Комедия в четырех актах с эпилогом (вторая редакция)
От автора:
...Начиналось всё довольно безобидно: я - политпублицист, политаналитик и политтехнолог с почти десятилетним стажем - решил сменить профессию. Стал выбирать тему для бурного старта на стезе драматургии. На поверхности лежал Распутин. «То, что доктор прописал! – обрадовался я. – Люди любят про секс и политику». Скачал кое-какие справочные материалы из интернета, решил посвятить им день-два (чтобы «быть в теме»), а посвятил два года...
«Барнаульского натариза» я начал писать года через полтора – когда образы старца, императорской четы, Вырубовой и Феликса окончательно оформились. Я давно уже поставил точку, но оторваться от мемуаров, переписки и прочих текстов, имеющих отношение к Распутину и его окружению, еще долго не мог. Сейчас в моей голове - длинный роман, в котором все тайное становится явным, и все сестры получают по серьгам. «Барнаульский натариз» - это несколько сцен, дающих исчерпывающее представление о том, каким этот роман будет, когда я его напишу.
Комедия в четырех актах с эпилогом (вторая редакция)
Действующие лица
Распутин - странник
Николай - самодержец всероссийский
Александра Федоровна - его жена
Алексей - их сын, наследник престола
Вырубова - подруга императрицы
Феликс - икона стиля
Ирина - его жена, племянница царя
Ленин - политэмигрант
Бонч - большевик, крупнейший специалист по русским сектам
Николай Николаевич - великий князь, дядя царя
Петр Николаевич - великий князь, брат Николая Николаевича
Стана и Милица - супруги великих князей, дочери короля Черногории
Сергий – архиепископ Финляндский
Феофан – архимандрит, постник, молитвенник, придворный духовник
Гермоген – архиепископ Саратовский
Илиодор - энергичный иеромонах
Иеромонах - секретарь архиепископа Сергия
Морис Палеолог - посол Франции в России
Г-н Танеев - статс-секретарь, обер-гофмейстер Императорского Двора, главноуправляющий собственной Его Императорского Величества Канцелярией, композитор, почётный член Академии наук, отец Вырубовой
Г-жа Танеева - его жена, урожденная Толстая
Александр Вырубов - морской офицер, герой Цусимы, пензенский помещик, муж Вырубовой
Акилина - бывшая монашка, массажистка, самозваный офис-менеджер квартиры на Гороховой
мать и дочь Головины – постоянные обитатели квартиры на Гороховой
Пистолькорсы - сестра Вырубовой и ее муж
Ольга Лохтина - женщина
Нотариус - проситель из Барнаула
Деревенько – бывший матрос, дядька царевича
Косоротов - профессор Военно-медицинской Академии
Проппер - издатель "Биржевых ведомостей"
Околоточный - заспанный полицейский
Пуришкевич - парламентарий
Министр юстиции
Секретарь министерства юстиции
Фотограф
Кинематографист
А так же: цыгане, императорская свита, просители в министерстве юстиции и на Гороховой, праздношатающиеся швейцарцы и пр.
Примечание: Допустимо сценическое решение, в котором один актер играет несколько ролей.
Акт первый.
Сцена первая.
Первые годы ХХ века. Александро-Невская лавра, кабинет архиепископа Финляндского Сергия. В левом углу сцены большая массивная дверь, изящный диван с чайным столиком, пара кресел и несколько стульев. Справа большой письменный стол с телефоном. В глубине сцены шкафы с книгами, изразцовая печь и кивот. Все очень дорогое, подобрано со вкусом.
Сергий сидит за письменным столом и внимательно читает письмо. На нем архиепископская повседневная одежда из очень дорогого материала и очки в золотой оправе. В кабинет быстро входит его помощник – ученый иеромонах. Тоже в очках.
Иеромонах (возбужденно): Владыко! Тут человек… Бродяга первостатейный. (передразнивает) "Отверзай, – говорит, – врата. Ждёть меня Сергий. Нужо́н я ему".
Сергий: А ты?
Иеромонах: Я, понятно, в шею.
Сергий: А он?
Иеромонах (неохотно): Святого изображать вздумал. (передразнивает) "Низкой поклон тебе, братец, за науку"… Руку слюнями замарал (вытирает полой рясы). Предерзостный тип!
Сергий (иронично): Отчего ж "предерзостный"?
Секретарь не понял вопроса.
(поясняет) Ну ты его в шею, а он – с христианским смирением…
Сергий резко встает из-за стола, небрежно бросает письмо, которое читал и, потирая руки, выходит в центр сцены.
Проси.
Иеромонах (нерешительно): Да как же?.. Как есть звать – во смраде и копоти? (понижая голос) Он платье может год не менял. Запаршивел до крайности. Там у него не то, что вши, – мыши завелись!..
Сергий (перебивает): Зови с мышами.
Иеромонах, сокрушенно вздохнув, толкает дверь.
Иеромонах (в сторону двери): Входи что ли. Охламон…
Входит Распутин. На нем крайне засаленный, потерявший форму пиджак неопределенного цвета, разбитые грязные ботинки. В руках тощий солдатский вещмешок. Длинные редкие волосы на голове и жидкая борода всклочены. Вместе с тем, в манерах и речи Распутина нет ни тени смущения. Он везде и всегда "в своей тарелке".
Распутин: Благослови странника, владыко святы́й! (иеромонаху) А ты почто мыша́ не жалуешь? Поди, тоже Божия тварь. Дух живой в ей, и своя забота. Сама ма-а-хонька, а ить и сердечко у ей коло́тисся, и усики топо́рщаца, и всяк ноготок ладно при́гнан. Иной раз затаисся, ждешь: куда кинется – в каку́ сторону? Не угада́шь! Всегда – в другую… (секретарю, насмешливо) А тебя, друг сердешный, сразу видать. Всего.
Сергий (иеромонаху, тихо): Ступай.
Мягким жестом приглашает Распутина присесть на диван. Оба садятся. Иеромонах уходит.
Сергий (одобрительно улыбаясь): Ну, здравствуй, Григорий. Говорят, ты в Казани неизгладимое впечатление произвел. "Самородок", – пишут. (кивает на письменный стол) "Продукт духовного творчества крестьянской массы". (с прохладцей) "Продукты" эти известны. С раскольничьим душком. В лучшем случае… Ты же, по отзывам, твёрдо держишься святого православия. Без уклонов…
Пауза. Сергий испытующе смотрит на Распутина. Тот молча теребит узелок и на сергиев "рентген" никак не реагирует.
(другим тоном) Ты, я вижу, умный человек, Григорий. Обойдемся без прелюдий…
Встает.
(жестко) России предстоят большие потрясения. Уже в самое ближайшее время. Будущность ее туманна. В этих условиях Святая Церковь останется единственной скрепой, единственным институтом… (осекся)
Снова садится.
В общем – так, Григорий. Нам нужны верные люди, имеющие влияние в крестьянской среде. Предлагаю большую и ответственную совместную работу.
Распутин также безмятежен, как и в начале разговора. Пауза затягивается.
Распутин (нехотя): Дух в тебе сухой. Надоть размягчить.
Отставляет узелок в сторону, кладет руку Сергию на коленку и пристально смотрит ему в глаза.
Тебе б поплакать, милок. Копоть омыть… Сыми стёклы-то свои.
Пауза. Сергий обескуражен. План, который был у него в отношении Распутина, теперь явно потерял силу. Распутин тянется, к сергиевым очкам. Тот отшатывается и резко встает.
(с улыбкой) Ишь ты. Прыткий. Соскочил – как карась с у́дицы… (убежденно) Эх! Наделаешь беды. Такой-то…
Пауза. Сергий в замешательстве. Распутин, махнув на него рукой как на пациента, преображается: встает в позу смиренного пилигрима и складывает руки "лодочкой" – теперь он просто нищий странник, выпрашивающий подаяние в стиле "Сами мы люди неместные". Это одна из его масок.
(елейно) Помогай те Господь и Матерь Божия со ангелы, владыко святЫй!
Торопливо крестится.
(нараспев) Боголюбцы казанские стопы направили: к Сергию мол поспешай в Петербурх – он знать поспособствует. (слёзно) Це́рква у нас в Покровском худая. Иная изба краше. Надо б до холодов под кресты подве́сть…
Вопросительно смотрит на Сергия.
Сергий (выходя из оцепенения): Да, конечно. Хрисанф писал.
Достает из стола конверт.
Две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. Должно хватить.
Протягивает деньги Распутину. Тот бесцеремонно пересчитывает купюры.
Распутин (запихивая деньги за пазуху, довольно): Храни тебя Господь, владыко святы́й! Не впусте́ путьшествовал, стало быть!
Довольный, плюхается обратно на диван. Располагается на нем с комфортом: мол, деньги получены – теперь можно с благодетелем не церемониться.
(мечтательно) Кабы еще к святынькам тутошним приложиться, наипаче в Кронштадте из чистых рук батюшки всероссийского Иоанна Святых Христовых Тайн прия́ть, тады…
Сергий (сухо, непроизвольно переходя на "вы"): Я распоряжусь – Вас сопроводят…
Берет телефонную трубку.
(в трубку) Зови Феофана. (Распутину) Это замечательный человек. Постник. Молитвенник. Тут у вас полная гармония состоится.
Сергий убирает со стола бумаги в стол. Внимательно осматривает помещение – не лежит ли что-нибудь лишнее. Потом возвращается к дивану. Не садясь, долгим тяжелым взглядом смотрит на Распутина.
(жестко) Можно вопрос? Вы с порога начали за мышей заступаться. Так, будто слышали, что тут говорилось до вашего появления. Однако, мне доподлинно известно, что это невозможно. Дверь специально проверялась…
Распутин (качает головой): Нет, не слыхал. Она у служителя твоего во устна́х обреталась.
Сергий: Кто "обреталась"?
Распутин: Мыша́. Махонькая. Юркая.
Сергий: То есть как? (изображает) Вы заходите в мой кабинет и видите во рту моего помощника мышь. (заводится) Он ее, простите, ел? Или сосал? Живая была мышь или мертвая? Может быть, она пищала? Может быть…
Распутин (отрицательно качает головой): Не было мыши.
Сергий (в бешенстве): Вы же минуту назад утверждали, что видели мышь во рту у моего помощника!
Распутин (кивает): Видел. Но не здесь. В преддверии. Когда толкли́сь. Он же меня не пущал спервоначала. Там-то он с мышо́ю во рте был, да. А тут гляжу – устна́ у него порожнии. Э, – думаю, – соскочила мышь-то.
Сцена вторая.
Там же.
Входят иеромонах и архимандрит Феофан. Сергий бросает на Распутина последний ненавидящий взгляд и быстро идет приветствовать гостя. Они о чем-то шепчутся. Сергий уходит. Феофан что-то говорит на ухо иеромонаху, тот кивает и тоже удаляется. Феофан подходит вплотную к Распутину – тот невольно встает. После минутного взаимного оглядывания Феофан неожиданно обнимает Распутина и трижды неловко его лобызает.
Феофан (между поцелуями): Вижу в тебе, Григорий, сподвижника (чмок) в деле возрождения мистического, созерцательного начала, (чмок) на коем зиждется восточное православие (чмок).
Оба садятся.
Особо отрадно встретить на ниве сей не монашествующего, а человека из самой гущи многомятежной жизни. Если, считаю, всё это не послужило непреодолимой преградой – то кОльми пАче дОлжно подвизаться лицам, принявшим иноческие обеты!
Распутин: А кой в них прок – в обетах твоих? Без ярма-то, в охотку, всякое дело ловчее идет. (подмигивает) Верно?
Феофан (обескуражено): Но ведь нельзя отрицать и благотворность некоторого дисциплинирующего начала.
Распутин (махнув рукой): Э-э-э-э-э. Вот ты, скажем, постник, ко Христу тянешься. А иной черноризец в Царские врата не пролазит – салом оброс. А ить оба – монахи, одни обеты давали. Это как?
Входит иеромонах. С ним архиепископ Гермоген и иеромонах Илиодор. Гермоген сразу направляется к Распутину и Феофану. Илиодор и иеромонах отстали и о чем-то оживленно беседуют.
Гермоген: Не противоречь, Феофан! Все так – мона́си нынешние чревом раздались сверх меры. А иным родной дом – Содом.
Распутин (смеясь): Вот, воистину израильтяни́н, в коем несть лука́вствия! (Гермогену) Горяч ты, владыко. Да сердцем прост. Гляди – дров наломаешь.
Илиодор (криво усмехаясь): Ну, ты, брат Распутин, загнул! "Израильтяни́н". Небось, в тайге своей и не видал жида-то живого. А у нас в Питере от их "лукавствия" не продохнуть.
Гермоген (патетически, воздев перст): Что твой жук-короед подгрызает жид ножки трона! Всюду пролез! Везде гадит! Яд то́чит!
Илиодор (обнимая Распутина за плечи): Ты, брат, в петербургских делах еще младенец. Лялька. Тебе титька нужна, исполненная молока словесного! Няньку тебе надо, чтоб уму-разуму учила и козюли с носа доставала! (дружески пихает Распутина в бок) Ты нас держись, дубина таёжная! (смеется) Не пропадешь!
Гермоген встает и торжественно снимает с шеи крест.
Гермоген: Скажи, Григорий, перед Крестом Господним, на коем Спаситель мира ра́спят был за прегрешения человеческие: верен ли ты Государю Императору и Матери-Церкви нашей? Готов ли ты стать щитом крепким, противостать козням вражеским?
Распутин (присвистывая): Понеслась душа в рай! Я-то тут каким боком, отцы святые? Существую как трава на пригорке. Рыбу ужу́. Деток балую. Богу молиться навы́к. Тем и живу. Кой с мя "щит"?
Обескураженный Гермоген машинально садится на своевременно подставленный Илиодором стул. С непоцелованным крестом в руках.
Феофан (серьезно): Молитва молитве рознь, Григорий. Все молятся, да не всех Бог слышит… Хрисанф в превосходных степенях о тебе пишет. И другие… Скажи, как это возможно: без опытного руководителя, среди мирских соблазнов?
Распутин (просто): А я пошел в дровяник и нарыл там ямку. Чем не Афон?
Пауза.
Бог ить во всякое время и во всяком месте пребывает. Унизился до крайности. (кивает на крест в руках Гермогена) Вон аж как – харко́ту, битьё прия́л. До смерти замучили, как душегуба…
Придвигается к Феофану поближе.
Вот и получается: не барин наш Господь, нет. (качает головой) Не столоначальник, а са-а-амый распоследний человечек, что в присутствии к стенке жмется – очереди своей ждет. А мы – в кабинетах, в золотом шитье. Говорим Господу: (холодно) "Ничё. Но́ги чай не отвалятся. Подожжёт. Нам недосуг". А Он – тут, за стеночкой. Надоть только встать…
Встает, идет к двери и приоткрывает ее.
