НИК-НИК
Рядом с домом почта. На почте вечно народ. Зато удобно. Почта рядом с домом. Идешь в школу — зайдешь. По дороге. А народ что! Коля не ледокол, но, если что надо, сквозь льды пробьется. Мало что второклассник!
Пробился к окошечку. Подтянулся на руках и висит. Иначе не достать. В окошечке — голова не голова — стог сена с глазами. Глаза щурятся и вот-вот заснут.
— Эй! — крикнул Коля, чтобы разбудить глаза, а они обиделись:
— Мальчик, ты чего кричишь? Здесь не улица.
Хорошо ей, глазастой, рассуждать сидя: улица не улица... Ты попробуй повиси, а потом рассуждай.
У Коли на почте дело. Поэтому и висит. Он филателист. Собирает марки по географии.
— Острова есть?
— Нет.
— Горы есть?
— Нет.
Ну и почта! Ни гор, ни островов. Может, заливы есть? Если удержится, спросит:
— За-а-а...
Нет, кажется, не удержится.
— А-а-а...
Глаза в упор смотрят на Колю:
— Мальчик, ты что, заика?
Слышали? Человек едва висит, а она обзывает. Этого Коля снести не может. Раз его обзывают, он в долгу не останется.
— Сама... За-а-а...
Не удержался. Упал, не вернув долга. Ладно, в другой раз вернет. В школу пора. До звонка успеет.
Пробился к двери, а тут какой-то человек:
— Мальчик, одолжи ручку, адрес написать.
Коле ручку не жаль. Времени нет. В школу может опоздать. А если бегом? Бегом может не опоздать. Тогда пусть пишет.
Дал ручку и ждет. А время не ждет. На часах почти девять. Теперь даже бегом не успеет.
Бегом, кувырком, хоть как, а надо успеть! А ручка? Не до нее...
Бегом...
Кувырком...
Успел!
А что толку? Все сидят и под диктовку пишут. Один Коля не пишет. Нечем. Он свою ручку на почте оставил. Сказать кому — засмеют. Лучше бы не оставлял. Нет, хорошо, что оставил. Человека выручил. Тому сейчас не легче. Взял чужую ручку, а вернуть не может. Жаль Коле человека. И себя жаль. Не очень, а жаль. Потому что никто не знает, что за диктант получит, а он знает. Двойку. За то, что без ручки в школу пришел и не писал.
Но вышло не так.
На перемене в учительскую пришел какой-то человек и спросил Николая Николаевича.
Ему представили:
— Николай Николаевич, учитель математики.
— Что вы, — сказал человек, — тот значительно короче.
— Других нет, — засмеялись в учительской.
— А как же это? — спросил человек и показал ручку, на которой было нацарапано: «уч. Шк. 5 Ник. Ник. ».
— А, — сказали в учительской, — это просто Коля. Ученик второго класса школы номер пять. Он что, замечен в чем-нибудь плохом?
— Наоборот, — возразил человек, — в хорошем, — и рассказал, как к нему попала Колина ручка.
На следующем уроке учительница вернула Коле ручку и поставила «пять». А за что, не сказала. Пусть сам догадается.
НОЧЬЮ
Жил Сережа в лагере. Ничего себе жизнь. Ешь не хочу. Сережка и не хотел. Оттого одни неприятности.
— Не будешь есть, килограммов не наберешь, — сказала воспитательница.
А на что Сережке килограммы? Своих хватает. Ну ладно. Сережка, он такой, пристанут — живота не пожалеет, съест. Хуже, что в тир не пускали.
— Мал еще. Не в ту сторону выстрелишь.
Как будто Сережка не знает, в какую сторону стрелять: в ту, где враг или мишень.
Как-то среди ночи Сережка проснулся. Отчего — сам не знает. Так всегда. Сперва проснешься, а потом соображаешь отчего. Лежит и не дышит, чтобы лучше слышать.
Бух!
«Стреляют где-то».
Бух!
«Может, война началась?»
Бух!
«Или бандиты напали?»
Бух!
Поднялся. Из палаты вышел. Возле дверей стал. «Эх, ружья нет!»
