Популярное языкознание

Русский, французский и китайский лингвисты решили написать имена друг друга каждый на своем языке.

– Моя фамилия Ге, – сказал француз китайцу.

– В китайском языке два иероглифа Ге, но, к сожалению, ни один из них не подходит для фамилии.

– Почему?

– Потому что один имеет значение «колесо», а другой передает звук, с которым лопается мочевой пузырь осла.

– А что плохого в колесе?

– Мужское имя не может быть круглым, все будут считать тебя педиком. Для твоего имени мы возьмем иероглиф Шэ, означающий «клавиатура», «корнеплод», «страница», а также прилагательное «бесснежный» и дополним его иероглифом Нгу, означающим мужской род. В конце я пишу иероглиф Мо – «девственный».

– Но… это, мягко говоря, не совсем так…

– Никто не будет считать тебя девственником, просто без иероглифа Мо иероглифы Ше-Нгу означают «сбривающий мамины усы».

– Хорошо, теперь я напишу твое имя.

Моя фамилия Го.

– Отлично, я начну твою фамилию с буквы G.

– Что означает буква G?

– У нас, европейцев, сами по себе буквы ни хрена не значат, но, чтобы проявить к тебе уважение, я поставлю перед G букву H – во французском она все равно не читается.

– Отлично! Дальше O?

– Нет, чтобы показать, что G произносится как Г, а не как Х, надо после G поставить букву U, а также H – чтобы показать, что U не читается сама по себе, а только показывает, как правильно читать G, и буквы EY, показывающие, что слово не длинное и скоро кончится.

– Hguhey… дальше O?

– Нет, О во французском произносится как А или Ё, в зависимости от стоящих по соседству букв, ударения и времени года. Твое чистое О записывается как AUGHT, но слово не может кончаться на T, поэтому я добавлю нечитаемое окончание NGER. Вуаля!

Русский лингвист поставил бокал на стол, взял бумажку и написал «Го» и «Ге».

– И все?

– Да.

Француз с китайцем почесали в затылке.

– Хорошо, как твоя фамилия, брат?

– Щекочихин-Крестовоздвиженский.

– А давайте просто бухать? – первым нашелся китаец.

Русский кивнул, и француз с облегчением поднял тост за шипящие дифтонги.

 

Реабилитация

– Точно не будешь?

– Точно. Спасибо, мамочка.

Дверь холодильника открылась, и котлетку положили обратно в кастрюлю.

Еще теплая, перемазанная картофельным пюре, она встала у стенки, не зная куда себя деть. Другие котлеты оставили свои дела и уставились на нее.

Стало очень тихо.

Где-то далеко за пределами холодильника Маша открыла воду и стала мыть руки.

– Тебя что, не съели? – ужаснулся кто-то из задних рядов.

Перемазанная в картошке котлетка (ее звали Лиза) вместо ответа безвольно опустилась на дно кастрюли.

Коллектив заволновался, как ржаное поле.

– Невкусная… Она невкусная! Невкусная она! – понеслось над кастрюлей.

Кое-кто начал всхлипывать.

– Стыд-то какой, Господи! – большая котлета выступила вперед и строго посмотрела на Лизу. – Ты что, невкусная?!

Плечи у Лизы задрожали, и она горько заплакала.

– Нет! Я очень вкусная! – рыдала она, размазывая картошку по лицу. – Как вы можете так говорить? Я же из одного с вами теста!

– То-то и оно! – крупная котлета (а ее звали Наталья Павловна) давно недолюбливала Лизу, потому что считала выскочкой. Теперь, когда с Лизой случилось несчастье, Наталья Павловна испытывала злорадство, хотя и не хотела себе в этом признаться.

«Я пытаюсь быть объективной. В конце концов, теперь по ней будут судить обо всех нас!» – говорила она себе.

– Теперь по тебе будут судить обо всех нас, понимаешь!? – Наталья Павловна сделала еще шаг вперед. – Может, ты подгорела?!

– Подгорела!.. Подгорела! – залепетали котлеты, а Лиза, заливаясь слезами, только мотала головой.

– Как вам не стыдно? – это котлета Катя, известная своим прямым нравом и любовью к справедливости, протиснулась вперед. – Маша – ребенок, захотела – съела, не захотела – оставила! Что вы на Лизку насели? Подгорела! Да мы, если хотите знать, на противне рядом лежали, причем я ближе к краю, что, я тоже подгорела? Эх вы! А еще товарищи! Идите, займитесь-ка своими делами лучше!

– Нет, уж позвольте!

– Нет, не позволю!

Катя, хоть и ниже ростом, сердито наступала на Наталью Павловну, и большинство котлет было уже на ее стороне. Лиза плакала, считая себя непонятно в чем виноватой.

В это время дверь холодильника открылась, и продукты увидели Папу, который уже приготовил чистую хрустальную стопку. В коридоре виднелась корзина грибов. Папа достал бутылку водки, весело оглядел холодильник, выбирая, чем бы закусить, покосился на сухой лимон, заглянул в кастрюлю, обнаружил там котлеты и очень довольный прихватил двумя пальцами Лизу. Удерживая Лизу на весу, он скрутил пробку, плеснул себе водки, что-то покумекал и добавил еще немного, потом выдохнул, выпил, понюхал котлету и с удовольствием отправил ее в рот.

– Как тебе котлеты? – Мама разглядывала грибы, которые ей предстояло чистить.

– Божественные!

– Правда?

– Зачем мне врать?

– Машка что-то не стала есть… Правда, хорошие?

Вместо ответа Папа налил еще стопку, выпил и, показывая, как ему вкусно, закусил Катей.

От водки стало тепло и сонно.

Папа подогрел себе немного пюре и, уже не торопясь, обстоятельно, съел Наталью Павловну.

 

Курица или рыба

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– А сколько мы уже летим?

– Полторы минуты… Ваня! Ваня!

Пока я отстегивался, Ванечка добежал до бизнес-класса и написал ангорскому шпицу-альбиносу, ввиду уникальности породы занимающему специальное кресло, прямо в черные доверчивые глаза.

– Что ж у вас ребенок с голой писей? – крупный добрый бизнес-мужик укоризненно протирал шпица ветошью со стразами.

– Не признает одежды. Не можем совладать.

Тем временем Ванечка ужом прополз под креслом через колоннаду пассажирских ног и перевел селектор в положение «ручное».

Когда самолет выровнялся, соседняя ангорская женщина, похожая на леопардовый пудинг, сказала, что нам следует больше внимания уделять воспитанию детей.

Вместо ответа жена сняла с багажной полки рюкзак и надела его себе на голову.

Ванечка наступил ножкой в пюре, потом в айпад, потом Маше на лицо.

Ванечка добросил до леопардовой женщины оладьем.

Ванечка встал на спинку и зацепился голой писей за кнопку вызова стюардессы.

– Что ж у вас ребенок с голой писей? – крупный добрый стюард, пыхтя и потея, налегал на крестовую отвертку.

– Не признает одежды. Не можем совладать.

Ванечка, пересев ко мне на шею и действуя углом сухарика как кремниевым зубилом, пробил теменную кость и засунул ручонки в мозг.

Ванечка попил воды с газом, добежал до хвоста самолета и написал в цинковый гроб с курицей или рыбой, в штатное расписание бригады стюардов, в баночку для контактных линз и в ледяной контейнер с донорскими почками.

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– Сколько мы уже летим?

– Двадцать три минуты.

– Что ж у вас ребенок с голой писей?

– Не признает одежды. Не можем совладать.

– Уважаемые пассажиры, вас приветствует командир воздушного судна. Мы заняли эшелон на высоте сто тысяч метров, и я Богом клянусь, что сброшу вас с этой высоты всех до последнего очкарика, если семья кретинов с 22-го ряда, места с Цэ по Эф, еще хоть раз позволит своему голожопому ребенку нассать в бортовую электропроводку, спасибо за внимание. Диа пэсенжерс! Выс из кэптан!..

Ванечка укусил чужого ребенка за глаз.

Ванечка поел грушу, пролез в щель между спинками и написал в початую бутылку столетнего кальвадоса из дьюти-фри.

Сосед брезгливо поболтал бутылкой на свет и обернулся.

– Мужик, не в плане критики, но может, мы как-то поможем?

Я сделал вежливое лицо:

– Не признает одежды. Не можем совладать.

– Да ладно, не стесняйся. Я мастер спорта по дзюдо в тяжелом весе, брат – чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа – нам не трудно. Мы Ванечку нежно подержим, а тебе останется только пуговки на памперсе застегнуть.

– Ребят, я буду только рад…

– Ко мне обращайся, брат глухонемой.

– Ребят, я буду только рад, но ничего не выйдет…

Гиганты дружно прыснули, показывая мне пудовыми ладошками, как у них все легко выйдет, но спустя минуту первый озадаченно отпросился снять остатки разорванной до пупа армани в пятнах крови из разбитой губы, а второй, отдуваясь, показал знаками, что ему нужна регбистская шапочка, сберегающая ушной хрящ.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет вошел-таки в зону турбулентности, и теперь вам будут предложены российские газеты, рвотные карамельки и яблочно-томатный сок. Также спешим проинформировать вас, что, в отличие от поезда, самолет не смывает содержимое гальюна непосредственно за борт, поэтому бессмысленно соотносить посещение туалета с данными ваших Джи-Пи-Эс-навигаторов, спасибо. Диа пэссенжерс!..

Пользуясь заминкой, Ванечка шторкой иллюминатора отрубил Машиной кукле ноги.

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– Сколько мы уже летим?

Вместо ответа жена сняла с багажной полки рюкзак и надела его себе на голову.

* * *

Весь полет делится на два периода – до курицы или рыбы и после.

Пока курица или рыба мучительно ползет от бизнес-класса до твоего притуалетного ряда, и тают ряды коробочек с курицей, и все больше шансов, что останется одна рыба, надежда есть.

Когда пластиковые судки, как льдины, наползая один на другой, толкаются на тесном столике, сбрасывая на живот и ляжки капли стынущей подливки, надежда есть.

Но когда курица или рыба съедена, чай или кофе выпиты и набитая мусором телега стюардов навсегда скрывается за серенькими шторками, в сердце вползает ледяная тоска.

Кажется, что нет больше ни Земли, ни Мира, есть только застрявшая в пустоте и кромешной тьме пластиковая галера, триста заживо погребенных в ней пассажиров, остановившееся Время и нескончаемый детский вой.

Пережить эту безнадежную фазу полета мне очень помогли Вован (мастер спорта по дзюдо) и Леха (чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа).

Нет, Ванечку они не одолели, и маленькая пися его сохранила гордую наготу.

Зато, отстояв положенную очередь и кое-как смыв пот, кровь, пюре и сопли в маленькой раковинке (Вовану Ванечка выдрал глаз и порвал щеку, а Лехе пяточками размозжил лицо в красный блин и откусил пуп), они разлили себе и мне в пластиковые стаканчики Лехин столетний кальвадос с Ванечкиными писями пополам, и то ли от алкоголя, то ли от пись в мутном бортовом иллюминаторе забрезжил свет.

– Эта, с рюкзаком на голове, – твоя жена?

– Да.

– Очень красивая женщина. Давай за нее?

– Давай.

– Скажи… А до конца полета она ведь никого еще не родит?

– До конца полета точно нет.

– Храни ее Бог! – Вован просветлел лицом и снова наполнил стаканчики, а Леха, видимо, прочтя по губам, растянул в улыбке свой бордовый блин и утвердительно замычал, тряся мокрой взъерошенной головой.

 

Второй разбойник

Я сегодня закусывал крошкой-картошкой в ларьке возле ХХСа.

Взял брынзу и крабы.

Крошечница-картошечница размешала масло с сыром.

Обычно я ем картошку ложкой.

Она прочнее вилки и обеспечивает лучший охват вкусовых рецепторов комками горячего картофеля.

И вот, я ел картошку своей пластиковой ложкой, а на огромной площади перед храмом навытяжку стоял одинокий мужик в кожаной куртке с непокрытой головой.

Он стоял шагах в пятидесяти прямо по фронту плазмы (у ХХСа установлена гигантская плазма, день и ночь показывающая церковные новости), и я видел его в три четверти сзади слева.

Шел мелкий дождичек, абсолютно пустая площадь и – одинокий мужик.

Обычно плазма показывает высокопоставленных церковных функционеров, блещущих золотом и оперирующих понятиями вроде «ликвидности причастия» или «богоугодных фьючерсов», но сегодня, когда я ел картошку, в эфире что-то разладилось, и на светодиодный экран подали проекцию сухонького старичка-священника в простой черной робе.

Старичок рассказывал про последние дни Сына Божьего на земле и при этом почему-то обращался к зрителям словами «милые детки».

Видимо, старичок глубоко переживал то, о чем рассказывает.

Он взволнованно щурился, взмахивал руками, а когда начал говорить об отречении св. Петра (до того, как прокричал петух), о том, как горько плакал апостол, у него самого из косматых глаз покатились слезинки.

«И вот, милые дети, представьте, какой мрак и ужас был на душе у святого, когда темной ночью он плакал среди чужих людей, только что отрекшись от Иисуса…»

У меня картошка в горле встала комом.

Я посмотрел на картошечницу – она задрала голову в пластиковый потолок, чтоб понапрасну не растекалась тушь.

Одинокий мужик несгибаемо стоял посреди абсолютно пустой площади, не отрываясь смотрел в плазму, и струйки воды стекали по его щекам.

А потом он вдруг громко сказал: «Нет».

Нет.

Повернулся – и оказалось, что все это время левой рукой он держал возле уха мобилу.

– Нет, – сказал в мобилу мужик, – я все понял. В жопу септик. Закопаем цистерну и будем раз в месяц откачивать.

Освободившись от раздумий, он сразу обмяк, заметил осадки и поспешил к переходу.

Я доел картошку и пошел в метро.

 

Темная материя

– Прощевай, мать! Отбываем.

Старуха убавила звук на телевизоре, поднялась и верно сделала все то, что надлежит в данной ситуации сделать русской бабе.

– Ну будет, будет. Гимнастерку мне намочишь.

Во дворе уже урчали грузовики, живая сила набивалась в технику.

– Куда же вас?

– Военная тайна.

– На Луну?

– Луна уже сто лет как наша, мать. На всех картах в красный цвет покрашена.

Старуха смахнула влагу тыльной стороной и посмотрела в потолок.

Где она сейчас, днем, Луна-матушка? В чье окно глядит?

Угадав мысли старухи, солдат тоже задрал подбородок:

– Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга. Зато стадионы!

Луну китайцы хотели хапнуть. Референдум провели, домиков из синтепона понастроили. Но не сдюжили. Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга.

– Пашка мой на Луне остался. И Максим.

– Замполит рассказывал, там столько народу полегло – копнешь грунт, а у него ДНК русская.

– Упокой Господи.

Митрополит по телевизору беззвучно благословлял покрытые инеем цинковые ковчеги.

– Так куда теперь-то?

Солдат заглянул старухе в глаза.

– Темную материю в космосе нашли. Мрак там, мерзлота. Губительная радиация. Вши с матрешку.

– Только бы китайцам не досталась.

– Ногтями удержим.

– Жаль, дед не дожил.

Солдат поднял мешок, примостил шапку на голову и шагнул к дверям.

– С детками попрощаешься?

– Зачем зря слезы лить? Подрастут – расскажешь им про меня. Скажешь, уходил ваш папка темную материю в красный цвет красить, завещал вам людьми вырасти. Прощай.

Грузовики вывернули колесами и заурчали к далекой взлетной полосе.

Старуха долго смотрела в небо.

Потом заперла калитку и не оборачиваясь пошла в дом.

 

Татуировка

 

Парагвай

Роман Абрамович проснулся от шума – жена сосредоточенно скрипела мозгами в непосредственной близости от кровати. По загадочно-виноватому выражению лица супруги олигарх понял, что придется угадывать, и заранее помрачнел.

– Что-то случилось?

– С чего ты взял, что что-то случилось?

– Мне кажется, ты расстроена.

– Не понимаю, о чем ты…

Минут через двадцать пять – тридцать бог знает кем положенных плясок и приседаний жена, наконец, раскололась:

– В коробочке для денег осталось не так много денег.

Абрамович надел тапки, отодвинул кровать, щелкнул выключателем и заглянул в ларь для наличных денег. Далеко внизу, в темноте, спали купюры. Абрамович пошевелил вилами – действительно, сквозь сугробы бумажной массы кой-где уже просвечивал деревянный пол.

– Ерунда, сними с карточки.

– Там пусто.

– Прости?

– Пусто. На карточке пусто! Что еще?

– Но там же (на карточке лежали все деньги, вырученные с продажи приватизированной когда-то по случаю Западно-Сибирской равнины)…

– Ой, вот только не надо аудита!

Жена глубоко задышала, демонстрируя сильное возбуждение и готовность к отпору.

– Да нет, я не в этом смысле… Просто любопытно, куда ты… гм. Куда мы потратили такую значительную сумму?

– Ну я купила гексорал, когда ты болел…

– Так.

– Потом я заплатила за воду и свет, а еще мы сходили с детьми в цирк. Два раза. Потом…

«Четыреста тонн денег, – думал олигарх, с тоской глядя на жену, которая, уперев глаза в потолочную лепнину, перечисляла бесконечные детские маечки, купленные по случаю на распродаже, – четыреста тонн бумажных денег! Целый товарный состав! За неделю!».

– Дорогая, я все понял!

Жена осеклась на полуслове и с недоверием посмотрела на мужа.

– Я все понял. Видишь ли, мы состоятельная семья, но всему есть предел. Настало время нам подумать об экономии…

Спустя два часа, пройдя сквозь огонь, слезы, уговоры, клятвы, увещевания, стенокардию и минет, Абрамович стоял под чахлым и прохладным (из экономии: холодная вода дешевле горячей) душем и твердил, невесть откуда пришедшую на память фразу: «Зарабатываешь фунт и тратишь девятнадцать шиллингов шесть пенсов – и ты богач. Зарабатываешь миллиард фунтов и тратишь миллиард фунтов и один шиллинг – и ты нищий…».

Пока он мылся, жена купила стадион.

«Ты же сам говорил, мы экономим, но экономим только на том, на чем можно экономить. На чем экономить нельзя – мы не экономим. Ты же не предлагаешь экономить на здоровье детей?».

Абрамович закусил губу от обиды и решил из экономии идти на работу пешком.

Первые полчаса, пока не начало сводить ноги, шагать пешком по Лондону было даже приятно.

Но улицы все тянулись и тянулись, как пленка из зажевавшего магнитофона, а до работы было еще как до серого байкового неба. Абрамович вспотел, устал и становился перевести дыхание.

Два раза прилетал самолет. Первый раз жена посылала узнать, не забыл ли он зонтик, а второй раз, собственно, самолет зонтик привез.

«Если исключить самолет, – думал Абрамович, хлопая по колену бесполезным зонтиком, – топать пешком, конечно, выгоднее, чем плыть на яхте, однако…»

Однако стоило признать, что слякоть на улицах Холборна за один раз насмерть убила нежные ботинки из кожи стволовых клеток султана Брунея, поэтому на круг выходило так же.

Абрамович сплюнул, ухватился рукой за шершавый бок улицы и стал звать такси.

Позвонила жена.

Отвернув от лица трубку и беззвучно чертыхаясь, Абрамович принялся ждать, когда закончится эпическая сага о том, каких самоотверженных усилий стоил жене отказ от привычного заплыва в двадцатипятиметровом бассейне с черной икрой. В качестве компенсации за понесенный стресс жена купила Парагвай.

Абрамович крепко, до хруста зажмурил глаза и уперся лбом в Холборн.

– А что? И детям будет где поиграть, и нам где старые лыжи хранить… К тому же сейчас несезон, и Парагвай шел с большой скидкой – видишь, какая я у тебя экономная?

Подошла маршрутка.

Мелочью не хватало полшиллинга, а с бумажной купюры в миллиард фунтов, оказавшейся в кошельке, у шофера не нашлось сдачи. Народ стал бурно возмущаться, требуя продолжать движение, пришлось потратить купюру и купить всю маршрутку целиком вместе с шофером, пассажирами, фабрикой-производителем, компанией-перевозчиком и сетью дешевых супермаркетов в нагрузку.

Абрамович выгнал пассажиров из своей маршрутки, втиснулся на сиденье контролера и поехал на работу.

На работе было никак.

Олигарх погулял какое-то время в каньоне между корпусами своего офиса, потом наугад выбрал подъезд и также наугад поднялся на сорок второй этаж.

Никого.

Абрамович достал ноутбук, уткнулся лицом в пасьянс и уснул.

Разбудил его рев самолетной турбины.

Жена прислала труженику скромный обед – бутербродик с ветчиной из «Бургер-Кинга», завернутый для сохранности в пейзаж Брейгеля.

Работать было нечего, да и не хотелось.

Абрамович пошатался по гулким пустым залам, потрогал пальцем пыльные произведения современного искусства (давно пора пожертвовать какой-нибудь африканской деревне), вызвал яхту и поплыл домой.

– Я домой еду, ничего не надо купить?

– Подожди… Что-то надо было… А! Вспомнила! Купи, пожалуйста, подсолнечного масла для жарки и контрольный пакет «Де Бирса»…

– Какого масла?

– Любого. «Золотую семечку», например. Какое будет. А еще…

– Да?

– Нет, ничего… Я забыла, что мы экономим. Ничего не надо, даже масла… Иди уже домой… – жена всхлипнула.

Абрамовичу стало жалко жену.

Он причалил (в неположенном месте) к берегу Темзы и буквально на минуту отбежал купить (самолет) тюльпанов.

Счет за раздавленный неожиданным маневром гигантской яхты челнок королевской семьи (вечер был, начальник, туман, да еще и свет в лицо!) составил полмиллиарда фунтов.

Вечером Абрамович с женой сидели в обнимку, пили шампанское из бумажных кулечков, сделанных из судебного постановления о наложении штрафа, и болтали босыми ногами в бассейне с черной икрой.

– Необходимо признать, что экономия – это не наш конек…

Жена задумчиво зачерпнула пригоршню икры.

– Слушай, ну не умрем же мы, в самом деле, с голоду!

– Да нет, конечно!.. В крайнем случае, загоним твой Парагвай…

– Кстати, о Парагвае… С ним такое дело…

Абрамович вопросительно отстранился.

– Гм. Помнишь, когда мы еще жили на старой квартире, у нас был тамагочи?

Абрамович не помнил старую квартиру, но то, что лыжи им не судьба хранить в Парагвае, он уже догадался.

– Помнишь, как мы совсем на чуть-чуть забыли про него, а он за это время завалил весь экранчик дерьмом и сдох?

Абрамович сгреб жену в охапку и дружелюбно потрепал по затылку.

– Эх ты, голова садовая!

Желтые осенние листья зимнего сада медленно падали в черную икру, в сумерках напоминающую нефть марки брент.

– Ты меня любишь?

– Чмок!

– Правда?

– Чмок!

Жена положила голову на колени мужа и долго рассказывала, что, если есть любовь, деньги не главное. А олигарх играл ее волосами и все думал – как же там Россия? Как она там одна, в тумане?

 

Командировка

Я заехал за Викой в понедельник.

Как сейчас помню, в район Сокола.

Пасмурное небо отражалось в пыльных стеклах осенних домов.

Весь день мы провели в пробке на Ленинградке, толкаясь за каким-то троллейбусом.

Часов в десять вечера я остановил машину, и мы разъехались по домам на метро, договорившись завтра с утра продолжить поездку.

На следующий день Вика опоздала – я прогрел мотор, почитал газету, выпил кофе из стаканчика-непроливайки, а она все не шла.

– В метро в пробку попала!

На Вике было серое пальто, которое очень ей шло.

Мы снова ехали весь день, болтали о том, кто где отдыхал, о новостях сети, о фильмах и телевизионных сериалах.

Несколько раз ей звонили по делам – она, уже не стесняясь, отвечала.

К вечеру мы доехали до Белорусского вокзала. Я галантно запарковался на тротуаре (если бы Вики не было со мной, я бы бросил машину в луже или втиснулся между мусорными контейнерами), и мы снова разъехались по домам на метро.

В ночь на среду пошел дождь, и шел весь день.

Стекла машины потели, мы тащились по Тверской, блестевшей расплывчатыми огоньками витрин.

Я включил радио, в негромкую музыку вплетался шума дождя, ворчание теплого мотора, ход дворников. Мы сами не заметили, как оказались без одежды.

Вечером, кое-как доехав до Садового, мы долго сидели в кафе, потом разъехались на метро.

В четверг Вика была выходная.

Я ехал один, день тянулся бесконечно, я добрался до Смоленской и с горя остался ночевать в машине прямо посреди полосы (пока я спал, передо мной влез джип).

В пятницу я проснулся от стука в стекло.

Это была Вика.

Мы снова занимались любовью, сходили в кино (пока горел красный), пили кофе из дурацких пластиковых стаканчиков.

«…загруженность московских улиц оценивается как высокая, глухо стоят Абельмановская Застава, Абрамцевская улица, Абрикосовский переулок, Авангардная улица, улицы Авиаконструктора Микояна, Авиаконструктора Миля, Авиаконструктора Сухого…»

Вместе мы дослушали список до буквы Д.

Потом Вика простилась и ушла.

Я долго еще сидел за рулем, улыбаясь и слушая названия то знакомых, то абсолютно неведомых мне московских улиц.

Через неделю мы были на Варшавке, вручили нашу срочную бандероль и еще через две вернулись обратно на Сокол, уже женатыми.

– Надо же, – качала головой Викина мама, – как вы быстро все обтяпали! Ох-хо-хо, детки, детки, как все быстро! Я принимался ее утешать, а Вика улыбалась, осторожно приложив узкую ладонь к своему теплому фланелевому животу.

 

Тайна имени

– Мы нашли семью Великого Воина, повелитель.

– Наконец-то. Он уже появился на свет?

– Он пока еще в самке.

– Покажи.

В голографической проекции отображалась московская кухня. Пузатая молодая человеческая женщина приняла чашку, отхлебнула и продолжила разговор:

– Или Евгений, или Максим. Но не Виктор, нет…

– А если девочка?

– Это мальчик. И его будут звать Максим.

Темный властелин нахмурился.

– Какова тайна имени Максим?

Придворный прорицатель пошевелил щупальцами.

– «Названные именем Максим упорны в достижении цели, дальновидны и мудры, но расточительны и импульсивны. Их слабое место – селезенка, число – семь, минерал – асбест…».

– Семь? – повелитель выпустил желтый пар и хлопнул прорицателя по спинным плавникам. – Если поторопимся, наш флот достигнет пределов Млечного Пути в эпоху асбеста. Готовьте галактический крейсер! Мы выдвигаемся немедленно!

– Мне не нравится Максим. Дядя Максим был пьяницей. У нас в институте был Максим Петрович, и на него уронили рулон фторопласта.

– И что?

– Ничего. Костюм новый испортили. Я против Максима. Если выбирать – лучше Евгений.

Женщина запахнула халат и задумчиво покачала головой.

– «Евгении добры и наделены сильным характером, но уязвимы перед магией воды и соединениями серы. Их минерал – керамзит, число – 115, дерево – бузина…».

– Бузина?.. Хм… Число наших жертв будет велико. Война неоправданна, отзовите крейсер.

– Знаешь, как Евгения будут звать в школе? Жендос. Ты хочешь, чтоб твоего сына звали Жендос?

– А как тогда?.. Может, Егор?..

– «Все Егоры красноречивы и терпеливы, одарены талантом к перевоплощению, но бессильны перед плазмой…».

– Готовьте крейсер! Мы выдвигаемся немедленно!

– Один Егор нам тут встроенный шкаф задом наперед собрал… Тогда уж лучше Георгием.

– Я сегодня ехала в лифте с Георгием Ванесовичем из шестьдесят седьмой, от него так пахло хорошо!

– «…Заболевания таза и белая горячка…».

– Два крейсера!

– Мама, но он же хач! И потом не забывай про дядю Гогу из Воронежа!

– Об этом я не подумала!

– Может, Евгением, все-таки? Почему обязательно Жендос?! Женя… Женечка…

Чаша весов, на которых взвешивается будущее галактики, вновь качнулась в сторону победы людей.

Темный Властелин насупил жаберные щели и пустил красный пар.

– Отзовите крейсер. Земляне будут слишком сильны…

– Тут написано, что Евгении добры и наделены сильным характером…

– Дай-ка… Керамзит?! Твой отец чуть почки не посадил на керамзите! Евгением – только через мой труп!