(в коридор, ласково) "Заходь, болезный. Что за печаль у тебя? Доставай прошение из узелка – поглядим". Он и прошмыгнет в дверцу-то…
Проводит глазами воображаемого просителя, якобы прошмыгнувшего в кабинет Сергия.
Он у нас кроткий – Господь-то. Просто себя держит.
Пауза. Взоры всех присутствующих прикованы к "Господу", которого Распутин только что пустил в кабинет.
Распутин тем временем вернулся на свое место – на диван к Феофану – и продолжил рассказ.
Ну, так вот. Дошел я до точки. Пил ить, безобразничал, бит бывал. Вма́ле не сгинул. Чую: невмоготу без Господа дальше жить. Стал по монастырям шарить. А обрел в ямке. Дверцу там приоткрыл – Он и шмыгну́л. Как мыша́.
Феофан (недоверчиво): А в Петербург зачем пришел? Зачем странничаешь, коли Господь в ямке?
Распутин: Так ить дорога – что твоя ямка.
Пауза. Феофан не понимает.
Вот смотри. (жестикулирует) Есть дом – отсель выходишь и возвращаешься. Есть святынька дальняя – туда, стало быть, идешь. А пустое место промежду ними – дорога… Я спервоначалу как паломничал: мол, иду к Верхотурскому праведнику. Приложиться чтоб. Мол, в мощах соль, а дорога – так, препона. Да ямка научила, и (торжественно) "препона" встала во главе угла… Святыньке поклон до земли – без нее кака́ дорога-то? Но Господь не в ей – (качает головой) не в святыньке… Беспокойный Он у нас – Господь-то. На месте не сидит, в церква́х не царствует…
Иеромонах (Илиодору, вполголоса): А ведь хорош "самородок"! Как я его сразу не разглядел?
Илиодор: Закисли вы в своих академиях. От жизни народной, посконной, крестьянской носы воротите. А сила-то в ней!
Иеромонах (возражает): Ну, крестьяне такого, положим, на смех поднимут. А то и батогами. А вот для петербу́ржан экзальтированных – в самый раз! Чтоб столоверче́ние позабыли и граа́ли свои. Тут фурор с гарантией… В общем, не мешкайте – берите мерина сего, и в стойло.
Илиодор: А твоему (кивает на пустующее кресло Сергия) не обидно кудесника сего из рук упускать?
Иеромонах (сквозь зубы): Нет. Не надобен. Это – по вашей части.
Феофан встает с дивана и быстро ходит по комнате, потирая руки.
Феофан: Поразительно! Но ответь – зачем тогда церковь: служба, уставы, духовенство, храмы? Если в ямке Господь.
Распутин: (смеется): А откель я про Него узнал – про Господа-то? Да и святыньки, из-за которых дорога быва́т – от нее. Нет, дружок, без церквы никуда.
Я ж и к вам-то сюда не из баловства дошел. (беря тон, как давеча с Сергием) Худая у нас це́рква-то в Покровском. Иная изба краше. Поправить надоть. Думаю: среди высоких да сильных я ловчее капитал соберу. (подмигивает)
Гермоген что-то шепчет Феофану. Тот кивает, встает и уходит.
Гермоген: Прости, Григорий, Христа ради! Не распознал я с налету душу твою!
(Помощнику) Тащи поднос! Да поширше – чтобы сервиз чайный на полдюжины персон входил! (подмигивает) Соберем, брат, тебе капиталец!
Секретарь приносит большой серебряный поднос с ручками.
(торжественно) Вот тебе первый вклад!
Достает из кармана рясы несколько смятых купюр большого достоинства и добавляет к ним так и не поцелованный Распутиным золотой крест с массивной цепью.
(спохватывается) Ой, вру! Ты ж от Сергия. Он у нас сух, да не прижимист. Дал, небось.
Распутин лезет за пазуху и демонстрирует сергиевы купюры.
Распутин: Глядит ко. Во как раскошелился! (лукаво) С пониманием человек.
Илиодор (подкладывая на поднос несколько новеньких серебряных рублей, торжественно): Ты, Григорий, в начале большого пути. Проникнися сущностью момента. Великий подвиг тебе предстоит – аристократию малахольную за жабры брать будем (показывает, как именно берут за жабры). От так! Чтоб не выпорхнула!
Гермоген (патетически): Апостольская нива тебя Григорий ждет. Побелели колосья-то. Налились.
Появляется Феофан в сопровождении княжон-черногорок. За ними следом идут мужья – великие князья Петр Николаевич и Николай Николаевич. Обе княжны говорят с сильным балканским акцентом. Стана владеет русским языком несколько лучше, чем Милица.
Илиодор (торопливо): Только смотри голову не потеряй, когда вознесешься. Помни, к чему призван. И кем…
Гермоген и Илиодор уходят.
Сцена третья.
Там же. Феофан подводит к Распутину княжен-черногорок.
Феофан: Позволь представить тебе, Григорий: Стана и Милица – супруги великих князей. Мои духовные чада. Глубоко интересуются религиозными вопросами.
Стана (высокопарно): Помолись о наших грешных душах, брат во Христе.
Милица (поясняет, обращаясь к публике): Во Христе все друг другу, как из одной семьи.
Распутин молча сгребает Стану в охапку и троекратно смачно целует в щеки.
Распутин (весело): Ух ты, кака́ черке́шенка у меня!
То же самое делает с оторопевшей Милицей.
Уж и не знаю: которая из вас краше, сестрицы мои!
Распутин садиться и, ничуть не теряя веселости, вопросительно смотрит на присутствующих. Княжны застыли, как парализованные. Феофан потрясен едва ли не больше, чем они. Князья стоят с раскрытыми ртами.
Распутин (мнется): Вы простите, девицы красные, мож я чего не понял. Сказано ж "брат". Вот я по простоте и… Или в вашей земле братьёв не особо жалуют?
Первой выходит из оцепенения Стана. Она на всякий случай крепко берет Николая Николаевича под руку и хладнокровно комментирует происшедшее в своей "фирменной" высокопарной манере.
Стана: Низкий тебе поклон за науку, Григорий! (мужу) Мы давно уже привыкли употреблять некоторые святые для всякого христианина слова, не сообразуясь с их изначальным значением. И только святая душа, не поврежденная грехом, имеет способность слышать всякое слово в его первозданности.
Милица поняла мысль сестры и сходу подхватывает.
Милица (поясняет, обращаясь к публике): "Брат" – это слово Божества! Как мы не умеем помина́ть сколько много оно накладывает на нас!
Наконец доходит и до мужей.
Николай Николаевич (с громким раскатистым хохотом "старого солдата"): Ну ты, брат, задал нам перцу! Дай-ка я тебя…
Обнимает Распутина и смачно целует его три раза.
(брату) Петр, давай. Не мандражируй!
Петр Николаевич обнимает Распутина и с легкой гримасой брезгливости осторожно касается своей щекой его щеки.
Николай Николаевич (подбадривает): Давай, давай! Не отравишься…
Единственный, кто не принял такого объяснения – Феофан. Он явно смущен – переминается с ноги на ногу, треплет бороду, в сторону Распутина старается не смотреть. Феофан мучительно ищет удобоваримое объяснение увиденному. В итоге, опустив глаза и заикаясь, говорит то, во что сам не верит.
Феофан: Из святоотеческой письменности известны случаи, да… Бывало, что поведение подвижников высокой духовной жизни смущало неподготовленных людей… Но это было для их же пользы… их же пользы…
Неуверенно благословляет собрание, неловко кланяется и, не прощаясь, уходит. На него никто не обращает внимания. Все возбуждены и взволнованы происшедшим. Петр Николаевич, успешно пройдя "экзекуцию", расслабился, сел на стул нога на ногу, извлек и изящного портсигара папиросу и принялся стучать мундштуком по коробке. В качестве моральной компенсации за пережитое он решил затеять полемику с Распутиным, в которой рассчитывает легко победить.
Петр Николаевич (Распутину): Ну а как быть со словом "раб"? Говорят же "раб Божий". Получается, православных следует прижигать калёным железом и в цепях отправлять на галеры (прыскает).
Распутин: Тут штука не в том, что "раб". Тут главно дело – "Божий".
Берет стул. Усаживается напротив оппонента.
Вот ты, ми́лай, небось, мнишь, что сам себе господин?
Петр Николаевич (с вызовом): Отчего же, я закон о престолонаследии вполне признаю и первенство племянника своего Николая Александровича отнюдь не оспариваю. В каком-то смысле, я, (мнется) как и все подданные Российской империи, его, Николая Александровича, если хотите (мнется)… Да, "раб".
Николай Николаевич заерзал на своем месте – вроде как, засобирался вставить свое веское слово в заявление брата, но в последний момент передумал.
Распутин (насмешливо): Да нет, ми́лай. Господ у тебя – что грязи в распутицу. И кажный власть над тобой имеет поболе племя́нниковой. Вот хоть папироска энта (кивает на папиросу в руке великого князя).
Петр перестает стучать мундштуком по портсигару и нервно крутит папиросу в пальцах, будто силится разглядеть – где в ней затаился его господин.
Ответь: ты папироске нужо́н? Сунь ее в коробку к остальным. Возопиёт папироска: мол, "достань меня, мой господин, житья мне без тебя нету"? А вот ты (тычет ему в грудь пальцем) без папироски не проживешь. Отобрать у тебя эти – в табачную лавку побежишь новые купишь. Вот ты и получаешься – раб папироски. И таких господ у тебя… (машет рукой) И энти бумажки цветови́дные (кивает на поднос с деньгами). И поспать после обеда. И кажное блюдо в этом обеде. И где тебе стоять при параде – рядом с племяшем аль на задворках.
При упоминании парада Николай Николаевич снова заерзал на своем месте, явно приняв этот пример на свой счет.
Ко всему сердцем прикипел. Всему "раб".
Распутин подсаживается вплотную к Петру Николаевичу и резко меняет тон. С этого момента начинается "распутинская терапия" – он вводит пациента в транс специфической напевной ласковостью своей речи.
А ведь худое дело – рабство. "На река́х Вавилонских седо́хом и пла́кохом". И осла́бы нет. Другие тя препоя́сают и ведут иде́же не хо́щеши бЫти… Одно рабство сла́дко – Бо́гови порабо́тать. То ж – не изверг с бичом, а родитель. Отец предобрый. От него вся блага́я исходит. Я вон бате свому Ефиму послу́шествую непрекословно, хоть ндрав у него со́лон, а кулак – узлова́т. Ласко́ты от него много ль видал? А тычков да заушений – в избытке. И по сию пору он мой первейший хулитель. Однако ж власть его родителева при нем – и мною он за нее завсегда почтен бывает. Как же я, господство Ефима Распутина – отца телесного – над собой признавая, Отцу Небесному буду не "раб"?
Петр Николаевич застыл с папироской в руках и, кажется, лишился дара речи, полностью захваченный баюкающим речевым потоком "целителя".
Оно, конечно, гордое ухо слово "раб" задева́т. Ежели образованный, при капитале, да из вышних. А ты не мельтеши, голуба́ душа. Вникни. Гордость твоя – она ж тоже госпожа неласковая. Уж не раб ли ты гордости своей? Не верти́т ли она тобой, что дитё свистулькой? Нешто гордость твоя выше, чем Господь Вседержитель – душ наших владыка и во всяком деле поспе́шник скорый? Вот ведь кака штука получается: вроде "раб", а выходит – свободный от всякого суетного господства. От той же папироски злосмрадной. Говорим: "раб Божий", а выходит: "раб только Божий". И больше ничей. (ласково) Давай, ми́лай, дымелки-то свои.
Петр беспрекословно отдает ему портсигар. Распутин берет великого князя за руку, как маленького мальчика, и тянет вниз – на пол.
Подь сюды.
Оба опускаются на колени. Лицом к сергиеву кивоту.
Давай вместе Боженьку попросим. (молится) Господи! Отец родной! Воззри на ны́ зде́ пред тобой предстоящие! Даждь нам ви́дение бессилия нашего и укрепи во всем послу́шествовать Святой воле Твоей!.. Крестись, Петр. От сердца крестись…
Петр Александрович лихорадочно крестится.
(властно) Вот тебе папироски твои. Порви их. Не раб ты им боле. Аминь.
Петр Николаевич, стоя на коленях, обливается слезами и в исступлении рвет содержимое портсигара. Распутин ласково, как маленького, гладит его по голове. К Петру Николаевичу подбегает жена – Милица. Она усаживает его на стул и успокаивает. Великий князь беспомощно тычется в нее, как новорожденный щенок в суку. Плечи его дрожат. Распутин спокойно встает на ноги, отряхивает колени и с любопытством смотрит на реакцию присутствующих.
Распутин (насмешливо): Небось, думаете: вот бы так за один сиянс все узы порешить, крыла ангельские выпростать и воспарить? (изображает)
Николай Николаевич (заинтересовано): А сколько сеансов нужно?
Распутин (неопределенно): Кому и тыща – не впрок. А кто – сам себе сиянс.
Николай Николаевич: А курить он будет теперь?
Распутин: Теперь не будет. А дальше – как Бог даст.
Пауза.
А даст, как попросит.
Николай Николаевич потерял интерес к брату и переключился на какие-то совсем другие мысли. Он быстрыми шагами ходит по сцене, азартно потирая руки и щелкая костяшками пальцев. Походит вплотную к Распутину сжимает его плечи и пристально смотрит в глаза.
Николай Николаевич (задумчиво): Да тебя, брат, в Царском Селе с фонарями ищут! Там такие пациенты – любо-дорого.
Переглядывается со Станой. Та понимающе кивает, о чем-то шепчется с Милицей и быстро уходит. Николай Николаевич подходит к подносу, брезгливо отодвигает в сторону крест Гермогена и оценивающе смотрит на ворох купюр.
(задумчиво) Я гляжу святые отцы раску́порили закрома-то свои.
Распутин (прежним тоном просителя, но уже лениво, без особого интереса): Це́ркву в Покровском ставить будем. Це́рква у нас худая. Иная изба краше.
Николай Николаевич (Милице): Надо бы поучаствовать.
Милица понимающе кивает и ловко извлекает из кармана мужа, находящегося в прострации, пухлый бумажник.
Распутин (останавливает): Благодарствую. Набрано уже. С избытком.
Милица с видом оскорбленной невинности прижимает к груди пачку в банковской упаковке. Судя по бегающим глазам, она лихорадочно подыскивает аргументы, чтобы убедить Распутина взять деньги. Аргументы находятся.
Милица (соглашается): В первую голову бывает дом Божий. Это так. (возвышенно) Но досто́ит забот и дом людской! Святилищу не предстова́ло стоять под спудом, Григорий!
Николай Николаевич (перебивает, нетерпеливо): В конце концов, мы тебя ангажируем – отрываем от семьи, от хозяйства. Наш долг – обеспечить достойную компенсацию.
Милица почти насильно вкладывает в руки Распутину деньги.
Милица (не давая опомниться): Это милость не тебе, Григорий. Нет! Это для переда́ния хозяйке твоей.
