I

В десять часов в небольшом кабинете директора открылось совещание. Пришли инженеры и некоторые заведующие цехами. Директор посмотрел на часы и, придвинув к себе большую папку с бумагами, слегка волнуясь, сказал:

— Вот собрались… Причина настоящего собрания такая, что наши планы и проекты перестройки фабрики Москва рассмотрела и командировала по этому поводу, значит, консультанта, инженера, товарища Вавилова… Так. Товарищ Вавилов поживет у нас, порасследует, а покамест желательно коротенько дать ему обоснование, почему и как… Предлагаю Лексей Михайлычу дать разъяснения… Тебе, Лексей Михайлыч, слово.

— Виноват! — слегка приподнялся Вавилов, сидевший рядом с директором. — Я просил бы к порядку…

— К порядку? Ну что же, валите!

Вавилов встал и оглядел собравшихся.

— В сущности, все материалы и предположения, касающиеся переоборудования фабрики, были рассмотрены в Москве, и я с ними внимательно познакомился. Таким образом, будет излишне выслушивать их здесь. Дело обстоит так: надо на месте, возле, так сказать, стен фабрики решить вопрос о том, целесообразно ли в настоящее время производить коренную переустройку фабрики, а по вашим проектам, в сущности, даже заново ее строить… Я сегодня бегло обошел цеха и пришел в ужас… Да, товарищи, прямо-таки в ужас! Фабрика, на мой взгляд, еще может работать долгие годы в таком виде, в каком она находится. Дело не в изношенном оборудовании или в ветхих стенах, — дело в колоссальном проценте брака. Фабричный двор у вас завален штабелями бракованной посуды. И брак этот происходит в значительной степени от плохих порядков на производстве и от скверной, неряшливой работы самих рабочих… Я прихожу к глубокому убеждению, что при надлежащем руководстве, при сознательном отношении рабочих можно дать хороший фабрикат, не прибегая к коренному переоборудованию фабрики и не затрачивая почти три четверти миллиона на ее переоборудование… Поэтому я считаю, что наши совещания, как сегодняшнее, так и последующие, должны пойти по линии выяснения причин плохого производства. И лучше всего будет, если мы планомерно и внимательно проследим по отдельным цехам состояние производства и отдельных его процессов…

— Это что же, вроде ревизии? — взволнованно прервал Вавилова один из инженеров.

Директор строго взглянул в его сторону и грозно постучал карандашом по фарфоровому стакану:

— Не перебивайте!

— Конечно, это не ревизия, — спокойно пояснил Вавилов. Это только необходимейшая мера к тому, чтобы Москва могла спокойно решать, как быть с фабрикой… Итак, я продолжаю. Собственно говоря, мое предложение сводится к тому, чтобы мы досконально проследили за производством по цехам, начиная с сырьевого. Даже лучше будет, если начать с ознакомления с работой на ваших рудниках…

— Кончили? — обернулся к нему директор, заметив, что Вавилов замолчал.

— Да… пока…

— Хорошо, — усмехнулся директор и поиграл карандашом. — Я,— сказал он, — вполне согласен с товарищем Вавиловым, давайте докопаемся до сути, до настоящей причины… А покеда что, имеются желающие высказаться?

— Я прошу слова! — заявил Карпов.

— Говори, Лексей Михайлыч!

Карпов встал и поерошил свои шелковистые светлые волосы. Лицо его слегка побледнело от волнения, но уверенная улыбка пряталась в углах рта.

— О наших недостатках мы знаем очень хорошо, — начал он глуховатым голосом. — Чтобы изжить их, мы затратили немало труда и времени… И будем тратить их и дальше… Ведь и сама идея переоборудования фабрики появилась в результате сознания наших недостатков. Товарищ Вавилов видел сегодня, в какой обстановке, в каких условиях приходится работать рабочим, всей фабрике… Эти ветхие стены, эти изношенные станки и машины давно уже следовало срыть до основания!.. Мы не в состоянии проводить в жизнь самые элементарные требования охраны труда. Нас бы по-настоящему давно следовало отдать за это под суд, меня — в первую очередь и товарища Широких…

Директор усмехнулся и одобрительно кивнул головою.

