Две недели в комнате висела фотография Голосовкера, седого, затравленно и косо смотрящего длиннобородого старика, Якова Эммануиловича. Отличная биография и труды, я люблю, когда все сгорает и мнится бессмысленным, в самом деле являясь таким. Обвиненный в намерении взорвать Кремль, он по оплошности Механизма только три года пробыл на каторге и, выйдя, побрел восвояси. Полгода шел по Сибири, овеваемый холодом освобождения. Мерно, как эпос, дышали равнины, сменяясь реками в ожидании ледохода. В залатанных деревенских ушанках и валенках вохровцы просили у него два обола за переправу, а он, не найдя даже меди, спокойно следовал мимо, повторяя, что кентавру Хирону, с которым он отождествлял себя в своих реконструкциях мифов, положен бесплатный проезд.
Его романтическая система, развитая в трактате об «Имагинативном Абсолюте», утверждала наличие в человеке инстинкта культуры, толкуемого как по-бужденье к бессмертию и к его ипостаси — постоянству. Согласно тонкому наблюдению интерпретатора, культура здесь предстает высшей ценностью, аккумулирующей предикаты Бога, — она свободна, неуничижима и дарует вечную жизнь. Культура нужна затем, чтоб Голосовкер вышел из каторги и, ничего не забыв, снова написал свои сгоревшие книги, уготовив им религиозную вечность; таков его личный инстинкт, отвергающий смерть. Но это также отрицание братских могил, массовых захоронений на общественный счет, отрицание единообразия урн в типовых колумбарных ячейках и других признаков насильственного упокоения, затухания, забытья. И это еще один русский космизм, еще один, на сей раз эллинско-иудейский в эмоциях, ландшафт поголовного воскресения, только в отличие от натуралистического КБ основателей, мешками грузившего покойников на межпланетные станции, сей план предполагает восстановление смыслов. Впрочем, и Федоров помимо небесного чертежа дал чертеж чуть более приземленный: Музей — не погребальная контора всего обветшавшего и негодного, каковы музеи его и нашей эпохи, а область тотальной, всесобирающей, непогрешимо праведной памяти, где возродят пропавшие имена, — что уже Голосовкеру ближе.
В «Сказаниях о титанах» яснее всего сосредоточился экзальтированный биографизм автора и его переживание истории как сожженного списка, который уж не собрать из пепла, не вернуть к справедливости. Все же он предпринимает попытку. По разработанной им концепции фазовой мифологии, олимпийский пантеон не только вытесняет первичный титанический мир, но делает все, чтобы его опорочить, выставить неприличием, мерзостью, свальным позором. Проиграв идеологии олимпизма свою схватку, титаны на века становятся грязными чудовищами. Титаны побеждены, их вынесли в отхожее место как отщепенцев и тварей. Но они — отреченное воображение архаики, крамольная книга праистории мысли, гектографированный вестник античной оппозиции. Предстоит воскрешение титанов и с ними — древнего благочестия. Все симпатии Голосовкера на их стороне, он пишет о себе и своем поколении. Им, корявым и грубым, как древесные корни, неведомы корысть и лукавство; простодушие было источником их поражения. Стихия их — невозвратно утраченные вольность и правда: «Воссоздавая исчезнувшие сказания, мы возвращаем титанам их первоначальный образ в отблеске золотого века на земле до господства олимпийского пантеона».
Титанам присуще страдание, затемненное их бытие мучится, кровоточит и болеет. Они не хотят быть богами, не хотят быть олимпийцами: «Когда я буду большим титаном, я сделаю смертных героев бессмертными. Уйдут они в мир мертвой жизни — я верну их к жизни живой. Но богом я быть не хочу». Хирургический свет олимпийского сознания превращает всю землю в испытующую операционную. Голосовкер случайно вырвался из нее и полгода шел по Сибири, чтобы выразить слово о поколении, прочитав мифологию как свою биографию. Прекрасная книга — «Сказание о титанах» Якова Эммануиловича Голосовкера. Жаль, что не я ее написал.