1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Вскоре в войну вступили другие великие державы.

Предполагалось, что она надолго не затянется. Предполагалось также, что Италии во что бы то ни стало следует поспеть к разделу добычи. Не быть обделенной и обойденной. Воинственных группировок было много, идеологий тоже, но в одном все сходились: в жажде войны. Таковы уж были удивительные итальянские патриоты 1915 года. Король хотел войны, и премьер Саландра стремился к войне, и националисты спали и видели эту всесметающую победоносную войну.

Рабочий класс в массе был против вмешательства. Социалистическая партия отражала эти его настроения.

Главным редактором «Аванти!» был тогда Бенито Муссолини, считавшийся в предвоенные годы человеком крайне левых взглядов.

Большой рекламист, он старался привлечь к себе внимание при каждом удобном и неудобном случае. Пользуясь набором самых пылких эпитетов, он клеймил буржуазию и короля, религию и церковь, приводя в ужас наиболее ретроградных своих соотечественников.

Сын кузнеца из местечка Предаппио, он охотно подчеркивал свой демократизм, ввертывал в свои публичные выступления всяческие простонародные обороты, одним словом, изображал свойского парня.

Оратор он был превосходный и журналист ловчайший, наделенный от природы несказанной резвостью пера. Строчил он обычно дома, прямо на кухонном столе, причем строчил с совершенно молниеносной скоростью — супруга его, донна Ракеле, только дивилась: откуда что берется!

У семейства Муссолини не было, что называется, ни кола ни двора. Впрочем, Бенито как-то выкручивался. И вдруг наступила благотворная перемена.

Муссолини стал главным редактором газеты. И не какой-нибудь там завалящей газетенки, а газеты «Аванти!», самой главной газеты у не совсем понятных донне Ракеле социалистов. И статьи его стали еще громогласней, чем прежде.

Произошло это в двенадцатом году. Затем наступил тринадцатый, потом четырнадцатый — Муссолини по-прежнему крепко сидел в редакторском кресле. И пользовался, как мы видели, успехом у революционной молодежи. И вот началась война в Европе. Нет, Бенито считал, что это не народная, не рабочая война. И он писал:

«Итальянский пролетариат, восстань! Пробил час твердых решений и величайшей ответственности. На карту поставлены твоя кровь, твой хлеб, твое грядущее!»

Или еще так:

«Пролетариат поставляет сырье — пушечное мясо, с помощью которого державы творят историю… война — это максимальная эксплуатация пролетарского класса. После пота — кровь, после эксплуатации труда — смерть на поле брани!»

Все это были весьма эмоциональные и очень правильные слова. И возразить было нечего. Бенито был кругом прав.

Одним словом, Бенито Муссолини еще и на исходе сентября одна тысяча девятьсот четырнадцатого года числился неустрашимым приверженцем мира.

А в начале октября миланцы зашушукались, что редактор Муссолини еще не все свои козыри выложил. Что нейтрален-то он только на словах, а на деле вот как ненавидит австрияков — почти как Гарибальди! Словом, это уже не один Муссолини, а целых два: один — социалист — по-прежнему придерживается социалистической доктрины. А другой — тот прямо рвется в бой.

В конце концов его воинственные настроения выплеснулись на страницы «Аванти!». Его статьи (а в них, нимало не скромничая, он заговорил от лица всей итальянской нации!) преисполнились воинственного пыла. Партийное руководство пыталось призвать его к порядку.

В Болонье восемнадцатого октября четырнадцатого года он предстал перед партийным ареопагом. Строптивого редактора пытались урезонить. Но было уже поздно.

«О господи! Сколько смешного в Италии, от маринованных пикулей и до абсолютного нейтралитета! Уж так смешно, обхохотаться можно!» — заревел он и вышел, хлопнув дверью. Муссолини знал, что делает. За его спиной стояли и о его благе пеклись важные синьоры. Синьор Эстерле — это электрокомпания «Эдисон». Синьор Бруццоне — это объединение сахарозаводчиков. Синьор Аньелли — это трест «ФИАТ» («Итальянский автозавод в Турине»). А синьор Перроне — за его плечами стоит концерн «Ансальдо».

