Предисловие

В этом номере журнала читателю предлагаются два перевода рассказов Леи Гольдберг: «Счастье» и «Визит вежливости». Поэтому моё предисловие будет относиться к ним. Насколько я знаю, рассказы до сих пор на русском языке не печатались. В данном случае они расположены по времени их написания.

Счастье

Этот рассказ Лея Гольдберг написала в 1938 году, в возрасте 27 лет. К этому времени она жила в Израиле 3 года. Проведя своё детство в Литве, она не переставала скучать по её природе, а может быть не только по ней. Все мы родом из детства. Об этом своём чувстве она, хотя и вскользь, всего одной фразой упоминает в рассказе. Её главный герой, находясь в считанных шагах от моря и ощущая «вкус морской соли на его губах, почему-то думает о лесе после дождя, где-то там, на севере Европы».

В Израиль Лея Гольдберг приехала в 1935 году, уже имея степень доктора философии, полученную в Боннском университете за два года до отъезда.

Её заслуги как ученого в Израиле были оценены высоко. Она была известна как театральный критик, была членом Академии Языка Иврит, профессором Еврейского университета. Там она организовала, а позже возглавляла отделение сравнительного литературоведения. Её поэзия покоряла не только сердца взрослых читателей, но и детские души. Особая мелодичность стиха поэтессы завораживала и композиторов, её стихи положены на музыку и стали классикой израильской песни. В этом юбилейном году в центральных залах страны прошли концерты песен на стихи поэтессы. И не просто песен. Песен с двойной мелодией: мелодией музыки и мелодией стиха. За заслуги перед Израильской культурой в 1970 году она стала лауреатом премии Израиля. К её юбилею в 2011 году, в Еврейском университете открыт музей её памяти.

Гольдберг была знатоком мировой литературы. Но все-таки большýю часть своего творчества она посвятила русской литературе. Её переводу на иврит, её исследованию. Нельзя не отметить хотя бы некоторые её работы: перевод на иврит «Войны и Мира» Толстого; исследование «Единство человека и мировоззрения в творчестве Толстого»; переводы из Чехова, Горького, Гоголя, Пушкина. Вместе со Шлёнским она редактировала антологию переводов русской поэзии на иврит в 1942 году.

Рассказ «Счастье» написан от лица мужчины и посвящён вечной проблеме отношений мужчины и женщины, причём независимо от женского статуса последней. Всё женское племя рассматривается в нём одинаково: мать, девушка, жена, сослуживица и даже маленькая неродная дочка должна стать враждебной ему, мужчине, как только подрастёт.

Автор рассматривает здесь обратную сторону великого чувства, которое дано каждой женщине — чувства Матери. Это чувство, по мнению писательницы, мешает женщине прощать. Она живёт в мире вечного беспокойства и неверия, её душа полна страха и боли. Она закрыта для остального мира, мира радости и счастья. А потому женщина не может понять душу мужчины, открытую миру, свету, душу, в которой живут покой и вера в счастье. Мужчина, в противовес женщине, убеждён, что душа — не только страх и боль. Что душа, освещённая солнцем — это ещё и радость (См. сказку, рассказанную для Дорит). В этом писательница видит причину всех бед людских. Женщина не способна понять и принять даже самых дорогих для себя людей: ни мужа, ни сына, ни любимого, ни просто сослуживцев. Их веру в счастье женщины принимают за святость, называя своих близких блаженными и тем самым глубоко оскорбляя.

Я не считаю возможным комментировать мнение писательницы, но позволяю себе привести небольшое стихотворение, написанное женщиной, израильской поэтессой Лилах Тавор (לילך תבור) спустя 70 лет. Это стихотворение было опубликовано в газете הארץ 06.06.2011. На иврите оно называется שברים של דאגה. Здесь я привожу его в моём, не претендующем на поэтичность, переложении.

Забот толкование

Эта женщина не в меньшей степени, чем герой сказки Леи Гольдберг, открыта миру, солнцу и свету. Свет вытесняет все её заботы и тревоги, вызывая покой и радость. Более того, она знает, что даже само понимание заботы не вечно и то, что сегодня мешает жить и тревожит, завтра может быть воспринято совсем по-иному.

