Глава 8. Борьба на взаимное уничтожение

Москва, 12 мая 1997 года

Президент Российской Федерации Б. ЕЛЬЦИН

ДОГОВОР

Президент Чеченской Республики Ичкерия А. МАСХАДОВ

О мире и принципах взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой Ичкерия

Высокие договаривающиеся стороны, желая прекратить многовековое противостояние, стремясь установить прочные, равноправные, взаимовыгодные отношения, договорились:

1. Навсегда отказаться от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов.

2. Строить свои отношения в соответствии с общепризнанными принципами и нормами международного права.

3. Договор является основой для заключения дальнейших договоров и соглашений по всему комплексу взаимоотношений.

4. Договор составлен в двух экземплярах, причем оба экземпляра имеют равную юридическую силу. 5. Настоящий Договор вступает в действие со дня подписания.

Много позже, анализируя все произошедшее, я согласился с Сашей, что подписание чеченского мира стало последним безусловным успехом Бориса. Все, чем он занимался потом, свелось к менеджменту перманентного кризиса, когда непредсказуемые удары политической стихии разбивали все его блестящие комбинации. При этом нельзя сказать, что он совершал грубые ошибки; просто началась полоса невезения — пошла, как говорят, плохая карта. Любой другой на его месте, возможно, справился бы еще хуже. Череда больших и малых катастроф, последней из которых стал Путин, происходила по причинам, мало от него зависящим; все это время ему, в сущности, приходилось выбирать меньшее из зол. Но факт налицо: после чеченского триумфа 1997 года и вплоть до изгнания из России в 2000-м Борис только и успевал вписываться в крутые повороты российской истории, несущейся под откос, как поезд без тормозов.

Первым таким поворотом стал раскол Давосского пакта, который вверг Кремль в череду непрекращающихся придворных интриг и заговоров, парализовал управление, отвлек энергию, время и ресурсы на междуусобные войны. А тем временем на Лубянке многоголовая чекистская гидра, оправившись от потрясения, плела свой собственный заговор, чтобы завладеть страной, которую триумвират Чубайса, Березовского и Гусинского спас от коммунистов, но не смог до конца уберечь.

Что же касается Саши Литвиненко, то и его челнок был увлечен этим бешеным потоком; он только успевал работать веслом, чтобы не перевернуться и не пойти ко дну.

6 июня 1997 года. На границе Дагестана с Чечней освобождены и самолетом Березовского доставлены в Москву четверо похищенных российских журналистов. 19 августа президент НТВ Игорь Малашенко объявил, что его телеканал заплатил более миллиона долларов за освобождение еще пяти журналистов, похищенных три месяца назад. Между тем полевые командиры, причастные к похищениям, стали коордировать свои действия с радикальными исламистскими группировками, влияние которых в Чечне заметно усилилось. Президент Чечни Аслан Масхадов заявил, что похищение людей впредь будет караться смертной казнью. Силы безопасности Масхадова предприняли попытки освобождить заложников, однако не добились успеха.

ГДЕ-ТО В ПЕРВЫХ числах июня Борис сообщил мне, что пытается взять под контроль “Газпром”, для чего ему необходима поддержка Джорджа Сороса.

Очередное заседание правления “Газпрома” было назначено на 28 июня. Борис объяснил, что если бы за ним стоял крупный инвестор вроде Сороса, то это помогло бы ему стать председателем правления. Он уже заручился поддержкой Черномырдина, и теперь дело за Соросом. Получив контроль над газовым гигантом, он собирается модернизировать компанию и превратить ее в прозрачную корпорацию, соответствующую всем западным стандартам. Спрос на газ в Европе неизбежно будет расти, и “Газпром” станет одной из самых влиятельных компаний в мире.

Сорос в это время находился в Будапеште по делам своего благотворительного фонда. По телефону он сказал, что предложение ему интересно и он готов встретиться с Борисом.

Мы вылетели в Будапешт в субботу, 7 июня, на “Гольфстриме” Бориса, который стал для него вторым домом. Я не мог понять, как ему удается справляться со всеми государственными и коммерческими делами, не проявляя при этом признаков усталости. На протяжении нескольких предыдущих дней он слетал в Гаагу для участия в совещании по российско-чеченским отношениям, затем в Киев, чтобы обговорить с украинским президентом Кучмой условия раздела Черноморского флота, затем в Баку — обсудить проект нефтепровода для перекачки каспийской нефти к терминалам Черного моря и наконец в Дагестан — забрать освобожденных журналистов.

Одновременно “Логоваз” договорился с “Дженерал Моторс” о строительстве на Северо-Востоке России завода по сборке автомобилей “Опель”, а команда его менеджеров в “Аэрофлоте” готовила авиакомпанию к приватизации. И он только что отбил попытку Владимира Потанина, одного из давосских олигархов, вклиниться в заключительный аукцион по продаже 51 процента акций “Сибнефти”, которые находились в залоге у Бориса и Бадри с декабря 1995 года.

То, что Потанин решился выступить на этих торгах против него, было для Бориса полной неожиданностью. И хотя потанинскую заявку в последний момент удалось дисквалифицировать по техническим причинам, сам факт ее подачи означал, что в коалиции, которая год назад привела Ельцина к власти, зреет раскол. В 1995 году, когда Чубайс распределял госсобственность среди олигархов, договорились, что сделки эти окончательные и никакой внутренней конкуренции за ресурсы быть не может. Именно Потанин придумал залоговые аукционы, и как раз для него они оказались наиболее выгодными: его “ОНЭКСИМбанк” заполучил “Норильский никель” — крупнейший в мире производитель цветных металлов и “Сиданко” — нефтяную компанию, которая была еще крупнее, чем доставшаяся Борису “Сибнефть”.

— Если Потанин пошел против меня, это значит, что он создает финансовую базу для предвыборной кампании Чубайса в 2000 году, — объяснял мне Борис, пока мы летели к Соросу.

Среди олигархов Потанин был ближе всех к Чубайсу. После выборов 1996 года Чубайс сделал его первым вице-премьером по экономике. “ОНЭКСИМбанк” получил самые выгодные государственные контракты, в том числе такую золотую жилу, как обслуживание счетов Федеральной таможенной службы. Влияние Потанина сохранилось и после того, как в марте 1997 года Ельцин перетряхнул свою администрацию, создав то, что вошло в историю как “правительство молодых реформаторов”. Главным среди них был Чубайс, переместившийся из Кремля в Белый дом, где занял место Потанина. Ему в подмогу дали нового, “чистого” младореформатора, который не ассоциировался с приватизационными скандалами — тридцативосьмилетнего Бориса Немцова, в недавнем прошлом губернатора Нижнего Новгорода. Должность Главы кремлевской администрации, которую освободил Чубайс, получил журналист и друг дочери Ельцина Валентин Юмашев.

Потанин вернулся в свой банк, но его альянс с Чубайсом только укрепился. Люди “ОНЭКСИМбанка” заняли ключевые позиции в экономическом блоке правительства — в Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг, Министерстве финансов, Федеральной службе по банкротству и так далее. По сути, Чубайс и Потанин построили мощный государственно-частный конгломерат, проросший щупальцами во все ведомства экономического блока правительства. И вот теперь, в начинающейся битве за “Газпром”, Потанин и Чубайс выступили против Березовского. Если бы Борису удалось привлечь Сороса на свою сторону, это, конечно, сильно бы ему помогло.

“Газпром” был настолько лакомым куском, что Джордж не смог устоять. После пятнадцатиминутного разговора в ресторане будапештского отеля “Кемпински” они обменялись рукопожатием и договорились о сотрудничестве. Затем Джордж улетел на Адриатику в запланированный отпуск. С яхты он надиктовал письмо “дорогому Борису”, в котором обещал немедленно инвестировать один миллиард долларов — на то время это составляло 3 процента капитализации “Газпрома”. В письме также оговаривался опцион на покупку акций еще на два миллиарда, но все это при условии, что Борис станет председателем правления газового гиганта. В письме Сорос также призывал отменить ограничения на продажу акций “Газпрома” иностранцам, так называемым “нерезидентам”. Это укрепило бы доверие Запада к российскому рынку в целом, не говоря уже о том, что нынешние акционеры — “резиденты” получили бы громадную моментальную прибыль, потому что акции “Газпрома”, выйдя на мировые биржи, немедленно подскочили бы в цене минимум в два раза. Надо сказать, что в этом случае вклад самого Джорджа, который в доле с Борисом собирался купить акции по цене, назначенной для резидентов, тоже немедленно бы удвоился.

Следующий шаг состоял в том, чтобы свести Сороса с Черномырдиным. Через пару дней Борис сообщил, что такая встреча назначена. Пришлось звонить Джорджу и радовать его известием, что ему не удастся догулять отпуск — прямо с яхты в Адриатике его заберет вертолет и доставит в ближайший аэропорт, откуда специально зафрахтованным самолетом он прибудет в Сочи, где Черномырдин проводит отпуск. Премьер ждал Сороса у себя в субботу, 14 июня.

ЗАНИМАЯСЬ БИЗНЕСОМ, БЕРЕЗОВСКИЙ не забывал о Чечне. Ранним утром 12 июня в моей московской квартире раздался звонок.

— Через четверть часа за тобой приедет машина. Нужно кое-что сделать по дороге в Сочи. Летим в Грозный.

На бетонной полосе подмосковного аэродрома прогревал двигатели громадный военный самолет. Это был воздушный штаб российского Совбеза.

— Тут у ребят будет истерика, если выяснится, что я взял на борт американца, — сказал Борис, сидевший в командирском салоне вместе с Рыбкиным. — Кроме Ивана Петровича и Сергея, моего телохранителя, никто не знает, кто ты такой. Так что смотри, чтоб тебя не раскрыли. А когда мы начнем обсуждать государственные тайны, пересядешь в другой салон.

Когда мы взлетели, охранник повел меня в хвостовую часть самолета. По дороге в одном из отсеков я увидел офицеров в наушниках, склонившихся над мониторами. Затем был отсек, в котором около двадцати устрашающего вида десантников сидели в полной боевой экипировке, а в углу, в стойках, отдыхали автоматы. Наконец, в маленьком отсеке в конце самолета я увидел Сергея, охранника Бориса, с которым встречался в логовазовском клубе.

— На земле не отходи от меня далеко; если что понадобится, обращайся ко мне, — сказал он. — Узнают чеченцы, кто ты есть — выкрадут. Придется платить выкуп.

Мы приземлились. Из окна я наблюдал, как наши десантники заняли позицию, окружив самолет. Подъехали фургон и несколько джипов, из которых высыпали боевики. Рыбкин, Борис, двое сотрудников Совбеза, Сергей и я сели в фургон — шестеро штатских в толпе вооруженных чеченцев. И поехали, оставив спецназовский эскорт позади, у самолета.

— Нет никакого смысла брать их с собой, — объяснил Сергей. — Если что, им все равно не справиться с боевиками, и лучше, чтобы они не входили с ними в прямой контакт, от греха подальше. Если нас что-то и защищает, то только чеченское гостеприимство.

Впрочем, судя по выражению его лица, на гостеприимство чеченцев он не слишком рассчитывал.

Несколько минут мы ехали по местности, изуродованной войной, оставляя позади разрушенные дома, обожженные деревья и сгоревший русский танк, и остановились у дома, чудесным образом не тронутого войной. Караван джипов и внедорожников доставил чеченскую делегацию: одетого в камуфляж Масхадова, Ахмеда Закаева в гражданском костюме — тогда я увидел его впервые, и Удугова, моего старого знакомого по мирным переговорам на даче, в традиционной чеченской каракулевой папахе. Удугов мне кивнул, а я сделал важное лицо — пусть думает, что и сюда проникло ЦРУ. Сергей и я остались в коридоре в компании свирепых боевиков, одетых во все черное и увешанных автоматами всевозможных марок. Мы сидели в полной тишине, поглядывая друг на друга.

Через час переговоры завершились.

— Забираем Масхадова и летим в Сочи к Черномырдину, — объявил Борис.

КАК Я ПОЗЖЕ УЗНАЛ, эти переговоры были частью начинающейся “Большой игры” за каспийскую нефть. Нефтепровод Баку-Новороссийск на протяжении 140 километров проходил по территории Чечни. Чеченцы настаивали, чтобы Ичкерия, так же как Россия и Азербайджан, была суверенным партнером. Сторонники жесткой линии в Москве — “партия войны”, отказывались дать чеченцам равноправный статус, сочтя это очередным унижением для России. Но Березовский и Рыбкин думали лишь о том, чтобы побыстрее запустить нефтепровод и обойти американцев, предлагавших Азербайджану построить другой нефтепровод в обход России — из Баку через Грузию в турецкий средиземноморский порт Чейхан.

13 июня я был единственным свидетелем, если не считать съемочной группы ОРТ, мероприятия, которое по телевизору выглядело как совместная пресс-конференция Масхадова и Черномырдина после переговоров в Сочи. Когда-то здесь располагалась летняя резиденция Сталина; виллу окружал райский сад с величественными кипарисами и роскошными клумбами, террасами спускавшийся к морю. Мы находились всего в трехстах километрах от Чечни, но это была совершенно другая планета. Масхадов и Черномырдин объявили перед камерой, что наконец устранены все препятствия для открытия нефтепровода и подготовлены новые соглашения между Россией и Чечней, касающиеся банков и таможни. А между строк читалось: пусть московские милитаристы бесятся — Рыбкин с Березовским их опять обошли.

МАСХАДОВА УВЕЗЛИ НА аэродром, а через несколько часов прибыл успевший слегка загореть Сорос. Как и я, он находился под сильным впечатлением от того, что оказался на бывшей даче Сталина. С Черномырдиным они встретились, как старые друзья; премьер-министр шутливо напомнил ему о своей антикоммунистической проповеди в Белом доме год с лишним назад. Теперь наступила очередь Джорджа читать лекции: за обедом он не жалел красноречия, рассказывая о преимуществах свободного рынка и корпоративной прозрачности, и пообещал, что его трехмиллиардный вклад в “Газпром” изменит точку зрения западных инвесторов, по-прежнему считавших Россию ненадежным местом для капиталовложений.

