Когда «Аврора» молчит
Я жил в Ленинграде. Неделю, две или месяц. Не помню сколько. Потому что, когда живешь в таком городе, как Ленинград, не замечаешь дней. Они летят быстро, как чижи, с той только разницей, что чижи, пролетев, не оставляют следа, а ленинградские дни оставляют.
Идешь, идешь и вдруг: «В этом доме жил А. С. Пушкин»… В этом — Н. В. Гоголь. А «В этом доме Владимир Ильич Ленин встречался с петроградскими марксистами»… Остановишься и, как перед уважаемым знакомым, снимаешь шапку.
Эрмитаж, Исаакиевский собор, Финляндский вокзал, Пискаревское кладбище. Дворцовая площадь, Зимний дворец… Встреча с ними навсегда оставляла след в памяти.
И «Аврора». Я мог видеть ее каждую минуту, каждый час, днем и ночью. И всякий раз, когда я смотрел на «Аврору» из окна гостиницы, мне казалось, что это мираж, призрак, сказка, видение… Легендарная «Аврора» под моим окном? Корабль, начавший революцию? Не может быть!
Я шел к Неве, шел к «Авроре» и, как другу-человеку, протягивал кораблю руку. Сердце у меня замирало от восторга, когда я ощущал в ладони прохладу его броневой ручищи. Нет, это не был корабль-призрак, корабль-мираж, видение, сказка. Это был живой, настоящий, трехтрубный, с пушкой на носу, боевой корабль, готовый в любую минуту…
— Корабль «Аврора» находится на вечном приколе.
Я вздрогнул, услышав эти слова. От них, как от мороза, мне стало холодно и больно. «Аврора», главный корабль Революции, и вдруг «на приколе»? Нет, нет и нет! Я оглянулся, чтобы поспорить с говорившим, и увидел полную женщину, а рядом с ней крепыша-мальчика. Он надул толстые губы и отрицательно покачал головой. Я понял: моего вмешательства не потребуется.
— Нет, — сказал крепыш.
— Что нет? — сердито спросила полная женщина.
— Не на приколе, — ответил крепыш, — а в вечной боевой готовности.
— Кто мог внушить тебе эту ерунду? — вспылила женщина.
— Дедушка, — упрямо ответил крепыш.
— Нет, — сказала полная женщина, — корабль «Аврора» находится…
— Нет, — возразил крепыш, — корабль «Аврора»…
И они ушли, каждый при своем мнении.
На следующий день я снова был возле «Авроры». И увидел возле нее вчерашнего крепышка в черной курточке, под которой пестрела матросская тельняшка.
— Ты один… без мамы? — удивился я.
— Я удрал, — ответил крепыш. — Она меня всегда здесь находит.
— А сам ты что здесь делаешь? — спросил я.
— Слушаю, — сказал крепыш, наставляя ухо на «Аврору».
— Слушаешь? — удивился я. — Кого?
— «Аврору», — ответил крепыш и рассказал о себе.
Они, оказывается, приезжие. Он и мама. Из Сибири.
Приехали посмотреть Ленинград. По совету дедушки. Дедушка у него бывший авроровец. Вот мальчик и бегает к дедушкиному кораблю, слушает «Аврору».
— Да зачем ее слушать? — удивился я.
Мальчик строго посмотрел на меня:
— Дедушка сказал: если враг нападет, «Аврора» первой выстрелит.
Мы стояли и долго-долго слушали «Аврору». Тихо, по-осеннему, светило солнце. По обе стороны Невы шумно дышал, гремел, звенел большой город. Одна «Аврора» молчала. Это было доброе молчание грозного Корабля Революции.
Сапоги
Слава Маркин решил записаться в солдаты. Знаю, знаю, в солдаты не записывают, а призывают. Но Слава Маркин не знал этого. Он думал, что записывают. Как в детский сад или в первый класс.
В детский сад Славу Маркина записывала мама. В первый класс — папа.
В солдаты Слава Маркин решил записаться сам. Сделать это было нетрудно. Слава Маркин жил на даче, а через дорогу, в лагере, за высоким забором, жили солдаты. Слава Маркин подошел к часовому у ворот и сказал, что ему нужно к генералу.
Часовой подумал, что Слава Маркин генеральский внук, и пропустил.
Идет Слава Маркин по лагерю, генерала ищет. Вдруг видит, солдаты бегут, сапогами по земле топают. Рубахи нараспашку, без ремней, лица красные, как из бани. А может, из бани и бегут? Окатил кто-нибудь кипятком по ошибке… Славу Маркина раз ошпарили. Вместо холодной — горячей, как огонь, плеснули. До сих пор собственный крик в ушах звенит. Может, и этих?.. Нет, потому что веселые бегут. А тот, что впереди, — веселей всех. Обернется, оскалит белые как снег зубы и еще наддаст. Другим его никак не догнать. «Догнать…» Вот оно что! Как это Слава Маркин раньше не догадался. Ну конечно же: солдаты в догонялки играют.
Обрадовался собственной догадке и дальше пошел.
Видит — шест. Высокий, от земли до неба. По шесту солдат в сапогах лезет. Лезет, лезет и вдруг — жжик вниз! Другой бы отказался, а он — нет. Упрямый, как муравей. Поплюет в ладоши, потрет рука об руку и снова вверх.
Лезет, а в глазах такая жадность, будто там, наверху, мед, и ему надо этот мед достать.
Дальше идет Слава Маркин. Остановился и замер. Перед ним бревно на двух столбиках, а по бревну солдаты бегают. Руки, как крылья, раскинут, в одной руке автомат, другая пустая, и — бегут. Что это? Зачем? Подумал Слава Маркин и опять догадался — солдатский цирк! Только там, в настоящем цирке, артисты по канату ходят, а тут по бревну, тонкому как канат, бегают.
Одно непонятно: почему зрителей нет? А наверное, потому, что рано. Утро еще. Чай, должно быть, пьют. Попьют и соберутся.
…Наконец нашел Слава Маркин генеральский дом — штаб. Крыша красная, а окна как ромашки. Потому что в ромашковые цвета покрашены: желтый и белый.
— К вам мальчик, — доложили генералу.
Генерал — строгий и усатый, в очках — очень удивился. Знакомых мальчиков у него в лагере не было. Однако сказал: «Прошу» — и уставился на дверь с таким видом, как будто ожидал чего-нибудь необычного.
Дверь открылась, и вошел Слава Маркин.
И хотя Слава Маркин был самым обыкновенным девятилетним мальчиком, генерал, увидев его, до того удивился, что снял очки и стал их быстро-быстро протирать. Ну ясно, для того, чтобы получше разглядеть Славу Маркина.
Слава Маркин, войдя в кабинет, удивился не меньше генерала. Дело в том, что они давно уже знали друг друга. Как рыбак рыбака. Только одного не знал Слава Маркин. Что дед-рыбак, с которым он иногда удил рыбу, был генерал.
— Здравствуй, — сказал генерал и вышел из-за стола. — Зачем пожаловал?
Слава Маркин, хитро прищурившись, в упор посмотрел на генерала: как будто не знает… Как будто не он, дед-рыбак, рассказывал ему, Славе Маркину, о сапогах-скороходах. О сапогах, в которых тот, кто ими владеет, и в огне не горит, и в воде не тонет, и нигде-нигде пропасть не может… О сапогах, которые делают того, кто ими владеет, сильным, храбрым, выносливым и ловким… Как будто не он, дед-рыбак, обиделся на него, Славку Маркина, когда тот усомнился в существовании волшебных сапог, сказав, что все это вранье и одни сказки. И до того рассердился, что об уженье забыл. Щуренок, обглодав наживку, высунул из воды рыльце и удивленно посмотрел на деда-рыбака: чего это с ним, я клюю, а он не подсекает?
Когда старшие выходят из себя, лучше всего сделать вид, что слушаешься их. Слава Маркин поморщился и сделал вид, будто верит в сапоги деда-рыбака. Потом не выдержал и, скривив рожицу, пожелал узнать, в каком магазине он, если захочет, может купить сапоги-скороходы?
— В свое время бесплатно получишь, — ответил дед-рыбак и загадочно улыбнулся.
Слава Маркин тут же поинтересовался, когда наступит это «его время», и дед-рыбак, не таясь, сказал:
— Когда в солдаты пойдешь.
Ну если только за этим дело, Слава Маркин не из тех, кто откладывает на завтра то, что можно сделать сегодня.
…И вот он у генерала. Смотрит на него и удивляется. «Тот» дед-рыбак куда старше «этого» деда-генерала. Отчего? Слава Маркин задумывается и догадывается: от формы. В военной форме все как молодые. Вот и он — наденет и никогда не состарится.
Да, генерал ведь ждет. «Здравствуй, — сказал он. — Зачем пожаловал?»
— В солдаты… записаться… — ответил Слава Маркин и выразительно посмотрел на генеральские сапоги.
И тут случилось такое, во что ты ни за что не поверишь. Генерал вызвал адъютанта и… велел записать Славу Маркина в солдаты.
Слава Маркин обрадовался. Ну вот, сейчас он получит солдатские сапоги и, если генерал не врал, станет самым храбрым, самым ловким, самым сильным, самым, самым…
— Пошли, солдат, — сказал адъютант.
Славу Маркина привели куда-то и велели сесть в кресло. «Для примерки сапог», — подумал он, сел и вытянул ноги. Но тут вдруг над головой у него что-то зажужжало, что-то холодное проехало по голове, и волосы, его волосы, как хвоя с дерева, посыпались на пол. Слава Маркин потрогал голову. Гладкая, как арбуз. А в руках — вот они — его волосы. Жаль стало. Хотел заплакать, но сдержался. Подумаешь, волосы! Он теперь кто? Солдат. А солдаты никогда не плачут. Даже если их до крови ранят.
Встал, стриженый, с кресла. Улыбается сквозь слезы. В глазах вопрос: дальше что?
А дальше портные набежали. Стали Славу Маркина вдоль и поперек мерить. Один меряет, другой записывает, сколько на Славу Маркина сукна надо: сколько на штаны, сколько на рубаху. Смерили — скрылись, шить побежали.
Сапожник пришел и целый мешок сапог принес. Вот оно, самое желанное! Стали выбирать. Из всех больших самые маленькие выбрали. Надел Слава Маркин сапоги и — как дома, до того хорошо, уютно. Тут и портные подоспели. Одели Славу Маркина с ног до головы. К зеркалу подвели — смотри и любуйся. Тут и генерал подошел. Посмотрел и сказал:
— Хоть сейчас в строй!
Однако не поставил. Домой отпустил, велел утром прибыть без опоздания.
В доме у Славы Маркина — праздник и веселье, полна горница детей. Как же, Слава Маркин в солдаты записался. Мама, как и полагается всем мамам, слезы украдкой вытирает. Папа… Нет, папа не хнычет, мужская гордость не позволяет. Наоборот, подбадривает Славу Маркина:
— Служи!
Утром, ни свет ни заря, Славу Маркина будят:
— Вставай, пора…
Но Слава Маркин не встает. Отмахивается от мамы’ как от мухи.
Тогда за дело берется папа.
— Куда так рано? — хнычет спросонья Слава Маркин.
— В солдаты! — кричит папа в самое ухо.
