ОБЗОР ГЛАВЫ: Может быть, поначалу у европейцев и не было материальных преимуществ, но не выиграли ли они от наличия лучшего правительства? Некоторые исследователи утверждают, что конкуренция между европейскими государствами заставила правителей снизить налоги и пошлины и гарантировать права собственности, чтобы завоевать поддержку элиты и народа. Как утверждалось, именно это дало европейцам необходимую основу для роста, который был достаточно быстрым, чтобы в конце концов опередить Азию, где огромные империи и деспотичные правители такому росту препятствовали. А когда европейские правители проводили излишне жесткую налоговую политику или были чересчур деспотичны в использовании монархической власти (как в Британии XVII в. или во Франции в XVIII в.), согласно этой точке зрения, революции их свергали и несли свободу.

По сути, великие европейские революции XVII–XVIII вв. были не результатом уникальных политических процессов, а частью длительных волн государственного образования и общественных конфликтов, наблюдаемых и в Азии, и в Европе. Кроме того, экономический лидер Европы XIX в. — Британия — на протяжении всего XVIII в. имела самые высокие налоги и пошлины в Европе, гораздо более высокие, чем в любой азиатской империи!

И в Европе, и в Азии в XVII–XVIII вв. правители стремились усилить свои позиции за счет местных элит и реагировали на политические кризисы насаждением все более ортодоксальных религиозных взглядов. Основным исключением была Британия, в которой в конце XVII — начале XVIII в. окрепший парламент, уникальное англо-саксонское право, религиозный плюрализм и веротерпимость привели к созданию уникального государства.

ИЗ ПРЕДЫДУЩИХ глав мы знаем, что экономическая история мира до 1800 г. представляла собой циклы и волны умеренных изменений. Реальная заработная плата росла и снижалась, производительность сельского хозяйства и доходы в одних частях Европы росли, а в других — падали. К 1800 г. в отдельных частях Европы наблюдался значительный прирост в производительности сельского хозяйства, но население росло опережающими темпами, так что доходы рабочих начали падать даже в Лондоне во второй половине XVIII в. и в Амстердаме в первой половине XIX в. А в 1848 г. фитофтороз, поразивший картофель, привел к голоду по всей Европе.

Между тем производительность сельского хозяйства в Азии, хоть она и оставалась очень высокой, не только перестала расти, но после 1800 г., судя по всему, начала снижаться. А после стремительного роста населения в Азии в XIX в. доходы резко упали. Если бы на рис. 5.1 были приведены данные лишь за 1800–1849 г., мы, скорее всего, сказали бы, что мировая экономика в конце XIX — начале XX в. будет развиваться примерно так же, как и в предыдущие пять веков. Многие регионы — Италия и Австрия в Европе, Китай и Индия в Азии, скорее, были близки к тому, чтобы поставить новые рекорды в падении уровня жизни, чем в достижении новых высот.

Однако эта мрачная картина не объясняет нам, что же произошло в XIX в. Как мы видели, в конце XIX в. произошел резкий разрыв с прошлым, когда реальные доходы в Европе внезапно устремились вверх, причем раньше всего он начался и достиг наибольшей величины в Британии. Как это могло произойти?

Многие исследователи призывают нас искать ответ в правилах, по которым жили люди — иными словами, в их правительстве. «Институционалисты», как называют данных исследователей, утверждали, что правила, в соответствии с которыми люди владели собственностью, или свободы, которыми обладали люди в получении денег и их вложении, являлись решающими компонентами, сделавшими экономический рост возможным. Считалось, что цензура, высокие налоги, произвол правителей, власть духовенства и раздутая бюрократия были препятствиями на пути к изменениям и прогрессивным технологиям. Были ими и привилегии, даровавшиеся цехам или производителям, которые удушали конкуренцию, а также высокие пошлины, препятствовавшие торговле. Напротив, как утверждали институционалисты, свободный и открытый рынок, низкие налоги и компактность бюрократии, безопасность собственности, содействие развитию торговли и ограничения власти правительства были необходимыми условиями быстрого экономического роста.

Поэтому эти исследователи утверждают, что для понимания возвышения Запада необходимо выделить специфические черты европейских государств. Было ли что-то особенное в этой группе средних по размеру государств, часто находившихся в состоянии войны и всегда конкурирующих, и в природе их правительств, содействовавших экономическому прогрессу? А главное — что было особенного в британском правительстве (ведь именно Британия возглавила Европу в процессе индустриализации), что благоприятствовало экономической модернизации? Может ли быть так, что именно политические революции, свергшие королей в Британии в 1640 г. и во Франции в 1789 г., проторили путь для шедшей за ними промышленной революции со всеми вытекающими последствиями? Эти вопросы мы рассмотрим в данной главе.

 

Была ли военная и религиозная конкуренция в Европе более острой, чем в азиатских империях?

Одним из явных различий между историей европейских государств и крупнейших цивилизаций Азии является отсутствие крупных империй в Европе, в особенности в период с 1500 по 1800 г. Хотя различные европейские монархи стремились установить свою власть по всей Европе, Британия, Франция, Германия и Испания (крупнейшие страны Западной Европы) не контролировались каким-то одним правителем. В 1800–1815 гг. Наполеон был близок к этому — он (или его родственники) контролировал Италию, Испанию и Францию, однако был разбит сначала в России, а затем союзом британских, русских и немецких войск. В отсутствие доминирующей державы, способной установить порядок, Европу постоянно сотрясали войны между государствами на протяжении большей части XVI–XIX столетий (на самом деле — вплоть до 1945 г.).

И наоборот, в XVI–XIX вв. большая часть Северной Африки и Ближнего Востока находилась под управлением Османской империи, большая часть Индии — империи Моголов, а весь Китай управлялся империями Мин и Цин. Эти империи безраздельно господствовали в подвластных им регионах и вводили единое правление на территориях с населением, равным либо превосходящим по численности всю Западную Европу.

Ряд ведущих европейских исследователей, таких как Эрик Джонс и Дэвид Лэнде, предположили, что наличие множества конкурирующих государств сделало Европу более открытой для инноваций. Эти исследователи отмечали, что в группах соперничающих государств — со времен древнегреческих городов-государств до итальянских государств эпохи Возрождения и государств доиндустриальной Европы — необычайно динамично развиваются искусство, политика и военная технология. Конкуренция между государствами заставляла правителей улучшать военную организацию и технику и идти на уступки своим подданным, снижая налоги для получения их поддержки. Кроме того, даже если в системе конкурирующих государств один правитель подавлял новые идеи, они могли развиваться в других странах.

В отличие от этого, как утверждают исследователи, в крупной объединенной империи правитель больше заботится о том, как сохранить контроль над существующей империей, чем о том, как отражать угрозы со стороны конкурентов. Методы поддержания жесткого контроля — в частности, насаждение строгой религиозной ортодоксии и духа повиновения правителю либо обложение высокими налогами для поддержания деспотического государства — были важнее, чем открытие новых путей увеличения экономического благосостояния или усовершенствования вооруженных сил. Даже если ценная идея возникала или просачивалась из-за границы, в крупной империи она могла попросту раствориться, не имея никаких шансов на развитие.