Все эти господа субсидировали теперь Муссолини. Он вознамерился издавать газету, она, правда, именовалась еще «социалистической ежедневной», таков был подзаголовок, но социализмом в ней уже, пожалуй, и не пахло, зато всяческого великодержавия было хоть отбавляй. Называлась газета гордо — «НАРОД ИТАЛИИ» — «ПОПОЛО д'ИТАЛИА». Заголовок ее был украшен эпиграфами из Огюста Бланки и Наполеона Бонапарта.

Ее субсидировали и местные крупные землевладельцы и франко-бельгийские капиталисты, ходили упорные слухи, что и сотрудники британской Интеллидженс сервис приложили руки свои к этой не вполне ясной афере.

А программа была самая решительная — война; «жуткое и сладостное слово «война» — именно так выражался главный редактор новооснованного органа.

«В наши дни антивоенная пропаганда — это трусость!» — вещал Бенито Муссолини на столбцах «Пополо д'Италиа». Убеждения у него теперь были новые, и он беззастенчиво упивался прелестью новизны.

И он посылал жену по киоскам — пусть поглядит, как нынче идет «Пополо д'Италиа».

Киоскеры не жаловались. Один ехидный старик буркнул даже, что газета расходится особенно хорошо, когда в ней бывает статья «этого дурака Муссолини». Бенито был весьма польщен. Правда, Джачинто Менотти Серрати печатно именовал редакцию «Пополо» берлогой, притоном или вертепом.

Но нашлись социалисты и синдикалисты, которые переметнулись на сторону Муссолини, нашлись люди, разделившие его взгляды. Итальянская интеллигенция в эти дни не была едина. В ее рядах было немало людей, вполне субъективно честных и бескорыстных, людей, считавших, что война — это единственно возможный путь завершения возрождения Италии, завершения РИСОРДЖИМЕНТО.

Все шло в дело, вплоть до цитат из Данте, ведь он, Данте, воспел Италию, окруженную горами и морем. Воспел широкую арку Альп как рубеж Италии на суше, но ведь иные территории, и довольно обширные, к югу и западу от этой широкой арки Альп, были в те дни еще в австрийских руках. Стало быть, выход был один — война за восстановление единства родины, как продолжение и завершение РИСОРДЖИМЕНТО. А пламенный Бенито Муссолини в своем широковещательном органе не скупился на пышные слова. Он уверял, что нейтралитет есть не что иное, как национальное, общенациональное самоубийство, что только рыцарственное вмешательство Италии в войну может дать ей место среди наиболее благородных наций мира! Все было уже решено. Италия вступает в войну на стороне держав Сердечного Согласия — на стороне Англии, Франции и России. Но как сделать войну приемлемой для масс, для, в лучшем случае, равнодушных, а в худшем случае — нескрываемо враждебных масс? Правительству понадобился чудотворец, Бенито Муссолини эту вакансию занять не мог. Он был недостаточно популярен. К тому же он пытался воздействовать на разум своих читателей, пытался увлечь их возможностью всяческих выгод — политических и моральных, — однако проповедь его для широких масс казалась несколько сложноватой. Здесь нужен был кумир, идол, какой-то знакомый незнакомец, фигура общеизвестная и способная подогреть взрыв шовинистических чувств.

И премьер-министра Итальянского королевства осенило: Д'Аннунцио, Габриэле Д'Аннунцио! Ну как же можно было забыть о такой ярчайшей личности! Габриэле был величайший позер, эстет, рафинированный интеллигент, поэт и романист весьма экзальтированного и взвинченного плана. Ростом он, увы, не вышел и красотой не отличался; некий британский историк писал впоследствии, что Д'Аннунцио был-де похож на какого-то фантастического фавна.

