Священник, в доме которого мы прежде жили, советовал нам сыграть свадьбу как можно скорее. Но так много дел нужно было сделать: сшить свадебное платье и что-то из приданого, найти жилье, так что мы пошли на компромисс, решив зарегистрировать брак в феврале, а венчаться после Пасхи. Зарегистрировавшись, в глазах закона мы были мужем и женой, но я отказывалась принимать поздравления.

— Это ровным счетом ничего не значит, настоящая свадьба будет позже.

Пришла Пасха, но свадьба не приблизилась. Было готово платье и у меня была вуаль, присланная из Москвы, но у нас не было денег, чтобы начать совместную жизнь. Ники, как ни старался, не мог найти работу. Трудность была в том, что мы, ссыльные, не могли получить постоянную работу. Я своими уроками много не зарабатывала, да и учеников становилось все меньше.

Однажды утром, в конце апреля, в нашу дверь постучала моя подруга Катя Челищева. Она больше не могла выдержать жизни в Усолье, городе при соляной шахте, где у нее не было ни работы, ни денег, ни друзей. Катя бежала оттуда. Она хотела попробовать добраться до Казани, где жила ее тетка.

— Я всё рассчитала, — сказала она. — Я поплыву по Каме, а потом спущусь вниз по Волге до Казани.

Я была безумно рада увидеть ее и устроила так, чтобы она немного побыла у нас. Несколько дней спустя, как раз когда мы одевались, появился очень возбужденный Ники.

— Наша свадьба завтра, я только что получил чек от брата, а завтра последний день апреля. (Еще раньше я сказала ему о примете, что май несчастливый месяц для свадеб.)

— Но ничего же не готово, — протестовала я.

— Если есть желание, найдется и возможность, — возразил он.

Мы все начали действовать, и вскоре всё было готово.

30 апреля 1925 года я вышла замуж. Всё прошло гладко. У нас было четыре шафера, державших над нами венцы: сыновья наших хозяек и муж Евдокии Федоровны. Для них это было не так легко, можно было пострадать за участие в религиозной церемонии. Они были прекрасными людьми.

Вскоре после свадьбы Катя должна была уехать, она была в постоянной опасности, ее могли в любой момент поймать. Я радовалась, что она пробыла с нами это время — лучшей компаньонки для моей матери в первые дни после свадьбы, нельзя себе и представить. Никто не мог чувствовать себя одиноким, когда Катя рядом. Она отправилась вниз по реке, и мы получили от нее открытку, когда она почти достигла Казани. Больше я о ней ничего не слышала и только совсем недавно случайно узнала, что она вышла замуж в Казани и обосновалась там.

У нас было две комнаты, обе на втором этаже. Кухня находилась внизу, я пользовалась ею вместе со своей хозяйкой, вполне приятной женщиной. Наш медовый месяц прошел более или менее мирно — в чтении, прогулках после обеда и посещении по вечерам моей матери. Дни были очень длинными, окончательно не темнело, это было время белых ночей.

Немного позже мама получила письмо от бабушки, в котором та писала, что не приедет, так как наконец получила разрешение покинуть Россию. Мама была немного расстроена и озабочена тем, что бабушка в ее годы поедет так далеко совсем одна. Как потом оказалось, наша преданная служанка Маша проводила ее до Петербурга и затем до финской границы. В Финляндии у бабушки были друзья, а в Дании жила вдовствующая Императрица Мария Федоровна, с которой бабушка мечтала встретиться вновь.

Затем я забеременела, и жизнь стала очень трудной. Как ни старался муж, работы для него не было. Нам приходилось считать каждую истраченную копейку, а денег все-таки не хватало.

Мне нужно было хорошо питаться, но мы не могли себе этого позволить. Пришел день, когда хозяин попросил освободить квартиру, потому что мы сильно задолжали. Нам надо было приискать что-то другое, и это было не легко. Временно мы поселились там, где жила мама. «Очки» снова начала искать нам жилье. В конце концов, она предложила нам большую комнату в своем доме, в котором мы прожили более семи лет, до конца нашей ссылки. Там мы были очень близко к матери, что было удобно всем нам.