Борис сиял. Все трое скрепили договоренность рукопожатием. Затем Джордж отвел меня в сторону.

— Борис заплатил тебе, чтобы ты организовал встречу?

— Конечно же нет, — сказал я. — Я думал, что работаю на тебя.

— Это хорошо. А ты, часом, все еще не гражданин России?

— Нет, Джордж, я потерял советское гражданство, когда уехал отсюда двадцать лет назад. Я думал, ты знаешь.

— Это плохо. Видишь ли, мы с Борисом договорились, что создаем компанию — пятьдесят на пятьдесят, чтобы купить акции “Газпрома”. Я хочу иметь в ней контрольный пакет, но по закону необходимо, чтобы более 50 процентов были в руках “резидентов”. Требуется российский гражданин, которому я мог бы полностью доверять, чтобы баланс был в мою пользу.

— В Москве у меня есть дочь от первого брака, она российская гражданка. Правда, сейчас она подумывает о переезде в Америку.

— Это подойдет, — сказал Джордж. — Как только вернешься в Москву, отправь в мой офис копию ее паспорта. Мы дадим ей четверть процента.

Джордж внимательно следил за моей реакцией, и, признаюсь, мне потребовалось усилие, чтобы скрыть душевный трепет. Четверть процента от трех миллиардов! В эту минуту я ощутил в себе присутствие той самой капиталистической алчности, которая движет Борисами и Джорджами всего мира: оказавшись в нужное время в нужном месте, я вот-вот стану мультимиллионером!

НО, УВЫ, СУДЬБА решила иначе. План “взятия Газпрома” развалился в течение нескольких часов после нашего возвращения в Москву. Его похоронил вице-премьер Борис Немцов, которого Джордж с утра посетил в Белом доме. Немцов объявил Соросу, что еще в марте, когда он вошел в правительство, было решено, что отныне в стране действуют новые правила: приватизация будет происходить только по-честному, в открытых аукционах, а значит — никаких закулисных договоренностей. Немцов настоятельно порекомендовал Джорджу не принимать участие в сделке с Березовским, ибо она организована по старым правилам “грабительского капитализма”, против которых сам Джордж так резко выступает. Как же он может теперь подрывать усилия “младореформаторов”, которые начали в России новую эру честной игры?

Устыдившись, Джордж передумал и тут же превратился из алчного инвестора в “бескорыстного друга России” — по крайней мере, так мне тогда казалось. Вместо того, чтобы вложить деньги в “Газпром”, он согласился дать младореформаторам миллиард долларов взаймы, чтобы те смогли заткнуть очередную дыру в госбюджете.

— Нам этот миллиард нужен всего на пару недель, — объяснял Джорджу еще один младореформатор, министр по делам приватизации Альфред Кох, которого мы посетили после Немцова. — Борис Николаевич публично обещал погасить задолженность по пенсиям до конца месяца, а поступления от еврооблигаций ожидаются не ранее пятого числа. Мы сразу же отдадим вам деньги.

По дороге в клуб “Логоваза” Джордж мрачно молчал; ему предстояло сообщить Борису неприятную новость. Только однажды он нарушил тишину:

— Знаешь, я тебе завидую: ты взял билет в партер, за мои деньги, и можешь спокойно сидеть и наслаждаться спектаклем. А я вот не могу себе этого позволить. Стоит мне только здесь появиться, как я сам тут же становлюсь действующим лицом.

Приехав в Клуб, он сообщил Борису, что выходит из газпромовской сделки. Борис с трудом сдерживал гнев, но как только Джордж уехал, он взорвался:

— Как он может так поступать? Ведь мы договорились, пожали друг другу руки! Неужели он действительно поверил этому клоуну? Неужели он не понимает, что Немцов играет роль “Чубайса с человеческим лицом” для глупых иностранцев. Я сам его на эту роль выбрал, когда мы были одной командой. Я не хитрил с Джорджем — специально привез его в Сочи, чтобы он своими глазами увидел, как здесь делаются дела. Это все махинации Чубайса, который строит для себя платформу. Честная игра — курам на смех! Как Джордж может этого не понимать?

Я не знал, что ответить. Конечно, я был расстроен не меньше, так как мои собственные шансы стать миллионером только что безвозвратно испарились. Нужели Джордж действительно такой наивный? Или ему известно что-то, чего я не знаю? Джордж, конечно, мой босс и очень умный человек, но Борис все-таки лучше понимает, что происходит в Кремле.

На самом деле, как выяснилось месяц спустя, Джордж отнюдь не выходил из игры, а провернул в Москве другую грандиозную сделку, которая выглядела классической закулисной договоренностью. Я не знал о том, что после визита в Клуб он встретился с Борисом Йорданом, американским инвестиционным банкиром российского происхождения, который уговорил его вложить миллиард долларов в другой приватизационный проект, и на стороне не кого-нибудь, а изобретателя залоговых аукционов Потанина, который претендовал на 25 процентов “Связьинвеста”, российского телекоммуникационного холдинга. Сорос с Потаниным выступили против альянса Гусинского с испанской компанией “Телефоника”. Руководил аукционом министр приватизации Альфред Кох, которому накануне Джордж одолжил миллиард долларов для госбюджета.

26 июля были объявлены результаты: Сорос и Потанин приобрели четверть “Связьинвеста” за один миллиард восемьсот восемьдесят миллионов долларов.

Разразился скандал. Гусинский, который проиграл аукцион, заявил, что Чубайс лично обещал ему, что согласно “установленным правилам” его заявка непременно выиграет, а сам за его спиной подыграл Потанину. Березовский, который был свидетелем чубайсовских гарантий, поддержал Гусинского. Даже Ельцин, который рассказал в “Президентском марафоне”, как ему пришлось “разбираться с разгоравшимся конфликтом”, отметил, что “Гусинский с полным основанием претендовал на покупку акций “Связьинвеста”.

Однако Чубайс утверждал, что аукцион прошел в соответствии с новыми правилами честной игры и открыл новую эру нравственно безупречного, честного капитализма. Борис же настаивал, что на самом деле имела место закулисная договоренность Чубайса с Потаниным.

История со “Связьинвестом” стала концом Давосского пакта. В течение трех последующих месяцев вся мощь медиа-империй Березовского и Гусинского обрушивалась на правительство младореформаторов, обвиняя их в коррупции. Программы ОРТ и НТВ рисовали образы продажного госчиновника Чубайса в доле с алчным банкиром, суперолигархом Потаниным, за спиной которого маячила зловещая фигура Джорджа Сороса, небезызвестного спекулянта с Уолл-стрита. “Война олигархов” раздирала Ельцинскую администрацию на куски. Опросы общественного мнения говорили о неуклонном снижении доверия к младореформаторам.

Я несколько раз тогда разговаривал с Борисом, пытаясь убедить его, что этот конфликт парализует власть, подрывает доверие к реформам, что он выгоден лишь коммунистам и чекистам. Зачем Гусинскому вся эта суета из-за какой-то телефонной компании? Что ему — мало банка и телевидения?

Борис сердито посмотрел на меня.

— Дело не в этом. Меня абсолютно не волнует, получит Гусь телефонную компанию или нет. И честная игра здесь ни при чем: любые результаты были бы подстроены. Дело в том, что Чубайс хочет получить полный контроль на том основании, что он так решил. Возомнил, что государство — это он. Большевик е…ый! Серый кардинал!

Борис объяснил, что спор вокруг “Связьинвеста” — это не просто схватка Потанина с Гусинским за кусок собственности, а столкновение двух точек зрения на то, как должны строиться взаимоотношения бизнеса и государства в новой России. Пожалуй, единственными людьми, которые уже тогда четко понимали, о чем идет речь, были Чубайс и Березовский — две полярные фигуры Давосского пакта, оба антикоммунисты, но один — супербюрократ, а другой — суперкапиталист.

Согласно Борису, независимые от власти олигархи должны обладать существенным политическим влиянием. В этом, по его мнению, историческая роль российского бизнеса — быть противовесом коммунистам и спецслужбам, столпам тоталитарного государства. По Борису, олигархи были гарантами демократического развития, финансовым фундаментом свободы слова и плюрализма. Иначе государство подомнет под себя все — и прессу, и парламент, и гражданское общество.

Чубайс же, наоборот, считал, что олигархи, которые возникли от щедрот государства, должны находиться под контролем власти и подчиняться ей. Поразительно, как менее чем за два года точка зрения Чубайса изменилась на 180 градусов: из радикального сторонника безудержного капитализма он превратился в апологета государственного контроля над капиталистами. Будучи по сути своей радикалом, он бросился из одной крайности в другую, наслушавшись, по-видимому, кейнсианских проповедей Сороса.

Именно тогда начались и мои собственные разногласия с Соросом. Я разделял точку зрения Бориса. А Джордж принял сторону переродившегося Чубайса-государственника.

Я тщетно пытался объяснить Джорджу, что в России нет традиции прав и свобод. Демократические институты здесь слабы и непрочны, они не укоренились в обществе, поскольку в нем отсутствует средний класс, на котором держится демократия на Западе. На протяжении столетий все российские проблемы вырастали из ничем не ограниченной власти. Поэтому любые центры влияния, способные противостоять власти, будь то своекорыстные олигархи или даже полукриминальные губернаторы, являются проводниками свободы. Они заменяют отсутствующую систему сдержек и противовесов. Они играют роль феодальных баронов в средневековой Англии, выступивших за свои имущественные права против короля и положивших начало ограничению власти на Западе. Что укрепляет олигархов, то хорошо для демократии. Что усиливает Кремль, то плохо.

Но для Джорджа теперь уже не Чубайс, а Борис стал воплощением ничем не ограниченного капитализма, против которого он давно воевал. Сорос видел Россию вне контекста ее традиций и истории, в рамках своей собственной политической теории, которую провозгласил в опубликованной в тот год журнальной статье: “Главным врагом открытого общества является… вовсе не угроза коммунизма, а угроза капитализма”.

ВОЙНА ОЛИГАРХИЧЕСКИХ КЛАНОВ продолжалась до поздней осени. Ельцин снова оказался между двумя группировками, пытавшимися завоевать его расположение. В “Президентском марафоне” он пишет, что так и не смог разобраться, кто был прав в споре о “Связьинвесте”: “Гусинский и Березовский пытались доказать, что банк Потанина, пользующийся, по сути дела, государственными деньгами, деньгами таможни, [был] поставлен правительством в заведомо более выигрышные условия. Но в ответ звучало: а «Сибнефть» Березовского? А НТВ Гусинского — кто ему выделил престижный метровый диапазон, кто дал льготы на сигнал, разве не государство? Спор был бесконечным… я чувствовал, что… уперся в стену”.

С одной стороны, он верил Чубайсу, которого считал экономическим кудесником и “лучшим менеджером” России, и благоволил Немцову, которого прочил себе в преемники. Младореформаторы смогли убедить его в своем абсолютном бескорыстии.

Но, как пишет Ельцин в “Президентском марафоне”, его настораживала напористость Чубайса: “[Они] должны подчиниться… [они] считают себя полными хозяевами в стране… Надо однажды обломать им зубы! Иначе мы ничего не сможем добиться”, - настаивал глава младореформаторов.

Казалось, что его главной целью стало сломить сопротивление двух олигархов, а вовсе не сама суть дела. Ельцин чувствовал, что “новые правила игры Чубайс использовал как политическую дубинку… Рыночник по мировоззрению, он был абсолютным большевиком по темпераменту, по подходу. Это меня смущало”.

С другой стороны, его собственная дочь, его преданный премьер-министр и верный глава администрации в один голос твердили: берегите олигархов! Эта малоприятная парочка, Березовский и Гусинский с их телеканалами — единственные, кто в решающий момент в состоянии защитить демократию от происков “красно-коричневых” — коммунистов и патриотов, собирающих силы для реванша. А разговоры о том, что Березовский манипулирует кремлевской администрацией за спиной президента — клевета: разве президент не знает, что им никто не манипулирует?

Ельцин тщетно пытался достичь компромисса. Он пишет о своих неудачных попытках примирить стороны и о чувстве бессилия перед “необратимостью последствий такого скандала внутри [его] команды”.

Даже Сорос в Нью-Йорке, внимательно следивший за развитием событий, сказал мне:

— Из-за своих дрязг они не замечают, как лодка приближается к водопаду. Экономическая деятельность правительства парализована. Вместо того чтобы собирать налоги, Чубайс воюет с Березовским.

Тревога охватила ичкерийцев в Грозном.

— С начала августа мы почувствовали, что в Москве происходит что-то неладное, — рассказывал мне Ахмед Закаев. — У Бориса просто не было времени заниматься нашими делами, а без него весь мирный процесс остановился, а затем покатился вниз.

По просьбе Сороса я снова попытался поговорить с Борисом: неужели все-таки нельзя договориться?

— Я готов договариваться и играть по новым правилам. Пусть проводят аукцион заново под международным контролем. Пусть Гусь с испанцами его честно проиграют. Но если мы согласимся с тем, что Чубайс отдал ресурс Потанину потому только, что он так решил, то нам — конец. Они могут пудрить мозги Соросу, но я-то знаю, что они сговорились!

Кампания за повторный аукцион “Связьинвеста” — “по-честному”, набирала силу. Каждый по своим причинам, под ней подписались премьер-министр Черномырдин и лидер силовиков Куликов. Чубайс, который, как и Борис, понимал, что уступка обернется для него политическим крахом, мог рассчитывать только на одного человека — президента. И он пришел к нему за помощью.

