Печатается по изданию Т. Пейн. Избранные сочинения. М., 1959

ИЗ «ЗДРАВОГО СМЫСЛА»

Некоторые авторы настолько смешали [понятия] общество и правительство, что между ними не осталось никакого или почти никакого различия; между тем это вещи не только разные, но и разного происхождения. Общество создается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками; первое способствует нашему счастью положительно, объединяя наши благие порывы, второе же — отрицательно, обуздывая наши пороки; одно поощряет сближение, другое порождает рознь. Первое — это защитник, второе — каратель.

Общество в любом своем состоянии есть благо, правительство же и самое лучшее есть лишь необходимое зло, а в худшем случае — зло нестерпимое; ибо, когда мы страдаем или сносим от правительства те же невзгоды, какие можно было бы ожидать в стране без правительства, несчастья наши усугубляются сознанием того, что причины наших страданий созданы нами. Правительство, подобно одеждам, означает утраченное целомудрие: царские дворцы воздвигнуты на развалинах райских беседок. Ведь если бы веления совести были ясны, определенны и беспрекословно исполнялись, то человек не нуждался бы ни в каком ином законодательстве; но раз это не так, человек вынужден отказаться от части своей собственности, чтобы обеспечить средства защиты остального, и сделать это он вынужден из того же благоразумия, которое во всех других случаях подсказывает ему выбирать из двух зол наименьшее. И так как безопасность является подлинным назначением и целью правительственной власти, то отсюда неопровержимо следует, что какой бы ни была ее форма, предпочтительнее всех та, которая всего вернее обеспечит нам эту безопасность, с наименьшими затратами и с наибольшей пользой…

Мои идеи о форме правления основаны на законе природы, который никакая изощренность не способна поколебать, а именно — чем проще вещь, тем труднее ее испортить и тем легче ее исправить, когда она испорчена; исходя из этого положения, я хотел бы сделать несколько замечаний насчет столь хваленой конституции Англии. Бесспорно, она являла собой нечто благородное в те мрачные времена рабства, когда была создана. Когда тирания правила миром, малейшее отступление от нее было уже замечательным освобождением. Легко, однако, показать, что конституция эта несовершенна, подвержена потрясениям и не способна дать то, что как будто бы обещает…

Я знаю, как трудно преодолеть местные или старинные предрассудки; и тем не менее, если мы решимся исследовать составные части английской конституции, то найдем, что они являются порочными остатками двух древних тираний, к которым примешаны кое-какие новые республиканские элементы.

Во-первых, остатки монархической тирании в лице короля.

Во-вторых, остатки аристократической тирании в лице пэров.

В-третьих, новые республиканские элементы в лице членов палаты общин, от доблести которых зависит свобода Англии.

Оба первых учреждения, будучи наследственными, не зависят от народа; поэтому в конституционном смысле они ничем не способствуют свободе государства.

Утверждать, что конституция Англии является союзом трех взаимно сдерживающих сил, — просто смешно: либо слова эти лишены всякого смысла, либо заключают в себе грубое противоречие.

Утверждать, что палата общин контролирует короля, можно лишь при двух условиях:

Во-первых, что королю нельзя доверять, не следя за ним; или, другими словами, что жажда абсолютной власти есть недуг, присущий монархии.

Во-вторых, что палата общин, будучи предназначена для этой цели, или более мудра, или, скорее, достойна доверия, нежели королевская власть.

Но так как та же конституция, которая дает право палате общин контролировать короля, отказывая ему в налогах, дает затем королю власть над палатой, позволяя ему отвергать другие ее законопроекты, то это в свою очередь предполагает, что король более мудр, нежели те, которые уже были сочтены более мудрыми, чем он сам. Чистый абсурд!..

Едва ли нужно доказывать, что король представляет собой важнейший элемент английской конституции и что его влияние просто-напросто основывается на том, что от него зависит раздача должностей и пенсий…

Чем ближе форма правления к республике, тем меньше дела у короля. Довольно трудно найти подходящее имя для английской формы правления…

Ведь это республиканскую, но не монархическую часть конституции Англии прославляют англичане, а именно — свободу выбора палаты общин из своей среды. И не трудно увидеть, что с падением республиканских добродетелей наступает рабство. Потому-то и несостоятельна конституция Англии, что монархия отравила республику, а корона поглотила палату общин.