– Когда мы захватим Землю, я сделаю эту мудрую самку наместницей центурии!

– Значит, Максимом?

– Назовешь Максимом, – разведусь с тобой! Я не собираюсь с Максим-Петровичем нянчиться, меня весь институт засмеет!

– Ах, этот бородатый землянин достоин каталепсии!

– Знаете что?! С вами каши не сваришь! Кто первый войдет в эту дверь, того и послушаю!

Кухня замерла. Замер Темный Властелин, придвинув окуляры к прибору и тонкой струйкой выпуская зеленый пар. Замер прорицатель. Замерли миллионы светил в обеих Галактиках, с трепетом готовясь принять свою Судьбу.

Энергетическое поле голограммы вздрогнуло, пропустив через себя волну разума. В кухню, черная, как грозовое облако, вошла бабушка.

– Что каркаете? Как вороны! Максим! Евгений! Тьфу!

– А как же Зоя Тихоновна?

– Вот имя так имя! – Старуха подошла к животу и нежно приложила корявую ладонь к теплому своду. – Расти, милый, здоровеньким и зовись Удмианаф, что значит: «У Дмитрия Анатольевича новый айфон»!

Темный Властелин выпустил пар и пришлепнул глаза плавником.

– А что? Мне нравится!

– Удмианафчик!

– Удмианаф Петрович!

Люди в кухне обрадовались, брюхатая самка поднялась и нежно обвила старуху руками.

– Все ясно. Расходимся. – Повелитель жестом остановил прорицателя, лихорадочно листающего бесполезный справочник.

– Но что мы скажем в Совете, господин?

– Мы скажем, что на наших глазах земляне обманули Судьбу.

Темный Властелин протянул щупальцу и погасил проекцию.

На невообразимо далекой планете Земля Великий Воин Удмианаф повернулся поудобней в пузе своей матери и снова мирно заснул.

 

Прохладный мир

Охота выдалась удачной – загнали лосенка и двух баб.

Прямо за службами был устроен прочный загон из деревянных перекладин, по форме напоминающий ЦУМ. Главный трофей – большая чумазая девка – был помещен сюда. Розовые груди мотались за свежеструганными решетками – баба деловито нарезала круги по клетке, толкая перед собой несуществующую тележку. Потом вдруг она садилась на солому в позе педикюра, и взгляд ее стекленел. Баба смотрела «Дом-2».

Ибрагим, скинув черкеску, блестящую серебряными газырями, и перехватив длинные усы ниточкой, точил булатный нож. Вторая баба, которую сильно попортили собаки, лежала подле на траве, стреноженная, и листала журнал «Хелло!». Ибрагим выкатывал глаза, что-то напевая, и приятный свист затачиваемой стали летел вслед за дымом костерка к осеннему небу.

– А что, Ибрагим, хороша ли баба?

Кое-кто из джентльменов уже переоделся и со стаканом коньяка в руке спустился во двор проведать жаркое. Белый пробор лихо пересекал черные лаковые волосы.

– Очынь хороша, барин! Из этой баба буду пилов делать! Еще репа возьму, зира возьму, немного нут возьму, красный перец для запаха! Смотри, будешь кушать бабу, барин, язык не проглоты!

<описание природы>

Большой стол накрыли прямо под небом, подложив кое-где доски, чтоб ножки не утопали в мягкой осенней почве.

Плов ели руками, запивая хорошим Саперави и водкой.

Кинза, помидоры, крупная соль и тонкие кольца лука составляли закуску.

– А что, господа, слышали ли вы, что бабу можно эть?

Фердинанд расколол мозговую кость предплечья и понюхал густой ароматный пар.

– Да-с, бабу, как и любое млекопитающее, можно эть. Я вот пробовал эть бабу, когда служил в Бессарабии, и нашел ее куда нежней козы.

Джентльмены, разгоряченные спиртным и прозрачным осенним воздухом, загоготали.

– Да, ее можно приручить и сделать другом, взять в дом.

За столом повисла тишина. Ножи перестали звенеть о тарелки. Где-то далеко в осеннем бору переговаривались сороки.

– Что вы стихли, как на похоронах? Я имел в виду козу.

Громкий смех, как ливень, обрушился на поляну.

Джентльмены корчились, сгибаясь и разгибаясь, хлопали друг друга по спинам, показывая рты с непрожеванными кусками мяса, проливали из стаканов, роняли тарелки и стулья. Ибрагим, все еще в фартуке и с подвязанными усами, гоготал так, что клетчатый платок его весь промок от слез.

Перестать смеяться было им решительно невозможно, но если бы джентльмены вдруг остановились, хотя это и не было возможно, но если бы они на миг затихли, то услышали бы, как в своей деревянной клетке, оставив «Дом-2», тоненьким голоском хихикает вместе с ними розовая чумазая девка.

 

Офисная готика

– Вы славный парень, Джонатан, сожалею, что вам досталось так мало.

Краснорожий деревенский нотариус не слишком усердно изобразил сочувствие, протягивая мне желтый конверт с ключом. За спиной хихикнула какая-то из тетушек.

К моему горькому разочарованию из всего обширного дядиного имущества мне в наследство достался один только блог.

* * *

Дядин блог оказался суровой старинной постройкой, потемневшей от времени и непогоды. Аллея старых лип, покрытых пустыми вороньими гнездами, вела к нему от церковного кладбища.

Я вскрыл конверт, и мне на ладонь выпал небольшой медный ключ с надписью qwerty12345 на круглой головке, который не с первого раза отомкнул древний замок.

Наследство мое представлялось мне все более никчемным.

* * *

Было за полночь.

Я сидел в дядином блоге и копался в записях. Тяжелая мрачная облачность быстро бежала по небу (размытая луна редко мелькала в прорехах туч), да ветер выл в трубе угасшего камина.

Вдруг я отчетливо различил тихий стон. Даже не стон, а всхлип, с которым прочищают больное горло.

Я поднялся и на ватных ногах обошел блог, заставляя себя заглянуть в каждый пост.

Шаги мои тревожно звучали в пустом помещении. Сделав круг, я вернулся к креслу, в котором сидел, и к ужасу своему заметил, как какое-то существо при моем приближении отпрянуло за спинку.

Успокаивая себя, что это один из кладбищенских псов заскочил ко мне на огонек, я поднял кочергу и на цыпочках принялся обходить кресло, держа свечу в левой руке.

Густая тень медленно чертила круг, отступая от мигающего пламени свечки.

Собака (если это была собака) вот-вот должна была показаться в полосе света.

Я приготовился как следует наподдать ей, как вдруг высокий костистый мертвец, шафранно-желтый, в черном старомодном костюме, резко поднялся из-за кресла и, прежде чем я потерял сознание, добавил меня в друзья.

* * *

«Почему мы боимся мертвецов?

С технической точки зрения, мертвец – никудышный противник.

Годы пассивного лежания в гробу не прошли для него даром: он слаб, вял, неловок, кроме того, плоть его полуразрушена и не защищает внутренние органы так же хорошо, как прочные ребра живого.

Если мы говорим о европейцах, в обычаях которых давно нет места пышным проводам усопшего вместе со всем его имуществом, почти наверняка наш покойник не вооружен.

Казалось бы, в прямой схватке одолеть мертвеца сможет почти любой мужчина (за исключением, разве, калек, детей и дряхлых стариков), а уж имея под рукой топор, серп или косу, можно уверенно сказать, что с покойником справятся и женщина, и подросток.

И все же каждый раз, когда выходец с того света предстает перед нами, сердце наше обрывается, душа уходит в пятки, и даже бывалые забияки либо малодушно спасаются бегством, либо падают в обмороки.

Почему?

Каждый живой знает, что рано или поздно умрет, поэтому бытие наше пронизано ощущением собственной временности, конечности. Мертвец же останется мертвым навсегда, и срок его есть Вечность. Вот это столкновение с Вечностью и пугает нас, а вовсе не вероятный физический ущерб, хотя, если принять возможность заражения крови от укуса полусгнившими челюстями, последний тоже нельзя полностью сбрасывать со счетов», – размышляя так, я тщательно поливал стены, пол и все посты блога святой водой из огромной фляги, которую после мучительной борьбы профессионального благочестия с врожденной подозрительностью дал мне деревенский викарий.

* * *

Покончив с экзорцизмом, я кое-как доковылял домой и сразу уснул прямо на диване в гостиной. Очнувшись под вечер, когда последние лучи заката заливали комнату мглистым маревом, я долго не мог понять, приснился мне френдинг с покойником или все было на самом деле.

Чтобы как-то отвлечься, я зарядил револьвер и принялся сшибать со стола пустые бутылки (за последние дни их набралось немало) – сперва это забавляло меня, но не прошло и четверти часа, как острое желание посетить блог и проверить статистику взяло верх над здравым смыслом.

Проклиная свою слабость, я накинул плащ и выскочил из дома.

Закат уже догорел, и сырой туман поднимался над землей. Казалось, клубы его движутся по кругу, засасывая спящую деревню в гигантскую воронку.

Я обогнул церковь, пересек безмолвное кладбище и вошел в темный блог. Где-то очень далеко выла собака, плач ее метался в сыром вечернем воздухе, смешиваясь с паровозными гудками, туманом и скрипом ветвей.

Чиркнув спичкой, я зажег свечу.

Очевидно, святая вода не сработала: прямо передо мной в высоком кресле сидел мой вчерашний френд.

Второй мертвец стоял поодаль, картинно заломив на горле желтую высохшую кисть.

После некоторых колебаний он тоже добавил меня в друзья.

* * *

– Благословите меня, святой отец, ибо я грешен.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

– Меня зафрендил мертвец.

– Простите, сын мой?..

– В мой блог пришел мертвец и зафрендил меня.

– Пресвятая Дева Мария!

– Что мне делать?

– Немедленно забаньте его, сын мой, и дюжину раз прочитайте «Богородицу» и «Отче наш»!

– Да, святой отец.

– И еще…

– Да, святой отец?

– Скажите мне, сын мой, как вырос ваш рейтинг?

– Что?

– Вас зафрендил мертвец – как это повлияло на рейтинг? Ходят слухи, что у мертвецов огромный социальный капитал.

– Я не знаю… я не думал об этом… я могу посмотреть…

– Не стоит. Забаньте его и прочтите молитвы. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь!

* * *

Говорят, под Палермо есть катакомбы, в которых местное население хранит своих покойников, превратив таким образом эти подвалы в своеобразный музей смерти.

Я не был в Палермо, но, полагаю, мой блог стал чем-то подобным.

За месяц у меня набралось около двухсот новых френдов разной степени разложения.

Тяжело переживая постоянное общение с мертвыми людьми, я осунулся, побледнел и почти перестал спать, особенно когда в деревне стали пропадать сперва собаки, а потом и люди, а в своем блоге я все чаще находил обглоданные кости.

Из живых людей меня добавили только двое: викарий, да мисс Абигаль – дочь кладбищенского сторожа.

* * *

Мисс Абигаль. Я хочу немного рассказать об этой девушке.

На первый взгляд она невзрачна и даже некрасива. Гладкие черные волосы закрывают половину бледного лица. Тонкие, почти прозрачные локти и предплечья, длинные кисти рук, которые вечно выгнуты так, будто сухожилия не в силах справиться с их тяжестью. Хрупкая детская фигура. Тихий сухой голос.

В первый раз мы оказались наедине, когда проливной дождь застал меня на деревенском кладбище. Опасаясь вымокнуть, я нырнул в первый попавшийся склеп, а через минуту там же оказалась и Абигаль, мокрая до нитки. Черное платье, подобно рыбьей коже, облепляло ее длинное тело. Я предложил ей свое пальто, но она смутилась, выскользнула из дверей склепа и растворилась в пелене дождя.

Вечером я добавил дочку сторожа в друзья.

Через неделю мы стали любовниками.

Через месяц мои мертвецы съели ее отца.

* * *

Из Лондона мне каждый день приходили письма.

Два-три раза написал кто-то из друзей, но в основном это были гневные, желчные и оскорбительные петиции от кредиторов. Мне угрожали судом и земным и небесным, но обоих я уже не боялся: первого – потому что за счет мертвых подписчиков популярность моего блога так стремительно росла, что к зиме я рассчитывал стать лордом-тысячником, а с неблагоприятным исходом второго я уже свыкся.

Могу открыть вам секрет популярности среди усопших: опросы. Оказалось, мертвецы обожают опросы. Теперь, когда их мнение так катастрофически никого не интересует, за возможность высказаться любой покойник отдаст свою правую руку (если, конечно, она еще не сгнила и не отвалилась).

Кроме того, не стоит забывать, что мертвых на Земле скопилось гораздо больше, чем живых.

* * *

С каждым днем я обожал ее все больше – из всех деревенских девушек только Абигаль не боялась задрать юбку в моем блоге.

«Я не теряю головы от покойников», – улыбалась она.

Ах, знал бы я тогда, какая горькая ирония заключена в ее словах!

* * *

Гром грянул, когда Королевская ассоциация блогеров вполне ожидаемо объявила мой блог самым посещаемым не только в деревне, но и в графстве, больно уязвив предыдущего бессменного чемпиона – викария.

Стоял прозрачный, холодный, продутый всеми ветрами октябрь.

Кровавые закаты блестели в замерзших лужах, волки подходили к самому жилью, по ночам черные скрипучие липы, дрожа от холода, переговаривались с размытыми звездами.

Едва получив чек, я побежал в церковь и под епитрахилью рассказал святому отцу все как есть – теперь викарий был связан тайной исповеди и не мог заложить меня Ассоциации. Бедный поп! Смертные грехи гнева и зависти раздирали его душу!

Он едва дотерпел до воскресенья, чтоб предложить вниманию поредевшей паствы проповедь на тему: «Алчность и гордыня – пути к язычеству, содомии и накруткам рейтинга», прозрачно намекая на вашего покорного слугу.

Деревенские правильно поняли пастора, и я попал в полномасштабную осаду.

Мне закрыли кредит в бакалейной лавке, прачка не брала мое белье, трактирщик отказал мне в столе, двери закрывались у меня перед носом. Абигаль утешала меня как могла, но все же я страдал от размолвки с живыми обитателями деревни, и черт меня дернул написать о своих переживаниях в блоге.

События следующей ночи вошли в полицейскую хронику как «К***ая вакханалия смерти, или Ночь восставших из могил – 2» (первая была двумя веками раньше).

Участвовавшие в «вакханалии» покойники признавались впоследствии, что сперва хотели лишь попугать жителей деревни, но по ходу дела «немного проголодались».

* * *

«И сказал Господь Моисею: “Пойди к фараону и скажи ему: так говорит Господь: “Отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение; если же ты не согласишься отпустить, то вот, Я поражаю всю область твою жабами; и воскишит река жабами, и они выйдут и войдут в дом твой, и в спальню твою, и на постель твою, и в домы рабов твоих и народа твоего, и в печи твои, и в квашни твои, и на тебя, и на народ твой, и на всех рабов твоих взойдут жабы”. И сказал Господь Моисею: “Скажи Аарону: простри руку твою с жезлом твоим на реки, на потоки и на озера и выведи жаб на землю Египетскую”. Аарон простер руку свою на воды Египетские; и вышли жабы и покрыли землю Египетскую.»

Торопливо шел я по разоренной деревне. Холодный ночной ветер рвал мой плащ.

Вопли ужаса и отчаянья, метавшиеся над домами, затихли, на смену им пришли чавканье, урчанье, хруст хрящей, визг глодаемой кости: под покровом темноты мертвые доедали живых.

Переступая то и дело через зловещие останки, я думал об Абигаль. Мне представлялся пароход, несущий нас в Америку, как вдруг из темноты вынырнул тощий пес, несущий в зубах белую кисть руки, и я узнал кольцо.

Ноги мои подкосились.

Не помню, как оказался я на кладбище. В доме Абигаль горел свет. Я толкнул незапертую дверь – вещи разбросаны, осколки посуды хрустят под ногами. Широкая липкая полоса на ступеньках лестницы привела меня в спальню. Сверкая шейными позвонками, черный шар выкатился мне под ноги. Сухой грязный старик повернул истлевшее лицо в мою сторону:

– Джонатан? Это ты, сынок?

Я вскинул револьвер и разрядил весь барабан в окровавленную дядину пасть. Затем поднял с пола голову Абигаль, завернул в плащ и понес туда, где отныне мы будем вовеки неразлучны.

В мой блог.

 

Куас

– Прежде всего я хочу поблагодарить за возможность работать на ролике про Куас, у нас в Южной Африке нелегко достать хороший Куас, но при случае я обязательно беру этот чудесный русский напиток!

(Переводчик с бурского переводит на английский, собравшиеся одобрительно кивают.)

– Итак, я постараюсь снимать эту историю очень этник, очень аутентик. Главный герой, его зовут Арслан Сусанин, он русски мужик, он живет в деревня, где делают этот Куас в таких маленьких деревянных бизнес-центрах…

– Простите, у агентства есть возражение.

– Да?

– Не возражение, маленький комментарий. Арслан – это не совсем русское имя… да, меня зовут Арслан, но я не русский – я вырос в Бронксе…

Клиент:

– И Куас делают не в бизнес-центрах, а в таких… как сказать? В таких русских далман-тандырах, у нас в Калькутте в таких казнят преступников. (Переводчик переводит на бурский.)

Режиссер:

– А! Пардон! Но неважно, пусть героя зовут… Как вас зовут?

– Жан.

– Хорошо, пусть он будет Жан Сусанин, все равно мы нигде не называем его по имени. Это важно для истории, для правдоподобия, аутентик, понятно? Я хочу избежать штампов и не называть его Иван, ок? Итак, русские. Они делают свой Куас, они растят муку, у них везде газон, это дает ощущение натуральности. Я смотрел много Куас-фото, у вас потрясающая айдентити, мне нравится вот это фото, нужно только убрать пальмы…

Клиент:

– О! Мне очень нравится! Это наш завод в Калькутте?

– Да.

– Мне очень нравится!

Эккаунт:

– Запишите: по локейшену одобрен референс номер 131-Б без пальм.

Режиссер:

– Благодарю вас. Русские очень патриотичны, у вас замечательные песни, крепкий патриархальный быт, много детей – важно показать, что Куас пьет вся семья. У нашего героя Жана Сусанина есть жена Буренка, у него есть «Шевроле Тахо», у него есть девочка Наталья и мальчик Блеать и еще маленькая девочка Живаго-Мария-Буренка. У нас в Южной Африке часто называют девочку вторым именем жены, делают ли так в России?

Эккаунт:

– Мы выясним (записывает).

Клиент:

– У меня есть консерн.

(Переводчик переводит.)

– В самом деле?

– Да. Как вы знаете, в России начинается сезон дождей – это подтверждают все фокус-группы, поэтому здесь снимать нельзя. Мы волнуемся, что в Южной Африке не удастся создать имидж русской деревни и кастинг южноафриканских русски-мужик может быть не аутентик. Может, снять ролик в Аргентине, где есть все условия для создания истинный рашен-лук?

Агентство:

– Не будем забывать, что наш главный референс по кастингу – 8-й сезон сериала «Лост», который снимался именно в Южной Африке.

Клиент:

– Тогда у меня нет вопросов.

(Переводчик переводит на бурский.)

Режиссер:

– Последнее, что я хочу упомянуть, но не последнее по смыслу – это слоган. Iskonno-poskonnoe svyat-bogatyrskyi vkus rusi istinnoi, kwas Goryushko krasno solnyshko слишком длинно. Я предлагаю сократить до Iskonno-poskonnoe svyat-bogatyrskyi vkus rusi istinnoi, kwas Goryushko krasno. Так можно сказать по-русски?

– Мы выясним.

Продюсер:

– А что с заводом?

Клиент:

– Да, неприятный момент. Мы точно не сможем снимать наш завод, потому что в главный чан залезла священная корова, и пока она не накупается, мы не можем снимать завод.

– Но ведь корова – аутентик русски животное?

– Все равно нельзя, так как наш Куас позиционируется как постный продукт.

– А мы можем зачистить ее на посте?

– О! Компьютерная графика… Компьютерная графика?..

– А!.. Да… здесь… что?

Я смахнул с лица прилипшие визитки и окончательно проснулся.

– Мы сможем вычистить корову из продукта?

– В рамках бюджета?

– За доп.

– За доп мы готовы вычистить корову, всех слуг ее и всех ее служанок, а также лошадей ее кареты.

– А-ха-ха! Гуд бой! Как у вас говорят… дзянкую!

Я смущенно поулыбался, и когда внимание собравшихся сместилось на обсуждение русски кэжуал костюм, стащил со стола печеньку.

 

Жестокий служебный

 

Пэкшотный художник

– Тут вот, братец, какая линия: приказчик мой напутал и заявил один пэкшот, а их надо три.

Холопы переглянулись.

– Ну что ж, барин, не печалься, сделаем три.

– А успеете? А то вечно мне врете сроки! – и, вспомнив что-то, барин побагровел.

– Что ж, Бог даст, успеем.

Барин снова стал нормального цвета, кивнул и тронул поводья.

Холопы спешно перешептались, и старый клокастый дизайнер потянул за стремя:

– Смету вашему сиятельству мы сегодня пересчитаем.

– Смета утверждена, голубчик. Ступай работать.

– Вашество, в старой смете один пэкшот, а ты теперь хочешь три!

– Смета утверждена, – повторил граф твердо.

Дизайнеры все поняли и дружно заканючили:

– Барин, заставь вечно Бога молить! На три пэкшота и материала пойдет втрое! У меня детки малые, изба худая! Мне б хоть расходы отбить, а?.. Хоть алтын накинь – себе в убыток сработаю!

– Что хочет от тебя этот грязный человек, Адольф? – спросил на прекрасном ломаном английском молодой спутник графа.

– Он хочет моих денег, как всегда, мой френд.

– Большое дело! Ударь его плеткой, и поехали на охоту прямо сейчас!

– Вы просто читаете мои мысли, Алекс! – граф продемонстрировал юному другу, каких выдающихся результатов достигла румынская стоматология, щелкнул хлыстиком, сытые лошади взвились, дизайнеры попадали в канаву, а мелкий дождь, которого никто не замечал, все покрывал и покрывал колкую стерню серым блестящим лаком.

– Вот, Авдотья. Сука ты. Тварь.

– Ага, вы как нарежетесь, так все я сука.

– Не спорь. Дело твое темное. Ума у тебя – ну как… ну как… у энтова…

– Э-эх! Это вы, Пантелей Иваныч, весь ум пропили! Небось, как всегда, раздраконили вам задницу ваши господа-клиенты, вот вы с горя бельмы-то и заливаете! Что, не так?!

Дизайнер Пантелей горько сморщил лицо, белесые слезинки закапали на стол, где, не стесняясь людей, большой черный таракан деловито ел из плошки квашеную капусту.

– Где это вы, граф, взяли таких хороших пэкшотов? С виду турецкие!

Польщенный граф вынул ароматный чубук из нежного рта и кашлянул, поправляя голос.

– Нет-с, генерал, поверите ли, это мои мужички, из Макинтошевки, братья… как бишь их… ну не важно. Так вот, местные мужички из лыка плетут.

– И дорого берут?

– По пяти копеек за секунду.

– Ого! Дорого!

– Дорого, да только я не плачу.

– Позвольте, это как же-с?

– А так. Придет ко мне мужик деньги клянчить, а я ему: нету настроения с тобой говорить! Пошел вон! – и в шею его со двора. Так и не плачу…

– Хм. А не пожгут вас мужички?

– Да ну, пустое…

Генерал удивленно покачал головой, а молодой граф поднатужился и выпустил в лепной потолок плотное кольцо табачного дыму. После чего гостям был предложен лафит.

– И еще, государь.

– Да?

– Бунт, государь.

– Так-так?

– В Тобольской губернии, ваше величество, холопы-дизайнеры согнули две березы, к одной привязали своего барина, а к другой его гениталии. Потом березы отпустили. Называют сие «оккупай березу».

– Вот шельмы! О-хо-хо! (император сдержанно хохотнул). Чем же они недовольны?

– Барин-де задолжал им за пэкшоты.

– И много ль?

– Сорок рублев с копейками.

– О-хо-хо! Значит так: барина – в Сибирь, холопов-шельм – на кол, деньги – в казну.

– Слушаю, ваше величество… – канцлер отметил золотым карандашом и перевернул лист. – Из заморских новостей: в государствах Америки поговаривают о выходе нового ай-патефона…

– Ох, батюшка, Пантелей Иваныч!

– А?.. Это ты?..

– Батюшка, Пантелей Иваныч! Я вам покушать принесла… Вы тут уже неделю без горячего!

– Нельзя мне, Авдотья, покушать. Жопа-то колом занята – покушаю и лопну…

Крестьянка закрылась передником и некоторое время молча трясла плечами перед торчащим посреди двора мужем. Потом выпрямилась, протерла лицо кулаком.

– Из Маркетово приходили, Пантелей Иваныч. Христом Богом просят сделать им к Покрову пэкшот по типу польского. Я и аванс с них взяла. Сделаете? Руки то у вас вроде не заняты?

Дизайнер покрутился на своем колу, вздохнул и пожал плечами:

– К Покрову-то? Да чё… Можно…

* * *

Дизайнер Пантелей проживет на колу еще 26 лет, и сделает около 5000 пэкшотов, некоторые из которых и сейчас можно встретить в экспозициях областных музеев народных промыслов Тюмени.

Граф Адольф умрет на пересыльном этапе Иркутск – Кукома от холода и тоски.

Последними его словами будут: «Вот тебе, Алекс, и три пэкшота…».

Государь император за время своего правления соберет всю линейку ай-патефонов, однако особой народной любви ему это так и не принесет.

 

Почему мы уверены в качестве наших роликов

Сначала мы смотрим ролик со звуком с начала до конца.

Очень внимательно, не моргая.

Потом мы смотрим его в обратной промотке – тоже несколько раз.

Я знаю, что в некоторых компаниях ролики распечатывают по кадрам на цветном принтере и развешивают по офису – вместо этого мы смотри его на 3Д-кинопроекторе 16К по кадрам.

Используя такую технику, мы можем засечь на общем плане отражение в зрачке актера массовки – вдруг там промелькнет проезжающий за кадром автомобиль, в салоне которого сидит кот в шапочке цвета конкурирующего бренда!

Потом мы идем в соседнюю хрущевку и обходим все квартиры, куда нас пускают, смотрим ролик на непрофессиональных телевизорах. Особенно мы стремимся попасть в квартиры № 17 (телек настроен почти как ноутбук клиента А), и № 36 (телек настроен почти как плазма клиента Б). Все чаще нам приходится применять силу.

Дальше начинается самое интересное.

Исключив технические недочеты, мы погружаемся в поиск нежелательных ассоциативных образов.

Например: тень занавески, преломляясь в бутылке на пэкшоте, создает профиль Гитлера, играющего на мандолине, или в складках полотенца можно заметить красного человечка с ведром на голове.

Для новичка это звучит необычно, но когда занимаешься этим постоянно, набиваешь руку и уже знаешь, куда смотреть.

Мы не пропускаем ничего.

Узоры листьев, летящие облака, языки пламени, пар и дым, тени, лужи на асфальте, разводы муара…

Один раз мы заметили, что в брызгах из-под брендованной шины проступает образ Девы Марии, и движение ее губ совпадает с озвучкой: «…блаженны полноприводные…», а другой раз мы ясно видели Стаса Михайлова, который замешивался в детский йогурт.

Мы смотрим снова и снова.

Ягоды сыпятся из корзинки в морс и на лету образуют слово fatum.

Женщина трет раковину, разводы порошка напоминают всадников-сипахов, проносящихся мимо стен осажденного Константинополя, в тот момент, когда пороховой дым окутал шатер Мехмеда-II Завоевателя, а тот в тревоге вскидывает платок, чтоб ему подвели коня.

Молодой человек пришел в банк – женщина за стойкой похожа на перевернутый пенис.

Поезд везет пиво.

Девушка с беличьими ушами ест пахлаву.

На пустой сцене лежит гитара, пивные пробки дергают ее за струны.

Слон испражняется конфетами, они скачут по ступеням, становясь все больше и больше, сбивают щит, на котором огромный спящий ребенок тянет пухлую ручку к USB-разъему. Мелкий текст лигала складывается в замысловатый узор, который мы уже не способны идентифицировать.

А что не можем мы – не может никто.

Тогда мы берем пальто и выходим, не выключая свет.

