

Он продолжал танцевать.

– Эймос, уже поздно.

– Ты права, – он остановился, – и завтра у нас трудный день.

– А что на завтра?

Он залез в кровать:

– Соревнование. – Эймос лежал тихо, глядя в потолок и стараясь не касаться жены, придерживаясь своей половины постели.

– Не собираюсь спрашивать, что за соревнование. Спокойной ночи, Эймос.

– Финал Интернационального чемпионата по накалу страстей. Ты одна из кандидатов.

– Я сказала спокойной ночи, Эймос.

– Иногда мне кажется, что у тебя гемофилия, Лайла.

– Пошел к черту.

– Я серьезно. Ты единственная женщина на всем Северном побережье Америки, у которой цикл длится двадцать восемь дней в месяц. Кровотечение в течение двадцати трех дней и пять выходных.

– Ты просто бестактный…

– Но это правда. Я ведь что имею в виду – или у тебя менструация начинается, или тебе кажется, что начинается, или она кончается, или ты…

– Заткни свой поганый рот.

– Я только проявляю сочувствие мужа, Лайла. Как ты думаешь, произведет впечатление такой заголовок в газетах: «Жена композитора истекла кровью»?

– Дьявол бы тебя побрал.

– Я также считаю, что и фестиваль фонтанов тоже твой праздник.

– Я не хочу спать с тобой в одной комнате!

– И я тоже, детка. – Он быстро вылез из постели, схватил одежду, рывками оделся и вышел. Внизу в баре попросил завернуть с собой бутылку шотландского виски и со свертком под мышкой вернулся в номер. Зашел в спальню, чтобы взять свои беззвучные клавишные.

Лайла, к его удивлению, плакала, он услышал ее тихие рыдания и удивился, но не успел решить, как к этому относиться, потому что оказался на террасе, выходившей на Кэдоган-Плэйс. В лунном свете перед ним блестели клавиши. Он уселся поудобнее и сделал большой глоток виски. Это было превосходное виски – самое лучшее, и легко пилось, но его желудок не привык к крепкому. Когда его горло перестало драть, он сделал еще глоток. И еще.

И начал играть.

Нажимая на клавиши сильными пальцами, останавливался только за тем, чтобы еще хлебнуть виски. Кэдоган-Плэйс выглядела так красиво в лунном свете. Один, отделенный от спальни закрытой дверью, он играл и размышлял, почему был так жесток с Лайлой и какой бы она испытала шок, прочитав его мысли о разводе, о том, что он серьезно задумал оставить ее, и вдруг, когда ему удалось особенно прекрасное арпеджио, Эймоса поразила вся тривиальность, незначительность их отношений. К тому времени бутылка наполовину опустела, и он представлял себя Бетховеном, играющим музыку, которую никто не слышит кроме него, и если ты подобен Бетховену, то ничто на свете не должно иметь значения, ведь он артист, так сказал доктор Маркс. Он продолжал в упоении играть, иногда прикладываясь к бутылке, и ничто на свете его больше не волновало – Эймоса Ван Бетховена, ни луна, ни светлеющее небо, ни короткий душ, ни утреннее солнце.

* * *

Записка Лайлы никак не поддавалась прочтению. Хотя ее почерк оставался таким, как всегда, – крупные и ровные буквы. Глаза Эймоса отказывались читать. Он побрел в ванную и там подставил голову под душ. Так сильно он не напивался с той ночи, когда было первое представление «Фрэнси», но тогда ему просто стало весело. Он закрыл кран и пошел обратно. Теперь слова с трудом сфокусировались.

«Эймос, от тебя разит как из бочки. Постараюсь держать Джессику подальше от тебя так долго, как смогу. Мы ушли в Баттерси-парк, будем там по крайней мере до ленча. Постарайся выглядеть прилично к нашему возвращению.

Л.».

Эймос вспыхнул. Мерзавка. Самая настоящая стерва. Она ненавидела аттракционы, наша старушка Лайла, но сейчас отправилась в Баттерси-парк лишь за тем, чтобы привлечь ребенка на свою сторону. Ведь именно Эймос должен был повести дочь в Баттерси-парк. Он обещал, рассказывал, клялся, и теперь у него украли возможность сделать дочери подарок.

Обессиленный вспышкой ярости, опустился на стул, надеясь, что рассеется пелена перед глазами. Наконец с трудом по стенке добрался до ванной, открыл душ на полную мощь и уселся в ванне, подставив голову под струи воды. Нащупал затычку и стал закрывать сток, но затычка не слушалась и, основательно повозившись, сообразил, что она просто не подходит по размеру. Лайла, вероятно, сменила ее перед уходом, чтобы окончательно свести его с ума.