Визит вежливости

«Визит» написан в 1949 году, когда Л. Гольдберг находилась на пороге своего сорокалетия, возрасте человеческой и поэтической зрелости.

На первый взгляд кажется, что «Визит» рассказывает о человеке, пережившем катастрофу. И об этом тоже, но не только об этом. Всего несколькими предложениями автор рассказа намечает жизнь главного героя до войны и его предательство по отношению к любимой.

Естественно, что всё пережитое героем рассказа во время катастрофы описывается с заслуженным уважением, болью и сочувствием. Даже попытка героя объяснить проявление его настоящего характера катастрофой, не заставляет Л. Гольдберг изменить это уважение и сочувствие.

А вот последняя сцена жестокой картины современности возвращает нас к истинному характеру героя, к исконным чертам его характера: неспособности контролировать свои поступки, к безответственности, к импульсивности. В конце концов — к предательству чувства, долга, любви, любимой, да и самого себя.

Лилия Креймер

 

Счастье

[1]

А

Мать ходит медленно. Её маленькое и худое тело раскачивается при ходьбе. Маленькие и худые женщины двигаются быстро. Но здесь её сын. Он лежит пластом в шезлонге. И она ходит медленно. Когда она подходит к нему, наклоняется над его головой, поправляет подушку, то Шани видит тонкую сетку морщин, которая покрывает её ещё округлую щеку. Её волосы, волосы редкие, волосы седые, натянутые на её голове, как нитки на катушке, касаются его шевелюры, черной и непослушной. Свет заката придаёт её седине лёгкую розовость. Эта розовая голова принадлежит его старой матери. Шани видит эту голову, склонившуюся над слабой шеей — увядший и тяжелый цветок на тонком стебле.

«Тебе так удобно, сын?», — спрашивает мать.

«Я очень счастлив, мама», — улыбается Шани.

Она в недоумении пожимает узкими плечами, поднимает голову и качает ею, изображая полное бессилие. Она обижена. Она ждёт стонов и жалоб. А он улыбается. Она снова нагибается, склоняется к его ногам. Её худые руки с острыми локтями, руки девочки, которая всё ещё не повзрослела, протянуты вперёд. Её быстрые руки поправляют там, внизу, в конце длинного шезлонга протез его ноги. Она хочет спросить его ещё раз, хорошо ли ему, но так и не решается.

«Мама, мне очень хорошо», — снова возвращается Шани к своим словам с тихим упрямством.

Она выпрямляется и уходит. Уходит медленно, на цыпочках, будто боится разбудить его. Шани лежит и улыбается.

Пара кипарисов, растущих возле низкого забора, чернеет на фоне розового моря и неба. Ворота открыты. Белые каменные ступеньки спускаются к морю. Его взгляд витает в высоте. Желтый змей в прозрачной синеве. Детская радость оглашает берег. И Шани кажется, что его ухо различает в этом хоре ликующий крик Дорит. Он касается языком губ и чувствует тонкий и острый вкус морской соли.

За ним, за стеклянной дверью дома — шаги матери. Сейчас они быстрые и легкие. Он слушает. Она ходит туда и обратно по комнате. Туда и обратно как маятник. Он думает о ней: маленькая женщина с большими тревогами. Беспокойство и неверие женщин. Таковы они — матери, любимые, девушки. Она обижена. Старая мать. Этот закрытый мир. Мир молчащих мужчин. Они не плачут. Не выплескивают наружу свои заботы. И так всю жизнь. Всю жизнь. Этот взрослый сын и его спокойствие. Его ужасающее спокойствие. Она не прощает. Не прощает ему, что он любит прозрачный свет этой страны. Что ему хорошо здесь. Хорошо ему и сейчас, после того, что Юля ушла и оставила у него на руках Дорит, хотя она и не дочь ему; потому что он, сын старой матери и отец чужой девочки, дочери Юли, смеет быть счастливым в своём одиночестве, и сейчас, после того, как ему отрезали ногу. Счастье и покой калеки. Он обманывает её. Она уверена, что он издевается над ней. Он скрывает от неё своё отчаяние и боль, свои тревоги, чтобы она оставалась вне его жизни. Она не прощает. Матери, живущие в женщинах, не умеют прощать…

Он закрывает глаза и пытается убедить её мысленно: «Но мне, действительно, хорошо, мама! Мне очень хорошо».