 

Предпоследняя осень

По пути из туалетной комнаты на трибуну председатель Земли сделал лицом «сразу переходим к делу» и, едва кивнув собравшимся, стремительно развернул чрезвычайную папку:

– Во-первых (председатель перечислил «горячие точки» – поднялись бородатые, короткостриженые, береты, фуражки, чалмы, крепкие шеи, камуфляжные пятна), значит, так. Ваша задача: вы начинаете, собственно, воевать. Воевать в самом древнем смысле слова – поражать противника силой оружия. Вы – единственные из нас, кто это не только умеет, но и любит. Не ждите остальных, приступайте незамедлительно. Помните, Земля – наш общий дом, если инопланетяне ее отберут, вам нечего будет долбать. За каждую пару клешней совет дает 20 земных долларов, за сбитый инопланетный юнит – 5000. Сообщите счета ваших организаций – оплата переводом.

Во-вторых, Китай. (Закивали блестящие проборы.) На вас все производство. Оружие, техника, боеприпасы, форма, питание – все. Качество не важно. Важно количество, цены и сроки. Изобретать ничего не надо, во дворе припаркован старый советский боевой космический корабль. Ставим на него плазменную пушку, это будет наш основной юнит. Через неделю нужен миллиард таких машин. Задача ясна? (Снова закивали проборы.)

– Так, следующим пунктом – Соединенные Штаты Америки. К вам два вопроса. Первый – спонсорство. Вы закрываете все отношения с коммерческими организациями – договора, контракты, размещение логотипов, трансляции, то есть вы у нас главные. Образец рекламного носителя стоит во дворе. Места под логотипы спонсоров отмечены красными прямоугольниками. Второй – нам нужен высокобюджетный сериал-эпопея о нашей борьбе и победе. Правдоподобие не важно, важен звездный состав и исключительные права на размещение рекламы. Должно получиться что-то среднее между «Трансформерами», «Перл Харбором» и «Ешь, молись, люби». Аудитория самая массовая. Бюджет обсудим.

Британия. За вами – весь дизайн. Мы плотно завязаны на спонсорах, поэтому все должно выглядеть на пятерочку. Имиджи, нейминг, саундтрек. Ну там взрыв, обломки кружатся в космосе, один как бы случайно летит логотипом в камеру. И скрипочки запели. Рисуйте все на компьютере – от реальных боевых действий вы никак не зависите – и лично мне на утверждение.

Объединенная Европа. Ваша задача – уцелеть. Берегите наше культурное наследие: музеи, памятники, архитектурные ансамбли, барокко, готику, средиземноморскую кухню. Обложитесь мешками с песком, обмотайтесь сырыми матрасами. Огнетушитель должен быть в каждом доме. Понятно? Ау! Вы меня слышите?

– Мы не будем отвечать, пока вы не переведете вопрос на все государственные европейские языки от албанского до эстонского.

– Ну и хер с вами. Так, кто у нас остался? Африка, Южная Америка, ЮВА. Вы – главные борцы с неоинопланетоколониализмом. Мужики садятся в китайскую продукцию – и на фронт, а бабы хоронят в родной земле ядовитые отходы. Попутно в извлеченном грунте ищем уран, а если повезет – алмазы и изумруды. Такой план.

– А нам что?

– Вы кто?

– Австралия.

– Австралия… – председатель пробежал глазами свою бумажку, на всякий случай посмотрел обратную сторону. Пожал плечами. Что-то вписал.

– Австралия, хорошо напомнили! Будете резервом. Постарайтесь до поры где-нибудь затаиться.

Мужик в кожаной шляпе просиял:

– Затаиться – это наш конек!

– Ну и отлично. У кого-нибудь еще есть вопросы?

Задвигав стулья по паркету, эмиссары начали расходиться.

– Я попрошу остаться Россию.

Двое – небритый мужик в черной фуфайке и отливающий антрацитом, золотоносный, часоносный, бриониносный пузатый самец с алмазной мобилой пересели в первый ряд.

– Конечно, вы понимаете, что, как и в прошлую межпланетную, и в позапрошлую, и три перед этим, основные тяготы грядущей войны предстоит нести вам.

Мужик в фуфайке кивнул, а мужик в бриони и ухом не повел – листал айпад.

– Повестки, проводы, голод, изнурительный труд, огромные потери, штурм к красной дате, под танки с саперными лопатками, дешевая победа нам не нужна, бабы пашут землю на себе, госпитали, калеки, пустые деревни и гробы, гробы, гробы – это все вам.

Мужик в фуфайке снова кивнул.

– Но! – голос председателя стал интимнее. – Давайте сразу договоримся, что несмотря на вашу ведущую роль в конфликте, дорогие россияне, в официальные летописи войны вы снова войдете как миноритарный союзник, участвовавший лишь в ряде незначительных операций.

– А почему? – поинтересовался фуфаечник.

– Так надо! Понимаешь, дорогой мой человек? Так надо!

– Ну надо так надо, че…

Обладатель часов и мобилы на минуту вынул рыло из айпада:

– А кто будет признан мажоритарным союзником?

– Это строго секретная информация. Но учитывая наши особые доверительные отношения, сообщу: это будет один из генеральных спонсоров войны – либо «ИКЕА», либо «Макдоналдс» плюс пара-тройка американских хедж-фондов на подхвате.

– А можно… – взвизгнув стулом, мужик в бриони приобхватил председателя Земли левой рукой за шею, и они некоторое время шептались. Председатель, морщась от прикосновений холодной глыбы часов, кивал.

– Давайте так, мы с товарищем закончили?

Небритый мужик пожал плечами и слился.

– Тогда вот что. Вы это все на бумажке изложите – и я закину кому следует.

– А это не ты решаешь?

– Ну что вы! – председатель Земли многозначительно выпучился на пустой стул с израильским флажком на спинке и покрутил пальцем над головой, дескать: мы знаем, кто тут все держит!

– Понятно.

– Знаете… – председатель замялся.

– Че?

– Я тут в частном порядке… У меня тут к вам… вопросик… В плане обмена опытом…

– Да?

Председатель Земли подвинул листок и что-то быстро написал.

– Пилить что ли?

– Умоляю, тише!

– Да не ссы! Порешаем. Я на этом собаку съел. Но учитывай, что наверх придется занести не менее 20.

Председатель Земли стушевался:

– Виноват, не понял, какой верх?

– Эволюционный. Где бабки держишь, туда и понесем. Ты же в правильном месте бабки держишь?

Председатель Земли совсем запутался:

– Виноват, понесем нашим или вашим?

Брионеносец ухватил себя за ремень ценой в корабль нефти и проговорил, встряхивая пузом на каждом слове:

– Нашим. Общим. Инопланетным. Старшим. Партнерам. Партнерам по конфликту, а теперь и по бизнесу. Ты ж не расист, не? Против инопланетян ничего не имеешь? Ну и отлично. Сработаемся!

Ошеломленный председатель Земли долго сидел в пустом зале, переживая просветление.

Наконец, заметив давно переминающуюся в дверях уборщицу, мелко порвал бумажку с цифрами, ссыпал клочки в урну и побежал в буфет, куда, как он полагал, удалился брильянтовомобилый Учитель, чтобы взять себе на бранч что-то типа биойогурта из натуральной панды.

«Сработаемся, – твердил на бегу председатель, представляя, как заботливая клешня выписывает чек на его имя. – Обязательно сработаемся!»

 

Народный ополченец

То ли от коньяку, то ли от долгой ходьбы по черным ледяным улицам, но как только двери закрылись («Следующая станция «Нагатинская») я ухватился за железный поручень и запел.

Стараясь особо не двигать губами (тем более на звуках «м» и «б»), прикрываясь шумом и грохотом движения состава, повторяя в уме заунывную мелодию скрипки:

– Не-е для меня-я придёть весна-а-а…

Поезд несся по тоннелю, высекая визг и скрежет («Это токосъемные графитовые щетки трутся о контактный рельс», – объяснял дедушка, и я все детство представлял утыканную грифелями сапожную щетку, сдирающую с металла слой жирного, как сажа, электричества).

– Не-е для меня Дон разолё-оть-ся-я…

(Машка поет «дом», вместо «Дон». «Не для меня дом разольется».)

– И се-ердце де-ви-чье забьё-оть-ся…

Старушка, тянущая шерстяную нить из полиэтиленового мешка, запрокинула голову и подхватила сухим дребезжащим голосом:

– В восторге-и чувств не для-а меня-я-я/меня-я-я.

Я ушел вниз, в тональность летящего за окнами тоннеля, а старушка поднялась на октаву выше.

– Не для-а меня-а… – снова высек я.

– Цветуть сады… – подхватила старушка.

Мужик в шелковом шарфе с турецкими огурцами, петля мокрых волос на желтой лысине, захлопал ладонью по колену:

– В долине ро-ща расцвета-а-ить!..

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Нагорная».

– Там со-ло-вей весну встреча-аить…

Две студентки с розовыми мордашками пели очень серьезно, как будто их вызвали к доске, нащупывая в памяти круглые аккуратные ноты, – одна пострашней, другая симпатичная.

– Он бу-у-дет петь не для-а меня-а!/меня-а!/

Снова старушка поднялась в верхний регистр, а я удержал бас.

Узбек, не зная слов, склонив умную башку, барабанил по поручню – получалось очень хорошо.

– Не для меня-а журчать ручьи-и!..

Трое ментов пели серьезно, правильно и строго ведя основу мелодии. Тот, что помоложе, с жидкими черными усиками на свежем лице, прислонился спиной к надписи «Не прислоняться» и закрыл глаза.

– Текуть алмаз – (алмаз – вторил слепой мент) – нымя-я стру-я-а-ми-и.

– Там де-ева с чорными-и бровя-а-ми, – две девушки-кореянки (или вьетнамки?) тянули с мягким акцентом, и обе были с черными бровями.

– Она-а растёть не для меня-а (вниз), – спел я; – меня-а (вниз), – спели менты; – меня-а-и, – ухнул мужик с шарфом; – меня-а-а (вверх), – неожиданно сильным и чистым голосом спела тетка с брошкой поверх желтой шубы); – меня-а-а (вверх), – старушка с вязаньем; а-а-а! – спели все остальные.

– Не для-а меня-а…

За дверью в торце бился и стонал соседний вагон, и там тоже ехали мужчины и женщины и все пели мощно и хорошо, как на старой пластинке:

– Придё-оть пас-ха-а!..

Я зажал кнопку связи с машинистом:

– За стол родня-а вся со-бе-рё-оть-ся-а-а! – пел машинист.

– Вино-у-о по рюмочкам польо-оть-ся! – пели одни,

– Христо-ос воскре-ес» из уст польо-оть-ся! – пели эту же строчку другие,

– Пас-ха-(высоко и безнадежно вывел парень в наушниках) – а-ль-ный день (рухнул вниз) не-е для-а меня-а/а-а/а-а/а-а! – сошлись и выстроились все, единогласно принимая судьбу героя песни.

Стоп! Стоп! У меня зазвонил телефон.

– Але? Ты сейчас где? Ты скоро будешь?

То ли от коньяку, то ли от долгой ходьбы по черным ледяным улицам я сразу представил худшее:

– Что случилось?! У вас все в порядке? Все в порядке? У вас все в порядке?!

– Да. Чего ты? Все в порядке. Я просто так звоню.

– Уф! Все живы-здоровы?

– Да.

Я облегченно кивнул старушке – на поверхности земли все в порядке!

– Ну и слава Богу! – сказала она.

– Ну и слава Богу! – повторил я в трубку.

– Мы тебя ждем.

– Я скоро буду!

Я убрал телефон и завел следующий куплет – про цветы.

– Распустит ро-за цвет души-а-стай! – подхватили пассажиры.

За окном шипели электрические кабели. Голоса людей тонули в свисте, сипении и визге, но песня летела вперед над тесными рельсами, освещая подземному составу долгую дорогу домой.

 

Шопинг

– Мама отпустила нас на час, – задыхаясь от бега, жена клеит на грудь бумажные купюры.

Час. 60 минут. 3600 секунд. Уже меньше.

Я наматываю на шею проволоку, чтоб подцеплять дверные ручки. Тоже на бегу. Телефон скотчем к лицу так, чтоб языком можно было разлочить.

– Хоп-хоп-хоп!

По мос-ков-ским тро-ту-а-рам, по мос-ков-ским тро-ту-а-рам.

Часы надо приклеить на грудь. Обратный отсчет пошел – уже 3352 секунды.

Рынок.

Первые 50 килограммов мы закупаем играючи. Еще можно достать бумажник. Еще можно переложить сумки из одной руки в другую. Еще есть свободные пальцы.

Но настоящий бокс, как говорил Холлифилд, начинается, когда боксеры устали.

– Девушка, я не знаю, куда повесить. У вашего мужа все пальцы заняты.

– Мы-мы-ны! – говорит жена, во рту у нее сумки.

– Мизинчик… Мизинчик не могу найти… оторвался, по ходу.

– Как оторвался!? На мизинчике же арбузы мороженные и тушенка?!

– А нет… Вот он… Просто так посинел, что я его за фасоль приняла…

Жена глазами показывает товар, продавцы отлепляют с ее груди купюры (кошелек уже не достать), ссыпают сдачу мне в карман, туда, где орехи, курага и клюква.

– Девушка, ну все! Ну совсем некуда!

– Вы-вы? Ва-ва-ва? Вы-вы-вы-вы-вы! (Что там осталось? Ананас? Суйте мужу в жопу!)

– Бы-бы-бы!? Бы-бы-бы-бы-бы!? (Куда в жопу?! Там же кабачки?), – у меня в зубах тоже сумки-сумки-сумки.

– Нет. Для детей витамины важнее. Значит так, девушка, вытаскивайте у него из жопы кабачки и суйте на их место ананас.

Телефонный звонок! (– Вы готовы к конференс-колу? – Уфу! – Немного плохо слышно, какой-то фон. – Уфу! – Отлично! Мы перезвоним минут через десять! – Уфу! – Да, до скорого…) Да что там такое?!

– Оп! Влез! – довольная продавщица вытирает пот со лба – И ничего вытаскивать не пришлось! Просто пихать надо было хвостиком назад – хвостик на улице остался, ничего? Донесете?

Мы уже бежим, как газели, по мос-ков-ским тро-ту-а-рам, по мос-коу-ским тро-…

Привязывать телефон к лицу надо так, чтоб текущие по экрану слезы и пот не отправили кому-нибудь дурную смс-ку.

– Вы-вы-вы! (Подожди!)

Жена хочет забежать в книжный. Щелкнув суставами, я выпячиваю грудь с приклеенными часами: осталось менее 850 секунд!

– (Успеем!)

В книжном мы берем журнальчики и раскраску. И деревянный конструктор для Ванечки, потому что следующий раз теща отпустит нас за покупками только весной, после его дня рождения.

417 секунд. Я теряю ботинок. Жена пытается пинать его перед собой в сторону дома, но жизненные силы истощены. Снег кажется сплошным красным месивом, черные пятна домов расплываются, растекаются в бесформенные кучи, бросаются под ноги, куда падает бесконечная нитка стынущей слюны. Я не уверен, что мы бежим в правильную сторону.

– Бу-бы-пы! – снова телефон! Я сгибаюсь вдвое и ставлю те сумки, что в зубах, в просоленную таджикскими слезами дорожную кашу. Теперь аккуратно, как в биатлоне, языком по мокрому стеклу.

– Але? Але, все здесь? Але? Максим? Франческа? Продакшен? Але? Слышно? А так? Хорошо, попробуем еще раз… – Пу-бы-бы! Связь прервалась! – механический голос произносит это так радостно, будто прервалась связь, удерживающая чью-то душу в тюрьме плоти.

Я снова беру сумки в зубы. Жена смотрит мне на грудь, и в ее глазах прибавляется еще немного ужаса. Вперед!

– Бу-бы-пы! – а я уже зацепил проволочным крюком, намотанным на шею, ручку подъездной двери и тяну ее на себя, в то время как жена носом отогревает застывший домофон.

– Бу-бы-пы! Але? Але? Так лучше? Отлично! Все здесь? Иван? Фердинанд? Оноре? Продакшен нас слышит? Отлично! Артем, такой вопрос… Але? Ты здесь?

Я снова сгибаюсь вдвое и ставлю те сумки, что нес в зубах, на бетонную лестницу. Туда же падает правый глаз. В трубке очень долго кто-то говорит (я не чувствую нижнюю половину тела) потом повисает пауза. Я понимаю, что началась моя партия, и говорю «да». В трубке снова говорят, но уже меньше, и, дождавшись паузы, я снова говорю «да». Оказывается, что я уже в лифте, жена пытается подбородком дотянуться до кнопки 17. На всякий случай, я снова говорю «да».

Изможденная часовым сидением теща, уже надев шубу, все маячит в коридоре. Не может так сразу нас покинуть. Стокгольмский синдром.

Дети жуют ананас.

– Мне кажется, мы забыли купить кабачки. – Жена еще раз шевелит руками черное море пакетов-маечек и растерянно качает головой.

– Ну и хер с ними. Зато мы дружная семейка!

– Это да! – улыбается жена и рывком отдирает с моего лица заплаканный мобильный телефон.

 

Таежный рататуй

– Это было здорово. По-настоящему здорово! Кажется, я плакал.

– Яркий, смелый, очень свежий подход. Безусловный лидер этого года. И, видимо, многих последующих. Браво!

– Самое трудное? Самое трудное было заманить членов жюри в лес (смеется). Да, я заранее был уверен в успехе. На сто процентов. Свою победу я полностью отношу на счет бесценного опыта, который я получил во время службы в Забайкальском военном округе. И Кусалка, конечно, был, как всегда, на высоте.

– Начало было ужасное. Мы долго тряслись в грузовике, «Мы скоро приедем?» – а он только улыбается: «Но парле франсез!» – и машет рукой. «Вот кретин!» – думал я.

– Он собрал наши мобильники – до ближайшего жилья было километров сорок, – и я никогда не думал, что собака может быть таким чудовищем (смеется).

– В тот миг, когда он спустил на нас свою ужасную собаку, я подумал: «Да у этого парня крыша съехала!». На мне был костюм от Бриони – собака загнала меня в болото, я потерял бумажник и очки. Ужасная собака! (тоже смеется)

– Не-ет, Кусалка – умница! Кавказские овчарки – вообще умные собаки, а мой Кусалка как-никак чемпион Забайкальского округа. Прекрасно справился. Ты умный пес! Покусал немного жюри, а? Покусал? Побегал за ними по лесу и покусал немножко, да? Покусал? У-у-ух, хороший!

– Мы с профессором всю ночь бежали по каким-то оврагам, и только останавливались перевести дух, жуткий пес выныривал из тумана, и мы снова бежали вперед. Видел бы меня мой тренер по фитнесу! (смеется).

– Я думал, что я умру. Изодранные, испуганные, все в смоле и тине – вот какими мы выбрались с утра на поляну, а там… там…

– Я – признанный эксперт высокой кухни, и если я скажу, что много чего попробовал, думаю, вы мне поверите. Так вот, никогда в жизни я не ел ничего вкуснее тех бутербродов с вареной колбасой, которыми нас встретил мсье Старченко.

– У него был большой полиэтиленовый пакет, полный божественных бутербродов. И еще была вода в пластиковой бутылке. Вода тоже была очень вкусной. Невероятно вкусной. За воду мы, кажется, даже немного подрались (смеется).

– Кстати, кроме конкурсного гран-при я получил еще специальный приз за демократичность рецепта. Ух, Кусалка, ты моя псина! Хороший пес! У-ух, хор-роший!

– Кто-то может сказать, что бутерброды с вареной колбасой – это не высокая кухня. Но мсье Старченко приготовил не бутерброды. Он приготовил нас. Впервые в рецепт блюда столь непосредственно была включена работа над восприятием субъекта – в плане философии высокой кухни это открывает абсолютно новые горизонты. Браво! Браво, мсье Старченко!

– И его верный пес Кусалка!

– Да, и его пес Кусалка… чертова псина, чуть яйца мне не откусил (смеется).

 

Продажная группа

У нас новая забава.

Жена открыла для себя интернет-торговлю.

Только она не покупает, а продает.

Маша в двух штанах и зимней куртке провожает меня.

– Папочка, мне жарко.

– Терпи, мой ангел. Если снимешь что-нибудь, мамочка сфотографирует и продаст на фейсбуке. И мы не сможем кататься на коньках.

– Мы и так не сможем: мамочка продала наши коньки. И мишку…

Я присаживаюсь на корточки:

– Ты умеешь хранить секреты?

– Да.

– Мамочка не продала мишку. Я зарыл его и еще кое-что из одежды в сквере у помойки. Так что не кисни – все будет хорошо. Идите ложитесь с Ваней в кроватку, а то мамочка, неровен час, продаст постельное белье.

Я взваливаю товар на плечо и выхожу в зиму.

Для путешествия по Москве я выбрал самый быстрый способ – пешкодралом.

«Сперва – шезлонг на Маяковскую. В центре зала, подойдет Ксюша, она не опоздает.»

Товар для доставки делится на два класса – тяжелый и неудобный. Шезлонг – неудобный.

Ксюша, и правда, не опоздала. Минут десять мы пытаемся понять, почему мы оба стоим в центре зала на Маяковской, но не видим друг друга, пока в речи Ксюши не проскакивает слово «поребрик». Ах, интернет-интернет, любишь ты шутить над нами, смертными!

С непроданным шезлонгом на плечах я отправляюсь в Новые Черемушки. Здесь Оксана должна купить у меня носочки за пятьдесят рублей.

Как условлено, я выхожу на поверхность и занимаю позицию на автобусной остановке перед магазином «Охотник».

– Але!.. Оксана? Я на месте…

– На месте? Отлично, я выезжаю!

– Выезжаете?.. Гм, я думал, вы уже здесь…

– Я буду через пять минут!

Сердце обрывается.

– А откуда вы едете, если не секрет?

– Из Электростали. Только мне надо по дороге забрать детей из школы, завести их бабушке и снять деньги с карточки. Так что, может быть, я опоздаю минут на десять…

Я присаживаюсь на бетонную тумбу и от нечего делать достаю из мешка носочки.

Фиолетовые носочки с пиратами – на них в свое время делались большие ставки, но Ванечка, осмотрев их, сказал буквально следующее: «Фиоетоы?! Неть!» и присовокупил движенье кистью с одновременным поворотом головы. Ни разу не надевали.

Разбогатев на пятьдесят рублей и отморозив почки, я отправляюсь в Алтуфьево.

Звонит телефон.

– Але? Тем, привет! Тебе удобно говорить?

– Конечно, – отвечаю я, прижимая шезлонг щекой к надписи «Не прислоняться», чтобы свободным пальцем заткнуть второе ухо.

– Я послала тебе на почту финальные уточнения по режиссерскому брифу, скажи, тебе там все понятно?

– Конечно, – отвечаю я.

– Мы в рамках сметы?

– Конечно, – отвечаю я, поджимая ноги, чтоб не препятствовать людскому водовороту вынести меня с мешком и шезлонгом на «Октябрьской».

– Отлично! Ты не мог бы прямо сейчас написать в ответ пару-тройку страниц рекомендаций по стилистике, приложив референсы, ссылки, шоурилы, подборку ваших работ по теме, стихотворное эссе на французском языке и нотариально заверенную копию регистрационных документов – просто в качестве комплимента агентству и клиенту?

– Конечно. Сейчас отвезу трусы в Алтуфьево и сразу пришлю.

В Алтуфьево еще холодней, чем в Новых Черемушках. Нина вне зоны доступа.

Пока жена связывается с Ниной через фейсбук, я сажусь на стальную цепь ограды и от нечего делать разглядываю трусы.

Господи, какая же у Машки была крохотная попа! Я помню эти дурацкие трусы в горошек – мы жили на даче, Машка важно приседала в зарослях земляники и пугала совком муравьев. Кажется, трусы до сих пор пахнут смолой, земляникой и хвоей.

– Извращенец! – Косматая цепная старуха в негодовании подбирает нижнюю челюсть.

Я убираю Машкины трусы обратно в баул и накрываюсь шезлонгом. Идет снег.

«Развезешь все товары, а потом уже налегке закинешь гири на «Киевскую» – и домой!».

Гири. Две штуки по 32 килограмма. Подарок от *** на юбилей нашей свадьбы.

«Зачем они нам? Ты их все равно не можешь от пола оторвать. Только пыль собирают… А *** не узнает.»

Сбросив шезлонг и баул на землю, я смотрю с пешеходного моста на замерзшую реку.

Уже совсем темно. Москва блестит золотыми огнями. За гирями должен подойти Константин.

– К ним есть инструкция? – выдыхая пар, Константин придирчиво осматривает гири, пробует на руку и на зуб.

– Конечно. Вся оригинальная документация и оригинальная упаковка, – я перевешиваюсь через перила и слежу за снежинками, падающими в темную стылую пропасть.

– Здесь царапина.

Я мысленно считаю до двадцати.

– Я возьму эту, – Константин хлопает по гире ладонью, как будто это арбуз, – кстати, вы не знакомы с ***? Он у нас в общих друзьях?

– Возьмете к гире шезлонг? – неожиданно осеняет меня. – Если не возьмете, я брошусь с моста.

– Детский? Не, детский задаром не возьму. Бросайтесь.

– А не задаром?

Константин критически осматривает шезлонг.

– Тысячу дадите?

– Имейте совесть!

– Ладно, пятьсот.

– Но вы напишете моей жене на ФБ большое спасибо.

– Как вы объясните недостачу средств?

– Я скажу, что купил себе проездной и немного еды, а сам буду голодать и бегать пешком.

– Толково.

Я передаю Константину деньги и шезлонг.

Мост. Река. Осиротевшая гиря.

Иногда обстоятельства складываются так, что решение просто вопиет.

– Але! Привет! Ну как? Устал? Замерз? – жена снижает тональность, – у тебя все купили?

– Все. (я подталкиваю гирю к пропасти)

– Какой ты молодец! – (жена довольна) – Иди уже домой. Кастрюли я продала, но осталась сковородка – сделаю тебе яичницу.

(– Мамочка, я сняла штанишки, чтобы пописать, ты их не видела?)

– Скоро буду!

Бултых!

Я запихиваю пустой баул за пазуху, Машкины трусы в горох прячу в карман. Баста, трусы не продаются. Стану старенький – буду смотреть и вспоминать, как она гоняла лопаткой муравьев.

В черный пролом во льду сыплется снег.

Киевский вокзал белеет в темноте, «Рэдиссон» светится неоном, из труб ТЭЦ в черное небо вырывается густой малиновый пар.

 

Воздушные терзания

Дедушка отмучился.

Омытый и обряженный, он смирно лежал в своем гробу, строгий и безучастный, полностью готовый поплыть по волнам великого Эфира.

– И не подумаешь теперь, что он доставил нам столько хлопот, правда?

– Да. Спасибо тебе.

Алевтина, не меньше меня измученная двухнедельной дедушкиной агонией, тронула меня за локоть траурной перчаткой и с благодарностью заглянула в глаза.

– На той неделе мы вам все оплатим.

Мы распрощались, однако уже к вечеру она набрала мне:

– Але! Артем? Доброй ночи! Мне только что позвонил юрист с кладбища, у нас ЧП, дедушку не пускают в Эфир!

– Правда?! Почему?!

– У него набивка иностранная на груди – нужен перевод…

– И это только что выяснилось?!

– Да, не говори, блин! Это родственники облажались… А теперь спрашивают: «Можно ли хоть что-то с этим делать?» В рамках бюджета, разумеется…

– Вот козлы!

– Точно… Ты сможешь поправить в ближайший час?..

– Алевтин, прости, я не могу…

– Артем, дедушку не пускают в Эфир.

– Алевтин, я голый, я в бане, я за городом, я уже выпил…

– Артем, горит Эфир!

Спорить было бесполезно. Чертыхаясь, я слез с полки, извинился перед братвой, кое-как оделся, захватил фонарь, лопату и через час вместе со знакомым татуировщиком раскидывал мерзлую глину.

– Уф! – в луче фонаря густой пар моего дыхания бился в свежие глинистые края могилы.

– Насилу откопали! Говори, чего писать?

– Так, – Алевтина зашуршала клавиатурой, – так… Там, где на груди купола и большими буквами Think different, ставим звездочку и мелкими буковками на яйцах дублируем: «Думай разно».

– Есть.

– На левой ноге, где у него «Иду туда где нет конвоя», ставим пропущенную запятую и пишем ниже разборчиво «Художественный вымысел, не пытайтесь повторить!»

– Готово.

– Все. Зарывайте его, будем надеяться, что это все.

– Целую.

– Пока!

* * *

Свет в комнате погасили, и детки заволновались, догадавшись, что сейчас будет торт.