У Ельцина не поднялась рука подписать приговор “младореформаторам”. Так и не решив для себя, какая из воюющих сторон права по сути, он с тяжелым сердцем принял решение вмешаться и поддержать Чубайса: “Я настоял на том, что экономический блок правительства имеет в этом вопросе приоритет перед всеми остальными. «Связьинвест» остался у Потанина, — писал он в мемуарах. — Споры закончены, сказал я журналистам”.

Но скандал только усилился. Окончательные удары стороны нанесли друг другу в ноябре. Их схватка напоминала сбывшуюся концепцию холодной войны — взаимогарантированное уничтожение.

Воспользовавшись отсутствием находящегося в отпуске Черномырдина, Чубайс и Немцов 4 ноября прибыли на дачу к Ельцину с ультиматумом. Они потребовали голову Бориса, мотивируя это полным параличом в правительстве.

— Борис Николаевич, информационную войну надо кончать, — сказал Чубайс. — Если вы уберете Березовского из Совета безопасности, он моментально потеряет свой вес, его мнение никого не будет интересовать, и конфликт завершится.

Ельцин пишет, что ему не хотелось “терять” Бориса. Но окончательно его убедил аргумент Чубайса, заключавшийся в том, что Березовский создал себе репутацию «серого кардинала» Кремля, и публика верит, что он манипулирует президентом. Но ведь это же не так?

И Ельцин подписал указ об отставке Березовского.

Удар возмездия со стороны двух олигархов последовал в течение недели: СМИ Гусинского и Березовского сообщили, что некая подставная фирма, принадлежащая потанинскому “ОНЭКСИМбанку”, незадолго до аукциона по “Связьинвесту” заплатила Чубайсу и шести ведущим “младореформаторам” (исключая Немцова) по 90 тысяч долларов каждому, под видом “гонораров” за ненаписанную книгу, то есть астрономическую по тем временам сумму, если учесть, что заработок госчиновника составлял 500 долларов в месяц. Образ бескорыстных и неподкупных борцов с коррупцией рассыпался. У Ельцина не осталось иного выхода, кроме как убрать весь клан Чубайса из правительства. Он уволил ключевых “младореформаторов”, включая министра приватизации Коха, и понизил Чубайса, лишив его портфеля министра финансов, но оставив в вице-премьерах.

Самоуничтожение Давосского пакта создало в коридорах власти грандиозный “кадровый дефицит”. В “Президентском марафоне” Ельцин с горькой иронией вспоминает: “Один из моих помощников тогда сказал: «Не удивлюсь, если через год у нас во главе администрации будет какой-нибудь генерал, а правительство возглавит коммунист». Этот прогноз показался мне чересчур мрачным. Кто бы мог предположить, что через год во главе администрации действительно окажется генерал Николай Бордюжа, а премьер-министром будет явно тяготеющий к коммунистам Евгений Примаков!”

С ТЕХ ПОР ПРОШЛО более десяти лет, и можно только еще шире развести руками перед непостижимостью, как любил говорить Ельцин, “загогулин” российской политики. Знамя государственного капитализма, под которым в 1997 году младореформаторы вышли в последний бой против двух строптивых олигархов, подхватил Путин, слово в слово повторив претензии Чубайса к Березовскому и Гусинскому, и бюрократическая модель взяла в России верх.

Уже после смерти Саши Марина Литвиненко столкнулась на конференции в Лондоне с Борисом Немцовым, которого чекистская власть выбросила вместе с остальными либералами на свалку истории. К тому времени Путин уже вовсю использовал “Газпром” в качестве инструмента политики — от контроля за СМИ до давления на страны Восточной Европы. Разговор зашел о Березовском.

— Он ненавидит меня за то, что я тогда не позволил ему прибрать к рукам “Газпром”, - задумчиво сказал Немцов. — А ведь надо было отдать. Уж лучше бы достался Борису.

Слева направо: Ельцин, Рыбкин, Березовский, Удугов, Масхадов, Закаев. Москва, Кремль, 12 мая 1997 года. (Архив Бориса Березовского)

“…подписание чеченского мира стало последним безусловным успехом Бориса”.

Владимир Гусинский и Борис Березовский. (Александр Потапов, Коммерсант)

“…эта малоприятная парочка с их телеканалами — единственные, кто в решающий момент в состоянии защитить демократию”.

 

Глава 9. Отдел особых задач

В то время как в Кремле шли баталии вокруг “Связьинвеста”, а олигархи обличали друг друга с экранов телевизоров, в спецслужбах зрел другой заговор, который круто развернул судьбу Саши Литвиненко.

В конце августа 1997 года Сашу неожиданно перевели в некое суперсекретное подразделение под названием УРПО — Управление по разработке и пресечению деятельности преступных формирований. Здесь ему предстояло работать под руководством человека, который совсем недавно сам был объектом его разработки.

Все началось с конфликта с непосредственным начальником в антитеррористическом центре генералом Волохом. Саша только что вернулся с операции, как Волох вызвал его к себе.

— Мне докладывают, что твои люди стреляли в подозреваемого. Что у вас там произошло?

Саша объяснил, что они проводили задержание крупного бандита, за которым числилось несколько убийств. Он пытался скрыться. Один из Сашиных людей, как и положено, произвел предупреждающий выстрел в воздух, а затем прострелил ему ногу. Преступника задержали и доставили в больницу.

Волох бушевал. Он кричал, что ему не хватало только статей в газетах о том, как ФСБ устроила стрельбу в центре Москвы. Он приказал Саше отстранить от работы стрелявшего оперативника. Но Саша лишь огрызнулся в ответ, хлопнул дверью и отправился к директору ФСБ Николаю Ковалеву.

Ковалев знал Сашу много лет. У него была привычка напрямую общаться с рядовыми офицерами, минуя субординацию. В случае необходимости Саша без труда мог добиться приема.

Войдя в кабинет к Ковалеву, он с порога начал доказывать свою правоту: вот, у прокуратуры к нему претензий нет, а Волох начинает служебное расследование. Он не может допустить, чтобы его сотрудников несправедливо наказывали. В конце концов, он не держится за эту работу и готов подать в отставку.

Ковалев внимательно слушал. Он молча кивал головой, когда Саша расхваливал свою команду, “хороших, преданных ребят”, а затем вдруг сказал:

— Я перевожу тебя в УРПО. Будешь в подчинении у Гусака. Я уже говорил с ним, он согласен.

Полковник Александр Гусак был начальником Саши в АТЦ и перешел в УРПО еще год назад.

Саша был поражен: как же он будет там работать, если еще совсем недавно “разрабатывал” начальника УРПО генерала Хохолькова и писал на него рапорт Ковалеву?

В СЕНТЯБРЕ 1994 ГОДА, когда началась первая война в Чечне, полковник Хохольков, крупный мужчина с громадными ручищами, руководил одним из подразделений в оперативном управлении ATЦ, где служил и Саша. После войны его неожиданно повысили до генерала и назначили командовать только что созданным УРПО. Сашин начальник в АТЦ, генерал Волох, был этим очень недоволен. Он считал, что новое управление будет конкурировать с его собственным.

Незадолго до этого между Волохом и Хохольковым случился крупный скандал. По ФСБ тогда прошел слух, что свежеиспеченный генерал только что купил себе ресторан и дачу. Хохольков отказался объяснять Волоху происхождение денег и посоветовал не совать нос в чужие дела. В середине лета 1996 года Волох вызвал Сашу и приказал “нарыть материал на Хохолькова” — все, что он только сможет найти.

Саша начал “рыть” и в скором времени получил информацию о связях Хохолькова с криминальными элементами в Узбекистане, где до распада Советского Союза Хохольков служил в местном КГБ. Потом Сашин источник в МВД сообщил, что в московском УБОП (Управлении по борьбе с организованной преступностью) якобы уже два года лежит компромат на Хохолькова. Речь шла о некой видеопленке, зафиксировавшей Хохолькова в компании с криминальными авторитетами. Менты попридержали пленку в качестве гарантии, что УРПО не станет интересоваться темными делами УБОПа.

A уже в сентябре Саша случайно наткнулся на секретные документы генерала Лебедя, среди которых была справка ГРУ по Чечне, и в ней фигурировал Хохольков. Саша узнал, что незадолго до первой войны тот участвовал в секретной операции, которую лично контролировал бывший директор ФСБ Михаил Барсуков. Тогда Хохольков четыре месяца пробыл в Германии. Обычно операции за рубежом не входили в компетенцию ФСБ; за границей работали Служба внешней разведки СВР и военная разведка ГРУ. Но данная операция проводилась ФСБ, потому что касалась сугубо внутреннего дела — закупок оборудования и программного обеспечения для электронной системы безопасности в Кремле; заказчиком был начальник ФСО Коржаков. Операция в Германии состояла в том, чтобы с помощью подставных фирм обойти ограничения на экспорт в Россию американских военных технологий. Именно тогда Хохольков добыл еще и систему наведения ракеты воздух-земля на сигнал спутникового телефона, которую потом использовали для ликвидации чеченского президента Джохара Дудаева.

Сама по себе эта информация никак не компрометировала Хохолькова. Но в справке ГРУ утверждалось, что в процессе закупки куда-то пропали несколько миллионов долларов. Именно такая информация и была нужна Саше — “нарыть все что можно” на Хохолькова.

По указанию Волоха Саша описал свои “находки” в рапорте директору ФСБ. Ковалев тогда поблагодарил его и сказал, что займется этим сам. Однако через шесть месяцев ничего не произошло. Хохольков по-прежнему руководил УРПО, а Саша в который раз решил, что дело положили под сукно.

А теперь Ковалев приказывает ему идти под командование Хохолькова!

— По поводу Хохолькова не беспокойся, — сказал директор, которого явно забавлял Сашин недоуменный взгляд. — Мы проверили твою информацию и приняли ее к сведению. Мне нужен свой человек в этом отделе. Если заметишь что-нибудь подозрительное, докладывай лично мне. Это приказ.

— Есть, товарищ генерал-полковник! — только и мог сказать Саша.

УРПО, В КОТОРОМ работало около сорока оперов, пользовалось в структуре ФСБ беспрецедентной автономией. У него были собственные автопарк, технические службы, группа захвата и своя картотека агентов. Управление располагалось в отдельном здании без вывески, далеко от Лубянки. Оказавшись в УРПО, Саша достаточно быстро понял, что подразделение создано для внесудебных акций против лиц, подозреваемых в тяжких преступлениях.

В основе деятельности УРПО лежала та концепция, что в чрезвычайных обстоятельствах силовые структуры имеют право действовать вне рамок закона. Это была та же самая логика, за которую год назад поплатился генерал Лебедь, предлагавший дать право на внесудебные расправы своему “Российскому легиону”. И вот теперь подобная структура тайно возникла внутри ФСБ.

Впоследствии в своих статьях и выступлениях Саша развивал мысль, что УРПО возникло как логическое следствие чеченской войны. Война, говорил он, легитимизирует многие вещи, которые в мирной жизни абсолютно немыслимы, включая преднамеренное убийство (противника), произвольный арест (взятие в плен), ущерб для собственности и жизни мирных жителей, которые имели несчастье оказаться в зоне боевых действий. На войне нормальные законы не действуют — людей защищают Женевские конвенции. Однако война в Чечне так и не была объявлена, и то, что там происходило, считалось обеспечением правопорядка, то есть теоретически подчинялось законам мирного времени.

В этом смысле ликвидация Дудаева, к примеру, должна была квалифицироваться как внесудебная расправа, а вовсе не военная операция. А чеченец, захваченный с оружием в руках, должен был считаться взятым под стражу подозреваемым, но никак не военнопленным. Однако сотрудники ФСБ обращались с пленными по своему усмотрению, в условиях полного правового вакуума, в котором не работали ни конституционные гарантии, ни Женевские конвенции.

Привыкнув убивать, похищать и пытать чеченцев без оглядки на закон, в ФСБ быстро смекнули, что такие же приемы будут чрезвычайно эффективны и в мирной жизни для борьбы с организованной преступностью. Так возникло УРПО.

Саша рассказал, что в УРПО, как правило, брали оперов, за которыми “была кровь”. К примеру, один из офицеров “вернулся в строй”, отбыв срок за убийство подозреваемого в изнасиловании. Другая группа сотрудников “пустила в расход” четверых дагестанских бандитов, которые имели неосторожность вымогать деньги у владельца магазина, оказавшегося сыном одного из бывших руководителей КГБ.

С первого дня службы в УРПО Сашу насторожила царившая там неформальная, “полевая” оперативная практика — как на войне. Конечно, ему и раньше приходилось нарушать закон, но всегда по письменному приказу сверху, и кто-то из начальства за это отвечал. В УРПО же все было по-другому. Привыкший скрупулезно протоколировать свои действия в “оперативном деле”, он с удивлением обнаружил, что здесь приказы отдаются устно, письменных рапортов о выполнении не требуют, и операции зачастую вообще нигде не регистрируют, чтобы не оставалось следов.

Когда Саша рассказывал мне все это ночью по дороге в Стамбул, он, конечно, понимал, что его откровения бросают тень также и на него. Меня все время подмывало спросить: вот ты обличаешь Контору, а как насчет тебя самого? Но он ответил, не дожидаясь вопроса.

— Не скажу, что я святой, но на мне нет крови. Я ведь попал в УРПО только потому, что Ковалев определил меня туда. Хохольков никогда не взял бы меня сам. И еще: ведь когда меня посадили в Лефортово и стали шить дела одно за другим, перевернули всю мою деятельность с первого дня службы — и ничего серьезного не нашли, кроме трех смехотворных мелких эпизодов! Если бы на мне была кровь, это точно бы всплыло!

Тогда же он дал ответ и на второй занимавший меня деликатный вопрос. Оказалось, что изначально его конфликт с Конторой был никак не связан с политикой или желанием кого-то обличать. Политическая составляющая появилась гораздо позже. А то, что в конечном итоге все это вылилось в открытый бунт — да у него и в мыслях такого не было. В действительности то был всего лишь акт самосохранения. Он просто понял, что в УРПО ему рано или поздно придется “брать на себя кровь” и стал искать способ этого избежать; к конфронтации с системой его привела неумолимая логика последующих событий — “закон непредвиденных последствий”.