В ответ он слышит её сдавленный голос, сдерживающий раздражение, пытающийся преодолеть обиду и обижающий: «Я знаю, ты блаженный… как и твой отец».

При всей её боли эта женщина никогда не постигла, никогда так и не поняла самое дорогое, самое любимое ею: «И твой отец был блаженный… такой же».

Он снова открывает глаза, и красные лучи заката заполняют всё. Они так похожи на буйную гриву Юли. И Юля говорила с ним так. Все женщины обвиняли его в этой странной вине; да и голос её, пьяный, истеричный:

«Ты блаженный: ты знаешь, что ты такое? Ты святой! Я не могу жить с блаженным! Не могу. Не могу. Не могу!»

И она ушла. И оставила ему свою маленькую дочку Дорит. И хорошо, что ушла. Но Дорит. Ведь и она тоже, когда вырастет, будет враждебной, как и все женщины?

И всё из-за того, что он спокоен и знает счастье в жизни человека, а они видят в нём почему-то большую обиду и называют это знание «святостью, блаженностью». Жалко, что Дорит будет такой же женщиной, как все.

Все, все до одной они глухи к великому покою мира. Он видит их на работе каждый день, в большом операционном зале больницы. Они ассистируют ему. Сёстры. Он слышит их почтительный и в то же время обидчивый шепот: «Доктор Шани никогда не раздражается».

Он помнит лицо той сестры. Самой жёсткой и самой тихой настолько, что её руки дрожали всегда, когда она подавала ему что-то во время операции. Он помнит её лицо после того, как его привезли в больницу, в которой он работает. Врач, его друг вышел из комнаты. Сестра осталась с ним, и посмотрела на него с жалостью. А он сказал:

«Ничего, сестра, я знаю всё. Вальс я уже не смогу танцевать. Но ведь осталось ещё так много».

Она метнула в него взгляд, полный ужаса холодного и вымаливающего слезу из его глаз. А он всё-таки улыбнулся. Он уже знал, что скажет. Так и сделал. Обида, вражда и страх были в её словах:

— Он святой, доктор Шани.

Но сейчас они все далеко. Желтый змей уже не парит в небе. Смеркнулось и потянуло прохладой. Мать выходит из дома. Она идёт медленно. Проходит мимо него. Подходит к воротам. Опирается на низкий забор рядом с кипарисом.

«Где Дорит в такой поздний час?», — звучит её встревоженный голос.

Шани улыбается: «Она придёт, мама».

Б

Дорит поднимается по белым ступенькам. Её руки полны ракушек и камней. Её светлые кудряшки, искорка буйного пламени Юли, почти прозрачны в сумеречном свете — цветок одуванчика на ветру.

Говорить она начинает ещё на ступеньках. Её детский голос заполняет всё пространство: «Один мальчик рассказал, что он был в Хайфе. По дороге стреляли. Много-много выстрелов! Может быть до самого большого числа. А один человек в автобусе, которого, как и папу, ранили в ногу, жутко кричал. Изо всех сил».

«Иди есть», — сказала мать Шани.

Но Дорит кончает свою фразу:

— А я сказала ему, что мой папа не кричал даже тогда, когда ему отрезали ногу, потому что он самый большой герой!.

«Иди есть!», — повторяет мать. И в её глазах блестит слеза, смешанная с жалостью, страхом, любовью и враждой по отношению к собственному сыну и девочке.

«Нет», — решает Дорит. «Папа ещё не рассказал мне сказку».

Мать пожимает плечами. Движение обиды и беспомощности. Она сидит в низком кресле справа от Шани.

Дорит шуршит раковинами и камнями. Примащивается в его шезлонге, давит на здоровую ногу Шани. Он чувствует тепло, исходящее от этого маленького тельца. Шани приподнимается, опирается на локоть и целует обнаженное плечо девочки. Вкус морской соли на его губах перемешивается со вкусом соли на теле девочки, детским потом и ветром. А он почему-то думает о лесе после дождя, где-то там, на севере Европы.