Распутин не сопротивляется.
Распутин (пожав плечами): А, давай. Не последние чай. (декламирует) "Всякое даяние благо, и всякий дар соверше́н свыше есть". Будет Прасковье забава. Развернется теперь – дом поставит окнами на Туру.
Николай Николаевич (иеромонаху, небрежно): Распорядись, голубчик, чтобы упаковали.
Иеромонах забирает поднос и пачку денег от Милицы. Распутин же вдруг начинает ёжится, поднимает воротник пиджака, дышит на руки, ищет глазами печь.
Распутин (жалобно): Зябко что-то. Пойду я.
Николай озабоченно смотрит на часы, игнорируя перемену в состоянии Распутина.
Николай Николаевич (озабочено): Неужто заартачилась хромоножка наша. (Распутину) Сейчас, Григорий, тебе одну упитанную девицу приведут. Надо бы на нее неизгладимое впечатление произвесть. Впрочем, тут никаких затруднений не предвидится – умом ее Господь не облагодетельствовал. Да и наружность под стать. (с сомнением) Впрочем, тут дело вкуса.
Распутин, не слушая собеседника, распластался на голландских изразцах как цыпленок табака – лицом к печке. Стучит зубами. Дрожит всем телом.
Распутин (жалобно): Пойду я.
Появляется Стана и Вырубова. Стана о чем-то горячо ей говорит, та все время останавливается в нерешительности. Чтобы сдвинуть ее с места, Стане требуется новая порция аргументов. В итоге, Вырубову буквально тащат за руку. Прильнувший к печке Распутин их не видит.
Николай Николаевич (Распутину, на ухо): Вот тебе, Григорий, диспозиция. Дурынду эту из фрейлин замуж выпихивают. Она оборону держит, но дело, похоже, решенное. Тут мешкать нельзя. Ошеломи ее как следует. Чтоб с языка не сходил. Она у нас мистицизма не чужда – говорят Иоанн Кронштадтский ее с одра болезни воздвиг, прыснув в физиономию из кружки. (поясняет) Ну как белошвейки, когда ткань утюжат… Да ты знаешь.
Распутин прислушивается к приближающимся шагам.
Распутин: Тяжко идет. Будто гвозди в гроб вколачивает. На костылях чё ль?
Николай Николаевич (удивленно): Угадал. На людях воздерживается, а в приватной обстановке…
Распутин всем телом прижимается к печке.
Распутин (не попадая зубом на зуб): Студота́-а-а! Будто в полынью сверзься.
Стана: А вот и мы!
Занавес.
Акт второй.
Сцена первая.
Два года спустя. Коттедж, арендованный Вырубовой в Царском Селе. Непритязательная обстановка недорого съемного жилья. Слышны завывания ветра. Присутствующие постоянно мерзнут, кутаются в одежду.
Александра Федоровна и Вырубова сервируют стол для чая. Им предстоит затопить небольшой самовар, стоящий в углу комнаты, принести таз со свежевымытой посудой, протереть ее насухо полотенцем и расставить по местам, заварить чай, наколоть сахар и т. д. Всю работу делает Александра Федоровна. Вырубова находится в состоянии отрешенности и хлопот подруги как бы не замечает.
Александра Федоровна (кутаясь в шаль, с мягким упреком): Все-таки ты, Аннушка, совершенно беспомощна в делах практических. Втрое против настоящей цены за дом платишь. А он продувается совершенно. Щели не заделаны. Стены чуть ли не в полкирпича. Топи́ – не топи́…
Уходит за самоваром.
Вырубова (скороговоркой): Ах, Аликс! Я совершенно неспособна позаботиться о себе! Ты права, права. Во всем права. Воображаю: вот осталась я без вас – без тебя, Ники, девочек, бэби, своих домашних… (с тоскою) Впрочем, я с ними и не вижусь почти. Свободной минуты катастрофически недостает. (перескакивает) Ну да я не жалуюсь! Вы – моя истинная семья. Владыки моей души. (мрачнеет) Да только я – для вас обуза (дует губки)
Александра Федоровна пытается возразить. Вырубова останавливает ее театральным жестом.
Ничего не говори! Я такая, да. Будь у меня хоть миллион ассигнациями, хоть миллиард в золотых слитках – все подчистую растащат лихие люди. (задумчиво) Потом шубку снимут, калоши, платье… (спохватывается) Обещай, что никогда-никогда меня не оставишь!
Александра Федоровна ничуть не смущена выходками подруги. Быстро вытерев мокрые руки полотенцем, она ласково по-матерински гладит ее щеку. Та в блаженстве закрывает глаза.
Александра Федоровна: Глупышка. Ты для меня родное дитя. Как девочки, как маленький. Может даже я тебе более обязана. (мрачнеет) Перед Богом. Перед совестью своей.
Продолжая гладить вырубовскую щеку, озабоченно оглядывает комнату.
(неожиданно по-деловому) Аннушка, ты не видала сапог? (улыбается) Все-таки удивительный народ – такое оригинальное применение солдатской обуви…
Вырубова (как бы пробуждаясь от сладкого сна): Не видала.
Потягивается, как кошка, подпирает щеку рукой и вздыхает.
(задумчиво) Григорий Ефимович очень любит чай. А я его совсем не люблю. Пью разве что для проформы – чтобы не всухомятку. Сам по себе чай мне даже неприятен. Лучше уж морс. Или ситро…
В правом углу сцены возникает супружеская чета Танеевых. Г-н Танеев в мундире с золотым шитьем, г-жа Танеева в шляпке, в руках зонтик и кружевной платочек. Говорят они быстро, перебивая друг друга.
Между тем, Александра Федоровна продолжает хлопотать (набивает самовар щепками, раздувает его сапогом и пр.), Вырубова – мечтать. Для них Танеевы находятся в другом измерении.
Г-жа Танеева (как бы оправдываясь за неадекватность дочери): На долю Анечки страданий выпало сверх всякой меры! Первое: брюшной тиф.
Г-н Танеев (торжественно перекрестившись): Молитвами пастыря всероссийского – Кронштадтского Иоанна – исцелена бысть! (добавляет) Впрочем, не вполне – болезнь сосудов но́ги поразила. (торжественно резюмирует) Костыли тайные до смертного часа.
Г-жа Танеева (хвалится): На одре болезни в тонком сне посещения государыни императрицы сподобилась. Сон в руку пришелся – неразлучны с тех пор.
Г-н Танеев: И слава Богу! Слава Богу!
Г-жа Танеева (неожиданно гневно): После замужества злополучного им Анечку ублажа́ть – не переублажа́ть, хо́лить – не перехо́лить, леле́ять – не перелеле́ять! (вытирая глаза платочком) Уж как она противилась браку, голубушка наша. Да разве устоишь, когда такое сватовство…
Г-н Танеев (останавливает жену): Матушка! Некоторые неоднозначные аспекты благоразумие заставляет держать в тени.
Г-жа Танеева (гневно): Сердце материнское глухо для голоса рассудка, когда дитя претерпевает муки и морального, и физического порядка!
Г-н Танеев (как бы капитулируя под напором жены): Но кто бы мог подумать! Блестящий офицер! Придворная карьера в гору шла под моим началом. Всегда перед глазами. Ничто не предвещало…
Г-жа Танеева (машет рукой): Пустое. Не спешили бы с замужеством, кабы бы не такое сватовство! (язвительно) С такой энергией! С таким нажимом!
Г-н Танеев (подносит палец к губам): Тссссс!
Г-жа Танеева (гневно): Не заграждайте уста матери, сударь! Правды-то не утаишь! Всем известно, что пошла куропаточка наша за изверга ради послушания.
Г-н Танеев (поясняет публике): Когда сватовство обличено в образ монаршей воли, отказ принимает характер высшего посягнове́ния.
Г-жа Танеева (вытирая слезы платочком): Как на Голгофу…
Г-н Танеев (уточняет): Тут уместнее другой библейский сюжет – жертвоприношении Авраама. (торжественно цитирует) "Яко овча́, ведо́мая на заколе́ние безгласен бысть"!
Г-жа Танеева: Почти год непрестанных истязаний самого грязного свойства!
Г-н Танеев (авторитетно): Медик засвидетельствовал. В установленной законом форме. Все документы на руках, если что.
Г-жа Танеева (перечисляет): Толстый кишечник поврежден, уплотнения и кровоподтеки на груди и ягодицах, трещина на ребре, на гортани следы удушения. Даже ожоги от папироски!
Г-н Танеев (скорбно добавляет): Нервная система подорвана безвозвратно…
Затемнение. Супруги Танеевы исчезают. К этому моменту Александра Федоровна успешно заканчивает сервировку. Вырубова – как сидела с отсутствующим выражением лица, так и сидит.
Сцена вторая.
Там же.
В левом углу сцены – там, где входная дверь – возникает Распутин. Он уже снял верхнюю одежду. На нем опрятный черный кафтан, начищенные сапоги. Волосы и борода аккуратно расчесаны.
Распутин (ласково): Все хлопочешь, голубушка?
Александра Федоровна (радостно): Ой! Как вовремя ты появился! Вода закипает – пора на стол нести.
Распутин быстро снимает самовара сапог, приводит его в порядок и одним движением водружает его на медный поднос. Потом крепко по-братски обнимает Александру Федоровну за плечи, целует ее в обе щеки и в лоб. Она принимает объятья-поцелуи без смущения, сама берет распутинскую руку, целует и прижимается к ней щекой.
Распутин: Умаялась, Мама? Посиди со мной, а Аннушка нам сахарку наколет (подмигивает Вырубовой) Управишься с щипцами-то?
Вырубова молча встает и с каменным лицом направляется к буфету. С этого момента слышны негромкие, но неприятные щелчки сахарных щипцов.
(Александре Федоровне) Перво-наперво: за маленького не тревожься. Ослабу Господь дает. И над Папой Божьей Матери покров.
Александра Федоровна быстро крестится и прижимает руку к груди. Распутин смотрит на нее пристально, испытующе.
Любишь Папу-то?
Она молча кивает.
Так любишь, что грудь теснит и в душе мутно. А ты не держи. Расковыряй, чтобы пролилось.
Они садятся. Распутин наклоняется к ней и говорит тихо, почти шепчет.
Больше, чем маленького любишь. И боисься, что грех. Так?
Александра Федоровна (сосредоточенно): И это тоже. Но с этим я свыклась уже. Пла́чу за недолюбленное дитя мое, слезы утираю и дальше живу.
Распутин смотрит на нее как на больного ребенка – с нежностью и состраданием.
Распутин: Эх, Мама… Ну, говори. Чего уж там.
Александра Федоровна (неожиданно требовательно): Научи меня Бога любить больше, чем мужа! Научи, как просить Бога о такой любви к Нему! Сам попроси – тебя Он послушает!
Распутин (мягко): Сказала, а сердечко шепчет: "Ничего не надо! Пусть Папа придет поскорее! Заласкаю его глазами, ладошки дыханием отогрею, к ножке прижмусь".
Александра Федоровна закрыла лицо руками и молча кивнула. Распутин качает головой и говорит, незаметно соскальзывая в "терпевтический" речевой поток, вводящий пациентку в транс.
Распутин: Экий ад в себе носишь мысленный! А ведь голова место свое знать должна. А место ее – промеж ухватом да коромыслом. Есть нужда – шурудишь умом половчее. Сделал дело – ум в чулан запер до поры. Так-то, голубушка. Сердцу верь. Гляди окрест дурнем. Одно знай: все что ни есть – Бог дал. И маяту́, и отраду. А что Бог дал – все благо. Дал истязателя злокозненного (косится на притихшую Вырубову) - земной поклон: наука тебе. Потом распознаешь какая. Дитятко мается – не клонись к земле, воспряни́! Обопрется на тебя – вытянется, а скорби выльются в мы́шцу и мудроту́. А уж коли Господь райской усладой облагоуха́л, страшись неблагодарной очутиться. Каждая капелька пусть по гортани медом текёт, каждую малость разотри и вдыхай что духови́тый ладан. А ум – чтоб за печкой обретался! Тут его части нет. Ум тут – отрава.
Александра Федоровна, совершенно успокоившись, гладит распутинскую руку и кладет голову ему на плечо. Он неуклюже гладит ее предплечье.
Александра Федоровна (безмятежно): С тобой как во сне. Сидела бы слушала – ничего больше не надо. Еще чтобы Папа с газетой подле расположился, маленький чтобы шалил, девочки хлопотали…
Вырубова (с вызовом): Сахар наколот. Я присяду.
Александра Федоровна (спохватившись): И Аннушку, конечно. Как же мы без нее.
Распутин: Ты, Аннушка, лучше приляг. Папа придет – мы тебя позовем.
Вырубова молча удаляется в соседнюю комнату. Александра Федоровна отстраняется от Распутина и снова зябко кутается в шаль. Уснувший было царицын ум проснулся.
Александра Федоровна: Счастливы должно быть женщины простые, не отравленные умственным ядом, о котором ты говоришь. Не так страшна нужда телесная, если смолоду роскошью не развращен, как эти бесконечные терзания.
Распутин (смеясь): Не можешь ты, Мама, без ухвата. Ну, валяй – шуруди.
Александра Федоровна: Я перед крещенской купелью все жития святых читала. Через них православие и приняла. (мечтательно) Ах, какие там образы, какие сюжеты!.. (мрачнеет) Но ведь жизнь святых угодников – не роман, а руководство к действию. А ведь ни один из них царствие божие не стяжал в объятиях любимого. Везде подвиг, везде разрыв с мирскими радостями…
Распутин (с иронией): Ловко шурудишь. По-твоему выходит святость воссиява́ет по букве? Тогда со́бинный унирсите́т заведи – чтоб попы студентиков на святых обучали.
Александра Федоровна не выдерживает, прыскает от смеха и смущенно закрывает рот рукой.
(серьезно) Нет тут торного пути. Попы угодников божьих точно пехотинцев по полкам расписали: того – пушки жиром мазать, этого – по глине на брюхе лезть. А ить у кажного своя судьба, на кажного у Бога свой умысел. Почнёт боголюбец себя под букву ломать – пропадёт. Вон Феофан. Душа чистая – да задавил он ее буквой-то, замордовал… Нет, Мама. Тут без ухвата надоть. Дитёнка Господь всегда за ручку возьмет и путь укажет. Да еще орехов в карман насыплет, чтоб не заскучал.
Александра Федоровна: А если не указывает?
Распутин (грозно): Выпороть тогда! Господа-то. Шоб неповадно было.
Александра Федоровна опять прыскает, закрывает лицо руками, но уже не может остановиться и трясется в беззвучном смехе.
(мягко) Ежели ты ангела ждешь с депешей на гербо́вой бумаге – недожжёсси. Господь уже все сказал, да у тебя в кажном ухе по ухвату – где тут услышать! (со значением) Думаешь, в чем живешь – спроста́? Тут тебе всё – и путь, и подвиг, и столп, и крест.