Вскочил как на пожар. В бабкину кофту влез, в дедовы валенки обулся — и к двери.
Папа смеется вслед: солдат, штаны забыл надеть…
Пришлось вернуться. Оделся, обулся по-настоящему, хотел позавтракать, да где уж там, и так опаздывает.
В солдатский лагерь прибежал — нет никого. Солдаты, не дождавшись Славы Маркина, без него на ученья, ушли. Что же ему теперь делать? Ну ясно что. Свой взвод догонять. Выручайте, сапоги!
Ух как они помчались! Летит Слава Маркин, ног под собой не чувствует.
Телеграфный столб обогнал, девчонку с куклой, женщину с авоськой, туриста с рюкзаком… Вдруг — стоп. Остановились сапоги и ни с места. И Слава Маркин в сапогах, как птица в капкане. Хочет оторваться от земли, а не может. Значит, наврал дед-рыбак про сапоги. Никакие они не волшебные, а просто вредные. В них еще больше устаешь, чем когда босиком бежишь. А раз так, не нужны Славе Маркину такие сапоги. И солдатская служба не нужна. Он лучше в лесу погуляет. А сапоги бросит. Так и сделал. Разулся и один сапог на обочине оставил, другой на тропинке, что в лес вела. Побежал налегке. Лесная тропинка как пружинная.
Да как взвизгнет: «Ой!»
Показалось, будто скорпион укусил. Только скорпионы ведь в этих местах не водятся. Что же тогда его укусило? Сучок из-под ноги выступил. Сучок укусил, вот что.
Ручей жужжит-бежит. Как будто ему на сбор, и он опаздывает. Не спеши, ручей, поиграй со Славой Маркиным. Какой в ручье у Славы Маркина нос широкий — курносей курносого. На лице смирно сидит, а посмотришь в ручей — как живой шевелится.
Поднял голову — белый гриб увидел. Стоит толстяк под зонтиком. По зонтику муравей бегает, гриб обнюхивает, будто решает, сейчас его съесть или про запас оставить? Прогнал муравья, сорвал гриб — рад, будет с чем домой вернуться. Да где он, тот дом? Какая туда тропинка? Их в лесу видимо-невидимо. Сел и «У-у! У-у! У-у!» — как филин заухал. Испугался и забыл, что солдаты ни при какой беде не плачут.
Вдруг слышит, труба кричит:
— Слава Мар-кин!.. Сла-ва Мар-кин!..
Слезы сами собой высохли. Напролом, через кусты, на трубный голос…
— Ту-та я!..
На поляну выбежал. Солдат с командиром увидел. Вот, оказывается, кто его нашел. От радости как благодарить не знает. А солдаты благодарности не принимают:
— Это не мы тебя нашли.
— А кто же?
— Твои сапоги.
Вспомнил Слава Маркин рыбака-генерала, помрачнел. Тот тоже сапоги расхваливал. А он из-за них свой взвод догнать не мог. И эти тоже врут. Как это сапоги человека найти могут? оказалось, могут. По номеру. На каждых солдатских сапогах номер.
…Ехала по шоссе машина с солдатами. Видит командир — сапоги на дороге. Остановил машину, посмотрел. На сапогах номер. Солдатские, значит. Спросил по радио, чьи? «Славы Маркина», — ответило радио и велело найти солдата.
Вот он, Слава Маркин, а вот его сапоги. Получай и не теряй больше.
А Слава Маркин вроде и не рад подарку. Заметил это командир, спросил:
— Почему?
— Не слушаются они меня, — ответил Слава Маркин.
Усмехнулся командир: вон оно что! Сказал:
— Не привыкли еще к тебе. Поэтому и не слушаются.
— А когда привыкнут?
— Когда солдатский экзамен сдашь.
Приуныл Слава Маркин. Считать он еще может, а вот с письмом худо: ошибка на ошибке сидит и ошибкой погоняет. Где же ему солдатский экзамен выдержать… Вот если бы заранее знать, в чем экзаменовать будут? У командира спросил. Командир, оказывается, знал, в чем дело.
— В беге, прыжках, ползании и лазании.
Обрадовался Слава Маркин — ну с этим он сладит.
Всех обгонит, дальше всех прыгнет, выше всех вскарабкается, скорее всех на животе проползет… Одним словом, не он будет, если солдатские сапоги к себе не приучит. Ну а в сапогах он в огне не сгорит, в воде не утонет и нигде никогда не потеряется. В последнем Слава Маркин уже успел убедиться.
«День пуговиц»
Завтра суббота, «день пуговиц», а Коля спокоен. Не суетится, не мельтешит перед глазами взрослых, чтобы те, чего доброго, не забыли про него завтра, а молча сидит в своем «игрушечном» углу, вправляет медведю лапу и лишь изредка хитро поглядывает на окружающих. А чего ему суетиться? Он точно знает, что завтра, в «день пуговиц», не останется без дела.
В другие «дни» да, оставался, потому что всю работу расхватывали старшие. Но на этот раз — дудки, не останется, будет трудиться наравне со всеми, и еще неизвестно, кому достанется премия — бабушкин пирог с сюрпризом, с чем-нибудь сладким. Скорей бы он приходил, что ли, этот «день пуговиц»…
Да! Вы ведь не знаете, что это такое? Ну так слушайте. «День пуговиц» — это субботний вечер. Когда все собираются возле телевизора и смотрят какую-нибудь программу. На самом неинтересном месте бабушка Надежда Васильевна, седая и веселая, вдруг выключает передачу и спрашивает:
— А какой сегодня день?
Коля начеку. Он давно ждет этого вопроса, но никогда не успевает ответить первым. Шустрая сестра Маша всегда обгоняет увальня брата. Толстые Колины губы еще только собираются раскрыться, как створки раковины, а уж писклявая Маша кричит:
— День пуговиц!
И тут начинается самое главное. Бабушка надевает на нос очки и начинает придирчиво осматривать одежду: папин костюм, мамино платье, Машину кофточку, Колину курточку… A-а, нашла! У папы на пиджаке одна пуговица на честном слове держится.
На тебе, папа, иголку, на нитку, пришивай пуговицу!
Ну а как там у других? У мамы тоже, оказывается, одна пуговица на честном слове держится. А у Маши… У Маши целых две, как два листочка, опали, едва бабушка до них дотронулась.
Счастливцы! Сидят, пришивают, а Коля в своем «игрушечном» углу пыхтит, злится: пуговицы на нем как припаянные сидят, клещами не оторвешь, бабкина работа!
Так было в прошлый, позапрошлый, позапозапрошлый «день пуговиц»… Но так больше не будет никогда: ни в завтрашний, ни в послезавтрашний, ни в послепослезавтрашний. Потому что сегодня утром Коле открылся секрет, как не остаться в «день пуговиц» без дела.
Открылся случайно. Он подставил стул и полез за чем-то в гардероб. Поскользнулся и упал. А падающий и утопающий, как известно, за что попало хватаются. Коля ухватился за пуговицу и вырвал ее «с мясом». Вот эта пуговица и подсказала Коле, что делать.
Он снова взгромоздился на табурет и… Машина шубка осталась без пуговиц. Без ножниц справился. Одними руками. Во какой, оказывается, силач!.. Зато с маминым зимним пришлось повозиться. Пуговицы на нем, как репьи на козе, держались. Не отдерешь. Наверное, и тут без бабушки не обошлось. Коля их и так и сяк — ножницами, ножом — никак! Пришлось кусачками воспользоваться. Ну, против кусачек они не устояли.
Зато бабушкины, на бабушкиной шубе, даже кусачкам не поддались. Ах, так? Свалил Коля шубу на пол, наставил на пуговицу зубило и хвать молотком… по пальцам. Не своим голосом взвыл! Пришлось бабушкину шубу в покое оставить и за папину взяться.
Вот и наступил вечер «дня пуговиц». Бабушка выключила телевизор на самом неинтересном месте и спросила:
— А какой сегодня день?
Дальше все шло как по писаному. Маша сказала;
— День пуговиц.
Бабушка надела очки и стала всех осматривать. Потом сказала, что делать сегодня нечего. Все пуговицы на месте и ни одна не держится на честном слове. А раз так, то она возьмет и снова включит телевизор на самом неинтересном месте…
Вот тут Коля и выступил.
— Постойте, — заорал он, — постойте!
И, толстый хоть, подпрыгнул, как резиновый мяч, подбежал к гардеробу и давай выхватывать оттуда пальто и шубы. У бабушки от удивления очки с носа сползли.
— Что это? — спросила она. — Зачем?
— Пришивать! — крикнул Коля и протянул потрясенной бабушке две пригоршни разноцветных пуговиц. — Я тоже буду!
Но бабушка уже сообразила, что к чему. Сердито посмотрела на смеющихся родителей, вернула очки на прежнее место и сердито сказала:
— Нет, ты будешь занят другим делом.
— Каким еще? — недовольно пробурчал Коля.
— Стоянием в углу, — сказала бабушка.
Признаться, такого горького сюрприза Коля от нее не ожидал. Как же он еще мог научиться пришивать пуговицы?
Жирафа-яблоня
Никто Вере не верил. А Вера всегда правду говорила. Но ее правда была такой удивительной, что никто в эту правду не верил.
Скажет:
— Бабочки осенью в Африку улетают.
Ребята только посмеются. Бабочки не птицы. Откуда взлетят, туда и сядут. Где им до Африки добраться…
Скажет:
— Рыба с рыбой в воде разговаривают.
Ребята даже не смеются. Рыбы от природы немы. У них даже того нет, чем разговаривают.
Зато у Веры есть.
— Дураки, — скажет и уйдет бабушке жаловаться.
А бабушка у Веры ученая. Снимет очки, пожует дужку, как будто она очень вкусная, и вздохнет:
— Необразованные дети.
Только Вере от этого не легче. Пусть необразованные, все равно обидно, что не верят. А как сделать, чтобы верили? Может, бабушка знает? Конечно, знает, она у нее ученая. Научила…
Вышла раз Вера во двор и сказала:
— В Америке дерево-корова растет.
Ребята даже обиделись. Надо же — до деревьев добралась. Деревья вместо коров доить собирается.
— Врешь!
— Нет.
— Врешь!
— Нет… Честное слово.
Ну, раз честное слово… У кого веры не было, и тот поверил.
Удивительно, конечно, дерево и вдруг — корова. Пусть не ходит, а растет только, все равно удивительно, что молочное. Но раз Вера говорит, значит, знает. Иначе не стала бы честное слово давать.
Рада Вера. Никто больше в ее удивительной правде не сомневался. Да вот беда, удивлять больше нечем. Все, что от бабушки узнала, ребятам пересказала. Всю удивительную правду — про то, что бабочки в Африку улетают, про то, что рыбы разговаривают, про то, что в Америке дерево-корова растет. И больше удивлять нечем. А раз нечем, у ребят закон: становись в общий ряд. А Вере в общий ряд не хочется. Ей бы хоть как, а выделиться. Подумала и придумала. Если в Америке дерево-корова растет, почему бы в Африке жирафе-яблони не водиться? Поймают африканцы жирафу, стрясут яблоки и опять отпустят — новые отращивать.
