Вот перед чьим единственным во всем селе освещенным окошком остановились в нерешительности два мальчика в тот непроглядный дождливый вечер, когда Георгий Николаевич спокойно сидел за своим столиком, наклонившись над рукописью.

Наконец один из мальчиков сделал два шага вперед и прильнул лбом к оконному стеклу.

Стекло слегка хрустнуло…

Самое страшное на свете — это неожиданность. Георгий Николаевич вздрогнул. Лицо в окошке ему показалось огромным, размером с тарелку. Это была рожа половчанина, дикого кочевника, какие в XII веке наскакивали на города и села южной Руси, жгли дома и землянки, уводили несчастных в плен. Мокрые растрепанные волосы закрывали приплюснутый к стеклу лоб. На мокрой щеке запеклась кровь. Огромные, круглые, черные глазищи уставились на столик с бумагами.

Георгий Николаевич испугался только на одно мгновение. В следующее мгновение жуткая рожа в окне превратилась в симпатичную рожицу самого обыкновенного мальчика, притом прехорошенького.

Мокрый клок черных волос и правда закрывал лоб, на мокрой щеке и правда запеклась кровь, а большие и черные круглые глазищи сверкали, как два уголька, и смотрели не с угрозой, а с неизъяснимой мукой.

— Фух! — Георгий Николаевич никак не мог отдышаться, его язык онемел.

Тут при свете лампы он увидел за спиной загадочного юного пришельца темную фигуру другого мальчика, чуть повыше и потоньше.

Он решил, что это жители ближайших пионерских лагерей. Они заблудились, вышли на его огонек. Сейчас их ищут; возможно, из города вызвана милиция. Люди в такой дождь прочесывают лес, с ума сходят от беспокойства. Как плохо, что в селе нет телефона!

Наконец он заставил себя говорить:

— Из какого вы лагеря?

— Щавелю объелся, щавелю объелся… — с безысходным отчаянием бормотал мальчик.

— Из какого вы лагеря, спрашиваю я вас!

— Погибает, умирает… — повторял мальчик. — И еще Галя тяжело ранена и ногу сломала.

Эти слова Георгий Николаевич сразу понял. Ого, нужна медицинская помощь! Он выскочил из светелочки, зажег электрический фонарик, открыл заднюю калитку.

Мальчики тотчас же подбежали к нему.

— Где раненая девочка? — спросил он.

— Вот она. — И тут испугавший его мальчик показал на своего товарища.

Георгий Николаевич осветил фонариком лицо этого другого. Перед ним действительно была девочка в синих спортивных штанах. Ее светлые мокрые волосы курчавились вокруг головы, глаза смотрели на него с мольбой и надеждой.

— Раз бегаешь, значит, ногу не сломала, — буркнул он. — Где ранена?

Кудрявая девочка нагнулась и показала на коленку. При свете фонарика Георгий Николаевич различил пятнышко крови на ее штанине.

— Идемте в мой дом. Я вам обоим окажу медпомощь, а то дождь нас совсем вымочит.

Открыв калитку, он хотел пропустить ребят вперед, но они не трогались с места.

— Дяденька, с нами пойдемте… Он тут под горой, совсем недалеко, — слезно просила девочка. — Он щавеля очень много съел.

— Это кто, ваш теленок или козленок?

— Да нет, это наш воспитатель, наш начальник похода.

— Воспитатель? Начальник похода? — Георгий Николаевич выпрямился, замотал головой, чтобы стряхнуть воду со лба. — Ничего не понимаю. Кто же вы такие? Откуда?

Девочка затараторила необыкновенно быстро:

— Мы — московские туристы из школы-интерната. Мы пошли в дальний поход, идем уже пять дней. Нас тридцать ребят. Наши палатки внизу у реки, совсем близко. Наш начальник похода, Петр Владимирович, щавелем объелся, у него живот очень болит. Мы, ночные дежурные, увидели ваш огонек на горе, поднялись, хотели «скорую помощь» найти. — Тут девочка показала на мальчика: — Он щеку в кустах оцарапал, а я упала. Меня Галей зовут, а его — Мишей. Да идемте же!

До сознания Георгия Николаевича наконец дошел смысл этих слов. Но он решил, что страдания легкомысленного начальника похода столь же преувеличены, как тяжелая рана девочки и перелом ее ноги.