– Ну-ка, все вместе: «С днем рожденья тебя-я-я, с днем рожденья-я…»

Однако вместо торта в темную комнату проникла какая-то возня, а потом раздался вежливый шепот:

– Артем! Артем!

Сдергивая мишуру, я выскочил в темную переднюю.

– Господи! Куда ты его приперла?! У Маши день рожденья, детки за столом, а ты гроб тащишь!?

– Артем, – даже в темноте было заметно, как Алевтина нервничает, – Артем, дедушку опять не пускают в Эфир!

– Что ж, б…, на этот раз?!

– Дедушка слишком длинный. Оказалось, что родня проплатила Эфир под 25, а дедушка 30. Спрашивают, можно ли хоть что-то с этим сделать. В рамках бюджета, разумеется.

– А ты сама не можешь ему что-нибудь отчекрыжить?!

– Артем!

– Папа, мы сейчас будем задувать свечи, ты где?

– Ай! Иду! – я метнулся за ножовкой, ломая ногти, содрал испачканную землей крышку и, грубо прикинув на глаз длину, изо всех сил принялся кромсать дедушкины ноги.

– Подожди! Там же набивка!

– Дорогой, у нас свечи сейчас прогорят!

– Иду, еп!.. Цела будет ваша набивка, – пот градом тек по лицу, – сейчас увидишь!

Сломалось полотно. Бросив ножовку, я зубами оторвал последний лоскут кожи и обе дедушкины конечности оказались у меня в руках. Я подвернул пустые штанины, а обрубки изо всех сил запихнул в рукава.

– Вуаля!

– Слушай, ну ты просто волшебник! Просто как будто так и было! Спасибо тебе, дальше я сама!

– Извини, все что могу!

– Спасибо огромное! Так выручил! Привет Маше! Пока!

Стряхивая опилки костей, я побежал в гостиную, а довольная Алевтина принялась заколачивать гроб.

* * *

– Але, это Артем?

Я посмотрел на будильник – три часа ночи.

– Да…

– Артем, очень приятно, это вдова Бориса Павловича.

– Какого, на хер, Бориса Павловича?

– Кто это? – жена привстала на подушке.

– Хрен знает…

– Артем, я видела Бореньку в Эфире, – вдова всхлипнула. – Артем, мы все видели Бореньку в Эфире! Это такой праздник, такая радость… Но, Артемчик, – вдова перешла на взволнованный шепот, – и я, и Раиса Павловна, когда мы увидели в Эфире Бориса Павловича, мы все в один голос сказали: что ж он такой бледный! У вас он был загорелый, румяный, сочный, а в Эфире… Скажите, можно с этим хоть что-то сделать? В рамках нашего бюджета, разумеется…

Я отбросил одеяло и вскочил на коврик.

– Знаете что?! Знаете что?! Я с большой любовью относился и отношусь к Борису Павловичу, он самому мне уже почти как родственник, но за бесплатно на этом проекте я больше палец о палец не ударю, вот! Я беру 50 баксов в час – хотите что-то делать – платите! Вот!

Вдова обиженно помолчала.

– Значит, за пятьдесят долларов вы готовы…

– Э, нет! Час я его только откапывать буду!

– Хорошо, значит, за семьдесят пять долларов.

– За сто пятьдесят.

Вдова сокрушенно захрустела в трубку массивным бриллиантовым колье.

– Ну хорошо. Пусть не нам и не вам – сто двадцать пять? Идет? Но пусть Боренька в Эфире будет румяным, как у вас, – вдова безутешно разрыдалась и повесила трубку.

– Ты чего все шумишь?

– Молчи несчастная, – я прыгал на одной ноге, застряв в брюках, – я выбил на четыре тыщи рублей допа!

– Ты мой добытчик! – жена явно растрогалась.

– Где твоя помада?

– Зачем тебе?

– Надо.

– На тумбочке.

Я нашел помаду, взял лом, лопату, фонарь и отбыл на кладбище.

Была декабрьская морозная ночь.

Светили звезды, а Млечный Путь вырисовывался так ярко, будто его тер и чистил снегом сам Чехов.

Я долго смотрел в бездну ночного Эфира, потом вспомнил безногого дедушку, вздрогнул, вернулся домой и присовокупил к экипировке осиновый кол.

 

Новая жизнь

– …Построили нас. Стали на наряды выкликать… – Рогов все косился на Тимофея, не узнавая бывшего заместителя в этом лопоухом, необмятом и необтесанном еще лагерем новоиспеченном зеке. – Ничего, думаю, хоть в кабинете двадцать лет просидел, здоровье еще есть, могу лес валить, могу дороги строить… поработаю, давайте ваши наряды!..

– А они? – Тимофей качнулся на пластиковых нарах и заглянул Рогову в лицо, заранее стыдясь нехорошего удовольствия от позора бывшего шефа.

– А они… Короче, нормальной работы нет вообще. Самые выгодные наряды по науке. За них быстрей всего срок бежит. Но там вообще мрак. Прикладная математика, теоретическая химия, кватернионы, тензорный анализ, какие-то рунгекуты в неравновесных средах… За самозванство – три дня карцера. Нарядчик ржет, сука: «Где добровольцы, вы же тут все доктора наук?».

Тимофей сглотнул – он не удержался и перед самой революцией тоже купил диссертацию. Хорошо, хоть не по математике… Или не хорошо?..

– Из наших, министерских, полез было один… – Рогов махнул рукой и, поморщившись от воспоминания, отвернулся.

– А вы?

– Я сперва на производство выкликнулся. Фрезеровщиком. Мне батя рассказывал в детстве – задняя бабка, передняя… Думаю, ничего, справимся… – Рогов усмехнулся от презрения к собственной наивности. – Короче, привели меня в какую-то комнату. Давай, говорят. А там нет ничего. Только такая хрень белая, вроде большого холодильника, и рядом кнопки… Я говорю, станок-то где?

– А они?

– Они ржут… Вот станок, говорят – и на холодильник показывают. – Вы, вообще, трехмерным проектированием хоть владеете?

Мне так досадно стало, я, говорю, не сантехник из гаража! Я владею технологией власти!

– А они?

– Они опять ржут. Какой, говорят, технологией власти? Я говорю: «Ну могу, к примеру, в морду дать»…

Рогов на минуту отвернулся, чтоб скрыть следы жалости к себе. Тимофей понимающе притих.

– А они?

– Срезали паек и записали на принудительный компьютерный ликбез…

По бараку мимо сидельцев прошелестел робот-разносчик, Тимофей опасливо поджал ноги.

– Лес валить, руду копать – та же фигня. Все цифровое, – продолжил Рогов сдавленным голосом, не глядя вслед роботу. – Подрядился на разгрузку вагонов – экзоскелет. Описание на английском. Я говорю: «Давайте я так, вручную?». Ржут. Давай, говорят. Норма – двести тонн в смену… Там такие джойстики, как у приставки, я сыну покупал… У меня палец в них не попадает. Двор мести, снег чистить, парашу выносить – везде, мать их, джойстики, и все описания на английском…

– Прогибаемся перед чуждыми ценностями, оттого и описания все делаем на английском, – глубокомысленно вставил Тимофей.

– Вот именно! – взвился Рогов, забывая, где он и что он теперь. – А ведь фундаментальные факторы, обеспечивающие стабильность, у нас очень сильные, надежные!

Пластиковые панели, прикрывающие окна, сами собой помутнели, затеняя ненормированный полярный день. Засветилось табло «Отбой».

– Пытался порешать. – Рогов пригнулся к Тимофею, чувствуя, что желание выговориться сильней, чем страх, что Тимофей настучит. – Вышел на начлагеря. У меня ж до сих пор в лесу под Майами шесть чемоданов денег зарыто! Существует ли гипотетическая возможность, говорю, спрямить путь исправления в обмен на спонсорскую поддержку значимых для вас лично проектов?

– А он? – жарко выдохнул Тимофей, с ходу начав прикидывать, в какой ситуации он настучит на Рогова, а в какой – нет.

– А он не понял ни хера. Ржет. Вы бы, говорит, Рогов, хотя бы ПХП освоили, хоть какая от вас польза была…

Тимофей в задумчивости шарил в том месте, где в былые времена хранился его пропуск в ведомственную столовку. Ничего из того, о чем говорил Рогов, включая ПХП и джойстики, он тоже не знал и не умел.

– Словом, Тимофей, – Рогов словно прочел его мысли и тяжело опустил ладонь на колено лагерного комбинезона, – реальных маз для тебя две. Местный хор и медицинские эксперименты.

– Я петь не умею.

Рогов сочувственно помолчал.

– А вы? – Тимофей сглотнул, представляя, как в его ДНК добавляют ген ленточного червя.

– Логотипы делаю, – понуро признался Рогов.

– Логотипы?!

– Ну да. В дизайн-отряде. Вначале тяжко было, еле до койки доползал. Сейчас пообтерся.

– И как вы их? – Тимофей от удивления даже забыл про медицинские эксперименты. Шеф, отродясь не интересовавшийся ничем изящней ментовских сериалов, совершенно не ассоциировался с графическим дизайном.

– Хирачу «Гарамондом», если что для баб, а нет – так «Хелиос» с разрядкой – и только в путь! – Рогов неожиданно оживился, глаза его загорелись, – Вадик Кузнецов из парламентской комиссии под электрошоком освоил вектор, вот мы на пару и садим!

Для первого дня это было слишком. Тимофей извинился и лег. Рогов неохотно взобрался на свои нары и некоторое время лежал неподвижно.

– Смотри!..

– Что это?..

– Вчера сделали! Круто?

На лицо Тимофея упала бумажка с затейливым знаком.

– Круто, – искренне удивился Тимофей.

Рогов заботливо свернул протянутую обратно бумажку, спрятал в карман и сладко поежился – система климат-контроля уже изменила температуру в бараке на оптимальную для сна.

– А помнишь, как мы в министерстве тендер проводили на логотип для Северного Ледовитого океана? Шестьсот миллионов заплатили, не считая откатов, помнишь?

Тимофей не ответил.

– Я бы сейчас лучше сделал, – мечтательно прошептал Рогов.

Тимофей спал, сжимая мокрую от слез подушку.

– Выучу ПХП, – думал Рогов, засыпая, – обязательно выучу ПХП!

 

Скрепы и колонны

Толпа совсем обалдела от счастья. Без телевизора традиционный телемост вышел даже лучше. Народ, как обычно, стоял без шапок на морозе, а всамделишный живой Путин сидел прямо перед ними на перевернутой бочке из-под мазута – руку протяни и достанешь!

– Ну вот мы и победили. Пятая колонна вся там… – Путин махнул рукой за бетонный забор с колючкой, где светились окошки и весело урчали автомобильчики. – А здесь только наши верные сторонники. Ура, товарищи!

Четыре колонны дружно выдохнули пар и захлопали варежками.

– Теперь, когда никто нам не мешает, на повестке один вопрос. Чем будем жить?

Люди оживились.

– ВладимВладимыч, дорогой, да мы с тобой любую нужду перетерпим! Надо будет – умрем за тебя!

Путин поиграл желваками.

– Переносить трудности – это вызывает уважение. Но из терпения кашу не сваришь. Отказывая себе во всем, можно сэкономить. Но нельзя заработать. А нам с ДмитрийАнатоличем дозарезу деньги нужны. Скажите, путинские соколы, что конкретно вы можете произвести, что мы с ДмитрийАнатоличем могли бы толкнуть за доллары?

Верный электорат замялся.

– Вот такую штуку осилите? – Медведев вынул из кармана айфон и повертел над головой.

– Дай, барин, поближе поглядеть!

– Из моих рук.

Сшибаясь чубатыми головами, народ разглядывал айфон.

– Был Кузьма Савелич, – наконец подытожил высокий желтый старик в распахнутой фуфайке – был человек. По кости резал, тазы лудил, имел инструмент. Мог такую штуку загнуть.

– Где он сейчас?

– Помер. В приватизацию.

– А кто-нибудь еще владеет?

– Из тех, что за тебя, – не обессудь. Плоскость мы еще выведем, а вот такой угол я топором не осилю. Тут астролябия нужна.

– Понятно. А что можем?

Народ замкнулся в кружок и напряженно заскрипел мозгами.

Медведев с Путиным тоже тихонько совещались:

– Проституция?

– Дим, не смеши. У них, дай Бог, пять здоровых зубов на двоих. Бороды полотенцем бреют. Кто на таких позарится?

– Может, человеческие смертельные бои без правил? Туристов позовем, ставки будем делать?

– Попробуем… Эй! Народ! – Путин свистнул в два пальца, все обернулись. – Нужны добровольцы!

По сигналу Медведева два пенсионера в телогрейках сцепились, упали друг на друга и черным комом скатились в овраг.

Стало тихо. Спустя минут пятнадцать верхний вылез, отдуваясь и отряхивая репьи:

– Все. Фаталити. Задохся Дмитрий Палыч.

Кто-то всплакнул.

Все посмотрели на Путина. Тот с тоскою глядел за забор, где деловито крутились ветряки. Смертельный бой выходил не зрелищным.

– Что еще?

– Может, мясо?

– Они тормозуху с пеленок пьют, волчий жмых курят. СЭС не пройдем.

– А мы возьмем не взрослых, а детей, которые еще прогнить не успели, и толкать будем в Китай, на собачий корм. Как идея?

– На собачий корм может получиться… А пасть нам за детей не порвут?

– Про пасть я ничего не знаю, за пасть у нас ты отвечаешь… – Медведев вскинул руки и отсел.

– Про пасть я подумаю… Эй, народ! – Путин снова свистнул. – Время вышло. Что решили?

– Ну… – все тот же высокий старик в распахнутой фуфайке вновь заговорил от лица всех четырех колонн, – если по здравому рассуждению и за доллары, лучше всего нам того.

– Чего того?

– Пострадать за тебя, батюшка.

Народ закивал.

– А конкретней?

Старик залился краской и часто замигал. Мелкий мужичок с гнилыми зубами и мокрым зачесом пролез вперед и подхватил слово:

– Короче, зови иностранных содомитов. Себя не пожалеем, задним числом их примем, долларов тебе наживем. Мы готовы.

Путин с сомнением качал ногой:

– На этапе дезодорант тебе выдали, куда дел?

– Съел, – честно признался мужичонка.

Путин махнул рукой и подставил лицо ветру. Длинная слеза, как литерный поезд, катила по равнине щек.

– Значит так. Содомию мы оставим содомитам. Пришли новые сведения. Пятая колонна опять по нам готовит удар.

Народ распахнул варежки и в ужасе замер.

– По нам – по ДмитрийАнатоличу и лично по мне. К счастью, – Путин поднял руку, унимая народное горе, – наши спецслужбы были начеку и вычислили преступников еще в зародыше. Еще до того, как они сумели вырасти и нанести нам удар в спину…

Детей согнали в яму. Бабы ревели, мужики сурово слезились в рукав.

Довольный Медведев бегал вокруг, размахивая айфоном, который все равно негде было зарядить. Мяса выходило много.

– ВладимВладимыч, а оно точно известно, что они шпиены? Это ж будущее наше, а?

Желтый старик запахнул фуфайку и гнул спину перед бочкой Путина.

За бетонным забором прошелестел поезд на магнитной тяге.

– Наше будущее – Россия. А Россия – это я. Не стоит этого забывать.

* * *

Ночью прилетал вертолет. «Пятая колонна» выкупила детей оптом, увезла за забор, отмыла, накормила и определила в школу.

– Александра Борисовна, – беленькая девочка смотрела в окно на бетонный периметр с колючкой, внутри которого черные силуэты лениво слонялись в ожидании нового «телемоста» со своим президентом, – Александра Борисовна, почему папа и мама не хотят жить здесь, со мной?

– Они хорошие люди, Рита, и они очень любят тебя… Просто у них… – молодая учительница замялась, подбирая слова. – Просто они…

– А правда, что они хотели скормить меня китайским собакам?

– Нет, они, конечно, не хотели скормить тебя собакам, просто… в определенных обстоятельствах…

Девочка взяла учительницу за руку и отвела от окна:

– Давайте учиться.

Александра Борисовна облегченно улыбнулась и щелкнула клавишей проектора:

– Смотри. Вот это шестнадцатеричная таблица умножения…

За бетонным забором с колючкой тоже менялись знаниями. Высокий старик в фуфайке учил ДмитрийАнатолича правильно морозить вшей.

 

Спам

– Артем Викторович, здравствуйте!

– Добрый вечер, – я замахал жене руками: «Они!!!»

– Меня зовут Анна, я ваш персональный менеджер. Я представляю Новоарбатский салон галогенной депиляции, Артем Викторович, вам удобно познакомиться с нашей программой скидок прямо сейчас?

– Да, конечно, Анна! – со злой веселостью прокричал я в трубку. – Расскажите мне про нее очень подробно!

Покрутив ладонью в воздухе (тяни время!) жена нашла свой мобильный и выпорхнула в коридор. «Да, да, они снова звонят! Скорее приезжайте!» – услышал я через минуту.

– Артем Викторович, скажите, вам удобно для начала прослушать спецпредложения по фитотермальному обертыванию, чтоб сделать заказ прямо сейчас?

Я несколько раз глубоко вздохнул, чтоб унять волнение, и подвинул трубку к лицу:

– Да, конечно, Анна! Конечно!

Про фитотермальное обертывание за последний месяц мне предлагали рассказать уже раз сто.

– Артем Викторович, фитотермальное обертывание известно людям издревле. Еще египетская царица Нефертити…

Драконоборец прибыл быстро. Не успела Анна перейти к содержательной части своего доклада, как вслед за женой в кухню, шурша бахилами, быстро прошел мужчина в длинном плаще, на ходу разворачивая ноутбук. Он деловито кивнул, подсунул мне потрепанную ламинированную табличку «Расслабьтесь, говорите естественно, тяните время, сотрудники Бюро делают все возможное!» и принялся разматывать какие-то провода.

Жена второпях убирала со стола чашки. Мужчина еще раз кивнул, надел наушники и показал мне большой палец.

– …Как вы понимаете теперь, Артем Викторович, ваш единственный шанс сохранить молодость кутикул – это прямо сейчас подписаться на весь цикл наших косметических процедур…

Я слушал, изредка поддакивая.

Сжимая остывающую кружку, жена замерла у окна.

Тикали часы.

– …Артем Викторович, вам удобно будет прямо сейчас внести в нашу базу контакты всех ваших друзей?..

Ноут мелодично просигналил.

Мужчина в плаще перевернул свою табличку: «Факт спама установлен. Бюро благодарит вас за сотрудничество», – благодушно откинулся на стуле и развернул монитор, чтоб мне стало лучше видно.

По какой-то лестнице друг за другом бежали камуфлированные фигуры.

– Неужели находятся гады, которые вот так вот вносят в вашу базу контакты своих друзей, Анна?

От удивления Анна на секунду заткнулась, а потом залепетала что-то про бонусы, но тут гигант без лица размахнулся кувалдой, железная панель двери содрогнулась, брызнуло стекло.

В трубке громыхнуло, Анна вскрикнула и осеклась на полуслове.

В офисе тревожно загудели.

Дверь оказалась прочней, чем рассчитывал гигант. Он принялся снова и снова поднимать и опускать свою кувалду. Шум, похоже, стоял адский. Слева и справа от избиваемой двери камуфляжные фигуры замерли на низком старте.

– Артем Викторович… – Анна в трубке всхлипнула. – Артем Викторович, это вы вызвали Бюро?

– Да, Анна, это я вызвал Бюро.

– Артем Викторович, зачем же вы это сделали?!

– Потому что вы достали меня своим спамом, вот зачем!

– Артем Викторович, если вы не хотели получать голосовую рассылку, почему же вы просто не отписались от нее?

Я заходил по кухне, с ужасом чувствуя, что злоба меня вот-вот покинет.

– Вы знаете, почему! От вашей рассылки невозможно отписаться, вот почему! Я сто раз отписывался, и вы звонили мне снова и снова, снова и снова!

– Артем Викторович, ну зачем вы так! Мы же не фашисты, мы людям маникюр делаем!

На экране ноутбука гигант равномерно махал кувалдой, крупные куски бетона дрожали в перепутанной арматуре.

– Артем Викторович, пожалуйста! – Анна тихо плакала.

Я бросил ходить и встал у стола. Мужчина в плаще спокойно и твердо смотрел мне в глаза. Отвернувшись к окну, жена теребила листок герани.

– Артем Викторович, умоляю Вас! У меня дочке два и семь, вы же знаете, что с нами делают в Бюро?

Мужчина в плаще усмехнулся.

– Артем Викторович! Ради Бога! Ради Бога, пожалейте!

Жена вытирала глаза, плечи ее дрожали.

– Пожалуйста!

Во рту у меня стало очень сухо:

– Вы можете отписать меня от рассылки?

– Позволю себе напомнить, – мужчина из Бюро быстро вскочил и засунул большие пальцы за пояс плаща, – что речь идет не столько о вашем личном комфорте, сколько об информационной безопасности общества!

– Глубокоуважаемый Артем Викторович, вы благополучно отписаны от рассылки, ради Бога, простите за беспокойство, мы никогда вас больше не потревожим!

– Остановитесь! Я забираю заявление назад!

– Вы не можете! Факт спама установлен!

– Артем Викторович!

Дверь рухнула, обнажив заваленный обломками коридор. Камуфлированная лава хлынула в офис.

– Я сказал, прекратите немедленно! Я добровольно получал рассылку! Отзовите всех!

Мужчина с ненавистью постучал зажигалкой по пачке сигарет.

– Отбой. У нас отказ. Как поняли? У нас отказ. Всем отбой.

Он брезгливо отвернулся.

Я все еще держал в руке телефон.

Уныло повесив стволы автоматов, камуфлированные гиганты потянулись назад через провал в стене.

– Не забудьте оплатить счет за ложный вызов. Он придет по почте.

Мужчина в плаще захлопнул свой ноут, смотал провода и вышел. Оказывается, свои бахилы он затолкал в наш почтовый ящик.

– Слыхала? Счет пришлет.

Жена обняла меня.

– Бог с ним, ты поступил правильно.

На следующий день в семь часов утра нас разбудил телефонный звонок.

– Артем Викторович, меня зовут Галина, я ваш персональный менеджер. Я представляю Новоарбатский салон галогенной депиляции, Артем Викторович, вам удобно познакомиться с нашей программой скидок прямо сейчас?

Я повесил трубку, выключил звук и лег дальше спать.

 

Недолгие проводы

Ушел из России в чем был.

В метель, переодевшись женщиной, по тонкому льду Обводного канала, мимо магазинов «Магнолия», шиномонтажей, черных золотых куполов, тревоги бездомных собак, автозаков «Единой России».

В немецком опломбированном вагоне.

В санях. В «жигулях». В электричках.

До Цюриха и Лозанны и дальше на Харбин.

Где-то под Брестом, в тусклом свете бьющейся о решетку лампочки, смыл в пасть железного гальюна душераздирающую записку.

Простой обходчик (оранжевый жилет, борода веником) видел профиль на матовом стекле, да баба, что подавала в стоячем буфете, показала, что над полустертым самоварным клеймом «Сделано в…» – зарыдал.

Ушел, унося мокрые хлопья событий в бровях и бороде, в космах демисезонной «аляски».

Ушел, как Александр Павлович старцем Федором уже полтораста лет идет пешком до Калязина – и нет его ни на этом свете, ни на том.

Полосатые версты.

Снег.

В один день сделавшись старым, ушел из России 2012 год.

 

Банки

– Витя! Украли! Банки украли, Витя! Проснись! Витя! Украли банки!

Течение сна сделало поворот – я увидел банки: сорванный пирог сейфовой двери со штурвалом, опустошенные ячейки. По полу рассыпан хлам, пыль, доллары, кажется, варенье пролито…

– Витя! Вставай! Банки украли!

Жена орала шепотом, чтоб не разбудить детей. Сон сгинул, явь пронзила мозг. Сумку с пустыми банками, которую я вчера выставил в коридор и забыл внести назад – украли.

* * *

Дерматиновая дверь, из-под таблички номера выглядывает вата. И в рифму с ватой из-под цепочки замка выглядывает Варвара Павловна, низенькая лысая старуха, немигающие глазки как шляпки железных гвоздей, вбитых в сыр.

– Варвара Павловна, Ванька вчера лез, а я выставил от греха в коридор – там ведь стекло, побьется. Забыли внести. В пять утра жена кормить – и вспомнила. Украли. Банки.

Варвара Павловна молча смотрит из-под цепочки. Пять пятнадцать. Ноябрьская ночь хрипит в шахте мертвого лифта.

– Банки тещины. Им цена – копейка. Но если узнает, что по моей вине…

Варвара Павловна не мигая смотрит в щель.

* * *

Глаза консьержки зажмурены, а черный рот распахнут настежь. Она спит.

– Люся, просыпайся. Мимо тебя никто не выходил с целлофановым пакетом? Супермаркет «Билла», желтый, полный пакет стеклянных банок. Интересует промежуток времени от 22 ноль-ноль до текущего момента.

– Это ты, Варвара Павловна? Господи… Это кто с тобой? А мне сон снился. Будто я грибы собираю, а гляжу – это не грибы, а мыши. Черные. И они по ногам мне побежали. А мне не страшно, говорю: я вас пожарю и съем. Руку протянула – а это Фарид, Зейтун, Лейлек и Келебек из 137-й. Нет, никто не проходил с пакетом. Курьер приезжал. В 22:45, из «Акитореи». Ушел пустой. Больше чужих не было.

– А собашники?

– Все кто обычно. С пакетом никого не было – я б заметила.

* * *

Лифт загромыхал дверью, потянул тросом и очень медленно полез наверх. Варвара Павловна в пальто цвета пыли поверх ночной рубашки выровнялась вполоборота и уставилась на мои штаны. И так застыла.

Кто она? Никто не знает наверняка, но буквы К, Г и Б определенно что-то значили в судьбе Варвары Павловны. Может, она всю жизнь принимала и выдавала плащи (но не кинжалы) в гардеробе Дома культуры работников плаща и кинжала, а, может, подвешивала шпионов за ребра и выбивала дурь из диссидентов. Может, она и сейчас этим занимается. В свободное от хлопот по подъезду время. Бухгалтер ТСЖ, выжившая из ума тридцатилетняя старуха, по секрету сообщает всем, что в трудовой у Варвары Павловны значится «оператор рабочего места». Понимай, как знаешь. В полном молчании мы доехали до 23-го этажа, до места происшествия.

* * *

– Видишь? От лифта пакет не видно. Мешает козырек коляски. Преступник должен был пройти по коридору.

Я оглядываю коридор глазами похитителя банок: щербатый кафель всех цветов ржавчины, санки, ящики, пыльные велосипеды, жгуты проводов под потолком. Перед каждой дверью – коврик.

– Я соседей не подозреваю.

– Напрасно. Даже если сами не брали, могли навести. Случайно.

– Может, уборщица?

– Нет, уборщицу я исключаю. Чтоб уборщица взяла банки, а Гену оставила?

В сетчатом дне коляски вместе с букетом из грязных палок, желудями и крутилками (усохшими семенами липы) – уродец-крокодил с колесами на палке.

– Нет, уборщицу я исключаю.

* * *

Варвара Павловна листает желтую клеенчатую тетрадь на голубом клеенчатом столе. Я задыхаюсь от вони средства для мытья посуды с ароматом весенних альпийских цветов. Мелькают страницы о семейных отношениях, автовладении, заболеваниях… Весь дом как на ладони. Варвара Павловна останавливается на поэтажном досье жильцов-заготовителей: грибы, огурцы, помидоры в уксусе, помидоры в масле, варенья – все помечено условными значками. Наша квартира, кстати, помечена прочерком – сами не солим, едим родительское.

– В конце ноября заготавливают капусту, клюкву и фейхую. Для капусты твои банки малы, клюквы на рынке нет, значит фейхуя. А это след.

Я заглядываю через плечо – изумрудным цветом фейхуи помечено совсем мало квартир.

– Будем все прочесывать?

– Нет. Сейчас опросим эксперта.

* * *

Квартира 74. Дверь сама открывается нам навстречу, вместо прихожей я вижу помещение размером со шкаф, в который втиснута высокая костистая старуха в белом чепце. Все жилое пространство здесь: плитка, чайник, вертикально поставленная, подогнанная под высоту глазка койка, к которой притянута мумия. Какие-то шланги. Опрятный запах формалина.

– Не спала, не спала, поджидала вас. Лифт слышала. К консьержке ездили – слышала. Туда-сюда. Спрашивайте, отвечу.