Идет кто-то. Страшно стало. От страха, говорят, язык проглатывают. Потрогал. Язык на месте. Как заорет:
— Стой, кто идет?..
Откуда смелость взялась.
В темноте черный остановился.
— Почему не спишь?
От сердца отлегло: вожатый.
Сережка не хотел признаваться, но вожатый стоял над душой, и Сережка признался:
— А, думал война...
Вожатый, наверное, удивился, потому что долго молчал. Потом спросил:
— Война?
— Да.
— Почему так думаешь?
— Стреляют.
— Где?
Сережка почувствовал, что краснеет. Стрельбы нет, а он врет. Вдруг опять — бух!
Ага, и вожатый услышал. Фонариком щелкнул. Луч, как указка, по стене побегал и все вожатому рассказал. Палатку снаружи известью побелили. Известь за день подсохла, вспузырилась, а ночью стрелять начала.
Сережка, когда узнал, хотел сквозь землю провалиться. Думал, вожатый смеяться будет. А он — нет. Посветил Сережке в глаза и руку пожал:
— Молодец!
УРОК ПЕНИЯ
Позади школы кто-то раскатал дорожку. Если разбежаться хорошенько, можно через весь двор на одной ножке проехать. Ване, на зависть всем, это удалось трижды.
— Давай еще! — кричат ребята.
Но Ваня хитрый. Больше кататься не хочет. Пусть другие пробуют.
Другие пробуют и падают. Вся слава Ване. Сколько ни катался, ни разу не падал.
Феде, второкласснику, обидней всех. Не хуже Вани на коньках катается, а на одной ножке не удается...
Первый урок — пение. У Феди против пения ничего нет. Он первый в классе певец. Но ему обидно, что на одной ножке не удержался, и петь сегодня не хочется.
Не хочется — не будет. Не пойдет на урок. А если двойка? Ему не страшно. Мама за двойку никогда не ругает. Другие мамы, он знает, переживают двойки, как землетрясение, а его — нет, только скажет: «Не беда, завтра пятерку принесешь». И как в воду смотрит: пойдет Федя в школу и пятерку принесет. Так часто бывало. А сегодня будет по-другому. Не пойдет Федя на пение и схватит двойку. Ну и пусть. Зато на одной ножке кататься научится. Весь класс удивит. Не два, а три, нет, четыре раза прокатится и не упадет. Третьеклассника Ваню с носом оставит.
...Возле школы дровяной сарайчик. Федя прячется за поленницей и ждет, когда все уйдут.
Звенит звонок. Слышно, как громко и часто хлопает школьная дверь. Все. Больше не хлопает. Ребята разошлись по классам и ждут учителей. Феде немножко грустно. Они все там, а он один здесь. Ладно, не на год расстался. Зато на одной ножке кататься научится.
Федя прислушивается. В сарае ни звука. Нет, один какой-то звук есть. Тонкий и жалобный. Как будто кто пить просит. Попросит и замолчит. Молчит, молчит и снова просит: «Пить...» Феде любопытно, что это? Задрал голову, разглядел щель. На крыше снег тает и сараю за шиворот льет: кап, кап, кап...
Капли на сосновую щепку падают и поют: пить, пить, пить... Разгадал тайну и улыбнулся. Рад, что разгадал.
Выглянул во двор. Ни души. Теперь пора. Разбежался, поджал ногу, как цапля, и покатил. Эх, жаль не видит никто. И хорошо, что не видит. До середины не докатил — бряк! Где-то рассмеялись. Сразу вскочил и прислушался, кто это над ним? Во дворе ни души. Где же смеются? А-а, в классе. Учитель пения скрипку настраивает. Скрипка всегда смеется, когда ее настраивают. Как будто скрипке очень щекотно.
Феде опять взгрустнулось. Они все там, а он один здесь. Сейчас петь будут. А ему сегодня уже не петь. И двойку сегодня он непременно схватит. Увидит его учитель пения на перемене и поставит. Он обидчивый. Не любит, когда его уроки пропускают. Ладно, за двойку он не боится. Есть она, нет ее — маме все равно. А почему? Может, потому, что мама его не любит? Ну, конечно, как он раньше не догадался. Не любит, поэтому, что ни принеси, ей все равно.
