1

ноготерпелив был народ русский. Дождались на Руси, что беда миновала, что ушла в небытие «черная смерть», ушла столь же внезапно, как и объявилась. Предали сырой земле умерших сродников те, кто уцелел, и каждый занялся своими делами…

После кончины Семена Гордого в живых остался лишь один его брат — Иван, по прозванию Красный, то есть красивый.

Приглядывались к нему москвичи, верно, говорили, что эдакое прозвание более подходит красной девице. И поневоле вспоминали они Семена и отца обоих братьев — Ивана Калиту. Уж очень не походил на них Иван Иванович, был тих и кроток, любил проводить время с женой и с двумя маленькими сыновьями, был, как выражались москвичи, «милостивый».

Но годился ли он, такой не искушенный в государственных делах, в те тревожные годы нести бремя великого князя?

Он отправился в Золотую Орду за ярлыком на великое княжение. Хан Джанибек продолжал следовать заветам ханов — своих предков — сеять рознь на Руси. Однако, несмотря на происки суздальского князя Константина Васильевича и, разумеется, благодаря щедрым московским дарам, он вручил ярлык слабовольному Ивану Красному.

Видя, что на великокняжеском столе сел столь незначительный правитель, подняли головы соседи земли Московской.

Князь рязанский Олег нагрянул с дружиной на слободу Лопасню, захватил ее и полонил тамошнего московского наместника.

Полки великого князя литовского Ольгерда заняли принадлежавшую Москве Ржеву, а Иван Иванович и с места не сдвинулся. Можайские, зубцовские и ржевские посадские вооружились и сами, без московской подмоги, изгнали литовцев.

Посчастливилось Москве, что давние ее соперники — тверские князья — уже второе десятилетие тягались между собой, кому из них, дяде — князю кашинскому или племяннику — князю холмскому сидеть старшим в Твери. Потому-то Тверь не могла вмешиваться в московские дела.

Новгороду тоже было не до Москвы. Продолжались там внутренние смуты — борьба между боярскими родами за власть. Да еще в тревоге жили люди на западных рубежах новгородских, уже в который раз немецкие рыцари вторгались в их земли. Приходилось новгородцам снова и снова вооружаться, отражать набеги дерзких захватчиков…

По ханским грамотам духовенство было освобождено от уплаты дани, жило в сравнительном спокойствии и благополучии. Церковь на Руси с годами стала всесильной и глубоко влияла на всю жизнь народа. Именно от церкви, от монастырей распространялась на Руси грамотность.

Но в то же время монастыри, владевшие многими землями и богатствами, а также отдельные священнослужители отличались лихоимством, давали под высокие проценты ссуды обедневшим князьям и боярам, разорившимся купцам, отдельным крестьянам и горожанам. Если должники не могли платить, они попадали в кабалу к духовенству. В народе накапливалась к духовенству неприязнь.

Писатель, живший еще при Александре Невском, Даниил Заточник, за какие-то проступки сосланный в далекое северное Каргополье, на озеро Лача, с большой насмешкой писал о духовенстве, что монахи «обидят села и домы славных мира сего, яко пси (псы) ласкосерднии».

Особенно ретиво занимался стяжательством верховный глава северо-восточной церкви митрополит Феогност, грек по происхождению. При нем широко распространилось лихоимство лиц духовного звания. Благодаря щедрости к нему Ивана Калиты и Семена Гордого он неизменно держал сторону Москвы.

Он скончался во время чумы 1353 года. Его преемником стал митрополит Алексий — старший сын знатного черниговского боярина Федора Бяконта, перешедшего на службу московскому князю Даниилу. Двадцати лет он постригся в монахи и жил в московском Богоявленском монастыре. Высокообразованный, он переводил книги с греческого и еврейского языков на славянский, знал латинский, сам писал поучения. Умирающий Семен Гордый в своем завещании убеждал братьев:

«Слушали бо есте отца нашего владыки Олексия, такоже старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам…»

Алексий отправился в Константинополь. Целый год он там дожидался посвящения в митрополиты. Патриарх медлил, стремился иметь на Руси высшим духовным владыкой грека по происхождению. А московские бояре желали видеть митрополита русского, да еще вышедшего из их среды. Щедрое московское золото решило дело в пользу Алексия.

Мастера, писавшие иконы с изображением Алексия, могли видеть митрополита живым и по памяти начертать его облик. Они изображали мужа высокого, статного, в белом клобуке, с длинной черной бородой, заслонявшей его митрополичью роскошную одежду — саккос. Он не мог не производить впечатления на москвичей.

С глубоким почитанием многажды раз поминают летописцы имя митрополита Алексия — великого радетеля за землю Русскую, за славный град Москву. Православная церковь провозгласила его святым. На этой иконе XIV века он изображен еще молодым, с черной бородой, недавно принявшим высокое звание — в белом митрополичьем клобуке, в белой с черными крестами одежде.

Молва о нем, о его учености, о твердости характера растекалась по всей Руси. Золотоордынские послы и купцы, приезжавшие в Москву, донесли эту молву до хана Джанибека.