— К тому же я и поработать-то в УРПО толком не успел, — продолжал он. — Я пришел туда в сентябре 97-го; потребовалось два с лишним месяца, чтобы разобраться что к чему. А к Новому году я уже ломал голову над тем, как оттуда поскорее убраться.

Поначалу задания Саши касались того же типа “объектов”, с которыми он работал в АТЦ: банды, похитители, коррумпированные сотрудники милиции. “Первым звонком”, который его серьезно обеспокоил, стало “дело Трепашкина”. Как-то в октябре Гусак сказал: “Есть тут один парень, Михаил Трепашкин. Он — твой новый объект. Пойди ознакомься с делом”.

Саша изучил досье. Оказалось, что Трепашкин, как и он, подполковник, двенадцать лет прослужил в КГБ, разругался с начальством, был изгнан из органов, а теперь пытался отсудить у ФСБ компенсацию. Он опубликовал открытое письмо Ельцину, где утверждал, что спецслужбы погрязли в коррупции. Это была тема, близкая Саше. Теперь Трепашкин работал следователем в налоговой службе. Когда Гусак приказал с ним “разобраться”, Саша прикинулся дурачком:

— Что ты имеешь в виду — “разобраться”?

— Не понимаешь? Ты же знаешь, Трепашкин подал в суд, раздает интервью… Нужно его заткнуть. Это личная просьба директора.

— А как мы можем его “заткнуть”?

— Подбросить ему оружие.

— Не получится! Он же опер, сам знает все эти фокусы…

— Ну тогда просто дать по голове в подъезде, чтоб понял, что мы не шутим, — Гусак начал терять терпение. — В случае чего объяснишь, что пытался отобрать удостоверение ФСБ, которое он так и не сдал. Не прикидывайся идиотом, Саша. Ты что, не знаешь, что мы здесь делаем? Мы — отдел специальных задач. Мы нужны, чтобы решать проблемы, а не задавать вопросы.

— Хорошо. Но мне понадобится время, чтобы разработать объект и подумать, как к нему подступиться, — сказал Саша.

Он совсем не хотел всем этим заниматься и решил потянуть время в надежде, что о нем забудут через пару месяцев.

“ВТОРЫМ ЗВОНКОМ” ДЛЯ Саши стало дело Джабраилова. Где-то в октябре его пригласили на оперативное совещание, на котором обсуждался план похищения младшего брата известного чеченского предпринимателя Умара Джабраилова. Предполагалось получить за него выкуп и использовать деньги для освобождения захваченных в Чечне сотрудников ФСБ. Сашу привлекли к операции из-за его прежнего опыта в делах, связанных с похищениями.

— Я сидел, обсуждал с ними, как взять этого парня, основываясь на своем опыте по освобождению заложников, — вспоминал Саша. — Просто театр абсурда. Но они не видели в этом ничего странного. Ведь похищать чеченцев и требовать за них выкуп было на войне обычным делом.

К декабрю план операции был уже практически готов: опера следили за передвижениями “объекта”, записывали его телефонные разговоры, изучали привычки и проверяли контакты. Уже были определены день, время и место похищения: его собирались взять перед началом концерта Махмуда Эсамбаева, известного кавказского танцора.

Была даже разработана “деза” — дезинформация, которую предполагалось внедрить в СМИ. Умар Джабраилов был совладельцем гостиницы “Рэдиссон-Славянская” в Москве совместно с американцем Полом Тэйтумом, которого в ноябре 1996 года расстреляли неизвестные прямо перед гостиницей. Предполагалось, что “источник в ФСБ” выдаст прессе информацию, что похищение было частью криминальных разборок, связанных с убийством Тэйтума.

С каждым днем Саша все отчетливее ощущал, что загнан в мышеловку. Он знал, что если примет в этом участие, то будет навеки повязан с шайкой УРПО.

К счастью, в последний момент операция сорвалась. На заключительном оперативном совещании группа захвата, которая должна была похитить “объект”, потребовала предоплаты. Бойцы возмущались — с ними ведь так и не расплатились за предыдущую операцию, которая была заказом со стороны. Не станут они больше работать бесплатно. И хотят получить деньги вперед.

ТРЕТЬИМ И ПОСЛЕДНИМ “звонком” стало “дело Березовского”. 27 декабря 1997 года Сашину группу вызвали в кабинет к заместителю Хохолькова Александру Камышникову на доклад по делу, которое они разрабатывали: о коррупции в одном из райотделов милиции.

— Мы не должны заниматься такого рода вещами, — вдруг объявил Камышников. — Мы отдел особых задач. Вы это читали?

Он показал им книжку “Спецоперации. Лубянка и кремль”; это были мемуары Павла Судоплатова, руководителя отдела спецопераций в НКВД при Сталине, который в том числе организовывал убийство Троцкого.

— Вот с кого надо брать пример! — Камышников потряс книгой. — Приказываю всем прочитать! Перед нами стоят новые задачи. Появились преступники, которых нельзя взять обычными способами. Они невероятно богаты и всегда смогут откупиться от суда. Вы знаете, о ком я говорю. Это смертельная угроза для страны. Ты, Литвиненко, ведь знаком с Березовским, не так ли? Вот ты с ним и разберешься.

Саша ничего не ответил, но его мозг лихорадочно заработал. До недавнего времени Березовский был одним из руководителей Совбеза и по-прежнему являлся кремлевским советником. Даже простое упоминание о покушении на человека такого калибра — к примеру, поступи к ним подобная оперативная информация, должно рассматриваться как призыв к террору. А тут такие разговоры ведет его собственное начальство! Ни у кого в УРПО не было личных претензий к Борису. Значит, приказ поступил сверху или же вообще был заказом со стороны. Может, его начальники в сговоре с опальным Коржаковым, который ненавидит Бориса? А что если это провокация для проверки самого Саши?

Камышников снова спросил: “Ну как, Литвиненко, сможешь его убрать?”

Саша покрутил пальцем у виска и показал глазами на потолок, как бы говоря, что не настолько же он сумасшедший, чтобы говорить об этом вслух, вдруг все это записывается…

После совещания Сашина группа собралась у него в кабинете, чтобы еще раз обсудить ситуацию. Было решено посоветоваться с непосредственным начальником, Александром Гусаком, который в тот день находился дома, на больничном.

— А что вас так удивляет? — спросил Гусак. — Хохольков уже говорил мне, что нужно хлопнуть БАБа. Вот уж кого не жалко! Прикажут — сделаем.

И он подмигнул Саше.

ПРАЗДНОВАНИЕ НОВОГО 1998 года было для Саши не в радость. Он ничего не рассказывал Марине, но та чувствовала, что с ним творится что-то неладное. У него не было никакого желания ходить по гостям. Ей даже пришлось возвращать купленные на концерт билеты. Когда же она попыталась хоть как-то его расшевелить, он вздохнул: “Дорогая, если б ты только знала, насколько мне не до веселья”.

После праздников начальство не возобновляло разговоров о Березовском. Тем не менее он понимал, что рано или поздно его задействуют для выполнения “особых задач” политического характера. И уж точно используют для коммерческих заказов со стороны, от которых потом не отмоешься — в этом он не сомневался. Сашу мучили угрызения совести из-за того, что он потянул за собой в УРПО ребят — Понькина, Щеглова, Латышенка; он даже попросил генерала Волоха, своего бывшего начальника в АТЦ, взять их группу назад, но тот не захотел связываться с Хохольковым. Обратиться за помощью к своему наставнику, генералу Трофимову, Саша уже не мог — его отправили в отставку вместе с Коржаковым и Барсуковым.

Весь месяц команда жарко спорила, что же им делать: довериться судьбе и выполнять все, что будет приказано, или доложить о своих сомнениях директору ФСБ и просить перевода в другое управление. Но Сашин заместитель майор Андрей Понькин, крупный, улыбчивый парень, был против: Ковалев не настолько наивен, чтобы не знать, что творится в УРПО. Он поддержит Хохолькова, и их всех сотрут в порошок.

Именно Понькин первым предложил искать поддержки у Березовского. Разговоры о том, что пора “хлопнуть” олигарха, может, и не дотягивают до прямого приказа к действию, однако дают им возможность заполучить мощного союзника. Борис — человек всесильный, он свалил самого Коржакова, одолеет и Хохолькова. Если он согласится поддержать их команду, у них есть шанс. И Саша решил поговорить с Борисом.

ПОНАДОБИЛОСЬ ПОЧТИ ДВА месяца на то, чтобы добиться приема у Березовского. После смещения Коржакова их пути разошлись, и они почти два года не виделись. Саша позвонил в Клуб в середине февраля и выяснил, что Борис находится в клинике в Лозанне, где приходит в себя после травмы позвоночника, полученной при езде на снегомобиле. Пришлось ждать, пока он вернется. Они встретились в субботу, 21 марта 1998 года, на даче Бориса на Рублевке, когда тот только начинал ходить после месяца полной неподвижности в швейцарской клинике. Саша сразу начал с главного.

— Борис Абрамович, мое начальство собирается вас ликвидировать.

Поначалу Борис не поверил; он и раньше слышал подобные угрозы и не принимал их всерьез. Но когда Саша рассказал, откуда дует ветер, Борис задумался. Он слышал о Хохолькове, который считался одним из наиболее активных участников “Партии войны”. У этих людей, безусловно, был мотив убрать Березовского — главного миротворца. К тому же Хохольков принадлежал к клану Коржакова. Борис знал, что Ельцин давно искал повод устроить в ФСБ основательную чистку. То, что рассказал ему Саша, было одновременно предупреждением об опасности, и возможностью нанести сокрушительный удар по его врагам в спецслужбах.

Борис сказал, что хочет поговорить с другими сотрудниками отдела. Договорились, что Саша приведет их в Клуб в понедельник. Однако встречу пришлось отложить: в стране грянул очередной правительственный кризис.

ХОТЯ БОРИС БОЛЬШЕ не работал в Совбезе, он оставался советником Валентина Юмашева, руководителя кремлевской администрации, и был в курсе происходившего в Кремле. Однако отставка всего Кабинета министров, объявленная 23 марта 1998 года, была для него, как и для всех остальных, словно гром среди ясного неба.

Ельцин сообщил о своем внезапном решении Юмашеву в субботу — в тот самый день, когда Саша был у Бориса на даче. Еще два дня приближенные гадали, кто же будет новым премьером. Когда в понедельник выяснилось, что Черномырдина сменит мало кому известный тридцатипятилетний протеже Немцова Сергей Кириенко, ближний круг, а за ним и вся страна впали в растерянность. Зачем Ельцин это сделал? Кажется, не было никаких видимых причин устраивать политический кризис на пустом месте.

Журналисты и политологи выдвигали в те дни многочисленные предположения: от очередного заговора Березовского до желания Ельцина таким способом напомнить всем, кто в доме хозяин.

— Но те, кто так говорил, не имели ни малейшего понятия о том, как действует Ельцин и что им при этом движет, — объяснял мне потом Борис. — Хочешь верь, хочешь нет, но он действительно думал о судьбе страны и о том, на кого он через два года ее оставит. Он категорически не хотел, чтобы это был человек его поколения. Поскольку пост премьера — трамплин к президентству, он решил предоставить его кому-нибудь помоложе, нежели шестидесятилетний Черномырдин.

Страдавший от всевозможных болезней, немолодой уже Ельцин был одержим идеей “передать эстафету другому поколению”, как он отмечает в своих мемуарах всюду, где заходит речь о преемственности власти. В кандидатах в наследники он в первую очередь искал силу и напористость молодости; уйдя на покой, он хотел видеть в президентском кресле человека поколения своей дочери. Может быть потому, что у него не было сына, он переживал эмоциональный подъем всякий раз, когда на горизонте появлялся кто-то “сильный и молодой” — будь то Чубайс, Немцов, Юмашев, Кириенко или Путин.

В Черномырдине его устраивало все, и в первую очередь личная преданность и опыт царедворца. Но “Черномырдин не сможет удержать страну после моего ухода в 2000 году, — объяснял он свое решение отправить кабинет в отставку. — Нужен человек более сильный и молодой… другое поколение, другая косточка — менеджер, директор, молодой управляющий”.

Мартовский сюрприз Ельцина в целом не повлиял на политический вес Березовского. С уходом Черномырдина он лишился влиятельного союзника, но, одновременно избавился от двух главных соперников, вице-премьеров Чубайса и Куликова, тоже отправленных в отставку. Новый премьер Кириенко принадлежал к клану Чубайса, и это Бориса не радовало. Однако два самых близких Ельцину человека — Юмашев и дочь Татьяна считали Бориса своим политическим наставником. Самым главным его ресурсом по-прежнему оставалось ОРТ.

Внезапная смена кабинета повергла в панику чиновников всех уровней. Какой следующий фортель выкинет взбалмошный президент? Поэтому когда директору ФСБ Николаю Ковалеву доложили, что его хочет видеть Березовский, он насторожился. Но он никак не не ожидал услышать то, о чем заявил Борис, переступив порог его кабинета: “Группа офицеров УРПО утверждает, что генерал Хохольков планирует мое убийство”.

САША ПЛОХО РАЗБИРАЛСЯ в интригах сильных мира сего. Его первоначальное намерение состояло в том, чтобы с помощью Бориса избавиться от Хохолькова. Он и не помышлял рыть подкоп под директора ФСБ, которого искренне уважал и который, как он думал, хорошо к нему относился. Он надеялся, что Борис с Ковалевым найдут общий язык. Но все развивалось по “закону непредвиденных последствий”. Вместо того, чтобы навести порядок в УРПО, Ковалев встал на сторону Хохолькова.