Но хотя теория и выглядит привлекательно, в сущности, было бы чрезмерным и ошибочным упрощением утверждать, что, начиная с XVI в., в Европе существовала система соперничающих государств, а в Азии целые империи развивались без конкуренции. Правильнее было бы сказать, что в Азии существовало несколько государств, которые были крупнее любого европейского. Если мы посмотрим на карту Азии начала XVII в., когда империи Мин, Моголов и османов уже сложились, мы увидим, что и Азия была разделена на целый ряд государств. На рисунке 6.1 показаны 22 крупных и малых государства (причем на этой карте не обозначены ни Оман и Йемен на Аравийском полуострове, ни Ява и другие государства Индонезии). Несколько крупнейших государств сталкивались с серьезными военными соперниками (османы — с Персией, Моголы — с Персией и южноиндийскими государствами), и карта в целом не сильно отличается от рис. 1.1, на котором показана Европа в 1500 г.

Государства Азии часто вели военные действия. Персы вторглись в империю Моголов и разорили их столицу Дели в XVIII в. Моголы также неоднократно вели войну против маратхской конфедерации. Османы периодически воевали с австрийцами, русскими и поляками. В Китае маньчжуры завоевали империю Мин в середине XVII в., основав свою собственную династию Цин. Затем императоры Цин провели сто лет в войнах с конкурирующими королевствами в Центральной Азии, ведя за собой вооруженные огнестрельным оружием армии и опираясь на невероятно развитую логистическую систему, протянувшуюся на тысячи километров через горы и пустыни.

Небольшие государства также оказывались серьезными противниками. Вьетнамцы вели многочисленные войны с Китаем и неоднократно вторгались в Камбоджу. В сущности, небольшие государства Индокитая — Аннам, Тонкин, Чампа и Кхмер (Камбоджа) — веками непрерывно с XII по XX в. воевали друг с другом, например, в период с 1771 по 1845 г. Аннам, Таиланд (тогдашний Сиам), Китай и Камбоджа вели войны между собой на протяжении 44 лет.

Европейские историки иногда с гордостью указывают на замки и фортификационные укрепления, возводимые с эпохи Средневековья до эпохи Возрождения, и на дух воинственности европейских государств. Историки Китая и Японии, напротив, часто подчеркивают придворную куртуазность и культуру элит в этих обществах, в которых важнейшее место отводилось учению Конфуция, живописи, каллиграфии и поэзии. Но мы вряд ли сможем игнорировать воинственный дух этих азиатских обществ, которые в XVII в. не только завершили строительство Великой китайской стены (крепостные стены и фортификационные сооружения невообразимого в Европе масштаба), но и производили лучшие в мире сталь и мечи, создали самую утонченную (и по сей день знамениты этим) технику боевого искусства, содержали огромные армии, вооруженные огнестрельным оружием и артиллерией, построили крупнейший и мощнейший флот и разработали грандиозные сети коммуникаций и снабжения. В XIV в. китайский флот использовал массивные, трехпалубные военные корабли с чугунными башнями, в каждой из которых находилось более 200 человек. В одном из столкновений участвовали несколько тысяч судов и 400 тыс. солдат и матросов. Европа смогла вести войны подобного размаха только спустя много столетий. Просто и Китай, и Япония были достаточно сильны в военном отношении, чтобы удерживать европейцев в небольших, удаленных от столиц приграничных пунктах на протяжении 300 лет, пока военные суда на паровом ходу из Британии и Америки ни прибыли к их берегам в XIX в.

Рисунок 6.1. Государства Азии в XVII в. 

Следует также признать, что конкуренция между европейскими государствами обычно не благоприятствовала свободе и плюрализму — в сущности, подобная конкуренция привела большинство правителей к резкому развороту курса против плюрализма в пределах подвластных им территорий, что означало конец всем инновациям и свободе мысли. К концу XVII в. монархи в католических землях — в особенности, Филипп IV в Испании, Фердинанд II в австрийской империи Габсбургов и Людовик XIV во Франции — изгнали протестантов и других инакомыслящих со своих территорий. Многие протестантские государства, как, например, кальвинистские Нидерланды и лютеранская Швеция, точно так же укрепляли свою религию в качестве официальной поддерживаемой государством религии. В середине XVIII в. лишь Дания, Пруссия и Британия поддерживали принцип веротерпимости, в отличие от более агрессивных и униформирующих религиозных практик в большинстве стран Европы.

Точно так же, как было бы неверно считать, что крупнейшие империи Азии всегда доминировали над своими соседями и были свободны от военной конкуренции, было бы ошибочно полагать, что они были закрыты для новых веяний и придерживались единообразных взглядов. В XV–XVIII вв. число и разнообразие государств в Азии способствовало расцвету международного обмена товарами и идеями, пересекавшими границы и обогащавшими различные культуры Индии, Персии, Тибета, Центральной Азии, Индокитая, Юго-восточной Азии, Китая, Кореи и Японии. Как и в Европе, здесь тоже имело место соперничество между различными конфессиями — главным образом, исламом, буддизмом, индуизмом и конфуцианством, — причем каждая из них имела множество разнообразных сект и ересей.

Конфуцианство, может, и стало более жестким и ортодоксальным в Китае при династии Цин, вытеснив буддизм, который преобладал в предшествующие столетия, но множество буддийских верований и практик прижились в странах Юго-восточной Азии, Тибете и Японии. Османы оказывали поддержку все более ортодоксальной форме суннитского ислама в XVIII в., но в независимой Персии (сегодняшнем Иране) процветала шиитская гетеродоксия, а различные суфийские и иные секты нашли приют в разных частях Ближнего Востока, Центральной и Южной Азии. Для Индии в эпоху правления Моголов было характерно сосуществование ислама и индуизма, а также процветание иных новых религий, например, сикхизма и различных школ индийской философии. Двор Моголов также покровительствовал развитию искусства и литературы, соперничая в этом с Италией эпохи Возрождения, что привело к появлению новых стилей художественного самовыражения.

Говоря вкратце, и в Европе, и в Азии были десятки конкурирующих государств. И там, и там множество государств находились в постоянном военном противостоянии, что позволяло расцветать самым различным убеждениям и религиям, несмотря на усилия отдельных правителей по насаждению религиозного единообразия в своих странах.

 

Циклы революций и восстаний в Европе и Азии

При объяснении возвышения Запада некоторые исследователи связывают экономические успехи Запада, по сравнению с Азией с тем, что жизнь в европейских странах была более динамичной. Западные социальные мыслители от Адама Смита и Томаса Мальтуса до Карла Маркса и Макса Вебера полагали, что азиатские империи не переживали сколько-нибудь значительных политических изменений на протяжении веков, с первых своих дней до встречи с европейским империализмом. Отдельные правители и даже династии могли меняться, могли происходить восстания и гражданские войны, но на самом деле, как считалось, все оставалось неизменным.