Вышла Вера во двор и сказала:
— В Африке жирафа-яблоня водится.
— Врешь!
— Честное слово.
Кто не верил, тот так и не поверил. А кто поверил, тот вскоре сомневаться начал: яблоня-жирафа, разве такое может быть? Спросить у Вериной бабушки — Веру обидишь. Как-никак честное слово дала. А спросить надо. Где же? В больнице, где зверей лечат. Вон она рядом, через дорогу, там про зверей все должны знать.
В больнице все знали, и жирафу-яблоню высмеяли: нет и быть того не может. Ну погоди, Верка!
А вот и она. Легка на помине. Вышла и начала:
— Однажды рыбный дождь шел.
— Нет, нет и нет!
— Честное слово!
— Нет, нет и нет!
— Бабушка сказала.
— Нет, нет и нет!
— Шел!
— Нет, нет и нет!
Вера в слезы и к бабушке. Нет ей опять веры. Честным словом и тем не убедишь.
На что Верина бабушка ученая, но тут и она ничем помочь не могла. Да и как поможешь, если Верино честное слово жирафа-яблоня унесла.
Голубой козел
Во дворе дома погреб был. Погреб водой залило, и его забросили. А чтобы ребята нос не совали, дверь досками зашили. Одна доска вдоль, другая поперек, вышел крест. Чужая бабка шла, перекрестилась.
Что дверь досками зашили, не беда, ребятам расшить ничего не стоило. Стали в погреб лазать. Влезут, посидят на приступочке, и назад. В погребе темно, душно и пахнет керосином. Наверное, от бочки, что у самого входа плавает и бу-бу-бу — ругается, если в нее камнем кинуть.
Кроме бочки в погребе эхо жило. По-гусиному гоготало, по-петушиному кукарекало, по-собачьи лаяло, по-лошадиному ржало, по-кошачьи мяукало…
А больше в погребе никто не жил. Так все думали, пока в погреб Ваня-жадина не слазал.
Полез с пирогом, а вылез без пирога. Собирался со всеми поделиться, а вылез — делиться нечем. Ну не жадина ли?
Оказывается, нет, не жадина. Ваня не один на один с пирогом расправлялся, а на пару. С голубым козлом, что в погребе живет. Ваня-жадина на приступочку присел, а он тут как тут — «бе-е!» — из рук просит. Ну, Ваня-жадина половину себе, половину козлу — ешь! Ни крошки не осталось. Кто не верит, пусть обыщет.
Никто Ваню-жадину обыскивать не стал. Потому что никто Ване-жадине не поверил. Нашел дураков! Никаких козлов в погребе нет. Не половину, а весь пирог съел. Сколько ребят во дворе, все так думают.
Все, да не совсем. Гриша, например, так не думает. Он думает, что козел есть.
Гриша авторитет. Он всех старше. Если Гриша так думает, пусть в погреб полезет и посмотрит. Гриша не Ваня-жадина, Грише поверят.
Полез Гриша, вылез — глаза горят: «Есть». Тут и другим на голубого козла взглянуть захотелось. А Гриша отговаривает:
— Напрасно полезете.
— Почему?
— Голубой козел не всем показывается.
— А кому же?
— Кто смел.
— А еще кому?
— Кто не плакса.
— А еще?
— Кто не жадина.
Ребята Гришу на смех: жадинам не показывается, а Ване показался!
— Ваня больше не жадина, — сказал Гриша.
— Верно, — сказал Ваня, достал горсть орешков и всех оделил.
Прав Гриша, не жадина. Поэтому голубой козел ему и показался. Может, и им покажется? Покрутились, покрутились возле погреба, а в погреб лезть не решаются: Маша потому, что еще плакса, Капа потому, что еще ябеда, Лида потому, что трусиха. Вот стыдно будет, если они в погреб полезут, а голубой козел им не покажется. Ладно, в другой раз слазают, чтобы наверняка голубого козла увидеть.
Интересно, а мне голубой козел может показаться? Или тебе?
Главный конструктор
Папа у Коли конструктор. Простой конструктор. Даже не старший. И, тем более, не Главный! Зато сам Коля… Но тс! — тут начинается тайна, а тайны для того и существуют, чтобы их не выдавать.
Однажды Коля созвал компанию — тощую Маю, толстую Таю, стриженого Мишу, нестриженого Гришу — и предложил отправиться в космическое путешествие на Луну.
Стриженый Миша поморщился и махнул рукой: было!.. Нестриженый Гриша зевнул и разочарованно посмотрел на вожака: не мог подальше куда придумать… Ну хотя бы в берлогу, где прошлой зимой медведь жил. Пусть жутко, он бы все равно пошел. А на Луну его калачом не заманишь.
Одна тощая Мая поддержала Колю:
— Чур, я буду первой ступенью!
Но толстая Тая была начеку. Самой ей никогда ничего не хотелось. Но стоило кому-нибудь чего-нибудь захотеть, как Тая тут же принималась голосить и уверять, что она раньше об этом подумала.
— Нет, я буду первой ступенью, — захныкала она.
— Дураки, — сказал Коля и постучал по лбу. — Луна — это не игра. Луна — это серьезно. Сделаем звездолет и…
И никто из компании не посмотрел на Колю как на ненормального. Когда я был маленький, то построил землеройную машину. Хотел насквозь просверлить земной шар. К моему удивлению, он оказался внутри пустым. И моя машина куда-то провалилась. Я долго таил свое открытие от старших. Но однажды пришел сосед и сказал, что какой-то негодяй пробурил у него погреб и набросал туда кучу железной дряни.
Я обрадовался. Земной шар не был пустой. Просто я не то место выбрал.
…Нет, никто не посмотрел на Колю как на ненормального. Только стриженый Миша вздохнул и сказал:
— Ничего не выйдет. У нас нет Главного конструктора.
Коля усмехнулся — опять дураки! — и вынул из-за пазухи черную папку с красными тесемками. На обложке, белым по черному, было нацарапано: «Чрезвычайно секретно»… Остальное вслух прочитал нестриженый Гриша.
— «Глав-ный кон-струк-тор…» — Он ехидно подмигнул Коле: — Это ты, что ль, Главный, Николай Буров, а?
— Он среди нас, — уклончиво ответил Коля и напустился на ехидного Гришу: — Ты где-нибудь слышал, чтобы у Главного была фамилия?
— Не-е, — растерянно протянул Гриша.
— Вот и у нас «не-е», — ответил Коля и назначил Мишу и Гришу конструкторами, а Маю и Таю — по хозяйству: готовить впрок концентраты.
Вместе теперь собирались редко, чтобы не привлекать внимания. Коля встречался с каждым отдельно и по секрету расспрашивал, как идут дела: кто что придумал, кто чего заготовил?
С секретной папкой он никогда не расставался. Куда он — туда и папка. Поэтому компания очень удивилась, увидев раз папку одну, без Коли. Папка среди бела дня лежала у Коли под окном, и любой прохожий мог запросто проникнуть в тайну Главного конструктора. Подумать только, любой! А если этот «любой» окажется шпионом?
Первой нашлась Мая (девчонки почему-то всегда оказываются догадливей мальчишек). Она схватила папку и сказала, что сейчас же побежит к Коле.
— Нет, я побегу… Я первая подумала…
Это, конечно, Тая. Мая только плечами пожала: беги, пожалуйста.
Тая недолго бежала. Вернулась и ошарашила компанию новостью. За Колей приехал дедушка и увез его в деревню. Собираясь в дорогу, Коля, по словам мамы, долго искал какую-то папку.
— Что только делать будем? — ужаснулась Тая.
— Я знаю что, — сказал Миша. — В доме номер пять генерал живет. Пошли к генералу.
— А вдруг он сердитый? — захныкала Тая.
Но это никого не остановило.
Генерал встретил ребят приветливо. Пригласил в дом и, выслушав, похвалил за находчивость. Секретные документы ни в коем случае не должны валяться на виду у всех.
— Что в этой папке? — спросил он.
— Не знаем, — за всех ответила Мая.
— Развяжите, — велел генерал.
— А разве можно? — заикнулась было Тая, но тут же осеклась. Ведь не кто-нибудь приказывает, а генерал. Она развязала тесемки, открыла корочки и ахнула: папка была пустая.
Компания многозначительно переглянулась. Генерал тихо вымолвил:
— Главный конструктор даже секретной папке и той не доверяет своих тайн…
Капа-ябеда
Папа Вите купил беду… Беду не покупают, знаю, она непрошеной приходит. И тем не менее папа Вите купил беду. Правда, сам Витя так не думает. Но весь дом на этот счет другого мнения.
Стоит Вите выйти во двор, как все двери плотно закрываются, а окна захлопываются. Потому что Витя выходит во двор не один, а со свистком, который папа купил.
Витя берет свисток в губы, и — что там паровоз-ско-ро-воз! — от Витиного свиста ласточки в воздухе переворачиваются, а комары замертво падают на землю.
Но это не весь шум, а только малый. На свист сбегаются со всего поселка собаки и начинают подвывать Вите.
Но и это не весь шум, а только средний. Великий шум начинается, когда в хор собачьих басов включается хор кошачьих дискантов.
Тогда на всех трех этажах одновременно распахиваются двенадцать окон, и двенадцать голосов хором орут:
— Мальчик, прекрати шум!
Дудки! Витя стоит, как маленький бог, среди созданного им шума и смеется в душе над прабабкиным богом, в которого он ни капельки не верит. Тот бог, по словам прабабки, вначале создал солнце и землю, а потом людей. Чудак, надо было наоборот. Вначале создать людей, а потом все остальное, чтобы было кого удивлять. Вот Витя создал шум и всех удивил.
— Мальчик, прекрати шум!!! — надрываются окна.
Витя не упорствует. Со взрослыми спорить бесполезно.
Сперва они дарят вам игрушки, вызывающие шум, а потом набрасываются на вас с бранью. Никогда у них не хватает терпения дослушать вас до конца.
Раз Витя вышел во двор и увидел незнакомого деда. Дед сидел на лавочке, подперев бороду палкой так, что казалось, палка росла у него из бороды. Дед смотрел на небо, и у него в глазах плыли облака. Витя обрадовался: еще один слушатель.
Витя достал свисток и свистнул. Окна, как по команде, захлопнулись. Дед же ухом не повел.
Это рассердило Витю. Он еще раз свистнул. Дед не шелохнулся, хотя сам Витя чуть не оглох от собственного свиста.
Тогда Витя подошел к деду и сказал:
— Здравствуйте.
Дед улыбнулся и погладил Витю по голове.
Витя взял в губы свисток и тихонько, чтобы не оглушить деда, свистнул.
— Нравится? — спросил он.
— А? — спросил дед и поднес к уху ладонь.
Но Витя не стал отвечать. Он надулся и ушел: дед был глух.
Витя пошел в сарай и спрятал свисток. С тех пор окна в доме не захлопывались.
В конце каникул Витя вспомнил о свистке. Поискал и не нашел. Забыл, где спрятал. Спросил у ребят, не видел ли кто? Нет. С ним тогда никого не было.
Подошел Капа-ябеда. Капитон. У него один глаз всегда щурится, а щека усмехается. Как будто он все про всех знает. Капу-ябеду не любят, но не гонят. Куда его денешь? Может, еще перевоспитается.