В то время была тяжело больна Тайдула — старшая из жен хана. Шептались, что в нее «вселился бес». Видимо, она страдала истерией, а позднее из-за этого недуга ослепла.

И хан Джанибек направил ко князю Ивану Красному посла.

«Мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве вашего главного попа, — так было начертано в ханской грамоте, — да испросит он здравие моей хатуни (жене)».

В 1357 году Алексий отправился в Орду, явился в шатер к больной Тайдуле, окропил ее «святой» водой — и она прозрела.

Сохранились записи арабских путешественников — купцов или послов, побывавших в разное время в Золотой Орде. В этих источниках, а также во всех русских летописях подробно рассказывается о «чуде», иначе объяснить исцеление хатуни тогдашние люди не могли. Возможно, приезд Алексия в Орду случайно совпал с выздоровлением хатуни либо у него было сильно развито чувство внушения.

Хан Джанибек «дароваша митрополиту многие милости и с честию великою отпустиша». В Орде принимали его за колдуна.

По всей земле Русской растеклась поражавшая умы тогдашних людей весть о «чуде», о чудесном прозрении ханской жены. И везде — от боярских теремов до малой избушки — рассказывали и пересказывали, добавляли и приукрашивали происшедшее…

Вскоре после возвращения митрополита в Москву начались в Орде кровавые деяния, которые русские летописи именуют «великой замятней».

Золотая Орда теперь была не прежним могущественным ханством, силой своего войска державшим покоренные земли, в том числе и русские княжества. И войско было уже не прежнее, сплоченное, стойкое; ханские вельможи — потомки темников, полководцев Бату-хана и его преемников — богатели, беззаботно охотились, развлекались. А рядовые воины оказывались обездоленными, постепенно беднели. Поднималось их недовольство. Росло число ханов-чингизидов, и началась между ними борьба за власть. Они пользовались недовольством малоимущих, нанимали их, сплачивали в вооруженные отряды, поднимали против ханов мятежи.

Начинался распад Золотой Орды.

Джанибек был последним могущественным ханом. В год «исцеления» хатуни Тайдулы он пал от руки убийц, подосланных его сыном Бердибеком, убившим и двенадцать своих братьев.

В Москву прибыл посол от нового хана и дерзко потребовал выплатить внеочередную неслыханно тяжкую дань, иначе грозил направить полки на Русь.

«Бысть великая истома на Руси», — печально записывал тогда один летописец, а в другой летописи говорилось, что хан «возложиста великую нужу (нужду)».

Дань спешно собрали, но не смогли взять с народа столько, сколько требовал хан. Пришлось митрополиту Алексию оставить все церковные и государственные дела и вторично отправиться в Орду. Благодаря покровительству хатуни Тайдулы — матери Бердибека — ему удалось умилостивить ненасытного хана, и он возвратился в Москву «с честию великой».

Между тем в Орде «великая замятня и сеча» только разгорались. Один за другим потомки Чингисхана перешагивали через трупы своих родичей-предшественников и становились ханами. Хан Бердибек был убит своим братом ханом Кульпой, а несколько месяцев спустя и тот погиб вместе со своими двумя сыновьями от рук другого хана. Против последнего составился заговор, и его также убили вместе с сыном, зарезали и старую хатунь Тайдулу, и многих вельмож. Стал ханом еще один чингизид, вскоре убитый своим сыном, но через две недели и этого сына умертвили. Стал ханом двоюродный брат убитого — и через месяц тоже погиб. Случалось, в разных улусах одновременно правили два, а то и три хана, разумеется не на жизнь, а на смерть враждовавшие между собой. Русские летописцы и арабские путешественники не успевали записывать их имена, а некоторые известны только по дошедшим до нас монетам.

Этим пользовался сапожник: шилья, сапожный нож, молоток, стелька.

«Замятня» сопровождалась беспощадными жестокостями, вместе с ханами гибли их жены, дети, приближенные, кто не успел скрыться.

Сперва в Москве растерялись, не знали, какому хану платить дань-выход, потом догадались дань придерживать, дожидались, пока очередной хан не сгинет. Следили на Руси за кровавыми деяниями «замятни» со вниманием, расспрашивали купцов, приезжавших из Золотой Орды, о подробностях событий, ужасались и одновременно ликовали. Разумели русские люди, что от этой «замятни» слабеет и никнет ханская власть. А купцы жаловались: опасно стало по Волге плавать. Когда ханы погибали, оставались живы иные их приближенные. Лишенные прежних преимуществ, они набирали шайки головорезов и отправлялись грабить купецкие караваны. От тех грабежей торговля между Русью и Золотой Ордой шла на убыль.

 

2

 1359 году скончался совсем молодым великий князь Иван Красный, кого историки называют Иваном Вторым (Иваном Первым был его отец — Иван Калита).

В Московском Кремле в великокняжеском тереме оставались три княгини, три вдовы — Ивана Калиты, Семена Гордого и Ивана Красного. Согласно давним обычаям, знатным женщинам не полагалось вмешиваться в дела государственные. Не могло быть и речи отдать кормило правления в руки трех вдов.