— Мы ничего не имеем против того, чтобы наши проекты и планы были тщательно проверены… Речь идет о больших ассигнованиях…

— Вы просите свыше семисот тысяч рублей, — внушительно вставил Вавилов:

— Да, семьсот двадцать три тысячи, — подтвердил Карпов. — Такие деньги государство не может тратить необдуманно. Это нам понятно, и против тщательного всестороннего обследования теперешнего состояния фабрики никто из нас спорить не станет… Но весь вопрос в том, как товарищ Вавилов будет производить это обследование?

— Буду ходить по фабрике, полезу в каждую дыру, исследую работу каждого рабочего…

Директор постучал по стакану и укоризненно пожал плечами:

— Не перебивайте!

— Виноват!

— Ну, этого мало! — повысил голос Карпов. — Этого совершенно недостаточно!.. Мы этим занимаемся здесь несколько лет, а товарищ Вавилов думает проделать такую работу только в несколько дней.

— Несколько недель, — невозмутимо поправил Вавилов.

— А хотя бы и в несколько недель!.. — Неужели товарищ Вавилов надеется, что ему в несколько недель удастся увидеть больше того, что мы все видели и видим в продолжение месяцев и лет?

— Я эту фабрику знаю давно, — опять перебил Вавилов, и директор снова остановил его. Но Карпов, оборвав свою речь на полуслове, махнул рукой и сел.

— Собственно говоря, — угрюмо заметил он, — я больше пока не имею ничего сказать.

— Есть желающие высказываться?

Все молчали. Тогда директор положил ладони на поручни кресла и немного подался вперед:

— В таком разе, давайте я… Значит возьмем дело таким родом. Будем подбирать материалы по цехам и по каждому отдельному цеху зачнем обсуждение… А на первый раз вот вам, товарищ Вавилов, общие цифры, по им давайте бегло выясним общее положение фабрики… А уж потом — по плану поведем: обойдете вы, обследуете цех, а затем обсудим, обойдете другой — и о нем, значит, поговорим. Накопится материал, проработаем мы его совместно, а затем уж уцепимся за коренной вопрос… Так вам подходяще?

Директор перегнулся к Вавилову и выжидающе поглядел на него.

Вавилов быстро согласился:

— Вполне удовлетворен!

— Вот, стало быть, и хорошо… Давай, Лексей Михайлыч, твои цифры. Докладывай.

Карпов придвинулся поближе к столу и зашуршал бумагами:

— На первое октября прошлого года обороты фабрики выразились…

II

Предфабкома держал телефонную трубку и морщил нос:

— Да… Ладно… Ну, ну… Слыхал… да… Все? Можешь не кирпичиться, мне все ведомо! Ладно…

Укладывая трубку на рычаг аппарата, он раздраженно сказал сидевшему недалеко от него молодому рабочему:

— Егор бузит. Пеняет на меня, что не пошел я в контору на заседание. Там приезжий этот. А я зачем пойду? Пущай они там перетолкует, ихнее дело. От нас не уйдет! Если бы это какое производственное совещание, а то ведь чисто техническое… Суется Егор почем зря.

— Надолго этот приехал?

— Кто его знает? Поживет, покеда суточных вдоволь не наколотит… Путешествует тут, а пользы делу ни на копейку.

— Ловко все-таки придумали! — усмехнулся рабочий. — Послали дела вырешать бывшего хозяйского сынка! Лучше не надо…

— Это еще ничего не значит, — нерешительно сказал предфабкома. — Если Москва доверила, так верно понимали, в чем дело…

— А может, в Москве-то неизвестно было?.. Может, скрыл он?

— Навряд ли…

За открытым окном простиралась пустынная пыльная улица. Две собаки, прижавшись к стенке, дремали в тени напротив, у почтового отделения. Одна из них подняла голову и, разевая красную пасть, зевнула. Над улицей, над крышами, над собаками протянулся хриплый гудок.

— Обед, — спохватился предфабкома и стал рыться у себя на столе.

Пустынная пыльная улица внезапно ожила. Со стороны фабрики потянулись люди. Запорошенные серой пылью, в холщовых штанах, с непокрытыми головами, в туфлях или сандалиях на босу ногу торопливо шли рабочие. Работницы, оправляя на ходу головные платки, шли, сбивая с ситцевых юбок приставшие соломинки, озабоченно перекликались и приостанавливались у почты, возле вывешенных на доске объявлений и плакатов.