Однако утверждение о том, что для Азии были характерны неизменные политические структуры и экономика, глубоко ошибочно. В действительности, все крупнейшие общества Европы и Азии претерпевали периодические трансформации в XVI–XVIII вв. Могущество государства росло и снижалось, классовые отношения и соотношение власти в противостоянии центрального правительства и местных элит менялись, а административная власть реформировалась. Подобные изменения в политической, социальной и экономической организации обычно происходили в ответ на социальные и политические кризисы, повсеместно распространенные в Европе и Азии.

В конце XVI — середине XVII вв. гражданские войны и восстания случались во Франции, Британии, Нидерландах, Испании, Неаполе, Португалии и Богемии. Случались бунты и в Османской империи; в Китае массовые национальные восстания привели к свержению династии Мин, а в Индии начала распадаться империя Моголов. А затем вновь, в конце XVIII — середине XIX вв., по Европе прокатилась волна революций: во Франции, Италии, Германии, Австрии и Венгрии. В этот же период произошли восстания против османского правления в Египте, Греции и Сербии, восстание сипаев в Индии и крупнейшие волнения и бунты в истории Китая (восстание тайпинов). Во всех указанных случаях восстания и революции приводили к реструктуризации правительства, новым классовым отношениям, изменениям в экономической организации и переменам в доминирующей идеологической системе данных обществ — либо для защиты и восстановления старого порядка, либо для создания и оправдания нового.

Почему же все эти государства захлестнули восстания и бунты, и почему это произошло примерно в одно время? Причина довольно проста. Все крупные общества в мире в XVI–XVIII вв. зависели в основном от сельского хозяйства. Когда население росло быстрее производительности сельского хозяйства, цены на продовольствие шли вверх. А когда цены на продовольствие шли вверх, и элите, и обычным людям нужно было больше денег, как, впрочем, и государствам. На рис. 6.2 и 6.3 показано, что во всех крупнейших регионах Европы и Азии изменения в численности населения и ценах обычно следовали друг за другом, со временем двигаясь в одном направлении. Эти прозаичные тенденции оказывали удивительно сильное воздействие на политику аграрных государств.

Аграрные общества зависели от баланса между населением и сельским хозяйством. Сельское хозяйство обеспечивало пропитание и сырье для производства, а налоги на сельское хозяйство приносили подавляющее большинство доходов государству. Растущие цены и народонаселение, вкупе с неурожаями, могли привести к массовым лишениям. Аналогичным образом рост народонаселения перенасыщал рынок труда и делал рабочие места дефицитными, а крестьяне, скованные семьями или растущей рентой, лишались своих земель. По мере того как элиты становились все более многочисленными, а соперничество за ресурсы и положение в обществе ожесточеннее, между ними возникали расколы и росла междоусобица. Сочетание данных условий привело к ситуации, при которой одна искра могла разжечь пламя восстания.

Рисунок 6.2. Население в Европе и Китае, 1500–1850 гг. 

В одних странах религиозная рознь или региональные конфликты подливали масла в огонь, тогда как в других правители слишком усердно повышали налоги для увеличения своих доходов, угрожая элитам и вынуждая их восставать. Целая волна потрясений прокатилась по всей Европе и Азии в 1560–1660 гг. и вновь в 1770–1860 гг., с пиками активности и размаха в 1640-х и 1840-х. Таким образом, и Европа, и Азия испытали длительные всплески политических кризисов, чередовавшиеся с периодами стабильности, которые везде подчинялись одному ритму долгосрочных колебаний цен и роста народонаселения.

Рисунок 6.3. Цены на зерно в Европе, на Ближнем Востоке и в Китае, 1500–1850 гг. (1500 г. = 1) 

Однако европейские историки уже долгое время утверждают, что, несмотря на удивительное совпадение времени этих событий, они привели к совершенно различным результатам в Европе и Азии. Судя по всему, восстания и революции в Европе были нацелены прежде всего на достижение прав и свобод и приводили к кардинальным изменениям в полномочиях монархов и статусе знати. В Китае же и на Ближнем Востоке, напротив, по всей видимости, никаких серьезных изменений не происходило — императоры и элиты правили, как и прежде. Однако представление о том, что эти великие потрясения и восстания изменили все в Европе, но ничего в Азии, глубоко ошибочно. Вопреки сложившимся представлениям, изменения в Европе были не столь значительными, в Азии же произошли куда более серьезные сдвиги, чем принято было считать раньше.

 

Восстания в Европе

Может быть, участники восстаний в Европе XVII в. и убедительно выражали свое стремление к свободе, но, как правило, они не имели в виду индивидуальные свободы и права, известные нам сегодня. Скорее, они добивались привилегий для определенных групп, которые часто могли быть крайне деспотичными по отношению к отдельным членам общества. Таким образом, они стремились предоставить собственной группе свободу делать то, что запрещалось остальным представителям общества, а не заботились о свободах для индивидов или общества в целом.

Так, пуритане, проведшие Английскую революцию 1640 г., надеялись ограничить власть короля, который, по их мнению, слишком резко склонял церковь Англии к принятию религиозных традиций и практик католической церкви. Однако пуритане тоже славились своей деспотичностью по отношению к тому, что мы считаем правами личности, а сама революция завершилась установлением военного правления пуритан из армии Оливера Кромвеля над Англией, Шотландией и Ирландией.

Европейские кризисы XVII в., в сущности, не вызвали никаких долгосрочных изменений во власти королей или привилегиях знати. Фактически верно обратное: к 1687 г. католический король Яков II в Британии запретил свободные собрания в североамериканских колониях и заменил их королевскими наместниками, сформировал католическую армию, прогнал протестантов в Шотландию и попытался собрать преданный себе парламент для поддержки лояльных назначенцев, которыми он уже укомплектовал органы судебной власти. Во Франции Людовик XIV наложил запрет на свободу религии и изгнал протестантов из королевства точно так же, как испанский король изгнал мусульман и евреев из своего двумя столетиями ранее. Даже в Голландии, которая была одно время раем для вольнодумцев и представителей самых разных конфессий, суровые лидеры кальвинистской реформатской церкви изгоняли из страны своих оппонентов.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что с конца XVIII по середину XIX в. повстанцы вновь выступили с лозунгами свободы и демократии. И вновь — за исключением Британии и ее бывших колоний в Америке — восстания и революции обычно не достигали долговечных свобод и политических изменений. Во Франции за Великой французской революцией 1789 г. последовало императорское правление Наполеона, а позднее — Наполеона III, и стабильная демократия появилась только после того, как граждане Парижа поднялись в 1871 г., чтобы окончательно прервать вереницу королей и императоров, правивших страной с 1801 г. В Германии и Австро-Венгрии призывы к демократическому правлению были подавлены могущественными министрами и королями, жестко державшими бразды правления, пока не оказались вовлеченными в Первую мировую войну. В Испании и Италии короли и герцоги сохраняли свою власть до XIX в. Даже в Британии, хотя власть короля и была ограничена избираемым парламентом после Славной революции 1688 г., политическое участие было слишком далеко от подлинной демократии, поскольку узкие круги землевладельческой элиты сохраняли жесткий контроль над правительством до реформ избирательной системы 1832 и 1867 гг., когда были расширены избирательные права и круг людей, обладающих правом голоса.