И еще. У других, если гости, детей петь заставляют. А его никогда не заставляют. Даже если гости очень просят. Наверное, всё потому, что не любит его мама и не хочет хвалить. Мало, что он первый в классе певец.
От этих мыслей Феде не по себе. Кататься больше не хочется. Но делать все равно нечего, и он снова разбегается... Удача! Федя, не поскользнувшись, перелетел через весь двор. Теперь еще раз...
Федя возвращается для разбега и, обернувшись, замечает за углом школы женщину в белой шубке. Она стоит под окном его класса и машет кому-то красной варежкой. Белая шубка и красные варежки... Такие носит его мама. Но это не мама. Она сюда не придет. Зачем? Это кто-то другой. Стоит и машет кому-то красной варежкой. Кому и зачем? Ага, другой женщине. Той, что переходит улицу. На ней такая же белая шубка и такие же красные... Лицо у Феди удивленно вытягивается. Но не потому, что на второй женщине такая же шубка и такие же варежки, а потому, что ее, вторую, он отлично знает. Это мамина сестра Рита. Тетя Рита. Она только вчера приехала. Интересно, кто ее зовет? Первая женщина вдруг оборачивается, и Фединому изумлению нет границ. Он узнает маму. Его мама. Его тетя Рита. Зачем они здесь?
Федина мама снимает варежку и делает пальчиком «тс». Обе к чему-то прислушиваются. Федя, притаившись за забором, тоже прислушивается.
Скрипка в классе перестала смеяться и запела. Сперва тихо-тихо. Потом все слышней, слышней, и, когда казалось, что скрипке не взять выше, вдруг ударил молодой гром, и стекла в окне отчаянно зазвенели. Это запел хор.
Мама улыбнулась. Тетя Рита посмотрела на маму и тоже улыбнулась. А хор пел. Долго и весело. Пока не спел всего. Тогда мама с тетей обнялись и ушли тихо-тихо, чтобы не мешать уроку и новой песне, которую заводила скрипка. Мама то и дело оборачивалась и смотрела на школу. «Он там», — говорил ее взгляд. Тетя Рита тоже оборачивалась, и ее взгляд соглашался с маминым: «Он там».
Но его там не было. Он был здесь. Висел, как мешок, на заборе и ужасно хотел плакать.
Мама! Как он мог подумать, что она не любит его. Любит! Да еще как!.. А двойки прощает, потому что верит: он их сам исправит. Как ему стыдно перед мамой! Как ему хочется догнать ее и... Нет, нельзя. Пусть лучше думает, что он там, в классе. Всегда там. Только раз и ошибется, сегодня. А больше она в нем никогда не ошибется. Честное слово!
КАПИТАНЫ
У Вовки день рождения, но он не ждет подарков. Папа в отъезде, мама в больнице, а бабушка никогда не помнит его дней рождения. Но лучше бы помнила. А то раз схватила за уши и давай тянуть. Вовке что, раз такой обычай в день рождения — пусть тянет, он потерпит, хоть и больно. А если дня рождения нет? Зачем зря терпеть? Вовка и не стал. Как взвоет!.. Бабушка с испугу перекрестилась, хоть и неверующая.
Пес Тузик тоже, наверное, не помнит Вовкиных дней рождения. Помнит не помнит, а увидел Вовку, стал на задние лапы и полез целоваться. Почуял, значит, именинника. Вовка сперва так и подумал. А потом догадался. Не именинника он почуял, а бабушкины пироги с творогом. Бабушка Вовке пирогов напекла. Он один съел, а два про запас в карман сунул. «На, ешь, Тузик...»
На улице хорошо, весна. Ручьи мурлычат. На заборе два воробышка кричат. Жаль, не понять что. Может, спорят? Очень похоже. «Чик», — кричит один. «Чирик», — отвечает другой.
«Чик...»
«Чирик...»
«Чик...»
«Чирик...»
Все громче и громче. Как будто один на чем-то настаивает, а другой ему возражает: да, нет, да, нет...
