После того как Тхэ Ха доставил языка — лисынмановского офицера, командир партизанского отряда решил, что медлить больше нельзя. Обдумав создавшееся положение, Хи Сон решил, что сейчас самый благоприятный момент и надо выступить немедленно. Сейчас оккупанты прежде всего стремятся ликвидировать партизанский очаг в Соннэ, поэтому оборона самой Ковонской шахты сильно ослабла. Командир понимал, что если отряд сумеет вовремя захватить шахтерский поселок, то войска противника будут отрезаны от основной базы.
Хи Сон снова послал разведку на шахту, чтобы узнать о передвижении войск противника. После этого была устроена ложная атака в Соннэ для того, чтобы отвлечь внимание противника. На следующий день Хи Сон принял окончательное решение. Он не сомневался в том, что неприятель переправил из Ковона в Соннэ свои лучшие подразделения, об этом свидетельствовали все более ожесточенные атаки противника. Недавняя расправа врага над заключенными также ускорила решение партизан выступить немедленно.
Вечером накануне выступления Хи Сон созвал совещание и изложил план операции. Этот план все одобрили; отдельные возражения были лишь у Хен Мана и еще у двух-трех человек. В атаку должны были пойти две роты отряда под командой самого Хи Сона. Тхэ Ха неожиданно попросил слова и признал, что совершил ошибку, так как в захвате лисынмановского офицера не было особой необходимости. Он дал слово, что впредь будет строго следовать приказу.
План предстоящего боя в основном опирался на сведения последней разведки, то есть на сообщение Тхэ Ха. Поэтому Тхэ Ха особенно волновался, чувствуя большую ответственность перед товарищами. А вдруг операция не оправдает себя — он бы этого не пережил.
Тхэ Ха с тревогой думал о своей матери — ее могли расстрелять еще до прихода партизан.
Позавчера ночью во время разведки он едва удержался, чтобы не зайти домой. Задняя дверь была распахнута настежь. Дом, по всей вероятности, был разграблен до последнего глиняного чана и теперь пустовал. Ветер врывался в раскрытые окна. Тхэ Ха стоял около родного дома и смотрел на него невидящим взглядом. Но уже через минуту он взял себя в руки.
На следующее утро Тхэ Ха прочистил пистолет, перезарядил его. Проверил винтовку, запихал в карманы гранаты. Другие бойцы тоже поднялись раньше обычного и стали готовиться. Собирались молча, без обычных шуток. Потом наскоро позавтракали. Есть не хотелось.
В предрассветной мгле Тхэ Ха повел свой взвод на место сбора, к штабу. Здесь он встретился с Ки Боком, который молча пожал ему руку. Тхэ Ха заметил, что друг чем-то озабочен. Ки Бок волновался за жену и хотел расспросить о ней Тхэ Ха, но не решался.
— Боишься опоздать? Успеем, — улыбнулся Тхэ Ха. Он еще не знал о том, что произошло с женой Ки Бока. Все были готовы, но командир медлил с приказом о выступлении. К полудню подошел Хен Ман со своим отрядом «дедов». Он возглавлял группу партизан пожилого возраста, которым поручалась в основном хозяйственная работа. На Хен Мане была новая телогрейка. Другие тоже приоделись, как на праздник. Еще до организации партизанского отряда проходившая через поселок воинская часть раздала населению излишки обмундирования. Видимо, одну из гимнастерок старуха Хен Мана и переделала в телогрейку для мужа.
— Да ты совсем как боец Народной армии! — весело окликнул Цой Хен Мана. — Если бы у тебя еще все пуговицы были, никто бы не подумал, что ты партизан!
Но пуговиц не хватало, поэтому внизу полы телогрейки были завязаны тесемками.
— Подумаешь, пуговицы!… Тепло, и то ладно, — продолжал Цой. Цой всегда улыбался, казалось, он носил улыбку в кармане вместе с кисетом, и стоило ее только вытащить…
— Дело не в том, что тепло. Ты на телогрейку погляди, — хитро прищурился Хен Ман.