Таким образом, идеалы демократии и индивидуальной свободы действительно не имели аналогов в Азии, но они не достигли особых успехов и в Европе — вплоть до конца XIX в., когда города наполнились промышленными рабочими, объединившимися затем с промышленниками для свержения власти землевладельческой элиты и традиционной королевской власти. Иными словами, хотя идеалы свободы и имеют долгую историю на Западе, окончательный триумф демократии и личной свободы в Европе, судя по всему, во многом обязан современной промышленной экономике, увеличившей численность и экономическую власть обычных рабочих. Таким образом, не либеральные революции проторили путь для современной промышленности, а современная промышленность пришла во многие страны (включая Германию, Россию, Австро-Венгрию и даже Францию и Британию) задолго до того, как они достигли полноценной демократической свободы.

 

Восстания в Азии

Крупнейшие восстания Азии действительно привели к полномасштабным политическим, социальным и экономическим изменениям, но они не создали какого-либо мощного движения в поддержку современной индустриализации. В Османской империи бунты XVII в. привели к существенному и перманентному снижению контроля над турецким сельским хозяйством со стороны центрального правительства в Стамбуле. После бунтов правительство вместо военных сил, служивших ему в обмен на земельные пожалования от султана, стало опираться на относительно независимых местных военачальников и земельную элиту для поддержания порядка на местах. Однако государство расширяло набор наемной профессиональной армии (янычар) для ведения войн за границей. В результате местные элиты резко увеличили свою независимость, а центральное правительство приобрело более эффективные и сильные вооруженные силы, которые оно использовало для поддержания наступательной политики в Южной Европе и на Ближнем Востоке.

В конце XVIII — начале XIX вв. османы прошли еще один этап модернизации, реорганизовав государство и вооруженные силы и пригласив западных банкиров для управления государственными финансами. Эти изменения — создание надежного банка, усовершенствование государственных финансов, ликвидация коррупции в армии и рационализация бюрократии — помогли сохранить Османскую империю как военную и административную величину до 1920-х гг. Однако эти изменения не укрепили ее экономику настолько, чтобы она могла конкурировать с индустриализованными европейскими державами конца XIX в. или противостоять им на поле боя.

Установление в Китае правления маньчжуров в 1644 г. привело к невиданному росту производительности, основанному на масштабных изменениях в классовой структуре и властных взаимоотношениях. В последний век империи Мин местным землевладельцам в богатейших частях Китая удавалось уклоняться от уплаты налогов, вступая в сговор с чиновниками, контролируя все больше земель и создавая огромные поместья. Эти помещики предлагали крестьянам защиту от налогов, поглощая их земли и присоединяя их к собственным землям, но на практике, как только крестьяне отдавали свои земли, они попадали в зависимость от землевладельцев, оказываясь в положении, которое было ненамного лучше, чем положение крепостных.

Однако когда ослабленное государство Мин было свергнуто маньчжурами, новые правители начали укреплять свое правительство, радикально перестраивая взаимоотношения между государством и элитами, а также между элитами и землевладельцами. Во-первых, маньчжуры содержали свои вооруженные силы на местах для надзора за чиновниками, которые обязаны были отчитываться о собранных налогах и повиноваться новым правителям. Во-вторых, маньчжуры обложили огромными налогами все сколько-нибудь крупные поместья, сделав их содержание фактически разорительным. В результате землевладельцы поздней империи Мин были вынуждены освободить своих арендаторов, продавать земли или сдавать их в аренду по частям, тем самым создавая сельское хозяйство с преобладанием не больших поместий, а семейных наделов. В-третьих, маньчжуры установили строгие ограничения на местное налогообложение и дали ясно понять, что правительство не допустит вымогательства помещиками земли у крестьян. Таким образом, крестьяне были уверены в надежном контроле над своими семейными наделами. Появление частного предпринимательства на этих семейных или арендуемых участках способствовало распространению системы, позволявшей собирать несколько урожаев за год, новых подходов к удобрению почвы и других технологий интенсивного ведения хозяйства, увеличивших объемы сельскохозяйственной продукции настолько, что Китай смог утроить численность населения за последующие два века.

Короче говоря, считать, что история Азии была историей жестких и веками не менявшихся империй, точно так же неправильно, как и считать, что вся история Европы была подготовкой к быстрому установлению демократии и свободы личности. Оба представления были бы искажением и упрощением гораздо более сложной реальности. В действительности в середине XVIII в. наиболее процветавшие части Европы и Китая в экономическом отношении развивались практически на равных, а Индия и османы ненамного от них отставали, сохраняя гордую независимость. В Европе демократия тогда не достигла больших успехов, но в большей части Азии широкомасштабные изменения преобразили взаимоотношения между производителями, земельной и городской элитой и государственными правителями. На самом деле и в политическом, и в экономическом отношении изменения, приведшие к действительно серьезному расхождению в судьбах различных регионов и к очевидному возвышению Запада, проявились лишь полтора века спустя.

Таким образом, для того чтобы понять, что привело к данному расхождению, нам необходимо рассмотреть более тонкие различия между событиями и институтами в Европе и других обществах, а не разительные и не преувеличенные контрасты.

 

Законы, налоги и деловые институты

Одно явное различие между европейскими и неевропейскими обществами было заложено в системах права. В большей части Азии законы принимались указами правителя и призваны были регулировать деятельность и взаимоотношения между подданными. Подобные законы не жаловали никаких прав подданным и никак не ограничивали власть правителя. Правитель считался справедливым, если его законы вели к благоденствию, препятствовали эксплуатации богатыми бедных и способствовали процветанию торговли и сельского хозяйства.

В Европе закон понимался иначе. Отчасти так было потому, что европейское право основывалось на законах Рима, которые возникли как законы, принятые римским Сенатом — правящей группой, ответственной перед римскими гражданами. Основатели Рима свергли правивших этрусских королей и создали республику. А так как законы принимались «Сенатом и народом Рима», они обычно не делали поблажек правителю; наоборот, законы применялись ко всем и давали особые права определенным группам и индивидам по отношению к государству.

Однако эта система республиканских законов пришла в упадок, и при позднейших римских императорах (которые уже провозглашали себя божествами и правили с помощью указов) уже не было большой разницы между римским императором и турецким или китайским правителем. После падения Рима в V в. варварские короли, выдвинувшиеся в Западной Европе в результате борьбы соперничавших племен франков и саксов, стремились завладеть абсолютной властью римских императоров. Однако в мире, в котором правили суеверия и грубое принуждение, а не закон и разум, вопросы права вскоре отошли на второй план.