— Вот что, юные туристы, не спорьте, — достаточно твердо сказал он. — Идемте сейчас ко мне. Я врач. Я посмотрю, какая у тебя, Галя, рана.

Девочка вдруг встрепенулась, подскочила к нему.

— Вы доктор? Вы настоящий доктор? — спрашивала она.

— Скорее бывший, чем настоящий, — улыбнулся Георгий Николаевич. — Но бинтовать я не разучился.

— Нет, не нас лечить, не нас, а нашего начальника! — умоляла Галя.

— Дойдет очередь и до него, — оборвал Георгий Николаевич и обернулся к Мише: — Я помажу йодом твою щеку. Потом мы с тобой наденем плащи, и я пойду к вашему начальнику похода.

…Настасья Петровна встретила всех троих на кухне и всплеснула руками:

— Уму непостижимо! Свыше моих сил!

Только тут обнаружилось, что вся правая сторона костюма Гали, от плеча и до ступни, была сплошь покрыта грязью и блестела при свете электрической лампочки. Так лоснятся на солнце поросята, когда вылезают из лужи.

— Сейчас же снимай штаны и курточку! — загремела Настасья Петровна.

Галя вся сжалась. В поисках защиты взглянула на Мишу.

— Ну подожди, подожди! Нельзя же так сразу, — Георгий Николаевич попытался успокоить жену и повернулся к Гале: — Задери штанину.

Ссадина под коленкой оказалась совсем пустяковой. Он пошел за бинтом и йодом. Тем временем Настасья Петровна включила электроплитку и поставила на нее большую кастрюлю с водой.

— Где же это ты так испачкалась? — спрашивал Георгий Николаевич Галю, перевязывая ее коленку.

Девочка объяснила, что упала, когда взбиралась на гору. Она проехалась на боку по скользкой тропинке.

Георгий Николаевич промыл также Мишину ссадину и украсил его щеку коричневой кляксой йода; одновременно он постарался объяснить Настасье Петровне, откуда ребята взялись и как они к ним попали.

— Мамочки ваши, наверно, дурные сны сейчас видят, — проворчала она.

— Ну пойдемте к нашему Петру Владимировичу! — настаивала Галя.

— Никуда ты не пойдешь! — резко оборвала ее Настасья Петровна. — Для чего я воду греть поставила? Я тебя сейчас купать буду. Ты у нас ночевать останешься.

Галя вся передернулась, захлопала мохнатыми ресницами.

— Я обязана стеречь больного! — звонко выпалила она. — Не беспокойтесь, у меня есть во что переодеться, у меня парадная пионерская форма — красный галстук, белая блузка и плиссированная юбка.

— Не пущу — и весь разговор! — отрубила Настасья Петровна. — Просто уму непостижимо — плиссированная юбка и в такой дождь!

— Галя, ты мою жену все равно не переспоришь, — сказал Георгий Николаевич. — Но учти: она только делает вид, что сердится. Тебе же она хочет помочь, тебя же хочет получше устроить. Переночуешь у нас, а утром побежишь к своим.

— Нет, нет, нет! — Галя упрямо мотала кудрявой головой.

Тут до сих пор молчавший Миша сверкнул черными глазами, оттопырил верхнюю тонкую губу и произнес тоном важного начальника:

— Галя, как ответственный ночной дежурный разрешаю тебе покинуть свой пост и остаться ночевать в этой квартире.

И Галя тотчас же покорилась.

Георгий Николаевич надел резиновые сапоги и плащ, Настасья Петровна дала Мише свой малиновый, с капюшоном. Она вышла следом за мужем на крыльцо и напомнила ему:

— Та глава, которую ты никак не можешь закончить, кажется, опять забыта в светелочке?

— Ничего с ней не случится, пускай там переночует, — кинул он на ходу, открывая заднюю калитку, и в сопровождении Миши начал спускаться вдоль оврага по скользкой, заросшей кустами тропинке.