Старик Цой стал не спеша рассматривать телогрейку.
— Так себе, в горах сойдет.
— Так себе… а сам небось пальто наденешь. Чтобы тебя сразу распознали!
— Где там пальто! Шьется… Вот если в поселке кто подарит, надену, — отпарировал Цой.
Остальные не поддержали разговора: все были заняты своими делами. И тут Хен Ман всех удивил. Его «деды» стали раздавать бойцам наспех сшитые телогрейки. На все вопросы Хен Ман отвечал односложно: мол, о вас позаботилось население. Пошили, как могли, не обессудьте. Наконец, очередь дошла до старика Цоя. Хен Ман, вручая телогрейку, пожал ему руку.
— Доволен обмундированием?
— Доволен. Конечно, это не пальто, но что же поделаешь…
— Ну, не болтай зря! Одевайся, иначе заберу телогрейку обратно.
Хен Ман сам помог ему переодеться, завязал тесемки на телогрейке. Сюрприз Хен Мана вызвал всеобщее оживление, один Кым Сун остался безучастным. Он не пожелал переодеваться и, надутый, сидел в стороне, сердито попыхивая длинной трубкой. На его маленьком лице застыло выражение озабоченности и тревоги. Цой, посмотрев на приятеля, не удержался:
— Что это с тобой, Сун? Уж не о старухе ли грустишь?
Кым Сун пропустил мимо ушей шутку старика, будто она относилась к кому-то другому.
— Тебе какая разница, о чем я думаю? — неожиданно обернулся он к Цою. Все привыкли к стычкам стариков и с интересом наблюдали, во что выльется их спор.
Цой не унимался:
— Напялил тулуп и думает, что он умней всех. А сам на цыпленка в нем похож. В курятник бы тебя.
— Зубы ты скалить мастер. Лучше на себя погляди. Тебя будто в ручье выстирали да забыли погладить, — обозлился Кым Сун, он не любил, когда Цой высмеивал его на людях.
— Как бы самому не пришлось стирать — только не телогрейку, а штаны. Мы тебе стирать не будем, так и знай!
Замечание Цоя, видимо, сильно задело Кым Суна. Он отвернулся и ничего не ответил.
— Смотри, как рассердился! Домой захотелось? Ясно, там уютно, тепло… Там и в войну хорошо поиграть. Выхватил пистолет — и на старуху…
Кым Сун по-прежнему молчал. Цой понял, что он не на шутку рассердился и что малейшая искра может вызвать ссору. Старик махнул рукой и отошел от него.
Вскоре подошли Хи Сон и Хак Пин. Лицо командира заросло давно небритой щетиной, глаза глубоко запали, на нем был легкий пиджачок, на поясе — пистолет. Несмотря на штатскую одежду, утомленный командир выглядел подтянутым. Хи Сон, окидывая придирчивым взглядом каждого бойца, проверял, в порядке ли оружие, если видел, что нет — заставлял тут же его почистить. Затем он велел всем пойти отдохнуть, так как оставалось еще несколько часов до выступления.
…Бойцы улеглись, где пришлось, прямо в одежде. Старик Цой примостился в расположении одного из взводов.
Уснуть, конечно, никто и не пытался, просто дремали. Каждый думал о своем, о семье, о предстоящем бое. Цой, подтрунивая над Кым Суном, забыл было о своих тревогах, но сейчас все всплыло снова. Цой забывался на людях, но лишь стоило ему остаться наедине с самим собой, как мысли неумолимо возвращались в поселок и сердце начинало учащенно биться. Старику так хотелось скорее повидать свою семью! Но хватит ли у него сил наравне с молодыми сражаться в предстоящем бою?
Его забытье нарушил осторожный толчок в плечо. Цой открыл глаза. Рядом с ним стоял Кым Сун, взгляд у него был озабоченный, беспокойный.
— Уже пора?—вскочил Цой.
— Нет. Отдыхай, — успокоил его Кым Сун. Он приложил к губам указательный палец, о чем-то раздумывая. Затем положил руку на плечо Цою, привлек его к себе и нагнулся к самому уху. Казалось, он хочет сообщить что-то важное. Старик заглянул в лицо Кым Суна, быстро поднялся и вышел вместе с ним на улицу.