Сам Габриэле очень огорчался своей незадачливой внешностью: на вилле своей под Флоренцией он подолгу торчал перед громадным венецианским зеркалом, в мантии с меховой оторочкой, в кружевном белье, а иногда, когда ему взбредало в голову стать аскетом, в монашеской рясе. Это был театр для себя, предприятие, само по себе для прочей Италии совершенно безвредное.

«Человек ли я, — допытывался он у своего отражения, — человеческое ли я существо или чистая воля к искусству?» Он считал себя даже сверхчеловеком, созданием, которому все дозволено, даже «радость убивать». При всех своих слабостях и вывертах Д'Аннунцио, бесспорно, был весьма одаренным писателем, завоевавшим европейскую славу.

Стихи его были необычайно красивы и патриотичны.

«Новые дни придут для нашей Италии: знамя Капитолия развернется в голубом пространстве, знамя, ставшее прекрасным от славы своей… И тогда к Риму вернутся битвы и триумфы античности!»

Все было в его гимнах — и «не плачь, душа Тренто, матерь твоя не покинет тебя!» и «О непобежденный Триест, мечта наших сердец, живая рана в нашей плоти, нет, не тщетно ты ждешь!»

Одним словом, Д'Аннунцио подходил по всем статьям. У него было еще одно необыкновенное достоинство: его восторги при всей их чрезмерности были вполне искренни, он всей душой верил в то, что говорил и вещал. Его уносили куда-то волны пафоса, они подхватывали его, и поэт взмывал ввысь, — да, он был искренен даже тогда, когда заведомо актерствовал. В канун войны поэт стал марионеткой в руках куда более хладнокровных, осмотрительных и рассудительных господ.

Наступает 5 мая 1915 года. На утесе Кварто, близ Генуи, должен быть открыт памятник Гарибальди.

Торжество было обставлено самым картинным образом. Это монумент не только самому Гарибальди, это монумент и всей его «Тысяче» — с этого вот утеса сошли гарибальдийцы, отправляясь освобождать Сицилию от владычества ненавистных Бурбонов.

И вот на утесе появляется долгожданный Габриэле Д'Аннунцио. И солнце пронзает тучи. И оживает небесная лазурь. И ниспадает алое полотнище, покрывающее монумент. И Габриэле начинает говорить о необыкновенном ваятеле, о новом Микеланджело, который воскресил гарибальдийцев, воззвал их к новой жизни, пусть не во плоти, пусть в вечной бронзе! Поэт говорил о величии Италии. О крови и славе. И о территориях, которые могут быть приобретены этими же самыми «кровью и славой», он не забыл упомянуть.

А кончил он совершенно неописуемым пируэтом:

«Прокляты те, кому сейчас двадцать лет, которые занимаются стерильной любовью, чтобы остаться девственными для любви к ОТЕЧЕСТВУ!»

Речь барда имела, естественно, громадный успех. Д'Аннунцио призывал к войне. К войне призывали и интервенционисты и недавно переметнувшийся в их стан Бенито Муссолини. Но поэт далеко оставил их за флагом. Такого изящества, такого огня ревностные интервенционисты даже от него не ожидали!

Бенито Муссолини также побывал на утесе в Кварто. И был глубоко огорчен и обескуражен. Муссолини терзала зависть. О торжествах следовало дать отчет и назвать имя оратора. Этого еще не хватало! И Муссолини нашел выход из положения. Он как бы забыл о существовании Д'Аннунцио! Поэта как бы и не существовало. Он и не говорил. Говорила Генуя.

Вот как это прозвучало на столбцах «Пополо д'Италиа»:

«Вчера Генуя сказала свое великое слово правды. Она сказала его, обратясь лицом к морю, на славной скале перед бесчисленной толпой. Война! — кричал вчера народ, слив свои голоса в один голос. — Война!»