На Ники можно было опереться. Он всегда был бодрым и веселым, хотя и не особенно разговорчивым. Он сохранял бодрость духа благодаря тому, что всё воспринимал спокойно. В противоположность мне он был очень аккуратен по натуре, для него было важно, чтобы все вещи содержались в порядке и всё, что мы делаем, делалось бы хорошо. Это очень помогало справляться со многими трудностями в нашей совместной жизни.

Жизнь установилась. Я была занята стряпней и различными домашними делами. Ники помогал мне с покупками, нам часто приходилось делать большие концы в поисках продуктов, которые мы могли себе позволить. После того, как появились дети, я занималась ими. Когда Ники не был занят поисками работы, он проводил много времени в музее, где у него были друзья среди служащих и других постоянных посетителей. Много времени у него занимали занятия генеалогией. Если он мог найти учеников, то давал уроки английского, иногда рисовал, у него хорошо получались здания. Часто мы ходили гулять в парк и иногда в кино, но могли позволить себе это не часто. Большую часть вечеров проводили с моей матерью. По временам навещали друзей. Было много людей, находившихся в оппозиции к коммунистам и считавших своим долгом, морально поддерживать нас.

В 1925 году большевики отмечали столетие со дня восстания так называемых «декабристов», — революционеров-аристократов, пытавшихся свергнуть монархию. Их заговор не удался. Они были осуждены, и большая их часть сослана в Сибирь. Левыми они всегда рассматривались как герои, и теперь большевики тоже считали их таковыми.

Поскольку девичья фамилия моей матери была Нарышкина, та же, что у одного из декабристов, она послала прошение в Верховный суд, в котором указывала на нелепость того, что потомок одного из «героев» испытала гонения и должна проводить жизнь в ссылке. Она просила разрешения присоединиться к своей престарелой матери за границей, чье здоровье постепенно ухудшается.

Теперь у меня было немного больше учеников, и нам помогал брат Ники, но жизнь не была приятной. Повсюду были трагедии, гонения, предательства. Счастливые лица трудно было увидеть. Все казались напуганными. Люди не доверяли друг другу и взвешивали каждое сказанное слово. У нас были друзья среди ссыльных, например Наташа Любощинская, которую я знала по Бутырской тюрьме. Она содержала себя и своего отца тем, что пела и играла на гитаре в парке. Однако другие, часто очень хорошие люди, не могли открыто выказывать нам свою дружбу. Я помню очень трогательную сцену, когда в наш дом пришел рабочий. Он поцеловал руку мужа и сказал:

— Мы все знаем, кто вы, мы вас любим, уважаем, но не можем показать этого. Вы должны знать, что вы одни из нас, но мы мало чем можем помочь вам, за нами всегда следят.

С другой стороны, я слышала, как кто-то громко произнес:

— Я никогда не пожму руку князю, все они кровососы, тираны, не достойные внимания.

Нам стало известно, что бабушка Нарышкина благополучно добралась до Парижа и живет там со своим племянником, князем Иваном Куракиным. Он бежал во время революции. Его жизнь была в опасности, жена только что умерла, и он был вынужден оставить девятерых детей (от четырех месяцев до пятнадцати лет) на попечении тещи, гувернантки-англичанки и няни. Им пришлось очень тяжело, жили в маленькой избе неподалеку от бывшего имения, трое младших умерли, но в конце концов им удалось тоже уехать.

Однажды утром мама получила по почте письмо с официальным штампом. Оно было из ГПУ. Ее приглашали по срочному делу. Что случилось? Приглашение такого рода было очень тревожно. Мы взволновались. На следующий день мама зашла к нам и сказала, что всё в порядке. В ГПУ ее встретили очень вежливо, и кудрявый чекист сообщил ей, что в связи со столетием Декабрьского восстания ее просьба удовлетворена — она может уехать, когда пожелает. Мы были оглушены. Новость была хорошей, но мне было грустно. То же чувствовала и мама, но ее собственная мать очень нуждалась в ней. Ей было уже много лет и жить оставалось недолго. Мама решила, что она останется до моих родов, пока не убедится, что всё благополучно.