Дождь тем временем перестал, но часто и дробно капало с веток. Наверно, нигде в мире не пахло так упоительно, как в том овраге после дождя, да еще когда цвела черемуха. Георгий Николаевич светил фонариком. Осыпанные белыми гроздьями деревья едва выступали из кромешной тьмы. Полной грудью взрослый и мальчик вбирали в свои легкие чистейший озон, смешанный с тонким, чуть пряным запахом черемухи. Было совсем тепло и тихо. Лишь капли падали с веток: кап-кап-кап…

И вдруг совсем близко, в двух-трех шагах, защелкал соловей. Георгий Николаевич направил в черные кусты луч фонарика, соловей замолк, но тотчас же где-то в лесу за оврагом его песню перенял другой, потом третий…

— Какие это птички так хорошо поют? — спросил Миша.

— А ты разве не знаешь? Это же соловьи.

— В первый раз в жизни слышу, — признался он.

— Эх ты, московский мальчик!

Миша обиделся.

— Мы уже пять дней как в походе, — сказал он, — очень много чего узнали, а вот про соловьев не успели.

Наконец оба спустились, вышли из оврага. Георгий Николаевич увидел догоравший костер и при его слабом свете различил темные очертания молчаливых палаток. Он насчитал их шесть штук.

— Вот тут. — Миша указал на самую крайнюю.

Внутри палатки было совсем сухо, только душно. Георгий Николаевич посветил фонариком и увидел мужчину, который лежал, закинув обнаженные мускулистые руки за голову. Под складками одеяла угадывалось его атлетическое телосложение и огромный рост.

У стенок палатки, поджав колени к подбородку, сидели две девочки и мальчик. Одна девочка была очень светлая, длиннолицая; другая, наоборот, круглолицая, толстая и краснощекая, в обычное время, видно, очень веселая и смешливая. И мальчик был такой же круглолицый толстый и такой же смешливый. Но сейчас все трое выглядели хмурыми, осунувшимися.

Мужчина не спал; его русые, зачесанные назад волосы открывали широкие потные виски. От света фонарика он поморщился.

— Что с вами? — спросил Георгий Николаевич и поставил ему градусник.

Больной не отвечал. Его тусклые, словно налитые мутной водой глаза безучастно глядели куда-то в пространство.

— Что с вами? — повторил Георгий Николаевич свой вопрос. — Учтите, я врач.

Мужчина с усилием приподнялся на локтях.

— Выйдите отсюда, — коротко сказал он ребятам. — Я вас потом позову…

Как же это вы, Петр Владимирович, так неосторожно! — упрекнул его Георгий Николаевич, оставшись вдвоем с больным. — В большом количестве щавелевая кислота вредна для организма.

— Это ребятам я наврал про щавель, чтобы не беспокоились. А на самом деле, доктор, беда. Все нутро переворачивается, даже ногой не могу пошевельнуть.

Георгий Николаевич начал щупать его живот.

— Тут болит? Тут болит? Вот тут? — спрашивал он.

— Да, тут. Вот не вовремя! Подозреваю, аппендицит у меня. Так, доктор?

Георгий Николаевич молчал. Молчал и Петр Владимирович. Вдруг больной повернул голову и спросил:

— А вы тут недалеко живете?

Георгий Николаевич в нескольких словах объяснил, кто он такой и как поселился в этом селе.

Петр Владимирович неожиданно приподнялся на локтях.

— Так вы только раньше работали врачом, а теперь вы писатель? К тому же детский? — воскликнул он. — И ваши книги ребята читали?

— Возможно, читали.

— А вы любите ребят?

— Раз я пишу для них, конечно, люблю…

Пора было вынимать градусник.

— Ого! Тридцать восемь и пять! — воскликнул Георгий Николаевич. — Раз сильнейшая боль в правой нижней части живота, действительно острый аппендицит. Надо немедленно в город, в больницу на операцию.

И во второй раз за сегодняшний день он пожалел, что вблизи нет телефона.

Что же делать? До города семь километров, до ближайшего пионерского лагеря — три. Он решил попросить кого-нибудь из радульских парней довезти его до лагеря на мотоцикле, поднять там тревогу — или раздобыть машину, или дозвониться до города, до «скорой помощи».

А пройдет ли в село после такого дождя машина, даже грузовая?

— В Москве не чувствовал никаких признаков, — с усилием говорил между тем Петр Владимирович. Видно, каждое слово причиняло ему боль. — Ребята никогда раньше не были в походе. Иные девчонки едва волокли свое барахлишко. Я и забирал от них лишнее, да к себе в рюкзак… Килограммов на сорок набрал. Ведь их, пострелят, у меня целых тридцать.