Потом Д'Аннунцио говорил в Риме. С невероятным успехом. Энтузиазм не имел границ.

Муссолини писал и об этой римской речи. Имени оратора он опять-таки не упомянул. Поэта для него как бы не существовало. Словом, это были откровенно конкурирующие организации: честь событий 1915 года Муссолини приписывал себе. Поэт Габриэле же никогда не сомневался, что если Италия вступила в войну, то только потому, что ее воспламенили его вдохновенные речи. Бедный поэт не знал, что премьер Саландра, так оказать, на корню запродал Антанте Италию и ее участие в войне. Поэт не знал, что все уже решено, решено и подписано.

И вот наступает 24 мая 1915 года. Италия объявляет Австрии войну. Бенито Муссолини приветствует этот акт в следующих решительных выражениях: «О матерь Италия, мы жертвуем тебе без страха и упрека нашу жизнь и нашу смерть!»

Справедливость требует сказать, что это довольно близкая парафраза одного пассажа из поэмы Габриэле Д'Аннунцио «Ночь на Капрере». Но теперь некогда было сводить счеты славы. Жребий был брошен. Возлюбленное отечество на всех парах катилось в пропасть. Итальянские берсальеры чуть ли не голыми руками рвали колючую проволоку. Муссолини в возвышенных словах расписывал эти горестные подвиги. В его статьях звучали новые нотки.

«Австрийские позиции расположены выше в горах, — писал он, — и все, что нужно австрийцам для обороны, — это скатить валун на итальянские позиции!»

Первые месяцы Муссолини воевал за письменным столом. Но в конце августа пятнадцатого года он был призван на действительную службу. Прослужил он семнадцать месяцев — из них почти полгода провел на передовой. Солдатом он был исполнительным; правда, особых подвигов за ним не числилось. Все это время он вел фронтовой дневник. Дневник этот позже вышел отдельной книжкой. Никакими красотами стиля он не отличался, звучал суховато и по-деловому. Бенито Муссолини, краснобай и, несмотря на многочисленные вспышки и скандалы, человек скорее мирного нрава (по крайней мере — в те уже отдаленные от нас времена), здесь, в траншеях, ожесточился. Ожесточился и привык к виду смерти. Когда-то приятельница тянула его в морг — погиб некий юноша, земляк Муссолини, выходец из его родного городка; Бенито должен был опознать его, но не пошел, побоялся.

Теперь он совершенно преобразился. Теперь Муссолини преспокойно относится к зрелищу гибели: «Смерть скрыта. Видим только окаменевшие руки, покрытые траншейной пылью. Мы свистим, мы поем. Когда зрелище смерти примелькалось, оно больше не производит впечатления… Следы крови и мозга на вьючной тропе… На вершине все еще десять трупов. Один без головы». Чьи это трупы — итальянцев или австрийцев? — Муссолини это безразлично. Смерть уравняла всех.

В отличие от Муссолини поэт Габриэле Д'Аннунцио пошел на войну добровольцем. Он был пилотом, пехотинцем и моряком. А еще до этого — лейтенантом кавалерии.

Он и в самом деле летал над двумя невоссоединенными городами, над Триестом и Тренто. Нет, не бомбы сбрасывал он, а листовки, листовки, сочиненные им самим: Д'Аннунцио завертывал их в итальянский флаг. Листовки эти были весьма красноречивы: «Трентини, наш народ в любви и печали, братья в вечном Данте!»

Неизвестно, оказывали ли эти листовки особое влияние на умонастроение населения. Но австрийское командование зашевелилось. За голову Габриэле Д'Аннунцио была назначена премия в двадцать тысяч крон. Габриэле не устрашился. Покачивая своей оцененной головой, он летал над ирредентистскими, то есть над еще не воссоединенными, городами. В январе шестнадцатого года поэт был в рекогносцировочном полете над Триестом и побережьем Истрии. Мотор гидроплана заглох. Д'Аннунцио опустился на море, машина наткнулась на мель, пилота вытряхнуло из кабины, правым виском он ударился о пулемет. Он уцелел, но потерял правый глаз. И потом несколько недель пролежал в темной комнате.