Ситуация начала кардинально меняться лишь в XI в. под влиянием папы Григория VII. Григорий вдохновлялся видением мира, в котором католическая церковь (включая не только папу и его земли в Италии, но и все церковные земли и епископов и священников по всей Европе) была бы едина и свободна от вмешательства и контроля со стороны королей и императоров.

Григорий стремился сделать церковь сильной и независимой, организуя ее согласно правилам римского права, которое изучалось и возрождалось в то время. Согласно системе Григория, католическая церковь заявляла о своей корпоративной самостоятельности буквально говоря, об «отдельном теле», независимом и отделенным от власти королей и императоров. Таким образом, указы короля были к ней неприменимы; в церкви действовало ее собственное, каноническое, как его называли, право, которое имело приоритетное значение для ее священников и ее владений.

В течение нескольких последующих веков церковь была столь успешной в создании собственной системы канонического права и использовании этой правовой структуры для управления своей необъятной бюрократией и чиновничеством (кардиналами, епископами и священниками в иерархии епархий, построенной по образцу Римской империи), а также своими владениями, что ее эффективностью начали восхищаться даже короли, императоры и князья. К XIII в. уже было обычным делом, когда европейские короли нанимали священнослужителей для формирования своих собственных правовых систем и даже для управления своим государственным аппаратом. Так, кардинал-министр стал привычной фигурой при дворах Европы, а государственное право вновь стало принимать формы римского права.

Получил широкое распространение принцип, согласно которому законы имели одинаково обязательную силу для государства и для подданных, а вместе с этим идея правовых привилегий для корпоративных организаций, и к XVII в. множество организаций — города, университеты, гильдии и профессиональные общества, претендовали на законодательно закрепленный привилегированный статус корпораций. Такие органы, как парламент Англии, суды во Франции, городские советы в Испании и другие профессиональные группировки, ревностно защищали свои корпоративные привилегии от посягательств со стороны короля, требуя освобождения от уплаты некоторых налогов и обязанностей в качестве своих законных прав и свобод. Однако в ответ короли по всей Европе попытались утвердить свой статус наместников Божьих, и в большинстве стран добивались успеха, становясь полновластными правителями и отменяя привилегии для корпоративных организаций.

Была лишь одна область в Европе, в которой римская правовая система не была основной — Англия. В XIII–XIV вв. Англия, как и остальная Европа, следовала модели назначения кардиналов-министров и других образованных представителей клира на высшие государственные должности и дарования корпоративного статуса различным общественным группам. Но в XVI в., вслед за спором короля с папой по поводу права первого на развод, король Генрих VIII упразднил католическую церковь в Англии и Уэльсе. Он захватил монастыри, церкви и другие объекты, заявляя о том, что он, как король Англии, является единственным и законным главой новой, англиканской, церкви. Эти действия ослабили каноническое и римское право как основу регулирования общественных отношений в Британии и укрепили роль традиционного и прецедентного права, которое состояло из решений, выносившихся учеными судьями в прошлом и собранных вместе как руководство для решений судей в настоящем.

Англосаксонское прецедентное право не было систематизированным кодексом принципов и обязанностей правителя и управляемых; скорее, оно было собранием традиционно передаваемой мудрости, собранной и выстроенной поколениями ученых судей, стремившихся привить принципы справедливости и правосудия сторонам в судопроизводстве. Но оно должно было обладать необычайно мощной силой для создания концепции и защиты личной свободы.

Римское же право долгое время искажалось правителями для получения безраздельной власти над своими подданными. Что бы то ни было, идущее на благо королевства, могло при римском праве быть оправданным и принятым к исполнению. Большинство европейских правителей, в особенности после кризисов XVII в., стали использовать принципы римского права для построения более сильной бюрократии, увеличения контроля над подданными и их ресурсами, а также создания нового бюрократического абсолютизма, который передавал больше власти непосредственно в руки верховного правителя.

В отличие от этого, англосаксонское право не удавалось так легко подчинить желаниям правителя. В его рамках все стороны судебных разбирательств — даже когда одна сторона была государством или самим правителем — должны были следовать одному закону и одним критериям доказанности и принципам правосудия. В XVII столетии английские короли из династии Стюартов, не желая терпеть ограничений со стороны общего права, использовали особый королевский суд, известный как Звездная палата, чтобы судить оппонентов правительства. Дела в Звездной палате решались тайно и по воле короля. Одним из пунктов, за которые сражались и который удалось отстоять в ходе британских гражданских войн XVII в., было упразднение Звездной палаты и восстановление верховенства общего права.

Таким образом, специфические особенности английских судов (и американских судов, следовавших английскому образцу) сохранились и остались уникальными — в особенности принцип рассмотрения дела с участием присяжных.

В суде присяжных председательствовал судья, который, подобно арбитру в спортивных матчах, следил за усилиями противостоящих друг другу юристов, стремившихся убедить состоявшее из самых обычных людей жюри в отношении тех или иных обстоятельств дела и в виновности или невиновности обвиняемого. Членами жюри были простолюдины, а не специалисты или государственные чиновники.

Все это резко контрастировало с судами других стран Европы, в которых адвокаты выступали перед судьей или коллегией судей, устанавливавшими обстоятельства дела и выносивших решение по делу. Таким образом, в большей части Европы обстоятельства дела и исход судебного разбирательства определялись только специалистами, занимавшими официальную должность и обладавшими соответствующими полномочиями. В Англии (и Соединенных Штатах и других странах с англосаксонской системой права) это были не назначаемые государством должностные лица, а обычные люди, которые, находясь в жюри, выносили решения относительно обстоятельств дела и исхода судебного разбирательства. Это сильно затрудняло государству задачу быстрого обвинения и заключения в тюрьму тех или иных неугодных людей: в то время как в европейских государствах последнее входило в полномочия назначавшегося государством судьи, в Англии для этого требовалось согласие всего жюри.

Еще одним важным результатом британских гражданских войн было сохранение избираемой ассамблеи — парламента — в качестве противовеса королевской власти. В англосаксонском праве исторически это восходило к средневековой борьбе между английской знатью и королем и было закреплено в таких документах, как Великая хартия вольностей, которая ограничивала полномочия короля во взимании налогов или захвата имущества и задержании людей, если эти действия не соответствовали законам, принятым парламентом. Хотя короли династии Стюартов пытались отделаться от парламента или сделать его послушным орудием в своих руках, эти попытки провалились, а парламент — в отличие от большинства выборных ассамблей средневековой Европы и Европы начала Нового времени, которые постепенно исчезли, — остался неизменным и неустранимым препятствием для любых попыток британских монархов достичь абсолютной власти.