Был конец февраля. До родов осталось две недели. Схватки начались в один из вечеров после возвращения от матери. Был уже поздний вечер, и нам пришлось порядочно пройти, прежде чем Ники нанял извозчика. К трем часам утра мы благополучно доехали до больницы Красного креста. К восьми утра боли стали сильными. В 3 часа 50 минут родилась девочка.

Я девять дней пробыла в больнице, потом меня выписали. Наступили крестины, крестной матерью была мама, а крестным отцом был назван Вава, брат Ники, живший в Лондоне. Девочке назвали Ириной.

Между тем Ика писала матери письма, торопя ее с отъездом. Она говорила, если задержаться, решение могут отменить. Нам надо было накопить довольно много денег, так что моей матери пришлось продать несколько оставшихся драгоценных вещиц, чтобы заплатить за паспорт.

Наконец всё было готово и настал день отъезда. Ника отвез маму на станцию, а я осталась дома, — сочли, что для меня так будет лучше. Я осталась с ребенком и плакала.

Мама написала нам. Сначала из Москвы, где она остановилась на несколько дней, а потом из Финляндии, где она задержалась, чтобы попытаться вернуть некоторые ценности, оставленные нами в банке. Но оказалось, что их там нет кто-то забрал их, воспользовавшись фальшивыми документами. Потом мы получили весточку из Парижа, в которой она сообщала, что бабушка хорошо себя чувствует и бодра духом. Она встретилась там со многими из своих друзей и родственников. Несмотря на трудности жизни, все они были очень добры, милы и старались помочь. Богатая американка — Дороти Педжет — купила шато вблизи Парижа и превратила его в дом для престарелых беженцев. Бабушка стала первой обитательницей этого милого места. Там она получала необходимые ей заботу и уход. Санитар возил ее в кресле на колесах по парку. У нее была прекрасная комната и пища была хорошей. Вскоре дом был заполнен. Казалось, что весь петербургский и московский свет собрался там.

Вскоре после этого к нам приехала старая нянюшка Ники. Обитель, в которой она жила с его тетей, монахиней Валентиной, была закрыта большевиками и разграблена. Сестры были сосланы на юг России, а няне было указано уехать из Москвы. Было большой радостью снова увидеть ее рядом. Она была настоящей няней, частью семьи, с ранней юности она жила в семье Ники.

Примерно в это же время у нас появились новые друзья — князь Шаховской, тот самый, который подметал вместе с Ники двор в Бутырке, и его жена. Они были веселыми и любили принимать гостей. Князю удалось каким-то образом устроиться на работу, и они не были стеснены в деньгах.

Пасха в том году была поздней. В хорошую теплую погоду я много гуляла с Ириной. К этому времени я вновь ожидала ребенка. Няня не очень радовалась, вероятно, она лучше нас понимала все трудности нашего положения.

Однажды утром мы прочитали в газете, что в связи с убийством известного большевика Войкова, в Москве были расстреляны двадцать наших знакомых, находившихся в таком же положении, как и мы. Мы оба чувствовали, что и в Перми может произойти то же самое, и тогда мы в первую очередь окажемся жертвами.

После обеда, когда Ники пошел купить масла, раздался стук в дверь, и на пороге появилось несколько людей из ГПУ.

— У нас ордер на обыск, — сказали они. — Где бывший князь?

— Мой муж вышел, но скоро вернется.

Они подозрительно посмотрели на меня и решили начать обыск. Ящики были открыты, простыни сброшены на пол, матрасы подняты, даже из детской кроватки все было вынуто. Они осматривали каждую игрушку, обыскали все углы. В мгновение ока комната превратилась в свалку вещей. Стопка бумаг с письменного стола была отложена отдельно, чтобы изучить ее на досуге. Это были в основном генеалогические изыскания Ники, на которые он тратил много времени, просиживая в библиотеке. В комнате няни, под кроватью, они обнаружили ящик с серебром деда и, конечно, его забрали. К концу обыска пришел муж. Тогда они велели нам собираться и сказали, что забирают нас с собой.