Интересно Вовке, чем дело кончится. А тем и кончилось, чем всегда воробьиные споры кончаются, — потасовкой. Схватились забияки, и полетело воробьиное пух-перо. Наколошматили друг друга и разлетелись, довольные. Опустел забор. Ну и пусть. Вовке и без воробьев не скучно.
Он на канаву пойдет. Может, выудит что-либо. Весной по канаве чего не несет!
Вчера мышонка выудил. Мышонок в пенале плыл и пищал. Может, от удовольствия, может, со страху — не разобрать.
Мышонка домой принес. Дома у бабушки тетя Оля гостила. Увидела мышонка, как подпрыгнет! Толстая, а под самый потолок подпрыгнула. А бабушка, наоборот, под стол сползла. Большие, а маленького мышонка испугались. Пришлось выпустить.
Вот и канава. Интересно, что он сегодня выудит? Смотрел, смотрел — ничего! Вдруг мальчишку увидел. Мальчишка, длинный, как Гулливер, вдоль канавы шагал и флот за собой на веревочке волок: целых три корабля. Он этого мальчишку сразу узнал. С его улицы пионер-тимуровец. Еще зимой с ним познакомился. Он и другие с ним по домам ходили и выспрашивали, как октябрят зовут, у кого когда день рождения.
— Эй, — крикнул Гулливер, — это ты — Вовка?
— Я, — сказал Вовка.
— Это у тебя день рождения?
— У меня, — сказал Вовка.
— Принимай флот в подарок.
Сунул веревку в руки и ушел, довольный, насвистывая. А Вовка как обалдел. Стоит и глазам не верит. И рукам тоже. Неужели это его счастье? Его, его! На его голову свалилось.
Майка прибежала. Увидела флот, в ладоши захлопала. И чего чужому счастью радуется? И Валерка-друг тоже тут. К веревочке тянется. Флот поводить просит. Тоже мне, флотоводец нашелся! Турнул Валерку-друга.
— Не тронь, не твой день рождения.
И Майку турнул. Один остался. Странно, раньше никого не гнал. Скучно без Майки стало. А без Валерки-друга того скучней. И на флот смотреть не хочется. Из-за него всё. Утопить, что ли? Нельзя, подарок, да и корабликов жаль. А Майку с Валеркой-другом не жаль? Еще как жаль! Он вот что сделает. Майку и Валерку-друга капитанами назначит. А сам адмиралом станет. Поплывет флот в дальнюю даль.
Эй, где вы, капитаны? Адмирал зовет.
ВЫДУМКА
В общем, Даньке в деревне понравилось. На рыбалку захочешь — не проспишь: петух Архип как заорет — мертвый из гроба вскочит.
Правда, от коровы по имени Дарья приходилось держаться подальше. И с чего она себя парикмахером вообразила? Подошла раз, когда Данька на корточки присел, и прилизала своим коровьим языком Данькины волосы. Даньке показалось, будто у него по голове теркой проехали. И чего она сунулась? Мало, что Данькины волосы, как солома из худого мешка, торчат. Не ее, коровье, дело.
Был еще козел по кличке Беда. Кому беда, а Даньке — первый друг.
Рожища будь здоров. Захочет кто Даньке «салазки» загнуть, посмотрит на рога и пойдет от греха подальше другим рукоделием заниматься.
Вернулся Данька домой.
Про петуха Архипа рассказал — поверили.
Про корову Дарью — поверили.
Про козла по кличке Беда — поверили.
Про то, где рожь растет, не поверили. Да и как было поверить? Рожь, сказал Данька, на стене растет.
Надо же такое выдумать!
Пошла про Даньку плохая слава — врун.
Вызвали Даньку на совет отряда. Отрекись, велят.
А Данька не отрекается. Как Архимед, на своем стоит: рожь на стене растет.
Что с ним делать будешь...
Решили ребята Даньку проучить. Собрались — и в поход. И Данька с ними. Идет и не подумает, куда ребята путь держат.
Вот и деревня, где Данька гостил.
— Показывай, где рожь на стене растет.
— Тут.
Вошли в дом и ахнули: две стены у дома белые, третья рыжая, а четвертая зеленая.