Улица наполнялась говором и шумом толпы. Некоторые рабочие сворачивали, стуча по деревянным ступеням крыльца, входили в фабком. Они шумно растекались по комнатам, останавливались возле столов, трогали бумаги и ведомости, разбросанные на них, брались за газеты и журналы. Они громко разговаривали, спорили, шутили. Задавали друг другу вопросы и, не дожидаясь ответов в одном месте, устремлялись в другие.

Предфабкома, раскладывавший и перекладывавший у себя на столе бумаги, оторвался от этого занятия и раздраженно пожаловался.

— Что же вы это, ребята, волыните тут? Здесь разве клуб вам?

— Не клуб, Савельев! Верно! — посыпались веселые возгласы.

— Понятно, не клуб!

— А тут удобней: идешь с работы, а твой департамент по пути!

— Клуб, он где! На другом конце поселка! Туда идти, какого крюка давать надо?

— Мы тебе, Савельев, не мешаем… Ты потерпи…

— Ты нам новости расскажи…

— Приехал, говорят, ревизор? Из Москвы?.. Зачем?.. Почему?

Савельев замахал руками:

— Постойте… Кому же я этак-то отвечу? Вы бы помолчали. По очереди бы вы, товарищи.

— Ладно… По очереди.

Предфабкома обступили. На его стол навалились, насели. Его стиснули. И он, беспомощно оглядываясь, со всех сторон видел возбужденные, смеющиеся лица.

— Стойте, ребята! — покрывая нестройный говор, раздался хрипловатый, но сильный голос. — Стойте, говорю!

Рабочие отстранились от стола, оглянулись. Низкий широкоплечий рабочий, курчавые волосы которого падали на покатый лоб и оттеняли проницательные живые глаза, медленно прошел от двери к столу и остановился неподалеку от Савельева.

— По порядку, — усмехнулся он, выждав, когда установилась тишина. — Значит, перво-наперво: зачем приехал московский гость?

Савельев поправил смятые, разбросанные рабочими бумаги и сухо сказал:

— Приехал консультант из Москвы. Будет выяснять вопрос о строительстве на нашей фабрике. Фамилия ему Вавилов, и приходится он родным сыном бывшему хозяину фабрики…

— Та-ак, — многозначительно протянул широкоплечий. И рабочие снова зашумели. Но он обернулся к ним и угрожающе потряс над головой рукою:

— Заткнитесь вы! Ну, затихли!

— Ты фабком по этому случаю собирал? — спросил он Савельева.

— Ячейка собиралась, — уклончиво ответил предфабкома.

— Ячейка особ статья… А фабком?

— Соберу, когда надо будет.

— А нонче, думаешь, не надо?

— Нонче еще рано.

— А я тебе говорю: не рано! Тут какой вопрос стоит? Самый кровный наш вопрос, пропадать ли фабрике, рассыпаться от старости или жить лучше прежнего?.. Этакий вопрос нам надо с первого моменту за самый кончик ухватывать. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — усмехнулся Савельев. — Напрасно ты, Лавошников, стараешься. Все у нас будет по порядку, по плану, а не сгоряча…

— Не сгоряча? Покуда вы будете планы свои разводить, они там все обсудят да и постановят: не давать ни гроша на постройку! Куда ты тогда пойдешь со своими планами?

Пожилой рабочий с седенькой, аккуратно подстриженной бородкой отделился от примолкшей толпы и тронул Лавошникова за плечо:

— Митинги разводишь, Адриан Федорыч? Словоупотребление тебе еще не надоело?.. Строители! Прочное добро ломать вздумали, машины невозможные захотели поставить, экую уйму денег убухать, а то не подумали, куды народ, которого машина ваша новомодная заменит, денется?.. Слыхали мы, как вы с дилектором да с Карповым все наперед высчитали. Ежели фабрика нынче шестьсот с лишком душ кормит, так при новых машинах с четырьмястами обойдутся. Взял ты это во внимание, печальник скоропалительный?..

Собравшиеся теснее обступили и Лавошникова и пожилого рабочего. По молчанию, которое стало упругим и напряженным, почувствовалось, что все заинтересовались словами пожилого рабочего и впитывают их в себя сосредоточенно и жадно.