И еще оставались в Московском Кремле три мальчика — девяти, семи и шести лет: два сына Ивана Красного — Дмитрий и Иван, а также их двоюродный брат Владимир, чей отец Андрей серпуховской и боровский погиб от чумы еще до рождения мальчика.

Мальчики подрастали. И крепла между ними дружба, двое младших смотрели на старшего Дмитрия с любовью и почтением, во всем слушались его. Зачастую они весело играли с дружками-боярчатами на лужайке под слюдяными окошками княжеского терема. А прошло немного лет, и дядьки-пестуны начали учить их стрелять из лука, владеть мечом и копьем…

Печать митрополита Алексия.

Большой силой было тогда боярство московское. Иные бояре вели свой род от некоего «мужа честна», перешедшего на службу еще к Александру Невскому, или Даниилу Александровичу, или Ивану Калите, по смутным преданиям явившегося издалека — от пруссов, из Литвы, из Орды. У иных бояр их отцы и деды переехали в Москву с оскудевших киевских, черниговских, смоленских, брянских и других земель. Если же кто из бояр считал, что его обидели — князь или другие бояре, он мог беспрепятственно отъехать вместе со своей семьей и слугами в другое княжество. «Путь ему был чист». Не считался такой отъезд изменой.

Бояре московские в те годы, за редкими исключениями, верой и правдой служили своему князю и редко «отъезжали» в иные земли. Из летописей, из родословцев известно, как много бояр, их братьев, сыновей, племянников не своею смертью скончались, а пали на поле брани, защищая честь и славу Москвы; сколько боярских родов угасло, потому что ни одного мужа в живых не оставалось. Ни Иван Даниилович, ни сын его Семен Гордый не давали боярам много воли и сами правили, а бояре при них были только советчиками.

При нерешительном Иване Красном, при малолетнем Дмитрии бояре совместно с митрополитом Алексием взяли бразды правления в свои руки. Знатнейшим боярским родом в Москве являлся род Вельяминовых. Из его рядов выдвигался тысяцкий. Он был градоначальником, собирал полки, вершил суд — словом, считался третьим после князя и после митрополита лицом, без мнения тысяцкого не решались никакие важные государственные дела.

Еще при Иване Красном боярами — соперниками Вельяминовых был выдвинут на эту почетную должность боярин Алексей Петрович Хвост. Правил он только год и при таинственных обстоятельствах был убит, видимо, не без участия Вельяминовых. На долгие годы тысяцким вновь стал представитель этого рода — боярин Василий Васильевич.

У себя в теремах, в сельских своих усадьбах бояре и другие вотчинники были всевластны над крестьянами, какие жили на господских либо на собственных землях, и над холопами-слугами. А холопов у богатых людей набиралось полным-полно, кто в кабалу попадал, кто от рождения холопом или крестьянином подвластным считался. Крестьяне могли уходить от своего господина. А куда уходить? Либо к другому господину, про кого молва шла, что у него лучше живется, либо переселяться в другие земли, либо с отчаяния убегать в леса дремучие…

Митрополит Алексий хоть и являлся главным духовным лицом всей Северо-Восточной Руси, но неизменно и прежде всего пекся о благе Москвы. После смерти Ивана Красного Алексий стал, наряду с тысяцким, блюстителем земли Московской. Жил он в Кремле, в основанном им Чудовом монастыре, и занимался церковными делами всех земель русских. Но самое главное, чему он отдавал свое время и свои думы, — это было управление государством.

Почитали Алексия и по всей Руси, и по земле Московской, но возлагал народ свои чаяния, свои надежды не на него — владыку духовного.

Москвичи, случалось, видели, как три мальчика, в богатых одеждах, выезжали из кремлевских ворот в сопровождении свиты, верхом на конях — на прогулку, на охоту.

И хотели они видеть в старшем мальчике — Дмитрии — будущую надежду и опору земли Московской, а может, и всей Руси…

 

3

осле смерти Ивана Красного его сыну, малолетнему Дмитрию, предстояло «искать» в Золотой Орде ярлык на великое княжение.

А в то время в Тверском княжестве продолжалась борьба за власть. Тамошним князьям было не до ярлыка. Но суздальско-нижегородские князья — сыновья недавно умершего Константина Васильевича — могли стать достаточно опасными соперниками Москве. Однако старший из них, Андрей нижегородский, откровенно сказал, что ему и своего удела достаточно и домогаться великого княжения он не будет. Такой поступок, верно, казался его боярам просто удивительным. Однако второй сын Константина Васильевича — Дмитрий суздальский — был не таков, чтобы упустить власть. Он вздумал отправиться в Сарай-Берке и получил там желанный ярлык от очередного хана.

«Не по отчине, не по дедине», — осуждал его летописец. У Дмитрия суздальского и отец, и дед не были великими князьями, да и действовал он помимо старшего брата. Возможно, помогло ему добыть ярлык золото его союзников — бояр новгородских, опасавшихся возвышения Москвы.

  Герб города Суздаля.

Властитель Суздаля был человеком спесивым и легкомысленным. Он не мог понять, что прочие русские князья не захотят считаться с ним как с великим князем. И митрополит Алексий затворился в Москве, в Чудовом монастыре, и не собирался ехать во Владимир венчать его на великое княжение. В третий раз отправился Алексий в Орду. Вместе с ним поехали три мальчика.