Услышав про свисток, Капа-ябеда сказал:
— Я знаю, где: в сарае.
Витя и без Капы-ябеды знал, что в сарае. Но где он там?
Капа-ябеда и это, оказывается, знал:
— В клетке, где попугай жил.
Витя сразу вспомнил. Верно, в клетке, где попугай жил. Сам сунул. Но Капы-ябеды тогда с ним не было. Откуда же знает?
— Я за тобой в щелочку подсматривал, — сказал Капа-ябеда, и щека у него усмехнулась, а глаз прищурился.
Но больше никто не усмехнулся. Наоборот, все нахмурились и разошлись. Потом снова сошлись и стали играть в классы.
А свисток? Про него забыли. Он как лежал, так и остался лежать в клетке, где попугай жил. Вите противно было к нему прикоснуться.
А Капа-ябеда? Каким был, таким и остался. Только к одной его кличке пристала другая: Капа-щелочка. Капу-щелочку не любят, но не гонят. Может, еще перевоспитается.
Кто придумал мостик?
У Колиной мамы профессия — все знать. Потому что Колина мама «05», телефонное справочное бюро.
Звонит девочка. Ей, оказывается, наскучило в Европе, и она интересуется, как ей, будущей путешественнице, проехать морским путем из Европы в Азию?
Ишь какая непоседа!
Звонит мальчик. Он, оказывается, только что из магазина. За ирисками бегал. Двадцать копеек заплатил. Заодно мороженое взял. Эскимо. Одиннадцать копеек палочка. Интересуется, сколько с него за все надо было получить и сдачи с рубля дать?
Ишь какой контролер.
Только никакой он не контролер. И девочка никакая не путешественница. А оба они лодыри. Одной лень по глобусу глазами побегать, а другому — двадцать и одиннадцать сложить и полученную сумму из ста вычесть.
Ну, Колина мама не промах. Сразу обоих разгадала и пристыдила.
Еще звонок. Еще один голос — быстрый и беспокойный:
— Скажите, пожалуйста… Скажите, пожалуйста… — Как будто в доме пожар или наводнение и кому-то, перед тем как сгореть или утонуть, не терпится узнать что-то очень важное. — Скажите, пожалуйста, кто автор памятника Александру Сергеевичу Пушкину?
— Их много… памятников, — сказала мама.
— Самого главного, — сказал голос.
Мама догадалась, о каком памятнике спрашивают, и назвала автора, но голос не унялся:
— Скажите, пожалуйста… Скажите, пожалуйста, кто автор собора Василия Блаженного?
— Увы, — сказала мама, — история не сохранила его имени.
— Как же так?.. Как же так?.. — обиженно затараторил голос, как будто не история, а Колина мама была повинна.
— Увы, — вздохнула мама, но голос уже не слушал, отключился, так и не удовлетворив своего любопытства.
Домой Колина мама пришла расстроенной.
— Что с тобой? — спросил Коля.
— Ах, — сказала мама, — не смогла помочь человеку.
На уме у Коли-октябренка одно героическое. Человек тонул, мама бросилась в воду и… Или, нет, был пожар, мама бросилась в горящий дом и… Нет и нет… Если тонул — почему мама сухая? Если горел — почему не обгоревшая? Лучше у самой мамы узнать.
— Ты его из чего хотела выручить? — спросил Коля.
— Ах, — сказала мама, — он спрашивал, кто создал… — Мама посмотрела на Колю и запнулась. Коля маленький, а она разговаривает с ним «большими» словами. Мама нашла «маленькое» слово и продолжала: — Он спрашивал, кто придумал собор Василия Блаженного?
— А зачем ему это, а? — спросил Коля.
А мама тоже спросила:
— А ты почему обедаешь?
— Потому что есть хочу, — сказал Коля.
— А он потому спросил, что знать хотел, — сказала мама.
Коля задумался и почесал переносицу. Другие затылки чешут, а Коля — переносицу. Это у него самое задумчивое место. Хотеть знать — все равно что хотеть есть… Просто и ясно. Как только сам до этого не додумался! Вот он, например, захочет узнать, почему стекло прозрачное, а дерево — нет, и узнает. От мамы. А как быть тем, у кого такой мамы нет? Как про все на свете узнать: отчего на море волны и почему зимой холодно, куда уходит ночь и что держит на небе звезды?
Конечно, если очень захотят — узнают из книжек. А как им про то узнать, про что в книжках нет? Про дом, например, в котором Коля живет. Кто его построил? Про сад, что возле дома растет. Кто его посадил? Про мостик, по которому Коля в школу бегает. Кто его придумал? Разве трудно на все, что есть, таблички повесить и написать, кто что вырастил, кто что построил? Странно, что до этого никто еще, кроме Коли, не додумался.
Взять тот же мостик. Ищи-свищи теперь, кто его придумал. Днем с огнем не найдешь. А мостик — диво, в три цвета крашенный. Как будто радуга с неба опустилась и вместо мостика над речкой-тихотечкой встала.
Невелик мостик, десять шагов по радуге-лесенке вверх, десять шагов по радуге-лесенке вниз — вот и весь переход. А сколько зевак — хоть днем, хоть вечером — на мостик глазеют, оторваться не могут. Разве еще где такое чудо встретишь? А кто чудо сотворил — тайна. Даже Колина мама, «05», не знает.
Нет, когда он, октябренок Коля, выучится, на всем, что построит, самыми большими буквами свое имя напишет. Пусть все знают. А пока он пойдет и еще раз полюбуется мостиком. А может, разок-другой на тот берег сбегает.
Коля подошел к мостику и увидел человека в бумажном колпаке. Человек белил мостик. Почти весь уже выбелил. Намазывал краску, как масло на хлеб. Смотреть и то было вкусно.
Коля вызвался помочь.
Маляр посмотрел на Колю. Лицо у него как луна — круглое и веселое, только морщинистое и, как луна, от краски в пятнышках. И голос от старости с трещинкой, дребезжит.
— Это дело, — сказал маляр и дал Коле подержать ведерко.
Закончил белить и по белому полю пустил три полоски — алую, синюю и желтую. Коля просто ахнул, когда мостик заиграл свежей радугой. Все, кто шел по улице, останавливались и удивлялись. И в глазах у всех Коля читал немой вопрос: кто придумал этот мостик?
Может быть, маляр знает?
— Какой секрет, — пожал плечами маляр, — я и придумал.
Коля опешил.
— Как вы? — удивился он. — А кто знает?
— Никто, — сказал маляр. — Кто знал, тот забыл.
— Жаль, — сказал Коля. — Как же теперь докажешь?
— А зачем доказывать? — спросил маляр.
Коля почесал задумчивое место.
— Ну, чтобы все знали… — начал он.
— …что ты хорошее дело сделал? — перебил его маляр. — А если оно хорошее, то и так видно, что хорошее, без доказательств.
Он кивнул бумажным колпаком и ушел. Коля задумчиво посмотрел ему вслед. Потом посмотрел вокруг и удивился: безымянные дома, деревья, мостик-радуга уже не казались ему странными.
Нестрашный коршун
В школе все было новое: сама школа — ее только что построили, — новые ученики, новая учительница.
— Здравствуйте, ребята, — сказала она, — меня зовут Валентина Михайловна, а вас?
Что тут поднялось — буря в листопад: фамилии, имена, прозвища так и посыпались!
— Кириллов…
— Гусятинский…
— Мая…
— Лена…
— Коршун! — крикнул мальчик с круглыми и толстыми, как у чайника, щеками.
Учительница подняла руку:
— Тише! — И к мальчику: — Как ты сказал?
— Коршун, — буркнул толстощекий и покраснел.
— Вот как, — удивилась учительница, — интересная фамилия.
Но тут выскочила девочка с мышиными хвостиками-косичками.
— Это не фамилия, — крикнула она, — это прозвище! А фамилия у него — Коршунов.
— Зачем же ты себя Коршуном зовешь?
Вместо мальчика снова ответила девочка:
— Чтобы страшным казаться. А он совсем нестрашный, Коршун. — И засмеялась.
Этой обиды Коршунов стерпеть не мог. На глаза навернулись слезы. Чтобы не расплакаться при всех, он встал из-за парты и пошел к выходу.
— Куда же ты, Коршунов? — тревожно крикнула учительница. — Подожди…
Но Коршунов не стал ждать. Переступил порог и покинул класс с твердым намерением никогда больше сюда не возвращаться.
Коршунову всегда хотелось быть смелым. А смел кто? Тот, кого все боятся. А его, Коршунова, никто никогда не боялся. Даже галки. Раз, правда, ему показалось, что они его испугались.
«Карр… карр…» — тревожно закричала одна галка, завидев Коршунова. Но другие даже ухом не повели. Подумаешь, молодая кричит. Где ей знать, что мальчик, который зовет себя Коршуном, совсем нестрашный человек? Зовет так, чтобы казаться страшным. И как ни в чем не бывало продолжали точить носы, искать съедобное.
Ух как разозлили тогда Коршунова галки! А теперь вот эта девчонка с мышиными хвостиками-косичками. Ну почему, почему его никто не боится?
Это надо было обдумать. Коршунов сел возле школы на лавочку и опустил голову. А когда поднял, увидел рядом летчика. До того, значит, задумался, что не заметил, как тот подсел.
Летчик посмотрел на часы, потом на Коршунова. Спросил, почему не в школе? Не дождавшись ответа, сказал:
— А, знаю. Ты в космонавты хочешь, а тебя арифметику учить заставляют, ну?
— Меня в космонавты не возьмут, — вздохнул Коршунов.
— Это почему же? — удивился летчик.
— Потому что я нестрашный, — сказал Коршунов. — Меня никто не боится. Даже галки.
— Ну, — махнул рукой летчик, — значит, ты не знаешь последней космической новости.
— Какой? — загорелся Коршунов.
— А вот какой, — сказал летчик. — Тебя почему никто не боится? Потому что ты добрый. А в космонавты теперь только добрых берут. Не догадываешься почему?
— Нет, — сказал Коршунов.
— Ну как же… Прилетит, скажем, недобрый космонавт на чужую планету. Захочет с теми, кто на ней живет, познакомиться, а они — врассыпную: спасайся, кто может, недобрый человек прилетел!.. Останется космонавт с носом. Улетит ни с чем. А добрый прилетит…
Он не договорил. В школе зазвенел звонок.
— Перемена! — крикнул Коршунов и убежал, не простившись.
Но летчик не обиделся. У нестрашного Коршуна была уважительная причина: он спешил поделиться с классом последней космической новостью.
Про мальчика Сашу, одноухого зайца и огненного дракона
Все было, как в сказке. Стоял терем-теремок. В тереме жил одноухий заяц, который умел прыгать, а во дворе… Во дворе жил огненный дракон, который только о том и помышлял, чтобы сожрать этого зайца.