– Кассандра Сергевна, я вот по какому делу…

Чужой этаж. Здесь тоже пестрый щербатый кафель. Коробки. Коврики.

– Ездил лифт ночью. В начале третьего. На высокий этаж поднялся, потом обратно спустился. Но не до первого. Наверху очень мало стоял. Я удивилась.

– Сколько этажей проехал?

– Около десяти.

В качестве поощрения Варвара Павловна бросает в капельницу мумии кусочек сахара. Дверь шкаф-квартиры захлопывается.

– Хроническая бессонница, паралич, мания преследования. Незаменимый товарищ. В советское время у нас через этаж такие были – это сейчас все развалилось…

Варвара Павловна снова замирает, но на этот раз ненадолго – лифт едет на 13-й этаж.

* * *

13-й этаж. Все сходится. Фейхуя (мотив), связь с моей соседкой (возможность), ночной вояж на лифте (средство).

– Ты мне должен помочь. – Звонок за дверью надрывается так, что слышно, наверное, на улице. Квартира номер 127. На мягких выпуклостях обивки скопилась пыль.

– А что делать надо?

– Когда скажу «Ладога» бей его в солнечное сплетение. Не позже и не раньше. Покажи, как будешь бить. Нет, так плохо. Вот так – (кладет тетрадь и молоток на пол) – снизу-вверх. Попробуй: Ладога! Еще раз: Ладога!

Звонок захлебывается.

– Кто? Да кто там?!

Огромное пузо, огромные брови. Штаны, которые принято называть спортивными, хотя спортом тут и не пахнет. Тапки.

– Михал Дмитрич, ты у гражданина банки спер?

– Да вы что, товарищи дорогие, белены объелись?!

– Ладога!

Кия! Рука проваливается по плечо в прохладный вязкий жир, тонет, скользит. Капитошка заламывается, сгибается вдвое, из-под потолка к нам опускается бровастая голова, Варвара Павловна накрывает ее сверху тетрадью и лупит молотком. Лесной великан рушится на палас.

– Давай-давай, что встал?! Тащи его в комнату и скотчуй к креслу, пока не очухался.

Варвара Павловна деловито ставит на пол пластиковый таз и принимается раскручивать электрошнур заросшего желтой бахромой торшера.

* * *

– А банки точно были?

– В каком смысле?

– Может, ты их в машину отнес? Или в шкаф убрал, а не в коридор. Они не лежат у тебя под диваном сейчас? – Варвара Павловна пнула ногой бездыханного капитошку. – Потому что он тут точно ни при чем.

Квартира перевернута вверх дном. Пахнет жженым проводом, озоном и капитошкиными нечистотами. Дым.

– Банки точно были.

– Тогда стирай отпечатки и пошли отсюда.

* * *

– Рубик, я знаю, что ты дома. Открой. Товарищ не из военкомата. Открой!

Рубик – невероятно худой и бородатый даун с бешенными очами, местный «компьютерный» «гений».

Пещера его, вопреки ожиданиям, содержится в превосходном состоянии – ни курева, ни порнографии, ни мусора. Рубик живет с мамой – она сейчас спит. По советским лаковым половицам идем в «большую» комнату, к «компьютеру».

– Рубик, у тебя есть камеры на 23-м?

– (А почему мы сразу сюда не пошли?)

– (Он берет по 150 рэ в час!)

– Нет.

– Покажи, пожалуйста, с 22 часов до текущего момента.

Рубик вздыхает и щелкает клавишами. Я вижу себя, выставляющего пакет. Болтая по мобиле, проходит соседка (предполагаемая наводчица капитошки). Уборщица Зарема копается в нашей коляске, долго вертит в руках «Гену», кладет на место.

– Вот!

Мутная фигура твердым шагом подходит к коляске, берет пакет и сразу уходит.

Кто это?

– Не знаю…

– Время?

– Два девятнадцать.

– Рубик, покажи минутой позже записи со всех этажей, начиная с 11-го и по 15-й включительно.

Рубик мнется.

– Рубик, покажи, пожалуйста, записи, и за радиоточку можете три месяца не платить.

Рубик вздыхает и щелкает клавишами.

11-й: пусто.

12-й: пусто.

13-й: пусто.

Я оглядываюсь на Варвару Павловну. Губы ее туго сжаты, как створки холодильника «Полюс», к которому для надежности запирания прибили баклю от горнолыжного крепления (видел такой на одной съемной квартире).

14-й. Вот он! Вот! Желтый пакет универсама «Билла»! Вот он! Квартира номер 137!

Меня охватывает радостный азарт охотника, затравившего трудную дичь:

– Вы видели? Вот же банки тещины! – 800-грамовые, с трогательными крышечками, изображающими плоды сада и огорода, – и зачем они этим абрекам? Шаурму в них что ли солить? Идемте, ну!

Но Варвара Павловна вдруг как-то вся тяжелеет, и гвозди ее серых глаз становятся тусклыми.

Хлопнув Рубика по узкому горбу, она стремительно выходит в коридор. Я бегу следом.

* * *

– Витя, долго объяснять, да ты и не поймешь. Дальше тебе со мной нельзя. Нет, молчи, слушай…

Если бы можно было представить, что Варвара Павловна способна шутить – я бы подумал, что она шутит.

– Сейчас ты пойдешь домой и будешь ждать. Если я не позвоню в течение 15 минут и не скажу «Ладога», ты слышишь меня? Это очень важно!..

Лифт сомкнул железные двери. 15 минут я ждать не стал. Ежась на переходном балконе, дрожащими руками набрал номер, которым снабдила меня ВП. «Ваш звонок очень важен для нас… Оставайтесь на линии… Дежурный офицер ответит…».

Пока мы болтались по этажам, дом ожил. Жильцы заелозили, застучали каблуками, грохоча санками (выпал снег), потащили в сад детей.

«… очень важен для нас, пожалуйста…»

Вдруг трубка проросла живыми гудками, и сразу вступил сонный баритон: «неразборчиво… неразборчиво… капитан! неразборчиво… слушает!»

– Ладога, – сказал я и повесил трубку.

* * *

Немытый фургончик «Переезд под ключ» подъехал буквально через минуту. На снег принялись выскакивать неожиданно крупные грузчики с черными сумками, еще и еще, не сговариваясь, поделившись – кому в подъезд, кому рассредоточиться по периметру. Потом добавилась аварийка с такими же аварийцами, фургончик прачечной, в небе деликатно пророкотал вертолет. Телевизионщики свернули от греха в соседний двор, меж голых кустов распустилась спутниковая тарелка.

* * *

– Вернул банки? – жена в трусах и халате вышла ко мне на кухню.

Вместо ответа я включил телевизор.

По всем программам показывали наш дом с шапкой «Покушение на Президента предотвращено на стадии подготовки».

Ради прямого эфира грузчики из фургончика «Переезд под ключ» приняли свое истинное обличие – бронежилеты, берцы, шапки с дырками, как у «Пуси райот» – только не цветные, черные. Главный «грузчик» объяснял через прорези, почему у международного терроризма нет шансов:

«…идеальной средой для выведения смертоносного вируса является поверхность шаурмы…» Мельком показали Фарида, Зейтуна, Лейлека и Келебека из 137-й – они сосредоточенно упирались окровавленными носами в бетон, стараясь на всякий случай не дышать. Эксперт в перчатках бережно вынимал из желтого пакета «Билла» тещины банки – несостоявшиеся контейнеры для злой отравы. Адрес на неотправленной посылке: Москва, Кремль, любимому Президенту Владимиру Владимировичу Путину. На фоне – белая простыня, укрывающая что-то знакомое, очертанья, которые страшно и не хочется угадать, и из-под простыни – край халата цвета пыли, и в головах – расползшееся пятно, похожее на разлитое варенье. «В ходе операции никто из гражданских лиц не пострадал…»

– Все ясно. Пропали банки. – Жена едко выключила телек и пошла досыпать.

* * *

Несколько отлегло, когда вместо Лубянки автомобиль с черными стеклами повез меня к Кремлю. Долго ждали в какой-то позолоченной комнатке. Наконец, зал, свет, сияние. Защелкали затворы фотоаппаратов – президент хочет лично поблагодарить.

Я поцеловал руку и поднял глаза.

– Ты храбрый мальчик. Проси, чего хочешь.

– Ваше Сиятельство, – сказал я и не узнал собственный голос, – Ваше Сиятельство, мы люди простые. Прикажите, чтоб вернули тещины банки да сделайте так, чтоб у моей машины всегда был техосмотр – вот и все.

* * *

Банки вынесли в ту же минуту, как будто ждали с ними за дверью. С трогательными крышечками, изображающими плоды сада и огорода, в желтом пакете универсама «Билла». Президент оценил скромность: в некоторых мы нашли потом по драгоценному камешку, а в одной был сертификат на владение небольшим пакетом акций «Северстали».

Пластиковую карточку «вечного техосмотра на любое транспортное средство» тоже положили в банку. Когда успели сделать – непонятно.

* * *

Где и как схоронили Варвару Павловну, нам не сообщили – государственная тайна. Вроде бы хотели нашу улицу переименовать в ее честь, но пока не переименовали.

Приняв назад банки, которые «могли погубить Путина, да зятек все испортил», старая диссидентка-белоленточница теща в отместку перестала поставлять нам маринованные перцы, которые я очень ценил в качестве закуски, и перешла целиком на сладкое.

Гибель капитошки списали на неосторожное обращение с электричеством.

В зачищенной 137-й квартире поселился мирный грек.

 

Маленькая дрель

Первый и единственный раз они встретились в грузовом лифте.

– Вам какой, красавица? – спросил Большой Перфоратор.

Маленькая Дрель подняла испуганные глаза, и время остановилось.

С одной стороны, было предельно ясно, что Большой Перфоратор не придает никакого значения своему вопросу, что это дежурная любезность, с которой самоуверенный самец скорей по привычке, чем с умыслом, обращается к любому электроинструменту женского пола, попавшему в зону его сексуального поражения.

С другой стороны, Большой Перфоратор произнес эти слова так просто, мягко и тепло, что Маленькая Дрель, сама не зная почему, почувствовала, что горло ее перехватил спазм и, если Большой Перфоратор будет смотреть на нее так еще хотя бы минуту, она разрыдается.

– Мне – шестнадцатый, – выдавила она наконец.

– В самом деле? – Большой Перфоратор улыбался, как будто ему очень приятно было слышать про шестнадцатый этаж. – Надо же! А мне всего восьмой. Увидимся!

И он вышел.

* * *

Трещали шуруповерты, визжали болгарки, где-то ухала и выла циркулярная пила. Целый выводок дрелей заливался и стрекотал по этажам новостройки.

Заехавшие жильцы, чтоб не сойти с ума, с утра до ночи отсиживались по работам, не смея вернуться домой прежде, чем замолкнет хор. Не попавшие на продленку дети безнадежно свисали с перекладин площадки.

День за днем в этом многоголосом шуме Маленькая Дрель по первым же нотам узнавала уверенный тембр Большого Перфоратора (джакузи не помещалось в ряд с роялем, нужно было немного подвинуть несколько несущих здание, твердых, как сталь, колонн), и рука вцепившегося в нее таджика казалась ей крылом ангела.

Глубоко зарываясь в стену, так что в одну дырку приходилось потом забивать два чопика, Маленькая Дрель думала о том, что стоило столько времени быть одной, чтоб потом обрести друг друга, а также о том, что любовь делает сердце прозрачным, и каждый, кто посмотрит на нее повнимательней, догадается, для кого так мощно звучит Большой Перфоратор.

«Все же он должен петь немного потише. Когда встретимся в следующий раз, надо сказать ему. В конце концов, в доме дети…».

А Большой Перфоратор, и правда, пел так громко, что у консьержки чесалось лицо.

Маленькая Дрель привыкла слышать его каждый день и тихонько подвывать от счастья.

А потом он замолчал.

И молчал на следующий день.

И на следующий.

И на следующий…

Сверла ломались, шнур цеплялся за стремянку, штукатурка вокруг отверстия отходила тяжелым болезненным пластом и с грохотом рушилась на стяжку.

«Как он может так со мной? После всего, что между нами было? Когда в следующий раз увидимся – руки ему не подам!»

Маленькая Дрель злобно, до патрона, впивалась в стену, колола плитку, с непонятным злорадством пробивала водопроводные трубы и рвала скрытую электропроводку.

И ждала, ждала, ждала…

И вдруг – была глубокая ночь, бригада кочевников храпела вокруг алеющей в темноте электроплитки – Маленькая Дрель с пугающей ясностью поняла, что он никогда больше не вернется.

Ремонт закончен, объект сдан. Все. Финита.

И резкий, болезненный, некрасивый вой разрезал тишину жилого дома.

Звук раздирающего бетон маленького сверла метался по пустым лестничным пролетам и вентиляционным шахтам, заставлял звенеть замурованные в стенах трубы, разносился по этажам и лифтовым холлам, проникал в каждую квартиру, под каждое одеяло.

– Вот кому, какой впередногами рожденной адской суке всралось сверлить в пять часов утра в субботу? – едва удерживаясь, чтоб не расколотить ни в чем не повинный мобильник, я сжал голову руками и уселся в кровати.

– Ты же не знаешь, какие могут быть обстоятельства. Может, этот адский вой – последнее, что осталось в жизни какому-нибудь доведенному до отчаянья существу? – Жена отвернулась к стене и покрепче нахлобучила на голову подушку. – Потом, его все равно сейчас не найдешь. Спи.

Маленькая Дрель безнадежно провыла все выходные и потом еще три ночи подряд, пока сводный отряд жильцов дома не выследил ее и не утопил в бачке для отстоев.

Последними ее словами были: «Не говорите ему, что я звала. Пусть запомнит меня счастливой».

 

Я вернусь

Мужчина с электрогитарой и примотанной скотчем к груди микрофонной стойкой подождал, пока закроются автоматические двери, потом кашлянул в кулак и неожиданно громко сказал:

– Добрый вечер, уважаемые пассажиры! Я желаю вам счастливого пути и предлагаю послушать немного музыки.

Заиграла минусовка. Мужчина поймал ритм, ударил по струнам и спел песню Игоря Талькова «Я вернусь».

– Удачного вечера, хорошего вам настроения и счастливого пути!

Зазвенела мелочь. Мужчина с примотанным к груди микрофоном прошел в следующий вагон.

Придавленные песней пассажиры смотрели в окно. За окном тянулись бесконечные, как Россия, занесенные снегом гаражи.

– Добрый вечер! Счастливого пути и хорошего настроения! Предлагаю вам послушать немного музыки…

Длинноволосый студент тоже дождался, пока закроются двери, покрутил колки и как мог громко запел.

Пассажиры втянули головы в плечи и замерли на своих насестах.

Студент пел ту же песню «Я вернусь» Талькова.

Бежать было некуда.

– Я хорошо знал Игоря, мы часто сталкивались в лифте…

В проигрышах студент переходил на отсебятину, дополняя оригинальный текст важными, по его мнению, ремарками.

Наконец, песня еще раз кончилась.

– Спасибо за внимание, прекрасного вам настроения, удачной поездки и приятного вечера!

Зазвенела мелочь.

Некрасивая костистая тетка в перчатках с отрезанными пальцами вошла следом за студентом и еще раз исполнила нам под гитару песню о вернувшейся с войны России, в которую она вернется через сто веков.

За окном абсурдно длинная вереница таджиков в зеленых жилетах, пуская пар, долбила ломами основание бетонного забора.

Спев, тетка тоже пожелала пассажирам приятного вечера и хорошего настроения, и ей тоже торопливо кидали деньги, опасаясь, что она споет еще раз на бис.

Барды шли один за одним, и все, как сговорившись, пели одно и то же.

Песня «Я вернусь» много раз говорила нам до свиданья, но так ни разу и не попрощалась с нами навсегда.

В районе Левобережной доведенные до отчаяния пассажиры пытались не пустить в поезд крупного красноголового мужчину в беретке и с гитарой в руках. Мужчина клялся, что гитара не его и играть он не умеет, но когда двери закрылись, выхватил инструмент, пожелал всем хорошего настроения и еще раз спел нам «Я вернусь».

Уже перед самым Ленинградским вокзалом в вагон пробрался грязный дед с гармошкой.

Он не желал ни счастливого пути, ни хорошего настроения.

Распустив вокруг себя запах непотребщины, дед рванул меха, и все приготовились к худшему, но вместо слов «Я мечтаю вернуться с войны, на которой родился и рос…» дед притопнул и заорал:

– Не люби-ите вы танкистов, а любите моряков, моряки ебутся стоя у скалистых берего-ов!

Лица пассажиров просветлели.

Дед пел матерные частушки, но на глазах слушателей дрожали слезы умиления и даже пейзаж за окном электропоезда смягчился.

Пассажиры глядели то на деда, то на силуэты больших домов в синем вечернем небе, и думали, что за каждым из миллиона светящихся окошек живут люди, и сейчас они накрывают на стол или смотрят телевизор, или делают еще что-то очень нехитрое, но это хорошо, и так надо, и в этом есть сила и надежность жизни, а главное, скоро конечная и «Я вернусь» больше никто не споет.

Поезд встал, двери открылись. Народ хлынул на перрон.

Деда оттерли, и денег он не собрал, но выходя из электрички, люди улыбались, и я слышал, как одна интеллигентная дама тихонько напевала себе под нос:

– Как над Ки-иевским вокзалом пролетал аеропла-ан!..

 

Был месяц март

 

Женское кино

Итальянца ждали почти год, а он все не ехал. Филиал изнывал от муштры и слухов: Массимо (так звали президента компании) был неприлично богат, вызывающе молод и бессовестно хорош собой.

Встретившись у кулера, сотрудницы шуршали таблоидами. Таблоиды сообщали, что на этой неделе Массимо снова разбил натруженное сердце очередной топ-модели об упругие перины своей холостяцкой постели. К статье были приложены фотографии.

Рыжая Ирка вздыхала:

– Эх, я б его завернула в простынку, положила себе под сиську, как котенка, и никуда б не отпустила бы.

«Эта кого хочешь положит», – хмурилась бухгалтер Леночка, поглядывая на иркин 6-й размер.

* * *

– А какое образование у итальянца твоего? – строго спрашивала на кухне тетя Рая Леночку.

Леночка гремела посудой, одновременно подкрашивая тоненькие волосы в цвет каштанового ореха.

– Итон, наверное. А что?

– Значит, высшее. А зарабатывает он хорошо?

– Тетя Рая, он миллиардер.

– В евро или долларах?

– Да какая разница!

– А вот такая, что тебе уже тридцать семь, а мужа нету! Ты когда рожать-то собираешься? На пенсии?

– Те-етя Рая! Он малолетний плейбой, у него, небось, одна извилина и та в штанах!

Леночка взмахнула губкой – пена брызнула на конфорки.

– Выбирать-то особо не из кого! Женихи-то вокруг тебя не вьются!

– Знаете что! Хватит меня кому попало сватать! Я… сама… разберусь!

Старуха наморщила глаза и всхлипнула.

– Познакомься с ним, поговорите о том о сем, может, он тебе понравится!

«Как же!» – Леночка сердито тряхнула обмотанной фольгой головой и вместо ответа принялась ожесточенно тереть желтой губкой обгорелую сковородку.

* * *

За стеной бушевал корпоратив, а здесь, в подсобке для хранения швабр, было тихо и темно. Силуэт Массимо овевали полупрозрачные романтические шторы, за огромным окном грустно мигал огоньками вечерний город.

– Массимо, что с вами?

– Ах, Елена, никто не понимает меня.

Лена подошла поближе и с удивлением обнаружила, что в стакан Массимо падают крупные мужественные слезинки.

– Все думают, что я легкомысленный плейбой, а я глубокий, тонко чувствующий индивид.

– Я. Я понимаю вас, Массимо.

– Правда?

– Да.

– О!

Массимо смотрел Лене прямо в глаза. Он увидел ее сущность, увидел ее душу, и Лена поняла, что он первый из мужчин, кто видит ее сущность, ее душу, и он понял, что она поняла, и он немного наклонил голову, почти уверенный в ответе, и Лена скорее выдохнула, чем прошептала: «Да».

Тогда итальянец легко подхватил ее на руки, пряную и трепещущую, и через минуту белый шелк неведомо как очутившейся в подсобке для швабр двуспальной кровати принял их горячие тела.

* * *

– Но почему, Елена, почему?!

Лена с грустью подумала о том, как ей нравилась прежде эта наивная растерянность взрослого богатого мужчины, ударяясь в которую Массимо округлял карие глаза и начинал смешно путать русские слова.

– Я посвятить тебе всю жизнь, я все сделать, как ты хотел! Я разогнал друзей, я забросил светскую жизнь, сменил прическу, перестал пить пиво и смотреть футбол… Ты хотела остров – я купил тебе остров… Ты ведь такой хотела?..

Лена сглотнула слезу, но не выпустила чемодана из руки.

– Давай простимся, Массимо, я ухожу от тебя.

– Постой! Умоляю, Елена, постой! Я за все время ни разу не посмотрел на другую женщину, клянусь тебе! Я выгнал из дома свою маму, а потом убил ее – все как ты хотела! Почему ты бросаешь меня?! Почему?

– Ты хочешь, чтобы я объяснила тебе?

– Да, черт возьми, да!!!

– Ты так и не понял меня, Массимо. Ты так и не понял меня…

– Что я не понял, Елена?!

– Тогда, в подсобке, ты смотрел на меня так, что я думала, что ты думаешь, что я понимаю тебя, что ты понимаешь мою душу, как никто не понимает, я думала, что ты думаешь, что не надо слов, чтоб нам понимать, что мы есть и как.

– И?..

– Я ошиблась. Прости, это моя вина. Но теперь нам нужно расстаться, хоть это и очень больно, Массимо, очень больно.

– Но почему?!

Лена улыбнулась сквозь слезы.

– Ты так ничего и не понял…

Она ушла в чем была, только под сердцем своим она уносила то, о чем он никогда не узнает.

* * *

– Знаете, что я скажу вам, девки? – Рыжая Ирка тряхнула бюстом, как будто собиралась пробить им кулер, – все мужики сво!

Женщины взволновано зашелестели, а Леночка нахмурилась.

– Не надо, Ир. Массимо всегда останется для меня Единственным Мужчиной на Свете.

Она развернулась, гордая и прямая, и женщины отдела долго видели ее горестную белую блузку между гипсокартонными перегородками бухгалтерии.

* * *

– Баба Рая, а правда, что я итальянка?

– Эх, девчушечка! – баба Рая сморщила глаза и всхлипнула, целуя чернявую макушку ребенка, – запомни хорошенько, девонька, итальянка ты или хрентальянка, а все одно наша женская доля самая горькая… Эх!

И промокнув глаза, старуха снова взялась желтой рукой за алюминиевую ручку шаткой советской мясорубки.

 

Защита Ковалькова

– У меня все. Какие будут вопросы?

Председатель комиссии, как черепаха, вытянул желтую шею. Ему не понравился тон докладчика, и теперь он сдерживался, чтобы не слишком быстро перейти к фазе топтания.

– У меня есть вопрос. Скажите, почему в переулке вы не использовали классическую схему три плюс два?

Ковальков не почуял беды и бодро принялся объяснять:

– Видите ли, схема «три люка, две рытвины» мне кажется устаревшей. Московские водители к ней давно привыкли и не воспринимают ее как полноценный энтертеймент.

По залу прокатился вздох. Схема «три плюс два» была темой докторской председателя комиссии.

– Хорошо, – хотя по тому, как почернело лицо председателя, было видно, что совсем не хорошо. – Назовите мне три базовых принципа формирования дорожного энтертеймента.

– Внезапность, клиника, пипец.

– В чем же состоит клиника ваших дублирующих разметок?

– Ну как же? – Ковальков в уме отмотал свое выступление до нужного места и бодро взялся:

– Организация на участке дорожного покрытия одновременно двух противоречащих друг другу разметок, когда одна как бы базовая, а другая как бы тоже…

На самом заднем ряду Лидочка шевелила губами, «помогая» Ковалькову.

Она не заметила, как рядом с ней тихонько опустился какой-то величественный старик с жесткими, как у моржа, усами.

– …И этот лепет вы называете аргументацией? А знаете, сколько будет стоить этот «временный» перенос проезжей части в обход кустов на тротуар? Кроме того, первый же снегопад завалит профиль, и переулок превратится в гладкую дорогу, лишенную вообще какого-либо энтертеймента! Вот так вот получится! – председатель красным мелом яростно черкал схему.

– Да как вы не понимаете, что то, что в восьмидесятых было хорошо, сегодня не работает вообще! Каждый второй водитель дома на компьютере жарит на нитротанке и давит зомби, а на улице вы предлагаете ему между люков ездить, как в игральном автомате, который у нас в фойе кинотеатра стоял, когда я маленький был… Прошлый век!

– Я тридцать лет строил дорожные неровности! Когда в Москве побывал король Монако, он признавался, что никогда ему не было так страшно, как когда, уклоняясь от трех люков, его кортеж вынесло на мои две рытвины! Без всяких виртуальных зомби в штаны наделал! А чем вы его хотите удивить? Разметкой?

– Да если вы хотите знать, на Пельменьевском шоссе на моей экспериментальной дублирующей разметке женщина родила прямо за рулем! А я всего-навсего мелком стоп-линию подрисовал…

– Жаль, вы не женщина, потому что диплом родить вы, видимо, не в состоянии. Если ни у кого больше вопросов нет…

– У меня есть.

Зал снова ахнул. Сам академик Насосов, пожевывая моржовые усы, прокладывал себе дорогу с заднего ряда к кафедре.

– Здравствуйте, товарищи.

Лидочка закрыла глаза, стараясь не упасть в обморок.

– Расскажу вам про Митровское шоссе. Вот так (академик чертил мелом) подходит Криворуковская, вот здесь развязка на ТТМ, вот это разворот. Знаете это место? Я продолжаю. Вот здесь трамвайные рельсы мы обложили плитками-перевертышами, чтоб предотвратить преждевременное стекание водительской массы в переулок. Здесь, здесь и здесь мы устроили канализационные люки как раз по схеме, предложенной уважаемым Клавдием Петровичем. Каждый люк окружен циклической колдобиной переменного сечения, и вот здесь нами организованы две большие рытвины, весной и осенью заполняемые грязной водой.

Председатель комиссии обиженно кивал.

– Мелкие рытвины и колдобины по методу профессора Острогорского устроены на всем протяжении шоссе, – продолжал академик. – Кроме того, вот этот и этот светофоры мы запрограммировали в режим мгновенного переключения, а вот здесь, сразу за поворотом, организовали свалку бетонных блоков, украшенных красными фонариками. Однако, – академик поднял руку, предваряя аплодисменты, – однако, изучив записи с камер наблюдения и опросив водителей, мы поняли, что устроенный нами энтертеймент на Митровском шоссе нельзя назвать потрясающим.

В зале стало очень тихо.

– Конечно, нельзя сказать, что люди скучают, виляя между рытвинами. Многие водители, особенно попавшие в Москву впервые, непроизвольно уринируют, пересекая поперек шесть полос скоростного движения; также многим доставляет трамвай. Но особого угара нет. А ведь, как правильно сказал товарищ студент, люди сравнивают вождение по Москве с кинобоевиками, с компьютерными играми, которые далеко вперед шагнули по уровню насыщенности действия. И вождение проигрывает. Вождение не доставляет. А мы в Проектном институте энтертеймента дорожного движения расцениваем это как вызов! Мы много дней бились над проблемой Митровского шоссе… Как ваша фамилия, молодой человек?

– Ковальков.

– Прослушав доклад товарища Ковалькова, я понял, что нам надо делать. Смотрите. Вот здесь и здесь мы организуем бутафорские строительные работы, с такими большими машинами, которые якобы сверлят дырки в земле и вбивают туда сваи, а потом закапывают, и вроде ничего не изменилось. А вот здесь, – мелок раскрошился, обозначая нерв транспортного узла, – здесь мы нанесем двойную разметку по методу, предложенному товарищем Ковальковым. И фактически внесем в схему «три колодца две колдобины» новую степень свободы. Новый уровень азарта. Уходя от бокового тарана и резко маневрируя, подпрыгивая на люках, водители в самый последний момент заметят огромные залитые водой колдобины, а резко дать в сторону не получится, так как из-за дублирующей разметки рядность движения станет комплексной. А если по левой полосе мы пустим несколько азерских гонщиков на раздолбанных шестерках, а поперек пойдут маршрутки-газели, я руку даю на отсечение, что на этом участке даже Джеймс Бонд намочит штанишки и станет звать мамочку. И всем этим, – академик снова поднял руку, перекрывая аплодисменты, – и всему этому мы обязаны диплому товарища Ковалькова! Подождите, я не успел задать мой вопрос: как вы считаете, достоин ли диплом Ковалькова высшей оценки? Подождите, товарищи, куда вы меня несете?