— Литвиненко — кляузник, — сообщил Ковалев Борису. — У него производственный конфликт с начальством.

— Сказанное им подтвердили еще несколько офицеров, — отвечал Березовский. — Я настаиваю на расследовании.

К тому времени у него в сейфе лежала видеопленка разговора с Сашей и двумя его коллегами, записанная накануне в Клубе скрытой камерой. Сашины обвинения подтверждал Понькин и неожиданно присоединившийся к их группе Виктор Шебалин, полковник, служивший в УРПО помощником Гусака.

После встречи с Березовским Ковалев вызвал Сашу, Понькина и Шебалина к себе, пригласив на всякий случай и Гусака. Все трое подтвердили, что были у Березовского с рассказом о заявлениях Камышникова. Ковалев пытался обратить сказанное в шутку — мол, разговоры о ликвидации Березовского нельзя рассматривать как приказ. Но они продолжали настаивать на своем: в УРПО приказы именно так и отдаются — неофициально, да и вообще вся атмосфера там неформальная. Гусак молчал, он понимал, что со вступлением в игру Березовского директор не свободен в своих действиях, и еще не известно, чем все это дело закончится. Наконец Ковалев объявил, что вынужден провести внутреннее расследование, а пока приказал им помалкивать и отпустил троицу бунтовщиков. Гусака попросил задержаться.

Через пару часов Гусак прибежал к Саше:

— Я говорил с Хохольковым. Он предлагает мирно уладить вопрос с Березовским. Хочет сам с ним встретиться.

— А зачем ты вообще к нему пошел? — взорвался Саша. — Директор же приказал держать язык за зубами!

— Не будь идиотом! Директор сам ему обо всем рассказал. Видишь, что делает? Тебе говорит, что назначит расследование, а сам отправляет меня к Хохолькову. Они хотят из меня сделать крайнего! Ты знаешь, что мне Хохольков сказал? Ты, Гусак, должен взять все на себя, прикрыть нас с директором. Какого хрена ты пошел к Березовскому, не спросив меня? Теперь ступай к нему и скажи, что все было шуткой.

— Нет, теперь поздно, — подумал Саша. — Теперь они от нас не отвяжутся.

Он поехал домой и оттуда позвонил Борису.

— Борис Абрамович, они все заодно. Директор обо всем рассказал Хохолькову.

— Именно этого я и ожидал, — сказал Борис. — Завтра в десять утра у вас встреча в Кремле с Евгением Савостьяновым, заместителем Юмашева. Приходите все.

Был вечер 14 апреля 1998 года.

Наутро, выслушав Сашу и его друзей, Савостьянов сказал, что им придется дать официальные показания на своих командиров в Главной военной прокуратуре.

Генерал Евгений Хохольков

“…нужно хлопнуть БАБа? Вот уж кого не жалко! Прикажут — сделаем.”

 

Глава 10. Пути подполковничьи

В то пасхальное утро 19 апреля 1998 года, Марина с Сашей поехали в гости к друзьям. Накануне она целый день красила яйца и пекла куличи. Пост они, правда, не соблюдали.

Был чудесный день. Снег наконец-то растаял, и солнце так припекало, что пришлось снять пальто, впервые за много месяцев. Марине даже показалось, что Сашино уныние, в котором он пребывал с самого Нового года, рассеялось. Он был весел и уверен в себе, и она подумала, что неведомые ей проблемы, которые в последнее время его терзали, наконец-то разрешились.

Но едва они успели пообедать, как зазвонил его телефон. Он опять погрустнел и сказал, что пора ехать.

— Куда? — спросила Марина.

— Увидишь.

Всю дорогу он молчал, поглощенный своими мыслями.

“Возможно, что-то было в его голосе или выражении лица, но меня охватило ощущение, что я сейчас попаду в тот мир, от которого Саша оберегал меня все эти годы”, - вспоминала она потом.

И действительно, то пасхальное воскресенье обернулось для нее днем (и ночью) больших сюрпризов.

Они приехали домой к Виктору Шебалину, одному из Сашиных коллег. Там находился еще один человек, которого Марина не знала. Пока она разговаривала с женой Шебалина, мужчины закрылись в комнате. Потом незнакомец уехал, а Шебалин и Саша, посадив Марину за руль, поехали к Гусаку, где их уже дожидался еще один коллега. Так она познакомилась с Андреем Понькиным, о котором была наслышана.

Мужчины были крайне возбуждены. Гусак нервно ходил по комнате и все время курил. Марина хотела выйти, но Саша жестом показал, чтобы она осталась. Затем Шебалин начал говорить, и то, что она услышала, стало для нее первым потрясением того дня.

— Короче, нас собираются арестовать завтра. Нас всех, — объявил Шебалин.

Человек, которого она только что видела в квартире Шебалина, оказался “источником” в Федеральном агентстве правительственной связи (ФАПСИ). Он и рассказал им, что подслушал телефонный разговор, из которого следовало, что в понедельник в здании министерства на Лубянке будет взята под стражу группа лиц.

— Все сходится, — сказал Саша. — Ковалев звонил мне вчера и велел нам всем явиться к нему в десять утра.

Марина очень хорошо запомнила этот разговор. Шебалин был спокоен и давил на остальных — “источнику” из ФАПСИ можно верить, а поэтому необходимо что-то предпринять. Взять их под стражу со стороны Ковалева было вполне логичным ходом, учитывая, что на неделе они должны давать показания в прокуратуре.

Гусак и Саша возбужденно спорили. Понькин поворачивал свою большую голову от одного к другому, по очереди соглашаясь с обоими.

Гусак был бледен, непрерывно курил и явно паниковал; кричал, что все пропало, и теперь поздно что-либо предпринимать. Он обвинял Сашу в том, что тот “втянул их в это дерьмо”. Кричал, что идти к Березовскому было “самой идиотской из всех его идиотских затей”. Что если бы он знал обо всем заранее, то никогда бы этого не допустил. Саша кричал в ответ, что если бы они сделали так, как хочет Гусак, то потом им “пришлось бы убивать всех, кого прикажет Хохольков, без разбору”, и они “влипли бы еще в большее дерьмо”. Дело дошло бы до драки, если бы Шебалин и Понькин их не остановили.

Марина слушала в полном оцепенении. И хотя с каждой фразой суть проблемы для нее все более прояснялась, она пыталась убедить себя в том, что на самом деле этого не может быть. Может, это просто розыгрыш?

Наконец Саша заставил всех замолчать и выслушать его. Марина поймала себя на мысли, что она снова видит перед собой другого, “жесткого” Сашу, который однажды на миг показал ей себя, когда приструнил гаишника и опять скрылся под личиной беззаботного тинэйджера-переростка.

Побывав в кремлевской администрации, сказал он, они сожгли мосты, и отступать теперь поздно. Сегодня, хотят они того или нет, друг другу противостоят два лагеря: кремлевская администрация и ФСБ.

— Если мы сейчас откажемся от своих слов, — доказывал он, — от нас отвернутся и те, и другие. Тогда нам крышка.

В общем, заключил он, “у нас нет выбора, нам нужно держаться за Березовского, который одолел же и Коржакова, и Барсукова”. Саша был уверен, что Борис снова одержит победу.

Это звучало убедительно. Но, с другой стороны, если в понедельник их арестуют, им не удастся дать показания в военной прокуратуре в среду. Наконец сошлись на том, что Саша должен звонить Борису.

Тот сказал: “Немедленно приезжайте ко мне на дачу”.

Было без пяти минут полночь.

Когда они — Гусак, Понькин, Саша и Марина — приехали на Рублевку, там уже находился телеведущий ОРТ Сергей Доренко с камерой.

Девять лет спустя, просматривая эту запись в Нью-Йорке, я все никак не мог отделаться от мысли, как же должна была тогда чувствовать себя несчастная Марина — единственный свидетель ночного интервью, которое открыло ей глаза на тайный мир ее мужа?

— Я понимаю, что офицер госбезопасности не должен ни интервью давать, ни выступать по телевидению, — говорил Саша. — Я за свою жизнь никогда не боялся и сейчас не боюсь. Если бы я боялся за свою жизнь, я бы не делал то, чем я занимаюсь. Но я боюсь, что они расправятся с моей женой, с моим ребенком… Если этих людей сейчас на остановить, то этот беспредел захлестнет вообще страну, полностью…

Марина сидела в полном оцепенении. А Борис исчез через полчаса после начала записи. Он уже все понял и отправился спать.

ГОДЫ СПУСТЯ, АНАЛИЗИРУЯ эти события, Саша заключил, что Шебалин с самого начала был провокатором. Он примкнул к ним, когда они пошли к Борису первый раз, хотя до этого не проявлял никакого недовольства нравами и методами УРПО. Скорее всего, он напрямую работал на Ковалева. Возможно, поначалу ему было велено таким способом внедриться в окружение Березовского. Но по мере того как “производственный конфликт” превращался в политический скандал, а Ковалев все явственнее ощущал свою уязвимость, “объектом” Шебалина становился сам Саша и группа поддержавших его офицеров.

В ту ночь Шебалин отказался ехать к Борису, сославшись на какие-то дела. Возможно, ему необходимо было посоветоваться со своим куратором. Его спокойствие и вся эта история о “грозящем в понедельник аресте” могла быть всего лишь попыткой их запугать и заставить отказаться от показаний в военной прокуратуре. Если это было так, то уловка возымела противоположный эффект, подтолкнув группу к полуночному телевизионному признанию, которое, возможно, спасло им жизнь.

Саша позже вспоминал, что Шебалин никогда не участвовал в каких-либо спонтанных действиях, а только в тех, что планировались заранее, а также ни разу не проявлял инициативы.

А вот Гусак был искренен. Тот факт, что он никак не мог определиться, на чьей же он стороне, только подтверждал, что он не вел двойной игры. Он отчаянно пытался понять, кто в конце концов одержит верх, и соответственно менял свою позицию. Поначалу его не было среди участников бунта, не знал он и о походе к Борису, не ходил с ними в Кремль. Позже пытался быть посредником между Хохольковым и Сашей. Но в ту ночь, на даче у Бориса, он принял самое активное участие в телезаписи и рассказал всю правду. Хотя полгода спустя, в ноябре 1998 года, когда Саша и его друзья устроили знаменитую пресс-конференцию, Гусак снова пошел на попятную и предусмотрительно уехал из города, чтобы быть в безопасности.

Трое других бунтовщиков — Андрей Понькин, Герман Щеглов и Константин Латышенок — были верными членами Сашиной группы. Они поддержали его во всем и пошли до конца.

Примечательно также и то, что девять лет спустя, уже после Сашиной смерти, Гусак неожиданно всплыл в интервью на “Би-Би-Си”, назвавшись “московским юристом”. Он подтвердил, что Хохольков предлагал ему убить Березовского. Но тут же сказал, что не воспринял эти слова всерьез: “Если бы директор ФСБ Николай Ковалев отдал мне персональный приказ, то я бы его исполнил”.

В ту пасхальную ночь на даче у Бориса все трое исповедовались перед ошарашенным Доренко искренне и были похожи на кающихся грешников. К концу второго часа видеозаписи Марина больше не могла отрицать очевидное: Саша и его друзья вошли в смертельный конфликт со своей “Конторой”. Она узнала о Трепашкине, с которым нужно было “разобраться”, о плане похищения Джабраилова, о приказе “убрать” Бориса и о многих других вещах, которые Саша называл “противозаконными и преступными”. Марина знала, что за Сашей была такая особенность — делить мир на черное и белое, и понимала, что это общая для них профессиональная черта. Теперь, когда он пошел против Конторы, ей было ясно, что он стал врагом для ФСБ, и ему будут мстить.

ХОТЯ ПЕРВОНАЧАЛЬНО БУНТОВЩИКИ намеревались немедленно показать эту запись по телевидению, к утру они передумали.

Борис, ознакомившись с ситуацией, с этим согласился. “Такой материал будет для вас эффективной защитой до тех пор, пока его не покажут, — сказал он. — В виде исключения мы, конечно, сможем организовать эксклюзивный просмотр в Кремле для узкого круга, но в данный момент в этом нет необходимости. Что же касается ваших начальников, то я думаю, что им уже известно, чем вы тут занимались всю ночь. Делайте то, что собирались: идите в прокуратуру. И посмотрим, что будет”.

Когда утром они приехали на Лубянку, их никто не арестовал. Ковалев еще раз пытался договориться с ними, но это ни к чему не привело.

Спустя два дня они отправились в прокуратуру. Вскоре всех участников конфликта — Хохолькова с Камышниковым, Гусака с Шебалиным и Сашу с его группой отстранили от работы до конца расследования.

25 мая московский либеральный еженедельник “Новая газета” опубликовал статью журналиста Юрия Щекочихина, являвшегося также депутатом Госдумы. В ней Щекочихин обнародовал свой депутатский запрос директору ФСБ Ковалеву:

• Правда ли, что скандал с закупкой партии специальной техники для оборудования помещений в Кремле, парламенте и Белом доме, которую негласно проводили Коржаков и Барсуков на средства из госбюджета, проходил с участием Е. Хохолькова и что средства, якобы потраченные на закупку подслушивающей аппаратуры, на самом деле похищены?

• Правда ли, что по инициативе Хохолькова образовано Управление по разработке и пресечению деятельности организованных преступных формирований (УРПО)?

• Нашли ли подтверждение компрометирующие Хохолькова материалы о его связи с известными узбекскими преступными «авторитетами» Гафуром и Салимом?

• Правда ли, что Хохольков ведет образ жизни богатого нувориша, несовместимый с денежным содержанием даже генерала ФСБ? Правда ли, что он и его жена имеют в распоряжении дорогие иностранные автомобили и проживают в загородном особняке стоимостью минимум в несколько сот тысяч долларов? Соответствует ли действительности утверждение, что Хохольков регулярно посещал казино «Ленинградская» и «Метрополь», где проигрывал очень крупные суммы? Однажды он расплатился за проигрыш 120 тысячами долларов. Что это за деньги?