— Взял ты это во внимание? — улавливая благоприятное для себя настроение окружающих, повторил пожилой рабочий. — Тебе бы да вот другим таким, как ты, все бы строить, кадило пошире раздувать, а в сущность глубокую, в смысел жизни проходящей вам вникнуть некогда, да и неохота… Собрание, говоришь, нужно, по-твоему, собирать, обсуждение произвести? Очень прекрасно. Ладно. Совершенно правильно. На обсуждение мы тоже согласны. Мы свое слово крепкое выскажем… Мы на этой фабрике потов своих сколько, думаешь, за многие годы пролили? Сумеем дело понимающе объяснить и сообразить. Вот приехал человек, послан он Москвою дознаться, есть ли резон старое изничтожать и новую в общем фабрику строить. Мы с им поговорим. Мы ему объясним…

— Значит и ты, товарищ Поликанов, за митинги высказываешься? — насмешливо перебил его Лавошников. — Об чем же речь… Вот соберемся, тогда и выскажешь свое мнение.

— Мое мнение от опыта жизни. Мое мнение всякому следует послушать… И ячейке вашей, и дилектору, и всем разным строителям.

— Послушаем… Мы не против этого.

Лавошников осторожно оттиснул в сторону старика и обратился к предфабкома:

— А ты, Савельев, не волынь. Ставь сегодня же на повестку весь этот вопрос. Видишь, какие разговорчики идут.

— Разговорчики неплохие, — послышалось из кучи примолкнувших рабочих.

— Поликанов дело хорошо понимает.

— У его опыт… Он фабрику лучше любого инженера понимает.

Поликанов обвел сосредоточенным взглядом комнату, словно прицениваясь к ее стенам, к ее потемневшему от копоти потолку, и со сдержанной скромностью подтвердил:

— Чего напрасно говорить, знаю… Каждый уголочек знаю в любом цехе.

Вдруг кто-то из рабочих спохватился:

— Надо пойти пошамать. Время-то идет.

Помещение фабкома стало быстро пустеть.

III

Поселок тянулся по берегу реки. Чистенькие деревянные домики с крашеными ставнями и резными наличниками хвастались деревенской, хозяйственной прилаженностью. Запыленные, обожженные зноем тополи высились над тесовыми заборами. Ворота с гремучими, звонкими кольцами у калиток плотно охраняли чинный и деловитый порядок дворов.

У Поликановых по обеим сторонам ворот, по всем швам изукрашенных жестяными ромбиками, выросли два домика. Старый, дымчатый, сложенный по старинке из десятивершковых лиственничных бревен, с маленькими оконцами, и новый — обшитый тесом, крытый железом и с окнами, в которых поблескивало по шесть стекол.

Новый дом Поликанов срубил для сына и вместе с сыном.

И когда сын Николай женился, новый дом принял в себя новых жильцов и закурил густым дымом из красной, под железным колпаком, трубы.

Старик остался в дедовском углу с младшими ребятами и со старухой. Но фабричный гудок по утрам будил в поликановском двору сразу трех работников: самого, Николая и Федосью — старшую дочь.

И трое сталкивались, разбуженные и подгоняемые гудком у калитки, причем Николай и Федосья отставали, отстранялись, давая дорогу старику.

Николай молча кивал отцу, ухмылялся Федосье и, выйдя из калитки, быстро уходил от спутников, присоединяясь к кому-нибудь из приятелей, бодро шагавших по широкой улице. Золотистая пыль легко вспыхивала из-под их ног, скупые, по-утреннему звонкие возгласы плыли над ними, стук калиток и железный звон скоб и колец отмечали их путь.

Поликанов молча здоровался со стариками и шел вместе с ними.

Молодежь опережала их, на ходу перекидываясь шутками.

На мосту, где слышались шумы текущей воды, где гулко рокотали дробилки и волокуши, толпа выплескивала окрепнувшие вскрики: здесь, покрывая первые шумы фабрики, спорящие с плеском и урчанием воды, люди старались перекричать друг друга и с бодрым, веселым шумом, с вздрагивающим смехом растекались по цехам.

Открытые двери корпусов поглощали их. Двор пустел. Из труб вырывались густые клубы дыма. Пар, шипя и свистя, яростно ввинчивался в ясное утреннее небо.

Начинался трудовой день.

Старик Поликанов проходил в горновое отделение. Густой, тяжелый знойный дух обдавал его с ног до головы, когда он, облачившись в фартук и захватив вареги, подходил к своей печи. Рабочие из ночной смены торопливо стаскивали с себя прозодежду и, кинув на ходу приветствие, уходили из горна.