Александра Федоровна: А как понять: где что?
Распутин (качает головой): Невозможно. Да и нужды нет. Просто знай, что у тебя тут всё. И не пялься в чужое оконце – в себя гляди. Да всякий раз новыми глазами. Да не загадывай назавтра… Вон мужик на телеге едет: поди распознай – где он. Миг спустя уже другое все: то тряхнуло – на камень наскочил, то веткой по глазам стебануло, то у мерина из под хвоста что-то упало. Вот она жисть! Миг за мигом проживай будто кажный – новый, и прежде не было ничего. Сердце слушай. А ухват…
Берет из ее рук воображаемый "ухват".
…За шкап задвинь.
Сует его в проем между буфетом и стеной и стряхивает с рук воображаемую пыль.
Горшок зашкворчит – достанешь. Так-то!
На пороге появляется Николай. На нем хорошо пошитый штатский костюм. В руках бумажный пакет – мучное и сладости к чаю. Александра Федоровна с девичьей пылкостью бежит к нему. Они обнимаются и целуются как юные влюбленные. Появляется Вырубова.
Вырубова (дуется): Ну вот! Не позвали.
Николай (доставая из кармана бутылку ликера): Вот тебе, Аннушка, посильная компенсация. Шерри-Бренди. Неси рюмки. Будем сквозняки побеждать.
Обнимается и троекратно целуется с Распутиным. Вполне обыденно – как с другом детства с которым давно не виделся.
Давно пришел, Григорий Ефимович? Мама тебе не сильно докучала своими глуби́нами?
Александра Федоровна (в тон мужу): Начала́ было. Но наш Друг вовремя привел мерина, у которого из под хвоста что-то упало.
Все, кроме Вырубовой, смеются.
Николай: Заинтриговали.
Азартно потирает руки и быстрыми шагами идет к столу.
(оборачиваясь) Возьмите в пакете – там калачи, сушки и какие-то якобы "необыкновенные" конфеты. (ироничная ремарка, вполголоса) У этих кондитеров всё "необыкновенное"… (громко) Ну где же чай? Полцарства за чай!
Рядом возникает Вырубова с рюмками и раскупоренной бутылкой.
Осторожно, Аннушка, у тебя в руках в каком-то смысле судьба империи.
Вырубова (сердито): Если не прекратите насмешничать, я ее нарочно уроню. Вот увидите…
Занавес.
Сцена третья.
Сцена затемнена. В правом углу стоит массивная дверь. Через всю сцену слева направо медленно идет человек лет 30-ти. Это нотариус из Барнаула. На нем изрядно поношенный чиновничий сюртук и фуражка. В руках – распечатанное письмо, которое он только что получил. Под мышкой – потертая кожаная папка. "За кадром" звучит надтреснутый голос пожилой женщины – его матери. Он озвучивает текст письма, которое нотариус читает на ходу.
Голос матери нотариуса (строго): …Намерение твое, Вадим, я все ж таки решительно не одобряю! И батюшка твой покойный, не позволил бы состояться авантюре сей! Хотя конечно крайняя отчаянность положения нашего дает некоторые моральные основания… Только бы до Барнаула слух не дошел! В газетах корреспондируют подробности самого безнравственного характера. Скажут: одного поля ягоды, раз протекциони́рует. Тут только повод дай – за порог не выйдешь. Народ сам знаешь какой. А у тебя сестра – девица. Да и будет ли прок?.. Ну да все в ру́це Божией. Может и выгорит дело. Скажи: мать на одре болезни без средств. Сестра, мол, красавица. Цветочек скажи. Розан. Скажи: вместе придем благодарить, отец родной, если удовлетворят… Ведь бывали же случаи. Может и тебя сподобит Господь. За молитвы матери…
Нотариус дошел до двери, убрал письмо в папку, перекрестился и нажал на звонок. Пространство за дверью мгновенно залил свет. Там нечто вроде приемной, в которой толпится масса народа – "каждой твари по паре": пожилые и молодые, богатые и бедные, мужчины и женщины, в мундирах и почти в лохмотьях. Мебель самая непритязательная – потертый кожаный диван, венские стулья, тумбочка с телефоном. Слева – дверь в распутинский кабинет.
Полная тишина сразу после звонка нотариуса сменилась "вокзальным" шумом, в котором выделяются напевный "приторный" голос Акилины. Она без конца отвечает на телефонные звонки, бросает реплики ожидающим, открывает дверь и встречает новоприбывших.
В глубине сцены как бы другое помещение – столовая. Там за самоваром заседает "распутинский кружок" – мать и дочь (Муня) Головины, Лохтина, сестра Вырубовой Александра Пистолькорс с мужем-офицером. Время от времени к ним присоединяется Акилина.
В момент, когда нотариус позвонил в дверь, Акилина разговаривает по телефону.
Акилина (в трубку): …Да, моя хорошая. Вечерком приходи. Тихими стопами… Давай, горлица моя ненаглядная. Аки крин сельный воссияй. Плечики ослободни. Благовониями себя облагоуха́й. Батюшка до сего дюже охоч… Ну, помогай те Христос!
Идет открывать дверь.
Иду-у-у! ("жалуется" ожидающим) Ох-ох-ох. Вишь, всяк доку́ку свою батюшке несёт.
Открывает дверь
(нотариусу, как бы отвечая на вопрос) Принимаем, принимаем. Лобызаем-обнимаем. Притулись где-нибудь, солдатик, и Богу молись.
Нотариус находит себе место и нервно протирает очки большим белым платком. Тем временем у двери появляется Вырубова с большим кожаным портфелем в руках и фотограф с большим деревянным фотоаппаратом на штативе. Звонок. К двери бежит Акилина.
Иду-у-у! (открывая дверь) Принимаем, прини… (другим тоном) Анна Александровна?
Выглядывает за дверь и озирается по сторонам. Ее как будто подменили. Перед нами ловкая интриганка с чисто криминальными повадками.
(про фотографа) Этот с вами?
Вырубова не считает нужным отвечать. Она молча заходит, не глядя, скидывает на руки Акилине пальто с лисьим воротником и, не сбавляя темпа, направляется в столовую. Увидев ее, весь "распутинский кружок" как по команде встает из-за стола. Все указывает на то, что она в этом доме – хозяйка. Ожидающие в прихожей оживленно шушукаются. К Вырубовой подбегает Акилина. У нее в руках два бумажных свертка.
Акилина (Вырубовой, вполголоса): Здесь от давешних аванс и так – по мелочи.
Вырубова оглядывается по сторонам и открывает портфель.
Вырубова (строго): "По мелочи" – это сколько?
Акилина что-то ей шепчет на ухо.
(насмешливо) Ага. И себе столько же. (холодно) Я не люблю непорядочности. Если хоть копейку найду сверх огово́ренного…
Акилина (взволновано): Анна Александровна, разве ж я когда повод давала?! Нешто я не понимаю…
Вырубова (примирительно): Ладно. Я сказала – ты меня поняла.
Кладет первый сверток в портфель, вертит в руке второй, вопросительно смотрит на Акилину.
Акилина (поясняет): Прошения от старца… Я всё интересное отложила. Одно – особенно…
Оглядывается по сторонам. И горячо шепчет Вырубовой на ухо. До нас долетают только обрывки фраз.
…в Крыму санаторию за счет казны… высочайшее соизволение… словечко только замолвить… целый капитал!..
Вырубова с брезгливой гримасой отстраняется от Акилины.
Вырубова (хмуро): Ладно. Я после сама посмотрю. Свободна.
Небрежно бросает в портфель второй сверток и ловко застегивает ремни.
Тем временем, из кабинета выходит Распутин. Его немедленно хватает за руку бедно одетая посетительница. Она что-то горячо шепчет ему на ухо, быстро-быстро крестясь. Распутин оглядывается вокруг, взгляд его останавливается на богато одетом полном господине в котелке.
Распутин: Эй, милай, в шапке! Ага, ты.
Важный посетитель вскакивает со своего места и протискивается к Распутину.
При деньгах?
Господин немедленно достает бумажник. Распутин бесцеремонно выхватывает его, достает, не глядя несколько купюр и сует их в руки опешившей посетительницы. Похудевший бумажник возвращается в руки владельца. Среди присутствующих слышится удивленный шепот: "Пятьсот рублей!"
Из гостиной выходит Вырубова.
Вырубова (щебечет): А я к тебе на огонек, Григорий Ефимович, зашла. Благослови трапезу.
Распутин показывает на стоящего в стороне фотографа.
Распутин (хмуро): Эт что еще за кум со скворе́шней? Зачем?
Собирается идти в столовую, но натыкается на барнаульского нотариуса.
(нотариусу) Ты как здесь?
Нотариус (декламирует хорошо заученный текст): Я из Барнаула. Служу в нотариальной конторе. Имею на иждивении больную мать и сестру. Семья моя обретается в крайней бедности. Доход мизерный. Единственное спасение – перевод на бойкое место с изрядным объемом нотариальных действий…
Распутин (морщится): Да ты жалился уже. К министру ходил?
Нотариус (почти с вызовом): Сидя в приемной, передал послание ваше через секретаря. И был препровожден! Велено впредь не пускать меня на порог министерства. Послание ваше вернули в целости…
Протягивает Распутину клочок бумаги. Тот, не глядя, засовывает его в карман брюк. Чешет ладонью лоб.
Распутин: Ишь ты, заусеница какая! Не люб Распутин – не люби. Та́к прими – без Распутина. От сытости, чай, по передним не шастают. Раз пришел – на краю человек. Сперва выслушай, потом гони. (кричит в гостиную) Тащи одёжу, Акилина!
Заводит нотариуса в столовую и, не обращая внимания на "старожилов", усаживает его на диван, рядом с самоваром.
(нотариусу) Жди.
Распутин выхватывает из рук причитающей Акилины пальто, одеваясь на ходу, выскакивает из двери и проходит по краю сцены – справа налево. Тем временем, между прихожей и гостиной опускается занавес и прихожая распутинской квартиры превращается в приемную министерства юстиции. Публика остается та же. Плюс министерский секретарь в мундире. Распутин входит в левую дверь и сталкивается с ним нос к носу. Тот узнаёт Распутина, но виду старается не подавать.
Секретарь (холодно): По какому вопросу? Как доложить?
Распутин: Крестьянин Тобольской губернии Григорий Ефимов Распутин. По вопросу касательно совести.
Секретарь: Ожидайте здесь. Вас пригласят.
Распутин садится в стороне на стул. Через полминуты затемнение. Когда приемная вновь освещается, бьют часы. Стрелки на них показывают, что прошел час. Вокруг Распутина уже совершенно другая публика. Снова затемнение. Еще час прошел. Вокруг опять новые люди. Третий раз то же самое. За это время несколько раз приоткрывается дверь (с правой стороны – та, что в квартире Распутина служила входной), в нее выглядывает министр. Распутин его не замечает. По истечении третьего часа министр не выдерживает и сам выходит в приемную.
Министр (строго): Кто таков?
Распутин: Григорий Распутин.
Министр: Что надо?
Распутин: К тебе парень с бедой приходил. Из Барнаула. Мать хворая, сеструху замуж не берут, сам – редькин хвост жует. Дай место, говорит – деньгу зашибить. Ната́риз.
Министр (нетерпеливо): Ну?
Распутин (сердито): Шуганули его отсюда, вот те и "ну".
Министр (демонстрирует готовность уйти): Всё сказал?
Распутин (с досадой): Ты для чего пузо выпятил?! Думаешь, харю разъел так и Богу – сват?!!
Министр настолько опешил, что потерял дар речи.
(примирительно) Ты ж во внутрях-то не сквалыга, не тать. Чё ж ты забор-то вокруг себя городи́шь? Прям, "не ходи к нему без янтарных бус, паренёк посадский"!
Распутин обнимает министра за плечи и легонько подталкивает его к дверям кабинета.
(по-дружески) Давай, казенный человек, не журись. Плохо ната́ризу. Всё у него через пень-коромысло. Криво из мамки достали – криво живет. Надо вы́править…
Министр, наконец, обретает потерянный дар речи и резким движением высвобождается из цепких распутинских объятий.
Министр: В-в-вон!
Распутин (насмешливо): Ты горло-то зря не дери. Я к этому привычный.
Идет к двери, сокрушенно качая головой. Уже на пороге оборачивается и смотрит на разгневанного министра исподлобья долгим тяжелым взглядом.
(веско) Ува́жишь ната́риза. Так и знай!
Распутин возвращается домой тем же путем. Министерская приемная тем временем снова превращается в прихожую его квартиры. За время отсутствия Распутина Акилина из постоянных членов "распутинского кружка" составила композицию знаменитой групповой фотографии. Зияют только два пустых места: распутинское – в центре, и Вырубовой – в верхнем левом углу. Вырубова стоит рядом с фотографом и дает ему последние инструкции. Посетителей отправили по домам. Барнаульского нотариуса выгнали в прихожую. Там на него натыкается вернувшийся из министерства Распутин.
Распутин (смущенно): Ты это… в Барнаул свой ехай. Только чтоб тихо там – мол (с запинкой) не удолет-ворили, и точка. Распутина не видал.
Роется в карманах пальто и выкладывает на папку нотариуса, как на поднос, все найденные там смятые деньги.
Суй в портмоне. Сразу не трать. К прибыткам своим подкладывай поманеньку – мол, "действия" пошли: мамка молится шибко – Бог помога́т… И это… "Розан" свой блюди. Пойдет девка по рукам – на тебе грех будет.
У нотариуса подгибаются ноги. Он, не глядя, садится на стул. Деньги падают на пол. Нотариус дрожащими руками лезет в папку – письмо на месте. Непонимающе смотрит на Распутина. Тот не обращает внимания на его манипуляции. Его внимание уже переключилось на столовую.
(нотариусу, не глядя) Сиди тихо там. Бумагу жди… Будет тебе бойкое место. Дай срок. (Вырубовой, громко) Эт что за небылица, Аннушка?
Вырубова бросает фотографа, быстро идет навстречу Распутину, крепко берет его под руку и верещит, не давая ему опомниться.
Вырубова: Папенька распорядился. Ты же знаешь – найм квартиры через его канцелярию осуществляется. Для соблюдения правильной отчетности дОлжно предоставить фотографические изображения всех нанятых за казенный счет помещений. Всё уже отсня́то. Надо бы напоследок хозяина запечатлеть.
Распутин останавливается на полпути к предназначенному для него месту на диване и пытается освободить руку, в которую мертвой хваткой вцепилась Вырубова.
Распутин: Ну, тащи кума в кабинет – пусть печатлЕт.
Вырубова не поддается – распутинскую руку не выпускает и продолжает тянуть его на диван.
Вырубова (удивленно): Ну, ты как дитя малое Григорий Ефимович! Казенное жилье разве за красивые глаза предоставляют? (торжественно) Ты несешь высокое общественное служение. Во исполнение монаршей воли. И карточка должна сие достойно отразить.