Как узнал Дмитрий суздальский об их поездке, так опять спешно туда помчался. Из-за «великой замятни» ярлык на великое княжение юный Дмитрий московский получил от одного хана, а взрослый Дмитрий суздальский — от другого.

Споры грозили перейти в кровавую усобицу. Ни Алексий, ни московские бояре не желали упускать из своих рук власть. Они собрали московские полки, к ним присоединились полки других городов, дружественных Москве. И вся рать с тремя мальчиками и митрополитом двинулась на Суздаль.

Взрослый Дмитрий испугался, сложил оружие и целовал крест на том, что никогда не будет искать великого княжения.

Так мальчик Дмитрий в возрасте двенадцати лет, в 1362 году, стал великим князем всея Руси.

И сказал о том летописец:

«И сяде на великом княжении в Володимери князь великий Дмитрей Иванович на столе отца своего и деда своего».

А два года спустя Дмитрий суздальский опять сумел получить ярлык на великое княжение от очередного хана. Но достаточно было москвичам снова двинуть свои полки, чтобы Дмитрий суздальский, просидев на владимирском столе всего двенадцать дней, покорился, пошел на переговоры.

Он отдал свою дочь Евдокию за юного Дмитрия московского.

Этим браком, к радости всех людей русских, скреплялся мир между враждовавшими сторонами.

Свадьба была торжественно и пышно отпразднована, но не в Суздале и не в Москве, а в Коломне.

Всего пару строк уделяют летописи пятнадцатилетней жене Дмитрия Евдокии, и все же за этими строками можно разгадать, как нежно и чисто любила она своего мужа, который был ее моложе на несколько месяцев. И он столь же нежно любил свою юницу, как называли тогда молодую жену.

А в народе об этом браке так говорили:

«И възрадовася вся земля о съвокуплении (совершении) брака сего. И по браце (браке) целомудрено живяста, яко златоперсистый голубь и сладкоглаголиваа ластовица (ласточка)».

Все лихое, что делалось тогда на Руси, — стяжательство богатых, произвол при сборе очередной дани, обиды, зло — во всем таком винил народ бояр, духовенство, купцов, но никак не великого князя.

В народных сказаниях об Иване-царевиче, об Алене Прекрасной, быть может, чудятся отголоски той народной доверчивой любви к своим немногим лучшим князьям — к таким, как Александр Невский, как Дмитрий московский…

Большая любовь между Дмитрием и Евдокией была, но как мало дней им пришлось провести вместе!

Еще при Иване Красном кончилась на земле Московской «тишина великая». Еще мальчиком Дмитрию пришлось привыкать спать в шатрах или на земле, по суткам не слезать с седла. Одни войны кончались миром или перемирием, вспыхивали другие, третьи. Пылали города и села то в одном конце Руси, то в другом, то в третьем.

Из-за этих беспрестанных ратных походов не успевал Дмитрий учиться грамоте. Едва-едва мог он читать и писать.

Записал летописец про него, что он «твердою десницей приводиша князей под власть свою, еще же кои не покорялись его воле — на те посягаша». Так князей ростовского, стародубского, белозерского он подчинил своей власти и тем умножил землю Московскую.

Еще за год до его брака с Евдокией надвинулась на Русь вторая «черная смерть» — легочная чума, не столь опустошительная, как первая, но тоже унесшая множество человеческих жизней по всем городам и селениям. Горе постигло и великокняжеский терем: скончался юный брат Дмитрия — Иван, умерла и его мать, княгиня Александра.

Осталось двое юношей — Дмитрий и его двоюродный брат Владимир, Владимир Андреевич, владевший уделами своего отца, городами Серпуховом и Боровском. Во всех многочисленных походах, войнах и охотах, думах и пирах он был верным соратником, спутником и другом Дмитрия. Дружба между ними, дружба долголетняя и ничем не запятнанная, между старшим и младшим, была непоколебимой, хотя среди бояр Дмитрия и среди бояр Владимира находились подговорщики, стремившиеся ее разорвать. Имена обоих двоюродных братьев в летописях и в других древних письменных источниках часто ставятся рядом…

В то исполненное тревоги время, когда ежечасно можно было ожидать нападения непрошеных врагов на Москву, многочисленные пожары города занимались один за другим. «Вся Москва погоре без остатка», «погоре церкви святые, узорочье и казна», «люди погоре», «церквей погорело 28» — так записывали через каждые пять — семь лет летописцы.

Особенно страшен был пожар 1365 года, когда выгорели целиком все московские посады и деревянные строения в самом Кремле, обгорели дубовые стены кремлевские, воздвигнутые еще при деде Дмитрия — Иване Калите.

Повезли сосновые и еловые бревна со всех сторон. И пошел по всей Москве звонкий перестук топоров. Плотники и все посадские усердно рубили терема, церкви, избы, разные надворные постройки. На подмогу явились крестьяне соседних селений. И встал город краше прежнего.