В Англии король только и делает, что воюет и раздает должности; иначе говоря, разоряет нацию и сеет в ней ссоры. Хорошенькое занятие для человека, получающего в год восемьсот тысяч фунтов стерлингов и вдобавок боготворимого! Один честный человек дороже для общества и для господа, чем все коронованные негодяи, когда-либо жившие на земле…

На тему о борьбе между Англией и Америкой написаны целые фолианты. По различным мотивам и с разными намерениями люди всех званий вступали в полемику, но все было бесплодно, и период дебатов закончился. Оружие как последнее средство решает сейчас спор. На него пал выбор короля, и [амер.] континент принял этот вызов…

Никогда еще солнце не светило более достойному делу. Это вопрос не какого-нибудь города, графства, провинции или королевства, это вопрос целого континента, составляющего по крайней мере одну восьмую часть обитаемого мира. Это не вопрос дня, года или эпохи; в борьбу фактически вовлечено потомство, и оно до скончания века будет в той или иной степени подвергаться влиянию настоящих событий…

Когда дело перешло от споров к оружию, наступила новая эра в политике и возник новый ход мысли. Все планы, предложения и т. п. до девятнадцатого апреля, т. е. до начала военных действий , подобны прошлогоднему календарю, отслужившему свое и теперь устаревшему и ненужному. Что бы в то время ни выдвигалось защитниками разных сторон в споре, все заканчивалось одним и тем же, т. е. союзом с Великобританией. Единственное разногласие между партиями заключалось в методе осуществления этого решения. Одни предлагали насилие, другие — дружбу…

Поскольку много говорилось о преимуществах примирения, которое, подобно сладостной мечте, ушло и оставило нас в прежнем положении, вполне уместно проверить доводы другой стороны и исследовать хотя бы часть того многообразного материального ущерба, который терпят колонии и всегда будут терпеть до тех пор, пока существует их связь с Великобританией и зависимость от нее. Необходимо изучить эту связь и зависимость в свете законов природы и здравого смысла, чтобы понять, на что нам рассчитывать при отделении и что нас ожидает, если мы останемся зависимыми. Я слышал утверждения некоторых о том, что поскольку Америка процветала при своей прежней связи с Великобританией, то такая связь необходима для ее счастья в будущем и всегда будет приносить те же плоды. Ничто не может быть ошибочнее доводов подобного рода. Таким же образом можно утверждать, что коль скоро дитя поправлялось от молока, то ему вообще не нужно мяса или что первые двадцать лет нашей жизни должны стать примером и для последующего двадцатилетия. Но даже такое допущение заходит дальше, чем нужно, ибо я положительно утверждаю, что Америка процветала бы в такой же степени и, по всей вероятности, даже гораздо больше, если бы никакое европейское государство не обращало на нее внимания. Америка обогатила себя, продавая Европе предметы первой необходимости, и сбыт им всегда будет обеспечен, пока Европа не оставит привычку к еде.

Но ведь она [Англия] защищала нас, говорят некоторые. Допустим, что она владела нами полностью, это верно, что она защищала континент за наш счет, так же как и за свой собственный, но она защищала бы и Турцию из тех же соображений, т. е. ради коммерции и власти.