Легко поверить, учитывая уникальную природу жюри и парламентов, ограничивавших власть правителей, в то, что англичане платили меньше всего налогов и меньше всего притеснялись государственной властью и что именно этим объясняются ранние экономические успехи Англии. В конце концов, даже такой авторитет, как Адам Смит, утверждал, что невысокие налоги, низкие пошлины либо их отсутствие (торговые налоги) и свобода ведения торговли и коммерции — обеспечили благосостояние обществам, которые не вмешивались в работу рынка. Многие экономисты даже предположили, что именно этим объяснялся успех Англии. И можно было бы ожидать, что китайские императоры или турецкие султаны, чья власть не была ограничена законами, дарующими права гражданам, будут угнетать и обирать своих подданных, облагая их тяжелыми налогами и сдерживая развитие производства и торговли. Поэтому тот факт, что жители Англии XVIII в. платили самые высокие налоги в Европе, а возможно, и в мире, и имели самые высокие таможенные пошлины, может вызвать настоящий шок!

В османской Турции, после 1660 г. правительство повысило налоговые сборы для содержания своих разросшихся сухопутных войск (янычар), а в обмен предоставило большую независимость местным губернаторам и земельной элите. В Китае процветавшие торговые ассоциации были защищены правительством и свободно провозили огромные количества серебра и товаров по всей стране практически без внутренних пошлин. И в Китае, и в Турции также бурно развивалась текстильная и керамическая промышленность и поддерживались сообщества богатых торговцев, участвовавших в местной и международной торговле с большим ассортиментом различных товаров.

То же справедливо и в отношении Индии, которая в XVII–XVIII вв. была ведущим мировым производителем и экспортером товаров из шелка. В Индии, Китае и Турции правители считали торговцев неизбежным злом, но поощряли их деловую активность и защищали их собственность, поскольку правители опирались на торговцев в вопросах снабжения городов и войск продуктами питания, лошадьми, броней и прочим. Правители также пытались поддерживать налоги на умеренном уровне, чтобы защитить благосостояние крестьян, выращивавших основные зерновые культуры и такое сельскохозяйственное сырье, как хлопок, шелк, чай и другие продукты, служившие основой этих аграрных экономик.

Благодаря недавним исследованиям мы можем оценить, сколько налогов платило китайское население, и сравнить это с европейскими правительствами. В XIX в. имперское правительство Цин по оценкам собрало в виде налогов около 10% китайского ВВП. Общая величина арендной платы и местных налогов была, разумеется, выше, поскольку местная элита также собирала свою долю, но общая сумма ренты и налоговых выплат крестьянами составляла примерно 40–50% производимой ими продукции.

Эта цифра может показаться высокой, но она была довольно типичной для тех регионов Европы (в основном Западной Франции, части Италии и Восточной Европы), в которых практиковалась испольщина; в этом случае арендаторы также отдавали землевладельцу примерно половину своей продукции. В других частях Франции сочетание арендной платы, королевских пошлин и церковных десятин было крайне неравномерным — церковь получала, возможно, десятую часть продукции в виде десятины и ренты, землевладельцы — треть, а королевские пошлины составляли лишь 5–8%. Но тем, кто занимался сельским хозяйством и производством, все равно приходилось отдавать 40–50% своего дохода.

В Британии действовала иная система. В Китае и Франции большая часть земли обрабатывалась крестьянскими семьями, которые владели или арендовали небольшие наделы и практически либо вовсе не использовали наемный труд. К XVIII в. в Британии, возможно, половину обрабатываемых земель занимали крупные коммерческие хозяйства, в которых управляющий арендовал или владел десятками или сотнями акров и неизменно опирался на наемный труд в сельскохозяйственной работе. Однако если мы ознакомимся с данными о том, какая часть доходов Британии присваивалась теми, кто не занимался сельским хозяйством или ручным трудом — королевским двором, знатью, дворянством, лицами свободных профессий и военными, то мы обнаружим, что к 1700 г. она составляла примерно 40% ВВП; таким образом, общая сумма налоговой и рентной нагрузки в Англии в то время оказывается сходной с показателями других аграрных обществ.

Еще более поразительной является доля налогов, взимавшихся центральным правительством. Мы отметили, что налоги центрального правительства в Китае составляли около 10% ВВП, тогда как во Франции в XVIII в., до Французской революции, они составляли всего от 5 до 8%. Но в Британии к 1789 г. правительство получало более 18% национального дохода в виде налогов, примерно вдвое больше, чем Франция или Китай.

Налоговое бремя в Китае и Франции приходилось в основном на сельское хозяйство. Налоги с торговли и промышленности были невысокими. Так, во Франции они составляли около 11% стоимости товаров и услуг в данном секторе. В Китае большая часть торговли вообще не облагалась налогами центральным правительством. Главным исключением была соль; правительство продавало торговцам монополию на соль в обмен на их помощь в обеспечении продовольствием имперских войск на удаленных северных границах. В Британии налоги на сельское хозяйство были схожи с налогами в других аграрных экономиках; в 1789 г. британские налоги на сельское хозяйство составляли примерно 7% стоимости сельскохозяйственной продукции. Страной с необычайно высокими налогами Британию делал крайне высокий уровень налогов на торговлю и потребление (в основном пошлины), составлявший 28% стоимости производства и торговли и обеспечивавший колоссальные 82% всех королевских пошлин.

Бесспорно, британская налоговая система была предметом зависти остальных монархов. Огромная армия таможенных инспекторов устанавливала размеры пошлин во всех крупнейших портах страны. Наиболее прибыльными были налоги от обложения алкогольных напитков (в основном французских вин). Однако высокий уровень пошлин также распространялся на хлопчатобумажные ткани (что обеспечивало защиту небольшой, но развивавшейся промышленности по производству и крашению тканей в самой Британии) и на импорт зерна. Целый ряд пошлин и налогов на главные статьи импорта и экспорта Британии сохранялись на высоком уровне вплоть до XIX в. Кроме того, строгий контроль над грузоперевозками гарантировал, что только британские торговцы могли участвовать в торговле из британских портов и с британскими колониями.

Таким образом, представление о том, что промышленная революция, произошедшая в британской экономике, основывалась на низких налогах и свободной торговле, совершенно необоснованно. Наоборот, она оказалась успешной, несмотря на препятствия в виде высочайших налоговых ставок, самых высоких пошлин и одного из самых жестких режимов регулирования в области морских перевозок в Европе, если не во всем мире!

На самом деле специфика британской экономики заключалась не в уровне налогов или пошлин, а их использовании. После 1688 г. парламент — и Банк Англии, основанный парламентом для того, чтобы заниматься королевским долгом, — был готов гарантировать, что крупные доходы от налогов не будут растрачены на дворцовую роскошь, а направлены на выплаты государственного долга и субсидирование Королевского флота. Уверенность в том, что налоговые поступления будут большими, и их можно будет направлять на выплату долга, позволяла государству занимать огромные, по отношению к размеру британской экономики, деньги — деньги, которые в основном использовались для обеспечения побед над противниками Британии на поле боя. Разросшийся Королевский флот, ставший крупнейшей и самой грозной силой в мире, способен был защитить британских торговцев и обеспечить им безопасное движение по всему миру. В результате сложился механизм самоусиления, когда торговые налоги использовались для покрытия военных расходов, обеспечивавших, в свою очередь, безопасную и еще более масштабную торговлю. К середине XVIII в. основная часть серебра, добываемого в Новом Свете, оказывалась у британских торговцев, контролировавших большую часть торговли рабами, сахаром, табаком, золотом и серебром в Атлантическом регионе, значительную часть европейской торговли чаем, специями, керамикой, а также шелковой и хлопчатобумажной тканью с Китаем и Индией.