 

4

ражеские стрелы угрожали Москве с четырех сторон. Предвидели Дмитрий и бояре, что, может, придется вести борьбу с Золотой Ордой и Рязанью, с Тверью и Литвой. И предстоит Москве выдержать не одну осаду. В конце 1366 года собралась Боярская дума, и порешили строить новый Кремль.

«Князь великый Дмитрей Ивановичь погадав с братом своим князем Володимером Андреевичем и со всеми бояры старейшими, и сдумаша ставити город камен Москву; да еже умыслиша, то и сотвориша. Тое же зимы повезоша камение к городу».

Дмитрию тогда было шестнадцать лет, а его двоюродному брату Владимиру и вовсе тринадцать, а летописец писал о них с таким почитанием, словно были они не подростки, а умудренные жизнью мужи.

Можно попытаться себе представить, как шло строительство первого в Москве белокаменного Кремля.

Трудилось тогда не менее двух тысяч человек. Не по своей воле явились горожане Москвы, посадские других московских городов, жители сел. Каждая волость, каждый город обязаны были направить людей с заступами, с топорами, коней с упряжью, с телегой, либо с санями или с волокушей.

На берегу Москвы-реки, близ впадения в нее реки Пахры, у малого сельца Мячкова, по крутому склону обрыва выступал камень — известняк. Он был столь бел, что на солнце слепил глаза.

Вот как тогда добывали камень: буравили в скале дыры, заливали туда воду, и на морозе лед рвал камни. Отваливались большие глыбы, их кувалдами разбивали на куски, грузили в сани и по льду Москвы-реки отправляли к будущему Кремлю. Случалось, в отдельные дни возило камень до двухсот коней, запряженных в одиночку и парами.

Когда строили, пели. Так уж издревле пошло на Руси — без песен не давалась никакая тяжелая работа. Дружно обхватив многопудовую глыбу со всех сторон, люди ее тащили, поднимали, переворачивали. И пели. Жаль только, не знаем мы той звонкой, развеселой и, верно, удалой песни.

Камни подтаскивали к камнесечцам. Были они искусные мастера, а работа их требовала сноровки и точного глазомера. Они ударяли молотком по долоту и гладко отесывали каждый камень, меркой-линеечкой ровняли.

«Лепши есть камень долотити, нежели зла жена учити» — так писал когда-то насмешливый Даниил Заточник.

Тяжела была работа камнесечцев! Сидели они один подле другого, от ударов их молотков звон разносился по всей Москве. И пели они тоже песни, но совсем другие, тягучие, печальные, про бел-горюч камень, про свою долю горемычную. Работа их была не только тяжела, но и вредна. Подышит с месяц кто из них белой известковой пылью, кровью начинает сплевывать, и вскоре приходит за ним смерть…

Каменщики-строители были, наверно, еще более искусные мастера. Возможно, прибыли они из Новгорода либо из Пскова, где строилось тогда много храмов из камня. Они клали отесанные камни ряд за рядом, по шнуру и по отвесу. Швы между ними проливались известковым раствором. А известь ту загодя в особых ямах выдерживали, кидали в нее сырые куриные яйца, лили молоко; оттого-то и схватывала она камни один с другим крепче крепкого.

Сказано в летописи за 1367 год, что поднялся в граде Москве Кремль белокаменный. На переднем плане ладьи с парусами и на веслах, далее наплавной, из связанных между собой ладей мост, всюду люди теснятся. А на холме высятся белокаменные стены, башни, храмы, деревянные строения. Трижды великий князь литовский Ольгерд подступал к Московскому Кремлю и трижды с позором прочь отходил. Картина А. М. Васнецова.

Так вырастали стены. А после десятого ряда камни поднимали на веревках, перекинутых через деревянные блоки. Каменщики выкладывали стену с наружной стороны и с внутренней, а середку засыпали щебнем и лили туда известковый раствор. Стены у основания получались толщиною в две с лишним сажени (около четырех с половиной метров), а выше — чуть поуже.

От темна до темна работали. Правда, среди дня был перерыв на обед. Ходили по строительству надсмотрщики, следили, чтобы стены выводились ровные; торопили они, бранили каждого, кто в изнеможении отставлял долото, кто утирал рукавом с губ кровавую пену. А то хлестали плетью по согнутым спинам.

Выше надсмотрщиков стояли бояре. Восьми боярам поручили строить Кремль, каждому боярину отмерили свой участок стены с башней. Ходил боярин в сопровождении слуг, нещадно бранил надсмотрщиков, торопил, понукал. А то еще прознают литовцы. Коварный Ольгерд приведет рать нежданно-негаданно да ворвется в недостроенный Кремль.

Каждый почти день юный князь Дмитрий со своим двоюродным братом Владимиром приходили смотреть, как идут работы. Расхаживал он важно, брови хмурил. Бояре ему кланялись, докладывали, сколько рядов камней выложено, говорили, что требуется, а чего, наоборот, в достатке.