Ну вот, на некоторых уже и страх напал. А иных мой рассказ распотешил: какой-такой огненный дракон? Какой-такой терем-теремок? Выдумки…
Нет, не выдумки, хоть я и назвал теремом огромный, во всю улицу, дом, а огненным драконом — костер, который иногда разжигали во дворе этого дома. Зайцу, который умел прыгать, взаправду грозила гибель. Не сегодня-завтра старший Сашин брат, Егорка, найдет одноухого, скажет папиным голосом: «Старую рухлядь из дому вон», и прощай Сашина забава — сгорит плюшевый заяц в костре. В нем уже много чего сгорело: магазинных ящиков, уличных афиш, бабушкиных зонтиков, дедушкиных галош, маминых кукол и папиных самокатов из детства.
Эта же участь грозила и Сашиному зайцу. Старший брат, Егорка, сколько раз про него спрашивал, искал, но найти не мог. Саша, жалея одноухого, то и дело его перепрятывал.
Но однажды заяц попался. Егорка выудил его из дедушкиного валенка, где тому был устроен ночлег. Саша, увидев, схватил косого за целое ухо и завопил:
— Не дам!..
С тем ухом и остался. А Егорка, вырвав зайца, побежал с безухим к костру.
Ух как он горел, этот костер: свистел, шипел, сыпал искрами, словно змеи с кошками дрались. А вокруг толпились ребята.
— Расступитесь, — заорал Егорка, — зайца жарить будем!
Размахнулся и…
— Не надо! — крикнул подбежавший Саша, но было уже поздно — безухий полетел в огонь. Саша заплакал и не помня себя закричал: — Зайчик!.. Зайчик!..
Ах как это всех развеселило! Ребята так и покатились со смеху. Но тут вдруг случилось такое, отчего веселье сразу пропало, и на всех напал страх.
Заяц выпрыгнул из костра и, шипя, упал в снег. Ребята разбежались. А Саша поднял безухого и понес домой.
Дедушка, узнав о случившемся, сказал:
— Зло против добра нипочем не устоит.
— Все проще, — возразил папа. — Заяц — игрушка механическая. Пружина сработала и выбросила его из огня.
Наверное, так оно и было, подумал я, узнав о случившемся, но все-таки зло против добра нипочем не устоит.
Сочинение
Тс! Тише… Леня Бойков, ученик третьего класса, пишет сочинение…
Вчера было воскресенье. А сегодня утром на уроке учительница Вера Александровна попросила рассказать о самом ярком впечатлении вчерашнего дня. Все стали вспоминать и рассказывать.
— Бойков, — сказала Вера Александровна, — почему ты молчишь?
Леня встал и сказал, что ничего яркого вспомнить не может. Неяркого, пожалуйста, может припомнить сколько угодно, а яркого ничего нет.
— Не может быть, — сказала Вера Александровна, — подумай хорошенько.
Леня задумался, но тут прозвенел звонок, и времени на воспоминания не осталось. Леня обрадовался, решив, что звонок освободил его от воспоминаний, и — напрасно. Учительница велела Лене Бойкову изложит-свои воспоминания в письменном виде.
И вот Леня Бойков, ученик третьего класса, сидит и пишет сочинение о самом ярком впечатлении вчерашнего дня.
Сперва казалось, он на верном пути. Леня сел за стол и не задумываясь написал: «Вчера я проснулся и встал с постели…» Но дальше этого дело не пошло. Сколько Леня ни бился, ему так и не удалось присочинить к первой фразе ни одной строчки.
Это потому, решил Леня, что он действует не по правилам. Учительница говорила, сперва надо подумать, а потом писать. А он пишет, не думая…
Леня с завистью покосился на книжный шкаф, забитый сочинениями Л. Н. Толстого. Вот это да! Сразу видно человека. Сперва думал, а потом писал. Лене за всю жизнь не прочесть.
Ладно, он тоже так будет. Сперва думать, а потом писать. Итак, он проснулся и встал с постели. В этом пока ничего яркого нет. Умылся, позавтракал… И тут ничего яркого. Ага, вспомнил… Леня схватился за перо, но мысль ускользнула от него, как воробей от кошки. Тогда Леня стал действовать хитрее. Отложил перо, задумался, и мысль тут же вернулась. Он вспомнил о… мухе. Он увидел ее сразу после завтрака. Она нахально летала по комнате, а потом села ему на нос. Муха среди зимы! Леня до того удивился, что сидел с мухой на носу, пока она не улетела.
Может быть, про муху написать? Нет. Засмеют еще. Скажут, ничего ярче мухи не нашел… Ну ее, муху! Лучше он вот о чем напишет. О горке, которую хотел построить для малышей… Или о книжке, которую хотел прочитать… Или о выставке певчих птиц, на которой хотел побывать… Вот они, яркие впечатления.
Леня тянется к перу и опускает руку. Нет, ни о чем таком он писать не будет. Потому что ничего такого не было: ни горки, ни книжки, ни выставки. А почему?
Леня не успевает вспомнить. Дверь открывается, и в комнату влетает Генка, сосед. В одной руке у него кочережка вместо клюшки, в другой — жестяная банка вместо шайбы. На лице вопрос: думает или не думает Леня Бойков отыграться после вчерашнего проигрыша?
Думает, конечно, думает. Леня хватает шапку, кочережку, и приятели мчатся во двор. Теперь их кричи — не докричишься.
Сочинение лежит недописанное…
Случай на дороге
Ваня и Таня — брат и сестра. Ване пять лет, а Тане на год больше. Живут они в избе, которая стоит у развилки двух. дорог. Правая дорога — Ванина, левая — Танина. Сядут ребята на обочинках своих дорог и делятся новостями — кто по дороге прополз, кто пробежал, кто проехал. Это у них игра такая.
Сегодня, как, впрочем, всегда, больше везет Тане. Это, наверное, потому, что головка у нее хоть и маленькая, как у молодого подсолнуха, зато шея длинная, как у того же подсолнуха. За тридевять земель и то видно. А Ваня как арбузик маленький, толстенький. Ему бы вблизи разглядеть что-нибудь, и то ладно.
Вдруг видит Таня, мчится по ее дороге тележка вроде кошелки. В оглоблях — конь-огонь. На дуге — красный флажок. А в кошелке ребят что огурцов в урожайный год на грядке. Правит тележкой мальчик-с-пальчик.
«Это они в город едут», — подумала Таня и рассмеялась от радости, что такое увидела. Хотела Ване об этом сказать.
Вдруг слышит: «А-а-а-а!..» — Ванин голос. Обернулась — и обмерла. Мчится по Ваниной дороге рыжая лошадь без пут, без упряжки, без седока. И прямо на Ваню скачет. Вот-вот затопчет…
Вскочила Таня, а шагу ступить не может. Стоит как заколдованная. До того испугалась. А лошадь все ближе, ближе… А тележка-кошелка с алым флагом тут как тут!
— Тпру! — рванул на себя вожжи мальчик-с-пальчик.
Соскочил с повозки и побежал навстречу скачущей лошади. Бежит, а сам зачем-то на бегу курточку снимает. Снял. Замахнулся. Да как швырнет в лошадиную морду! Таня от ужаса зажмурилась. А когда снова открыла глаза, все было кончено. Перед ней, переваливаясь с боку на бок, пыхтел арбузик-Ваня. А рядом с ним, держа Ваню за руку, стоял незнакомый мальчик, белобрысый, большеглазый. Поодаль на лугу мирно паслась рыжая лошадь.
— Это ее овод донял, — отдышавшись, сказал мальчик, — вот она и понеслась как шальная.
Тут Таня заметила на груди у мальчика алый значок.
— Пионер, да? — спросила она.
— Пионер, — кивнул головой мальчик. — Сегодня в комсомол принимать будут. В райком едем. До свидания.
Вечером об уличном происшествии узнал папа.
— Смелый мальчик, — сказал он. — Но не только смелый.
— А еще какой? — спросила Таня.
— Наблюдательный, — сказал папа. — Лошадь, она непременно в сторону шарахнется, если на нее чем-нибудь замахнуться.
Саша-растеряша
Приехал Саша в лагерь с октябрятской группой. Приехал и потерялся. Нашел где! Дома не мог! Дома хоть на день, хоть на два потеряется, никто не хватится. Там вожатых нет, а тут… И глаза у лагерных вожатых так устроены, что кругом все насквозь видят. Никуда не скроешься. Один мальчик Серым Волком обернулся. Вожатый посмотрел и сказал:
— Ерунда. Это не Серый Волк, это мой пионер Вовка.
Пришлось Вовке прежний вид принимать.
Потеряться в лагере трудней, чем собственную тень обогнать. А вот Саша потерялся.
Что тут началось: пожар в муравейнике!
Один вдоль бежит, другой поперек скачет, третий наискось мчится… И все Сашу ищут.
— Стойте! Стойте!!!
Чей это голос? Майкин. Неужели Сашу нашла?
Нашла, да не Сашу, а Сашину панамку. Обступили Майку. Теребят панамку. Пересмеиваются: подумаешь, панамку нашла! Что? Вам этого мало? А знаете, где она, Майка, эту панамку нашла? Возле муравьиной кучи: черные муравьи Сашу загрызли и по кусочкам растащили.
Ну и Майка! Мала еще, что с нее возьмешь. Посмеялись и снова разбежались — Сашу искать.
— Стойте! Стойте!!!
Опять Майка? Нет, на этот раз Борька. У него голос девчоночий, не сломался еще. В руках у Борьки сандалетка. Он ее с дерева палкой сбил. Присмотрелись к сандалетке, узнали — Сашина. Но как она на дерево попала? У Борьки ответ готов:
— Птицы Сашу расклевали и по гнездам растащили — птенцов кормить.
Ну и Борька, фантазер! Не поверили ему, конечно. Но вот секрет, как Сашина сандалетка на дереве очутилась? Ладно, найдут Сашу, узнают.
Не успели разбежаться, снова услышали:
— Стойте! Стойте!!!
Юлька бежит. Лица на Юльке нет — один страх. Она только что лося видела. Лось стоял и облизывался. А на рогах у лося… Рот у Юльки как открылся, так и закрыться не может от ужаса. Наконец закрылся, и Юлька договорила:
— А на рогах у лося Сашины шорты висят.
Вот они, у Юльки. Лось, как Юльку увидел, убежал, шорты сбросил. Да не в шортах дело, а в том, почему лось облизывался.
— Почему?
Потому, оказывается, что он Сашей позавтракал.
Ребята Юльку на смех:
— Лось не людоед. Он детьми не завтракает.
— Нет, завтракает!
Разве Юльку, упрямицу, переспоришь: с места не сдвинешь, с мысли не собьешь. Пришлось на хитрость пуститься:
— А тобой почему не позавтракал?
Юлька только плечами пожала: откуда ей знать? Сыт, наверное, был, потому и не позавтракал.
— Не сыт, не сыт! — закричали ребята.
— Тогда почему же?
— Потому, что ты тощая.
Юлька — в слезы:
— Нет, не тощая, не тощая…
Тут вожатый подошел. Узнав, в чем дело, утешил Юльку:
— Ну, конечно, не тощая и вполне съедобная.
У ребят в глазах ехидство:
— А почему же лось ею не позавтракал?
— В следующий раз позавтракает. Когда голоден будет.
Лицо у Юльки сияет. Пусть лучше ее лось съест, чем она свое уступит: не тощая, а вполне съедобная.
— Сюда! Сюда!!!