Рыжая от глины рыжая. Побелить не успели. А зеленая от чего? От травы. Надо же, трава на стене растет!
— Рожь, — сказал Данька.
Пусть рожь. Разве ей в поле места мало?
С хозяином потолковали — дознались, рожь в глине нарочно проращивают. Для крепости. Чтобы глина на стене крепче держалась.
— А мы думали — выдумка...
— Не всякая выдумка ложь, — сказал хозяин.
Пришлось Даньку из врунов разжаловать.
ПЕТИН СОЛДАТ
Игрушечных солдатиков у кого нет. А у Пети недавно настоящий появился. С автоматом. Правда, своего солдата Петя еще в глаза не видел, но знает точно, автомат у него есть. Разве бывают настоящие солдаты без автоматов?
Петя — это мальчик с нашей улицы, третьеклассник, его все знают.
Сейчас у него другая профессия. Он помощник каменщика, хотя не так давно был помощником маляра, а совсем недавно — помощником почтальона.
Обе эти профессии оставили заметный след в Петиной жизни, вернее, не столько в жизни, сколько на его школьных брюках. Брюки у него без карманов. Один, правда, есть, но это только одно название, что карман. С тех пор как Петя носил в нем замазку, он запечатался, как конверт, и теперь не расклеивается. Ко всему этому правая штанина у брюк короче левой. Ее откусил Трезор, когда Петя принес соседям письмо. Трезора забыли предупредить, что Петя помощник почтальона, и он набросился на него, как на рядового прохожего...
Сейчас у Пети другая профессия. Он помощник каменщика. Но не потому, что испугался Трезора. Станет он пугаться всякой собаки! А потому, что был такой случай.
Петя понес телеграмму и не нашел дома. Дом был, Петя помнил точно, деревянный, на подпорке. Стоял в конце улицы, как дед с палкой. И вдруг исчез. Петя даже глаза протер, до того удивился. Был и нет. А телеграмма вот она: «Екатерине Степановой, дом 107». Но дома нет, и нет Екатерины Степановой. Где же они? Может, в милиции знают?
В милиции знали все. Дом снесли, а Екатерина Степанова в больнице. Не успела переехать.
Что же делать с телеграммой? Это в милиции тоже знали: сдать на почту. Петя так и хотел. Сдаст — и дело с концом. Никаких забот. Тем более, что заботы не свои, а чужие. Потом подумал, а вдруг в телеграмме что-нибудь важное. Распечатал, и так оно и есть — важнее важного: «Жди солдата. Еду. Евгений». А ждать некому. И негде. Был дом — и нет его.
Ладно, он сам будет ждать. Возле дома, которого нет. А письма разносить не будет. Некогда. Лучше на время переменить профессию. Станет помощником каменщика. Днем будет помощником каменщика, а вечером будет ждать солдата. Солдат приедет вечером: других поездов нет.
И вот Петя второй вечер подряд ждет солдата. А мама удивляется, где он пропадает по вечерам? Вчера пропадал, сегодня. Хватит с нее! Пусть папа пойдет и найдет Петю.
Папа идет и находит — возле дома, которого нет.
— Ты что здесь делаешь?
— Солдата жду.
— Ждешь солдата? — Папе кажется это смешным. — А что, разве назначен смотр войскам местного гарнизона?
Петя хмурится. У папы на уме всегда одни шуточки. А ему не до шуток. Он ждет солдата. Вот телеграмма.
Папа уходит и появляется вновь. С мамой. Вид у папы смущенный, а у мамы решительный.
— Никаких солдат! Сейчас же марш домой, слышишь?
Петя слышит и — ни с места. И не сойдет. По глазам видно. Глаза у него настойчивые, каких мама никогда не видела.
— Что будем делать? — спрашивает папа.
— Ждать солдата, — вздохнув, отвечает мама.
КАРАСИХА-ТРУСИХА
Пошла Тамара в лес. Просто так, ни за чем. Может, белку увидит. Как она рыжей молнией туда-сюда скок, а потом по осиному гнезду хвостом — бац! — и пошла кутерьма...
Осы — «з-з-з» — и за белкой, а белка ш-шасть к дубу под шубу и ни гу-гу, найди ее попробуй.