С востока и с северо-востока была захвачена большая площадь, нежели у прежнего Кремля. Всего поставили восемь башен, из них в сечении пять квадратные, три круглые. Иные из башен и ворот получили наименования от тех бояр, коим поручено было руководить работами. Так поднялись ворота Тимофеевские, Фроловские (теперь Спасские), Чешьковы, Свиблова башня, а были еще ворота: Никольские, Ризположенские, Боровицкие. Старшим предстателем (начальником строительства) являлся боярин Федор Андреевич Свибло, что значит — шепелявый.

Никаких украшений на башнях не было, ни поясов-арочек, ни поребриков под крышами, стены поднимались гладкие, внизу чуть пошире, кверху чуть поуже. Спешно строили — не до красоты было.

Летом 1367 года поднялся Кремль. И стала с тех пор Москва называться Белокаменной.

Герб города Москвы.

Дошла до нас повесть, составленная в средине XV века, с очень длинным названием: «Слово о житьи и о преставлении (смерти) великаго князя Дмитриа Ивановича, царя Рускаго», в дальнейшем будет именоваться она просто — «Слово о Дмитрие». Там говорится, что он «славный град Москву стенами чюдно (на диво всем) огради, и в семь мире славен бысть».

Наверное, восхищались приезжие купцы и разные пришлые люди, когда впервые видели Московский Кремль на высоком холме над Москвою-рекою и над Неглинной. Белые зубчатые стены и грозные башни с бойницами, увенчанные шатрами из осиновых пластин-лемехов, стояли на холме над обеими реками, белокаменные одноглавые храмы высились внутри Кремля, многие деревянные терема бояр теснились один к одному, поднимались островерхие великокняжеские палаты, палаты митрополита. Особенно красивым казался белый Кремль в солнечный, яркий день.

«Множества ради столпотворения и околостолпия, сходов и восходов, преводов и преходов, и различных палат, и церквей, и лествиц, и хранильниц, и гробниц, и многоименитых преград, и предел, и окон, и путей, и дверей, влазов же и излазов и столпов каменных вкупе».

Так нарочито туманно и витиевато писал о Московском Кремле известный сочинитель начала XV века монах Епифаний, за свою ученость прозванный Премудрым.

И вся Москва представлялась таким же беспорядочным и очень тесным нагромождением украшенных узорочьем и, наоборот, совсем простых храмов, теремов, избушек, землянок, амбаров, бань и прочих дворовых строений…

И была Москва не та, что на полсотню лет ранее. Множилось число ее жителей, переселялись с других земель купцы, ремесленники, крестьяне, «отъезжали» бояре от своих оскудевших князей. На московском торгу было теперь шумнее и многолюднее, нежели во времена Ивана Калиты.

Наконец, догадались чеканить из серебряной расплющенной проволоки мелкие монеты, не круглые, а продолговатые; московский герб — всадник с копьем, убивающий змия, — «ездец» был на них выбит. Такие крошечные, меньше детского ноготка, монеты, чтобы не терять, случалось, держали во рту.

Тогда же начали чеканить свои монеты и по всем другим княжествам русским, у каждого со своим гербом.

 

5

ежду тем сгущались над Москвою тучи. Долголетняя распря тверских князей, дяди с племянником, не кончилась смертью дяди и гибелью трех племянников от «черной смерти». Оставшиеся двоюродные продолжали враждовать между собой.

Слабейший — князь кашинский — искал поддержки в Москве, а сильнейшим являлся князь Михаил Александрович, из своего малого городка Микулина перебравшийся в Тверь. Был он смел и решителен, но безмерно властолюбив.

  Портрет Ольгерда. «Описание Европейской Сарматии» А. Гваньини. 1581 год.

В 1368 году, в разгар междоусобицы тверских князей, Дмитрий пригласил Михаила — «зазваша на Москву по целованию любовию» — якобы с целью примирить обе враждующие стороны, а также договориться о разных торговых, порубежных и прочих делах, какие могут возникнуть между добрыми соседями.

Начались переговоры. И тут Дмитрий, хоть возрастом был моложе Михаила, неожиданно предложил тому признать его «старшим братом» и «целовать на том крест». Горячий и гордый Михаил ответил резким отказом. Тогда Дмитрий «поимаша его и бояр его всех и разведоша их розно, и быша в нятьи и в истоме», то есть Дмитрий попросту посадил князя тверского и его бояр под домашний арест по хоромам своих приближенных.

Прибыл тогда в Москву татарский посол, который попытался примирить обоих князей. Михаил, казалось, покорился, уступил, поцеловал крест, и Дмитрий его отпустил.

Но тверской князь не таков был, чтобы прощать унижения. Со злой обидой в сердце уехал он из Москвы в Тверь и тотчас же повелел во всем ему покорному епископу Евфимию «сложить с него крестоцелование». Стал он готовить полки. Но ему было ясно, что одному с Москвой не совладать. Сестра его была замужем за Ольгердом, великим князем литовским, и он поехал в Литву уговаривать своего зятя помочь ему в борьбе с Москвой.