• Правда ли, что, отбирая сотрудников на работу, Хохольков требовал от некоторых из них подписать обязательство выполнить любой приказ руководства, включая и незаконные — вплоть до убийства, и при этом взять ответственность целиком на себя?

• Правда ли, что сотрудники управления Хохолькова с ведома руководства и под видом оперативной работы занимались прямым вымогательством и угрозами убийства? Ведется ли следствие по заявлению директора мебельного салона торгового центра «Щелковский» Степанова, который был вызван на допрос в один из кабинетов управления на Лубянке, после чего на служебных машинах вывезен в лес в Подмосковье, где его заставили вырыть себе могилу и затем имитировали его расстрел?

• Правда ли, что с началом чеченских событий Хохольков получил возможность контролировать негласные средства, отпущенные на проведение специальных мероприятий, и что при этом бесконтрольно было потрачено примерно 500 тыс. долларов США?

• Правда ли, что сотрудники Управления собственной безопасности ФСБ нашли возможность довести до ряда руководителей правительства и президентской администрации сведения о Хохолькове, но при этом содержание разговоров стало известно Хохолькову и Ковалеву и было использовано для давления на сотрудников?

• Правда ли, что генерал Хохольков и некоторые его подчиненные под видом оперативной работы на самом деле покровительствуют подольской организованной преступной группировке и выполняют поручения ее лидеров?

Много лет спустя, в Лондоне, я спросил Сашу и Бориса, не они ли организовали утечку. Оба категорически отрицали свою роль в появлении статьи. Щекочихин, будучи активным членом партии “Яблоко”, был известен своей нелюбовью к олигархам, а Березовского просто терпеть не мог.

Борис и Саша были убеждены, что у Щекочихина имелся собственный источник информации, возможно, кто-то из Управления собственной безопасности ФСБ или в Кремле. Скорее всего, Щекочихину не было известно о плане похищения Джабраилова и покушении на Трепашкина, иначе бы он непременно их упомянул. С другой стороны, и Саша ничего не знал об эпизоде с директором мебельного магазина, которому устроили инсценировку расстрела.

Так или иначе, два независимых сигнала — жалоба Саши и его друзей и запрос Щекочихина давали Кремлю достаточно поводов, чтобы устроить чистку в ФСБ.

В СЕРЕДИНЕ ИЮНЯ руководитель кремлевской администрации Валентин Юмашев, который имел обыкновение советоваться с Березовским по поводу назначений в правительстве, спросил его мнение об одном из своих заместителей, человеке по имени Владимир Путин.

Борис довольно хорошо знал Путина. Они познакомились, когда тот курировал экономику в мэрии Петербурга, а Борис еще занимался автомобильным бизнесом. У Путина была репутация некоррумпированного чиновника — большая в то время редкость.

— Мы рассматриваем его кандидатуру на должность директора ФСБ, — сказал Юмашев.

Он объяснил, что личная преданность президенту — главное качество, которым должен обладать будущий руководитель спецслужб. Ельцин не доверял никому из известных ему генералов ФСБ — повязанных друг с другом членов чекистского клана. Путин в этот круг, судя по всему, не входил.

Что же касается личной преданности, то взаимоотношения Путина с его бывшим боссом, мэром Петербурга Анатолием Собчаком, характеризовали его с самой лучшей стороны. Когда Собчак проиграл выборы, Путин предпочел остаться безработным, но не предал босса. Понимая, что Путин знал множество секретов Собчака, новый мэр предложил ему сохранить занимаемую должность. Но Путин отказался. Позже он перебрался в Москву, где занял должность среднего уровня в президентской администрации и довольно быстро сделал там карьеру.

На Ельцина произвел неизгладимое впечатление рассказ о так называемом “спасении Собчака”, которое Путин организовал в ноябре 1997 года с большим риском для себя. В то время новый мэр Петербурга, сговорившись с заклятым врагом Кремля генеральным прокурором Юрием Скуратовым, добился того, чтобы на Собчака завели уголовное дело. Московские либералы побежали к Ельцину за помощью: спасите Собчака. Но тот сам находился “в прокурорской осаде” и не слишком мог помочь соратнику.

Тем временем у Собчака во время допроса случился сердечный приступ, и его срочно отвезли в больницу. В тот же самый день Скуратов подписал ордер на его арест. И тут Путин, взяв отпуск, ринулся в Петербург и организовал Собчаку побег. Перехитрив сотрудников милиции, круглосуточно наблюдавших за бывшим мэром, люди Путина погрузили его на носилки и прямо из больницы отвезли в аэропорт, где его ждал частный самолет. На следующий день он был в Париже, в кардиологической клинике; его жена была рядом с ним.

Теперь, обсуждая с Борисом кандидатуру Путина на пост директора ФСБ, Юмашев не преминул отметить этот его подвиг. Прошлое кандидата тоже вполне соответствовало должности. Когда-то Путин был офицером внешней разведки и служил в Восточной Германии. После распада СССР он уволился из спецслужб в звании подполковника.

Борису понравилась идея назначить отставного подполковника командовать генералами: он не вхож в их узкий круг, не связан боевым прошлым, общими тайнами, взаимными обязательствами. Кагэбэшные зубры наверняка примут “выскочку” в штыки, что только укрепит его в преданности Кремлю.

— Поддерживаю кандидатуру на 100 процентов, — сказал Борис.

Так, благодаря смуте в УРПО и интригам Бориса, Путин вынырнул из безвестности и покатил по рельсам, которые два года спустя привели его прямиком в президентское кресло.

“ЖИЛИ-БЫЛИ ДВА брата, один умный, а другой дурак, — сказал Саша. — Знаешь, после того, как я спас его от ментов в “Логовазе”, Борис сказал мне, что теперь мы как братья. Из нас двоих дурак, видимо, я. Но почему-то вышло, что дурак оказался прав. С самого начала я говорил ему, что Путин — змея, которая рано или поздно его укусит. Но он мне не верил”.

Когда 25 июля 1998 года новый директор ФСБ вступил в должность, Борис сказал Саше: “Пойди познакомься с ним. Посмотри, какого классного парня мы поставили с твоей помощью”.

По звонку Бориса Путин принял его в своем новом кабинете на Лубянке, но общий язык два подполковника так и не нашли. Путин держался холодно и официально. Он молча выслушал пылкий Сашин доклад о масштабах коррупции в Конторе, но не захотел встречаться с остальными бунтарями из УРПО и никак не отреагировал на сообщение, что все они до сих пор отстранены от работы.

— Я узнаю человека по рукопожатию, — сказал Саша Марине после этой встречи. — У него рука холодная и неприятная, а по глазам видно, что он меня терпеть не может.

Спустя два года, на ночном турецком шоссе, Саша в непечатных выражениях высказал все, что думает об этом человеке, как и он, питомце Конторы, от которого он теперь спасался бегством.

— После встречи с ним я сказал Борису, что этому человеку верить нельзя. Но он не хотел слушать, говорил, что Путин будет реформировать Контору. Они там, в Кремле, не понимали, что Контору невозможно реформировать. Путин быстро Лубянку успокоил: свой я, ребята, не собираюсь я вас ущемлять, буду поддерживать ваши интересы. И они его приняли.

— Он плоть от плоти, кровь от крови Конторы, поэтому я для него предатель, — продолжал Саша. — То, что он попал туда благодаря мне, для него ничего не значило. Ему нужно было показать, что у него нет передо мной обязательств, именно поэтому он меня и посадил в тюрьму. Так же поступил и с Борисом, после того как Борис сделал его президентом.

Чечня, лето 1998 года. В республике царит полный экономический хаос. Усиливается инфильтрация радикальных исламистов из-за границы, которые сливаются с местными бандитскими группами, превратившими похищения людей в доходный бизнес. По данным правительства Масхадова, в заложниках удерживается шестьдесят пять человек, в том числе двое англичан. Среди похищенных — Валентин Власов, специальный представитель Ельцина в Чечне, сменивший на этом поприще Березовского. Масхадов отдает приказ разоружить экстремистов. В результате столкновений верных Масхадову сил с радикальными полевыми командирами погибает девять человек. 23 июля и самому Масхадову чудом удается избежать смерти от взрыва фугаса, установленного на пути его автомобиля.

28 июля 1998 года группа отставных российских политиков, известных как “партия мира”, включая Черномырдина, Лебедя и Березовского, призвала к назамедлительному выполнению договора с Чечней и в первую очередь возобновлению экономической помощи правительству Масхадова. Новый премьер Сергей Кириенко заявил, что готов встретиться с чеченским президентом.

 

Глава 11. В осаде

Надежды на стабилизацию в Чечне, как и российская демократия в целом, потерпели сокрушительный удар в результате неожиданно налетевшей экономической бури. Дефолт августа 1998 года окончательно добил реформаторов и привел в кресло премьер-министра Евгения Примакова, старорежимного аппаратчика, открыто заявлявшего об откате по всем линиям: от экономики до внешней политики. Ельцин и его окружение, включая Березовского, оказались в осаде. А бунтовщики из УРПО в свою очередь ощутили жесткий прессинг со стороны нового директора ФСБ.

ТУЧИ НА ЭКОНОМИЧЕСКОМ горизонте России начали сгущаться еще весной 1998 года. Немногие могли предсказать грозу точнее, чем Джордж Сорос. Сползание в экономический кризис началось с проблем на фондовых рынках Юго-Восточной Азии. Международные инвесторы стали выводить капитал с этих рынков, а заодно и с российского. Это совпало с падением мировых цен на нефть, которая была главным источником государственного дохода России. В январе 1998 года цены снизились до 15 долларов за баррель — самой низкой отметки с 1994 года. К августу нефть стоила уже 13 долларов.

Между тем российское правительство практически не собирало налогов, поскольку предприниматели не спешили декларировать прибыль. В мае Дума, большинство в которой составляли коммунисты, нанесла очередной удар по иностранным инвесторам, введя ограничения на участие “нерезидентов” в одном из главных российских ресурсов — энергетической монополии РАО ЕЭС, тем самым сильно уменьшив привлекательность российского фондового рынка в целом. После этого никто не выразил желания принять участие в торгах на аукционе по продаже “Роснефти”, последней крупной нефтяной компании, находившейся в руках государства. Долг по невыплаченным зарплатам изнурял правительство — горняки устраивали акции протеста, блокируя железнодорожные пути.

Чтобы увеличить государственные доходы, правительство начало выпуск ГКО — краткосрочных рублевых облигаций государственного займа. Но так как риск существенно возрос, держатели ГКО требовали все более высоких процентных ставок, которые к концу лета достигли уже 150 % годовых. Чтобы платить по процентам, государству приходилось выпускать все больше и больше облигаций, тем самым все крепче затягивая петлю на собственной шее.

Руководители российской экономики были убеждены, что если дела пойдут совсем плохо, то Запад придет на помощь, как это произошло в 1994 году в Мексике. У России слишком много атомных бомб, чтобы допустить здесь экономическую катастрофу, полагали они. И продолжали выпускать ГКО и изводить Международный валютный фонд просьбами о новых займах. Как впоследствии сказал Анатолий Чубайс, который по-прежнему был неофициальным лидером экономической команды Ельцина: “Мы кинули Запад” на 20 миллиардов долларов, потому что “у нас просто не было другого выхода”.

Джордж Сорос был хорошо знаком с этой ситуацией, потому что однажды сам одалживал России деньги, чтобы поддержать правительство на плаву между очередными западными вливаниями. В самом начале августа, когда дефицит ликвидности на короткое время парализовал российский межбанковский рынок, Сорос понял, что настало время бить тревогу.

13 августа 1998 года он опубликовал открытое письмо в “Финаншл Таймс”, которое начиналось так: “Ситуация на российском финансовом рынке стала окончательно неуправляемой”. Чтобы избежать катастрофы, он посоветовал российскому правительству “умеренно” — на 15–25 процентов девальвировать рубль и создать промежуточную валюту наподобие той, которая существовала в первые годы Советсой власти — золотой рубль, жестко привязанный к курсу доллара, который был бы гарантирован еще одним чрезвычайным западным вливанием в российскую казну в размере 50 миллиардов долларов.

Джордж просто хотел дать совет и привлечь внимание Запада к этой проблеме. Но его письмо сработало как спичка, поднесенная к пороховой бочке: акции на московской бирже резко упали, а цена доллара пошла вверх. 17 августа Центробанк уже не смог поддерживать курс рубля. Цены на розничные товары резко взлетели. Люди лихорадочно пытались обменять рубли на доллары. Из регионов пошли сообщения о нехватке продуктов, потому что обезумевшие толпы скупали все подряд. Россияне выстраивались в очереди в банки, чтобы забрать свои сбережения. Но так как правительство не смогло выполнить обязательства перед банками по ГКО, то и там не оказалось наличности. Банки рушились один за другим. 23 августа Ельцин отправил в отставку пятимесячное правительство Кириенко, которого население ассоциировало с командой Немцова-Чубайса и считало виновным в кризисе.

Когда дым рассеялся, несколько крупных банков практически улетучились, а вместе с ними и сбережения миллионов вкладчиков; сотни тысяч людей остались без работы. Иностранные инвесторы потеряли около 33 миллиардов долларов, из которых 2 миллиарда потерял сам Джордж Сорос.

АВГУСТОВСКИЙ ФИНАНСОВЫЙ КРИЗИС не особенно затронул бизнес Бориса; у него не было своего банка, а нефтяная компания получала прибыль в долларах. Поэтому девальвация даже была ему на руку.

Но в политическом плане это была катастрофа.