Мне трудно подробно рассказывать, что происходило потом. До сих пор больно это вспоминать. Они позволили нам собрать некоторые вещи, потом я, прижав к себе ребенка, выскочила в коридор, чтобы найти кого-нибудь из жильцов. Первый, кого я встретила, был молодой человек, комсомолец, говоривший, что он никогда не пожмет руку князя.

Со слезами, текущими по щекам, я сказала:

— Пожалуйста, позаботьтесь о моем ребенке, чтобы ему не был причинен вред.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Не беспокойтесь, я присмотрю за ним. Я сделаю всё, что в моих силах.

После этого он совершенно переменился. Оставив Ирину с няней, мы ушли.

В ГПУ нас разделили. Мне пришлось очень долго ждать допроса. Когда пришла моя очередь, чиновник, в чей кабинет я попала, сказал:

— Что вы так плачете? Вы молоды, вся жизнь перед вами. Вашего мужа расстреляли, но вы легко найдете другого.

Не получив от меня никакого ответа, он сказал:

— Какой смысл в слезах? И вас расстреляют, как еще можно обращаться с людьми вашего сорта?

В конце концов я смогла пролепетать:

— Но что же мы сделали?

— Что вы сделали? Вы ничего не сделали. Но неужели вы не можете понять? За каждого убитого вашими Белыми б…, мы отомстим сотнями расстрелянных ваших.

И он приказал меня увести.

Снаружи ждала повозка с лошадью. Мой страж и я взобрались, и нас повезли. Я была уверена, что меня расстреляют на старом кладбище, мы ехали в том направлении. Тюрьма была в той же стороне, и я помню свое чувство облегчение, когда повозка свернула направо. «Не сейчас, — подумала я, — еще немного поживу».

Ворота тюрьмы отворили. Меня провели в приемную, я увидела там мужа и бросилась прямо к нему в объятья. Нас растащили и Ники быстро увели в камеру. Они отобрали мой браслет, кольца, золотую цепь и крест; я только просила, чтобы меня не помещали в одиночную камеру.

Так, в канун Троицы, мы переступили пороги камер для осужденных. Они были маленькими, узкие койки жесткими и неудобными, но я ничего не замечала. Я была в прострации. Они приносили мне пищу, но я не смотрела на нее. Они открывали дверь и звали на получасовую прогулку во дворе, я отказывалась идти. Очень часто я чувствовала, что они наблюдают за мной, но я не обращала внимания. Снова они приносили мне пищу и уносили назад. Я лежала в тоске, оплакивая моего мужа и моего ребенка. Стража была постоянно за дверью, но я не обращала внимания. Потом я обнаружила, что какой-то человек из «интеллигенции» смотрит на меня через глазок.

— Товарищ, — сказал он, — вы должны быть мужественной и гордой. Вы должны быть похожи на жену декабриста, последовавшую за мужем в Сибирь. Зачем так расстраиваться, вы не должны этого делать.

И он продолжал в том же духе. Он смотрел на меня, а я смотрела на него, но что я могла сказать? Я только чувствовала, что он хотел меня подбодрить, заставить мыслить здраво, и была благодарна ему за это. Я попросила его принести мне почитать газету, если он сможет найти. Я хотела знать, какова политическая ситуация, от нее зависели наши жизни. Он понял, и газета была принесена, но я едва взглянула на нее. Так прошли Троица, понедельник и вторник. В среду я все еще лежала на койке и почти не притронулась к обеду, когда что-то во мне сказало: «Почему ты мучаешься беспокойством о своей маленькой дочери и не думаешь о своем не рожденном сыне? Ты можешь навредить ему».

Я подскочила и села на кровати. Открылась дверь, пришел надзиратель звать меня на обычную прогулку. Я вышла в первый раз и начала ходить круг за кругом по небольшому пространству дворика. Надзиратель подбадривающе мне улыбался.

Когда внесли ужин, я взяла его и впервые всё съела. Опять ободрение от надзирателя. Потом пришла передача от няни с маленькой записочкой, в которой говорилось, что с моей маленькой девочкой всё благополучно и хорошо. Я прослезилась от радости. Я почувствовала себя по-другому, я снова была самой собой. Я попросила свидания с мужем. Надо сказать, что стража была очень добра. Они попытались устроить это. Я чувствовала, как они жалеют меня и как стараются облегчить мое горе.