Ольгерд был выдающимся правителем. Осторожный, недоверчивый, хорошо образованный, он говорил на нескольких языках, много времени отдавал государственным делам и при этом никогда ни с кем не советовался. Не только литовские летописцы, но и русские особо отмечали, что он не любил ни охоту, ни пиры, совсем не пил хмельного. А ведь многодневные блестящие охоты с сотнями загонщиков, с собаками, соколами, роскошные пиры с бесчисленными яствами, с винами, брагой, медом любили все повелители прежних времен. Когда Ольгерд собирал войска, никто до последнего дня не знал, в какую сторону и на кого он их поведет. И потому нападения его войск были внезапны и сокрушительны. «Воевал он не только силою, но и мудростью», — говорил про него литовский летописец.

Подобно московским князьям, и Ольгерд мало-помалу собирал, вернее, прибирал к рукам исконные русские земли. Литовцев среди его подданных числилось менее, нежели русичей, сам он говорил и писал по-русски и дважды был женат на русских княжнах. Продолжая политику своего отца Гедимина, захватившего Киев, он за двадцать лет княжения подчинил Литве русские княжества — Черниговское и Брянское; княжество Смоленское целиком зависело от него. Границы его могучего государства подошли к самым рубежам московским.

Война между Москвой и Литвой казалась неизбежной. Но у Литвы был страшный враг на западе — немецкие рыцари. С переменным успехом, в сопровождении неслыханных жестокостей и убийств, много лет длилась война между немецким рыцарским орденом и литовцами; то одни одолевали, то другие, и Ольгерд, связанный врагами на западе, не мог бросить все свои силы на восток.

Он согласился помочь шурину Михаилу тверскому, повел войско на Москву, однако с оглядкой на западные рубежи.

Началась многолетняя, то затухавшая, то вновь загоравшаяся, борьба между Москвой и Литвой. Помощь тверскому князю была для Ольгерда лишь предлогом, чтобы послать рать на Москву. Он лелеял мечту — сокрушить восточного соседа.

В тот год — 1369-й — литовская рать шла к Москве быстро, по пути стороной обходила города и только сжигали посады, по дороге разбили московский сторожевой полк.

Дмитрий, не ожидавший внезапного нападения, заперся в Московском Кремле вместе со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем серпуховским и малым войском.

Подивился Ольгерд и его воеводы на новую белокаменную твердыню; поняли они, что приступом столь высокие и могучие стены не взять, а придется брать долгой осадой и измором. И обложило литовское войско Кремль со всех сторон.

Три дня не прошло, как прискакал к Ольгерду гонец с вестью, что на литовские земли напали немецкие рыцари.

Повелел Ольгерд спешно жечь московские посады и окрестные села; пришлось ему вести свои полки обратно в Литву, по дороге забирали пленных и скот. Записал летописец, что «прежде того столь велико зло Москве от Литвы не бывало на Руси». Дмитрий предвидел, что Ольгерд и тверичи вновь вернутся пустошить московские земли, и весь следующий год собирался с силами. Он хотел упредить врагов. Его полки вторглись в тверские пределы. Михаил убежал в Литву.

Во второй раз Ольгерд повел свое войско на Москву и 6 декабря 1370 года подошел к стенам кремлевским. Но теперь Дмитрий заранее приготовился ко встрече с врагами. С войском он заперся в Кремле, а Владимир Андреевич серпуховской отправился собирать полки по волостям и расположился в Перемышле. Осторожный Ольгерд, узнав о том войске, пошел на переговоры. Договорились не о мире, а о перемирии. Ольгерд просватал свою дочь за Владимира Андреевича и вернулся с войском в Литву, «с многым опасением, озираяся и бояся за собою погони».

Михаил тверской остался весьма недоволен действиями своего осторожного зятя и отправился в Золотую Орду искать нового союзника. А там, пользуясь неурядицами «великой замятни», все большую власть приобретал не хан, а темник (военачальник) Мамай — человек, несомненно, проницательного ума, хитрости и ненасытного властолюбия. Но он не был потомком Чингисхана и потому не мог провозгласить себя ханом, приходилось ему править от имени того или другого слабодушного чингизида. Если же очередной хан пытался выйти из-под его воли, он того хана приказывал тайно умерщвлять и ставил следующего.

В летописях о тогдашних золотоордынских чингизидах говорилось с насмешкой и презрением, что они «не владеаше ничим же и не смеаше (не смели) ничто же сътворити пред Мамаем, но всяко старейшиньство (власть) съдержаше Мамай и всеми владеаше в Орде».

Его, несомненно, не могло не тревожить, что Москва теперь была не та, что прежде, что она разбогатела, расширилась. И поэтому он, долго не раздумывая, дал ярлык на великое княжение тому, кто казался слабейшим, — Михаилу тверскому.

Вместе с татарским послом Сары-Ходжою Михаил поехал в город Владимир, который по старине все еще продолжал считаться столицей всея Руси.

Но миновала та пора, когда сочувствие и любовь народная были на стороне тверских князей, один за другим головы свои слагавших в Золотой Орде. Теперь Михаил тверской дважды водил на Русь Литву, да еще угодничал перед Ордой. Обе литовские войны принесли простому народу «великую истому». Не хотели на Руси нагибать головы перед литовским доброхотом Михаилом, а значит, и перед самой Литвой. И чаша народных весов склонялась к Москве.