После двух неудачных попыток получить одобрение Думы, чтобы вернуть Виктора Черномырдина на пост премьер-министра, Ельцин встал перед выбором: распустить Думу и объявить новые выборы, что неизбежно закончилось бы победой коммунистов, или уступить коммунистам премьерское кресло. Конфронтация продолжалась почти три недели. Наконец, обе стороны согласились на компромиссную фигуру — шестидесятивосьмилетнего министра иностранных дел Евгения Примакова, бывшего начальника Службы внешней разведки (СВР), которого за спиной насмешливо называли “Примусом”. Напоминая видом и манерами члена Политбюро брежневского призыва, он излучал подзабытую за пятнадцать лет ауру эпохи позднего застоя. Ельцин рассматривал Примуса как промежуточную фигуру, которая давала ему возможность передохнуть и пережить кризис. Назначая его главой правительства, президент взял с него честное слово, что в 2000 году они “вместе найдут молодого сильного политика”, поддержат его на президентских выборах, а потом “вместе уйдут на покой [и будут] ловить рыбу”, - пишет Ельцин в мемуарах.

Впервые после распада Советского Союза правительство возглавил человек, который не был ни демократом, ни реформатором, ни “западником”. Ветеран разведки, с тоской вспоминавший о былом имперском величии СССР, Примаков видел в США главного геополитического соперника, а вовсе не центр демократической цивилизации, к которой Россия примкнула после падения коммунизма. Еще со времен своей работы в КГБ он был дружен со многими антиамериканскими диктаторами — от Саддама Хуссейна до Слободана Милошевича.

В экономической сфере он тяготел к социалистической модели, где доминирует государство. Правам и свободам он предпочитал безопасность и порядок. Он боялся свободной прессы. Объявляя амнистию для ста тысяч заключенных, он сказал: “Мы освобождаем места для тех, кого собираемся посадить за экономические преступления”, чем нагнал страху на все деловое сообщество.

Примаков был заклятым врагом Березовского. Для него Борис, как никто другой, олицетворял скверну капитализма. Но это была не просто классовая ненависть — уже несколько лет между ними происходил острый конфликт в связи с “Аэрофлотом”, российской национальной авиакомпанией.

“АЭРОФЛОТОМ” БОРИС НАЧАЛ интересоваться давно. Из всех советских предприятий эта компания, пожалуй, была больше прочих нашпигована сотрудниками спецслужб. Каждый, кто осмелился бы приватизировать государственную авиакомпанию, должен был быть готовым к противоборству с тремя могущественными ведомствами — ФСБ, СВР и ГРУ.

Но Бориса это не отпугнуло. Удобный случай представился в конце лета 1995 года, когда вместо прежнего советского директора руководить российскими авиалиниями Ельцин поставил маршала авиации Евгения Шапошникова, министра обороны при Горбачеве. Будучи новичком в деловой сфере, Шапошников попросил Березовского помочь наладить работу авиакомпании: в тот год 110 самолетов “Аэрофлота” перевезли три с половиной миллиона пассажиров в 102 государства с убытком в несколько миллиардов долларов.

Рассчитывая со временем приватизировать “Аэрофлот”, Борис привлек к управлению авиакомпанией свою лучшую команду менеджеров во главе с Николаем Глушковым, ведущим экономистом “Логоваза”.

Когда в феврале 1996 года Глушков появился в “Аэрофлоте”, он пришел в ужас, обнаружив, что “шпионская проблема” была гораздо серьезнее, чем можно было предположить.

Как и все государственные службы во времена шоковой терапии в 1991–1995 годах, российские спецслужбы, предоставленные самим себе, действовали практически бесконтрольно и плохо финансировались. Предприимчивые разведчики, оставшиеся в “Аэрофлоте” с советских времен, превратили государственную авиакомпанию в дойную корову; из средств “Аэрофлота” финансировались шпионские операции и тысячи сотрудников по всему миру.

— То, что нам открылось, было уму непостижимо, — рассказывал мне Глушков много лет спустя в Лондоне. — Финансовые потоки “Аэрофлота” за границей управлялись из загадочных офшоров; мы так и не смогли установить, кто за ними стоял.

Выручка от продажи билетов поступала на 352 счета в иностранных банках, но установить, кто контролировал эти счета, было совершенно невозможно. Все иностранные представительства “Аэрофлота” возглавлялись сотрудниками СВР или ГРУ, а центральная администрация — офицерами ФСБ; и они отчитывались перед своим начальством, а не перед руководством авиакомпании.

— Чтобы ты лучше представил себе проблему, скажу, что в штате авиакомпании из 14 тысяч человек три тысячи были сотрудниками спецслужб. Отдел кадров возглавлял офицер ФСБ. Службу безопасности возглавлял офицер ФСБ. И их нельзя было тронуть. Знаешь, что я тогда сделал? — злорадно ухмыльнулся Николай. — Я выставил им счета. Отправил письма в СВР Примакову и в ФСБ Барсукову с просьбой выплатить своим сотрудникам зарплату. Мне тогда позвонил Коржаков. Он рвал и метал, обещал уничтожить, если я буду посягать на права спецслужб.

Все это происходило весной 1996 года, когда Березовский, Чубайс и Гусь схлестнулись со спецслужбами в битве за Кремль.

— Но это было только начало, — продолжал Глушков. — Настоящий шок у них наступил, когда мы взяли под контроль денежные потоки. Мы просто закрыли все 352 счета и перенаправили заграничные доходы в единый финансово-расчетный центр в Швейцарии, который сами и контролировали. Компания называлась “Андава”. Вот это чекистов вконец разъярило.

Спустя годы, собирая материал для этой книги, я разговаривал с одним российским перебежчиком, ныне живущим под вымышленным именем в тихой европейской стране. Он рассказал, что до 1996 года главы европейских резидентур свободно использовали средства “Аэрофлота” для своих нужд — как оперативных, так и личных. И вот в один прекрасный день шпионы из аэрофлотовских представительств начали слать в Москву рапорта, что у них больше нет доступа к денежным средствам. По словам моего информатора, в результате глушковской реформы оперативные расходы СВР моментально сократились более чем на треть, а это были десятки миллионов долларов.

Мой источник рассказал, что начиная с 1995 года резидентура СВР в Швейцарии стала следить за Березовским во время его посещений этой страны. “В разработке” были все его деловые контакты, а особенно тщательно следили за деятельностью “Анадавы” в Лозанне. Донесения поступали лично к директору СВР Примакову. Три года спустя, когда Примаков стал премьером, эти материалы послужили основанием для так называемого “Дела Аэрофлота”.

После преобразований, проведенных Глушковым, финансовые показатели авиакомпании резко пошли вверх. Весь авиапарк был застрахован в западных страховых компаниях, стареющие советские лайнеры заменили на новые “Боинги”, на рейсах появились миловидные стюардессы, говорящие на иностранных языках, и резко улучшилось качество бортпитания. В течение трех лет компания стала прибыльной, а цены на ее акции взлетели с 7 до 150 долларов.

В начале 1998 года 51 процент “Аэрофлота” по-прежнему принадлежал государству. Остальные акции находились в частных руках, в основном у трудового коллектива. Партнер Бориса Роман Абрамович начал потихоньку скупать акции “Аэрофлота” у мелких акционеров. Шла подготовка к приватизации государственного пакета.

Весной 1998 года я и сам оказался втянутым в аэрофлотовскую эпопею. То была моя вторая попытка поучаствовать в российской золотой лихорадке. По просьбе Бориса я нашел ему американского стратегического партнера — холдинг, владевший одной из крупнейших американских авиакомпаний. Хорошенько изучив российский авиарынок, американцы пожелали участвовать в приватизации “Аэрофлота” и обещали вложить громадные средства, а также свой опыт и мощь одного из крупнейших мировых авиаперевозчиков. Их энтузиазм не уменьшился даже, когда в августе в России грянул финансовый кризис — они видели в этом проекте долгосрочную перспективу.

Однако спустя две недели потенциальные инвесторы пришли в полное недоумение, услышав от Бориса, что сделка не состоится. Причина была простой, но непостижимой для американцев — “фактор Примуса”. С приходом в Белый дом нового премьер-министра Борис был убежден, что никакой приватизации “Аэрофлота” не будет; он даже не мог гарантировать, что команда Глушкова будет и дальше работать в компании.

Американцы уехали домой сильно разочарованные, а я в очередной раз попрощался со своим шансом разбогатеть на российской приватизации.

Среди проблем, которые возникли у Березовского с назначением Примакова, неудача приватизации “Аэрофлота” была, пожалуй, самой небольшой. Главное заключалось в том, что ослабли позиции тандема Тани-Вали, его союзников в Кремле. Да и сам Ельцин, похоже, впал в депрессию после того, как был вынужден назначить правительство, навязанное коммунистами. До августовского кризиса Белый дом полностью находился под контролем Кремля, и президент преспокойно назначал и увольнял министров. Но Примаков своим назначением был обязан не столько президенту, сколько Думе, и Ельцин уже не мог позволить себе отправить его в отставку, по крайней мере сейчас — вскоре после того, как его прежняя команда привела страну к финансовой катастрофе. Теперь уже премьер давил на президента, пытаясь расставить своих людей на ключевые позиции. Звезда Березовского заметно потускнела. В Клубе уже не толпились, как прежде, посетители. Бар с чучелом крокодила опустел.

ПОКА БОРИС СТРОИЛ оборону в ожидании атаки со стороны нового премьера, Саша и его друзья пытались устоять под давлением со стороны нового директора ФСБ, которого ничуть не смущало то обстоятельство, что он получил свой пост во многом благодаря им.

После встречи с Путиным Саша и вся его команда оказались “под колпаком”. Их телефоны прослушивались. Их вывели за штат и отобрали удостоверения и табельное оружие. Управление собственной безопасности ФСБ изучало их прошлые дела. Кто-то запустил “утку” в прессу, что Саша и его сотрудники подозреваются в нападениях на квартиры московских бизнесменов и вымогательстве.

Путин действительно расформировал УРПО по прямому распоряжению Ельцина. Тем не менее Хохолькова перевели на хлебную должность в налоговую службу. Камышникова трудоустроили в АТЦ. Все бывшие опера из УРПО, кроме семи бунтовщиков, получили новые должности. В Конторе поговаривали, что дни Саши и его друзей сочтены.

30 сентября военная прокуратура неожиданно прекратила тянувшееся пол-года следствие по жалобе Саши и его группы. Борис получил официальное уведомление, в котором отмечалось, что 27 декабря 1997 года капитан Камышников действительно позволил себе ряд “необдуманных высказываний в Ваш адрес”. Хотя эти заявления и “дискредитируют его как руководителя, тем не менее они не свидетельствуют о намерении организовать совершение убийства”.

По второму эпизоду, писал прокурор, выяснилось, что в разговоре с полковником Гусаком в ноябре 1997 года генерал “Хохольков спросил, сможет ли он [Гусак] убить Вас”. Однако “Гусак не воспринял слова своего начальника как постановку конкретной задачи о совершении убийства. Сам Хохольков категорически отрицает наличие каких-либо намерений убить Вас или высказывания на эту тему”.

Во время последнего визита в прокуратуру, когда им объявляли о прекращении следствия, Саша познакомился с Трепашкиным, которого узнал по фотографии в деле.

— Миша, я твой несостоявшийся убийца, — представился Саша.

— А-а, приятно познакомиться. Значит, я твоя несостоявшаяся жертва.

С этого момента Трепашкин примкнул к Сашиной компании.

В середине октября бунтовщики встретились с Борисом в Клубе, чтобы посоветоваться, как им быть дальше. Саша настаивал на том, чтобы продолжать борьбу. Трепашкин, которого также пригласили на совещание, поддержал Сашу. Шебалин, как обычно, молчал. Понькин, Щеглов и Латышенок склонились к Сашиной точке зрения. Гусак к тому времени уже с ними не общался; понимал, что ситуация складывается не в их пользу.

Борис и сам чувствовал, как сгущается атмосфера. В первых числах ноября коммунисты начали новую шумную кампанию, обвинив “евреев на верхах власти” во всех экономических бедах России, имея в виду в первую очередь Березовского и Чубайса. Тему поднял депутат от коммунистов генерал Альберт Макашов. Выступая на митинге, он заявил, что “жиды”, окружившие Ельцина, виноваты в хаосе, царящем в стране. Они “пьют кровь русских людей, они разрушают промышленность и сельское хозяйство”, - кричал он под аплодисменты толпы. Его поддержал один из думских коммунистов Виктор Илюхин, заявивший, что в окружении президента “слишком много лиц еврейской национальности”. Весь сентябрь еврейский вопрос был главной темой политических дискуссий, включая яростную перебранку между патриотами и либералами в Думе и заявление Ельцина, осуждающее антисемитизм. Коммунисты еще выше подняли градус антиельцинской кампании, обвинив его в “геноциде русского народа” и потребовав импичмента по длинному списку обвинений, начиная от развала СССР и разрушения армии и кончая пропагандой противозачаточных средств и либерализацией абортов.

Примаков отмалчивался, но Борис был уверен, что весь этот шабаш есть ни что иное, как артподготовка к предстоящей в следующем году политической битве, в которой коммунисты намереваются использовать Примакова в качестве “патриотической” альтернативы Ельцину.

Тогда-то у Бориса в офисе и появилась команда Саши Литвиненко с рассказом о том, как новый директор ФСБ сживает их со света. Однако они решили не сдаваться и хотят устроить публичный скандал. Они опять просят у него совета и помощи.

Борис колебался. С одной стороны, он хотел помочь Саше и понимал, что публичность — их единственная защита. Но он не был уверен, что в сложившейся политической ситуации будет разумно выступить против Путина. А вдруг это подтолкнет директора ФСБ к переходу в лагерь Примакова? Борис взял неделю на размышление.

Политические симпатии Путина оставались для него загадкой. После августовского кризиса и назначения Примакова премьер-министром директор ФСБ не спешил раскрывать свои карты и спрятался, как рак-отшельник, в своей лубянской раковине. Путин считался человеком, лояльным президенту, однако Контора всегда была бастионом реакции. К тому же дело УРПО не могли закрыть без согласия Путина. Пожалуй, настало время заставить его определиться, на чьей он стороне — коммуно-патриотов или реформаторов-ельцинцев. Публичный скандал вынудит его занять какую-то позицию. И Борис согласился: пора предавать дело огласке.