Увы! Мы долгое время находились во власти старых предрассудков и приносили большие жертвы своим суевериям. Мы гордились покровительством Великобритании, не учитывая того, что к этому ее побуждал интерес, но не привязанность и что она защищала нас от наших врагов не ради нас самих, но от своих врагов и ради самой себя, от тех, кто не был с нами в ссоре ни по каким другим причинам, но кто всегда будет нашим врагом по той же причине. Пусть бы только Великобритания отказалась от своих притязаний на континент или пусть бы континент сбросил с себя зависимость, и мы бы жили в мире с Францией и с Испанией, даже если бы эти страны и находились в войне с Британией. Бедствия последней Ганноверской войны должны были предостеречь нас от союзов…

Но Британия — наша мать, говорят некоторые. Тогда тем более позорно ее поведение. Даже звери не пожирают своих детенышей, даже дикари не нападают на своих родных; вот почему такое утверждение, если оно верно, оборачивается по отношению к ней упреком; но, оказывается, оно не верно или верно лишь отчасти: слова родина или родина-мать иезуитски использовались королем и его тунеядцами с низким папистским умыслом повлиять на наши легковерные и слабые умы. Отечество Америки — это Европа, а не Англия. Новый Свет стал убежищем для гонимых приверженцев гражданской и религиозной свободы из всех частей Европы. Сюда бежали они не от нежных материнских объятий, но от жестокости чудовища, и в отношении Англии это настолько верно, что та тирания, которая выгнала из дому первых эмигрантов, все еще преследует их потомков…

Много говорилось об объединенной мощи Британии и колоний; о том, что, будучи в союзе, они могут бросить вызов всему миру. Но это простая самонадеянность; военное счастье переменчиво, а фразы эти ничего не значат, ибо мы никогда не допустим, чтобы континент наш обезлюдел ради оказания помощи британскому оружию в Азии, Африке или Европе.

Кроме того, с какой стати нам меряться силами со всем светом? Наша задача — торговля, а если ее вести как следует, то это обеспечит нам мир и дружбу со всей Европой, потому что вся Европа заинтересована в беспрепятственной торговле с Америкой. Ее торговля всегда будет служить ей защитой, а бедность недр золотом и серебром предохранит от захватчиков.

Я призываю самых горячих защитников политики примирения показать хотя бы одно преимущество, какое континент может получить от связи с Великобританией. Я повторяю этот вызов; таких преимуществ нет. Хлеб наш найдет свой сбыт на любом европейском рынке, а за привозные товары нужно платить, где бы мы их ни покупали.

Неудобства же и убытки, какие мы терпим от этой связи, неисчислимы; и долг наш перед всем человечеством, как и перед самими собой, велит нам расторгнуть союз, ибо всякое подчинение Великобритании или зависимость от нее грозят непосредственно втянуть наш континент в европейские войны и распри и ссорят нас с нациями, которые иначе искали бы нашей дружбы и на которых у нас нет ни зла, ни жалоб. Поскольку Европа является нашим рынком, нам не следует вступать в предпочтительную связь с какой-либо ее частью. Истинный интерес Америки — избегать европейских раздоров, но этого она никогда не сможет сделать, пока в силу своей зависимости от Британии она служит довеском на весах британской политики…

Все, что есть верного и разумного, молит об отделении. Кровь убитых, рыдающий голос природы вопиют «пора расстаться».

Хотя мне хотелось бы избежать лишних оскорблений, однако я склонен полагать, что всех сторонников доктрины примирения можно распределить по следующим категориям:

Заинтересованные лица, которым нельзя доверять; слабые, которые не могут видеть; предубежденные. которые не хотят видеть, и особый род умеренных людей, думающих о Европе лучше, нежели она этого заслуживает; эта последняя категория людей в результате своего необоснованного суждения станет причиной больших бедствий для континента, чем первые три…

Предположение, что континент сможет долго оставаться в подчинении какой-либо внешней власти, противоречит рассудку, общему порядку вещей и всем примерам предшествующих веков. В Британии даже самые крайние оптимисты не думают этого. Даже величайшее напряжение человеческой мудрости не может в настоящее время придумать план, который бы мог без отделения обещать континенту хотя бы год безопасности. Примирение — это теперь обманчивая мечта…

Поэтому раз ничто, кроме драки, не поможет, ради бога, отделимся и окончательно помешаем грядущим поколениям резать друг другу горло, прикрываясь оскверненными и бессмысленными словами о сынах одной отчизны…

Не гордость, не принадлежность к партии, не перенесенная обида побуждают меня отстаивать доктрину отделения и независимости; я глубоко и искренне убежден, что это отвечает подлинным интересам континента, что все, кроме этого, есть просто кое-как положенная заплата, не способная обеспечить благоденствия, что все иное означает лишь передачу меча нашим детям и отступление в такое время, когда не хватает лишь самой малости, чтобы доставить нашему континенту мировую славу.