Еще кто-то кричит. Забыли про Юльку. На голос бросились. Вера кричала. Она вторую Сашину сандалетку возле кроличьей клетки нашла. Никак, кролики Сашей подзаправились: вот они, красноглазые, как смирно сидят, Сашу, наверное, переваривают.
Обступили клетку, смеются над Верой, а Вера свое твердит:
— Съели, съели…
Вдруг чувствуют, кто-то сзади лезет. Оглянулись — Саша.
— Куда лезешь, кто такой?
— Посмотреть… Саша я.
— Нет, ты не Саша.
— А кто же?
— Никто. Нет тебя.
— Как нет? А где же я?
— Сейчас узнаешь. Эй, Вера, где Саша?..
Суповик
У всех ребят носы как носы: у кого пуговкой, у кого грушей — одним словом, нормальные, — а у Толи Дедушкина длинней всех. Как у сороки. Острый и любопытный. От любопытства, наверное, и длинный.
Беда Толе с носом. Едва в лагерь приехали, а нос уже командует: туда его сунь, сюда его сунь… Толька бы рад, да не всюду разрешается. Сунул было нос в одну дверь — нельзя: «Радиостудия, посторонним запрещается». Сунул в другую — «Умелые руки», одного не пускают, с вожатым приходи, а то без рук можешь остаться. Как будто Толя никогда не пилил, не строгал, не паял. Заглянул в третью дверь…
Вот с этой, третьей двери и начинается наш рассказ. Еще до того, как сунуть сюда свой нос, Толя уже знал — эта дверь самая удивительная. На ней были две таблички с надписями, на первой: «Тарелка супа», на второй: «Вход мальчикам и девочкам старше десяти лет строго воспрещается».
Толе Дедушкину еще не было десяти. Поэтому он смело пихнул дверь и очутился… на кухне. На кухне ли? Нос сказал «да», уши сказали «да», глаза тоже сказали «да», но именно им, глазам, Толя и не поверил. За плитой, у кастрюль и сковородок в белых колпаках и белых фартуках суетились его сверстники. Но как их сюда пустили, на кухню, в царство взрослых? Он хотел спросить об этом у кого-нибудь и не успел. Белые колпаки, увидев Толю, подняли похожие на клюшки поварешки и радостно загалдели:
— Суповик… Суповик… Суповик…
Толя Дедушкин на всякий случай оглянулся. Суповик? Где они видят суповика? И что это такое, суповик?
Из-за плиты во всем белом, с красной повязкой на рукаве, выплыла широкая, как плита, женщина и спросила:
— Как тебя зовут, суповик?
Толя понял: суповик — это он. Но что такое суповик?
Женщина, не дождавшись ответа, напялила на Толю колпак, надела фартук и подвела к столу:
— Здесь все, что надо для супа, — и стала поодаль, наблюдая за Толей.
— Кто это? — шепотом спросил Толя у соседа, строгавшего картошку.
— Тетя Катя, — шепотом ответил сосед, — шеф-повар кафе «Тарелка супа».
«А я… кто?» — хотел спросить Толя и прикусил язык. «Здесь все, что надо для супа», — сказала тетя Катя. Значит, суповик это тот, кто варит суп. То есть он, Толя Дедушкин. Но он никогда не был суповиком.
Его просто приняли за другого. Что же делать? Задать стрекача?
Другой бы на месте Толи так и сделал. Другой, но не Толя. Залезть на крышу и не спрыгнуть? Увидеть ежа и не схватить? Найти дупло с пчелами и не отведать меду? Страшно, но любопытно. А Толино любопытство всегда побеждало Толин страх. Победило и сейчас, удержав на кухне. Подумаешь, сварить суп. Будьте уверены, он сварит его. Сколько раз видел, как мама готовит. Сварит и посмотрит, что из этого выйдет. Ну-ка, где тут что? Ага, вода в кастрюле. На плиту ее. Пусть закипает. Это что, рис? В кастрюлю его. Так, а тут что, в мешочке? Круглое что-то. Черное и сморщенное. А, и разгадывать нечего: конечно же сушеная картошка. Вот только черная и сморщенная — отчего? От сушки. Почернела и сморщилась, когда впрок сушили. В кастрюлю ее. А для приправы… Для приправы туда же макарон пригоршню, корицы щепотку… Ну, кажется, все…
Зачерпнул супу и поперхнулся. Пресный, как вода. Толя даже побледнел от волнения. Вот бы накормил! Схватил банку, отмерил стакан соли и бултых в кастрюлю. Теперь снова попробовать и — «Добро пожаловать, дорогие гости, угощайтесь на здоровье».
Зачерпнул, поднес ложку ко рту и — глаза на лоб: не суп, а сироп. Он, оказывается, вместо соли сахару насыпал. Есть станут — засмеют.
Что же делать? А вот что: колпак долой, фартук долой и — шагом марш как можно дальше от места своего позора.
Толя так и сделал. Но дальше крыльца уйти ему не удалось. Возле кафе стояла Толина звездочка. Он догадался: принесла нелегкая есть его суп. Как же быть?
— Стань в строй, — приказала длинноногая Лида, увидев своего октябренка.
И Толя стал. И вместе со всеми вошел в кафе. И один из всех отказался от тарелки супа, который ему принесла кроха официантка. С ужасом, искоса, следил за тем, как другие погружают в его суп ложки. Что это? Едят? Неужели успели посолить?
У Толи Дедушкина отлегло от сердца. Ну конечно же успели. Поэтому и кричат все:
— Су-пу… Су-пу… Су-пу…
Понравилось, значит. И Толя не выдержал. Зачерпнул ложку и поднес ко рту: суп был сладкий. Толя с опаской посмотрел на ребят. С ума они сошли, что ли? Есть сладкий картофельный суп и… Он выудил черную картофелину и пожевал. Что это? У картофелины был вкус вареной груши.
И тут Толя все понял: он, сам того не ведая, сварил фруктовый суп. Сварил и, кажется, угодил. Ишь как кричат: «Су-пу!.. Су-пу!.. Су-пу!..» Нет, совсем другое кричат:
— По-ва-ра!.. По-ва-ра!..
Из кухни выплыла шеф-повар тетя Катя и развела руками:
— Нету суповика, — сказала она, — постеснялся… сбежал.
Что? Он, Толя Дедушкин, постеснялся и сбежал? Как бы не так.
Толя встал.
— Суповик — это я, — сказал он и скромно сел на место.
Снежок
Шура — октябренок. Мал человек. А есть еще меньше: пятилетки, четырехлетки — детский сад.
Шура над одним садом — шеф. И всех детсадовских по имени знает: Ваня, Саша, Таня, Роза… Когда мимо проходит, здоровается. Но ребят в детском саду много, каждому «здравствуй» не скажешь, времени не хватит, на урок опоздать можно. Поэтому Шура сразу со всеми здоровается:
— Здравствуй, детский сад!
А детскому саду «здравствуй» сказать — все равно что эхо разбудить.
Как загалдят:
— Здравствуй… Здравствуй… Здравствуй… Здравствуй… Здравствуй… — Полдня чирикать будут.
Раз Шура домой шел. Смотрит, детский сад на животах ползает.
Что такое? На животах только на войне ползают, чтобы пуля не попала. Или в кино, когда картина про войну. А здесь зачем?
Спросил и узнал: детский сад, оказывается, корону ищет. Лена-Снегурочка корону потеряла, когда с горы каталась. Вот она, Лена, стоит и в рукавичку хнычет. Без короны какая она Снегурочка?
Пришел Шура домой. Дома пес — друг Снежок, борода-собака, вся в волосах. Уши, как блины, висят. Смешная и незлая. Про это даже на калитке написано: «Во дворе добрая собака». Шура сам написал. Еще когда писать учился.
Шура галошки снял, Снежок в угол их отнес. Знает службу. Шура про Лену-Снегурочку вспомнил. Как она стоит и в рукавичку хнычет. Ей бы такого друга, как Снежок. Все найдет, что потеряешь. Да где ей взять такого? У него, у Шуры, и взять. А если он не даст? Если не даст, то какой он тогда октябренок? Просто так мальчик, не лучше других.
Свистнул Снежка, на улицу вышел.
— Здравствуй, детский сад!
Нашел время здороваться! Будто не видит: детский сад занят — корону на животах ищет.
Да разве найдешь? Корону по запаху искать надо. А это один Снежок может. Вот только чем корона пахнет? Ну конечно же Леной, раз Лена ее носила.
Обнюхал Снежок Лену.
— Ищи! — приказал Шура.
А как искать, если детский сад по всему двору на животах ползает? Мешает только. Ладно, он, Снежок, не то что некоторые. Букву «р» хорошо выговаривает.
Как зарычит:
«Р-р-р-р…»
Подхватился детский сад — и врассыпную…
Так… Одно дело сделано. Другое проще первого. Походил Снежок по двору, понюхал, чем снег пахнет.
Резиновыми галошками, раз. Это ему ни к чему. Шерстяными варежками, два. И этот запах без надобности. Леной, три. Это как раз то, что надо. Порылся в снегу, нашел корону. Взял и понес: «Эй, где вы там, хозяева?»
А «хозяева» в кучу сбились и хором голосят:
— Ой!.. Караул!.. На нас злая собака напала!..
Тут няня вышла. Смеется:
— Глупые. Не злая, а добрая. Об этом даже на калитке написано. Смотрите, Снежок вам корону нашел.
Вот и вся история. Нет, не вся. Еще елка была, а на елке Лена — Снегурочка в золотой короне. И Дед Мороз с бородой. А Дедом Морозом знаете, кто был? Снежок. А что? А что? Не хуже прочих Дедов Морозов. Даже лучше. Борода-то у него какая! Настоящая. И потрогать ее можно.
Терка
Одна щека у терки гладкая, как у папы после бритья. Зато другая… У, другая как ежиха. Мама утром терла картошку и укололась.
— Ой! — крикнула и кровинку слизнула.
Любопытная Аленка тут как тут.
— Больно?
— Очень, — сказала мама.
— А почему не плачешь?
— Все слезы выплакала, — сказала мама. — Давно уж.
Вот оно что! Нечем, оказывается, плакать. Ну, Аленке слез не занимать. Придется выручать маму. Надула губы и как паровоз:
— У-у-у…
Мама едва утешила. Нахлопала терку по гладкому месту:
— Вот тебе, вот тебе, не обижай Аленкину маму!
Так она ее и послушалась. Колючей была, колючей и осталась. Ну погоди, терка-ежиха. Пусть только мама с папой на работу уйдут.
Ушли.
Пора и Аленке за дело. Бабушка уже сидит вяжет. Руками вяжет, а нос-крючок в книгу уткнула, читает. Сразу два дела делает. Аленке до бабушки далеко. Ей бы с одним справиться. Вот оно, ее дело, — терка-ежиха. А вот и молоток, которым она работать будет. Теперь только одеться и во двор…
Шубку натянула, а пуговки застегнуть не может — петли тугие. Пришлось бабушку просить, занятого человека от дела отрывать.
— Застегни, пожалуйста!
Бабушка даже головы не повернула. Как читала, так и продолжала читать. Как вязала, так и продолжала вязать. Только не двумя руками, а одной, правой. Левая в это время Аленку застегивала. До чего деловая! Когда-нибудь и Аленка такой будет.