В обеденный перерыв Поликановы уходили домой не вместе. Опережая отца, Федосья летела, раскрасневшись и широко взмахивая, как крыльями, забеленными глазурью руками. Она торопилась поспеть домой раньше старика, чтоб помочь матери наладить на стол.

Николай сворачивал с широкой улицы в переулок, спускавшийся к реке, и там, быстро стащив с себя одежду, шумно и весело бросался в воду.

Старик степенно, растеривая по дороге крепкую усталость, уходил домой один.

Изредка к Николаю присоединялся его приятель Василий. Тогда они долго плескались в воде, громко перекликаясь и споря о каких-то общих своих делах.

Дружба у Николая с Василием завелась еще с детства, несмотря на то, что Николай был старше Василия на пять лет и был уже четвертый год женат.

Они дружили не только потому, что избы их родителей стояли рядом. Не только поэтому. Было что-то общее в них, что связывало и тянуло друг к другу, с годами усиливая эту привязанность.

IV

У станков в токарном цехе, там, где сырая серовато-белая глина, бесформенная и неприглядная, обретает стройную и законченную форму, — рядом с другими стоит Василий.

У Василия упрямо сдвинутые брови и внимательный, немигающий взгляд. Но губы его смеются. Василий быстро действует руками, и плечи его покачиваются и сам он весь слегка покачивается, следуя за бегом, за стремлением, за круговоротом станка.

Руки его покрыты серовато-белой глиной. Руками он ловко, быстро и беспрестанно обминает комок глины, брошенный на станок. Из комка глины под руками Василия рождается стройная, нежная, хрупкая чашка. И стройными, нежными, хрупкими чашками уставлены полка и стол возле Василия. И не хватало бы места этим чашкам на полке, на столе, если бы время от времени их не уносили на длинных досках-носилках.

У Василия упрямо сдвинуты брови, но губы его улыбаются. На губах радость.

Вчера в праздничный день, на поляне, за спортивной площадкой, ему удалось, наконец, по-настоящему поговорить со Стешей. У заросли, сбегавшей к речке, на полуистоптанной траве поймал он девушку, схватил ее за руки и полушутя-полуугрожающе сказал:

— Теперь не уйдешь…

И Стеша, отбиваясь от него, вся упругая, сильная и радостно-взволнованная, почти сдавшись, неуверенно запротестовала:

— Ишь какой… пусти… Пусти, глупый…

Стешу Василий заметил с весны этого года, когда она только что появилась на фабрике. Она пришла с позаречья, оттуда, откуда приходили многие на фабрику.

Ветхий и скрипучий паром соединял фабричный поселок с деревней Высокие Бугры.

В Высоких Буграх жило больше половины рабочих фабрики. И высокобугорские мужики мало чем отличались от фабричных. И из деревни каждый год приходили все новые и новые рабочие.

Вместе с другими в этом году пришла на фабрику и устроилась в укупорочном Стеша.

Василий родился и вырос в поселке. Отец его, теперь инвалид, а в прошлом, до фабрики, поселенец, обосновался в поселке давно, крепко обстроился, крепко и прочно врос корнями: пятистенным, на городской манер домом, с тесовыми воротами, с палисадником и двумя тенистыми тополями перед окнами.

Отец Василия, горновщик, пустил обоих сыновей — старшего Герасима и младшего Василия — по горновому цеху, но Василий не удержался на этой работе и скоро перешел в токари. Властный и крутой старик побушевал против самовольничанья Василия, попытался было даже сломить его силой, но напоролся на твердую, внезапно обнаружившуюся волю семнадцатилетнего мальчишки, и сдался.

— Варначья кровь, — определила мать, когда старик пожаловался на Васькину строптивость. — Весь в тебя, Потап. Погоди, еще подрастет, так и колотушки тебе перепадать будут.

— Убью! — храбрился Потап, но втайне любовался сыном, который, видать, из крепкого материала был сбит.

В токарном Василий через два года считался уже настоящим работником, которого можно поставить на сложную форму А к двадцати годам у парня заработок пошел выше, чем у Герасима, обжигавшегося и томившегося у гигантских печей.

— Видал? — ехидно спросила старуха Потапа, когда Василий впервые принес домой свою часть заработка, превышающую часть Герасима.