Несколько дней спустя я была также внезапно освобождена, как раньше была арестована. Они пришли и сказали: «Вы свободны, можете идти домой».

За воротами меня ждал экипаж. Очень вежливый сопровождающий помог мне подняться и сел рядом. У него была речь образованного человека, и он сообщил мне, что мы направляемся в ГПУ за моими личными вещами. Они сожалеют о причиненных неприятностях, и я должна попытаться забыть происшедшее. Я ответила, что огорчена тем, что мой муж не выпущен, и как было бы хорошо, если бы он тоже был свободен. На это ответа не последовало. В ГПУ со мной обращались чрезвычайно вежливо, и все вещи, включая и ящик с серебром, были мне возвращены, а меня отвезли домой.

Когда я вошла в нашу комнату, ставни были закрыты, наша маленькая девочка спала днем. В комнате так приятно пахло ребеночком, я очень люблю этот запах в детских. Когда я вошла, она проснулась и обрадовалась мне. Вошла няня, радуясь моему возвращению, но огорченная тем, что Ники всё еще в заключении. Мы могли только жить надеждой, что его скоро освободят. Однажды я решила увидеть его во что бы то ни стало. Няни не было, а девочка никак не могла уснуть. Я спела все песни, которые знала, а она даже не закрыла глаза. Я вынула ее из кроватки, одела, и мы обе вышли из дома и направились в тюрьму. До нее было недалеко, и вскоре мы уже пересекали темный парк вблизи нее.

Я постучала в ворота и попросила, чтобы меня пустили. Часовой открыл боковую дверцу и спросил, что мне нужно. Я ответила, что хочу увидеть мужа. Он ответил, что это против правил. Я умоляла, но без результата.

Увидев, что это бесполезно, я подняла ребенка и сказала:

— Ладно, если отказ окончательный, и я не смогу увидеть мужа, отнесите ему на минутку нашего ребенка. Это принесет ему утешение.

Подошел другой часовой и пристально смотрел на нас. Оба они казались смущенными.

— Она к нам ни за что не пойдет, — сказали они.

Я подняла девочку и передала ее одному из них. Он взял ее, и дверца захлопнулась. Я ждала. Лицо часового казалось добрым и сочувственным, но я беспокоилась. Правильно ли я поступила? Но, подумав о бедном муже, я приободрилась. Для него это много значит, следовательно, я права. Я стояла и ждала, ждала.

Потом боковая дверца открылась, и моя маленькая девочка снова была у меня в объятиях.

— Она прекрасно себя вела, — сказал часовой. — Мы передали ее надзирательнице, и она ни разу не заплакала.

Когда мы счастливо возвратились домой, и я рассказала няне, где мы были, она была отнюдь не обрадована. Напрасно я убеждала ее, что ребенок совсем не был напуган.

Вскоре наступил счастливый день, когда освободили Ники. Увидев мужа в окно, я в радости выбежала из дома, чтобы встретить его. Снова началась наша обычная жизнь, но в результате неприятного приключения мы потеряли половину учеников. Ники взял учеников моей матери, когда она уехала. А, кроме того, с наступлением лета люди готовились к отпускам. Но свет не без добрых людей, и помощь пришла совсем неожиданно. У Ники была ученица девочка-подросток по имени Таня. Ее отец был выдающимся врачом, профессором-терапевтом и известным в городе человеком. Это был дорогой доктор, и его вызывали в самые богатые дома. Я никогда не встречалась с ним раньше, но муж видел его часто, давая уроки английского Тане. У профессора была прекрасная дача на другом берегу Камы в месте, известном своей красотой. Услышав, что случилось с нами (об этом говорил весь город), он пригласил нас провести лето в его доме. Он предоставил нам второй этаж, оставив первый своей семье. Мы с радостью приняли его предложение.