Распутин (криво усмехается): За самоваром-то? С этими?.. (нервно) Забери выводок свой от меня. Откель они выискались? Пошто липнут? (Акилине, едко) Что, "лебёдушка-касатушка", харю кривишь? (жестикулирует) Шпиёнишь чё-то всё… людей баламутишь…
Вырубова сделала едва заметный знак рукой и весь "распутинский кружок" разом заплакал, запричитал. Акилина, Лохтина и Головины приняли Распутина из рук Врубовой и буквально понесли к дивану. Говорят все одновременно.
Акилина: Так меня, батюшка! Грешная, падшая, оскверненная я вся-я-я! (причитает на манер северных русских плачей) Ты мя из гно́ища воздвиг, дух жизни во устна́ вдохнул, приголу-у-уби-и-ил. (падая на колени, с интонацией тихого вкрадчивого безумия) Топчи меня ноженькой, топчи – сапожком да по бестолковке окаянной. Только не гони, (снова плач) не отверзай, не отриныва-а-ай!
Лохтина (эротично): Батюшка сладчайший! Дай ручку свою сахарную – каждый пальчик на ней облобызаю! Гребнем волосики расчешу. Бороду умащу елеем…
Головина-мать (в истерике, делая через каждое слово паузы, будто у нее перехватывает дыхание): …деточку! Мунечку! при себе оставь, благодетель! Меня прочь гони. Стара. Нехороша. Где уж…
Головина-дочь (матери, потеряно): Мама. Я не поняла. Тут какая-то аллегория? Батюшка испытывает нас?
Пистолькорс-муж (жене, с досадой): Из-за какой-то фотографической карточки такая ажитация!
Пистолькорс-жена (мужу, обреченно): Папеньке теперь предъявят растрату. Выдержит ли его сердце такой поворот?
Распутин, уже затянутый орущей кодлой на диван, на мгновение вырывается и со страшной силой бьет пятерней по чайному столику. Звенит посуда. Заварочный чайник на самоваре накренился, из него тонкой струйкой потекла заварка. Все мгновенно замолкают.
Распутин (фотографу, безразлично): Топы́рь скворе́шню.
Пауза. Акилина молниеносно ликвидирует ущерб нанесенный чайному натюрморту распутинским "землетрясением". Вырубова, прихрамывая, проходит на свое место в левом верхнем углу композиции. На Распутина не смотрит.
(криво усмехаясь) Препоя́сали, как Петра-апостола. (Вырубовой) Когда мучить-то почнешь, анпиратор рымский?
Тем временем фотограф настроил свою "скворешню" и забрался под черную накидку.
Фотограф (с профессиональным задором): Господа! Благоволите взглянуть… (тычет пальцем в объектив).
Распутин (хмуро): Обойдёсси
Он демонстративно смотрит в сторону и вниз.
Фотограф: Замерли!
Вспышка магния.
Душевно благодарен, господа. Снимок получился отменный.
Вырубова первой покидает свое место и подходит к фотографу. Остальные радостно возбуждены – поздравляют друг друга, хлопают в ладоши. В момент, когда Вырубова пересекает линию, отделяющую гостиную от прихожей, опускается занавес. На нем фотография. Вырубова придирчиво разглядывает ее, стоя рядом с фотографом, который отработанными движениями складывает фотографические принадлежности.
Вырубова (резюмирует): Высокохудожественно, да. (фотографу, не глядя, барственно) Я довольна.
Акт третий.
Сцена первая.
Довоенная Швейцария. Где-то за пределами сцены предполагается Женевское озеро. Слышны голоса беспечных европейцев, наслаждающихся уикендом, крики уток, звуки легкой музыки. На заднем плане прогуливаются праздные люди. Среди них то и дело мелькает подтянутый хорошо одетый господин. Судя по выправке, кадровый военный, офицер.
В центре сцены скамейка. Сидят: Ленин и Бонч-Бруевич. Ленин одет почти щегольски (костюм-тройка, котелок, трость), но видно, что к своей одежде он совершенно безразличен. Бонч выглядит как человек науки, профессор. Вышеупомянутый офицер время от времени поглядывает на собеседников, но, видимо, не решается прервать их разговор.
Ленин быстро просматривает газету, привезенную из России Бончем. Возвращается на страницу, которую уже не раз смотрел. Отстраняет от себя. Удовлетворенно щурится.
Ленин: Отличнейше! "Старец в цветнике"! Знать бы, чьих кистей полотно, расцеловал бы мастера!
Бонч (продолжает комментировать): …Оценки самого скабрезного свойства звучат повсеместно. Царь – герой водевиля. Публика вошла во вкус и решительно требует продолжения.
Ленин азартно потирает руки.
Следует признать: разрушительный эффект распутинского анекдота далеко оставил позади совокупность всех освободительных инициатив от Сенатской площади до пятого года включительно.
Ленин: В России, Владимир Дмитриевич, только одно оружие осечки не дает – личное оскорбление. Да на людях. Да такое, чтоб у жертвы щека горела… Русский – это, знаете ли, специальное животное. Его немецким непоротым умом не ухватишь. Русский – прежде всего раб. Не по положению – в крайней сути своей. Там, где у развитых народов расчет, разумное самоограничение, взаимовыгодное взаимодействие, почтение к законам писанным и естественным, у русского – "одна, но трепетная страсть".
Бонч: Какая?
Ленин: Чтобы у соседа корова сдохла и дом сгорел. А лучше – у всех соседей разом.
Бонч: Зачем?
Ленин: Падение равного для раба – суррогат собственного роста. А уж когда прилюдно падает природный барин, наипаче первейший из бар, то за такое удовольствие наш богоносец, не раздумывая, собственный дом подпалит. С коровой и домочадцами. И сам в огонь кинется. Просто так – "от избытка чувств-с".
Бонч (хмурясь): Механика описана, положим, верно. Но как объяснить, что спектаклем распутинским упивается сплошь образованная публика, самые европеизированные слои. Более того – аристократия. Вплоть до великих князей.
Ленин азартно потирает руки. Видно, что спор с Бончем ему доставляет большое удовольствие.
Ленин: Худший из рабов, как известно, лакей – тот что, оставаясь рабом, живет господской жизнью. А в условиях самодержавия, единственный бесспорный господин – царь, так что… (возвращаясь к газете) Хорош, а? Как он вам показался, так сказать, в натуральном виде? Что говорил? Точно не из хлыстов?
Бонч (морщится): "Хлыст" – это ругательство, которым чиновники господствующего исповедания называют всякое самобытное явление в духовной жизни народа. А ведь там богатства необыкновенные! Я полжизни этим занимаюсь, и должен вам сказать…
Покосился на Ленина – тот его не слушает.
(неуверенно) Ну, в общем, когда думцы предложили мне встретиться с Распутиным и дать свое заключение, я сразу поставил условием…
Ленин (перебивает): То есть, в узком смысле, наш замечательный "старец" не "хлыст". А в широком?
Бонч (пожимает плечами): Распутин в чем-то явление типическое. А в чем-то – совершенно уникальное. На Руси много таких самодеятельных богоискателей…
Ленин (перебивает): Ну и в чем уникальность?
Бонч: Этот, похоже, нашел.
Ленин (безразлично): Да? Может быть… (снова любуется фотографией в газете) Прикрутят теперь Николашке рога (смеется). Хорошо б еще войну с немцами…
Бонч (поморщившись): Никак не могу привыкнуть к вашим остротам на манер Мефистофеля… (задумчиво) Ну, положим, вы правы. Русские – мстительные свиньи на краю обрыва. Россия – бессмысленный массив худой, необлагороженной земли. Какой прок тогда в освобождении труда, рабочем движении, марксизме, наконец, применительно к российским реалиям?
Ленин (горячо): Не марксизм для России, а Россия для марксизма! У нас ведь революция не по Марксу пойдет, нет. По Достоевскому. И вот тогда эта страна сыграет ту роль, на которую единственно способна – спасёт Европу.
Бонч: От кого?
Ленин: На этот раз от самой себя. Россия – станет плацдармом для социальной революции в развитых странах. Правильной революции – строго по Марксу. А русские послужат топливом для паровоза истории. В татарщину загородили Европу от дикости, теперь обеспечат прогресс.
Бонч: Жестоко.
Ленин (недоуменно): Почему? Собственную роль Россия играть не способна. Фигура, которой своевременно жертвуют в эндшпиле, для России – лучшее применение. В конце концов, не рассуждая, класть голову на плаху – это так по-русски.
Услышав знакомое слово "эндшпиль", деликатный офицер, наконец, решился и подошел к скамейке.
Офицер (Бончу): Простите великодушно, что прерываю беседу. (Ленину) Владимир Ильич, окажите любезность – одну партию. После давешнего фиаско я положительно настроен на реванш.
Ленин (оживленно): Только, чур, вы белыми! Не сердитесь, батенька, но вам не помешает небольшая фора.
Офицер (улыбаясь): Тогда и пешку давайте! Паритет, так паритет…
Ленин: Согласен.
Офицер (радостно): Ну, все – побежал местных "гроссмейстеров" разгонять. Скука смертная с ними бодаться. Как граф Сергей Юльевич Витте удачно выразился: "тупой немецкий ум".
Все трое смеются. Офицер кланяется Бончу и с юношеской резвостью убегает к своей скамейке расставлять фигуры.
Ленин (отсмеявшись): А знаете кто этот добрый малый? Вырубов. Да-да. Тот самый. Законный муж главной "распутинки", о которой все судачат.
Бонч (озадачено): Мне говорили: он на приданное польстился, а потом её то ли бил, то ли пытал… (пожимая плечами) Странно, на "изверга" не похож.
Ленин: Как вы сказали? Вырубов – "изверг"?
Ленин закрывает лицо газетой и заливисто смеется.
(отсмеявшись): Ладно. Пойду "изверга" в шахматы обставлять. Вы как? Поболеть не желаете?
Бонч: Пожалуй.
Оба встают.
Ленин: "Изверг" наш, кстати, отнюдь не голодранец – пензенский помещик с немалыми доходами. (фантазирует) Вот увидите, вскорости вернется наш Вырубов в родные края, станет там предводителем дворянства, высватает себе дородную барышню из соседнего уезда, детишек заведет…
Бонч: Может быть. (лукаво) Если немец не нападет. Или мы на немца.
Ленин (смеется): Размечтались!
Сцена вторая.
Август 1914 года. Москва. Просторная комната в одном из кремлевских дворцов. Николай в парадном мундире стоит у окна и украдкой в форточку курит папиросу. За окнами звон колоколов и звуки всенародного ликования по причине начала войны. Толпа выкрикивает воинственные лозунги. Постоянно в положительном контексте упоминается "государь-император", "монархия", "дом Романовых" .
Голос Алёши: Деревенько, и ты такой же, как они, да?
Деревенько (гудит): Так ведь обошлось. Господь милостив. Опять же народонаселение можно понять…
Появляется дядька царевича матрос Деревенько с Алешей на руках. На Деревенько роскошная казачья форма (черкеска, папаха, кинжал), на наследнике – уменьшенная копия отцовского парадного мундира. Деревенько – гигант-простолюдин с тяжелым нехорошим взглядом ("себе на уме"). Алёша – эмоциональный подросток, очень развитый для своих лет.
До их появления Николай успевает последний раз затянуться и выбросить окурок в форточку. Увидев отца, Алеша пытается высвободиться из объятий переодетого матроса. Тот выдерживает натиск, спокойно доносит его до инвалидной коляски, усаживает и, поклонившись царю, удаляется.
Наследник (взволновано): Папа! Твои подданные – животные!.. Вообрази, наш автомобиль промедлил, казачий конвой ускакал… (отвлекается) Чудовищная рассогласованность! Неужели никто за это не будет наказан?!..
Николай молча подходит к Наследнику, присаживается на корточки и пристально на него смотрит.
(продолжает) …И тут мы получили наш народ в его натуральном состоянии! Толпа окружила машину. Шоферу разбили лицо, стянули краги, заломили руки, как преступнику. Какая-то зверская физиономия, выдыхая алкогольное зловоние, едва не укусила меня за нос. Деревенько насилу справился. Они с Нагорным закрыли меня телами словно щитом… Вдруг чувствую – за одежду тянут. Женский голос: "Дотронулась! Дотронулась! Он теплый!" Толпа ревет: "Наследник! Наследник!" Натиск усилился… Жи́лику рукав оторвали. Нагорному прокусили палец…
Николай (с болью): Ты не пострадал?
Наследник (возбужденно): Если бы у меня было боевое оружие, я бы стрелял в них. Честное слово!.. (отвечая на вопрос, задумчиво) Нет. Не пострадал. Городовые путь проложили. Вернули шофера за руль…
Николай целует руки сына и прижимает их к щеке.
Григорий говорил, что война – грех. Нельзя ее хотеть. Нельзя ей радоваться… (в глубокой задумчивости) Я, помню, слушаю его, а сам про солдатиков французских думаю. Ну тех, что Морис презентовал. Я даже распечатать их тогда не успел… Смотрю: Григорий какой-то грустный стал. Перекрестил меня. "Беги, – говорит, – что с тобой поделаешь"… (закрывает лицо руками) Господи, стыдно-то как!..
Наследник неожиданно хватает руки отца.
(отчаянно) Папочка! Ну почему ты послушался всех этих?..
Николай высвобождается и встает.
Николай: Ты же знаешь, войну объявила Германия. Я до последней минуты искал пути сохранения мира, но наш упрямый кузен Вилли…
Наследник (торопливо): Слушай, папочка. А что если не воевать? Объявить немцам: "Сами воюйте, если вам нужно". Они вторгаются, а мы – как ни в чем ни бывало: одни на базар идут за провизией, другие в парке на лодках катаются…
С этого момента звук как бы выключается. Мальчик еще что-то говорит, но его не слышно. В левой стороне сцены возникает угол избы с печью и полатями. Это дом Распутина в Покровском. Хозяин бледен. На нем исподнее. На животе окровавленные бинты.
Тем временем, в правой части сцены Николай достает из внутреннего кармана бумагу, по формату напоминающую телеграмму и внимательно перечитывает текст. Мальчик видит, что отец его не слушает и умолкает.
Распутин (сам с собой): Как же у ей рука-то дрогнула? Не попустил Господь, стало быть, до срока. Знак дал: не суйся, мол, в Божьи суды, Григорий. Ты щепка, а не ручей – сплавляйся по-тихому, не шебуршись…
Закусив губу, пытается опустить ноги с полатей. Тем временем слышен звук телеграфного аппарата и бесстрастный голос телеграфиста, набирающего сообщение.
Голос телеграфиста: Петербург… Департамент полиции… Сегодня в три часа дня в селе Покровском Григорию Ефимовичу Распутину… нанесена рана в живот… кинжалом… сызранской мещанкой Хионией Кузьминой Гусевой… Гусева задержана… в преступлении созналась… объясняет религиозными убеждениями… Пострадавшему сделана операция… рана порядочная… положение пока неопределенное… Удостоверяю действительность вышеизложенного… Исправник Скатов…
Голос телеграфиста замолкает. Пауза. Распутину все-таки удалось опустить ноги на пол.