И все же, как мы убедились выше, не следует смешивать успех торговли с автоматическим прогрессом в индустриализации. Голландская Ост-Индская компания также добилась значительного успеха в торговле и даже конкурировала с Британской Ост-Индской компанией. Обе эти торговые организации извлекали немалую выгоду из законов, позволявших им стать корпорациями — организациями, законно уполномоченными действовать автономно и собирать средства от инвесторов.

Однако этим корпорациям так и не удалось стать крупными участниками богатейшей азиатской торговли, большая часть которой продолжала оставаться в руках коренных арабских, индийских и китайских торговцев. Поэтому обе компании перешли к территориальным завоеваниям (британцы — в Индии, голландцы — в Индонезии), так что помимо торговли они смогли собирать налоги с подвластных территорий и навязывать благоприятные для себя условия в торговле.

Насколько последующий мир железных дорог и пароходов, чугунолитейных заводов и бумагопрядильных фабрик обязан своим происхождением этим первым торговым компаниям и корпоративным формам и праву или Банку Англии? Некоторые экономисты, отмечавшие, что эти новые формы производства распространились во время успешной деятельности торговых компаний или вскоре после нее, утверждали, что между ними, безусловно, существовала определенная связь.

Но такие связи чрезвычайно сложно обнаружить. Богатства, приобретенные торговцами на работорговле и торговле сахаром или в азиатской торговле, были растрачены на загородные дома и вложены в государственные облигации (государственные займы) или выплачены в виде налогов, причем последние, как мы только что отметили, в основном шли на укрепление армии и флота и для защиты британской торговли. Банк Англии получал деньги главным образом от богатых землевладельцев и торговцев, продававших свою продукцию и товары государству; он не занимался никаким коммерческим кредитованием промышленных производителей. По сути, банкиры лондонского Сити специализировались почти исключительно на услугах (страхование, брокерские операции) и зарубежных инвестициях (в частности, на операциях с иностранными облигациями и валютой), держась в стороне от, как они считали, рискованного и неприбыльного бизнеса кредитования отечественных предприятий. Инвестиции для первых производителей хлопка, железа и горнодобывающих предприятий почти полностью обеспечивались за счет сбережений первых промышленников и их друзей и семей (почти все из которых прежде занимались торговлей или предпринимательством) или прибыли, реинвестировавшейся в свою же промышленность.

Говоря вкратце, ни среди европейских внешних торговых предприятий, ни в деятельности лондонских банкиров мы не сможем проследить путь к истокам новых видов промышленности и производственных процессов, которые запустили бы процесс индустриализации. Если мы посмотрим на мир середины XVIII в., то увидим, что европейские законы не создавали особенно благоприятных условий для накопления капитала, а большинство европейских правительств стало демократиями с гарантированными правами личности только сто лет спустя или даже позднее. Пожалуй, наибольшее удивление вызывает тот факт, что экономика, задававшая тон в повышении производительности в следующем столетии, функционировала при относительно высоких налогах, высоких пошлинах и жестком регулировании торговли и морских перевозок и поддерживала правительство, увязшее в долгах из-за субсидирования военной и морской экспансии.

Успех европейских (и в особенности, британских) торговцев, наводнивших свои внутренние рынки экзотическими азиатскими продуктами, действительно подогрел у европейских потребителей аппетит к качественным тканям, керамике и другим товарам. Существование подобных процветавших рынков в свою очередь побудило европейских правителей и изобретателей искать способы самостоятельного производства подобной продукции. Тем не менее нам все еще необходимо ответить на вопрос, каким образом британцам удалось превзойти все остальные регионы Европы в отыскании способов более дешевого производства качественных заменителей и транспортировки сырья и готовых изделий на рынки.

 

Веротерпимость и плюрализм против официальной ортодоксии

Мы упомянули о том, что британская правовая система в середине XVIII в. была для Европы во многом уникальной. Она включала суды присяжных, по большей части опиралась на англосаксонское право и имела активный парламент, способный ограничивать произвол правителей. И что, пожалуй, еще важнее: Британия предоставляла защиту тем, кто принадлежал к иным, нежели официальное англиканство, конфессиям. Поэтому протестанты-нонконформисты из множества различных сект могли следовать своему учению и своей вере, куда бы они их ни вели.

В Шотландии религия и культура опирались на изучение кальвинистских идей и дисциплины. К XVIII в. ведущие шотландские мыслители, будучи глубоко религиозными, все же меньше заботились о проблемах обряда и доктрины, чем о понимании природы, развитии торговли и промышленности и содействии улучшению всех видов человеческой активности как средствах обеспечения добродетельности и процветания общества. Шотландии было разрешено оставить свою собственную — пресвитерианскую — церковь Шотландии, — совершенно отличную от англиканской, преобладавшей в Англии. Итогом явилась плодотворная и напряженная интеллектуальная жизнь, которая в Британии никогда не была нацелена на сохранение общепринятой ортодоксии определенной церкви, ни на игнорирование или запрет инакомыслия. Наоборот, там велись широкие дебаты о природе человека, обществе, мироздании и месте Бога в нем.

Университеты Шотландии в Глазго, Эдинбурге, Абердине и Сент-Эндрюсе вместе с Лондонским Королевским обществом и массой провинциальных клубов из таких английских городов, как Бирмингем, Бристоль и Манчестер, содействовали разнообразным исследованиям в науке, механике, промышленности, философии морали, истории, эпистемологии и политической теории. В ходе XVIII столетия старинные университеты континентальной Европы все больше подпадали под влияние церкви (в Испании и Италии) или гуманизма Возрождения (во Франции и Германии), а главные университеты Англии (Оксфорд и Кембридж) в основном играли роль частных школ для представителей элиты, в которых редко можно было встретить серьезных ученых. Шотландские университеты, напротив, стали местом новаторских исследований по медицине, естествознанию и инженерному искусству. Их методы, их исследования и их выпускники стали широко известны по всей Британии и Северной Америке.

Если и можно выделить какой-то ключевой компонент в достижении нового уровня производительности и создании новых видов экономической деятельности, позволивший разорвать циклы аграрных обществ, которые доминировали на протяжении последней тысячи лет, то таким компонентом следовало бы считать новые идеи. Как мы увидим в главе 8, в 1500 г. большая часть мира все еще развивалась в интеллектуальных рамках, установленных тысячелетием ранее. Несмотря на значительный прогресс в отдельных областях сельского хозяйства, в использовании водных ресурсов и ремеслах, в фундаментальном понимании природы или методах познания все оставалось относительно неизменным.