Но не будем пытаться обогнать развитие событий. Вернемся к положению дел на итало-австрийском фронте.

Когда в начале августа 1915 года у первого министра Италии Саландры спросили, приняты ли меры для обеспечения войск зимним обмундированием, глава итальянского правительства изумился до чрезвычайности. Он назвал спросившего пессимистом и осведомился, действительно ли тот полагает, что война не окончится к зиме.

Вскоре, однако, в настроениях правящих сфер нечто изменилось. Газеты (официозные!) получили указание подготовить публику к тому, «что война продлится и в будущем году».

И газеты, только что уверявшие, что решительная победа не за горами, начали вдруг втолковывать своим читателям, что война будет несколько более длительной, чем это предполагалось ранее.

Лондонская «Таймс» в номере от 15 декабря сообщила, что итальянские солдаты в Альпах массами гибнут от гангрены после обморожений. Тут-то англичане, участливые британские леди и джентльмены, и начали посылать теплую одежду своим отважным, но неимущим союзникам.

Итальянские парламентарии всполошились. Они опасались, что международный престиж Италии может потерпеть урон. И итальянские послы и посланники получили указание от своего министра — отнюдь не поощрять такого рода сборов. И сборы прекратились.

Самое удивительное, однако, что у итальянских промышленников в это время обнаружились кое-какие излишки теплого белья, но эти излишки продукции они старались повыгоднее сбыть за границу.

В самый разгар холодов итальянские фирмы предлагали российскому интендантству купить у них сотни тысяч пар теплых носков, теплого белья и тому подобной экипировки.

А положение итальянских фронтовиков в это время было прямо трагическим. Вот что писал много лет спустя один из солдат 1915 года:

«В кровавых битвах на Карсо целые бригады сгорали в адском огне. Число людей в батальонах уменьшалось до нескольких десятков… Солдаты не хотели войны, но с отчаянным упорством цеплялись за землю, стремясь выйти из ада на Карсо и достичь сказочного Триеста, который мерещился им, как мираж».

За первые полгода войны итальянская армия потеряла 268 тысяч человек. Однако, несмотря на все эти потери, Италия достигла лишь самого ничтожного результата. И властям Италии осталось только требовать у союзников немедленного наступления, чтобы оттянуть австрийские силы с итальянского фронта. Но военные задачи были только частью дела. Война нарушила всю структуру итальянского народного хозяйства. Оно и так не отличалось особой самостоятельностью и во многом держалось на давних связях с австрийской и германской промышленностью. Когда же связи эти были внезапно расторгнуты, итальянская промышленность оказалась в чрезвычайно затруднительном положении.

Исчезли немецкие красители, и нечем стало окрашивать текстиль. Величайшие мастера своего дела, непревзойденные итальянские обувщики страдали от отсутствия немецкого кожевенного сырья.

Исчезли немецкие лекарства, и полки аптек, по сути, опустели; госпитали остались без медицинского инструментария, трудно было без немецких химикатов, без немецких машин.

Кое-что, правда, еще оставалось про запас, но те счастливчики, у которых было прибережено кое-что из немецких остродефицитных товаров, воспользовались благоприятной конъюнктурой и взвинтили цены на свое заветное добро до самых невероятных пределов!

Вздорожали даже дамские шпильки, ибо и этот невинный продукт, как выяснилось, тоже доставлялся в Италию из Германии.