Наконец справился и долго сидел неподвижно, вода каскадами падала с головы на плечи, ванна постепенно наполнялась. Когда наполнилась, он лег, вода при этом выплеснулась через край на плитку пола. Но при всем желании он не смог бы оставаться долго в воде – он всегда панически боялся утонуть. Встал, вытерся, увидел на часах время – почти двенадцать, быстро оделся и написал свою записку.

«Ушел по магазинам».

Вышел из отеля и на метро поехал в собор Святого Павла.

Внутри собора опять поразила прохлада. Он спросил женщину, продававшую у входа сувениры, где находится отдел находок или что-то в этом роде. Она направила его вдоль южного прохода к двери с надписью «Служебная». Эймос постучал, не дождавшись ответа, постучал сильнее. Проходивший мимо священник спросил:

– Могу чем-нибудь помочь вам, сэр?

– Мне нужно бюро находок. Мне сказали, здесь такое есть.

– Все верно, сэр. Но сейчас там никого нет, все ушли на ленч.

– Когда они вернутся?

– Думаю, не позже половины второго.

Эймос взглянул на часы:

– Благодарю. Большое спасибо.

Священник кивнул и отошел. Эймос задумался. Каким образом провести пятьдесят пять минут, чтобы не свихнуться? Решил перекусить, в желудке ощущалась пустота, и направился к выходу, но по пути опять увидел картину с надписью, поразившей его вчера.

Он взял стул, уселся напротив, раздумывая, что бы она могла означать. Впрочем, быстро устал от умственного напряжения, в голове все еще было туманно, слегка подташнивало. Просто сидел и смотрел на картину, где была изображена фигура, похожая на Иисуса.

В час двадцать девять он снова подошел к двери. На этот раз на его стук выглянул служитель:

– Что вам угодно, сэр?

– Простите, что беспокою вас, святой отец, но моя дочь, кажется, потеряла здесь вчера свою куклу.

– Тряпичную куклу?

– О, слава богу, вы ее нашли! – И глупейшим образом сделав шаг вперед, принялся трясти руку священника. – Вы и не представляете, как это мне облегчит жизнь.

Священник покраснел:

– Мне ужасно жаль, ее не нашли пока, видите ли, это я с вами говорил вчера по телефону. Вчера вечером.

– Ничего, – сказал Эймос, – ничего страшного.

– Можете взглянуть сами, нам не приносили ничего похожего на куклу.

– Не возражаете?

Служитель посторонился и сделал приглашающий жест. Внутри Эймос увидел ряд полок.

– Мы держим здесь находки.

– Что ж, спасибо, – после краткого осмотра пустых полок произнес Эймос.

– Вы не были в бюро находок такси? Всегда есть шанс найти вещь там.

– Сейчас еду туда. – Эймос, улыбаясь, легонько помахал ему рукой и быстро покинул собор. Он не очень расстроился, потому что особенно не надеялся найти куклу в соборе. Логичнее было сначала поехать в бюро находок такси, но раз Лайла предложила искать именно там, он поехал в собор из духа противоречия.

На ступенях у входа он на минутку задержался на том месте, где вчера Лайла делала снимки. Закрыв глаза, постарался воспроизвести эту сцену и опять убедился, что на этот раз ненавистная Лайла права – у ребенка действительно в руках не было куклы, что означало, что она оставила куклу в такси и еще то, что Каддли действительно, вероятно, лежит на Ламбет-стрит, как и говорила Лайла. Довольствуясь утешительной мыслью, что именно он доставит домой куклу, Эймос сел в первое проходившее мимо свободное такси и назвал адрес. Может быть, у Лайлы хватит ума проявить пленку. Потом вспомнил, что сам дал ей «Майнокс» и, значит, проявлять еще рано.

– Приехали, приятель, – сказал шофер немного погодя.

Рассчитавшись, Эймос быстро вошел в неприглядное здание и, следуя указателю, поднялся на второй этаж, где и находилось бюро находок. В большой комнате он увидел перегородку и несколько окошек, но только на двух была надпись «Пропажи», и к каждому из них стояли небольшие очереди. Эймос подошел к ближайшему, встал в очередь и стал терпеливо ждать. Перед ним стоял типичный британец: темный костюм, котелок и все необходимые атрибуты. Две женщины, работавшие с той стороны перегородки, непрерывно переговаривались друг с другом, и Эймос подумал, что если бы они замолчали, то работа пошла бы куда быстрее. Но очередь продвигалась на удивление быстро, и вот уже британец перед Эймосом произнес: «Я забыл свой зонт в Хэймаркет в прошлую субботу. Моя жена написала на ручке фамилию Хэйворт. Черный цвет. Довольно большой. Деревянная ручка.