— Не говорите, не волнуйтесь, — удержал его Георгий Николаевич. — Сейчас не они, а вы на первом месте. О ребятах, пожалуйста, не беспокойтесь. Завтра же с утра я пойду и их устрою. Обстоятельства столь исключительны, что в любом из окрестных пионерских лагерей их приютят на недельку-другую. Вы лучше скажите, сколько в вас весу.

— Сто килограммов.

— Гм! Ну вот что — я пойду искать какой-нибудь транспорт, а сейчас вас надо вытащить на свежий воздух. И самое главное — не волнуйтесь.

Он выполз из палатки. Два мальчика и две девочки молча сидели у костра. Они подложили хворосту в огонь, и пламя ярко разгорелось. Лица ребят были насупленные, не по-детски серьезные.

Георгий Николаевич не стал им разъяснять об опасном состоянии их воспитателя, предупредил только, что скоро вернется.

Вместе они выбрали местечко повыше, невдалеке от костра, кое-как перетащили туда больного и положили его на одеяла.

Георгий Николаевич собрался было уходить, как высокая, белокурая, длиннолицая девочка в обтянутом спортивном костюме бесцеремонно загородила ему дорогу.

— Простите, гражданин, но мне, как командиру туристского отряда, необходимо знать… — Голос у девочки был сухой, самоуверенный. — Ответьте мне, пожалуйста, Галя сама напросилась у вас ночевать или это вы ее позвали? — обидчивым тоном спросила она его.

— Сейчас не до Гали, надо вашего начальника вылечить! — оборвал Георгий Николаевич девочку, повернулся и стал подниматься по тропинке, скрытой в кустах.

Издали он слышал, что ребята у костра о чем-то оживленно и горячо заспорили.

Опять опьяняющий озон, смешанный с ароматом черемухи, струями полился в его легкие, опять соловьиный хор обрушил на него свои трели…

Но ему было не до лесных запахов, не до лесных песен. Он думал об опасно заболевшем человеке, когда дорог каждый час.

* * *

Между тем все в палатках проснулись, выползли наружу. Весь туристский отряд собрался. Лица у ребят при мерцающем свете костра были тревожные. Многие дрожали не от холода, а от нервных переживаний.

Петр Владимирович лежал на одеялах и глядел на небо. Мальчики и девочки разместились вокруг. Он им объявил, что у него аппендицит и сейчас его отправят в больницу, а их устроят в пионерлагерь.

— Мне трудно говорить от боли… Будьте мужественны, стойки. Через неделю я вернусь совсем здоровым, — закончил он свою речь.

Все молчали. Иные девочки кусали губы, едва сдерживаясь от слез.

— Не хотим в пионерлагерь! Здесь останемся! — первым сказал Миша.

И тут все до одного дружно повторили:

— Здесь останемся!

— Обещаю вам: дисциплина будет на самом высоком уровне, — сказала длиннолицая девочка, командир отряда.

— А на купанье я буду командовать — во! — подхватил Миша.

— Подождите, я подумаю, — проговорил Петр Владимирович, кряхтя от боли.

Ребята потихоньку переговаривались, гудели, как пчелы в потревоженном улье.

«Обещаете?.. Обещаю!.. Обещаем!..» — долго еще слышалось у костра.

* * *

Георгий Николаевич тем временем подошел к своему дому. К его удивлению, в окнах светилось электричество. Настасья Петровна не спала. Она стояла к нему спиной, наклонившись над корытом, и стирала Галины вещи. На столе он увидел початую коробку шоколадных конфет, которая еще с весны береглась «про черный день».

— А девочка где? — спросил он жену.

— Выкупала ее в корыте, теперь спит. — И она показала на русскую печку.

Под самым потолком на подушке лежала кудрявая, светлая Галина голова. Ее длинные мохнатые ресницы доходили чуть ли не до половины щек.

Настасья Петровна, продолжая стирать, молча выслушала взволнованный рассказ мужа. Узнав, что он собирается идти звонить, вызывать «скорую помощь», она повернулась от корыта.

— Никуда ты в пионерские лагеря ночью не пойдешь! — не допускающим возражений голосом сказала она. — После такого дождя никакая машина к нам не доберется.

Георгий Николаевич хотел было ей возразить, что человек, может быть, умирает, что ждать — преступление.