Итальянские коммерсанты были, естественно, преисполнены всяческого патриотизма, но сердца их обливались кровью. Разрыв вековых торговых связей с Австрией и Германией самым ощутительным образом ударил их по карману. И газета «Католическое единство» с нескрываемой завистью писала о том, что у цветоводов нейтральной Швейцарии дела превосхитительно идут в гору: они продают немцам фиалки и мимозы, которые прежде вывозились в Германию из Италии!

Кое-кто из итальянских негоциантов ослабел духом и не устоял перед соблазном. И совету министров Италии спустя год с небольшим после вступления страны в войну пришлось издать специальный декрет, согласно которому вывоз товаров во вражеские страны карался тюремным заключением до пяти лет и штрафом в размере пятикратной стоимости товара. По-видимому, для издания этого декрета были весьма серьезные основания.

В отличие от пармских фиалок деньги не пахли! И в Италии, исстрадавшейся, кровоточащей Италии, появился вдруг целый слой нуворишей, то есть новых богачей. Левые газеты называли этих скоропалительных крезов «буржуазией гнилого зерна и картонных подметок».

Эти нувориши развивали поистине бешеную деятельность.

Пользуясь невообразимым хаосом, царившим в аппарате военного ведомства, а в известной мере и его попустительством, они поставляли для армии никуда не годную обувь, сукно, в котором примесей было больше, чем шерсти.

Шинели, сшитые из этого сукна, впитывали в себя влагу, как губка, и, стало быть, в зимнее время обледеневали, превращались в некий ледяной панцирь и торчали колом!

Конечно, в Италии, кроме недобросовестных поставщиков, занимавшихся подобного рода махинациями, существовали и господа большой руки. Они не унижались до подобного рода мошенничества.

Превосходно, с широким размахом, работали предприятия концерна Ансальдо. Осенью пятнадцатого года на них было занято восемь тысяч человек. Здесь строили крейсеры, выпускали торпеды, орудия, вытачивали снаряды. Обществу Ансальдо принадлежал целый флот, насчитывавший до двух десятков кораблей.

Но с наибольшим блеском шли дела автомобилестроительного треста «ФИАТ», производившего легковые и грузовые машины, авиамоторы, самолеты.

Вся эта продукция поставлялась военным ведомствам Италии и союзных с нею держав.

Итальянское правительство само остро нуждалось в автомашинах. Однако оно вынуждено было под давлением союзников разрешить дирекции «ФИАТ» выполнять и союзные заказы. Правда, заказы эти шли, как правило, через итальянские правительственные организации. Но заправилам «ФИАТ» удалось утаить от правительства часть производственных мощностей предприятия, и утаенные таким образом «левые» автомашины сбывались на сторону, иностранным державам по взвинченным ценам.

Трудовой народ Италии войны не хотел. И под давлением масс руководство социалистической партии выдвинуло лозунг «абсолютного нейтралитета».

Ну что ж, этот лозунг в те времена свидетельствовал об известной левизне взглядов — во всяком случае, позиция итальянских социалистов, казалось бы, радикально отличалась от верноподданнической позиции, занятой, скажем, социал-демократами Германии, — ведь в Германии только Либкнехт и малая горстка его приверженцев выступили против военных кредитов.

В Италии, особенно на первых порах, дело обстояло иначе. Социалисты даже провели открытый диспут по вопросу о нейтралитете. И молодой, двадцатитрехлетний Антонио Грамши, туринский студент, выступал на этом митинге. Он говорил, что партия (имелась в виду социалистическая партия) заставит итальянскую буржуазию «признать, что она полностью обанкротилась, так как, объявив себя единственным представителем нации, она завела ее в тупик, из которого нация сможет выйти, лишь отказавшись от всех институтов, которые несут прямую ответственность за ее нынешнее трагическое положение».

Конечно, кроме буржуазии, на политической арене действовали и иные силы. Кое-кто прикрывался радикальной фразой, в числе их были так называемые «непримиримые», «непримиримые революционеры», не желающие идти ни на какой компромисс с кем бы то ни было. По их мнению, рабочий класс должен был занимать позицию стороннего наблюдателя происходящих событий, ожидая, когда пробьет его время.