«Итак. Какой сегодня день?» — спрашивает он у Дорит.

«Шестой», — отвечает девочка.

«В шестой день создал Бог человека. Не знал человек, что он отличается от зверей и скотов. Что глаза ему даны, чтобы видеть, уши — чтобы слышать, рот — чтобы есть, он только кормил животных в райском саду. Не знал человек, что и душа есть у него. Хорошо ему было в саду кормить животных и скотов. Так прошёл день, и настала ночь. Человек лежал один в райском саду. Небо было черным, деревья были черными, черными были и спящие, храпящие животные. Всё было черным. Тогда страх закрался в человека. Потому что он был так одинок в этой черноте, так мал и слаб и не мог позвать ни мамы, ни папы…»

«Потому, что не было у него», — замечает Дорит со всей серьёзностью.

«Правильно, не было у него», — отвечает Шани самым серьёзным тоном.

«А почему он не позвал Бога?», — спрашивает Дорит.

Шани задумывается на минутку:

«Он не знал его имени. Тем временем человек чувствовал, что страх охватывает его, великий страх. Он чувствовал, что страха нет только в глазах, в ушах, во рту, в руках, что он не в теле, не в сердце, не во рту. Он знал, что страх — это душа. Тогда он встал, и побежал, чтобы убежать от своей души, а страх преследовал его. Его душа гналась за ним. Он бежал и бежал, и прибежал к крутой горе, она была покрыта ветками и корнями, камни перекатывались под ногами, и человек упал; перекатываясь вместе с камнями, он сломал ногу…».

«И его отвезли в больницу…» — пытается Дорит продолжить вдруг остановившуюся сказку.

«Нет», — протестует Шани. «В раю не было больницы. Человек лежал один всю ночь и чувствовал жуткую боль. Эта боль была не только в ноге. Боль не была только в теле. Боль была в том месте, где был страх. И тогда человек подумал, что душа и есть боль. Так он лежал и не мог двинуться, пока не взошло солнце. Вместе с ним в сад вошли великий свет и великая тишина. И боль человека немного утихла. Страх отступился от него. Над ним простирался небесный купол очень высокий и очень синий. Он лежал, смотрел в небо, но не мог двинуться. И вдруг он почувствовал, что великая радость поднимается от него к небу. Радость и тишина. Тогда-то и узнал человек, что душа — не только страх и боль. Что душа — это ещё и радость. Так он лежал один и чувствовал себя очень счастливым».

«А Ева?», — в страхе прозвенел голос Дорит. «Где была Ева?»

«Ева?», — раздумывает Шани. «А её ещё не было, ещё не создали её. Только притча была».

«А почему?», — начинает Дорит.

«Хватит…», — прерывает мать, и в её голосе боль. «Иди есть».

Она ведёт девочку в дом. Она проходит мимо Шани. Она идёт медленно.

Шани остаётся один в длинном шезлонге.

Далеко, в темноте вечера виден свет одиноко качающегося на волнах корабля. Небо тёмно-синее. Очень высокое.

И Шани один.

 

Визит вежливости

[3]

Я была почти уверена, что Герца и его жены в этот час нет дома. В моём кошельке уже лежала заранее заготовленная записка: «Мне очень жаль, что не застала вас дома. Шушана». Было бы хорошо таким образом избавиться от скучного визита вежливости в этот дом, по крайней мере, ещё на полгода. Мне не оставалось другого выбора, кроме как пойти, наконец, к этим людям, которые с упрямой назойливостью приглашали меня при каждой встрече на улице. Я расставалась с ними привычным «Приду, приду с большим удовольствием», с лучезарной улыбкой на устах, которая исчезала немедленно после ухода собеседников. С Хези и Ханной Герц я была знакома с юности. И прежде не близкая связь с ними прекратилась так давно, что забылась окончательно, как и то небольшое обаяние, которое было в их наивном и восторженном невежестве, а со временем исчезло и освободило место довольному благополучию удачливых мелких бюргеров.