Академика подняли на руки и Ковалькова подняли на руки, глотая слезы счастья, Лидочка бежала за триумфаторами до самого общежития. Ковалькову не только поставили высший балл, но и предложили место на кафедре. Праздник продолжался до утра.

Когда закончился портвейн, Ковальков обнял Лидочку за плечи и робко спросил:

– Ты выйдешь за меня?

Утреннее солнце осветило кроны белых яблонь, окаймлявших широкий Факультетский проспект. Всю его поверхность, вплоть до безоблачного горизонта, покрывали канализационные люки, а также рытвины и колдобины, устроенные по мудрому методу профессора Острогорского. Лидочка глубоко вздохнула, стараясь вобрать в себя и через всю жизнь пронести величие этого момента.

– Да, – просто сказала она.

 

Схема

– Господа, я собрал вас на скайп-конференцию, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

– Мы не богатеем?

– Мы не богатеем уже тринадцать минут.

Лица акционеров и директоров вытянулись и побледнели.

– Что вы назовете основной причиной?

– Это длинная история. В прошлое воскресенье хорошая погода и спонтанная миграция ракообразных в заливе Туамоту вызвала снижение индекса эффективности рекламных трансляций на всем восточном побережье архипелага – мужики поехали на рыбалку.

Мы отреагировали оперативно, закрыв в Малайзии два завода по производству острых чипсов и расторгнув контракт на поставку пены и геля для бритья, недобравших рекламной поддержки. Высвободившийся от перевозки чипсов и пены морской транспорт мы затопили у берегов Канады, что должно было, по нашим расчетам, отклонить течение Гольфстрима и поднять урожайность наших каучуковых плантаций в Бразилии.

Уже в понедельник биржа отреагировала на эту новость подъемом котировок на резиновые сапоги и противозачаточные средства на три сотых процента.

– Пока все звучит довольно оптимистично!

– Да, но в связи с предполагаемым падением цен на презервативы европейская парламентская комиссия спрогнозировала снижение темпов роста рождаемости к 2032 году.

Опубликованный на сайте комиссии доклад немедленно вызвал падение котировок на нашу перфорированную алюминиевую рейку, идущую на производство детских кресел и семейных автомобилей.

– О Боже!

Директора и акционеры трагически молчали. Перфорированная рейка приносила до трех сотых процента от всей прибыли компании.

Вдруг голосок раздался:

– Семен Кац, Одесса. Я тут, в нижнем углу скайпа!

Все посмотрели на Каца.

– Скажите, мы ведь все еще владеем контрольным пакетом бренда «Рене Зеллвегер»? Отлично. Мы сделаем мадам Зеллвегер пластическую операцию, но не дешевую подтяжку с золотыми барашковыми болтами за ушами, нет! Мы сделаем ей революционное перетягивание, полностью изменим ее внешность, и все наши проблемы будут решены!

Директора и акционеры замерли в изумлении.

Первым нашелся председатель:

– Каким же образом перетягивание мадам Зеллвегер решит наши проблемы с алюминиевой рейкой, мистер Кац?

– Вы не понимаете?

Все женщины мира бросятся обсуждать, имела ли мадам Зеллвегер право менять свою внешность или нет. Они будут спорить об этом днем и ночью, они будут обсуждать это так бурно, что разгорячатся и остервенеют. А что делают женщины, когда они остервенели? Они остервенело шопятся. А что делают женщины, когда остервенело пошопившись, они понимают, что нашопили лишнего?

– Что они делают, мистер Кац?

– Они поджимают хвост и устраивают мужу романтический вечер, вот что они делают! Не закрывайте заводы алюминиевой рейки, через год нас ждет бум семейных автомобилей и детских кресел!

Грянуло «Ура!», в воздух взмыли цилиндры, шляпы и чепчики акционеров и директоров.

* * *

Мистер Кац выключил скайп, оттолкнулся от стола, подъехал на кресле на колесиках к дверям кабинета и выглянул в кухню. Мадам Кац сидела за барной стойкой спиной к мужу и стреляла арбузами в зомбей.

– Сара, мадам Зеллвегер в скором времени станет неузнаваема.

Мадам Кац пожала плечами.

– Как ты думаешь, звезда имеет право радикально менять внешность или должна согласовывать каждый свой пук и чих с поклонниками?

– Пока у меня нет мнения, но спасибо, что спросил. Я обсужу это с подругами.

Очередной арбуз полетел в зомби.

Мистер Кац вынул из бумажника одну из своих платиновых карточек и тихонько положил на видное место.

Потом вернулся в кабинет, закинул в рот освежающую конфетку и стал ждать.

 

Чистый четверг

– Девушка, вам? Здравствуйте.

– Добрый день. Мне натуральный соевый крахмал генно-модифицированный…

– Мало, средне, хорошо?

– Хорошо модифицированный…

– С гуаровой камедью или соевым лецитином?

– И с тем и с другим.

– Ага, и с тем и с другим…

– …С натуральным соевым текстуратом, пальмовым маслом и порошком соевой клейковины. Усилитель вкуса, ароматизатор…

– Идентичный натуральному?

– Да, гречка с устрицами.

– Усилитель прозрачности добавить?

– Так оно же вроде непрозрачное?

– Добавим – будет.

– Ну добавляйте.

– Здесь кушаете?

– Да.

– Попить что возьмете? Китайчино соевое с декофеинированным соевым кофеином, сок апельсиновый, соевый, натуральный, свежевыжатомороженный?

– Нет, спасибо.

– С вас семьсот шестьдесят три.

– Ой…

– Что такое?

– Ой, девушка, а он постный?

– Кто?

– Ароматизатор.

– Ароматизатор-то? Зин, посмотри на бочке, ароматизатор постный?

– Какой?

– Какой у вас?

– Гречка с устрицами.

– Гречка-устрицы?

Плечистая работница предприятия быстрого обслуживания пошурудила в завале пластиковых бочек.

– Постный, постный… Халяльный, кошерный, диетический, благословлен Патриархом и Папаем моряком.

– Постный, девушка, не волнуйтесь!

– Уф, ну слава Богу! А то еще три дня Страстной-то!

– Не волнуйтесь, у нас без греха, приятного аппетита, свободная касса, здравствуйте!

 

По весне, когда рендеры частые

 

Щавель

– Стоп.

– Что случилось?

– Не по фэншую сели.

Дачники, кряхтя, сели по фэншую.

– Вот это другое дело! Ну, Христос воскрес!

Дачники чокнулись, выпили и разомлели.

Сильно пахло нагретым деревом, землей и деревенской волей.

– Не спать! Щас докушаем и пойдем говно на грядки кидать.

– Грешно в праздник работать. Не по фэншую.

– Говно кидать – это не работа. Это наслаждение.

Тесть, одинаково хорошо владеющий тяпкой как правой, так и левой клешней, вытер рот и поднялся из-за стола. Пели птицы, и в теплом воздухе кружился отзвук далеких колоколов.

– …Чтобы яр-че за-си-я-ли наши лозунги-и по-бе-ед…

Иванов подогнал тачку и, стараясь не брызнуть, своротил крышку говнохранилища.

– Чтобы ру-ку под-нял Сталин… Бери споднизу. Щавель кислое любит.

Иванов как следует зачерпнул споднизу кислого и затарахтел тачкой по молодой, похожей на лучок травке.

Тесть был прав. По сравнению с офисным трудом, кидать говно в пасхальный праздник казалось наслаждением.

– Клади стохастически. Щавель симметрию не любит, – напутствовал тесть.

Иванов послушно клал стохастически, время от времени наклоняясь за пропущенным камешком или бледным корневищем многолетнего сорняка, и тогда выпитая за обедом водка мягкой волной заволакивала голову.

«Лечь бы сейчас в щавель, лицом в теплую землю, так, чтоб снаружи один фэншуй торчал, и проспать до второго пришествия».

– Смотри-ка, мандариновые корки с Нового года, – тесть поддел тяпкой. – Полгода уж преют. Как время летит!

Иванов оперся о лопату и окинул взглядом землю.

Заспанный шмель привыкал летать. Дети прыгали на куче гравия. Соседи жгли садовый мусор – сладкий погребальный дым поднимался к небу.

– …И смертью смерть поправ, – вслух сказал Иванов.

– Нечего, – строго сказал тесть, – нечего уклоняться. Не по фэншую. Щавель этого не любит.

Иванов схватил пустую тачку и затарахтел на погрузку.

«Вот мы с тестем умрем. Потом воскреснем… – думал Иванов, – а щавель? Как же наш щавель? Так и сгинет навеки? В щах?».

 

Медведев и пустота

«Не надо запрещать «Твиттер», Владимир Владимирович! Я в него пишу!» – написал Дмитрий Анатольевич в твиттер и сел ждать ответа.

Эфир безмолвствовал.

Дмитрий Анатольевич поднял телефонную трубку, но гудка не было. «Наверное, Владимир Владимирович запретил телефон. Ну и Бог с ним, в телефон я не пишу. Но твиттер! Нет, так это оставить нельзя!»

Дмитрий Анатольевич решительно вышел на лестничную клетку и нажал кнопку.

Дежурный офицер приподнял фуражку:

– Вы разве не знаете, что лифт запрещен?

– Кто запретил лифт?! – спросил Дмитрий Анатольевич, не подумав.

– Известно кто, – дежурный офицер подсобрал щеки и уткнулся кадыком в верхнюю пуговицу.

Дмитрий Анатольевич сделал озадаченное лицо.

– Простите, но озадаченное лицо тоже делать нельзя. Владимир Владимирович запретил. Извольте жизнерадостно улыбнуться!

«Наверное, тому были веские основания.»

Медведев грустно приподнял уголки губ и пошел по лестнице.

– Простите, но подниматься по лестнице в России нельзя. Со вчерашнего дня. Владимир Владимирович запретил из-за угрозы терроризма.

– А спускаться можно?

– Спускаться можно.

Дмитрий Анатольевич развернулся спиной вперед и, как бы спускаясь, пошел по лестнице вверх.

На следующей площадке другой дежурный офицер запретил Медведеву смотреть.

– Если никто не будет смотреть, то и секретов нашего счастья никто не увидит.

«Логично», – подумал Медведев и продолжил спускаться вверх на ощупь.

Сперва было трудно, потом пошло легче.

«И почему мы давно еще так не сделали?» – недоумевал Дмитрий Анатольевич, когда руки его уткнулись во что-то военное.

– Скажи-ка, братец, в какой местности я нахожусь?

Видимо, к этому времени Владимир Владимирович запретил устную речь, потому что слепой дежурный офицер только сердито замычал, зажимая ладонью рот Дмитрия Анатольевича, а когда тот угомонился, снова затих.

На следующей площадке, судя по запаху, было пусто.

«Владимир Владимирович запретил дежурных офицеров», – догадался Медведев.

В нарушение запрета он приоткрыл один глаз и убедился в правильности своей догадки.

Снова прочно сомкнув глаза и безмолвно пятясь, как рак, Медведев полз, пока не уперся задом в люк колокольни Спасской башни.

– …Зверей земных по роду их и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их… – услышал Медведев.

«Владимир Владимирович работает. Хм. Отвлечь?»

– … также на территории РФ строго запрещаются всякие души животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их и всяких птиц пернатых по роду их…

Медведев в нерешительности подпирал люк задом, невольно слушая сквозь древние доски, как Владимир Владимирович продолжает запрещать:

– … запрещаю зелень, траву, сеющую семя дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на всей территории РФ.

«’’Твиттер’’! Владимир Владимирович, оставьте „Твиттер!“»

–..запрещаю светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, запрещаю утро, день, ночь и вечер…

«Будь, что будет! Лезу!», – и незрячий премьер изо всех сил налег задом на люк.

– … запрещаю свет, тьму и Слово, аминь!

Дмитрий Анатольевич выполз на площадку колокольни и выпрямился в полный рост, ожидая услышать городской шум и почувствовать на лице дуновение весеннего ветра.

Однако на колокольне премьера встретили полное безмолвие, неподвижность и пустота.

Дмитрий Анатольевич распахнул веки, но ничего не изменилось.

Бесконечный беззвездный мрак окутывал кремлевскую башню.

– Владимир Владимирович! – позвал Медведев.

Космос молчал.

«Имеет ли смысл разрешать теперь здесь твиттер?» – подумал бывший премьер и оглядел пустоту.

Крохотные, бесконечно далекие огоньки блестели там, где всего час назад проходила сухопутная граница Российской Федерации.

«Нет, не имеет», – твердо решил Дмитрий Анатольевич.

Свалив гору ответственности с плеч, Медведев успокоился, повеселел, оттолкнулся от дощатого перекрытия и сквозь первозданный мрак поплыл туда, где, по его представлению о космографии, подмигивали и дрожали красноватые огоньки Китая.

 

Иванов спускается в ад

– Дмитрий Викторович, я не могу… Мне до зарезу надо ребенка из детского сада забрать до шести…

– Да не волнуйтесь вы так, в аду время бежит быстрей, чем на Земле, поэтому вы не только не опоздаете, а напротив, я вас сегодня даже пораньше отпущу. Лады?

– Ну… Тогда хорошо. А как мне попасть в ад?

– Вам надо согрешить… Господи, да шучу я! Вот ключ от технической комнаты, там в углу пластиковый лючок. Держите инструкцию, тут все понятно написано. Возьметесь зубами за провод и нажмете кнопку, вас встретят с табличкой, подпишете бумаги, вас проводят на выход, все.

– В случае чего позвонить оттуда можно?

– За счет компании – нет.

Иван Петрович вздохнул, прижал папку с документами к груди и обреченно вышел из кабинета директора.

В указанном месте обнаружился лючок, за ним – серый провод, похожий на сетевой, совсем не толстый и не страшный.

Пакетик с одноразовыми клеммками лежал на полочке.

«Гигиена!» – подумал Иван Петрович, прицепил клеммник, послюнявил его хорошенько и зажал зубами.

Кнопка тоже выглядела буднично – беленький офисный выключатель со вставленной за прозрачное окошечко бумажкой «Нажать один раз».

В туалете за стеной технички кто-то спустил воду, щелкнул замком кабинки и, насвистывая «Все, что в жизни есть у меня», принялся мыть руки.

Иван Петрович послушно нажал один раз и попал в ад.

В аду на выходе из портала его и вправду ждал человек с табличкой – это была Мария Алексеевна из бухгалтерии.

Она проводила Ивана Петровича в приемную главного бухгалтера, в которой Иван Петрович прождал (по его внутренним ощущениям) около двух лет.

«Господи, не посылай меня сюда навечно!» – разглядывая сертификаты на стенах, молился в аду Иван Петрович.

Наконец, бумаги, которые нужно было подписать, были подписаны, Мария Алексеевна явилась вновь и отвела Ивана Петровича обратно в техничку-портал.

Там Иван Петрович снова нажал кнопку и переместился на Землю.

«… что в жизни есть у меня», – все еще насвистывал кто-то в туалете за стеной.

Иван Петрович перекрестился, выплюнул электропровод, закрыл техничку на ключ, отнес пахнущие серой бумаги Дмитрию Викторовичу и, как ему и было обещано, в 16:50 покинул офис.

 

Московские кочевники

Первое упоминание о жужанах в Москве восходит к 90-м годам XX века.

Известно, что они прикочевали откуда-то с павелецкого направления на электричках и расселились на привольных просторах Южного округа Москвы, потеснив пришедших ранее татабов, киданей и шивэйцев.

Хорошо владея традиционными орудиями кочевников – железным скребком и бензокосилкой, жужане совсем не умели класть плитку и клеить обои, поэтому не составили конкуренции местным племенам булгар и печенегов, традиционно живущих ремонтными работами.

О верованиях жужан известно, что рядовые кочевники поклонялись Участковому, жертвуя своему божеству время от времени пятисотрублевые купюры, а родовая знать исповедовала культ ОВиРа.

В 6 году от сотворения мира по жужанскому летоисчислению (1997) жужанский каган Ашидэ увел свой народ из Москвы в сторону Щербинки, чтобы переждать «бедствие» – празднование 850-летия столицы.

В Щербинке жужане столкнулись с новым врагом – уйгурскими племенами докуз-огузов. Вспыхнула война.

Вооруженный велосипедными цепями и крестовыми отвертками, народ докуз-огузов оказался грозным противником.

Решающим сражением стала битва в лесопарке в районе пересечения улиц Маршала Савицкого и Брусилова (известная под названием «Брусиловский прорыв»), на которую жужане пришли с черенками от лопат.

Ценой больших потерь им удалось одолеть уйгуров и навсегда прогнать их из Щербинки.

Далее сведения о жужанах крайне скудны, известно только, что «тощий год» (кризис 1998-го) они провели где-то на юге Московской области, сортируя мусор.

Новый Каган Кэтугань, сменивший своего дядю Ашидэ, пойманного миграционной службой, воткнул свой лом во дворе дома № 7 по Бирюлевской улице и тут же снесся с ближайшими соседями – племенами абаров и мукри, составляющими народ тюргешей, а также с племенами булагатов, эхиритов, хоринцев, хонгодоров, сартулов, цонголов, табангутов, хамниган и другими великими кочевыми народами Чертанова и Бирюлева.

Союз племен под предводительством жужан формально просуществовал до 20 года от сотворения мира (2011), хотя в большинстве своем составляющие его народы потеряли страсть к кочевой жизни, получили гражданство РФ и теперь населяют южные пригороды столицы.

О былой славе и традициях московских жужан напоминают лишь орхонские руны, которые и теперь можно встретить напротив фамилии Путина в избирательных бюллетенях избирательных участков избирательных комиссий различных административных округов города Москвы.

 

И о погоде…

– …Так на Дубининскую или на Дубнинскую?

– Мне пофиг.

– Это разные концы Москвы.

– Сказал, пофиг.

Смышленый таксист сразу перестал спорить. Помятая «Деу» взревела мотором и мягко выкатилась на проспект.

– Что с Германией? – ценя время, сходу начал Иванов.

– Да погоди ты! – Таксист откинул бардачок и кивнул. Иванов демонстративно выключил мобилу, обмотал фольгой и кинул в ящик. Дверца захлопнулась.

– Так как дела на западном фронте?

– Я тут вез одного мужика, – начал таксист издалека, – у него кум полярник. Сидит на льдине и, короче, до него американский вайфай добивает. Иногда. Редко. Так вот, говорит, наши про войну все брешут.

– Это понятно. – Иванов взмахнул, как курица, руками, показывая степень доверия к новостям. – А конкретно, как там?

– Короче, нет никакого западного фронта.

– Как это?

– А вот так. Более того, не победил Путин на Евровидении, и даже не участвовал. Поэтому и на приз претендовать не мог.

– А чего ж они Рязань разбомбили?

– С Рязанью мутно. Я тут вез одного мужика, короче, говорит, вроде бы в Рязани то ли казаки, то ли татары были. Он сам доехал до Коломны, дальше дороги нет, блокпост и поперек плакат «Ежегодной Олимпиаде Быть!» и значок радиации. А местные говорили, что Рязань цела, сидит там какой-то атаман, и они туда каждую неделю самогоном торговать ходят.

– И они под это дело списать ее решили? – догадался Иванов.

– Типа того. Вообще, все к югу под татарами, до самой Чечни. И вот там настоящая война, а в Берлине нашей армии нет, и Кугельшрайбер мы не взяли, и вообще, не может такого города быть, потому что «кугельшрайбер» по-немецки «шариковая ручка».

Иванов пожевал губами, переваривая новость.

– Бомбардировки взяты из фильма «Марс атакует», если присмотреться, видно, что у немцев зеленые головы из-за касок торчат. – Иванов задумчиво кивнул, про каски многие замечали. – А где поляки цветы нам на броню кидают – это вообще «Четыре танкиста и собака». Я вез полковника, который лично дизайнеров расстреливал, которые всю эту пургу в фул-ХэДэ раскрашивали, но он просил себя не называть.

– Зачем расстреливал?

– Чтоб не проболтались.

– Кстати, о дизайнерах. У меня знакомый есть, – начал Иванов, чувствуя, что настала его очередь, – близкий друг, человек надежный. Говорил, что его начальник по секрету рассказывал, что к ним приходили визитки делать «Третий секретарь посольства РФ в Независимой Уральской Республике».

– Это вероятно, – кивнул таксист, выкидывая бычок в форточку. – Недавно вез семью – откуда? – говорю. Они – с Путинбурга. Ага, конечно! Беженцы из Сибири, нелегалы… Так они рассказывали, что на Урале китайцев отбили, и там вроде даже Интернет есть. Теперь понятно почему.

– Вся Сибирь под китайцами?

– Почти вся. Достань карту.

Иванов отвернул пухлый козырек над сиденьем, и на него посыпались страницы ветхого атласа.

– Ты че, отмечаешь что ли?

– Что я псих, себе срок зарабатывать? На словах расскажу.

Иванов разложил на коленях две половинки ветхой карты Советского Союза. Таксист, бросив руль, как в прогнозе погоды, принялся показывать руками продвижение геополитических фронтов.

– А как же ЧМ? – удивился Иванов, когда таксист щедро отрезал столицу проведения в пользу восточного соседа.

– Короче, я одного мужика вез, он говорит, что ему другой таксист рассказывал, что ЧМа вообще нет.

– Да ладно! А когда Путин гол забил, а канцлер с французским президентом на трибуне от злости плакали?

– Говорят, настоящий Путин умер пять лет назад. В Майами усыпальница стоит на манер египетской пирамиды. Из Кубы видно. Но это, думаю, брехня. А кадры, где ихние президенты на трибунах плачут, взяты из художественного фильма. Поэтому они и выглядят так странно, и плачут на всех каналах одинаково. И никакие это не европейские президенты, а звезды немого кино, ныне забытые. Вот, смотри, – таксист протянул Иванову старинную карточку.

– Зачем тебе канцлер Германии?

– Мать твою, ты год смотри и читай, что написано!

– Актер кино… Луи де Фю-нес… Хера себе!

– А француз – Пьер Ришар, тоже актер. Мне один пассажир рассказывал. Пожарный. Он пожар в архивах одного борделя тушил и там их и увидел. Поэтому они ходят все время вместе, и не меняются вот уже 20 лет…

Иванов задумчиво вернул карточку таксисту.

– И о культуре. – Таксист прихлопнул руль ладонью и вдруг запел: «Ай вона кис ю ин зе эс, ай вона кис ю ин зе э-эс!»

– Это че?

– «Оскар» этого года за музыку. Группа ***, слыхал про такую?

Иванов завистливо помотал головой.

– Короче, я тут бухого сынка дипломата вез, он под этим делом рассказал, что Путин «Оскара» не брал ни в этом году, ни в прошлом…

– Иди ты!.. А я все думал, как они могли фильму Путина про молодые годы Путина два «Оскара» подряд дать?!

– Монтаж. Фотошоп. На, возьми, – таксист протянул Иванову мягкую пятидюймовую дискету.

Иванов бережно спрятал дискету на груди:

– У метро.

«Деу» прижалась к обочине.

– Сколько?

– Вместе с песней – сто миллиардов.

Иванов протянул таксисту два помятых вашингтона:

– Сдачи не надо.

– Телефон не забудь.

Иванов забрал из бардачка мобилу, застегнул пуховик и приложил ладонь к козырьку ушанки.

– Я до тебя мужика одного вез. С Гидрометцентра. Говорит, на самом деле сегодня плюс двадцать пять. И апрель. А про мороз и декабрь по телеку рассказывают, чтоб неурожай картошки оправдать.

– Я на госслужбе.

Таксист понимающе кивнул и отчалил.

Иванов натянул покрепче ушанку и спустился в государственный ордена Путина, ордена Боевого Красного Путина, Путинбургский Путинолитен имени Кима Чена Ира.

 

Грибники

– Какие у вас тут грибы, у вас и леса-то нет.

– Увидишь! – дед весело подмигнул мне и до самого вечера только улыбался и на расспросы не отвечал.

Зато когда стемнело, сам первый засобирался, взял фонарь, привязал к поясу мешок, сунул мне в руки багор, и мы отправились за грибами.

Большая белая луна светила на небе, трещали цикады. Рослый бурьян то обступал дорогу, то разбегался, открывая живую темную степь.

– Вокруг старой электростанции грибы водятся. Я тебе место покажу, где встать, а сам пойду пугну их.

Главное, ты не зевай. Как гриб выскочит, ты его, значит, багром к земле прижми, вот так. А я уж подбегу, ебну его…

– А не опасные они?

– Кто, грибы-то? Эх ты, грибов испугался! – дед тихонько засмеялся, махнул рукой.

С дороги свернули на узкую кривую тропинку, где штанины мои сразу вымокли от ночной росы, я плелся, отпихиваясь багром от крапивы, а дед знай себе шагал вперед.

– На полянке жди, вот здесь. Да не дрейфь, не опасные они! – усмехнулся дед, когда мы остановились перед кирпичной стеною, погасил фонарик и нырнул в бурьян.

Я огляделся.

Дед оставил меня на небольшой проплешине в океане высокой травы, обступавшей какой-то цех.

В десяти метрах впереди стеной начинались заросли, из которых должна была выскочить добыча.

Справа нависала мертвая громада энергоблока, а в небе яркая, как хирургическая лампа, светилась Луна.

Чтоб унять дрожь, я поднял багор и взмахнул им над головой.

Прошла минута, а может полчаса.

Вдруг бурьян раздвинулся, и большой, крепкий боровик спокойно вышел на поляну.

В свете луны он двигался плавно, как сказочный эльф.

«Плодовое тело гриба», – выдала застигнутая врасплох память.

Боровик подошел совсем близко – сильный, гибкий, полный животного здоровья, прекрасный своей необычной грибной статью.

С минуту мы смотрели друг на друга, я – замерев и сжав багор, он – выпрямив гладкую шею, блестя влажной шляпкой.

Потом гриб понюхал воздух, фыркнул, еще раз посмотрел на меня, одним прыжком пересек поляну и скрылся в высокой траве.

Спустя минуту раздался топот, треск.

– Ну, что? – дед задыхаясь выкатился из кустов.

– Поганка.

– Тьфу ты!..

Изо всех сил дыша, дед свернул самокрутку, закурил, пуская дым большим черным ртом.

– Вроде я белого гнал?

Я покачал головой, не в силах оторвать глаз от того места, где только что стоял боровик.

Когда мы шли назад, стайка молодых опят прыснула нам под ноги и с визгом разбежалась по траве.

Я бросился за ними в бурьян и накрыл пару штук, но дед все равно остался недоволен:

– Что за грибы опята? Дрянь грибы. Вот белый – это да!

Он косился на меня, укоризненно вздыхал и до самого дома мы шли молча.

 

Рассказ гуманитария

Я родился в семье технарей, все друзья семьи были технари и во всем нашем городе жили одни технари.

К гуманитариям, в целом, относились терпимо, потому что легко терпеть того, кого никогда не видел, но гуманитарные наклонности, проявившиеся у собственного сына, пожалуй, вряд ли бы вызвали восторг моих родителей.

Я понимал это, и таился до тех пор, пока шаблон не помогла разорвать моя наследственная буква «эГ».

– Это пГекрасный специалист! – закатив глаза, объясняла моей маме моя тетка, а я подслушивал у приоткрытой двери. – У него оГигинальная методика! ПГавда, он защищался, кажется, по полимеГам, но, в конце концов, это не важно… Я увеГяю тебя, в гоГоде он лучше всех учит детей с техническим складом ума пГавильно пГоизносить букву эГ!

На следующее утро мне вымыли уши и надели новую рубаху.

Наша встреча была предрешена.

Логопед отложил паяльник и достал даже не книгу – толстую замусоленную тетрадку с жирной синей буквой «Р» на клеенчатой обложке.

– Я показываю картинку, ты говоришь мне, что ты видишь. Понятно? Начнем.

Я согласно кивнул и доверчиво заглянул в тетрадку.

Однако при всей кажущейся простоте метода первая же картинка ввела меня в серьезный ступор.

На рисунке змеились тоненькие линии, соединяющие коробочку со стрелкой, баночку со льдом и приплюснутый утиным клювом серебристый датчик. Рядом с датчиком стояли иностранные буквы.

От напряга у меня вспотели уши. Единственное, что я понял, во всем этом хаосе должна была быть буква «Р».