Нет, говорил Антонио, это порочная позиция. Ведь пока непримиримые упиваются своей непримиримостью, их политические противники сами создают «свое время», сами готовятся к неминуемым классовым боям!

Впрочем, не стоит думать, что молодой социалист Грамши уже тогда, осенью четырнадцатого года, лучше всех других знал, как поступать и что именно делать. Это было не так. До нас дошла первая опубликованная им статья из «Гридо дель Пополо» от тридцать первого октября девятьсот четырнадцатого года. Она озаглавлена «Действенный и активный нейтралитет». Антонио Грамши нападает на формулу «абсолютного нейтралитета». Он показывает, что эта формула обрекает рабочие массы на пассивное выжидание, на полнейшее бездействие. Но статья свидетельствует о том, что империалистический характер войны еще не был осознан молодым туринским социалистом. Нельзя, естественно, требовать невозможного и ожидать, что все поступки героя нашей книги всегда и во всех случаях жизни будут нести на себе печать полнейшей непогрешимости и безошибочности. Грамши не был каким-то боговдохновенным существом, озаренным свыше. Его поступки и действия во многом обуславливались настроениями тогдашней итальянской молодой интеллигенции, пусть даже самого левого ее крыла. В канун вступления Италии в войну и вскоре после ее начала позиции молодых итальянских социалистов отнюдь не отличались ясностью и последовательностью. Многие молодые социалисты пошли добровольцами — Пальмиро Тольятти, например. И осознание империалистического характера войны и необходимости антивоенных действий пролетариата пришло гораздо позже. Другое дело, что, осознав все это и заняв однажды правильные позиции, ленинские позиции по вопросу о войне, лучшие из молодых итальянских социалистов — Грамши и Тольятти — уже навсегда остались верны этим новым, этим единственно правильным позициям.

А вскоре после появления в печати его первой статьи Антонио Грамши 11 ноября 1914 года сдает последний экзамен в университете и перестает его посещать. По-видимому, о научной карьере придется забыть. Студент-филолог, некогда тихий и вдумчивый книгочий, становится борцом за дело угнетенных, революционером-профессионалом.

19 мая 1915 года рабочие Турина объявляют забастовку. Забастовка эта всеобщая, она охватила все категории тружеников.

Против рабочих брошена кавалерия. Убит Карло Беццини, юный рабочий. Однако трудящиеся не запуганы. И они не прекратили бы борьбу, если бы не двойственная позиция социалистических руководителей. Обсудив вопрос во всех аспектах, они принимают поистине соломоново решение: руководство-де предоставляет отдельным федерациям свободу самим определять свое отношение к борьбе против предстоящего объявления войны!

В рабочих кружках Турина, где Антонио вел пропагандистскую работу, читал лекции, вел дискуссии, выступал с докладами, — вот в этих рабочих кружках Турина его и заметил Джачинто Менотти Серрати, главный редактор «Аванти!» после предательства Муссолини. Серрати и предложил Антонио Грамши занять место редактора туринского социалистического еженедельника «Гридо дель Пополо», то есть «Клич народа».

Грамши, как известно, в течение ряда лет сотрудничал в нем, но теперь он не просто сотрудник, он редактор, и у него есть свой кабинет (в помещении местной секции социалистической партии), но это отнюдь не место для уединения: в кабинете Грамши всегда полно народу и дым коромыслом: рабочие, студенты, передовая боевитая молодежь — прямо паломничество друзей!

Грамши начинает понимать всю порочность установки руководства Итальянской социалистической партии: «Не участвовать в войне и не саботировать ее». И как только он смог ознакомиться с позицией Ленина, он присоединился к ней. И в дальнейшем действовал и мыслил, уже исходя из ленинской формулировки: «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую, свергнуть империалистическое правительство в своей стране».