13 ноября в газетах появилось открытое письмо Березовского Путину, в котором олигарх призывал возобновить расследование антиконституционного заговора в Конторе. Он писал, что сотрудники ФСБ, сообщившие ему о готовящемся покушении, подверглись преследованиям и были обвинены в том, что “помешали патриотам убить еврея, который ограбил Россию”, что подлило масла в огонь бушевавшей дискуссии об антисемитизме.

Спустя четыре дня Саша, Шебалин, Латышенок, Щеглов, Понькин и их “несостоявшаяся жертва” Трепашкин вышли на знаменитую пресс-конференцию. В ФСБ процветает коррупция и беззаконие, заявили они. Президент, Парламент и общественность должны провести независимое расследование. Они готовы выступить свидетелями. Все участники, кроме Саши и Трепашкина, скрывали лица лыжными масками или темными очками. Через несколько дней Доренко показал по телевизору фрагменты из их пасхального ночного интервью.

— Это был самый настоящий бунт, — вспоминал Саша потом. — Такого еще никогда не было, чтобы взбунтовалось целое подразделение из секретного управления, которое создали для совершения убийств. Все ФСБ смотрело, что будет дальше.

Пресс-конференция стала сенсацией, но прозвучала совсем не так, как хотели того Саша и его друзья. Они рассчитывали, что этот шаг всколыхнет общество, что обвинение Конторы в преступной деятельности от лица шести старших офицеров будет иметь последствия по существу и, как минимум, даст им защиту общественности и прессы. Но все пошло не так: пресс-конференция была воспринята исключительно как политический ход Березовского, а вовсе не как разоблачение порядков, царящих в ФСБ.

Три года спустя Саша с горечью написал в своей книге “Лубянская преступная группировка”: “Мы хотели обратиться к обществу, предупредить: если никто сейчас не остановит эту чуму, через два-три года она возьмет власть… Я рассчитывал, что журналисты поймут… Но на следующий день читаю в газете, что это провокация Березовского. Да при чем тут Березовский?! Он никого не заставлял туда идти, все шли сами, и никому он денег не предлагал… Сейчас все кричат — спецслужбы у власти! Немцов говорит про полицейское государство. Где они были тогда, в ноябре 1998 года? Никто даже слова не сказал!”

Пресс-конференция не достигла и того, чего ждал Борис, она не выкурила Путина из раковины. Новый начальник ФСБ отреагировал сдержанно и, с политической точки зрения, очень осторожно. Он заявил, что у бунтовщиков нет никаких доказательств, и обвинил их в нарушении дисциплины и даже, возможно, закона. Но ни слова не сказал по существу обвинений.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ЕЛЬЦИН все больше погружался в депрессию. Он чувствовал себя глубоко одиноким. Его надавние фавориты, “младореформаторы” и их друзья-олигархи, предали его и занялись личным обогащением в самый ответственный момент борьбы с коммунистами. Конфликт между Чубайсом и Березовским, который расколол его политическую базу, продолжался в вялотекущей форме даже теперь, когда надо всем реформаторским лагерем нависла общая угроза. До выборов оставалось чуть больше года, а у президента не было ни малейшего понятия, кто мог бы стать его преемником и какие ресурсы этот человек сможет противопоставить коммунистам.

7 декабря 1998 года Ельцин прервал пребывание в больнице, чтобы уволить главу администрации Валентина Юмашева, заменив его пятидесятилетним генералом Николаем Бордюжей, в прошлом начальником отдела кадров КГБ СССР, а в последнее время командующим Пограничными войсками. Было ясно, что президент вновь стал искать противовес коммунистам среди силовиков. По Москве поползли слухи, что Бордюжу примеряют на роль ельцинского преемника.

“Теперь меня или убьют, или посадят в тюрьму”, - сказал Саша Марине.

На фоне кризиса, разразившегося в Москве, продолжает ухудшаться ситуация на Кавказе. 19 августа 1998 года радикальная секта ваххабитов захватила две дагестанские деревни, провозгласив “независимую исламскую республику” и установив здесь законы Шариата. После примирительной встречи с мятежниками, которых он назвал “симпатичными экстремистами”, министр внутренних дел Сергей Степашин позволил им остаться на захваченной территории, создав тем самым плацдарм для радикалов, недосягаемый для сил Масхадова.

Тем временем число заложников в Чечне перевалило за сотню. Заместитель Степашина Владимир Рушайло, при неофициальном участии Березовского, начал прямые переговоры с полевыми командирами, в обход правительства Масхадова. 20 сентября Березовский вывез из Чечни двух англичан, Джона Джеймса и Камиллу Карр, которые провели в плену четырнадцать месяцев.

8 декабря 1998 года в шестидесяти километрах от Грозного в брошенной на улице сумке чеченские власти обнаружили отрубленные головы четверых заложников — трех англичан и новозеландца. Убийство спровоцировала попытка их освободить, которую предприняли верные Масхадову подразделения. Масхадов обвинил в похищении и убийстве полевого командира Арби Бараева. Бараев, в свою очередь, пригрозил устроить теракты в России, если Масхадов атакует его опорный пункт в Урус-Мартане. Лидеры исламистской оппозиции Шамиль Басаев и Мовлади Удугов потребовали отставки Масхадова.

1998 ГОД ОЗНАМЕНОВАЛСЯ полным крахом российско-чеченского взаимопонимания. По словам Ахмеда Закаева, произошло это по вине российской стороны. Закаев считал, что резкое усиление радикальных исламистов было российской спецоперацией, которая преследовала цель дестабилизировать Масхадова. Началась эта деятельность с приходом Путина в ФСБ.

— Мы хотели строить светское, демократическое, прозападное мусульманское государство, что-то вроде Турции, и со временем вступить в НАТО и в ЕС, — объяснял он. — Но вдруг появились все эти ваххабиты с мешками денег и стали проповедовать совершенно иную, чуждую нам разновидность ислама. Как, ты думаешь, они попали к нам? Через Москву — у них у всех были российские визы!

В июле 1998 года, во время столкновений с радикальными полевыми командирами, правительство Масхадова захватило нескольких ваххабитов и выдворило их в Иорданию.

— Они все были опытными бойцами, — вспоминал Закаев, — но не имели ничего общего с талибами или “афганцами”, то есть джихадистами, прошедшими американскую и пакистанскую подготовку, против которых в Афгане воевали советские войска. Это все были говорившие по-русски арабы, старые кагэбэшные кадры с Ближнего Востока. И мы знали, что их финансирует вовсе не Саудовская Аравия, а ФСБ из Москвы.

Он напомнил, что организатор терактов 11 сентября Халид Шейх Мохаммед, прежде чем присоединиться к Осаме Бин Ладену, пытался в 1997 году проникнуть в Чечню. Но ему это не удалось — не смог проехать через Азербайджан. То же самое произошло еще как минимум с четырьмя террористами из группы, захватившей самолеты 11 сентября, включая их лидера Мохаммеда Атту. Все они, прежде чем отправиться к талибам в Афганистан, пытались пробраться в Чечню, но не смогли: в то время это было просто невозможно.

— Теперь объясни мне, как эти ребята, которых мы поймали с иорданскими паспортами (про их чисто арабские физиономии я вообще молчу), спокойно пришли в посольство России, получили визы, потом прилетели в Москву, а оттуда — на Северный Кавказ? И все это без ведома ФСБ? Да такого быть не может! Они все у них в картотеке с 80-х годов! “Симпатичные террористы”, сказал Степашин! Кстати, зачем Степашину нужно было брать под опеку те дагестанские деревни? Это было здорово сделано! Мы пытались вытеснить ваххабитов из Чечни, а им дали убежище на российской территории, под защитой ФСБ!

Закаев особенно возмущался индустрией захвата заложников, которая развилась благодаря практике платить за них выкуп. Это лишь поощряло полевых командиров на новые захваты и приносило им большие деньги. А в это время правительство Масхадова сидело без средств. Он утверждал, что российская сторона заплатила 7 миллионов долларов только за Валентина Власова, представителя Ельцина на Кавказе, который был взят в плен в мае, а освобожден в ноябре 1998 года.

Российские спецслужбы имели отлаженную систему контактов с похитителями; посредником был полковник Дауд Коригов, министр внутренних дел Ингушетии. В Москве все эти действия курировал заместитель министра внутренних дел Владимир Рушайло.

— У них было разделение труда, — объяснял Закаев. — Одна банда специализировалась на захвате людей, другая удерживала их, третья вела переговоры с русскими. Они перепродавали заложников друг другу, как скот. Мы не имели сил разорвать эту цепочку.

По словам Закаева, о выкупах было прекрасно известно на самом высоком дипломатическом уровне, но вместо того чтобы заставить Россию прекратить эту практику, европейцы стыдливо отмалчивались; англичане и французы были в курсе, когда дело касалось их подданных. Все об этом знали. Но публично это отрицалось.

Сначала чеченское правительство просто просило российскую сторону прекратить выкупы. Потом Масхадов публично обвинил русских в том, что они поощряют захват заложников. Он даже заявил, что российские спецслужбы находятся в доле с бандами, похищавшими людей. Но все продолжалось по-прежнему.

Когда много лет спустя, в Лондоне, я расспросил об этом Бориса, он объяснил, что “все было не так просто. Масхадов кривит душой, целиком сваливая ответственнось за исламистов на российскую сторону. Он сам пытался их приручить, когда взял Басаева и Удугова в правительство”.

— Причин ослабления Масхадова было две, — объяснил Борис, — невыполнение Россией взятых на себя экономических обязательств и его собственное нежелание жестко обойтись с исламистами, после того, как он победил на выборах. Проблема заложников — следствие его слабости. Когда я был в правительстве, главным для нас было заключить мир, и мы это сделали. Позже, когда Чубайс с Немцовым “ушли” меня из Совбеза, Чечня покатилась по наклонной плоскости, и с этим уже ничего нельзя было сделать. Рушайло тогда попросил меня помочь с заложниками, потому что мне доверяли чеченцы. Я ни о чем не жалею: мы спасли от верной смерти человек пятьдесят, и большинство из них были простыми солдатами. Поверь мне, все это делалось строго официально, с ведома и согласия Кремля”.

Однако в главном мнения Бориса и Закаева совпали: именно в этот период расширились и окрепли оперативные контакты между ФСБ и теми, кто брал заложников. К началу 1999 года сотрудничество перешло в политическую плоскость: российские спецслужбы и радикальные группировки стали подыгрывать друг другу в усилиях подорвать стабильность в Чечене.

НАЧАЛО 1999 ГОДА ознаменовалось массированной атакой на разобщенный и ослабленный междуусобицами лагерь Ельцина. В авангарде этого наступления шла Генеральная прокуратура во главе с ветераном советский юстиции Юрием Скуратовым, слегка грассирующим импозантным мужчиной лет пятидесяти, любившим появляться на публике в генеральском кителе.

Наступление шло по трем линиям — на Березовского, членов семьи Ельцина и клан Чубайса с помощью трех уголовных дел.

В начале февраля всю команду Глушкова уволили из “Аэрофлота”. Прокуратура объявила, что ведет расследование по подозрению в отмывании денег швейцарской компанией “Андава”, той самой, посредством которой чекистов отлучили от аэрофлотовских денег. Так началось “дело Аэрофлота”.

Второе расследование, “Дело Мабетекс”, касалось обвинений во взяточничестве ближайшего круга президента. Швейцарская строительная фирма “Мабетекс” уже несколько лет работала на российском рынке, выполнив несколько десятков престижных проектов, в том числе восстановление Белого дома, поврежденного обстрелом во время путча 1993 года. В январе 1999 года, по запросу Скуратова, следователи швейцарской прокуратуры произвели обыск в штаб-квартире “Мабетекса” в Лугано. Искали доказательства того, что швейцарцы заплатили “откат” сотрудникам ельцинской администрации за 300-миллионный контракт на реконструкцию Кремля. Вскоре после этого во французской “Ле Монд” появилась статья о том, что среди получателей фигурирует президентская дочь Татьяна Дьяченко.

Наконец, выступая 11 января по телевидению, Скуратов сообщил, что расследует информацию о незаконном обогащении высшего звена госчиновников, Так началось “дело об исчезнувшем займе МВФ”. Прокурор объявил, будто в июле-августе 1998 года Центробанк истратил средства займа Международного валютного фонда “нецелевым путем”. Речь шла о последнем транше в 4,3 миллиарда долларов, полученном Россией за месяц до кризиса. Впоследствии, уже после своей отставки, Скуратов утверждал, что несколько приближенных к правительству банков и более семисот госчиновников экономического блока, все птенцы гнезда Чубайса, узнали о предстоящем дефолте заранее и успели в последний момент ликвидировать свои личные вклады в обреченные ГКО и вывести средства за границу. На это будто бы и ушел весь “исчезнувший” транш МВФ.

Из трех дел наибольший шум в прессе в то время вызвала атака на Березовского, но знающие люди понимали, что речь идет о тотальном наступлении на Кремль по всем фронтам. Скуратов никогда бы не осмелился начать эти расследования в одиночку; за ним стоял Примаков, сговорившийся с думскими коммунистами криминализовать режим. Проблема заключалась в том, что сам Ельцин поначалу так не думал. Он отказывался верить в коррумпированность своего узкого круга и доверял Примакову, с которым договорился совместно уйти “ловить рыбу” в 2000 году, передав власть “молодому, сильному” реформатору.

Николай Глушков (слева), Березовский и Бадри Патаркацишвили, 1995 г. (Архив Бориса Березовского)

“Но это было только начало, — продолжал Глушков. — Настоящий шок у них наступил, когда мы взяли под контроль денежные потоки”.