Так как Британия не обнаружила ни малейшей склонности к компромиссу, то мы можем быть уверены, что невозможно [мирным путем] достичь условий, достойных быть принятыми континентом, или чего-либо, что могло бы возместить уже понесенные нами жертвы людьми и деньгами…

Но допустим, что мы помирились, к чему бы это привело? Я отвечаю — к гибели континента. И по следующим причинам:

Во-первых. Так как верховная власть останется все-таки в руках короля, ему будет принадлежать право вето на все законодательные акты континента. А так как он показал себя закоренелым врагом свободы и обнаружил жажду неограниченной власти, то подобает ли ему [право] говорить нашим колониям: вы не издадите законов иначе, как с моего одобрения!? После так называемого примирения можно ли сомневаться, что вся власть короны будет направлена на то, чтобы держать этот континент в возможно более приниженном, жалком положении? Вместо того чтобы идти вперед, мы пойдем назад, будь то с вечными распрями или с дурацкими петициями. Мы и так уже [выросли] больше, чем того желал бы король, не постарается ли он впредь нас укоротить? Если свести все дело к одному вопросу, то я спрашиваю — способна ли власть, враждебная нашему процветанию, управлять нами?

Кто бы ни ответил [на этот вопрос] отрицательно, тот сторонник независимости, ибо независимость сводится к тому, будем ли мы сами издавать свои законы или король — наизлейший враг, какого только имеет или может иметь наш континент, — будет говорить нам — никаких других законов, кроме тех, что угодны мне…

Во-вторых. Поскольку даже лучшие условия, на которые мы можем надеяться, могут быть не чем иным, как только временным выходом или же правлением-опекой, которое может продлиться только до совершеннолетия колоний, постольку общий характер и положение вещей в этот промежуточный период будут неопределенными и неутешительными…

Но наиболее сильный из всех доводов состоит в том, что ничто, кроме независимости, то есть [собственной] формы правления для континента, не сможет сохранить ему мир и уберечь от гражданских войн…

Нам принадлежит неотъемлемое право иметь собственное правительство, и всякий, кто всерьез поразмыслит над непрочностью человеческих дел, придет к убеждению, что куда разумнее и безопаснее хладнокровно и обдуманно выработать собственную конституцию, пока это в нашей власти, нежели доверить столь значительное дело времени и случаю (стр. 21–46).

ИЗ «ВЕКА РАЗУМА»

ИСПОВЕДАНИЕ ВЕРЫ АВТОРА

Уже в течение нескольких лет я намеревался опубликовать мои мысли о религии. Я хорошо сознаю трудности, связанные с предметом, и из этих соображений отложил его осуществление до более позднего периода моей жизни. Я предполагал, что этот труд будет моим последним приношением согражданам всех наций, причем в такое время, когда чистота мотивов, побудивших меня к этому, не возбудит сомнения даже у тех, кто, может быть, не одобрит самый труд. События, которые произошли сейчас во Франции и привели к уничтожению всего национального института духовенства и всего относящегося к принудительным системам религии и атрибутам веры, не только поторопили меня в моем замысле, но и сделали работу такого рода необходимой для того, чтобы при общем крушении предрассудков, ложных систем правительства и ложной теологии мы не потеряли из виду нравственности, человечности и той теологии, которая истинна.

Несколько моих коллег и сограждан во Франции подали мне пример, изложив избранное ими индивидуальное исповедание веры, и я сделаю то же самое; я сделаю это с той искренностью и откровенностью, с какой разум человека может сообщаться только с самим собой.

Я верю в единого бога и надеюсь на счастье за пределами земной жизни.

Я верю в равенство людей и полагаю, что религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми.

Но для того чтобы не предположили, что я вдобавок к этому верю еще во что-то, на страницах настоящего сочинения я высказался, во что я не верю и причины, почему я в это не верю.