– Одну минуту, сэр. – Женщина исчезла за одной из стеклянных перегородок, разделявших комнату.

Эймос с восхищением смотрел на британца – как точно и кратко он изложил суть дела! Бам-бам-бам – и ни одного лишнего слова, только необходимые факты. Никакого заискивания, никакого пустословия. Хотел бы я так, думал Эймос и тут же решил, что попробует.

– Вы сказали – Хэйворт? – Женщина вернулась к окошку с пустыми руками. – Простите, ничего нет.

– Благодарю вас. – Джентльмен повернулся и пошел прочь.

Эймос приблизился к окошку:

– Моя дочь потеряла куклу, тряпичную, около собора Святого Павла, вчера утром. Размер – девять дюймов. Никаких особых примет, за исключением того, что руки сшиты вместе.

– Сожалею, дорогуша, – сказала женщина.

– Простите?

– У нас ее нет.

– Но вы даже не посмотрели!

– Я всегда просматриваю поступления, прежде чем приступить к работе.

– Но он только что попросил поискать зонт, и вы пошли и проверили. Почему вы не хотите поискать куклу?

– Потому, что все зонты выглядят одинаково, дорогуша.

– Но и все тряпичные куклы тоже.

– У нас нет ни одной тряпичной куклы, дорогуша, и не было давно, несколько месяцев. Впрочем, были одна или две за это время, но ничего похожего на то, что вы ищете.

– Не хочу быть занудой, но…

– Извините, дорогуша, но…

– Это очень важно для меня…

– Следующий, пожалуйста, – сказала женщина.

Женский голос позади Эймоса произнес:

– Я оставила в такси свою сумочку по дороге в…

Эймос обернулся к стоявшей за ним даме:

– Простите, мадам, одну минуту. – И снова повернулся к женщине за прилавком. – Значит, это все, что вы можете сделать?

Женщина вздохнула:

– Дорогуша, я клянусь чем угодно, что не обманываю вас насчет тряпичной куклы.

– Я совсем не имел в виду, не говорил, что вы обманываете.

– Конечно, нет. Прощайте, дорогуша.

Эймос кивнул и направился прочь. Стал было спускаться по лестнице, но вдруг сел на ступени, положил локти на колени и, подперев руками голову, задумался. Она должна была пойти и посмотреть. Нельзя было отсылать его, не проверив, может быть, ее подвела память. Ведь в конце концов в этом и состоит ее работа – пойти и посмотреть. Искать вещи, о которых заявляют. Разумеется, это не так уж серьезно и важно, ничего такого особенного, но она должна все-таки иметь к людям уважение и совесть и…

Он поднялся и пошел обратно в комнату находок. Она не имела права, и он ей скажет. Просто возьмет и прямо в лоб скажет: «Я хочу, чтобы вы пошли и посмотрели. Для меня. Как бы в виде исключения. И большое вам спасибо».

Но когда вновь оказался в комнате, храбрость вдруг испарилась, и он пристроился в хвост другой очереди, ко второму окошку. Не стоит устраивать сцену, может быть, у нее такой характер – не терпит, когда ставят под сомнения ее слова, так бывает. А раз так, она может заупрямиться, лучше обойти неприятности и попросить другую. И успокоив себя доводами, стал ждать. Было очень жарко, и он чувствовал, как становится липким от пота. Когда наконец его очередь подошла, Эймос спросил вторую служащую, очень тихо, чтобы первая не слышала:

– Я ищу тряпичную куклу. Будьте добры.

– Почему так тихо? Вы должны внятно изложить, сэр, – улыбаясь сказала вторая служащая.

– Тряпичная кукла, – повторил Эймос, – примерно такой величины, – и показал руками расстояние около девяти дюймов. – Руки сшиты вместе. Я потерял вчера около собора Святого Павла. Вернее моя дочь.

– Сожалею, сэр, но ничего подобного к нам не приносили.

– Не могли бы вы пойти посмотреть?

– Не стоит и искать, я прекрасно знаю все наши вещи.

– Для меня имело бы большое значение, если бы вы взглянули.

– У нас есть тряпичные куклы? – вдруг спросила вторая служащая первую.

– Прошу вас, – начал Эймос.