Когда Михаил тверской со своими спутниками подъехал ко Владимирскому Кремлю, горожане заперли перед ним ворота. Он им показывал издали ханский ярлык, а они с кремлевских стен осыпали его бранью. Михаил размахивал ярлыком. И тут ворота распахнулись, вынеслось много всадников. Подняв мечи, они с криками погнались за Михаилом и его спутниками.

А посол Сары-Ходжа и его свита издали со вниманием наблюдали, какому позору подвергся тверской князь.

Потом летописец с насмешкой записал о Михаиле, что он «иде к Володимерю и хотя сести тамо, но не прияше (не приняли) его люди. Не токмо же не прияше его, но и по многим путем гоняшеся за ним, и тако едва утече восвояси».

Дмитрий, согласно летописи, повелел сказать Сары-Ходже: «К ярлыку не еду, Михаила на княжение Владимирское не пущу, а тебе, послу, путь чист».

В этих дерзновенных словах слышалось не только достоинство, но таилась и скрытая угроза. Такие речи впервые за сто тридцать лет унизительного ига осмелился сказать русский князь золотоордынскому послу.

Сары-Ходжа оказался достаточно догадлив. Он проглотил обиду, не поехал в Орду с жалобой на Дмитрия, а повернул к Москве.

Дмитрий и его бояре приняли знатного посла со всегдашним широким и обильным русским гостеприимством, закормили на пирах, задобрили многочисленными подарками, и тот вернулся в Орду довольный, всячески расхваливая московского князя. Перед отъездом Сары-Ходжа дал Дмитрию совет — поехать в Орду самому, «умздить» богатыми подарками хана и вельмож, а щедрее всего одарить всемогущего Мамая и договориться с ним, когда и сколько платить дани, да как татарским купцам без опаски торговать на Руси — словом, суметь убедить Мамая: раз издревле доверяла Орда Москве, так и впредь пусть доверяет.

В Москве понимали, что не ехать — значит возбудить подозрения Золотой Орды, а ссориться с нею тогда никак было нельзя, ведь Михаил тверской неминуемо воспользуется той ссорой и опять поедет в Литву звать своего зятя Ольгерда и его полки на Москву, да хуже того — еще отправится в Орду залучать того Мамая в союзники.

Одни бояре полагали: ничего не поделаешь, надо Дмитрию ехать, но рассказывать Мамаю не все задумки, а самые тайные утаить. А другие бояре советовали до поры до времени обождать отправляться в путь далекий.

Ехать или не ехать?

В народе хорошо помнили, какая в былые годы страшная участь ждала в Золотой Орде иных князей, не грозит ли такое худо их молодому любимцу?

Летописцы иной раз приукрашивали. Было ли такое на самом деле, либо не было, а они писали, что в тот год знамения пошли на земле и на небе. Какие-то черные пятна, подобные гвоздям, выступали на солнце; в Городце на Волге молния разрушила и сожгла монастырь, и много монахов погибло; туман столь густой пал на землю, что птицы не могли летать; скотина падала от страшного мора; небывалая засуха продолжалась все лето, голод обрушился на Русь; в Нижнем Новгороде снег выпал ранней осенью и засыпал все дворы выше ворот.

— Не езди, княже, не езди в Орду, голову там сложишь, — взывал к Дмитрию кто из простых людей, когда встречал его на кремлевской площади.

Собирались бояре на совет, думу думали, иные из них толковали, что не надо ехать, куда вернее будет повременить, обождать. Но Другие доказывали: ехать надобно без промедления, любят в Золотой Орде подарки дорогие. Увидит Мамай серебряные чары да многие собольи сорока (сорок шкурок в связке) и подумает: лучше каждый год богатую дань получать да торговать с Москвой прибыльно, нежели дружбу терять.

— Не надо тебе, брат, ехать, — сказал юноша Владимир Андреевич.

Сам он в тот раз не мог сопровождать любимого двоюродного брата — ожидал из Литвы вестей, когда сватов посылать. А на этот брак его с дочерью Ольгерда весьма рассчитывали в Москве, надеялись, что, может, породнившись, перестанет великий князь литовский дружбу водить с Михаилом тверским.

— Благословляю тебя, сыне мой, ехать, — сказал митрополит Алексий.

— Поеду! — твердо сказал Дмитрий. — Я и сам знаю, о чем расскажу нехристю, а чего утаю.

Был он теперь не прежним юношей, какой слушался советов бояр и митрополита. Двадцать лет ему исполнилось, он стал мужем, уверенным в себе, сам решал, когда и как надо поступать.

Выехали из Москвы 15 июня 1371 года. Поездка была обставлена с пышностью неслыханной. Дмитрия сопровождало многое число бояр. Все они соперничали друг с другом богатым вооружением, статью коней, солнце горело на их островерхих шишаках и на кольчугах. Следом за ними ехали дружинники, сотни слуг вели под уздцы коней, груженных вьюками.

Еще ни один русский князь не ездил в Золотую Орду с таким блеском, с такими богатствами. В Москве хотели не только задобрить Мамая и татарских вельмож, не только договориться по-мирному о многих делах, но и поразить ордынцев возросшим могуществом Руси.