Я не верю в религии, исповедуемые церковью еврейской, римской, греческой, турецкой, протестантской или какой-либо другой известной мне церковью. Мой собственный ум — моя церковь.

Все национальные церковные учреждения, будь то еврейские, христианские или турецкие, представляются мне не чем иным, как человеческим изобретением, предназначенным для того, чтобы запугивать и порабощать человечество, монополизировать власть и доходы.

Заявляя это, я не думаю осуждать тех, кто верует иначе. Они имеют такое же право на свою веру, как я на свою. Однако для счастья человека необходимо, чтобы он был мысленно честен перед собой. Безверие не состоит в веровании или неверовании, оно состоит в том, что человек притворяется верующим в то, во что он на самом деле не верит.

Невозможно учесть то нравственное зло, если можно так выразиться, которое мысленная ложь произвела в обществе. Когда человек настолько развратил и проституировал чистоту своего ума, что заявляет о своей вере в такие вещи, в какие он на деле не верит, он готов уже совершить любое другое преступление. Он берется за ремесло священника ради наживы и для того, чтобы быть годным к этому ремеслу, начинает с вероломства. Можно ли представить себе что-либо более разрушительное для нравственности?

Вскоре после того, как я опубликовал в Америке памфлет «Здравый смысл», я понял чрезвычайную вероятность того, что за революцией в системе правительства последует революция в системе религии. Преступная связь церкви и государства, где бы она ни имела место, у евреев, христиан или турок, так эффективно запретила под угрозой различных кар и взысканий всякую дискуссию по установленным верованиям и основным принципам религии, что до тех пор, пока не будет изменена система правления, эти вопросы не смогут быть честно и открыто поставлены перед миром. Но когда это будет сделано, последует революция в системе религии. Человеческие вымыслы и поповский [обман] будут уничтожены, и человек вернется к чистой, незапятнанной, девственной вере в единого бога и ни во что более…

О БОГЕ, ЕГО СУЩЕСТВОВАНИИ И АТРИБУТАХ, КАК ОНИ ОСВЕЩАЮТСЯ БИБЛИЕЙ

Единственная идея, которую человек может связать с именем бога, есть идея первопричины, причины всех вещей. И как ни недостижимо и трудно для человека понять, что такое первопричина, он верит в нее, ибо не верить в нее вдесятеро труднее. Неописуемо трудно понять, что пространство не имеет конца, но еще труднее понять его конечность. Выше сил человека постичь вечную протяженность времени, но еще невозможнее представить время, когда не будет времени.

Рассуждая так, мы увидим, что все, что мы видим, несет в себе внутреннее доказательство того, что оно не создало себя самое. Каждый человек наглядно доказывает себе, что он не создал самого себя, и это же относится к его отцу, деду и к любому члену его рода. Точно так же никакое дерево, растение или животное не создало себя, и убеждение, возникающее отсюда, необходимо ведет нас к вере в вечно существующую первопричину, по природе своей совершенно отличную от всего известного нам материального существования, в силу которой существуют все вещи. И эту первопричину человек называет богом.

Человек может открыть бога лишь с помощью своего разума. Отнимите разум, и человек окажется не способным понять что-либо; тогда все равно будет, кому читать Библию, лошади или человеку. Как же можно отвергать разум?

Почти единственные части в книге, именуемой Библией, в которых сообщаются нам [хотя бы] какие-то представления о боге, — это некоторые главы в книге Иова и 19-й псалом. Других я не могу припомнить. Эти части подлинно деистические сочинения, ибо они рассматривают божество в его творениях. Они принимают книгу творения как единственное слово божие, не ссылаются ни на какую другую книгу, и все их выводы извлечены из этого фолианта…

Что еще хотел бы человек знать, кроме того, что рука или сила, которая создала эти вещи, божественна и всемогуща? Пусть он верит в это с неотразимой силой, и если положится на свой разум, то порядок его нравственной жизни установится сам собой.

Упоминания в книге Иова имеют ту же тенденцию, что и псалом, — вывести или доказать истину, которая иначе была бы неизвестна, из уже известных истин.