Ранее новые представления о мире или знание вообще воспринимались как угроза, способная нарушить социальный и политический порядок. Там, где новые идеи подавлялись, технический прогресс обычно так же затухал; и там, где вызовы ортодоксальному мышлению преследовались как правонарушения, возможности для новых исследований и новых концепций мироздания попросту отсутствовали. Эта тенденция прослеживается почти во всем мире вне Великобритании (в большей части Европы, а не только в Азии) в XVII — начале XVIII вв.

Как мы отметили выше, между 1500 и 1850 г. все великие цивилизации умеренной климатической зоны — Европа, Ближний Восток и Китай — пережили схожие периоды государственного кризиса, восстаний и революций, достигших наивысшей точки, по крайней мере, в двух волнах в середине XVII и в середине XIX в. Волнения середины XVII в. были особенно ужасающими для тех, кто их пережил, а главной заботой правителей после этого был поиск путей обеспечения социальной стабильности.

Так, правители проводили серьезные реформы государственных институтов и общественных отношений, чтобы обеспечить лучшую сохранность политического и социального порядка. Как мы заметили, османы заменили старую систему, опиравшуюся при комплектовании армии на село и на земельные пожалования от султана, расширенным централизованным наемным войском янычар. В Китае новая маньчжурская династия приняла законы для сохранения раздельного проживания маньчжуров и китайцев, чтобы обеспечить маньчжурам компактность и контроль над ситуацией в стране. В большей части Европы правители укрепляли свою власть и расширяли бюрократию за счет местной аристократии. Эта крепнувшая абсолютистская монархия стала стандартной формой правления с середины XVII в., когда монархи распустили независимые суды и местные представительные собрания или ослабили их роль, стали назначать своих собственных чиновников и сделали знатные семьи более зависимыми от королевского двора и милости короля. Людовик XV во Франции, Петр I в России, Фридрих Вильгельм в Пруссии и их преемники укрепляли власть, расширяли владения и господствовали в Европе в конце XVII — начале XVIII вв. Их модель централизации королевской власти была взята на вооружение другими монархами, включая Кристиана IV в Дании, Карла XI в Швеции и Марии Терезии в Австрии, а также менее значительными государями и правителями по всей Европе.

Кроме того, европейские и азиатские правители стали считать, что для укрепления социального и политического порядка необходимо было избавить свои страны от религиозных разногласий и распрей. Так, многие полагали, что беспорядки середины XVII в. произошли потому, что их цивилизационные основы были забыты или искажены ересями предыдущих десятилетий.

Османские ученые и бюрократы говорили о необходимости восстановления «круга добродетели», то есть порядка, при котором и правители, и подданные, как один, следовали бы предписаниям Корана, в особенности, его суннитской традиции почитания государственной власти. Поэтому османские движения за реформы XVII–XVIII вв. требовали возврата к традиционным воззрениям как средству от политических и экономических напастей. В отличие от их прежней веротерпимости, когда османы заимствовали и совершенствовали западное оружие и изучали западные науки и религию, позднейшие османы высокомерно утверждали превосходство ислама и отворачивались от внешнего мира, осыпая насмешками христианскую философию. «Круг добродетели» стал основой авторитарного общественного порядка, при котором задачей султана было сохранение каждого на предписанном ему месте. Инновации стали особым предметом ненависти религиозных реформаторов, которые видели в новых идеях лишь перспективу заблуждений и упадка. И хотя в подобных суровых условиях и удалось достичь социальной стабильности, великие достижения мусульманской науки и исследований предыдущих столетий (о чем мы поговорим подробнее в главе 8), по сути, канули в Лету.

В Китае новые маньчжурские правители пытались утвердиться в качестве истинных китайских правителей, поддерживая ортодоксальную конфуцианскую ученость и насаждая традиционные идеи. При прежних правителях династии Мин Китай следовал в основном конфуцианским традициям, однако интеллектуальная жизнь при них была богаче и разнообразнее, не контролировалась государством и включала популистскую, пуританскую и индивидуалистическую школу мысли. При маньчжурах же ученость обрела и государственную поддержку, и строгий надзор. Перед группами ученых была поставлена задача очищения конфуцианских текстов посредством изучения их истории и их освобождения от новейших наслоений. Экзамены на занятие государственной должности усложнились и стали зависеть от запоминания большего объема классических конфуцианских текстов. Таким образом, лишь после 1660-х гг., при правлении пришлых маньчжуров, Китай стал глубоко ортодоксальным конфуцианским государством. По сути, многое из того, что мы сегодня считаем типично конфуцианской традицией правления и общепринятой социальной практикой, вовсе не было характерно для ранних китайских династий и появилось только при правлении маньчжуров.

Насаждение строгой ортодоксии привело к застою и даже утрате знаний. Прежние успехи в математике были забыты, и — несмотря на отмену крепостничества, рост городских рынков, экспансию производства и значительный рост сельского хозяйства в Китае, произошедший при маньчжурах, — новые научные и инженерные открытия, характерные для каждого из предшествовавших династических периодов китайской истории, практически отсутствовали.

В Испании, Португалии и Италии католическая Контрреформация также начала противодействовать нововведениям в области развития мысли и образования. До XVII в. католическая церковь, по сути, содействовала исследованиям в самых разных областях, поддерживая даже таких оригинальных исследователей, как Коперник. Но как только католичество подверглось атаке со стороны протестантских лидеров и ощутило шаткость своего положения, а католические лидеры пришли к выводу, что новые научные открытия угрожают их контролю над воззрениями народа, папство и другие католические лидеры стали подавлять развитие нового образа мышления. Иезуитские священники, возглавлявшие крупнейшие академические институты и школы, избегали изучения новой гелиоцентрической системы и Ньютоновой физики, поддерживая представления о неподвижной Земле в центре Вселенной. Даже в Голландии и Франции путы ортодоксии в конце XVII в. лишь затягивались. Голландская реформатская церковь добилась строгих запретов или ограничений на отправление других религиозных культов в Нидерландах. Во Франции Людовик XIV использовал свою абсолютную власть, издав указ об изгнании протестантов из своего королевства и запрете протестантского богослужения во Франции.

Поэтому неудивительно, что в XVIII столетии британцы — со своими все еще независимыми судами общего права, активным парламентом, законами, защищавшими религиозных диссидентов, и целым рядом официальных церквей — обращая взоры по ту сторону Ла-Манша (Английского пролива), воспринимали весь континент — от Франции до Турции и Китая — как юдоль деспотизма и абсолютизма, а себя — как счастливый остров свободы и прав личности. И эта самобытность привела в дальнейшем к удивительным и неожиданным результатам.

Мы рассмотрим их в последующих двух главах.

Дополнительная литература

Harold J. Berman, Law and Revolution: The Formation of the Western Legal Tradition (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983)

Jack A. Goldstone, Revolution and Rebellion in the Early Modern World (Berkeley: University of California Press, 1.9,91).

Eric Jones, The European Miracle: Environments, Economies, and Geopolitics in the History of Europe and Asia (Cambridge: Cambridge University Press, 2003).

Douglass C. North, Robert Paul Thomas, The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1976).

Roy Bin Wong, China Transformed: Historical Change and the Limits of European Experience (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000).