Чтобы избавиться от этой обязанности я поднялась на третий этаж и позвонила. Меня ошеломил звук шагов, раздавшийся в ответ на звонок. Затем кто-то посмотрел в глазок, и за дверью наступила пауза, будто стоявший за ней затаил дыхание; после неё раздался звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь отворилась. Я вошла в коридор и оказалась лицом к лицу с образом начавшим размываться временем мечты, с пришельцем, который исчез четырнадцать лет тому назад, с духом моей первой любви, превратившимся в плоть и кровь.

Вениамина я узнала тотчас, несмотря на то, что его лицо постарело, осунулось и, потеряв былую мягкость, посуровело, а волосы стали белыми как снег. У меня не было ни малейшего сомнения в том, кто стоит передо мной. Но именно эта уверенность как будто и была реальностью. Поэтому из моих уст не вырвался даже крик удивления, я не назвала его по имени, не сказала ни слова, мне казалось, что окружающий воздух не примет мой голос. Мы стояли две долгие бесконечные секунды друг против друга и молчали.

Он заговорил первым. Его голос звучал глухо и прерывался, будто у него перехватывало дыхание; он не был похож на тот голос, который я знала и любила раньше. Он произнёс:

— Герца и Ханны нет дома. Они уехали в Хайфу.

Тогда я глотнула воздуха и пролепетала:

— Бен, их, действительно, нет?

Его лицо дёрнулось в нервном тике, новом для меня, и покрылось потом. Он промолвил:

— Я знал, что ты здесь. Однажды уже встретил тебя на улице. Но ты не узнала меня.

«Не может быть», — я в ответ. «Бен, я бы узнала тебя всегда и везде».

Маленькая озорная искорка зажглась в его глазах, и он произнёс уже совсем другим голосом, тем, который я знала:

— Пожалуй. Был вечер. А я отвернулся… ведь я знаю и помню, что тебе сделал. Может быть и ты бы не захотела….

«Что ты говоришь, Бен! Что ты говоришь!» — проговорила. Признаюсь, что, вначале в моих словах не было искренности, но, повторив их, я уверилась, что так оно и есть: все старые обиды померкли, и мной овладело единственное желание — быть рядом с ним. После моих слов его лицо смягчилось, и он посмотрел мне в глаза. Наши руки уже обвивали шеи друг друга, а губы слились в длинный и захватывающий дыхание поцелуй, который не оставил ничего от того, что разделяло нас четырнадцать долгих лет. И когда я в полном бессилии оторвала свои губы от его, целовать начал он, как в те давние времена: мои глаза, мочки ушей и, главное, мои волосы.

Потом он потянул меня за собой и сказал:

«Пойдём, Шаана», — я неимоверно обрадовалась, услышав имя, которым он называл меня прежде. Через минуту мы уже были в спальне Герца и его жены. Наши объятия были так крепки, что каждый чувствовал биение сердца другого, и казалось, что разжав свои объятия хотя бы на миг, мы остановим свои сердца.

В его объятиях я чувствовала жар живого тела человека, которого уже пять лет считала покойным: я вся была переполнена живой любовью, которую похоронила двенадцать лет назад.

Мы ни о чём не спросили друг друга, ничего не рассказали, не шептали отрывистых слов, которые говорятся в желанный для двоих час. Слов, прекрасных как звёзды, но гаснущих при первом столь же жестоком, и столь же логичном приближении света дня.

Он не раз шептал мне на ушко моё имя так, как делал это во времена, когда мы были вместе. И это имя было для меня вознаграждением, радостью, ликованием; в нём было великое богатство, оно было многозначно, особенно, оно было его и моим.

Он всё время повторял:

— Шаана, Шаана, Шаана.

И только будучи опустошенные душой и счастливые телом, мы начали спрашивать друг друга, иногда прерывая молчание:

«Расскажи, Бен». «Сейчас, расскажи ты, Шаана».

Но в час нашего единения начался и его конец; мы не знали с чего начать и не говорили ни о чём.

Так продолжалось до тех пор, пока я не спросила:

— Как ты оказался здесь?