Я не помню достаточно хорошо книгу Иова, чтобы правильно воспроизвести нужные места, но мне припоминается одно, применимое к настоящему предмету: «Можешь ли ты исследованием найти бога? Можешь ли совершенно постигнуть вседержителя?» [Иов, гл. 11, ст. 7].

Я не знаю, какие знаки препинания расставили здесь печатники, ибо у меня нет при себе Библии. Но это место содержит два четких вопроса, допускающих ясный ответ.

Во-первых, можешь ли ты найти бога? Да, потому что, во-первых, я не мог сотворить самого себя, и все же я существую. Исследуя природу других вещей, я нахожу, что и никакая другая вещь не могла сама себя создать, и все же существуют миллионы различных вещей. Отсюда следует в качестве позитивного результата такого исследования, что существует сила, высшая, нежели все эти вещи, и эта сила есть бог.

Во-вторых, можешь ли ты в совершенстве познать всемогущего? Нет, и не только потому, что для меня непостижимы его сила и мудрость, запечатленные в структуре доступного мне мироздания, но и потому, что даже этот мир, как он ни велик, вероятно, представляет собой лишь незначительное проявление той необъятной силы и мудрости, посредством которой были созданы и продолжают существовать миллионы других миров, невидимых мне из-за их удаленности от нашего.

Очевидно, что оба эти вопроса были поставлены разуму того лица, к которому они были обращены И второй вопрос мог последовать только, если на первый ответили утвердительно. Было бы излишним и даже нелепым ставить второй вопрос, более трудный, чем первый, если бы на первый был получен отрицательный ответ.

Эти два вопроса касаются различных предметов: первый касается существования бога, второй — его атрибутов. Разум может открыть одно, но совершенно не в состоянии открыть всю совокупность других.

Я не помню ни одного места в книгах, приписываемых так называемым апостолам, где давалось бы какое-нибудь представление о том, что такое бог. Писания эти в большинстве своем противоречивы, а предмет, о котором они трактуют, — мучительная смерть человека на кресте — больше подходит мрачному гению монаха, [укрывшегося] в келье, который их, возможно, и написал, чем любому человеку, дышащему свежим воздухом мироздания.

Единственный отрывок, припоминающийся мне и имеющий какое-то отношение к деяниям бога, посредством которых только и можно понять его силу и мудрость, — это слова, якобы сказанные Иисусом Христом в качестве средства против ненужных забот: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Ни трудятся, ни прядут». Впрочем, это намного уступает намекам, содержащимся в книге Иова и в девятнадцатом [восемнадцатом] псалме, хотя и сходно с ними по идее, а скромностью образа соответствует скромности человека, произнесшего их.

ИСТИННАЯ ТЕОЛОГИЯ И ТЕОЛОГИЯ СУЕВЕРИЯ

Что же касается христианской системы веры, то она представляется мне разновидностью атеизма — каким-то религиозным отрицанием бога. Она исповедует веру скорее в человека, чем в бога. Она представляет собой смесь, состоящую главным образом из человекобожия [manism] с небольшой добавкой деизма, и столь же близка к атеизму, как сумерки к темноте. Между человеком и его создателем она помещает нечто непроницаемое, именуемое искупителем. Посредством этого она производит религиозное или иррелигиозное затмение света, подобно тому как луна, помещая свое непроницаемое естество между солнцем и землей, производит солнечное затмение. Вся орбита разума оказалась вследствие этого затемненной.

В результате такого затмения все оказалось перевернутым вверх дном и предстало в превратном виде. Среди переворотов, которые религия столь волшебным образом произвела, был и переворот в теологии.

То, что ныне называется натуральной философией и охватывает весь круг наук, в котором астрономия занимает главное место, есть изучение деяний бога, силы и мудрости божьей в его творениях и является истинной теологией.