(упрямо трясет головой) К Папе пойду. Бабы по деревням уже заголосили, а первые калеки пойдут, да казенные бумаги с крестом – по всей ить России завоют…
Пауза.
(сокрушенно) Эх, солдатики, солдатики. Добро б до смерти. Пулей голову просквозит или осколками в яме поруба́т – Господь примет, приголубит. А коли без ног, да с канту́зью? Видал я как японских обрубков с Невского шпыняют…
Пауза.
Все ж таки пойду к Папе. Пущай поворотит оглобли, пока травку кровмя не окропили…
Пытается встать на ноги, но не может.
(хрипит) Видать Бог не желат.
В бессилии возвращается на полати.
(слабо) Эй кто-нибудь!.. отбить надоть… эту… на почте… Папе… шоб поворотил…
Распутин впадает в забытье. Затемнение.
Действие перемещается на правую половину сцены. Николай аккуратно сложил телеграмму и повернулся лицом к той части сцены, где только что был Распутин.
Николай: Сам же учил, Григорий Ефимович, про телегу. Забыл? Наехали мы с тобой на кочку. Ни объехать, ни притормозить. Одна дорога…
Появляется Александра Федоровна в роскошном платье, в бриллиантовом колье, с диадемой в прическе. Она идет к Николаю, но заметив его состояние, останавливается и смотрит на сына. Алеша прикладывает палец к губам. Александра Федоровна подходит к сыну сзади, целует в вихрастую макушку и нежно обнимает за плечи.
(продолжает) …Лучше меня знаешь, куда нашу телегу несет. А все надеешься судьбу обмануть – телеграммами бомбардируешь. Зачем?
Николай заметил Александру Федоровну и смутился.
Давно ты здесь?
Александра Федоровна: Только зашла. (Наследнику) Алёшенька, тебе, мой ангел, отдохнуть надо. Пусть тебя доктор осмотрит.
Наследник разочарован, но не ропщет.
(громко) Деревенько!
Вбегает дядька и вытягивается во фрунт. Только слегка шевелящиеся усы выдают то, что он украдкой что-то дожевывает.
(сухо) Пожалуйста, обеспечь условия для отдыха. И врача позови.
Деревенько щелкает каблуками и, бормоча что-то под нос, выкатывает Алёшу за кулисы.
(дав волю чувствам) Ники, что же теперь будет?
Николай заключает ее в объятиях и пытается утешить.
Николай: Будет, как Григорий Ефимович описывал: кочка, ветка, хвост.
Александра Федоровна пытается улыбнуться.
А в остальном сама видишь: (перечисляет) всенародное ликование, невиданное единение народа со своим монархом, союзники раскУпоривают шампанское, дядя Николаша седлает коня. (с деланным безразличием) Маленького, правда чуть не задавили, а так…
Александра Федоровна (не обращая внимания на его слова, тревожно): Наш Друг никогда не бросает слова на ветер. Эта война будет иметь ужасные, просто роковые последствия. Он всего не говорит, но…
Николай (перебивает): Пойми, Алекс, даже если наш Друг прозревает будущее, управлять им не дано ни ему, ни мне.
Александра Федоровна: Но не можем же мы сидеть, сложа руки!
Николай (чуть резче, чем обычно): Вы что предлагаете? Вычеркнуть Россию из мировой политики? Принять ультиматум Берлина? Разорвать отношения с союзниками? Допустим, я сделаю это. Знаешь, что произойдет на следующий день? (понижает голос) Нас с тобой удавят в спальне, как изменников. Тот же Николаша удавит. А союзники помогут – у них богатый опыт по части цареубийств. И все под восторженные крики толпы. (открывает окно) Слышишь? Так же будут кричать. Только еще громче.
Александра Федоровна (твердо): Я не боюсь смерти. Ты же знаешь…
Николай (резко): Нет, Аликс! Эту роскошь мы себе позволить не можем. Случись сие, немцы возьмут Россию голыми руками еще до холодов. Потому что воевать с ними будет обезглавленная деморализованная страна! (твердо) Не могу я в теплую могилку до срока соскользнуть. Если страна устремилась в пропасть, я должен идти туда первым. И ты со мной…
Смотрит на нее с немым полувопросом. Александра Федоровна прижимается к мужу, хочет сказать что-то важное, но ее останавливает бесцеремонный топот сапог Николая Николаевича.
Сцена третья.
Там же.
В левой половине сцены (где только что лежал Распутин) зажигается свет. В сторону императорской четы движется пестрая компания, в которой выделяются великий князь Николай Николаевич и французский посол Морис Палеолог. Николай и Александра Федоровна вынуждены разомкнуть объятия и занять соответствующие протоколу места.
Палеолог: От лица союзных государств уполномочен выразить безмерное восхищение! Агрессивные устремления германского политического класса получат достойный отпор! Европа вздохнет спокойно и вкусит достойные плоды мирного развития!
Свита аплодирует и радостно галдит.
Николай Николаевич: Я сегодня же отбываю в ставку. (патетически) Немец угрожает Парижу!
Пауза.
(игриво) А мы ему хвост подпалим в Восточной Пруссии – пускай повертится! (смеется)
Николай (холодно): Почему там? На Северо-Западном направлении войска в полной мере не развернуты, резервы в пути, разведданных явно не достаточно. И потом, защита сербов, как причина войны, подразумевает приоритетность австрийского направления. Наступление в Галиции со всей очевидностью…
Николай Николаевич (кричит): Ах, так! Тогда я слагаю с себя полномочия главнокомандующего и пойду драться с немцем простым солдатом!
Николай еле заметно морщится. Но дядю не прерывает.
(назидательно) Война – не дискуссионный клуб! Если главнокомандующий не вправе определять направление и срок наступления, он – падаль, а не главнокомандующий!
Палеолог (царю, вкрадчиво): Ваше Величество! Взоры всей цивилизованной Европы обращены сейчас к Вам! Заминка с наступлением в Восточной Пруссии грозит непоправимыми последствиями.
Николай (возражает): Солдатские жизни…
Николай Николаевич (перебивает): Пока я главнокомандующий, солдатские жизни вверены моему попечению! Бескровных войн история не знает. А тут на кону сохранение сердца цивилизации!
Палеолог (царю): Рискну показаться неучтивым, но не могу не напомнить: кредитные учреждения союзнической Франции были неизменно щедры. И, (мнется) между нами… мы же прекрасно понимаем, что французы и русские не стоят на одном уровне. России еще только предстоит блестящее будущее. И в данный момент французские потери (мнется) все-таки гораздо чувствительнее русских потерь.
Александра Федоровна бледнеет и стискивает руку мужа. Она с трудом сдерживает себя, чтобы не дать французу пощечину.
Николай Николаевич (беспечно): Да что там говорить! Наши молодцы в два месяца дойдут до Берлина! А коли не дойдут – вечная память! Похороним как героев. (подмигивает) А русские бабы нам новых богатырей нарожают.
Александра Федоровна (качнувшись): Господа, прошу меня простить. Я вынуждена вас покинуть. Мне нездоровится.
Стараясь сохранять царственную осанку, уходит в том же направлении, в котором ранее Деревянко увез Наследника. Среди свиты ропот: "Как можно?! В такой день!"
Николай (дяде): Хорошо. Пока ты главнокомандующий, я твои решения отменять не стану.
Николай Николаевич явно не улавливает зловещий подтекст царского "пока".
Николай Николаевич (рявкает): Виват Государю Императору Всероссийскому! Шампанского!
Все присутствующие одобрительно аплодируют. Николай Николаевич, давая понять, что считает официальную часть оконченной, обнимает племянника за плечи и отводит в сторону.
Как главнокомандующий, не могу не коснуться еще одного вопроса. Щекотливого свойства. (по-родственному) Послушай, сейчас самый подходящий момент отправить этого мужика восвояси. Или в монастырь какой-нибудь затворить.
Николай пытается высвободиться из дядиной клешни. Тот вынужден ослабить хватку.
Не возражай! Публика сейчас в эйфории, былого не помянет – тут бы все разом и порешить!
Николай: Хочу тебе напомнить, что этого "мужика" мне рекомендовал ты. Причем настойчиво.
Николай Николаевич (безропотно): Не отрицаю. Не распознал с налета. Фокусами увлекся. Ты бы видел, как он Петра от табака отвадил! Да что я? Святые отцы – не мне чета – и те рты пораскрывали.
Николай: И что с тех пор переменилось?..
Николай Николаевич мнется.
Николай: Я говорил об этом неоднократно и надеюсь, что мне более не придется повторять. (веско) Никто не может быть порицаем за то, что на него клевещут бесчестные люди. (повышая голос) Ни одно обвинение до сих пор не было подкреплено документально. Ни один факт не подтвердился. (холодно) И потом, речь идет о частной жизни моей семьи. Пока я – ее глава, эта сфера отдана исключительно моему попечению.
Тем временем лакеи принесли , раскупорили и разлили шампанское.
Палеолог (разряжая обстановку): Господа! Предлагаю выпить за верность союзническому долгу.
Свита радостно галдит.
Николай (дяде, презрительно): Иди. Ты же хотел…
Занавес.
Акт четвертый.
Сцена первая.
Отдельный кабинет в шикарном ресторане. Слышны звуки музыки. Играют сначала энергичную танцевальную "попсу" начала века, потом фортепианную классику. В конце действия появляются цыгане. Слышны выкрики кутящей публики, звон посуды, шелест банкнот.
За роскошно сервированным столиком Вырубова в традиционном для нее аляпистом безвкусном наряде и Феликс Юсупов. Он одет современно, на английский манер – твидовый костюм с накладными карманами, полосатый галстук. С этим нарядом не вполне сочетается огромная бриллиантовая булавка на галстуке, запонки и массивный перстень. Вырубова и Феликс разговаривают как старые друзья. Очевидно, что эта встреча у них не первая и не последняя.
В данный момент оркестр играет, что-то вроде фокстрота.
Феликс (кивая в сторону зала): Танцуешь?
Вырубова (кусая рябчика, иронично): На костылях?
Феликс (хлопнув себя ладонью по лбу): Ах да! Ты же у нас нынче в отставке. По состоянию здоровья. Инвалид. Жаль. В гимназическую пору ты, помниться, изрядно вальсировала. Пока жопу не отрастила.
Вырубова (не обращая внимания на треп князя): Ду́мца нашел?
Феликс (возбужденно): Еще какого! Ребеночка растлит, лишь бы о нем газеты написали. Бессарабский помещик, опора престола – Владимир свет Митрофанович!
Вырубова (обрадовано): Пуришкевич? Как ты на него вышел?
Феликс (насмешливо): Ногами. Просто пришел в кабинет и говорю: "А не хочешь ли ты, Пуришкевич, чтобы твою фамилию вписали в историю России золотыми буквами?".
Вырубова князя уже не слушает – напряженно думает о чем-то своем.
Вырубова (размышляет вслух): Он санитарный поезд организовал. Там у него свои медики есть… Пусть одного возьмет. А еще лучше – фармацевта…
Пауза. Вырубова продолжает о чем-то напряженно думать.
Знаешь, есть такой тростниковый сахар – крупными кристалликами? На цианистый калий похож…
Феликс (заговорщицким шепотом, дурачится): Сударыня, кого вы отравили? Откройтесь мне. Я никому не скажу.
Мысль у Вырубовой окончательно оформилась. Морщины на лбу разгладились. В глазах – азарт.
Вырубова: В общем, записывай. Нет! Лучше запоминай. Пошлешь лакея в колониальную лавку. Будет вам реквизит. Потом скажешь: "Мы его вином отравленным поили, булками отравленными пичкали – но яд на него, демона, не подействовал".
Феликс: Что за ахинея?
Вырубова (властно): Делай, что говорят. Потом спасибо скажешь.
Феликс (примирительно): Нет, ну так-то забавно. В духе Эдгара По.
Пауза.
(нетерпеливо) Слушай, а что ты с ним сделаешь? Я могу поучаствовать? Или хотя бы со стороны посмотреть?
Вырубова (холодно): Твое дело – собачку убить и кровью весь двор перемазать. Остальное тебя не касается (вскипает) Мы же обо всем договорились: мне старца, тебе – славу!
Феликс (дуется): Но ведь хочется откусить сразу ото всех пирожных…
Вырубова: От сладкого зубы портятся.
Появляется подтянутый официант с пирожными и засахаренными фруктами на серебряном блюде. Феликс смотрит на официанта оценивающе и неожиданно кладет свои пальцы на тыльную сторону его руки.
Феликс (игриво): А ты танцуешь?
Официант (в замешательстве): Виноват.
У Феликса мгновенно меняется настроение. Он выхватывает у официанта блюдо так, что несколько пирожных падают на пол.
Феликс (раздраженно): Пшел отсюда! Нужен будешь – позовём.
Официант пытается поднять упавшие пирожные. Феликс, не вставая с места, выпихивает его ботинком в зад. После исчезновения официанта Феликс мгновенно становится прежним.
Вырубова (пожимая плечами): Дурак. Передо мной-то зачем комедию ломать?
Феликс: Причем тут ты? Он теперь расскажет, что князь его грязно домогался.
Вырубова (насмешливо): Кому расскажет?
Феликс: Ну, этим своим… Коллегам.
Вырубова: И что?
Феликс (серьезно): Курочка по зернышку клюет. Репутация – это нива, на которой нужно трудиться неустанно. От зари до зари. Тут мелочей не бывает.
Вырубова: А Ирина?
Феликс (с мечтательной улыбкой): Она меня "исправляет". Это очень красивый сюжет. Даже в чем-то героический. С ее стороны.
Вырубова (презрительно): И весь этот балаган для того, чтобы накокаиненные юнцы о тебе судачили? Запонки покупали "а ля Юсупов", глазки подводили…
Феликс (зло): На себя посмотри! Ты сколько лет при Старухе мыслящий тростник изображаешь? Десять?
Вырубова: Двенадцать.
Феликс (вдохновленный музыкой, почти кричит): Вот! Я-то – как дельфин в море людском! Живу широко, красиво, ярко! А ты? Ради чего?!!
Вскакивает со своего места.
Ну, ладно, хотела посмотреть, как Романовы спариваются. Сочувствую. Сам бы взглянул. Но не двенадцать же лет в добропорядочном болоте гнить. Скука ж смертная!
Вырубова откинулась на спинку кресла и насмешливо смотрит на князя.
(продолжает) Вот старец – это, да. Одобряю. Старец – это красиво. Но все остальное…
Вырубова (неожиданно): У тебя сколько денег?
Феликс (растеряно): Не знаю. Мама знает. Много. Больше всех.