– ПГоводки, – бросил я пробный шар.

Логопед поморщился.

– То есть пГибоГчик. ПГибоГчик со стГелочкой.

– Это хРом-иРРидиевая теРмопаРа, – повисла нехорошая пауза, которую логопед использовал для того, чтоб пРосвеРлить меня взглядом.

– ХГом-иГГидиевая теГмопаГа, – чуть слышно пролепетал я.

– Ладно. А вот это?

Не переставая на меня пялиться, логопед перемахнул страницу. Я снова заглянул в его чудовищный талмуд. Как говорят поляки, о Матка Боска! На новой картинке была изображена не только уже знакомая мне теРмопаРа, но еще половинка кастрюли с водой, красная спираль, непонятные значки и буйно ветвящиеся провода.

– ВаГится что-то…

– Что?!

– Что-то ваГится! – промямлил я погромче, всем телом ощущая безнадежность моей догадки. – ТеГмопаГа в кастГюльке…

– Это не термопара в кастрюльке! Это теРмоРегулятоР! – плохо скрывая пРезРение, проговорил логопед. – Язык у неба: ТеР-мо-Ре-гу-ля-тоР!

– ТеГмоГегулятоГ…

С таким же успехом я опознал тиРистоР, кРиогенеРатоР и синхРофазатРон.

Логопед яростно листал альбом, всем видом демонстрируя, что «обычно» пациенты не доставляют ему таких страданий.

– Видимо, яРмо тРансфоРматоРа тебе бесполезно показывать? Так же, как и интеРфеРометР Майкельсона-МоРли? Конечно! Откуда нам знать, как выглядит интерферометр! Хорошо, вот это последнее. Ну? Кто здесь изобРажен?

Я приоткрыл один глаз. Вместо очередного прибора со страницы ужасной книги куда-то мимо меня смотрел испуганный усатый мужчина.

Я обратно покрепче зажмурил глаза и, скорее спрашивая, чем утверждая, прошептал:

– Жан Поль СаГтГ?

Логопед захлопнул книгу и в муке зажмурился, сдвинув очки на лоб и массируя переносицу.

– Это ЭРнест РезеРфоРд. ЭР-нест Ре-зеР-фоРд.

– Ге-зе-фоГд, – прошептал я чуть слышно. Ответа мне не было.

Минуты три я смотрел на упивающегося своей болью логопеда, а потом сполз со стула и взялся за дверную ручку.

– Ну, я пойду?

Он не ответил.

Я наскоро попрощался и выскользнул в коридор.

– Ну, сынок, как? Каков Гезультат?

Я сделал максимально скомканное лицо:

– Папа, это самый отвГатительный вГач в ЭсЭсЭсэГ!

– ЧеГт возьми, почему?!

Мой аргументированный рассказ занял два с половиной часа, и тем же вечером я в расширенной версии повторил его для мамы, тетки и бабушки.

Спустя день на семейном совете (ЧеГт возьми, но он знает СаГтГа!) меня единогласно решили репетировать на литературный факультет.

 

Конференс-кол судьбы

 

33 июня

– Ну все, пацанчики, вам мизулина!

– Какого киселева?

– А такого киселева, что вам красный горел!

– Ясный путин, красный, мы на стрелку!

– В шойгу себе засунь свою стрелку.

– Пошел ты в думу!

– Сам иди в думу, я ментов вызываю, а будете кобзон – еще улюкаев навешаю!

– Милонов питерский!

– Собянин раковский!

– Рогозин с ушами!

– Набиуллина!

– Набиуллина?

Пацаны в девятке замолчали, пробуя незнакомое слово на вкус. Наконец, один протиснулся через водителя и знаком поманил мужика с монтировкой.

– Слышь, земляк, а че такое «набиуллина»?

– «Набиуллина», – мужик замялся, – ну «набиуллина» – это, короче, как ротенберг, только сзади.

– Понятно.

Покурили.

– Ладно, короче, у нас все одно крыло мятое было… так что если не зюганов, крымнаш?

Мужик почесал монтировкой затылок, еще раз обошел «Калину», на всякий случай пробуя упругость амортизаторов.

– Кох с вами, крымнаш.

Девятка проследила, чтоб мужик не надул и тоже покинул, после этого взяла с места и унеслась.

«Набиуллина! Ишь!»

Мужик поколупал пальцем краску, сунул монтировку под сиденье и тоже влился в поток.

 

2048

Меня ощутимо прижали. Я недовольно открыл один глаз – мест в вагоне было полно, но именно рядом со мной уселась большая женщина, растопырила локти и принялась елозить пальцем по экрану телефона, гоняя туда-сюда столбики чисел. Какое-то время я следил за игрой. Если столкнувшиеся числа совпадали, они слипались, складывались. 2+2=4, 4+4=8. Видимо, суть игры состояла в том, чтоб собрать число побольше.

Я принялся ворочаться, чтоб отвоевать себе назад немного пространства, но в это время поезд резко затормозил, и две сидевшие напротив меня старухи скользнули по лавке, столкнулись и слиплись в одного мужчину средних лет.

Машинист дернул состав вперед, пассажиры в вагоне попадали в противоположную сторону, два колесных инвалида слиплись в одного таджика, мальчики-студенты образовали мента, а четыре одинаковых дядьки в одинаковых пуховиках, с одинаковыми мокрыми зачесами на одинаковых бледных лысинах спрессовались в двух дагестанцев.

Поезд набирал ход, вагоны болтались из стороны в сторону, подпрыгивая на стрелках.

Моя соседка спарилась с точно такой же теткой, также игравшей в телефон, я повернулся взглянуть, что из них вышло, но тут на меня налетел измученный нарзаном мужик средних лет, и я почувствовал умножение бытия.

Я уже был не я. Я стал чем-то большим и лучшим.

Что-то мешалось за пазухой, я поднял руку и увидел крепкую красную кисть с тупыми пальцами, татуировкой «За ВАС!» и массивным перстнем. Я запустил все это богатство за ворот спортивной куртки и нащупал травматический пистолет.

Тем временем поезд судьбы продолжал перетряхивать пассажиров. Несколько раз двери открывались, подбрасывая новые фишки в игру. Качество людей в вагоне неуклонно росло.

Едва я, слипшись с таким же крепким бритым парнем, воплотился в накокаиненную рублевскую проститутку в меховом жилете и с ключами от лексуса в кулачке, как ровно такая же шалава рухнула на меня сзади, и не успела я ей вмазать сумочкой, как на моих штанах уже цвели лампасы генерала ФСБ.

Секунду я раздумывал, достаточно ли я поднялся, чтобы выйти из игры. К этому времени я набрал уже такой вес, что, сталкиваясь с примитивными сущностями вроде пенсионера, солдата или учителя, просто давил их в кисель, даже не утруждая себя поглотить их грошовые жизни.

На горизонте замаячил еще один генерал ФСБ, и я начал выгребать к нему, чтоб взлететь еще выше, но тут поезд снова дернуло, на второго генерала налетел третий, вспыхнул свет, как будто сработала старинная магниевая вспышка, и мы увидели перед собой Путина.

Все повалились ниц.

Владимир Владимирович парил в дюйме от пола вагона, кровоточащие ладони его были обращены к нам, розовый венок с золотыми листьями сверкал на сумрачном челе.

Путин поднял руку, и все мы поняли, что сейчас случится что-то очень важное.

Мы перестали дышать, и Владимир Владимирович уже открыл было рот, но тут состав тряхнуло, и другой, точно такой же Путин, в такой же белоснежной тоге и с таким же розовым венком на льняных кудрях, кубарем прокатился по вагону и сбил нашего с ног.

Снова полыхнуло, гулко пророкотал гром.

Вагон сразу сбавил скорость и пошел нежно, едва вздрагивая в черных берегах своего подземного пути.

На месте, где слиплись и пропали два Путина, стоял маленький мальчик лет трех в зимней куртке и шапочке в виде монстра.

Он увидел людей и засмеялся, спрятав лицо в ладошках.

Поезд осторожно остановился на станции. Никто не дышал.

– Мальчик, где наш Путин?

Мальчик засмеялся еще веселей и выбежал из вагона.

Машинист выключил двигатель, и в этой странной для метро тишине мы долго слушали, как затихают вдали топот маленьких ног и детский смех.

Я посмотрел вокруг. Все крупные фигуры пищевой цепи человеческих сущностей уже рассыпались обратно на обычных людей.

– Осторожно, двери закрываются…

Пассажиры расселись по местам.

– Следующая станция «Парк культуры».

Я уперся в плечо толстой тетки, играющей в телефон, и снова уснул.

 

Утро в деревне

Некрепкий летний сон махнул крылом, Ванька вскинулся на кровати и сразу понял, что проспал.

Небо едва начинало сереть. Бабушка возилась с печкой.

Ванька чуть не заплакал от обиды – вчера дед пообещал взять его с собой на люстрацию, а теперь, получается, сбежал.

– Деда давно ушел?

– Только что. Поешь блинков, потом догонишь.

Ванька схватил ком одежды и выкатился за дверь.

Едва тропинка спустилась в овраг, Ванька нырнул в густой, как молоко, туман, и сразу заблудился.

Кружил, не узнавая знакомых мест, по уши вымок в росе, в панике снова и снова поворачивал не туда, едва не свалился в бросившуюся под ноги реку.

И вдруг услышал, как где-то совсем близко нож лязгает об оселок, и дед, имитируя украинский акцент, тихонько поет: «Я нэ сдамся бэз бою».

Ванька перевел дыхание, оборвал со штанов репьи и с независимым видом вылез на пригорок.

– Пришел? – дед подмигнул, проверяя шершавым пальцем блестящее лезвие. – Ну тогда помогай! – и бросил внуку моток грубой веревки.

Все еще чувствуя послевкусие обиды, Ванька повесил на гвоздь свою курточку, размотал веревку и люстрация началась.

Дед скрылся в сарае и через минуту вышел, ведя под уздцы огромного, сверкающего гладью шелкового костюма единоросса.

Единоросс осторожно ступал, жмурясь на свет, а Дед трепал его по необъятной шее и что-то тихонько нашептывал.

Увидев Ваньку, единоросс потоптался на месте, потом вдруг захрапел и вскинулся на дыбы.

– Держи его!

Ванька закусил губу, чтоб не заорать со страха, и всем весом потянул веревку, увязая кедами в сырой скользкой глине, а огромный единоросс, то приседая на задние ноги, то с силой выбрасывая их назад, крутил башкой, роняя хлопья пены, и бешено бил перед самым лицом деда паспортом гражданина Чехии.

– Тпру, зараза!

Дед не испугался, и через минуту стреноженный единоросс уже лежал на земле, безумно вращая глазами, а дед, все так же нашептывая ему что-то успокоительное, сноровисто орудовал острым, как бритва, ножом.

– Ванька, таз!

Лишившись депутатской неприкосновенности, имущества и чина, единоросс сразу затих.

Дед отпустил веревку, единоросс поднялся с земли и задумчивым шагом отошел к дальнему углу загона, прислушиваясь к новым ощущениям и готовясь ехать домой на метро.

– Видал? – Дед вытер окровавленные ладони о передник и подмигнул внуку.

– Да. – Тяжело сопя, Ванька принялся наматывать на локоть веревку, чтоб скрыть дрожь в руках.

– Ну теперь ты.

Дед вывел из сарая двух племянников давешнего единоросса, таких же крупных и гладко-шелковых госслужащих, тяжелую бесформенную супругу и тоненькую звонкую кобылку-двухлетку, на которую были оформлены оффшорные счета и бесчисленная движимая и недвижимая собственность.

Ванька подтянул штаны и двинулся к племяннику.

Какой же он огромный!

Встав на цыпочки, Ванька едва дотягивался до холки.

Подражая деду, Ванька принялся шептать едроссу что-то успокоительное о радостях честной жизни и созидательного труда, дрожащими пальцами подводя веревку под необъятный пах, а дед, встав поодаль, с безразличным видом свернул папиросу, но так ее и не зажег.

Племянник внимательно следил за Ванькой, иногда вздрагивая и тряся башкой, а Ванька продолжал шептать свои мантры и, слизывая языком капли пота, бросал, и бросал новые петли на дорогое шелковое сукно.

Спустя несколько бесконечных минут едросс позволил уложить себя на землю и связать.

Дед глубоко вздохнул, закурил, наконец, свою папиросу и протянул Ваньке влажный от крови нож:

– Давай. Люстрируй.

Ванька вытер рукавом лицо, повернул нож лезвием к себе и прицелившись, сильно нажал.

Племянник выгнулся дугой, сбросил Ваньку и замолотил по глине, пытаясь подняться и улететь в Австрию.

Нож остался торчать в промежности, глина вокруг молодого миллиардера быстро темнела от крови.

Дед бросился на едросса и пиджаком прикрыл ему башку.

– Давай! Давай же! Ну?!

Упав на шелковый крестец, оглушенный Ванька с трудом поймал пляшущую рукоять и принялся энергично пилить.

– Да давай же ты, господи!

Весь в крови и глине, Ванька с трудом поднялся с едросса и сбросил в таз окровавленные эфэсбешные корочки.

– Не много я ему?

– В самый раз!

Тяжело дыша, дед сплюнул в траву остатки изломанной папиросы.

– Ну что, сразу второго? Или перекур?

– Перекур.

Дед с внуком вышли за забор и сели на перевернутую тележку.

– Деда, дай затянуться!

– Нечего. У тебя вся жизнь впереди, чтоб куревом здоровье губить.

Туман таял, розовыми клочьями плыл по берегам реки, большое блестящее солнце поднималось навстречу людям, играя в траве и на молодых листочках деревьев.

– Ладно, – дед растоптал окурок, – пошли, а то до вечера не управимся.

Пели птицы. Свежелюстрированный племянник едросса тоненько ржал, глядя на себя в зеркало.

Ванька поглубже вдохнул теплый утренний воздух и потопал за дедом.

 

Вольфрам

Ровно в семь утра, как и было заявлено, подъемный мост, грохоча цепями, опустился.

Очередь дрогнула и подровнялась, но решетку не поднимали до одиннадцати, и никто не выходил.

«Чтоб прочувствовали», – объяснила мне соседка, крепкая пенсионерка с дачным загаром, в трениках и майке с медведем-80.

Наконец, оборона школы образовала щель, и сквозь нее на свет божий протиснулась Директриса.

Очередь уплотнилась.

– Почему вы здесь? – строго спросила Директриса.

Почуяв вину, народ безмолвствовал. Повисла пауза.

– Записаться ребенка на подготовительные курсы! – выдавил, наконец, какой-то либеральный господин в бородке.

– Записаться на наши подготовительные курсы можно в любой день, и не только в школе, но и по Интернету. Мы живем в двадцать первом веке. Стыдно, товарищи.

– Бу-у-у… – очередь загудела, кое-кто из родителей-хипстеров дрогнул и развернул восвояси.

Я тоже хотел было уйти записываться по Интернету, но бывалая пенсионерка потянула меня за рукав: «жди!».

– А как детей по группам делят? – рыжий папа качнулся из очереди в сторону, чтоб зацепить Директрису взглядом.

– Группы формируются по мере подачи заявлений, – Директриса повернулась было уйти, – сначала формируется дневная – начало занятий с девяти утра, потом шестнадцать вечерних – начало занятий с четырех часов ночи.

Очередь еще уплотнилась – никто не хотел водить ребенка в вечернюю.

– Я отправил вам заявку по Интернету, – либеральный господин взмахнул смартфоном, – я могу считать, что мой ребенок попадет в дневную группу?

– Еще нет. Сначала вы должны заключить договор с Министерством образования РФ на аренду у школы крючочка для мешка сменной обуви.

– А без крючочка нельзя?

Директриса насупилась.

– Можно, но заявители без крючочка в дневную группу не допускаются.

– А договор аренды крючочка тоже в Интернете?

– Нет. – Директриса и моя соседка одновременно усмехнулись. – Договор аренды крючочка вы заключаете лично.

– А что для этого понадобится?

– Для этого понадобятся все документы, которые вы получили за всю вашу жизнь, начиная с паспорта и заканчивая грамотами за веселые старты из пионерского лагеря, все документы ребенка за всю его жизнь, их обычные копии и нотариально заверенные, а также два заявления (моя соседка подмигнула мне и весело тряхнула здоровенным брезентовым «Ермаком», который всю дорогу не спускала со спины). Печатный образец с сайта нужно переписать от руки, а тот, что написан краской на двери школы, – распечатать на принтере.

Очередь поредела – остались только выжиги, заранее подготовившие оба заявления (моими меня заранее снабдила жена).

– Документы принимаются только от полномочных правопредставителей ребенка, т. е. от папы или мамы.

– А почему водитель не может занести? – мужчина с кавказским акцентом стряхнул пылинку с рукава кожаной куртки.

– Школьному астрологу может понадобиться телепатический контакт с ребенком, он осуществляется через ДНК родителей.

Очередь еще поредела.

– А вы? – я замялся, не решаясь спросить соседку о степени родства.

– Я мама, – старушка весело подмигнула мне, – неделю назад зашли втроем в собес, дочка с зятем отказались от родительских прав, а я Пашку удочерила – формально, конечно, чтоб по инстанциям ходить. Ничего, подрастет, обратно перекинем! Подожди, чего она там про мешок?

– …Нет, – Директриса взялась было за прутья КПП, но опять была вынуждена повернуться к просителям, – нет, только утвержденная модель. Вы можете носить обувь в пакете, но на входе в школу ребенок обязан переложить ее в стандартный мешок. Это требование министерства.

– А где его взять?

– Мешки для обуви мы предлагаем в аренду.

– И почем?

– Семь тысяч рублей в месяц. Но я вам рекомендую класть в него пакетик, так как они очень плохие, резинки отрываются и обувь вываливается…

– Говорят, стандартный мешок можно купить в Усть-Илимске, – зашептала соседка, – их там зеки шьют, и у начальника колонии лавка на вокзале, но я не проверяла…

– …вы заключаете договор аренды мешка сразу на 12 лет школы и предоплачиваете 80 %. Если ваш ребенок потом не будет ходить, в собесе вам перезачтут и все скомпенсируют вычетами из уплаты подоходного налога.

– Хорошо. Мы все это сделаем. А после подготовительных? – толстый рыжий папа с трудом сдерживал тембр, вихры его разметались.

– Да? – Директриса вскинула брови.

– После подготовительных мы можем быть уверены, что вы возьмете нашего ребенка в вашу школу?

– Подготовительные курсы при школе – это помощь малышу адаптироваться в системе начального образования, – сказала Директриса холодно, – они являются необязательными, добровольными и бесплатными.

– То есть, – рыжий папа обвел очередь взглядом в поисках сочувствия, – то есть, я правильно понимаю, что вся эта пиздатня и две штуки баксов в год – это просто так?!

Очередь замерла. Ужас объял всех.

– Это не пиздатня. Вот там, – Директриса грозно выгнула локоть и наотмашь оттопырила указательный палец, – вот там ваша вторая районная школа, в которой даже учитель русского языка по-русски не говорит. Там наркотики продают в буфете столовой, а одиннадцатого класса не смогли сформировать, потому что все девочки забеременели, а все мальчики сели в тюрьму. Конечно, кто остался жив. Вот там пиздатня. А у нас – Директриса обвела взглядом подъемный механизм моста, – у нас ГОУ СОШ № 100500, и подготовительные курсы – ваш маленький шанс попасть к нам, а не туда. Так что не нравится – не записывайтесь… Гм. Кто первый?

– Я! – моя соседка вновь подмигнула мне и весело двинулась вперед к заветной бронированной калитке. – Я пришла за сутки, ночку постояла, и вот я первая!

Очередь пододвинулась на шаг и замерла.

Прошел час.

Крохотный часовой на вышке от нечего делать разглядывал нас в оптический прицел. Воробьи возились в луже.

Наконец, калитка дрогнула и моя соседка скорбно протиснулась обратно с мятыми листами в руке.

– Расходимся. Заявление на подготовительные курсы теперь надо подавать выгравированными на вольфрамовой пластине.

– Зачем?!

– На случай войны. Чтоб не сгорели в огне американских ракет. Последнее требование министерства.

Площадь опустела. Народ понуро разошелся искать вольфрамовые листы и гравировщиков.

Моя пенсионерка впервые за сутки сняла рюкзак, сбросила его в пыль и с трудом разогнулась. Олимпийский мишка-80 устало выпучил глаза.

– Как же я их ненавижу!

– Кого?

– Американцев! Без их гребаных ракет уже записались бы, а так…

Мы помолчали.

– Ну, ничего, – минута растерянности прошла, пенсионерка снова подняла рюкзак и улыбнулась. – Знаешь, где вольфрам достать? Нет? Пойдем со мной, мой Коля до перестройки в космическом ящике работал, у них там вся таблица Менделеева была, наверняка, если вокруг бывшей проходной поискать, кто-нибудь торгует!

Я взвалил сумку с документами на спину, и мы отправились искать вольфрам.

 

Дождь (рекламный ролик)

Мужчина ставит в багажник огромный чемодан с ремнями и пряжками. Это не настоящий чемодан, это реквизит для циркового номера с распиливанием женщины. Мужчина – фокусник.

Он закрывает багажник, обходит машину, садится за руль.

Оказывается, что в пассажирском кресле сидит незнакомая женщина.

– Простите, я очень замерзла и села к вам без спроса. Ничего?

– Пожалуйста. – Смущенный фокусник принимается крутить рычажки управления обогревом салона.

Вы собирались ехать? Я вас не задержу. Еще буквально несколько секунд – и я выйду. Как вас зовут?

– Сергеем, – рассеяно проговорил Фокусник. – И я не тороплюсь.

– Очень хорошо, Сергей. Я – Марина. Положите мне руки на грудь. Вам ведь это не трудно?

– Да нет, пожалуйста…

– Сожмите покрепче. Вот так… Вы не женаты?

– Нет. А вы?

– Я тоже не жената, – весело ответила Марина. Сергей смутился, но продолжил массировать. Некоторое время они молчали.

– Помогите мне снять платье.

Сергей отнял руки от Марининой груди – на ткани остались пятна от его вспотевших ладоней. Женщина повернулась, насколько это позволял тесный салон.

– Ну?

– Молнию заклинило… Сейчас… – Сергей открыл бардачок, достал складные пассатижи. Лезвием маленького ножа он торопливо вспорол шелковую ткань, стараясь не задеть зеленоватую нежную кожу. Платье сползло на сиденье. Подумав минуту, Сергей тоже стащил брюки, трусы, рубашку.

Марина уселась на Сергея верхом. За окном стал накрапывать дождь. Малолюдная улица совсем опустела.

– А я фокусником работаю, – вдруг сказал Сергей. – Хотите, я вам фокус покажу?

– Обожаю фокусы!

– Будет немножко больно, ничего?

Сергей голышом сбегал к багажнику, и скоро вернулся с чемоданом и столярной пилой.

– Полезайте в чемодан.

Марина улыбнулась, вышла из машины и легла на спину, гибко согнувшись вдвое. В чемодане пахло пылью и цирком. Сергей закрыл крышку, и Марина почувствовала, как он затянул ремни.

Сергей поставил чемодан вертикально и принялся пилить.

Дождь пошел сильней. Капли стучали по лакированной поверхности машины, по коже старого чемодана, по голой спине Сергея. Асфальт заблестел, на лужах поплыли пузыри. Босые ноги Сергея стали грязными, сквозь шум дождя он почти не слышал, как в чемодане под пилой заходится Марина. Трава, на которой стоял чемодан, вся пропиталась кровью. «Разверзлись хляби небесные…» – думал фокусник.

Наконец, чемодан распался надвое. Бросив пилу, Сергей разогнулся, тяжело выдыхая пар, постоял немного под дождем. Потом пошлепал по лужам в машину. Сел за руль (стекла совсем запотели).

Через несколько минут открылась дверь. Марина плюхнулась на сиденье. Губы ее дрожали.

– Отвезти вас куда-нибудь?

В ответ она зарыдала, тяжело придавив мокрой головой грудь Сергея.

– Ну все… ну все… – Сергей тихонько гладил Марину по спине. – Все в порядке, и платье твое тоже цело – это фокус такой. Фокус.

Пэкшот: Форд фокус. Цена от 499 000 рублей.

Пэйофф: Дождь все идет. Мимо машины Сергея проходит бездомная поливалка.

 

Гусь

Дверь палаты открывается, и маленькие ножки делают неуверенный шаг.

– Здравствуй, папочка.

– О какие люди! Привет!

Девочка уже почти не боится высохшего желтого человека. Маленькая ручка стаскивает беретик.

– Ой, а зачем так коротко постриглась?

– Тебе не нравится?

– Да нет, нравится, просто неожиданно…

– Я хочу быть, как ты.

Больной смущен. Маленькие ножки делают пару шагов вперед. Желтая рука трогает стриженую макушку. Девочка нажимает кнопку и делает койку пониже.

– Как ты себя чувствуешь, папа?

– Ты знаешь, прекрасно.

Девочка не верит. Нужна независимая оценка:

– Гусь, как папа себя чувствует?

Больной складывает кисть руки щепотью – получается гусиная голова. Гусь отвечает:

– Как-как? Здоров как бык! И вообще, не отвлекай меня по мелочам, я пеку сырники!

– Сырники?

Девочка смеется. Некоторое время они болтают, но держать руку тяжело. Гусь волей-неволей ложится на койку:

– По правде сказать, я очень устал.

В желтую гусиную шею вставлена игла.

Девочка прижимается к Гусю и что-то долго шепчет.

Больной не слышит, время от времени «кивает» гусиной головой.

– Гусь, скажи мне правду!

– Правда бывает тяжела.

– Папа умрет?

– Да.

– А ты? Что будет с тобой?

– О, со мной все будет прекрасно! Я поднимусь в небо и полечу далеко-далеко… Честно говоря, я засиделся с вами на земле, пора мне хорошенько размять крылья! Я слетаю в Африку, повидаю друзей…

– А когда ты вернешься?

– Не знаю. Не скоро. И знаешь что?

– Что?

– Наверное, когда я вернусь, мы не будем больше разговаривать вот так. Все-таки я гусь, птица вольная… Но я буду видеть тебя с неба, следить, как ты растешь, иногда махать тебе крылом… И знаешь что?

– Что?

Крупные слезинки падают гусю на голову, поэтому говорить ему становится все трудней.

– Я оставлю тебе своего Гусенка. Сложи руку так… Вот. Он будет с тобой, когда я улечу… Заботься о нем, и если тебе станет грустно, он тебя утешит. Скажи, тебе нравится Гусенок?

– Да…

– Прости, я не слышу…

– Да!

– Хорошо… Ну все… Ну все… Ступайте… Папа устал…

– До свиданья, папочка.

– Прощай, мой ангел…

– Пока, Гусь.

– Пока… Гусенок… Пока, мой милый…

Девочка с Гусенком выходят из палаты и закрывают за собой дверь.

 

Ангезия

– Вот кто обожал герметики, так это мсье Котлет! Ах, что это был за сантехник!

Хороший герметик он ставил выше анжуйского вина!

Вставив тубус в пистолет и хлопая широкой ладонью по пластиковому боку трубки, он, бывало, спрашивал меня: «Знаете ли вы, мадам Сен-Клу, какова ангезия этого мерзавца?» – «Какова же» – улыбалась я, отрываясь от вязания кошельков в цветах республики. – «Его ангезия бесподобна!»

Смонтировав унитаз, мсье Котлет припадал на одно колено и целовал фарфоровый обод – такова была его привычка. В шуме спускаемой воды ему слышались стихи Ламартина.

«Тот – тихоня, тот – задира, но тот, что я ставил давеча мсье де Гонкуру, о, это Бонапарт среди унитазов! Я держал в руках мельхиоровую цепочку его бачка, и мне казалось, что я возница, удерживающий бразды колесницы с вершины Триумфальной арки!» – говорил он мне, обгладывая ножку холодного цыпленка.

Мсье Котлет даже хотел упомянуть одного из своих «фарфоровых крестников» в завещании, но наш нотариус, мсье Пандус, разорался так, что шея покраснела. Видный был мужчина, но горячий нрав сгубил его, той же осенью он умер от апоплексического удара – упокой, Господи, его душу!

Мадам Сен-Клу подняла очки и промокнула глаза.

– На опрессовку мсье Котлет всегда являлся в синем шерстяном сюртуке с веточкой чеснока в петлице. А вот детей у него не было. Вентили и фланцы слишком долго занимали его воображение, и когда он впервые подумал о наследниках, собственный фланец сыграл с ним дурную шутку.