— Молчи… раскудахталась! — осадил Потап жену, пряча смущение.

А Василий после этого забрал в доме волю, повел себя независимо и самостоятельно, ни в чем не уступая старикам.

Конечно, если бы это было в прежние времена, этак годков пятнадцать назад, быть бы скрученным Василию: обломал бы его старик, перемял бы его волю.

Потап, прошедший старинные этапы, похлебавший на своем веку немало острожной баланды, испытавший на своей шее тяжелую руку неумолимых тюремных смотрителей и хитрых, мстительных надзирателей, сумел бы укротить парнишку. Теперь же пришлось смириться. Затаить в себе стариковскую обиду. Сжаться, молчать и стараться не ввязываться в споры с крикливою, смелою и насмешливой молодежью.

Василий, не порывая с семьей, жил своей, отличной от других жизнью. Он уходил из дому по вечерам, едва успев наскоро поужинать и переодеться в чистое платье. А возвращался после полуночи.

И когда Серый, старый злой пес, ворчливо лаял на его стук в калитку, старик ворочался, кряхтел и толкал старуху в бок.

— Устинья, ступай отлаживай своему полуношнику…

Василий не отдавал никому отчета — куда и зачем он ходит до поздней ночи. Его не спрашивали. Но и без расспросов старики знали: бродит парень по молодому делу, кровь полирует. А если Василий как-нибудь иной раз проговорится, что вот, мол, вчера на заседании в клубе засидеться пришлось до двух ночи, — старики переглянутся и спрячут в себе хитрую усмешку.

— Заседания эти, паря, тебе в лименты вскочут, — не выдержал однажды Потап. — Будут у тебя в конторе червонцы высчитывать… Заседанья!

Василий тряхнул головой и недовольно проворчал:

— Сказано — в клубе. Какие тут разговоры! А если и до алиментов дойдет, так из своего карману… Ни у кого просить не стану.

Фабричным девушкам Василий нравился. Был он рослый, белолицый, с серыми веселыми глазами. Умел пошутить, умел крепко и горячо обхватить в шутливой, таящей в себе грядущие ласки, борьбе. Старик Потап не зря спрашивал его об алиментах. Легкий успех избаловал Василия, он часто менял свои привязанности. Девушки знали, что он не умеет долго задерживать свое внимание на одной, и тем не менее поддавались его чарованию. Но случалось, что кто-нибудь сопротивлялся дольше и упорней, тогда Василий забывал обо всем и всех, бывал неотступен и настойчив до тех пар, пока не добивался своего.

Так случилось и с высокобугорской Степанидой.

Девушка, заметив, что Василий заинтересовался ею, стала избегать его, стала уклоняться от встреч. Раза два она внезапно умолкала и уходила, заметив приближение Василия.

И вот только вчера ему, наконец, удалось задержать ее, застав одну, и поговорить по-настоящему.

Правда, девушка держала себя настороже и все время вырывалась из его рук. Но по взволнованному виду ее, по тому, как вздрагивала она и обжигалась сочным румянцем от каждого его прикосновения, понял он, почувствовал, что мил Степаниде, что сломить ее, хотя это будет труднее, чем с другими девушками, ему удастся.

Поэтому сегодня на губах его была радость.

V

Ловко орудуя руками и уйдя одновременно в работу и в мысли, Василий услыхал за своей спиной непривычное движение. Кто-то остановился сзади него и наблюдал за его работой. Василий мельком оглянулся. В цех вошли технический директор, завцехом, кто-то из своих инженеров и чужой, незнакомый.

Этот чужой подошел ближе к Василию, поднес левую руку с часами-браслеткой к глазам и что-то высчитывал по времени.

— Хорошая работа, — опуская руку с часами, сказал он. — Вот если б у вас процентов шестьдесят так работало, вы шли бы очень далеко впереди…

Технический директор угрюмо усмехнулся:

— Если б при хорошем оборудовании, так очень просто…

— Оборудование это при теперешних условиях не главное, — поучительно заметил чужой, — главное — повышение производительности труда… Если установить нормальную выработку и строгую ответственность за продукцию, то и с теперешним оборудованием можно лет десять очень хорошо работать.