Вырубова: А ведь ты, Феликс, пустая погремушка. Без мозгов и характера. Разве это справедливо? Разве я хуже тебя? Нет, лучше. Так почему же… (осеклась)
Пауза.
Ладно, забудем об этом. (надменно) Тебе не стоит даже пытаться меня понять. Это для тебя слишком сложно.
Феликс: И все-таки.
Вырубова (заговорщицки): Ты знаешь, какие у меня обороты? Знаешь, какие люди, какие дела, какие суммы сейчас там крутятся?
Феликс (насмешливо): Так ты из-за "сумм"?
Вырубова (в гневе): Какая же ты все-таки мразь! Слизь!
Отбрасывает от себя нож с вилкой, срывает салфетку. С ненавистью смотрит на Феликса. Тот вжимается в кресло. Но Вырубова быстро берет себя в руки, и Феликс расслабляется.
Феликс (примирительно): Ну, Ань, я, действительно не понимаю. Что ты – гувернантка, что ли? Дочь нотариуса? Что тебе – денег не хватает, что ли?
Вырубова (сухо): Хорошо. Я объясню… Слышишь? (кивает в сторону пианиста)
Феликс: И что?
Вырубова: Пойди спроси: зачем ему это нужно? Зачем на клавиши нажимать, на педали…
Феликс (неуверенно): Ну-у-у… Музицирование – это удовольствие…
Вырубова (азартно): Вот! И я музицирую! Только мой "рояль" – император всероссийский и его семья…
Феликс: "Рояль"? (улыбается) Забавная игра слов. Ты это нарочно?
Вырубова его не слышит.
Вырубова (продолжает): …семья, которая определяет судьбу крупнейшего государства мира!.. А теперь представь, что для меня члены этой семьи – что для пианиста клавиатура. Я могу легко касаться клавиш ("играет" на краю стола) - и они послушно исполняют все, что я захочу.
Феликс: А что ты хочешь?
Вырубова (азартно): А это не важно! Наслаждение, о котором ты не имеешь даже тени понятия, обеспечивает покорность клавиш, а не партитура! Что играть – мой каприз. Брамса или чижика – на мое усмотрение…
Феликс: А старец – тоже клавиша?
Вырубова (презрительно фыркает): Какой еще "старец"? Твой старец – вывеска. Пустое место. Пшик. Просто некоторые вещи удобнее делать от его имени…
Феликс: Почему?
Вырубова (сурово): Ты что, совсем идиот?
Феликс (обижено): Ань, мне надоели твои постоянные оскорбления. Если ты хочешь со мной поссориться…
Вырубова (примирительно): Ладно, не дуйся. Кушай эклеры… они, вроде, без цианистого калия (смеется).
Феликс (сентиментально): Знаешь, а мне старца жалко. Он такой смешной. Может, пощадим?
Вырубова (фыркает): Ты-то тут при чем? Передумал – обойдусь без тебя…
Феликс (спохватывается): Нет уж! Карте – место!
Торопливо хлопает открытой ладонью по столу.
(театрально) Но молю тебя: пусть господа-душегубы не терзают его сильно… просто убьют…
Вырубова (хмуро): Как получится.
Феликс: Может все-таки…
Вырубова (перебивает): Нет, не может! Любое предприятие, даже самое прибыльное, рано или поздно ликвидируют. Если это не сделать вовремя, то…
В зале тем временем зазвучал гитарный перебор. Цыган-солист заливисто начинает жестокий романс. Феликс вздрагивает как от удара хлыстом.
Феликс (изображает панику): А-а-а!!! Бежим, пока не началось!
Вскакивает, не глядя, бросает на стол новенькую купюру явно очень большого достоинства и спешит к Вырубовой, чтобы помочь ей выйти из-за стола.
Русский Мулен-Руж – бессмысленный и беспощадный…
Слышны пьяные голоса и звон разбитых бокалов. Вырубова с помощью Феликса покидает свое место. Оба устремляются к левой части занавеса, отделяющего кабинет от основного зала ресторана. Одновременно справа появляются поющие и пляшущие цыгане.
Вырубова (на ходу, насмешливо): Ты же танцевать хотел.
Феликс (отшучивается): Сегодня не мой день…
Сцена вторая.
Там же.
Цыгане заполняют край сцены и устраивают традиционное представление. Тем временем несколько официантов в один прием уносят стулья и стол с посудой. Кабинет превращается в танцпол. По мере нарастания темпа цыгане становятся в круг, в котором оказывается неистовый танцор в задранной шелковой косоворотке без пояса с расстегнутым воротом. Это Распутин. Цыгане расступаются и хлопают в ладоши. Распутин с остервенением танцует. Когда уже кажется, что его танец никогда не закончится, Распутин падает на сцену. Свет гаснет. Из полной темноты выхвачена только лежащая на полу фигура. Воцаряется гробовая, звенящая тишина. Через полминуты свет гаснет совсем.
Действие перемещается вглубь сцены. Свет выхватывает кабинет императора в Царском Селе. На Николае простая гимнастерка защитного цвета с офицерскими погонами и "Георгием" на груди. Он стоит у окна и курит в форточку. Тем временем, в неосвященной части сцены Распутин встает на ноги и, приводит себя в порядок.
Николай (не меняя позы): Входи, Григорий Ефимович.
Загорается свет. Рядом царем простой письменный стол, на котором сиротливо лежат несколько сшитых листов бумаги. Рядом два простых венских стула. В глубине видна большая карта, отражающая текущее положение дел на фронтах.
Распутин с несвойственной ему медлительностью идет к столу, тяжело садится на стул и, запустив пятерню в растрепанные волосы, молча смотрит на спину Николая.
Там бумаги на столе. Из Москвы. (с горькой усмешкой) Сочли своим долгом проинформировать. Взгляни – там про тебя.
Распутин, не спеша, берет бумаги в руки. Он их не читает – лишь проводит по ним рукой. В тот же миг включается аудиозапись: слышны ресторанные шумы, кокетливый женский смех и пьяный голос Распутина.
Голос Распутина (беспомощно): …Ой, да как ж это я… лапушка, душа голубиная, глянь-ка… вином, говоришь, залил?.. (всхлипывает) От ить беда!.. Драгоценна мне рубашечка эта. Слаще мёда и со́та… Мамиными ручками шита-вышита… и доченьки ей помогали… (восторженно) Смотрикось каку́ ле́поту Мама пустила по подолу… пшеничка, да… и васильки-цветики… вишь: как пташкина лапка у их лесеп… лесеп…
Слышен звук пьяного поцелуя. Судя по всему, Распутин поцеловал вышивку на подоле и, не удержав равновесия, завалился на обладательниц женских голосов. Типичная реакция девушек легкого поведения: писк, смешки, глумливые "сочувственные" реплики.
Режущий ухо звук быстрой перемотки записи.
…(ласково) Тепленькая ладошка… (вздыхает) а сердечко, будто коростой затянуло… (горячо шепчет) Люби бескорыстно! Не хоти куш сорвать! Даром красоту получила – даром трать. И Господь тебя не осудит…
Опять звук перемотки.
…(увлеченно) эх, милая! тебе б знать мамину любовную кротость и нелицемерную простоту!.. по одному слову одёжи царские с себя сымет и пойдет как последняя…
Слышен похабный хохот. Судя по количеству голосов, поглазеть на "бесплатный концерт" уже сбежался почти весь ресторан.
…(с болью) да вы что?!!.. за что ж вы себя так-то?!!.. как помирать станете с таким срамом… смрадом… ой…
Очередной взрыв хохота. Судя по звуку сдвигаемой мебели и бьющейся посуды, Распутин пытается встать на ноги.
(в холодном бешенстве) Ну раз у вас такой обычай утвердился… Щас… (сопит, возится с одеждой) Здрасьте!..
Слышен пронзительный женский визг и звук сдвигаемой мебели. Теперь уже точно собрался весь ресторан. Судя по реакции публики, Распутин обнажил свои половые органы.
Вот с ым собеседуйте… Вам подстать…
Крики: "Городового сюда!", "Да закройте же его, наконец!", "Держите, чтоб не сбежал!", "Убить скотину на месте!", "Эх, фотографа бы сюда!" и т.д. Еще пару секунд слышны какие-то непонятные шумы, похожие на радиопомехи. Воцаряется тишина.
Распутин возвращает бумаги на стол.
Распутин (просто): Было, да. Весной еще. К "Яру" ездили.
Пауза.
СынОчка в солдаты забрили. ЗАпил я. (озадачено) Сколько годов хмельного не нюхал, а тут как-то не совладал… Я ж дурной, как выпью. Поленом стукнутый… Тут еще певички эти с подковыркой…
Николай отворачивается от окна и молча смотрит на Распутина. Царь сосредоточен и непроницаем. Может показаться, что он сейчас впервые в жизни станет кричать и топать ногами.
(со вздохом) Добавил я вам маяты́. Сидел бы на печи пока брюхо совсем не зарастет, до рубца. Нет, запрягли черти!..
Пауза.
(в сердцах) Эх! Ну, скажи: почто меня в праведники записали-то? Мужик как мужик. Ве́рвием подпоясанный… Ну, молитве навы́к. Помогать силюсь, если нужда у кого. А так – оторви да брось…
Пауза. Распутина осенило. Он взволновано встает со стула. Николай идет к нему навстречу.
(увлеченно) А что если меня в кандалы аль в солдаты? Царским указом! Мол, знать не знаю энтого беса… (торопливо) Только, если в солдаты, хорошо б с Димитрием – сынком. Он у меня душой прост – рыбу удить любит, природу хорошо понимает. А в миру – что дитя малое. Пропадет без пригляда на войне.
Николай останавливает Распутина и ведет к столу.
Николай: Пустое, Григорий Ефимович. Эта (кивает на бумаги) правда не лучше и не хуже прежней лжи.
Оба садятся на стулья друг напротив друга.
(участливо) Что с тобой, дорогой?
Распутин (опустив глаза): Заплутал я в вашем Петербурхе, с резьбы соскочил. Думал, всё вижу, всему цену знаю, всякую живую душу вот так (показывает) на ладошку взять могу…
Пауза.
Они мятые – души эти. Как сморчки (поднимает глаза) Ты видал сморчки-то? Жомканые такие…
Николай: Видал.
Распутин (удовлетворенно): Вот.
Пауза.
(неожиданно) А помирать страшно?
Николай: Господь с тобой, Григорий Ефимович…
Распутин (задумчиво): Господь-то со мной, а я – с Ним? А? Как считаешь?
Николай: Ты меня спрашиваешь?
Распутин: Да. Мне слово твое щас – что воды глоток. (лукаво) Ты ж у нас, Папа, непрост, ой непрост. На вид легкий, а сам, что адамант-камень – не сковырнешь.
Пауза.
Николай: Я тебе вот, что тебе скажу. Ты, Григорий Ефимович, по Христу жизнь свою устраивал, так?
Распутин (соглашается): Тужился. Да, видать, не выдюжил.
Николай: Почему ты так считаешь? По Христу – это разве в почёте, да тихости?
Пауза.
(убежденно) Что стервятники тебя рвут – добрый знак. Не сомневайся.
Распутин: Кабы меня! Вас с Мамой рвут. (горько) А я им, получается споручник.
Николай (улыбается): Что ж ты нас, Григорий Ефимович от Христа отписал? Все скорби себе присвоить хочешь? Оставь и нам хоть щепотку.
Распутин пытается что-то возразить, но не находит слов и молча целует Николаю руку.
(задумчиво) Знаешь, Мама, когда в православие переходила, вечерами жития святых вслух читала. Там все больше мученики попадались. Хорошие были вечера… Я тогда главное понял.
Распутин: Говори.
Николай (твердо): Нет Христа без Голгофы. Без нее – уже не Христос получается, а почтовая карточка. Ну, вроде той, что ты нам на Пасху прислал.
Пауза.
(хладнокровно) А знаешь, что такое Голгофа? Это когда тебя убивают… просто так, без вины… а тебя никому не жалко. Наоборот, всем весело, как в цирке… ну, или на ярмарке. Понимаешь?
Распутин молча кивает.
И чем ты ближе ко Христу, тем неизбежнее Голгофа…
Пауза.
Ты, Григорий Ефимович, по христову пути шел, а Голгофу Его как-то не замечал. Потому и в смятении сейчас. Это ничего. Спаситель вон кровавым потом умылся в преддверии креста. Что ж о нас с тобой говорить?..
Распутин (пораженно): И ты с этим во внутрях живешь?
Николай (улыбается): А что, не заметно?
Распутин опять хочет поцеловать его руку. Николай мягким движением ее прячет и дружески обнимает его за плечи.
Да полно тебе, Григорий Ефимович. (с улыбкой) Что мы с тобой как апостолы в лодке рядимся. Скоро Мама из госпиталя придет – чай будем пить. С Аннушкой…
Распутин вздрагивает на слове "Аннушка", встает и отрицательно качает головой. Он снова начинает мерзнуть – как в начале пьесы.
Распутин: Нет. Не могу. Нездоровится.
Николай тоже встает.
Жаль. У Мамы для тебя хорошая новость: нотариуса, за которого ты хлопотал, переводят из Барнаула в Москву. Министр уже бумагу подписал.
Распутин (вполголоса констатирует): Уважил.
Николай (с надеждой): Может, останешься. Вон дрожишь весь – чай горячий в самый раз.
Распутин: Эту студоту́ не отогреешь. Пойду я.
Николай (разочаровано): Ну, как знаешь.
Пауза.
Видишь (кивает на свою форму) - на войну еду. Нескоро увидимся.
Распутин (задумчиво): Да.
Пауза.
Николай: Благослови.
Распутин: Давай лучше ты меня. Мне нужнее.
Николай пожимает плечами и делает благословляющий жест. Распутин целует его руку и, не мешкая, уходит.
Почти в тот же миг на пороге появляется Александра Федоровна и Вырубова. На них одежда медсестер. В руках царицы тяжелый саквояж с медицинскими принадлежностями. Вырубова – на костылях.
Александра Федоровна (тревожно): Кто приходил?
Николай (безмятежно): Григорий Ефимович. Наказал тебе Аннушку беречь и за барнаульского бездельника велел тебя решительно расцеловать.
Николай выполняет "поручение". Александра Федоровна не удовлетворена таким ответом – чувствует неладное. Но виду старается не подавать.
Александра Федоровна (в тон мужу): К счастью, у бессердечных министров случаются жены-медсестры с бульдожьей хваткой.
Вырубова ("ни к селу, ни к городу"): Вообразите, наш беспутный Феликс под влиянием Григория Ефимовича совершенно преобразился и теперь носится с идеей познакомить его с Ириной. Вот будет номер, если из Феликса получится образцовый семьянин!
Александра Федоровна: Странно. Ее вчера проводили в Ливадию – до весны в Петербурге Ирина не появится. Ты что-то путаешь.
Вырубова (дуется): Ну, не знаю. Феликс в последнее время только об этой встрече и говорит.
Николай напряжен. Но вида не подает.