– Это опять вы? – спросила первая.

Эймос кивнул:

– Опять я.

– Я же сказала, дорогуша, у нас нет куклы.

– Сейчас я уже имею дело с другой леди. Если не возражаете, – громче сказал Эймос. И гоном ниже второй: – Я не хотел бы никаких неприятностей и хлопот, но…

– Что вы имеете в виду, говоря, что имеете дело не со мной?! – Первая подошла к окошку второй. – Ведь я уже вам все сказала. Если бы потеряли бриллианты, то еще можно было понять, тогда, может быть…

– Послушайте, – перебил Эймос, – никто не говорит, что вы сказали неправду. Просто вы могли просмотреть…

– Ну и народ. – Первая ушла за стеклянную перегородку в своем отделении и вернулась. – Ничего, я посмотрела.

– Это называется посмотреть? Да за это время вы не смогли бы заметить и цеппелин.

– Кто вы такой? – спросила вторая.

– Я простой американский ничтожный турист, который пытается разыскать тряпичную куклу, и не надо из этого делать историю.

– Не мы делаем историю, а вы, дорогуша.

– Я сам хочу взглянуть на ваши вещи, – заявил Эймос.

– Не разрешается.

– Я буду держать руки за головой все время, чтобы вы знали, что я вас не ограблю начисто.

– Нельзя, дорогуша. Посторонним вход воспрещен.

– Я хочу убедиться – пойти и посмотреть как следует. Вы, очевидно, не желаете этого делать, значит, из нас двоих остаюсь я.

– Что за шум? – Из-за стеклянной перегородки вышел мужчина и подошел к своим сотрудницам.

– Этот человек хочет… – начала первая служащая.

– Вы здесь начальник? – перебил ее Эймос.

– Смею так думать, – ответил мужчина.

Эймос вынул бумажник:

– Видите? Чеки «Америкен Экспресс». Я не жулик. Просто хочу пойти за вашу перегородку и взглянуть – вдруг по какой-то счастливой случайности они просмотрели и там лежит тряпичная кукла, которую потеряла моя дочь. Видите ли, я убежден, что она там, потому что мы потеряли куклу вчера вечером около собора Святого Павла…

– Я пойду и посмотрю еще раз, ради бога, – сказала первая.

– Нет! – вырвалось у Эймоса.

Она повернулась к нему:

– Послушайте, дорогуша, так вы хотите, чтобы я посмотрела или нет?

– Вы сейчас рассержены. И в таком состоянии люди часто не видят, могут просмотреть…

– Вы считаете меня лгуньей? Вы назвали меня обманщицей?

– Я никого никем не называл! Я просто пойду и взгляну, вот и все! МНЕ наплевать, что вы обо мне думаете и что скажете! Я иду туда и возьму Каддли, и вы мне не помешаете!

– Он сумасшедший, Чарли, – прошептала первая служащая.

– Точно, – кивнула вторая, – пусть идет. Они обычно уходят, когда сами посмотрят.

– Ну конечно, вы можете посмотреть сами, мистер, – сказал Чарли, – смотрите сколько угодно, можете не спешить. – Он открыл дверцу в перегородке и посторонился.

– Я… Я совсем не то, что вы думаете… Я не… – «сумасшедший» хотел он сказать, и вдруг мелькнула мысль – а если да?

И вместо возражений улыбнулся.

* * *

– Что купил? – крикнула Лайла, не успел он открыть дверь.

Эймос медленно вошел и протянул пустые руки.

– Ничего. Я в основном разглядывал витрины. Сравнивал цены. Костюмы, спортивная одежда и все такое.

– Ты выглядишь как оживший мертвец.

– Спина раскалывается. – Он снял ботинки, пиджак и лег лицом вниз на кровать.

– Ты что – обошел все магазины Лондона?

Он пожал плечами:

– Где Джасмин?

– В ванной. Миссис Пайпер пытается ее отмыть. Но это трудно.

– Вы, кажется, славно повеселились?

– Не без этого.

– Ей наверняка понравился Баттерси-парк.

– Спроси у нее.

Он начал массировать кулаками спину.

– Эймос?

– Хммм?

– Слушай, я кое-что узнала. В Лондоне есть бюро находок для вещей, оставленных в такси. На Ламбет-стрит. Любой шофер знает, где это.

– Очень интересно. Надо запомнить. Так вы двое славно провели время? В Баттерси-парк?

– Я первая, – с криком вбежала Джессика, а миссис Пайпер остановилась в дверях, похожая на Мэри Поппинс больше, чем когда бы то ни было.