— Иди и разбуди Илью Муромца, — продолжала она. — Только он один и сумеет довезти. А сам пристроишься на запятках. Да скорее иди! И знаешь, как будить старика? Посвети своим фонариком ему в окошко.

Илья Михайлович, тот, которого Настасья Петровна назвала Ильей Муромцем, славился по всей радульской округе не только как искусный плотник и художник-самоучка, но еще и обладал мотоциклом повышенной мощности, да еще с коляской. Был он с виду, несмотря на свой преклонный возраст, настоящим богатырем.

Его тезка — прославленный во многих былинах старший богатырь земли русской — в летописях, однако, не упоминается. Многие ученые вообще сомневались: а существовал ли на самом деле в десятом столетии такой крестьянский сын, уроженец села Карачарова возле города Мурома?

Насчет того богатыря — был ли он или не был — неизвестно, а вот в селе Радуль и сейчас, в двадцатом столетии, живет старик, которого за глаза все его односельчане зовут Ильей Муромцем.

Но с недавних пор случилась с ним беда: он совсем оглох. Вот почему Настасья Петровна и посоветовала его будить с помощью фонарика.

Подойдя к дому старика, Георгий Николаевич пустил яркий луч в окошко и заиграл им по стенам и потолку.

— Кто там фулюганит? — услышал он заспанный сердитый голос.

Увидев знакомое лицо, Илья Михайлович выскочил из двери. Георгий Николаевич осветил его фонариком и невольно улыбнулся — уж очень комично выглядел старик на фоне своего резного, как на боярском тереме, крыльца: высокий, лохматый, с седой бородой, в майке, в трусах и босиком.

Георгий Николаевич складывал ладони трубочкой, вопил старику в ухо на все село — безрезультатно. Они зашли в дом. Пришлось нацарапать огрызком карандаша:

«Человек у Клязьмы под оврагом умирает. Надо сейчас доставить его в больницу».

Илья Михайлович не торопясь извлек очки из комода, не торопясь надел их на нос, но как только прочел записку, так выпрямился, расправив свои широкие богатырские плечи.

— Мигом доставлю, — сказал он. — Только знаешь какое дело… Ведь у меня права-то отняли. Придрались такие-сякие, говорят: «Ты, дед, слышишь не шибко важно». Я теперь на своем коньке только что сено да дрова вожу, а в город ездить опасаюсь. Ну, да была не была! Время ночное, авось проскочим.

Через пять минут старик вывел своего «коня» из сарая. И еще через пять минут с треском, чиханием и ревом, подпрыгивая на кочках, двое на мотоцикле помчались вдоль села, провожаемые лаем собак. Яркая фара освещала им путь. Возле церкви был отлогий спуск к реке, они повернули налево, вновь повернули налево, покатили вдоль берега, наконец подъехали к палаткам.

Георгий Николаевич оглядел ребят, собравшихся вокруг своего воспитателя. Все были в одинаковых синих, обтянутых спортивных костюмах. Не сразу он мог отличить мальчика от девочки.

Приехавших встретили встревоженные, но исполненные надежды лица и голоса:

— Ему лучше! Нашему Петру Владимировичу лучше. Может, не надо в больницу?

— Действительно, резь в животе не такая зверская, — сказал больной.

— Нет, Петр Владимирович, немедленно повезем вас в город, — как можно решительнее возразил Георгий Николаевич.

Расталкивая ребят, вместе с Ильей Михайловичем он подошел к больному.

— Вы говорили мне, что очень любите ребят и любите возиться с ними? — спросил его Петр Владимирович.

— Да, говорил, — подтвердил Георгий Николаевич, не совсем понимая, куда тот клонит.

— И вот потому, что вы любите возиться с ребятами, я сейчас очень серьезно продумал одно дело. Я выслушал мнение отряда, мнение единодушное, — продолжал Петр Владимирович. — Отряд останется жить здесь, в палатках. А вас, как верного ребячьего друга, я решаюсь просить: ну хоть одним глазком за ними поглядывайте.

Петр Владимирович говорил спокойно, веско, видимо боли и правда уменьшились.

— Деньги у них есть, продукты частично есть, частично покупать будут. Они в интернате к самостоятельности привыкли. Ничего с ними не случится. А самое главное, они мне обещали, дали честное пионерское, что дисциплина у них будет, как на космодроме. Галя, подойди сюда! — позвал он.