Николай (дурачится): Как верховный главнокомандующий, решительно заявляю: Ставку следует перенести из Могилева в Крым. А что? Немец сойдет с ума, пытаясь разгадать сей маневр, и… капитулирует!
Все смеются.
Занавес.
Сцена третья.
В темноте звучит телефонный звонок. Один, второй, третий, четвертый. Слышно шевеление и чей-то сонный голос: "Третий час ночи!.. Убивать надо за такое!.." Звук шаркающих тапок. В правой части сцены загорается приглушенный свет. Телефон стоит на изящном столике с диванчиком. К нему подходит грузный господин в ночной рубашке и колпаке. На ногах домашние туфли с меховыми помпонами. Это издатель "Биржевых ведомостей" Проппер. Он ненавидяще смотрит на аппарат и берет в руки трубку.
Проппер (рявкает): Проппер у аппарата… (закипая) Вы, вообще-то, отдаете себе отчет…
Пауза.
Как-как? Митрофан Митрофанович? В честь недоросля назвали? У вас это потомственное?..
Пауза.
Пуришкевич?.. Эй, шутник! Пуришкевича зовут Владимир Митрофанович! В следующий раз…
Пауза.
Что?.. Брат?.. Какой еще (осекается)… Ах да… Брат…
Проппер шумно выдыхает воздух. Первый приступ гнева у него, похоже, миновал, но настроен он по-прежнему агрессивно.
Послушайте, м-м-м… Митрофан Митрофанович… Если мне не изменяет память – а она мне редко изменяет – думское направление курирует редактор соответствующего раздела газеты… (орет) Сейчас ночь! А это – квартирный телефон издателя, а не…
Проппер неожиданно замолчал и непроизвольно опустился на диванчик. Судя по всему, он услышал нечто из ряда вон выходящее.
(другим тоном) Владимир Митрофанович лично велел вам это передать? Вы ничего не путаете?.. В завтрашний номер?..
Проппер обескуражен. Он мучительно пытается собраться мыслями. Постепенно самообладание к нему возвращается. "Да нет. Не может быть", – говорит он сам себе и решительно сжимает трубку, которая чуть было не выпала у него из рук.
(сдержано) Вот что я вам скажу, уважаемый Митрофанович. Я глубоко тронут оказанным мне доверием. Отдаю должное политическому темпераменту вашего знаменитого брата. Но "Биржевые ведомости" – не "Стрекоза" и не "Осколки"! (с трудом сохраняя самообладание) Это солидное издание. Мы уважаем себя и своих читателей. А посему публикация эротических фантазий отдельных думских деятелей – все-таки не вполне наш жанр…
Бросает трубку.
Черте что!
Проппер сидит на диванчике в глубокой задумчивости. Растеряно смотрит на телефон. На ночные туфли. Снова на телефон. Взгляд его постепенно фокусируется. Он стягивает с себя колпак, решительно встает и берется за трубку.
Барышня, три-семнадцать, будьте любезны…
Слышны гудки на том конце провода.
(нетерпеливо) Ну давай! Давай!
Гудки прерываются – трубку подняли.
(отрывисто) Проппер. Срочно!.. (орет) Проппер! Проп-пер! Говорю по буквам: "Петя", "Рома", "Оля"…
Его собеседник, похоже, понял, наконец, с кем говорит.
Так вот, Боря, немедленно одевайся и дуй в типографию. Что хочешь делай, но чтобы в завтрашнем номере на первой полосе была заметка следующего содержания… Записываешь?.. (раздраженно) Некогда карандаш искать! Там всего четыре слова – так запомнишь. "Сегодня скончался Григорий Распутин". Точка… Вопросы потом… (орет) Я сказал: потом вопросы!.. Всё!
Кладет трубку.
Нормально день начался. Что же дальше будет?
Затемнение. В полной темноте звучит граммофон – "Янки дудль". Слышен лай собаки.
Голос Феликса (театрально): Умри, сука!
Звучит несколько револьверных выстрелов. Собака отчаянно скулит и затихает.
В левой части сцены в холодном "лунном" свете возникает стена казенного помещения с дверью. Дверь открывается на пороге стоит, кутаясь в накинутую на плечи шинель околоточный надзиратель. Он тревожно вглядывается в темноту – туда, откуда звучали выстрелы.
Околоточный (неуверенно): В юсуповском, кажись, палили… Опять содомиты перепилИсь! Тьфу!
Разворачивается, намереваясь вернуться в околоток. В этот момент в центр сцены выбегает Пуришкевич без верхней одежды с револьвером в руках. Мал, лыс, кривоног, бородат, очкаст. Он молча трясет оружием, как бы силясь сказать что-то. Наконец дар речи к нему возвращается…
Пуришкевич (выкрикивает): Я!.. Убил!.. Распутина!!!
Околоточный просовывает руки в рукава, запахивается и, тяжело вздохнув, идет к Пуришкевичу. Он явно принял парламентария за перепившегося содомита.
Околоточный (мрачно): Угу. А я – кайзера Вильгельма. Дал ему в лоб – он и окочурился…
Околоточный, почти не глядя, с гримасой брезгливости, подталкивает Пуришкевича к двери.
(ласково) Давай-ка, болезный, к печке курс держи, покуда муде́ не застудил. Там для вашего брата специальный диванчик заведен. На нем и упокоишься.
Пуришкевич что-то мычит, трясет бородой, но послушно идет туда, куда его толкают. Околоточный неожиданно останавливается и пристально смотрит в безумные глаза "содомита".
(серьезно) Только не блевать! Здесь блюй, если невмоготу. Там – глотать придется…
Затемнение. Опять звонит телефон. Загорается свет. Это Царское Село. К телефону подходит Вырубова.
Вырубова (вполголоса): Сделали? Никто не видел? Точно?
Голос Александры Федоровны из другой комнаты: "Аннушка, кто это?".
Вырубова (в трубку, громко, озабоченно): Ай-ай-ай… И не звонил?.. Ай-ай-ай… И оттуда никаких вестей?.. Ай-ай-ай… Ну что поделаешь. Будем молиться. Да… (кричит в трубку) Молиться, говорю, будем! Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Его Матери.
Кладет трубку.
(Александре Федоровне) Девушки с Гороховой звонили. Не появлялся, говорят, Григорий Ефимович. Как уехал на автомобиле, который за ним Феликс послал, так с тех пор никаких известий. Не знают, что и думать.
Александра Федоровна (спокойно): Иди спать, Аннушка. Все что могла, ты уже сделала… Остается только ждать и молиться. Молиться и ждать.
Затемнение. Слышны звуки улицы – шум толпы, автомобильные гудки, стук копыт, голоса мальчишек-газетчиков: "Убийство Григория Распутина!", "В Мойке найдено тело знаменитого старца!".
Снова освещается левая часть сцены. Теперь там дверь, ведущая в кабинет патологоанатома в морге. Перед дверью стоят Николай и Александра Федоровна. Они спокойны. Внешне незаметно никаких проявлений волнения или безутешной скорби. Из двери выходит пожилой военный медик. Это профессор Военно-медицинской академии Косоротов. Он только что провел вскрытие.
Косоротов: Мда. Признаться, зрелище тяжелое, ибо (мнется) опытному глазу сразу же открывается картина происшедшего…
Николай (перебивает): Профессор, вы можете не стеснять себя в описании. Мы взрослые люди. С устойчивой психикой.
Александра Федоровна (добавляет): Вы ж знаете, я в госпиталях проявила себя добросовестной медицинской сестрой. И при ампутациях ассистировала. И перевязки были очень непростые. А случалось, что и глаза закрывала безнадежным. Рассказывайте все. Без стеснения.
Косоротов напряженно жует губы и кивает.
Косоротов: Дело в том, что характер повреждений указывает на какое-то, если хотите (мнется) изуверство. Жертва была связана задолго до первого выстрела – положение рук и повреждения на запястьях свидетельствуют о неоднократных попытках высвободиться… По телу и голове наносились множественные удары. Вырван изрядный клок волос… Потом стреляли. Скорее всего, по неподвижному телу. Почти в упор… Причем первый же выстрел – в печень – гарантировал летальный исход за считанные минуты…
Николай (уточняет): Стреляли в связанного человека?
Косоротов: Наверняка. Причем, судя по пулевому отверстию, как-то… неловко, что ли стреляли. Неумело. Как в первый раз.
Александра Федоровна: А что у него с головой? Там височная доля черепа… (с болью) ну просто крошево какое-то.
Косоротов: Полиция считает, что причина: удар о ледяную кромку при падении в полынью…
Николай: А Вы?
Косоротов (пожимает плечами): В Мойку было выброшено уже бездыханное тело – в легких не обнаружено ни воды, ни пенистой жидкости… А голову разбивали еще живому… Скорее всего, рукоятью револьвера, из которого потом стреляли… Для меня это очевидно…
Пауза.
Николай: Вы можете нарисовать примерный портрет убийцы?
Косоротов: Проще сказать, кто, пожалуй что, исключен… Я не вижу здесь хладнокровного профессионала. И, вообще, взрослого мужчину, умеющего обращаться с оружием… Разве что в самый последний момент…
Пауза.
(мнется) Я, конечно, не могу утверждать определенно. Но в качестве гипотезы…
Николай: Говорите.
Косоротов: В общем, во всех повреждениях я вижу почерк одного лица. И лицо это… женское…
Затемнение.
Эпилог.
60-е годы ХХ века. Глубокая ночь. Парижская квартира Юсуповых. Крайне передовая для своего времени обстановка свидетельствует о том, что ее хозяева не чужды дизайна и давно трудятся в фэшн-индустрии. Прозрачные перегородки, тонконогие торшеры, в центре – телевизор. Над ним несколько икон. 80-летний Феликс и его 45-летний гость сидят на диванах. Поджарая старуха Ирина в платье "от кутюр", стоя курит и искоса поглядывает на телеэкран. На шатком журнальном столике стоит коньяк, конфеты и коробка с тонкими дамскими сигаретами. Там же белый бобинный магнитофон на ремне и портативный микрофон на штативе. Гость – представитель "Мосфильма". Цель визита – собирает материал для фильма о Григории Распутине.
В телевизоре – показ мод весенне-летнего сезона. На подиум выходят манекенщицы в купальниках. Кинематографист украдкой поглядывает на экран, невольно обделяя вниманием хозяина.
Феликс (Ирине, щелкая пальцами в направлении телевизора): Ликвидируй это немедленно! У нас гость. Представитель советского кинематографа. Изволь соответствовать.
Ирина, делано вздохнув, выключает телевизор.
Ирина (кинематографисту, жалуется): И этому тирану я отдала свои лучшие годы…
Отработанным движением наклоняется к мужу, они целуются как любовники в немом кино.
Феликс (кинематографисту): Вы в курсе? У американцев в одной ленте ее изнасиловал Распутин.
Ирина хлопает мужа ладошкой по губам и, виляя костлявым задом, уходит в другую комнату.
Кинематографист (возмущенно): Ничего святого у людей.
Феликс: Наоборот! Большая удача. Мы изрядно посудились. "Голдвин-Маер" принудили к щедрости. Денег хватило на это скромное жилище и небольшой бизнес.
Оба смеются.
Виноват, а в вашем фильме сексуальные сцены не предусмотрены? Очень, знаете ли, хочется еще раз понести моральный ущерб.
Смех.
(как бы возвращаясь к прежней теме, мечтательно) Знаете, молодой человек. А ведь день, когда вся Россия узнала о нашем патриотическом подвиге – это, наверное, самый яркий момент моей жизни.
Гость мгновенно приходит в рабочее состояние и включает магнитофон.
(возвышенно) У нашего дома на Мойке собралась толпа. Люди падали на колени и клали земные поклоны. В храмах в нашу честь служили молебны. В театрах публика вскакивала с мест и овациями прерывала представление. Останавливались трамваи. Незнакомые люди плакали и целовали друг друга в уста. Бесконечным потоком шли корзины свежесрезанных оранжерейных цветов с лентами "Освободителям России!". Румяные гимназистки, чуть пьяные от мороза… Да что говорить! Рука мастера могла бы сделать эту сцену украшением фильма.
Кинематографист: Я обязательно передам ваши пожелания режиссеру.
Феликс (с надеждой): Простите, а, скажем, ваш батюшка не описывал картины того великого дня.
Кинематографист (растеряно): Да нет. Он, вообще, на эту тему не распространялся… Он у меня скромный человек был. Сначала нотариусом работал, потом в наркомате машиностроения.
Феликс: Петербуржец?
Кинематографист (неохотно): Москвич. Вообще-то он из Барнаула… (меняет тему, другим тоном) И все-таки. Как это происходило? Хотелось бы с документальной точностью воспроизвести сам момент… м-м-м… кончины этого человека.
Феликс (собранно): Вообразите, чудовище пожирает пирожные. Яд не действует. По моей спине бежит холодок. Я касаюсь лица (показывает). Пальцы ледяные. Щека дрожит. К счастью, в помещении деликатно приглушен свет – зверь не замечает как побледнела моя кожа… И вдруг спасительная мысль! (вскакивает) "А вот, Григорий, крест…" На каминной полке хрустальное распятие работы старинного мастера в серебряном обрамлении на тонкой ножке. Тяну животное туда. "Помолись, Григорий", – советую ему я. В моей руке револьвер. Курок взведен. Я абсолютно спокоен…
Звенит телефонный звонок. Феликс вздрагивает и замолкает. Он явно раздражен тем, что прервали его вдохновенный рассказ. Трубку подняла Ирина.
Феликс (Ирине, громко): Это насчет показа?
Ирина: Нет. Женщина. Тебя хочет. Говорит: партнерша по танцам.
Феликс разводит руками и идет в соседнюю комнату. Вместо него приходит Ирина и подсаживается на диван.
(ворчит) Третий час ночи, какие танцы? (заговорщицки) Вы знаете, я подозреваю, что он мне изменяет. (игриво) Как Вы считаете, может мне ему отомстить?
Слышно как Феликс, сказав что-то резкое, бросает трубку. Он быстро возвращается в гостиную и, не обращая внимания на Ирину, садится напротив гостя. Видно, что он взволнован.
Феликс (кивая в сторону телефона, с трудом подбирает слова): Это одна знакомая… Старушка из Хельсинки… Пенсионерка… Инвалид… Мы были когда-то близки… Не в сексуальном смысле, конечно (вполголоса) Боже упаси!.. Приятельствовали скорее… С младых ногтей… (уже прежним тоном) Вот. Бессонницей мучается, и мне покоя не дает.
Кинематографист: А вы сами хорошо спите? Это же серьезное потрясение – убить человека.
Феликс: Я убил собаку.
Видно, что этот ответ им хорошо отрепетирован и давно стал "фирменной" шуткой.
Все трое смеются. Феликс и Ирина самодовольно. Кинематографист – из вежливости.
Москва, декабрь 2009 года (первая редакция)
Москва, февраль 2011 года (вторая редакция)
(с) Голышев В.В.