Сунула терку за пазуху, молоток — туда же и во двор выбежала.
Вот она, дубовая колода с наковаленкой. Папа из рельса сделал. Когда по дому слесарничает, наковаленка на всю улицу поет. Сейчас и у нее петь будет!
Достала терку, положила ежинками кверху и молотком по ежинкам «бах». Да как взвизгнет! Потому что не по ежинкам, а по пальцам бахнула. Сразу вспомнила, как папа учил: «Не посередке, а с края за рукоятку берись…»
Попрыгала, пальцы остудила и снова за работу: молотком по ежинкам, чтобы не кололись…
Вечером мама пришла — и на кухню, ужин готовить. Аленка тут как тут:
— Блинов хочу. Картофельных…
Мама удивилась:
— Так ты ведь их не очень…
— Раньше не очень, — перебила Аленка, — а теперь очень.
— Ну раз так… — Взялась мама за терку, и руки от удивления уронила: обе щеки у терки, как у папы после бритья, гладкие.
— Теперь не уколешься, — сказала Аленка. — Три!..Где ей, маленькой, было знать, что не все острые вещи злые. Подрастет — узнает.
Чем может быть зонтик?
У Лешки просто руки чешутся, когда он видит какую-нибудь вещь. О, этот задумчивый Лешкин взгляд, устремленный, скажем, на… швейную машинку.
— Ма-ма, — сейчас же подает голос сестренка Вера, — Лешка на швейную машинку смотрит…
И мама, занята не занята, бросается к машинке, прячет ее в короб и запирает на замок.
Лешка с досадой морщится. И чего они за машинку держатся? В магазине готового сколько угодно: покупай — не хочу. Так нет же. Им, видите, самим шить надо. А ты носи, мучайся, одна штанина длинней, другая — короче…
Нет, он бы эту машинку на четыре колеса поставил. Пара холостых, пара ведущих. Оседлал и — крути ручку, гони пару ведущих куда хочешь.
Да что машинка… Самовар — бесполезнейшая в доме вещь, Лешка сроду не видел, чтобы из него чай пили, и тот, как глаз, берегут: прабабкино наследство. Жаль, прабабки давно нет. Может, она вся в правнука и на самовар Лешкиными глазами смотрела: паровой реактивный двигатель в нем видела. Поди докажи теперь.
Однажды Лешке повезло. У бабки испортился зонтик, и она, погрустив над ним, подарила зонтик Лешке:
— Ладно уж, доламывай…
Лешка собрал брови над облупленным носом и задумался: чем может быть зонтик — парашютом? шпагой? клюшкой? Было. А Лешка не любил повторять пройденного. Чем же еще может быть зонтик?
И вдруг его осенило: парусом!
Задумано — сделано. Лешка не тот человек, который откладывает на завтра то, что можно сделать сегодня. Катит в лодке под зонт… то есть под парусом. На лодке мачта, а на мачте — зонтик. Он у него — и руль и парус. Повернет руль вправо — ветер лодку вправо гонит, повернет влево — ну и лодка туда же.
А если руль-парус кверху задрать? Сперва кверху, а потом сразу вниз? Лодка небось, как конь, галопом поскачет.
Ого, как поскакала! Держись только. Да разве при таком галопе удержишься? Лешка и не удержался. Бултых с лодки в воду…
Хорошо, что плавать умел. Сам выплыл и зонтик выудил. Мама, узнав о случившемся, сказала:
— Зонтик может быть только зонтиком.
Лешка не спорил. Пусть так. А все-таки, чем же еще может быть зонтик?
Большая примерка
Разбегайтесь, звери, разлетайтесь, птицы, рассыпайтесь, люди, — не мешайте большой примерке. Нет, не разбегайтесь, не разлетайтесь, не рассыпайтесь, а лучше во все глаза смотрите на мальчика Колю. Вот он — во всю прыть скачет по улице на горячем коне-скакуне, машет кривой, как ручей, саблей, и косит, косит… как траву, косит разбегающихся врагов! Что с того, что конь воображаемый, что сабля воображаемая, что враги воображаемые, сам-то мальчик Коля всамделишный!
Смотрите, смотрите, как грозно сверкают черные Колины глаза из-под фуражки с красным околышем. В ней, в этой фуражке, все дело. Идет большая примерка. Мальчик Коля примеривает кавалерийскую фуражку. Каков он в ней? Храбрый? Еще бы, вон сколько крапивы накошено, да не крапивы — врагов побито!
Вдруг — что это? «Кру-у-у… Кру-у-у… Кру-у-у…»
Петух скрипит-заводится, голос пробует. А вот и сам он, красный как пожар. Увидел мальчика Колю, распетушил крылья и наскакивает…
«Ку-ка-ре-ку!.. Затопчу!.. Заклюю!..»
Держись, мальчик Коля! Вот он, враг. Саблю наголо!
Да где там… Увидел Коля петуха, и — деру.
Вернул фуражку знакомому командиру. Что в ней толку, если она Коле храбрости не прибавила. Он другую примерит, горняцкую.
Примерил. Стал по фуражке дела искать. Да где его найдешь, если до шахты далеко, а во дворе ничего похожего на шахту нет. То есть как нет? А колодец? Чем не шахта? Спустился в бадье. Брр! Сыро, скользко, темно. Как заорет:
— Ма-ма! Па-па! Де-да! Ба-ба!
Всех перебрал. Все и отозвались. Во двор выбежали. Ищут Колю, а найти не могут. Бабка вспотела, водички захотела, вытянула бадью и — «Ах!» — на землю села. Заголосила во всю ивановскую.
— Нечистый…
Досталось «нечистому» от мамы:
— Не лазь в колодец, не лазь!
Он и сам не полезет. А фуражку знакомому горняку вернет. Никакого от нее проку. Лучше он с крылышками примерит, летную.
Залез в фуражке на дерево. В одной руке зонтик-парашют держит, другой за дерево держится. Посмотрел вниз, куда прыгать, и… зонтик из рук от страха выпустил. А фуражка сама с головы свалилась. Пусть одни летят. Сам он лучше по дереву спустится. С ветки на ветку… С ветки на ветку… Трах! Сухая попалась.
— Ма…
Первый слог, когда летел, крикнул. Второй, когда на суку повис.
— …ма. — А потом: — Па-па… Ба-ба… Де-да!
Всех перебрал. Все и отозвались. Во двор выбежали, к колодцу кинулись. Прислушались. Молчит колодец. А кто же тогда Колиным голосом вопит? Дерево. Приволокли стремянку. Сняли Колю. Досталось Коле от мамы:
— Не лазь на дерево, не лазь!
Он и сам не полезет. А фуражку знакомому летчику отнесет. Не к лицу она ему. А какая к лицу? Ты как думаешь, какая фуражка Коле к лицу?
Черная курица
В лагере без друзей скучно. Федя, как приехал, стал друзей искать. Митю увидел. Сидит и хнычет. Познакомились.
— Ты чего? — спросил Федя.
— Мама… — сказал Митя.
Ясно, маменькин сынок. Без мамы ни шагу. Как только в лагере жить будет? Он, Федя, тоже маму любит, но больше на расстоянии. Потому что Федина мама, как все: того не смей, этого нельзя. Для чего только Феде руки и ноги? Ладно, в лагере узнает. Затем и приехал. А Митя не узнает. Он, если что, маме напишет. Можно ли ему, например, с Федей по грибы пойти? Пока ответа дождется, грибы сойдут. Нет, Митя в друзья не годится. Лучше Федя за лагерем друзей поищет.
Зашел в кусты ежевики, свистнул. Друг и отозвался. Пискнул в ответ. Пошарил Федя в кустах, нашел друга — птенчика в гнезде. Сидит и пищит, рот шире ворот разевает. Есть просит. Поймал Федя муху. Только хотел птенчику в ротик сунуть, вдруг что-то как налетит — шило в перьях! — и хвать Федю по лбу! Федя как закричит:
— Мама!
А тут Митя. Он тоже возле лагеря прогуливается.
— Ага, и ты свою маму зовешь, испугался, да?
Рассердился Федя:
— Ничего я не испугался. Тебя увидел и передразнил.
Прогнал Митю. А птице, которая его клюнула, кулаком погрозил: своих не узнала!
Дальше пошел настоящих друзей искать. Вдруг слышит, зовет кто-то:
«Квэй!»
К озеру вышел. На кочке жаба сидит. Страшная — ужас! Вся в бородавках, а красивая.
— Ты меня зовешь? — спросил Федя.
«Квэй! — ответила жаба и “ласточкой” с кочки в воду. — Квэй!» — за мной, мол.
Вздохнул Федя и дальше отправился. Где ему с жабой дружить! Он еще с кочки в воду сигать не научился. Ему сухопутный друг нужен. Вот он, его друг, — курица в кустах бродит.
— Цып, цып, цып, — поманил Федя.
Курица подошла. Черная, а глаза красные. Огоньки в углях. Как цапнет Федю за ногу.
«Ма…» — хотел крикнуть Федя, и не крикнул: Митю вспомнил. Услышит Митя, подумает: испугался. А курицу увидит — засмеет.
Рассердился на курицу — не курица, а зверь кровожадный, тигр. Но посмотрел, куда клюнула, и все понял. У Феди на ноге родинка. Курица за зернышко приняла и клюнула. Не от жадности, а от голода. Хорошо, что у Феди в кармане всегда крошки. Покормил курицу и за собой поманил. Хотел в лагерь вести, а потом подумал: лучше он один с черной курицей будет дружить. Увидел сарай: стар, без крыши, зато бочка есть, на боку лежит. Бочка ему и нужна. Он в бочке курицу поселит и кормить будет.
Вот так Федя друга нашел и всю смену за курицей ухаживал: кормил, поил, а раз даже в засаде сидел: лису подкарауливал. Да зря только. Дядя Петя, сторож, сказал:
— У нас лисы сто лет как перевелись. Самый сердитый зверь в лесу — воробей.
Пришла пора Феде уезжать. А курица как? Ее он на кого бросит? На Лену. Лена на вторую смену остается. Она девчонка верная. Про то, как Федя в колодец лазал, никому не сказала.
Из колодца, слышала Лена, звезды видны. Федя полез и, недовольный, вылез.
— Ну что, видел звезды? — спросила Лена.
— Видел, — сказав Федя.
— На что они днем похожи?
— На твою голову! — рассердился Федя. — Твоя голова над колодцем торчала и звезды мешала видеть.
Федя тогда хоть и рассердился на Лену, по потом убедился, что она верная, никому про колодец не рассказала. Ей, Лене, и передал Федя шефство над черной курицей.
Стала Лена потихоньку от всех за курицей ухаживать. Раз приходит, а в гостях у курицы Петр Петрович, из соседней деревни петух. Она его видела, когда с отрядом в колхоз ходила. Ишь, на даровой корм пожаловал. Турнула петуха. Одна с черной курицей осталась. И задумалась. Почему она одна должна, может, другие тоже хотят? Но курица — Федина тайна. Он эту тайну только ей открыл. Разве можно чужую тайну выдавать?