Подошла высокая, белокурая, длиннолицая девочка, та, что раньше выказывала недовольство, почему другая Галя, кудрявенькая, осталась ночевать в доме писателя на печке.

Петр Владимирович указал на ту высокую девочку.

— Она — командир отряда. Есть еще звеньевые. Миша — вы с ним познакомились — он физрук.

Девочка, сжав губы, подняла голову.

— Не сомневайтесь, дорогой начальник похода, — самоуверенно отчеканила она, — я их заставлю себя слушаться!

Не «заставлю», а сознательно. Сколько раз я тебе повторял — сознательно, — поморщился больной. Видно, боли опять возобновились.

— Буду заходить к вашим ребятам, каждый день буду, — обещал Георгий Николаевич. — Вот только…

— Что только? — забеспокоился Петр Владимирович.

— Ведь я же над новой повестью работаю. С утра до обеда, до двух часов, я занят.

Георгий Николаевич говорил не очень решительно. Он хотя сознавал, что будущая повесть для него самое главное, но нельзя же тринадцатилетних оставлять одних. В душе-то он ликовал. Пионеры из лагерей ходить к нему почему-то перестали, и в последнее время он совсем заскучал без ребят. А тут неожиданно привалила новая дружба. Но его очень смущало: а что скажет Настасья Петровна? Не так будет легко ее убедить, что эта дружба с отрядом туристов нисколько не помешает: наоборот, добавятся свежие материалы для следующих произведений.

Словом, Георгий Николаевич согласился присматривать за ребятами, но только с двух часов и до вечера. Он добавил, что любит не только детей, но и русскую историю и постарается заинтересовать стариной своих новых друзей.

Однако подробности самостоятельной жизни юных туристов они обговорить не успели. Георгий Николаевич почувствовал, что его кто-то тронул за рукав. Он оглянулся, увидел Илью Михайловича.

Старик сейчас и правда выглядел, как Илья Муромец с картины Васнецова — в шлеме мотоциклиста, высокий, дородный, могучий, — тот, что дубы с корнями выворачивал. Богатырь нетерпеливо теребил свою седую бороду.

— Чего еще языком чесать. Поехали, — сердито проворчал он.

Ему, видно, надоело ждать: ведь он, бедный, ничего не слышал.

Ребята хотели приподнять Петра Владимировича. Богатырь легонько их отстранил, один поднял больного, словно мальчика, и бережно втиснул его в коляску мотоцикла на постеленные одеяла. Георгий Николаевич примостился на багажнике, обняв могучего водителя за поясницу.

Мотор затрещал, зафыркал.

И тут ребята не выдержали. Все до одной девочки, в том числе и строгая командирша отряда, принялись плакать.

Мотоцикл взревел, заглушая плач девочек, и тронулся…

Илья Михайлович вел машину осторожно. Выбирая дорогу, он то и дело сбавлял скорость. Несколько раз по пути и ему и Георгию Николаевичу приходилось слезать, проталкивать стреляющий мотоцикл через грязь, вновь пробиваться дальше, буксуя и кашляя, разбрызгивая лужи. Черные очертания развесистых сосен, острые пики елей на какой-то миг выскакивали из тьмы, выхваченные лучом фары…

Не обращая внимания на трудности дороги, Илья Михайлович рассказывал, как он, пожилой солдат, во время войны служил в санитарной команде и вытащил с поля боя тридцать девять раненых, за пять лет был награжден многими орденами.

— Сейчас сорокового бойца доставляю, — говорил он. — Ну, в ту пору хлопотнее бывало — тащишь на своем горбу, а фриц из пулемета строчит.

Наконец они выбрались из леса на асфальтовую дорогу. Вдали показались огни города. Подъехали к больнице. Дежурный хирург, молодой и, кажется, энергичный, тотчас же распорядился нести Петра Владимировича прямо на операционный стол.

На обратном пути Илья Михайлович вел машину по городским улицам осторожно, с оглядкой — вдруг еще на милиционера нарвешься, прав-то у него не было. Зато как миновали последние здания, показал он свою былую солдатскую удаль. Мотоцикл помчался со скоростью ракеты, прыгая по глубоким колеям и поперечным ребрам корней. И опять свет фары выхватывал из таинственной тьмы вихрем проносившиеся назад черные сосны и блестящие лужи.