. Солнце склонилось к гребню сопок, окрасив небо в багряный цвет. Вороны, громко каркая, кружили над домами. Кым Сун осмотрелся по сторонам и, прячась от пронизывающего ветра, шагнул через сугроб, к стене.
«Чего он хочет?» — вопросительно посмотрел на него Цой и терпеливо последовал за Кым Суном. У стены низко нависали ветки березы. Кым Сун остановился и еще раз огляделся.
— Хочу с тобой посоветоваться, — заговорщически произнес он, стараясь избежать взгляда старика. — Дело очень важное. Кроме тебя, не с кем поговорить. Ты — мой сосед, мы с тобой, как говорится, из одной кастрюли сою ели. В общем я на тебя целиком полагаюсь, потому и решился…
— В чем дело?—Цою тоже передалось его возбуждение.
— Давай покурим — расскажу,—он вытащил кисет, размял сухие листья и угостил Цоя. Старик свернул козью ножку. Кым Сун долго чиркал кремнем, пока зажегся фитиль.
— Ну говори, какое у тебя дело!—торопил Цой.
— А не будешь потом смеяться?
— Не буду.
— Что ты думаешь о предстоящем бое?
— Как это «что думаешь»?—удивился Цой.
— Думаешь, мы победим? А?—он круглыми глазами уставился на старика.
— Что-то я не пойму тебя, Сун.
— Неужели ты веришь в эту безрассудную затею? С их стороны — свыше ста человек, настоящие солдаты, не нам чета, да и оружие их не сравнить с нашим, а у нас только винтовки да самодельные гранаты. Это все равно, что с палкой на тигра идти. — Кым Сун тяжело вздохнул.
— …?
Цой молчал, выжидая. Тем временем Кым Сун, решив, что и старик сомневается в успехе операции, продолжал:
— И потом… Есть ли нужда освобождать поселок?… Риса хватает, собрали с окрестных крестьян налоги… Мясо тоже есть. Обуты, одеты. Что еще нужно? Зиму проживем, а там видно будет. Если освободим шахту, придется рабочих взять на паек. Ну скажи, разве я не прав? И кроме того, обозлим американцев, они тогда уж совсем озвереют. Ума не приложу, почему командир решился на это безрассудство? Пусть воюют рабочие. Им все равно есть нечего. У них там семьи… Но нам, крестьянам, зачем класть голову ради них?! В нашей деревне все останется по-прежнему, поверь мне…
Старик Цой продолжал молча слушать, только желваки выдавали его волнение.
— …Всю прошлую ночь думал, прикидывал. Боялся кому-нибудь другому сказать такое… Только тебе и решился…
— Ну, все у тебя? — сурово спросил Цой.
— Все. Ты как думаешь? Я ошибаюсь?
— Что ж ты предлагаешь?
— Давай пойдем к председателю уездного комитета. Он свой, поймет. Давай попросим его, чтобы крестьянам разрешили не участвовать в атаке на шахту. Мы скажем ему, что когда настанет очередь освобождать нашу деревню, то и мы будем сражаться. В конце концов, зачем мы вступили в отряд — чтобы выжить или чтобы умереть? Я хочу вернуться домой живым.
— Кто тебя этому научил? — повысил голос Цой.
— Жизнь… Била и учила… По-твоему, я ошибаюсь? Нисколько. Вот и командир разведчиков тоже говорит, что американцы просто так не уйдут.
Терпение у старика Цоя начало лопаться.
— Поступай, как знаешь, — глухо проговорил он, — жалкий ты человек, — борода старика дрожала от гнева. Кым Сун растерянно озирался по сторонам.
— Зря ты злишься. Еще кто-нибудь услышит, беды не оберешься!—Он схватил старика за рукав.