Василий замедлил движения, полуобернулся и стал слушать внимательней. Другие рабочие тоже насторожились. Посетитель сунул руку в карман широкой толстовки и уверенно продолжал:

— Я знаю: на этой фабрике недавно, еще лет восемь-десять назад, высокохудожественные вещи делали. Однажды выпустили такое расписное блюдо, что его в Петербурге не могли отличить от изделий императорского завода…

— А, это про то блюдо, которое папаша ваш царю посылал!

Голос, внезапно прервавший посетителя, прозвучал насмешливо и ехидно.

Технический директор и чужой переглянулись. Василий тоже повернул голову в ту сторону, откуда раздались слова. Он знал, кто это так бесцеремонно прервал посетителя, по всем видимостям того самого консультанта из Москвы, о котором недавно говорили на фабрике и в клубе. Это был Егор. Партийный, шустрый токарь, не дающий никому спуску, первый спорщик и говорун.

Посетитель усмехнулся и покрутил головою.

— Действительно, в самом деле, — подтвердил он спокойно и ровно. — Родитель мой, когда владел этой фабрикой, посылал изделия высшего сорта, как образцы художественных и технических достижений, в столицу… Даже за границей бывали вещи, сделанные на этой фабрике… Вот я об этом и говорю: значит, имеются тут богатейшие возможности.

Он обвел взглядом ближайшие станки, оглядел рабочих, поймал взгляд Василия и слегка улыбнулся ему. Затем зашагал дальше. А за ним технический директор и другие.

— Этот, что ли, из Москвы-то? — спросил Василий у соседа.

— Этот самый.

— Стало быть, хозяйский сынок?

— Выходит — сынок.

Сосед приостановил работу и потянулся к Василию.

— Пойдет у нас теперь буза. Застопорит он перестройку фабрики. Затем и приехал, видать…

— А может, по-теперешнему-то и лучше?

— Почему это лучше? — нахмурился сосед.

Василий вспомнил разговор дома за обедом, когда отец долго разглагольствовал о том, что вот, мол, умные люди в Москве сидят, сообразили, что зря казенные денежки тут собираются в стройку ухлопать, что можно и в старых корпусах и со старым оборудованием товарец на ять выпускать. Было бы слажено с умом, да управители бы толковые.

Василий по-своему повторил слова отца:

— Да потому лучше, что денег зря много не придется переводить да рабочим накладно не будет… А с машинами, знаешь как? Сегодня ты делаешь свою норму и спокоен, а заведут новейшие машины, и придется тебе лезть из кожи, втрое, вчетверо больше за ту же ставку выставлять…

И снова из того угла, где Егор, неожиданно и незванно громкий окрик:

— Ну и сознательность… Ай, ладно, Вася. Значит, по-твоему, никакой рационализации, никаких машин?

— Пошто никаких? Я не против лучшего… А только сомнительно мне… Да и многим другим.

Василий замолчал и, схватив новый комок массы, бросил его на станок.

Возвращаясь с обхода по цеху, снова проходили чужой — Вавилов, технический директор и другие.

Егор, делая вид, что не замечает проходящих, укоризненно протянул:

— Это старье все на слом, а на место вавиловского наследства новую стопроцентную фабрику…

VI

Утром, у караульной будки, возле плотины, на деревянном щиту запестрел плакат: фабком созывал широкое собрание совместно с производственными комиссиями и редакцией стенгазеты. Повестка дня была короткая, но волнующая и злободневная:

— О переоборудовании фабрики.

Утром перед плакатом останавливались не надолго, второпях. Зато в обед здесь были толчея, шум и галдеж…

Шумели по-разному. Старые рабочие ворчливо к многозначительно перекидывались короткими замечаниями, ехидными и острыми:

— Будет опять трепанье языком.

— Переоборудуют фабрику до ручки… И так посуда выходит такая, что прямо совестно глядеть.

— А изоляторы? Сколько партий железная дорога заворачивает обратно. Ну, ну. Поговорим. Пошто не поговорить? Языки свои, не купленные…

Молодежь шумела о другом:

— В шесть?.. Ах, язви его! Да я с ребятами на острова плыть собрался.

— Вот и поплыл… Как заведут теперь с шести, так, считай, до полуночи и засядешь на этом собрании.

— Язвинское, ребята, дело!

— А я сбегу…

— Смотри, как бы тебе не влетело.

Николай с Василием столкнулись вместе с другими у плаката.

— Придешь на собрание?