Он молча посмотрел на меня.

«Нет, нет! Я не о стране. Здесь — это в доме Герца».

«Ханна племянница мне», — произнёс он.

«Ах, да, совсем забыла… Я очень постарела, Бен?»

Он переложил свою руку мне на спину, и прошептал на ушко:

— Шаана.

Никогда до сих пор я не чувствовала себя такой красивой, как в эту минуту.

«А то, что пришлось пережить, было очень тяжелым?», — спросила я.

«Не спрашивай, посмотри на это», — он показал на правый бок. В свете неяркой лампы я увидела там белые и красные полосы.

«Это знаки ИХ слёз, своеобразный подарок. Он останется навсегда».

Я немного приподнялась, приблизилась к этому месту и стала целовать полосы, будто хотела своими поцелуями стереть страшные годы, которые он пережил, а его рука в это время гладила мои волосы. Подняв голову, я увидела номер на его плече, поцеловала и его.

«Я всё время ждала тебя». И мне, действительно, казалось, что четырнадцать лет жизни, которые нас разделяли, годы бед и благополучия, годы любви и разочарования, годы тоски и радости, сосредоточенности и растерянности, годы разных перемен, без которых невозможна жизнь человека, были для меня не чем иным, как огромным ожиданием этой единственной минуты, этой встречи.

Но он не ответил и к моему удивлению отодвинулся. Я видела, каким суровым опять стало его лицо; он закрыл его руками, и изнутри вырвалось нечто среднее между тяжелым стоном и удушливым смехом.

«Боже правый! Боже правый, Шаана!» — проговорил он, не отнимая рук от лица.

«Я забыл всё. Я не хотел, правда, не хотел совершить по отношению к тебе эту подлость… Боже правый!».

На меня напал страх и я начала пробуждаться от опьянения счастьем.

«Твоя жена?», — прошептала я.

Он отрицательно покачал головой, не отнимая рук от лица.

«Она была уничтожена ещё в первой акции».

Он сказал это так, как говорили ОНИ, с тем же равнодушным выражением лица, которое констатирует факт возведения стены между человеком и ужасом, которому нет отзвука в мире живых.

И я, уже сидя и скользя по полу большими пальцами ног в поисках сандалий, ощутила вдруг ужасную вину перед этой женщиной, которую так ненавидела при жизни; женщиной коварной и злой, которая разбила моё счастье, а потом хвалилась этим. Сейчас она мертва, а я сижу здесь, рядом с ним, и я, я спаслась как будто за её счёт. И вмести с тем, я знала, что я с ним, и я должна выразить сожаление о её гибели, но говорить не могла. Только руку протянула к нему, сказать ему всё прикосновением. Но его плоть не ответила на него и моя рука упала. Тогда он сказал:

«Не эта. Не эта. После. Уже после освобождения я женился на другой. Вы не способны это понять. Мы были так одиноки, что не могли больше выносить этого одиночества. Она была ещё молода, но все её родственники были убиты, все до одного. Молодая и беспомощная. Почему тебя не было там?», — грубо и неожиданно прокричал мне. И продолжил с холодной сухостью.

«Она женщина очень порядочная. То есть очень преданная. И нет у неё никого, кроме меня».

«А сейчас?», — спросила я, чтобы отсрочить конец; может быть ещё тлела во мне искорка надежды.

«Сейчас», — сказал он. «Она с Герцем и Ханной в Хайфе, поехала просить хоть какое-то жильё для нас».

Я не сказала ни слова. Нагнулась, надела сандалии. Глаза мои были сухими, сухость была на языке, во рту.

Он тоже встал и начал поправлять одежду.

«Я, на самом деле…», — он пытался сказать ещё что-то, но почувствовал, что в этом нет уже никакой необходимости, всё остальное уже было не важно.

Когда я уже стояла у двери, он сделал попытку проводить меня, но я отрицательно покачала головой. Почти закрыв дверь, я вдруг вспомнила о записке, которая лежала в моём кошельке. Достала её, отдала ему и попросила передать Герцу и его жене, сказав, что он нашёл записку под дверью.