Впрочем, мсье Котлет пережил эту новость мужественно и философски, как и положено французу.

«Сапожник без сапог», – сказал он кузнецу Жаку, который осматривал его при свете паяльной лампы. Жак кое-что смыслил в урологии и брал за прием дешевле, чем доктор Штольц. Бедняга Жак! Не прошло и месяца, как он насмерть подавился пробкой от вина, когда зубами открывал бутылку рейнского.

Вдова потянула нитку – синий, белый и красный клубки запрыгали в корзинке.

– Я приступаю к рассказу о главном дне в жизни мсье Котлета.

Однажды ночью, в сильную грозу, в дверь забарабанили. За окошком плясали факелы, громко ржали кони солдат национальной гвардии.

– Здесь живет Пьер Котлет, сантехник?

– Да, это я.

Ничего не объясняя, офицер приказал мсье Котлету немедленно одеться и захватить инструменты.

Сверкала молния, гремел гром. Карета неслась, как безумная, по черным мостовым спящего Парижа. Наконец, лошади встали – мсье Котлет, влекомый под руки двумя огромными капралами, смутно различил очертанья Тюильри.

Во дворце не спали. Уже в вестибюле мсье Котлет почуял запах беды.

Его повели по бесконечным коридорам, под ногами хлюпала зловонная жижа.

В небольшой комнате, обитой розовым шелком, по которому расселись тропические птицы, мсье Котлету предстал величественный мужчина в ночной рубашке. Потрясенный сантехник узнал в нем своего короля.

– Встаньте, мой друг. Ведь вы друг своему королю? Нам известно, что вы мастер по части разных труб и протечек, а у нас… – король изящно встряхнул мокрым подолом.

– Не нужно продолжать, Ваше Величество! Где трубы?

Луи-Филипп, бледный, как полотно, царственным жестом распахнул лючок.

К восходу солнца все было кончено. Пьер Котлет собрал инструменты и вытер руки о передник.

– Полотенцесушитель потек, Ваше Величество. Когда отключали горячую воду, прокладка пересохла и треснула. Я ее заменил.

– Сегодня вы спасли Францию!

Пьер Котлет возвратился на улицу Фельянтинок, где тихо и скромно прожил до самой осады Парижа 70-го года. Немецкий снаряд, разорвавшийся во дворе, размозжил бедняге внутренности. Последними словами кавалера Ордена Почетного Легиона были: «Похоже, мои трубы безвозвратно испорчены!»

Мадам Сен-Клу снова промокнула глаза.

Я был смущен и взволнован. Мы помолчали.

– Все это возвышенно и прекрасно, но что же с моим делом? – наконец проговорил я.

– Ах, молодой человек! Здесь продаются морилки и лаки, а герметики находятся в следующем отделе, ряд 35Ц!

Мы распрощались, и мадам Сен-Клу вновь взялась за свое вязанье.

 

Дог

Случилось это более 30 лет назад, еще при царе Леониде.

Я был тогда совсем маленьким ребенком – скорей по размеру, чем по возрасту – я был очень маленьким, крохотным ребенком.

А Дог был такой большой, что его водили по лестнице, поскольку он не влезал в лифт.

И я шел по лестнице, так как лифт меня в себе не ощущал и не вез одного (в те дикие времена дети могли гулять одни, без охраны), и вот на лестнице наши пути с Догом встретились.

Хозяин максимально подтянул Дога к себе (другими словами, повис на поводке), а я вжался в стену. Дог должен был пройти мимо меня, как танк мимо черепашки, и почти уже прошел, а потом вдруг открыл пасть, и моя голова утонула в ней целиком. Нижние зубы вонзились в мою хилую детскую грудку, а верхние – соответственно, в спинку.

Я оказался во влажной темноте.

Сквозь железобетонный череп Дога снаружи долетал голос хозяина, такой медленный и низкий, будто магнитофонную ленту протягивали в два раза медленней:

– Ке-е-ша, ка-ак те-е-ебе-е не сты-ы-ы-ыдно, неме-едле-енно плю-ю-ю-юнь!

Немного позже мы узнали, что Дог очень добрый, очень ручной, очень любит детей, возит 150-килограммовую тещу-диабетичку верхом до магазина, просто он иногда любит «поиграть».

Конечно, если бы Дог сжал челюсти всерьез, я бы лопнул, как пакетик с кетчупом, и мои детские кишочки уборщица тетя Саша собирала бы тряпкой со стен.

Но в момент первой нашей встречи о положительных сторонах характера Дога я был совершенно не осведомлен, и, к стыду своему, о том, что это все веселая такая игра, я как-то не догадался.

Когда Догу надоело «играть», сосед, оттерев с меня слюни, с ужасом увидел, что шестилетний ребенок полностью поседел.

Несколько дней спустя папа подсел ко мне на койку и сказал:

– Сынок, ты пережил что-то такое, что не каждому выпадает пережить. – Я покивал, так как речевые функции тогда еще не вполне восстановились. – Зато теперь, что бы с тобой ни случилось, почти наверняка это покажется тебе пустяком, по сравнению с играми Кеши. Начальство, правительство, вражеские захватчики – все это для тебя тьфу и растереть!

Я приподнялся на подушках:

– А же-же-же… а же-же-же-же-ена?

– Жена – это немного другое, – сказал папа и пригладил вставшие дыбом волосы. – Я тебе не рассказывал про месячные? Ну ладно, как-нибудь потом расскажу, кажется, тебе пора принимать таблетки…

Меня дважды постригли налысо, и цвет волос полностью восстановился.

Кешу я видел еще пару раз, но я был на 11-м этаже, а он скакал через кусты боярышника в парке – и было не страшно.

Волшебный эффект, о котором говорил папа, остался в детстве – теперь я, как и все, немного боюсь начальства, клиентов, правительства и иностранных захватчиков (причем страху добавляет тот факт, что два последних пункта – это одни и те же лица).

Жена, которую я нежно люблю, оказалась, и правда, чем-то «немного другим», и каждый раз, проваливаясь во влажную темноту ее монологов, я снова чувствую себя шестилетним ребенком, голову которого пожирает огромный Дог.

 

Лайки

Телефон выждал мхатовскую паузу, потом крякнул, пискнул и соединил.

– Вы позвонили на взрослую линию… (сладенькая музыка по фону).

– Я знаю, куда я позвонил, давай к делу.

– О! Как ты хочешь?

– Открой мою страницу на фейсбуке.

– Прости?

– Я говорю, открывай мою страницу на фейсбуке!

– Я не понимаю…

– Твою мать, так позови ту, которая понимает! Вчера была, писклявая, пришепетывает, ну?

Телефон минуту был на холде, потом трубка снова крякнула:

– Я открываю «ФейШбук»…

– Во, это дело! Давай, детка, смелей!

– Я ищу тебя по фамилии… Вот, я вижу твою страницу… О, ты только что написал новый пост?

(сопение)

– Ах ты негодник, написал новый пост!

– Расскажи мне про него.

– О, твой новый пост такой длинный! Я читаю твой пост…

– Мне срать, чего ты там читаешь, рассказывай про лайки!

– Я медленно скролю страницу вниз…

– Да, детка, да, что там?

– Я скролю…

– Ну?

– Скролю…

– Ну!?

– Здесь два лайка и один перепост…

– Всего два лайка?!

– Подожди, мой нетерпеливый, это очень длинный и очень новый пост, его еще не все прочитали…

(сопение)

– О! Твой пост начинают лайкать!

– О-ох…

– Твой пост лайкают все чаще и чаще!

– О-ох…

– О, боже, как часто лайкают твой пост!

– О-ох!

– Уже тридцать три репоста!

– Подожди! Помедленнее!!

– Сто двадцать пять лайков!

– Прошу, помедленнее!

– Твой пост читают все друзья!

– О-ох!

– Твой пост читают друзья друзей!

– О-ох!

– Твой пост читает Ми3 ч!

– О-ох!!

– Ми3чу нравится!

(сопение)

– Ми3 ч никогда не читал такой длинный, такой содержательный, такой мощный пост!

– Он напишет мне камент?

– Прости?

– Скажи, Ми3 ч напишет камент?

– Да! Он крепко лайкает твой пост и пишет камент.

– О – ох! У Ми3ча длинный камент?

– Да, у Ми3ча длинный, осмысленный, содержательный и мощный камент!

– А!

– И все видят этот камент…

– А!

– Два миллиона твоих новых фолоуверов видят камент!

– А!!!

– Ми3 ч предлагает тебе дружить!

– А!!!

– Садальский предлагает тебе дружить!

– А!!! Говори про Ленку!

– Борис Акунин перепостил с каментом «недурно!»

– А!!!! Давай про Ленку Черноногову!

– Ленка Черноногова предлагает тебе дружить!

– А!!!! Поняла, сучка?!!

– Ленка Черноногова кусает локти и предлагает тебе дружить!

– А! Она в ахуе?!

– На животе приползла!!

– А, сука!!! Поняла, кому не давала?!

– Ленка Черноногова случайно наткнулась на твой пост, дважды кончила, читая, теперь она рыдает, ставит лайки и ползает на животе!

– ДА!!

– Она знает, кто самец!!

– ДАА!!

– Она видит мужчину!!!

– ДААА!!!

– ЛЕНКА ЧЕРНОНОГОВА ПОДПИСАНА НА ВСЕ ВАШИ ОБНОВЛЕНИЯ!!!

…

– Эй! Ты там жив?

– Фу! Док, это было круто!

– Повторим?

– Прости, крошка, я на диете.

– Камон! Я открываю твой фейсбук…

– Эй, мне не семнадцать лет?!

– О Боже, ты написал новый пост?

– Остановись, я серьезно!

– Какой длинный, весомый и содержательный пост!

– Ах ты стерва!..

– Не будь занудой! Я только посмотрю, лайкнула ли Ленка…

(сопение)

– В жопу Ленку. Посмотри, Ми3 ч ничего не скаментил?

 

Интерфейс будущего

– Так. Представь, что поджимаешь ягодицы.

– Ох!..

– Не поджимай на самом деле, а то быстро устанешь. Просто представь… Ну?.. Ну, представь, что тебя милиционер погладил!..

– Ох!..

– Вот. Это скролл. Теперь беги… Господи, пап, куда ты понесся?

– Ты же сказала: «Беги?..»

– Да нет. Представь, что поджал ягодицы и бежишь…

– Ох!..

– Вот. Поджимай ягодицы, как будто морковку дергаешь, беги и ощущай вкус земляники…

– Слушай, черт с ними, с деньгами, давай я тебе по скайпу позвоню?..

– Нет, будь современным. Поджимайся, беги и ощущай вкус земляники…

– Я землянику лет тридцать не ел.

– Па-ап?

– Хорошо, хорошо, представляю…

Теплая маленькая ягода, растет на насыпях шоссе, если положить в рот…

– Во!.. Во! Хорошо, теперь дай руку!.. Чувствуешь?..

Я протянул руку в пустоту и вдруг ощутил пожатие теплой женской ладони.

– Господи!..

– Здорово, да?

– С ума сойти!..

– Не забывай играть ягодицами.

Я изо всех сил поджался.

– Так, идем дальше. Дзон Юань?.. Дзон Юань?.. Лай ба, да гэ чжаоху йейе! (Иди сюда!.. Поздоровайся с дедушкой!..)

В ладонь толкнулось что-то нежное и верткое. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул запах детской головки.

Мальчик залопотал что-то на незнакомом языке.

– Он говорит, что у тебя руки холодные. Он хочет показать тебе свой… (Я не могу это ни выговорить, ни повторить, видимо, какая-то игрушка.)

– Скажи: «Я с удовольствием посмотрю».

– Не отпускай ягодицы… Так. Если хочешь видеть, системе нужна какая-то сильная эмоция.

– Страх или ненависть подходит?

– Нет, нужно что-то позитивное.

Дочка запрыгнула в последний вагон, границу закрыли буквально у нее за спиной.

«Как там у вас?»

«С учетом того, что мои внутренние органы формально принадлежат банку, выдавшему миграционный кредит, и разрешение на использование матки должен одобрить центральный офис, все неплохо. А вы, старые оппозиционеры? Всё кипятите?»

«Представляешь, вчера запретили зубы чистить. Говорят, угроза строю. Мне-то по фигу, у меня ни зубов нет, ни порошка сейчас не достанешь, но мы поборемся. Завтра с пацанами тайно выходим в скайп на старую Болотную. Ах, если бы Путин нас услышал!..»

«Правильно, что ты не уехал. Дома тебе лучше.»

«Правильно, что ты уехала. Хотя, конечно, жаль, что твоя матка принадлежит банку, но это лучше, чем племянникам очередного генерала ФСБ. Больше похоже на Свободу…»

– Поджимай ягодицы, беги, представляй вкус земляники и поверх всего этого испытывай положительную эмоцию. Тогда система подключит зрительные образы. – Дочка вдруг заволновалась. – Ты же еще способен испытывать положительные эмоции?

Я вспомнил, как тридцать лет назад на солнечных склонах насыпи мы рвали пыльную землянику.

– Надежду. Я могу испытывать надежду. Подойдет?

– Да, надежда подойдет.

Дощатые стены барака поплыли, маленький мальчик с азиатскими глазами протягивал мне какую-то пеструю штуковину.

– Дзон Юань, я никогда не смогу выговорить, как это называется, но это отличная штуковина!..

Дочка зачем-то смотрела в потолок, потом провела рукой по глазам и улыбнулась:

– С надеждой у тебя хорошо получается, пап. Сигнал четкий. Не забывай только поджимать ягодицы, бежать и ощущать вкус земляники.

Я кивнул, еще раз подумал про обочины шоссе и побежал изо всех сил.

 

Шапка

– Судя по складкам, пятнам и следам сапог, на вашем хромакее трахались солдаты. К тому же он плохо высвечен и скоро упадет.

Оператору скучно.

– Ну что ж теперь делать? – зевая, интересуется он.

Я не знаю.

– А что там будет? – оператору все равно, но мне приятно, что он проявляет вежливость.

– Волшебная страна гномиков – защитников печени, – отвечаю я, смягчаясь.

Оператор пожимает плечами. «Может, в волшебной стране гномиков – защитников печени такие следы сапог и нормально?» – как бы говорит он.

– Актер-то хоть в шапке? Или пушистые волосы до плеч? – спрашиваю я, чтоб не прерывать диалог слишком резко.

– Шапка – это не ко мне, – зевает оператор, – это к костюмерам.

– Клиенту не нравится шапка на «папе». Он боится (обычно, чего-то дико странного типа: «шапка душит „папу“», или «шапка контрастирует с небом», или «шапки в России не носят») и настаивает (на чем-то невозможном, как правило, «поискать другую шапку», например).

Режиссер устало заводится. Если он проглотит шапку, все догадаются, что режиссеру плевать, как выглядит «папа». Это будет невежливо. Надо побуянить.

– Вы же не хотите «рекламную» шапку?! У нас есть вторая шапка! – угрожает режиссер.

Приводят «папу». «Папа» доволен. В ментовских сериалах он играет бандитов второго плана. На сороковой минуте ему говорят: «Вареный, прибери здесь!», а он отвечает: «Хорошо, босс». Сегодня у него в три раза больше слов, да еще две шапки на выбор.

Начинается примерка.

Ситуация – патовая. Каждой стороне плевать на свою шапку, но необходимо сохранить лицо.

– Мы можем выбрать что-то среднее между двумя вариантами? – находится агентство.

– Ну… Мы должны согласовать это с клиентом.

– Так вы же клиент?

– Конечно, мы могли бы взять на себя ответственность… Но это не очень вежливо. Думаю, в сложившейся по шапкам ситуации нам следует связаться с Самим.

Довольного актера фотографируют на айфон в разных шапках и отправляют Самому.

Съемочная группа в составе семидесяти человек массовки, операторского, постановочного, осветительного и прочих департаментов, грима и костюма, режиссерской группы, администрации, актеров, восьми специальных автомобилей, крана, света, камеры, буфета, двух сотрудников полиции и перевозного туалета вежливо ждет.

Два часа головной офис ищет Самого.

Все разбрелись. Женщины из массовки кормят грудью младенцев.

Я ложусь на клавиатуру и закрываю глаза.

Положив стрелку тахометра в красное, джип рвет колесами пустыню. Крепкий мужик с сединой в постриженной бороде хладнокровно лупит из крупнокалиберного пулемета по скачущим верблюдам. Ему скучно. Это – Сам. Улучив минутку, бледный от кокаина секретарь толкает Самого толстым спутниковым телефоном:

– Москва.

Мотор глохнет. Уцелевшие верблюды, не чуя ног, уносятся к горизонту.

– Алё?.. Алё!.. Здравствуйте!.. Дело в том, что тот вариант шапки «папы», который мы утвердили… гораздо лучше контрастировать с небом… но в третьем кадре «Гномиков иммунитета»… как хорошо, что вы согласились уделить нам минуту!.. в это время года, по совершенно независимым от креатива причинам… остановиться на синем варианте с белой полосой и нейтральной надписью «Спорт»?..

– Кто это?

Секретарь пожимает плечами:

– Похоже, какая-то дочка «Лимассола Энтерпрайзис» купила какую-то новую структуру в России.

– А «Лимассол» еще наша? Я думал, мы ее продали давно…

– Мы таиландский банкинг продали. А это та, что по фармации.

– А. Прибыль есть?

– Узнать?

– Не надо… Там какой-то «папа» и у него две шапки. Я ни хера не понял, это может быть человек Аликперова?

– Я заряжу Рахима, чтоб он прощупал.

– Добро… Перезарядили?

Водитель бербер энергично кивает замотанной в тряпки головой.

– Так что им сказать?

– Скажи, что задрали верблюды. В город поедем, проституток стрелять.

– Не, я про телефон.

– А. Не знаю. Придумай что-нибудь. Главное, не поссорь меня с Аликперовым.

– Алё? Слышно меня? Дмитрий Викторович просил передать, что он за «Спорт», – вежливым голосом говорит в спутниковую трубку секретарь.

– Шапка синяя.

– Ну да.

– И хромакей синий.

– Ну да.

– Не видишь противоречия?

Оператор поворачивается всем корпусом к площадке и некоторое время разглядывает кадр.

– Осветители? Давайте на двадцатку фрост накинем?.. А без него?.. А с ним?.. Оставляем!

– Все, что могу, брат, – оператор, зевая, хлопает меня по плечу.

Ничего не изменилось, но вежливость проявлена. Синего «папу» придется вырезать руками.

– Спасибо, брат!

Если со мной по-человечески, то и я всей душой.

«Папа» – убийца в синей шапке встает перед синим хромакеем. «Папа» нелепо озирается, дубленое лицо с заметным шрамом морщится в улыбку:

– Еба!.. Неужели я в натуре в стране гномиков – защитников печени?!.

Утвердившее «папу» агентство молчит, вежливо закрывая ладонями лица. Режиссер беззвучно разводит руками: «Чем богаты!..» – как бы говорит он.

– Это был отличный дубль, пометим его! – кричит режиссер. – И давайте с ходу попробуем еще раз, но чуть ближе к тексту!..

Синий «папа» радостно кивает. Дубленое лицо и нейтральная надпись «Спорт» отчетливо выделяются среди следов солдатских сапог.

 

Церковь

В детстве я обожал ходить в церковь.

Я был уверен, что она очень древняя (на самом деле была новостроем – 100 лет, не больше).

Среди мальчишек ходила легенда, что в церкви есть подземный ход, который ведет Бог знает куда.

Очевидно в церкви были спрятаны клады.

Это не вызывало сомнений.

Искать эти клады я и ходил.

На ободранных стенах висели афиши: много лет помещение использовалось как склад цирковой амуниции (а еще раньше – как танц-зал пионерского лагеря).

Потом окна и двери заварили решетками, церковь стояла пустой.

Справа от церкви располагалась лечебница алкоголиков, слева – интернат для умственно отсталых подростков.

В народе комплекс назывался «отцы и дети».

Мне представлялось, что в лесах вокруг церкви бродят бежавшие буйнопомешанные в полосатых пижамах – так проникать в церковь было еще интересней.

Первый раз я попал в церковь, гуляя с дедушкой и бабушкой.

– Залезай, если хочешь, мы тебя здесь подождем.

Я просочился в щель между прутьев.

Высокое, светлое помещение.

Пустая цепь от паникадила.

Следы пожара.

Строительный мусор.

Дедушка работал расточником на военно-космическом заводе.

– Детали, которые я точил, сейчас на Венере, – говорил дедушка.

Я украдкой смотрел на дедушку – дедушка украдкой смотрел на небо, словно искал свои детали, выточенные с микронными допусками из секретных сплавов.

(Судя по печальной судьбе «Фобос-Грунта» и иже с ним, сейчас таких хороших деталей в России не делают.)

Дедушка хранил шурупы и гвозди в железных банках из-под растворимого кофе.

Гвозди, которые я учился забивать в деревяшки на его балконе, пахли кофе.

Дедушка хорошо знал высшую математику, в частности тригонометрию (что было необходимо для работы), хотя едва закончил 7 классов. Я часто видел его серьезным, в очках и с книгой.

На груди, спине и руках его цвели синие старомодные татуировки – дедушка семь лет прослужил в десантных войсках, дожидаясь, пока из сильно поредевших после войны мужчин получится сформировать призыв ему на смену.

Дедушка с бабушкой очень любили друг друга.

Как и все рабочие, дедушка пил.

Постоянные тревоги и попытки заранее угадать степень сегодняшнего опьянения дедушки подточили и без того сильно порастраченное здоровье бабушки.

Бабушке выписывали столько таблеток, что ими можно было прокормиться.

Детство мое пропахло горьковатым медицинским запахом – в удобные баночки из-под бабушкиных лекарств я сажал кузнечиков.

Врачи нехотя признавали, что если бы бабушка честно пила все лекарства, которые ей назначались, она умерла бы гораздо раньше.

У бабушки с дедушкой дома была фотография Сталина – они не выставляли ее напоказ, но и не убирали далеко.

Иногда (гораздо реже, чем мне хотелось) к бабушке приезжали сестры: баба Зина из Ярославля и баба Валя из Ленинграда.

Баба Зина говорила сильно на «о» (телевиденье еще не успело тогда стереть местные выговоры), а баба Валя непривычно твердо произносила «ч».

Сестры устраивались на кухне и пекли такие пироги, что можно было умереть от одного запаха.

Баба Валя дарила мне ленинградских стальных заводных куриц, которых я очень любил.

Также было известно, что в блокаду Баба Валя «легла» – так называлось состояние внутреннего принятия скорой смерти, при котором истощенный человек уже не может подняться, но при этом не ощущает голода. Тогда в цех позвали доктора, и он дал бабе Вале рюмочку вина и кусочек черного хлеба.

– И мне тут так захотелось есть, так захотелось! Меня комиссовали и отправили в пригород, а там было столько молодой травы, и я все ела эту траву и никак не могла наесться, и ноги у меня распухли и сделались вот такими!

Баба Зина иногда привозила мужа дядю Костю – веселого красноглазого старика с большим кадыком. Дядя Костя работал кровельщиком и никогда не использовал страховки.

– Цеха-то высокие, под десятый этаж, а он сидит на самом краю, что-то приколачивает, у меня аж сердце обрывается, – жаловалась баба Зина.

Когда я первый раз увидел бабу Зину, я почему-то сразу понял, что она меня очень любит, конечно, не сильней, чем бабушка (сильней было невозможно), но она за меня, маленького не раздумывая жизнь отдаст.

Папиного отца не помнил даже папа – на войне мой второй дед попал в плен, где ему немцы отбили все внутренности.

После победы он вернулся в родную деревню под Курском, где «такие поля, что если зайти далеко, то в пшенице можно заблудиться, потому что не видно краев», но прожил недолго.

Его фамилию сейчас ношу я.

Зато вторую свою бабушку я помню прекрасно.

Если вы подозреваете в себе цыганские корни, но до конца не уверены, вам надо провести простой эксперимент: если под песню «дри-да-ну да-ну да-най, дри да-ну да-най!» вам удалось усидеть на месте, вы не цыган.

Исходя из этого теста, вторая моя бабушка, бесспорно, имела цыганские корни.

На всех гулянках она плясала до тех пор, пока не падала без сил.

Работа в гальваническом цеху, над огромными парящими ваннами с серной кислотой до корней съела ее зубы, но только в очень серьезном возрасте ей понадобилась краска для жестких, как щетка, иссиня-черных волос.

Из всех описанных выше людей бабушка-«цыганка» умерла последней.

Ее отпевали в той самой церкви, в которой я в детстве пытался найти клад.

 

Ночь на земле

Вовка, сосед, – большой крепкий мужик, добрый и не глупый – работает в сервисе «Бош». Все очень любят и уважают Вовку, Вовка любит свою работу, у него весь дом забит хорошим немецким инструментом, и весь этот инструмент обвязан георгиевскими ленточками, и сам Вовка обвязан ленточками, и даже холодильник у него открой – там на каждой сосиске привязана ленточка. Вовка до дрожи ненавидит Европу, потому что там все долбятся в задницу, и на Украине все долбятся в задницу, и на машине у Вовки ленточки и флаг Новороссии.

Вовка очень дружит с другим соседом, Алексеем. Алексей пониже, но такой же лысый, тоже очень хороший мужик, работает художником по костюмам, очень талантливый, очень хороший специалист, много учился, всем рассказывает, что никакой России нет, и начиная с царя Петра все русские жили набегами на большую и сильную Украину, где цвели искусства и ремесла и все ходили в лаковых черевичках, а русские (включая Вовку) – генетические вырожденцы, которые не в состоянии себе портков пошить, и если бы не Сталин с жидовскими заградотрядами, Украина бы во Второй мировой победила.

Оба, и Вовка и Алексей, очень уважают третьего соседа – деда-ветерана Семена. И все его уважают, потому что Семен – славный старик, мудрый и мужественный, прошел всю Войну от звонка до звонка сквозь огонь, ужас и грязь, ему под 90 и он по-настоящему ненавидит три вещи – фашистов, жидов и либералов.

Дед Семен очень привязан к внуку, хотя тот жид и либерал, но дед до хрипоты доказывает, что Левинский – это белорусская фамилия, потом это по матери, а по дедовой линии они все Розенблиты.

Дед и внук очень дружат и поддерживают соседку-старушку Ольгу. Ольга очень интеллигентная женщина, бывшая учительница, которая все свободное время тратит на то, чтоб Путин узнал, как чурки испохабили Москву, и сжег бы их всех с их погаными детьми.

Ольга очень набожная в хорошем смысле этого слова, очень правильная, ходит в нашу церковь, потому что это очень очищает ауру, и берет с собой фен, чтоб батюшка зарядил его торсионным электричеством на рассаду огурцов.

У старушки Ольги есть дочь Люба, которая тоже на пенсии. Люба ненавидит пенсионеров, включая мать и себя, и когда правительство в чем-то их обносит или урезает (а делает оно это с завидной регулярностью), очень радуется, говорит что правильно, пусть им с матерью живется все хуже, но они готовы терпеть, иначе пенсионеров и чурок никогда не выжить из Москвы.

Обе очень дружат с Фатимой, которая считает женщину без хиджаба говном шайтана, и Фатима к ним очень хорошо относится, потому что учительница учительнице глаз не выклюет (Фатима преподает в нашей школе ОБЖ, хотя у нее два брата в федеральном розыске).

Сын Фатимы почитает Путина выше Аллаха, нигде не работает и ездит на бэхе, но в доме всем он очень нравится, потому что он красивый и порядочный мужик, добрый и надежный. Да, он торгует наркотой у школы, но соседским детям он ее (вроде бы) не предлагает, так что это меньшее зло и гарантия на будущее. Сын Фатимы ненавидит педофилов, домовые педофилы ненавидят Сталина, сталинисты – байкеров, байкеры – пидоров, пидоры – гомофобов, и все это одни и те же люди, все живут вместе, ненавидят сами себя, общаются друг с другом и ни в чем не видят противоречий.

Единственный жилец, над которым посмеивается весь дом, это тетя Маша, которая утверждает, что ее в детстве похитили инопланетяне.

«Если они тебя похитили, почему ты здесь? Какая логика?» – смеются над Машей соседи.

Ночь. Я лежу в кровати и смотрю в потолок. Меня тоже давным-давно похитили инопланетяне. Похитили и не вернули, поэтому я здесь. Меня похитили земляне. Они забрали меня с моей родной нормальной планеты и насильно притащили в свой дурдом. Все, что мне надо сделать, – это найти дорогу домой.