Что же касается теологии, изучаемой ныне вместо нее, то она — изучение человеческих мнений и фантазий относительно бога. Она изучает не самого бога в его трудах, а труды и писания людей [о боге]. И отнюдь не наименьшим из того ущерба, какой принесла миру христианская система, было то, что она предала первоначальную и прекрасную систему теологии как прекрасную невинность муке и позору с тем, чтобы очистить место кошмару суеверий.

Книга Иова и 19-й [18-й] псалом, которые даже церковь признает более древними, чем это явствует из хронологического порядка, в котором они расположены в Библии, представляют собой богословские речи, согласующиеся с первоначальной теологической системой.

Их содержание доказывает с очевидностью, что изучение и созерцание дел творения и проявляющихся в них силы и мудрости бога составляли значительную часть религиозного благочестия того времени, когда они были написаны, и это набожное исследование и созерцание привело к открытию принципов, на которых основано то, что ныне именуется науками. А благодаря открытию этих принципов существуют почти все искусства, способствующие удобству человеческой жизни.

Каждое основное искусство имеет в качестве своего родоначальника какую-либо науку, хотя человек, механически выполняющий работу, не только не всегда, но очень редко сознает их связь.

Христианская система лжет, называя науки человеческим изобретением; человек лишь применяет их. Каждая наука имеет в своей основе систему принципов, столь же прочных и неизменных, как и те, которыми регулируется и управляется Вселенная. Человек не может создать эти принципы; он может только открыть их.

Например, каждый, кто смотрит в календарь, видит, когда произойдет затмение, и знает также, что оно неизбежно происходит согласно указаниям календаря. Это показывает, что человек знаком с законами движения небесных тел. Но если какая-нибудь церковь на свете станет утверждать, что законы эти — человеческое изобретение, это было бы хуже, чем невежество.

Невежеством или чем-либо еще худшим было бы утверждать, что научные принципы, с помощью которых человек получил возможность вычислить и предсказать, когда произойдет затмение, изобретены людьми. Человек не может изобрести вечное и неизменное, а научные принципы, которые он использует для этой цели, должны быть и необходимо являются столь же вечными и неизменными, как и законы движения небесных тел. Иначе их нельзя было бы использовать, как их используют, для определения времени затмения и его степени.

Научные принципы, которые человек использует для предсказания затмения или чего-либо еще, относятся к движению небесных тел и содержатся главным образом в той части науки, которая называется тригонометрией или наукой о свойствах треугольников. В приложении к изучению небесных тел она именуется астрономией, в приложении к управлению судами в океане — навигацией, к построению фигур при помощи линейки и циркуля — геометрией, к созданию планов зданий — архитектурой, к измерению земной поверхности — топографией. Наконец, она — душа науки; она — вечная истина, содержащая в себе математическое доказательство того, о чем говорит человек, и полный объем ее применения неизвестен.

Можно сказать, что человек способен сделать или начертить треугольник, и потому треугольник — человеческое изобретение.

Но треугольник, будучи нарисован, есть не что иное, как изображение принципа, очертание, которое делает этот принцип доступным глазу, а через него и уму. Иначе он непостижим. Треугольник создает принцип не более чем свечка, внесенная в темную комнату, создает стулья и столы, которые до того были невидимы. Все свойства треугольника существуют независимо от чертежа и существовали до того, как был вычерчен или мысленно представлен человеком какой-либо треугольник. Человек участвует в образовании этих свойств или принципов не более, чем в создании законов движения небесных тел, и посему одно должно иметь столь же божественное происхождение, как и другое.

Точно так же можно утверждать, что человек может сделать механический инструмент, именуемый рычагом. Но принцип действия рычага отличен от самого рычага и будет существовать, даже если самого рычага не будет. Он привходит в инструмент после того, как тот сделан, и инструмент поэтому не может действовать иначе, чем он действует. И все усилия человеческой изобретательности не могут заставить его действовать иначе. То, что человек во всех подобных случаях называет действием, есть не что иное, как сам принцип, ставший доступным для чувств человека.

Если, следовательно, человек не может создавать принципов, то откуда он черпает свои знания о них, чтобы быть в состоянии применять их не только к земным предметам, но и для определения движения тел, удаленных на столь огромное расстояние от земли, как все небесные тела? Откуда, я спрашиваю, мог он почерпнуть это знание, как не из изучения истинной теологии?