— Ясно… Значит, ты только прикинулся партизаном! Знаешь, что делают с бобом, примешавшимся к кандяну? Выкидывают прочь!—Он отбросил руку Кым Суна. Цой, как никто другой, знал этого человека. В деревне он жил отдельной личинкой, всегда в стороне, дрожал за свой домик и свое хозяйство. Сегодня Кым Сун раскрылся до конца. Вот он, весь на ладони!
— Ты уж сразу сердиться… выходит, с тобой поговорить ни о чем нельзя. А я-то верил тебе! Как-никак соседи. Одной ложкой сою черпали…
— Одной ложкой говоришь?! Разные у нас с тобой были ложки, Сун. У тебя — поле свое, я же весь век гнул спину на чужих, ковырял киркой каменистый склон. — Цой говорил тихо, но все вены надулись у него на висках, глаза сверкали ненавистью.
— Хватит! Брось сердиться! На вот — закури, — Кым Сун снова протянул старику свой кисет.
— Не хочу,—отстранил Цой руку Кым Суна.
— Тогда пошли обратно. Считай, что этого разговора не было. Хорошо? — просил Кым Сун. Он еще раз предложил покурить, нервно чиркнул кремень, поднес огонь Цою и украдкой заглянул ему в лицо.
— Ты обещаешь, что никому не расскажешь?
— Пошли скорей. Там ждут, — Цой ускорил шаги.
— Я очень тебя прошу, не рассказывай.
— Ладно, не расскажу.
В лагерь они вернулись молча. Цой раздумывал — сказать обо всем командиру взвода или не стоит. «Слово дал… А если потом раскаиваться придется…» Над самыми их головами пролетела ворона, испуганно каркнула и скрылась в ближайших кустах. Щеки щипал мороз. «Скажу — его выгонят с позором, — вроде бы сосед, жалко… Но ведь он не достоин быть среди нас…» Два чувства боролись в душе старика. Так он ничего и не решил.
Когда они вернулись, бойцы ужинали.
— Где это ты пропадал, Цой? Садись, ешь скорее.
— Дела у меня были… — старик смущенно опустил глаза. «Так как же? Говорить или нет?» — мучительно спрашивал он себя.
…С партизанской базы вышли, когда совсем стемнело. Тхэ Ха шагал впереди, дорогу он знал хорошо. Это была скорее не дорога, а горная тропа. Она вилась среди леса. Приходилось низко пригибаться, подлезая под ветками и продираясь сквозь колючие кустарники, цепляться за острые камни, чтобы не полететь вниз, в ущелье. Внезапно опустился густой мрак. За три часа прошли каких-нибудь десять ли (четыре километра). Если бы не тень идущего впереди товарища, дороги бы и вовсе не разобрать. Цепочка заметно растянулась. Передним приходилось поджидать, пока подойдут остальные.
Мороз крепчал, зато спины людей взмокли, по лицам обильными ручьями тек пот. Испуганные птицы то и дело взлетали из-под самых ног.
Начало светать, когда всего несколько ли осталось до шахтерского поселка. Остановились в кустарнике передохнуть. Хи Сон решил переждать здесь до вечера, а с темнотой начать атаку.
С утра бойцы разбрелись по лесу собирать хворост. Кым Сун уверял, что кустарник «сари» горит бездымно. Бойцы наломали веток, разожгли костер. Вскипятили воду, приготовили пищу. Стало теплей.
Командир отправил Хак Пина, Тхэ Ха и Ки Хо осмотреть сопку на окраине поселка. Под ее прикрытием можно было подтянуться поближе к шахте еще до сумерек.
Хак Пин с трудом пробирался сквозь густые заросли молодых берез. Ветки больно хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Однако страстное желание хотя бы мельком взглянуть на родной поселок и шахту подгоняло его вперед. Кустарник кончился. Они вошли в дубовую рощу. Сухие стволы скрипели под натиском ветра. Бойцы взобрались на гребень сопки. У Хак Пина захватило дыхание; как зачарованный, смотрел он на родные места. Он никак не мог оправиться от волнения. Перед глазами Хак Пина открылась панорама родной шахты. Он увидел дома поселка, полуразрушенное здание клуба, складские помещения.