— Не-ет, — засмеялся Василий. — Дело у меня.

— Отложи. Тут, говорят, собрание важное. Надо непременно быть… Старики из кожи лезут, чтоб доказать ненадобность новой стройки. Им она поперек горла. Мой так прямо кипит. А таких немало… Ты, Вася, брось свое дело. Не убежит. Поди, с девчонкой какой сговорился?

— Вовсе нет! — запротестовал Василий. — Сурьезное у меня дело… Никак нельзя мне на собрание… Ну и притом: что я там буду делать. Все равно решат, как нужно, меня не спросят.

— Не дури, — рассердился Николай. — Кто за тебя решать будет? Ты сам себе хозяин, у тебя голова на плечах своя собственная…

— Собственная-то она собственная, да…

Василий усмехнулся и замолчал.

Они отошли от плаката и ступили на гулкий помост плотины. Вода с шипеньем и рокотом катилась где-то под их ногами. В стороне гудели и покряхтывали деревянные колеса и стучали толчеи.

Николай остановился на мосту и оперся а перила.

— Чудак ты! — ласково сказал он. — Ты посмотри: старье-то здесь какое, рухлядь. А вот если заместо гнилушек поставить турбину да обладить по-новому, по-усовершенствованному, разве от этого тебе или мне какой вред? Чудак.

— Слыхал, — недовольно ответил Василий. — Который уж месяц об этом у нас треплют: турбины, новые корпуса, тоннельная печь. То, се… А как заведут это все, да процентов пятьдесят рабочих к сокращению, да увеличат норму — сладко это будет?

— Ай, Васька, Васька!.. — засмеялся Николай. — Двадцать тебе лет, а говоришь как шестидесятилетний старикан… Откуда ты этого духа набрался? Не от наших ли стариков?

— У меня свой ум… Мне что старики? Разве я не понимаю?

— Выходит, что плохо понимаешь. Да и где тебе, по правде, Василий, понять суть дела, ведь ты на собрания не ходишь, газет не читаешь. Дикий ты… Ты бы хоть в синюю блузу записался… У тебя голосина замечательный. Пел бы… выступал.

— Пущай сам Самойлов Федька орудует, — пренебрежительно пожал плечами Василий. — Мне она, синяя блуза твоя, не надобна.

— Чудак, — вздохнул Николай и отошел от перил. Василий немного помедлил, потом вытащил папиросы, закурил и двинулся вслед за приятелем.

Дома, за обедом, Потап, переждав, пока сын утолил первый голод, насмешливо спросил:

— Седни московского анжинера улещивать будете?

— А что его улещивать?

— Да то самое: разговаривали с ним старики которые. Понимает он, что ни к чему вся эта постройка. Как стояла без малого пятьдесят лет фабрика, так и наперед может существовать… Не допустит он рассору казенных денег.

— Не велика он птица, чтобы против рабочих устоять…

— Не велика? — вскипел Потап. — Знать велика, коли из самой Москвы доверили дознаться про наши тутошние затеи.

— Хозяйский сынок… Как ему могли доверить?

Потап надул теки и сощурил глаза:

— Вот в этим-то и дело. Не первого встречного послали, а того, который, значит, здешнюю фабрику всю наскрозь знает… За знание и доверили.

— Пустили, надо понимать, козла в огород, — захохотал Василий. — Ему какая забота? Наплетет, нагородит — и все, чтобы против рабочих… Обидно, наверное, ему на отцовское наследство поглядывать да зубами щелкать… Кабы не революция, сидел бы он здесь полным хозяином да распоряжался.

— Ну, и было бы больше толку! — задористо подхватил старик.

— Ешьте, мужики, — остановила их старуха, — стынет свининка-то… Ноне у высокобугорских брала. Дерут они, окаянные. Ни к чему приступу нет.

Потап с сыном потянулись к дымящейся свинине и стали молча есть.

Пообедав, Потап долго кряхтел и крестился.

Укладываясь на послеобеденный отдых, он объяснил старухе:

— Высплюсь ужо я, Устинья, чтобы потом на собранье ихнем не уснуть…

— А ты с какой стати пойдешь? — удивилась старуха.

— Послушаю… Чай, немало и моего поту в фабрику эту пролито… Не какой-нибудь я приблудный… Кондовый я рабочий… Послушаю, посмотрю.