Само устройство Вселенной преподало человеку эти знания. Это устройство является вечно существующим проявлением любого из принципов, на которых основана любая часть математической науки. Механика является ответвлением этой науки, так как она есть не что иное, как практическое приложение ее принципов.

Человек, соразмеряющий различные части мельницы, пользуется теми же научными принципами, как если бы он хотел построить Вселенную. Но так как он не может привнести в дело ту невидимую силу [agency], благодаря которой все составные части Вселенной взаимно влияют друг на друга и движутся [как бы] в унисон, без какого-либо очевидного соприкосновения, — ту [силу], что человек назвал притяжением, тяготением и отталкиванием, то он помещает на место этой силы [agency] смиренное подражание ей в виде зубцов и кулачков.

Все части человеческого микрокосма явно должны соприкасаться друг с другом. Но если бы человек мог познать эту [заключенную в них] силу настолько, чтобы быть в состоянии применить свое знание на практике, мы могли бы тогда сказать, что открыта другая каноническая книга слова божьего.

Если бы человек мог изменять свойства рычага, он мог бы также изменять и свойства треугольника, ибо рычаг (возьмем для ясности тот род рычага, который называют безменом) образует, когда он движется, треугольник. Линия, из которой он исходит (одна точка этой линии — точка опоры), линия, к которой он нисходит, и хорда дуги, которую описывает в воздухе конец рычага, образуют три стороны треугольника.

Другое плечо рычага также образует треугольник, и соответствующие стороны этих треугольников, рассчитанные теоретически или измеренные геометрически, а также синусы, тангенсы и секансы углов треугольников, геометрически измеренные, находятся в той же пропорции один к другому, что и тяжести, которые взаимно уравновешиваются на рычаге, если пренебречь весом самого рычага.

Могут также сказать, что человек в состоянии сделать колеса и оси, соединить колеса разной величины и устроить мельницу. И все же мы вновь приходим к тому, что человек не создал принципа, который дает колесам эту силу. Этот принцип столь же неизменен, как и в предыдущих случаях, или, скорее, это тот же принцип, но под другим углом зрения.

Сила, с которой два колеса различного диаметра воздействуют друг на друга, находится в той же пропорции, как если бы полудиаметры обоих колес были соединены и составили только что описанный рычаг, подвешенный в точке соединения полудиаметров. Ведь оба колеса, если их рассматривать научно, являются не чем иным, как двумя окружностями, образованными движением составного рычага.

Все наше знание проистекает из изучения истинной теологии, и из этого знания произошли все искусства.

Всемогущий лектор, изложив принципы науки в структуре Вселенной, пригласил человека исследовать и подражать. Он как бы сказал обитателям нашего земного шара: «Я создал землю для того, чтобы человек обитал на ней; я сделал видимыми звездные небеса, чтобы он учился науке и искусствам. Теперь люди могут обеспечить свое благополучие и на примере моей щедрости ко всем научиться быть добрыми друг к другу».

Для чего наделен глаз человека способностью видеть на непостижимом расстоянии громаду миров, движущихся в океане пространства, как не для того, чтобы научить чему-либо самого человека? Или для чего видима человеку эта громада миров? Что общего имеет человек с Плеядами, Орионом, Сириусом, Полярной звездой, с движущимися планетами — Сатурном, Юпитером, Марсом, Венерой и Меркурием, если из того, что они видимы, не вытекает никакой пользы? Человеку достаточно было бы меньшей силы зрения, если бы необъятный мир, который мы видим сейчас, был лишь бесконечным пустым пространством, усеянным блестками.

Только созерцая звездные небеса, эту книгу и школу науки, человек открывает пользу в том, что они видны для него, и преимущества, вытекающие из неограниченности его зрения. Но, рассматривая предмет в этом свете, он видит дополнительное доказательство того, что ничто не было создано напрасно. Ведь напрасна была бы эта сила зрения, если бы она ничему не учила человека (стр. 246–272).