Чужую — нельзя. Но ведь черная курица теперь ее, Ленина. Федя насовсем уехал. И она, Лена, что хочет, то и сделает. Черную курицу в лагерь приведет, и пусть за ней все октябрята второй смены ухаживают. Вторая уедет — третья будет шефствовать. А зимой… Впрочем, что будет зимой, Лене не хотелось думать. До зимы было так далеко. Много раз навещала Лена курицу.
Однажды вошла Лена в сарай и ахнула.
А потом и весь лагерь ахнул, когда Лену и черную курицу увидел. Да не потому ахнул, что их увидел, а потому, что вслед за Леной и черной курицей — шумные и веселые — катились восемь желтых шариков. Черная курица вела в лагерь свое потомство.
Щекотно
В спальне покрасили пол, и он стал как веселая лужа. А чтобы никто не запачкал ног, положили доски. По одной — папе с мамой ходить, по другой — Зойке: от постели к дверям.
Для Зойки лужа — праздник. Жаль, ноги искупать нельзя. Мама не разрешает. А если потихоньку?
Под утро, когда все еще спят, Зойка сползает с кровати и наступает ногами на лужу. У-у, какая холодная! Зойка ежится и, как мышь, ныряет под одеяло.
Утром мама говорит:
— Признавайтесь, товарищи, кто из вас ходил по полу?
Папа пожимает плечами и смотрит на Зойку. Зойка оттопыривает нижнюю губу и смотрит на папу. Разве их можно в чем-нибудь заподозрить?
Увы, на маму эти ужимки не производят никакого впечатления. Она стоит на своем:
— Кто ходил по полу?
— Успокойся, — говорит папа, — ноги сами в этом признаются.
Когда пьют чай, Зойка исподтишка поглядывает на двои ноги. Пошутил папа или правду сказал? Неужели они могут ее выдать?
И вдруг ни с того ни с сего Зойка начинает смеяться.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
— Секотно.
— Где щекотно?
— Тут! — кричит Зойка. Сбрасывает сандалетки и протягивает маме крашеные ноги.
Вот оно что! Краска подсохла и заставила Зойку смеяться.
Сырые ёжики
Приехал Федя к дедушке в деревню. Сам Федя с папой и мамой в степи живут, а у дедушки — кругом леса.
Раз утром собрался папа уходить.
— Ты куда? — спросил Федя.
— В лес, — сказал папа, — за сыроежками.
Ушел, а Федя задумался: за какими такими сыроежками? Полдня думал: «Ежки… ежки… ежки… Что за ежки? И вдруг его осенило: — Не ежки — ёжки. Оговорился папа. Не за ежками он пошел, а за ёжками, то есть за ёжиками, вот как».
Оттого, что разгадку нашел, Федя рассмеялся даже. Дело на улице было. Ребята к Феде с вопросом:
— Чему радуешься?
— Ёжикам, — сказал Федя.
— Каким ёжикам? — удивились ребята.
— Папиным, — сказал Федя. — Папа сказал, что принесет мне из лесу сырых ёжиков.
Ребята Федю на смех: сырых ёжиков нет.
Нахмурился Федя: много они понимают! Раз папа сказал, значит, есть. Глядь, папа идет. С корзиной. Сверху листья, а под листьями что? Ну ясно, сырые ёжики. Кинулся за папой в дом. Стал в корзине рыться, а там одни грибы. Надул Федя губы. Заревел. От стыда, что ребят обманул. Небось стоят возле дома и ждут, когда он им сырых ёжиков вынесет.
Узнал папа, в чем дело, обнял Федю и к ребятам вывел. И так ребятам сказал:
— Федя в степи вырос и никогда про сыроежки не слыхал. Вот и спутал сыроежки с сырыми ёжиками. Кто хочет, пусть смеется, а кто поймет, смеяться не будет.
Никто и не смеялся, потому что Федя не нарочно солгал, а по незнанию. А ложь по незнанию прощается.
Добрая душа
Добрая душа — это Федя Синичкин. Купит Федя мороженого — один ни за что лакомиться не станет, с кем-нибудь да поделится. Выкатит на улицу велосипед, сам в последнюю очередь катается, а перед ним все кому не лень.
Перед школой Федя в детский сад ходил. И не было в саду мальчика добрее Феди Синичкина. Бывало, принесут на третье виноград, ребята наперебой: «Дай мне…», «Дай мне…» А Федя — нет, получит молча и, если кому невзначай не достанется, тут же свой раздаст: «На тебе… На тебе…»
Наступил Федин год в школу идти. Купили Феде форму, ранец, учебники, карандаши и все прочее. Проводили на первый урок с букетом.
— Придешь в школу — учительнице подаришь, — сказала мама.
Сказать сказала, да, видно, множественное число с единственным перепутала. Пришел Федя в школу, а в школе учительниц видимо-невидимо. Возле каждого класса стоят и все ему, Феде Синичкину, улыбаются. Иной бы растерялся, кому букет цветов подарить? А Федя — добрая душа — нет, не растерялся. Развязал букет и — «На тебе… На тебе… На тебе…». Всех учительниц одарил, а заодно и учителей, хотя и удивился, увидев их в школе. Феде почему-то казалось, что учителей-мужчин на свете вовсе не бывает.
…Эх, ну почему так устроено, что все хорошее в жизни такое маленькое и короткое! Не успел Федя нарадоваться ученью, как «дз-з-з-з…» — и конец урокам. Нахлобучивай фуражку с козырьком, как у скворечника, и шагай домой.
Идет Федя, грустит по школе и одним только утешается, что завтра утром снова там будет. Он-то будет, а другие, те, что в детском саду пока? Их в школу ни за что не пустят. Во-первых, потому, что школьный год не вышел. А во-вторых, в-третьих и в-четвертых, потому, что формы нет, ранца нет, учебников нет и всего прочего. Ладно, школьный год прибавить можно, а где они все остальное возьмут?
Федя Синичкин остановился и стал думать. Для того и остановился, чтобы думать. Стоя всегда лучше думается. Потом пошел. Но совсем не туда, куда раньше шел, — не домой, а в свой прежний детский сад.
Надо ли говорить, как обрадовались ребята своему Феде! Налетели, как пчелы на мед: расскажи да покажи, что в школе было?
А Федя, добрая душа, в ответ:
— Сами увидите, когда в школу пойдете…
Приуныли ребята: когда еще пойдут!
Одним — год, другим — два года, а третьим все три ждать надо. Так и Феде сказали: ждать-то сколько! А Федя в ответ:
— Нисколько! По очереди в школу ходить будем. В моем ученическом.
Снял ранец и — «На тебе». Снял фуражку — «На тебе». Снял курточку — «На тебе». А за курточкой все прочее в ход пошло: «На тебе… На тебе… На тебе…».
— А как же ты? — спросили ребята.
— А я в последнюю очередь в школу ходить буду, — вздохнул Федя.
Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут подоспела воспитательница. Узнала, в чем дело, и все, что Федя ребятам раздарил, Феде же и вернула: все его ученическое имущество. Да еще сердитым голосом выговорила:
— Всякому овощу — свое время.
Так-то оно так, а жаль, что не по-Фединому вышло. Знали бы эти взрослые, как дошкольникам в школу хочется!
Непослушка
Слушайте и не перебивайте. А услышите — никому не рассказывайте.
Жил-был мальчик по имени… Ну имя у него было такое же, как у многих из вас, не в имени дело, а в прозвищах. Да, да, в прозвищах, потому что, в отличие от каждого из вас, мой герой носил целых два прозвища — Непослушка и Конопатый. Нет, нет, вовсе не тот, про которого поется, будто он, конопатый, убил дедушку лопатой. Совсем другой. Во-первых, потому, что мой Конопатый никакого дедушки не убивал. Во-вторых, до самой нынешней весны вовсе и не был конопатым. Рыжим был. Рыжим даже интересно быть. А конопатым, в серую крапинку, не был. И лицо у него было розовое, как заря. Но вот пришла весна, и лицо у Непослушки вдруг стало в серую крапинку, точь-в-точь как птичье яйцо.
Кто там поднимает руку? Опустите. Я знаю, что вы хотите сказать. Что у моего Непослушки высыпали веснушки. Ерунда!
Хотя я сам вначале так думал — весна… веснушки… А потом вдруг узнал, что весна в веснушках моего Непослушки нисколько не виновата. А виновато… птичье яйцо. Как так? А вот так. Слушайте и не перебивайте. А услышите — никому не рассказывайте.
Пошел раз Непослушка по плохому делу в лес. Что? По плохому делу в лес не ходят? Если бы… А кто ж тогда березки по весне ножами буравит? Головастиков в лужицах топчет? Орешник по осени заламывает? Муравьиные городища разоряет? А это те, в ком зло выхода ищет.
Ну ладно, пошел. Идет, хлеб с медом жует. А навстречу дедушка с лукошком.
— Зачем, Непослушка, в лес идешь?
Так ему тот и признался, что за плохим делом… Нет, конечно. Он не без памяти. Помнит, что дома и в школе наказывали: по лесу броди, да лесу не вреди.
— По делу иду, по хорошему.
Усомнился дедушка с лукошком. Чтобы Непослушка в лес по хорошему делу пошел? Не водилось еще за ним такого. Пригрозил:
— Смотри, Непослушка, в лесу птичка-колдунья гнездышко свила и яички выложила — рыжие, в серую крапинку. Не трожь, беды наживешь!
Нашел кого пугать… Непослушку! А он не суеверный. И точно знает, никаких птичек-колдуний на свете не бывает. Как-никак второй класс заканчивает.
Ушел дедушка с лукошком, а Непослушка ему вслед язык высунул и дразнится. А про то и забыл, что только что хлеб с медом ел!
Летела мимо оса. Видит, язык торчит — вкусный, медовый. Почему не полакомиться? Не пропадать же добру. Прицелилась…
Вот, вот, вам смешно, а Непослушке не до смеха было. Он, как осу увидел, закричал не своим голосом и ходу в лес!
Прибежал, отдышался, смотрит, на ком бы злость сорвать? Видит ель, а на лапе у ели гнездышко — спиралькой завитое из стебельков-волокон. Засмеялся со зла: ну и глупая птичка, нашла, где гнездышко свить. Дернул ель за лапу, гнездышко и свалилось. А в гнездышке пять рыжих яичек в серую крапинку. Посмотреть — и то цены нет. Да у Непослушки своя цена: пять щелчков, и все пять всмятку. Набедокурил и рад — никто не видел, никто не слышал, все шито-крыто, ай да он!..
Утром как ни в чем не бывало в школу пришел. Увидели ребята Непослушку и как от огня шарахнулись.
— Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой…
С тем, что рыжий, Непослушка согласен. Рыжим даже интересно быть. Но конопатый… Шутят они, что ли? Глянул в школьное зеркало и обомлел. В зеркале лицо не лицо, а скорее рыжее птичье яйцо в серую крапинку. Вспомнил, по какому делу в лес ходил: «пять щелчков, и все пять всмятку». Неужели это яйца птички-колдуньи были? Были не были, ответ налицо, вернее, на лице. Лицо у него как те яйца — рыжее, в серую крапинку, конопатое!
Ну вот и все. Спасибо, что слушали, не перебивали. Смотрите же никому не рассказывайте о том, что услышали. Пусть-ка другой кто попробует птичье гнездышко разорить — на всю жизнь меченым останется.