Ничего лучше нельзя было себе представить. Красивая река, к которой спускалась узенькая дорожка, а сзади дома лес, тянувшийся на сотни и сотни верст. Я думаю, только в России бывают такие леса. Он был как океан, глубокий и дикий. Заблудиться в нем можно было навсегда. По краю леса были расставлены предупреждения, сообщающие, что нужно делать, если заблудишься. «Не старайся найти дорогу обратно. Оставайся на одном месте. Найти тебя будет проще, если ты не будешь передвигаться с места на место».

В таком лесу были и другие опасности. Можно было повстречаться с волком или медведем! Ну, а опушка этого леса была рядом с домом, можно себе представить, каким воздухом мы дышали. Приятный запах деревьев и трав, их свежесть и чистота проникали в нас и давали энергию и здоровье, в которых мы очень нуждались. Уже через несколько дней мы чувствовали себя совершенно по-другому.

Ники однажды заблудился в лесу. Он пошел прогуляться один и на обратном пути решил срезать угол. Он хорошо ориентировался в лесу и пошел по тропинке, которая вела в нужном направлении. Через некоторое время она исчезла. Он шел и шел, но вместо того, чтобы выйти на опушку леса, оказался в чаще, где деревья стояли близко друг к другу, было сумрачно и трудно пройти между ними. Тогда он понял, что заблудился, повернул назад в надежде найти тропинку, по которой шел, но это ему не удалось. Он заметил, что время близится к закату. Он помнил, где находилось солнце, когда он вышел из дома, и понял, что пока оно еще на небе, надо идти от него. Ему приходилось спешить, а это было не просто из-за деревьев и ветвей, но в конце концов он вышел к опушке.

Я удивлялась, почему его нет так долго, к счастью, мне не приходило в голову, что он заблудился. Я пошла вдоль берега Камы, чтобы встретить его, и увидела его выходящим из другой части леса. Когда Ники сказал, что заблудился в лесу, я очень взволновалась, но он успокоил меня. Если он сам и был напуган, то не показал этого. Он никогда не показывал своих чувств. Его брат говорил, что у Ники не нервы, а веревки. В этом он был полной противоположностью мне. Первая английская фраза, которую я узнала от своей гувернантки, была: Irina, control your emotions (Ирина, контролируй свои эмоции).

Наши хозяева были милыми людьми, они часто приглашали нас к ужину и провести с ними вечер. По понедельникам мы должны были ездить в Пермь, чтобы, как обычно, отметиться в ГПУ, а потом снова возвращались в Курью до следующего понедельника. Были дни солнечные и дождливые, но всегда свежесть воздуха окружала нас, куда бы мы ни пошли.

Потом пришло время грибов. Там было очень много лисичек. Мы приносили грибы домой, и няня готовила из них вкусные блюда. Они были хорошим подспорьем, так как с деньгами у нас было туго. Грибы полезны, питательны и, кроме того, давали нам возможность сэкономить деньги. Иногда мы собирали и ягоды.

Пришли вести от матери и бабушки, а также из Лондона, и мы знали, что там всё в порядке. Так прошло лето и очень скоро наступила осень. Люди возвращались по домам в город; пришла и наша очередь. Ники и няня оставили меня с девочкой еще ненадолго, и наши хозяева пригласили меня вниз, пожить с ними, пока приготовят всё в городе к нашему возвращению. Потом няня приехала, чтобы забрать меня, и мы снова начали жизнь в нашем собственном доме. Мое время приближалось. Я чувствовала себя отяжелевшей, и все задавали мне один и тот же вопрос: «Кого вы хотите?» Я всегда давала один и тот же ответ: «У меня будет сын».

Наконец наступил декабрь. Я ждала ребенка в любой момент и волновалась. Если бы он родился 6-го, его назвали бы Николаем, а я хотела, чтобы он был Дмитрием, в честь моего отца, которого так любила. Родись он в день святого Николая, это было бы невозможно. Так что канун 6-го я провела в волнениях. 6-е прошло спокойно и только 9-го вечером я почувствовала внезапную боль. Опять глухой ночью мы шли, высматривая извозчика. Наследующий день, 10 декабря 1927 года в 15.40 родился наш сын Дмитрий.