Тамара видела раз такое. Может, и еще увидит. Или другое что. Как гриб на еже едет. Да не просто едет, а, как в цирке, на голове, шляпкой вниз, ножкой кверху. Может, кому и смешно, а ему нет. Он не в цирке работает, а в лесу. Нору на зиму выкладывает. Листья в нору таскает. А гриб... Что ж гриб? Он ему без надобности. Просто так, под иглу попал. Вот и едет на еже ножкой вверх.
Или Тамара увидит что-нибудь страшное. Нет, лучше не видеть. Все знают, а она лучше всех: таких трусих, как она, сроду не было.
Карасиха-трусиха. Это она. Это ее так зовут. Конечно, лучше бы по фамилии звали — Карасева. Но что заслужила, то и получай — Карасиху, а в придачу к ней — трусиху. Не была бы трусихой — не прозвали.
Вдруг что-то как бабахнет. Тамара как взвизгнет! Зажмурилась и стоит ни жива ни мертва. Хоть ешь ее. Для того и зажмурилась, чтобы не видеть, как ее есть будут.
Подождала, подождала — не едят. Один глаз открыла — никого. Другой открыла — никого. Задрала острый носишко кверху и дятла увидела. Она на него, он на нее смотрит. Сошлись два носа и не знают, то ли дивиться друг на друга, то ли дуться. Как-никак дятел Тамару напугал, а Тамара дятла от дела отвлекла.
— Дурак, — сказала Тамара и показала дятлу язык.
Дятел, хоть и дурак, сразу сообразил, что к чему, и тоже показал Тамаре язык. Да такой длинный, что Тамара ахнула. Длинней самого дятла. Вот бы Тамаре такой. Всех бы подруг передразнила.
«Ку-ку, ку-ку, ку-ку... »
У Тамары ушки на макушке. Лесные часы заговорили. Раз «ку-ку», два «ку-ку», три «ку-ку» и — ни гу-гу. Три часа? Тамара с ручными сверилась. Фальшивят лесные часы. Впрочем, лесным можно. Им простительно.
Однако, хоть по лесным фальшивым, хоть по своим точным, домой пора.
Вышла Тамара на тропинку и — стоп: семафор! — ни пройти ни проехать. Муравьи новоселье справляют. Из старого муравейника в новые лесные Черемушки переселяются.
Кому ни пройти, кому ни проехать, а Тамаре-великанше преграды нет. Перешагнула через тропинку и на большак вышла.
На большаке своя жизнь. Столбы стоят — сети проводов сушить развесили. Машины бегут. Друг с дружкой переругиваются: «Почему дороги не уступаешь?»
Умчались машины. За горизонт убежали доругиваться. На дороге ни души. То есть как ни души? Одна душа есть. А с Тамарой целых две. Стриженый мальчонка впереди шагает. А следом за мальчонкой... Тамара как увидела, дышать перестала: следом за мальчонкой гадюка ползет. Тамара ее сразу узнала: черное кнутовище с серыми жилками.
Тамара шаг шагнула, а дальше страх не пускает. Холодным воздухом в затылок дышит, и волосы от того дыхания шевелятся.
Бежать... Назад... Нет! Гадюка по следам мальчонки ползет. А мальчонка, стриженая голова, идет и ни о чем не догадывается. Что делать? Что делать? Она еще раздумывает! Не раздумывать надо, а мальчонку спасать.
Пересилила Тамара страх, подбежал и — трах! — припечатала гадюку подошвой к земле. Не уйдешь, гадина!
Гадина-то не уйдет, а Тамара? Разве Тамара уйдет? Да стоит ей только ногой шевельнуть, как гадюка выскользнет из-под башмачка и... Нет, об этом лучше не думать. Лучше вот так, ладошку кверху и — стоп машина! Увидит ее шофер и затормозит.
Увидел один и не остановился. Только рукой взмахнул. Решил, что Тамара его приветствует.
Еще одна бежит. Стоп, машина!
И эта промчалась мимо. Даже прикрикнула на Тамару: «Не задерживай!»
Заплакала Тамара. Стоит и в кулак хнычет. От обиды, что ее никто замечать не хочет.