– Вы тот официант, что принесли мой джин-тоник? – спросил Эймос у дочери.

– Хочешь посмотреть на мои шарики? У меня много шаров, и все разного цвета!

– Значит, мама купила тебе шары? А что ты еще ела?

– Мы не ели шары, мы их принесли.

– О!

– И знаешь, что еще?

– Что еще?

– Мамочка узнала, где Каддли.

Эймос сел на кровати.

– Она ждет меня на Ламбет-стрит. Мамочка завтра ее привезет.

– Детка… – начал Эймос.

– И мамочка купит мне открыток. Открытки со всех мест, где мы были.

– Детка, Каддли там нет.

– Откуда ты знаешь? – спросила Лайла.

– Пойди сюда, Джозефина. – Он притянул к себе дочь и взял ее ручки в свои. – Папочка целый день провел, разыскивая Каддли. Он старался изо всех сил. Ездил в собор Святого Павла и на Ламбет-стрит. И Каддли там нет. Не хочу, чтобы ты потом расстраивалась. Ее нет. Она потерялась. Но папочка сделал все, что мог, и купит новую куклу, какую ты захочешь. Поняла?

– Но мамочка сказала…

– Слушай, что говорит папочка. Не слушай мамочку, ладно?

– Ладно.

– Папочка любит тебя, детка. Он любит тебя больше всего на свете и старался сегодня, как мог. Чтобы принести тебе Каддли. Но Каддли исчезла, детка, папочка не может ее принести, ты поняла? Папочка…

– Джессика, почему бы тебе сейчас не показать миссис Пайпер свои новые прекрасные игрушки, которые тебе сегодня купили? – сказала Лайла.

– Хорошо, мамочка. – Джессика вприпрыжку выбежала из комнаты, за ней последовала миссис Пайпер, а Лайла, закрыв за ними дверь, повернулась к мужу:

– Ты лживый сукин сын.

– Что?

– Говори потише, ты, лживый мерзавец, она в соседней комнате.

Эймос вскочил с кровати.

– Ты провел весь день в поисках Каддли! Не смеши, кто тебе поверит? Ты таскался по магазинам, разглядывая витрины, прикидывая, что ты можешь приобрести на те вонючие деньги, которые сделал на своей паршивой бездарной песенке! Но ты настолько болен, что не можешь истратить ни пенни, пока не проверишь все витрины в Лондоне, сравнивая цены!

– Осторожнее, Лайла, я тебя предупреждаю.

– Ты просто посмешище, Эймос, вот кто ты такой.

– Это я должен был повести ее в Баттерси-парк. Это была наша с ней экскурсия. Она хотела пойти туда со мной, а не с тобой, и в то время, пока ты делала то, что я должен был делать, я искал проклятую куклу.

– Можешь продолжать лгать, все равно ты по уши…

– Я знаю, чего ты добиваешься, – ты хочешь ее склонить на свою сторону, но ты плохая мать, и ничто не может это изменить…

– Давай-просто-это-сделаем-немедленно!

– Что сделаем?

– Разведемся!

– О чем ты говоришь? – Он снова сел на кровать.

– О, Эймос, прошу тебя, перестань лгать. Вся эта идиотская поездка должна была спасти наш брак. Я знаю это, и ты тоже.

– Я никогда в жизни даже и не помышлял тебя оставить…

– Эймос – прекрати!

– И я действительно целый день искал Каддли!

– Прекрати, я сказала!

– Хочешь, я тебе опишу это бюро находок на Ламбет-стрит…

– Откуда мне знать, так это или нет, ведь я никогда там не была.

– Это на втором этаже…

– Я никогда там не была, Эймос…

– Но я-то был, потому что я забочусь о ребенке…

– А я – нет?

– Ты сама сказала это…

– Господи, ты же ненормальный…

– Ребенок хочет быть со мной…

– Ничего подобного…

– И я ее получу, спроси у любого судьи…

– Никогда…

– Так как насчет развода?

Слово вырвалось. Вот и прекрасно, думал он, вставая с кровати, превосходно, так и надо, и пошел на нее, занеся уже руку, чтобы ударить, и вдруг его мозг пронзила мысль – он же не сможет без них обеих, они нужны ему, обе, его ребенок и его жена, вот только своей жене он не нужен, больше не нужен, и на ее лице это ясно написано. И, удивляясь этой мысли, он опустил руку, свернув с самоубийственного пути, и вдруг сказал:

– Давай уедем отсюда, Лайла. Только я и ты. Давай вдвоем уедем! Давай улетим!