Антонио Грамши стремится вступить в тесный контакт с руководителями революционных течений международного рабочего движения и, конечно, в первую очередь с большевиками-ленинцами. Осуществить эту задачу нелегко.

И скромный рабочий стол Грамши завален революционными изданиями, поступающими со всех концов земли и написанными на языках всего мира. Вот когда ему пригодились его из ряда вон выходящие лингвистические способности!

Антонио разыскивает статьи Ленина (или хотя бы упоминания о позиции Ленина) в иностранных журналах, порой окольными путями попадающих в Турин. Он организует перевод и распространение статей Ленина.

Он становится душой этого замечательного дела. Слово Ленина, статьи Ленина — это и было то самое новое слово, которого так ждали итальянские труженики. Это слово воодушевляло и вдохновляло их в исполинских классовых битвах послевоенных лет.

В сентябре 1914 года, когда война уже бушевала в большей части Европы, но Италия была еще юридически нейтральна, в редакцию «Аванти!» на имя Джачинто Менотти Серрати пришло письмо.

«Речь идет о письме, — рассказывает об этом сам Серрати, — состоявшем из нескольких листков, написанных мелким и ровным почерком, без полей и без поправок, быстрой и уверенной рукой. На письме была подпись: Ленин. Оно призывало социалистов всего мира решиться на энергичное, позитивное, немедленное выступление против войны».

Но Джачинто Менотти Серрати с искренним огорчением продолжает: «Призыв Ленина остался без ответа с нашей стороны, хотя мы и организовали встречу в Лугано. Это была жалкая, узкая встреча одних только итальянских и швейцарских социалистов, опубликовавших совместное заявление об империалистическом характере войны; мы встретились с Лениным только в сентябре 1915 года в Циммервальде».

А вторая встреча итальянских социалистов с Лениным состоялась в Кинтале, в апреле 1916 года.

В том же году в приветствии съезду Итальянской социалистической партии В. И. Ленин писал:

«Представители нашей партии работали вместе с представителями вашей партии в Циммервальде и Кинтале. И единственным серьезным разногласием, которое разделяло нас, было разногласие о неизбежности и необходимости раскола с социал-шовинистами, т. е. социалистами на словах и шовинистами на деле, именно: всеми теми, кто представляет или оправдывает «защиту отечества» в настоящей империалистской войне, кто прямо или косвенно поддерживает «свое» правительство и «свою» буржуазию в этой реакционной, разбойнической войне из-за дележа колоний и из-за господства над миром».

Манифест Кинтальской конференции, обращенный ко всем трудящимся, гласил: «Способствуйте всеми имеющимися у вас в распоряжении средствами скорейшему окончанию человеческой бойни!

Требуйте немедленного прекращения войны. Поднимайтесь на борьбу, разоряемые и умерщвляемые народы!»

Серрати безоговорочно поддержал тогда, весной, в Кинтале тезисы Ленина, другие же итальянские делегаты выступали с рядом оговорок.

Но это было в Швейцарии, а теперь перед Серрати стоял вопрос, как сообщить труженикам Италии об этих решениях.

В префектуру на предварительное визирование пошла невиннейшая вторая полоса «Аванти!». Цензорскому оку было решительно не к чему придраться.

А в типографии Серрати держал наготове набор второй полосы, радикально отличающейся от той, которую он направил на визу. Эта новая вторая полоса посвящена была — разве может быть иначе?! — решениям Кинтальской конференции. Виза цензуры получена, и Серрати с легким сердцем отправляет в печать заранее заготовленный набор, а невинный текст «для цензуры» тут же отправляется прямехонько в переплавку.

Номер с новой второй полосой разлетелся из Милана по всей Италии.

Естественно, он прибыл и в Турин и был там весьма внимательно прочитан всеми, кому его следовало прочесть, и уж конечно, с ним ознакомился Антонио Грамши.