Вдруг тормоза взвизгнули. Из кабины шофер высунулся:
— Эй, чего там стоишь и хнычешь?
— Я не просто стою...
— А как же?
— Я на гадюке стою...
— Что?!
Выскочил шофер из кабины, к Тамаре подбежал и в лице посерел. Большой, а тоже гадюки испугался. Но только ненадолго. Схватил лопату и срубил гадюке голову. А Тамару домой отвез. И всем про Тамару рассказал. А сама Тамара про себя никому ничего не сказала. Чтобы никто не знал, как она гадюки испугалась и в три ручья ревела.
ГРАЧ И ТОСЯ
Грач был стар и хитер. А Тося была маленькая и несмышленая. Тося жила на краю деревни, возле школьного кукурузного поля. А грач жил где придется. Но обедать прилетал только на кукурузное поле, где выколупывал из почвы вкусные зерна. Вот из-за этого у Тоси с грачом и разгорелась война.
Конечно, Тося не знала, что грач — хитрая птица. А грач знал, что у Тоси всего две маленькие ручки. И сколько Тося ими ни маши — взлететь не сможет. А грач может. У него ведь не руки, а крылья. Так что догнать его Тосе ни за что не удастся.
— Кыш, противный... Кыш! — громко кричала Тося, увидев грача на кукурузном поле. При этом, чтобы еще больше напугать белоносого дармоеда, она хлопала в ладоши.
Грач в душе был, наверное, артистом. Услышав Тосины аплодисменты, он прерывал обед, поднимал голову и церемонно кланялся.
Возможно, конечно, Тосе только так казалось, что он кланяется. Во всяком случае, это окончательно выводило ее из себя, и она переходила к более активным действиям: хватала хворостину и, размахивая ею, как саблей, шла на грача. Поединок с птицей не приносил Тосе успеха. Грач ведь не самолет, ему для взлета не требуется большой площадки. Он с места взмывал вверх и приземлялся на другом конце поля. Здесь, не обращая внимания на Тосю, он принимался за прерванное занятие, с аппетитом уплетал кукурузные зерна. И Тося не выдерживала. Она ведь была самой обыкновенной девочкой, а у всех обыкновенных девочек, как известно, глаза на мокром месте. Тося задавала ревака и плелась домой.
Так было и на этот раз.
У дома на завалинке сидел неизвестный человек и мамиными ножницами (Тося сразу узнала их) вырезал из красной бумаги... флажки.
Глаза у Тоси мгновенно высохли. Во-первых, от любопытства — неизвестные люди не часто навещали колхоз, в котором она жила. Во-вторых, потому, что неизвестный вырезал... флажки. По Тосиному календарю, что висел у нее над кроватью, в ближайшие два-три месяца не предвиделось никаких праздников. Зачем же он вырезал красные флажки?
— Здравствуйте, — сказала Тося.
Незнакомец поднял голову и улыбнулся Тосе, как старой знакомой.
— Зачем вам флажки? — спросила Тося.
— Это не мне, — сказал незнакомец. — Это тебе. — И он научил Тосю тому, о чем будет рассказано ниже.
В полдень следующего дня грач, как обычно, прилетел на кукурузное поле и стал беспокойно кружить над ним. Может быть, он высматривал местечко по-вкуснее? Вряд ли, потому что не прошло и минуты, как грач, словно подброшенный неведомой силой, взмыл вверх и шарахнулся в сторону. Этой силой был страх. Страх не перед девочкой Тосей с ее двумя маленькими ручками, а страх перед кукурузным полем, замахнувшимся на грача множеством зеленых, белых, синих, красных рук — флажков. Они стояли по всему полю на ножках-колышках и, размахивая разноцветными ладошками, грозили вслед улетавшему грачу. А Тося? Тося смотрела на все это из своего домика, приплюснув курносый нос к оконному стеклу, и очень гордилась делом своих рук.
А незнакомец? Незнакомца и след простыл. От мамы Тося только и узнала, что он был корреспондентом пионерской газеты. Ну а то, что впоследствии он расскажет про грача и Тосю в этой книжке, даже мама не могла знать.