По улице лениво шли какие-то люди в желтом. Хак Пин догадался, что это американцы. Он заметил, что одни из них направились к бараку, где раньше размещался партийный комитет, а другие скрылись в дверях бывшей больницы. На плечах у американцев были винтовки. Значит, солдаты. Шагают с прохладцей, свободно, точно у себя дома. В шахтерских чиби тихо. Во дворах ни души. Поселок будто вымер. А раньше столько народа было на улицах, особенно в центре, что быстро и не пройдешь. Интересно, ждут здесь партизан или уже и ждать некому? Хак Пин смотрел на поселок и все больше удивлялся: чужой он какой-то… Заныло сердце.
— Скоты, расхаживают, как по своей земле, — Хак Пин присел на снег, дрожащей рукой достал сигарету.
Хак Пину вспомнились дни, когда он впервые пришел на шахту. Республика только что приняла народнохозяйственный план. Хак Пин работал председателем городского комитета. Начальник департамента промышленности позвонил из Пхеньяна, он был недоволен тем, что Ковонская шахта выполнила всего пятнадцать процентов квартального плана, и назначил Хак Пина директором шахты. Тогда это было обычным явлением — на административные посты назначали партийных работников. Технических кадров не хватало. Сам Хак Пин мало смыслил в шахтерском деле, на душе у него тогда было так же неспокойно, как сейчас, перед боем. Пришлось начинать с азов, изучать производство, методы руководства. Большую часть времени он проводил не в своем кабинете, а в забоях. Домой возвращался весь в угольной пыли.
Скоро Хак Пин разобрался в неполадках шахты. Выработка велась бессистемно, без учета потребностей завтрашнего дня. Основные забои и штреки были разрушены при бегстве японских инженеров. Без их восстановления нельзя было и думать об увеличении добычи угля. Несмотря на возражения других руководителей шахты, Хак Пин дал указание приостановить работы в забоях и всецело заняться расчисткой богатых пластов на заброшенных участках. Его обвинили в том, что он хочет сорвать еще один квартальный план. В ответ Хак Пин говорил: «Погодите, к концу года мы наверстаем упущенное, и план будет выполнен».
И план действительно был выполнен. Потом дело пошло куда лучше. Упрямцы в шахтоуправлении присмирели. Хак Пин провел узкоколейку от шахты к станции, устранив таким образом еще одно препятствие в работе Шахтерского коллектива. Потом… потом тоже было немало разных событий, но почему-то сейчас директор вспомнил именно первые дни своей работы на шахте. Руки ныли от безделья, хотелось снова спуститься в забой, поговорить с шахтерами.
— Мне бы крылья — слетал бы на шахту, — мечтательно проговорил Хак Пин.
— Зачем крылья? Достаточно бинокля. Все бы рассмотрели, — ответил Тхэ Ха.
— Мой бинокль у этого негодяя Док Ки. Да что бинокль!… Нам бы сейчас языка поймать. Уж он бы выложил все.
— Сейчас не время об этом думать!—резко сказал Тхэ Ха.
— Я сейчас вернусь и приведу сюда отряд, — сказал Хак Пин, — а вы вдвоем останетесь здесь и будете наблюдать. Запоминайте все, что увидите, вплоть до мелочей.
— Хорошо, запомним, поскорее возвращайтесь, — сказал Тхэ Ха.
Они проводили Хак Пина и снова укрылись в кустах, наблюдая за обстановкой в поселке. Время тянулось мучительно долго. Тело затекало от неподвижного лежания на снегу.
— Табак есть? Я здорово продрог. Хорошо бы покурить, — Тхэ Ха толкнул в бок товарища.
— Вроде был табак, — ответил Ки Хо, шаря по карманам. Он был в подчинении Тхэ Ха, но по-прежнему считал его своим закадычным другом.
— Вот, возьми, всего несколько крошек осталось.
Тхэ Ха вывернул карман, и вместе они наскребли горстку табака. Ее хватило на одну козью ножку. Курили поочередно, жадно затягиваясь. К табаку примешались хлебные крошки и пыль. Тхэ Ха закашлялся. Это курение напомнило им детство, когда они потихоньку от взрослых так же делили пополам одну бог весть где раздобытую сигарету. Подростками они с Ки Хо частенько сидели, примостившись где-нибудь на задворках ремонтного завода, и курили самодельные сигареты, набитые сухой травой.
Первым стал курить Ки Хо, за ним потянулся и Тхэ Ха. Оба они тогда работали учениками в слесарном цехе. В то время курение было, пожалуй, их единственным развлечением, заполнявшим минуты короткого отдыха после изнурительного труда. Иногда им удавалось раздобыть табачной пыли. Вот было радости! Подражая старшим, они неторопливо пускали дым, смакуя каждую затяжку. Все это сблизило их, и со временем мальчишеская привязанность переросла в крепкую дружбу.
— Ты помнишь, Ки Хо, как мы однажды стянули у мастера табак и курили за оградой?
— Как же!… Он так ругался, обнаружив пропажу… Ки Хо хитро прищурил глаза, вспоминая что-то…
— И сейчас становится смешно, когда вспоминаешь все это… Помнишь, как из-за нас Чор Чуна чуть было не прогнали с завода?
— Да, немало было забавных историй — есть что вспомнить! — Тхэ Ха улыбнулся.
— Табак сдружил нас. Ты помнишь, сколько сигарет давали по карточкам сразу же после освобождения? Мы могли курить сколько душе угодно!… Только это не очень-то хочется вспоминать. Потом ты стал от меня отдаляться, — с укоризной проговорил Ки Хо.
— Ну, не сказал бы!—Тхэ Ха отрицательно покачал головой.—По-моему, как раз наоборот. Разве мы с тобой не вместе вступали в Минчхон вскоре после освобождения? Конечно, потом у каждого прибавилось своих забот. Да и курить украдкой отпала необходимость. Мы тогда завели много новых друзей…
— Это все так, Тхэ Ха, но лучший друг — все-таки один, и только ему ты можешь все доверить. Я об этом сейчас говорю…
— Ты не прав. В Минчхоне нельзя было одним доверять, а другим нет, там все жили одной семьей.
— А как ты сейчас относишься ко мне? — вдруг спросил Ки Хо.
Командир взвода пожал плечами, удивившись вопросу Ки Хо.
— Как ты думаешь, сохранилась наша старая дружба, не стала ли она для нас только воспоминанием?—Ки Хо заглянул в лицо Тхэ Ха, ища ответа.
— Что ты говоришь, Ки Хо! Разве ты сам не знаешь, что с каждым годом наша дружба становится все крепче? — Тхэ Ха рассердил вопрос друга.
— А я вот иначе думаю. Переменился ты с тех пор. Я ясно это понял на последнем собрании, когда ты критиковал меня…
Теперь Тхэ Ха начал кое о чем догадываться.
— Интересно ты рассуждаешь! Ты что же, думаешь, что я говорил так во вред тебе? Ведь это касалось такого важного вопроса, как дисциплина бойцов. Я же с дружеских позиций говорил о наших недостатках и промахах. А как ты понимаешь дружбу?
— Между нами слишком большая разница. Я ощутил это явственно только здесь, в горах. Если говорить по-честному, то раньше я не так завидовал, что ты вступил в партию. Я думал, что партийная работа отнимает много времени, думал — начнутся бесконечные собрания, и тогда — прощайте, танцы в клубе, прощайте, девушки… А вот сейчас я понял, что приношу гораздо меньше пользы, чем ты. Я понял это, глядя на тебя…
— Ки Хо!—Тхэ Ха обнял друга. — Ты ошибаешься насчет меня… Я не изменил своего отношения к тебе, я так рад, что ты многое понял.
Со стороны шахты хлопнули два винтовочных выстрела. Разведчики разом обернулись. Но кто и в кого стрелял, было непонятно.
— Ки Хо, сегодня мы можем проявить себя в бою, слышишь?
Тхэ Ха взял друга за плечи, и они снова стали наблюдать за шахтерским поселком.