23

Амели давно уже не сосала палец. Но в кромешной ночной темноте, лежа на самодельной соломенной постели под крышей сельского дома, девочка незаметно сунула большой палец в рот. Она немного успокоилась, хотя пальцем маму не заменишь.

Малышка не понимала, что произошло, в чем она провинилась, почему много недель назад ее вырвали из приятно пахнущих маминых объятий и запихнули в вонючее, пропахшее дымом шерстяное одеяло. А потом была тряска по ухабистым дорогам, и наконец ее сунули в руки незнакомой женщине – женщине, которая тут же остригла кудряшки Амели, сделала ее похожей на мальчика.

Амели не нравилась колючая рубашка, ледерхозен и грязная шерстяная кепка, в которую ее обрядили. Девочка скучала по своим красивым платьям и мягким косичкам-бубликам, которые иногда заплетала ей мама и которые потом щекотали щечки. Ей не хватало даже купания.

Амели снилась мама, но, когда девочка просыпалась, образ маминой улыбки блекнул так же быстро, как высыхала роса за окном кухни. Амели боялась, что, если она забудет маму, мама забудет ее.

Женщина в засаленном фартуке кормила девочку, иногда улыбалась ей, ласково двигала губами – очень похоже делала и мама. Но эта женщина совершенно не умела разговаривать на языке жестов, поэтому не имело значения, как часто и отчаянно Амели задавала ей вопрос: «Где мамочка? Где мамочка?» – она не получала ответа. Малышка прикоснулась к груди женщины, ее горлу, лицу и почувствовала такое же нежное урчание, какое чувствовала, когда льнула к маме.

Но эта женщина пахла иначе, ее кожа была не такой мягкой и шелковистой, как у мамы. От этой женщины доносился легкий запах животных, которые жили в сарае и на скотном дворе прямо за дверью кухни: корова с большими глазами, расхаживающий с важным видом гусь, валяющаяся в грязи свинья, покорный коричневый ослик с грубой, покрытой перхотью шерстью. И все это дополнял дрожжевой аромат свежеиспеченного хлеба.

Еще никогда в жизни Амели не пробовала такого восхитительного хлеба и такого желтого сливочного масла, тоненьким слоем размазанного по кусочку хлеба. Эта женщина иногда даже накладывала поверх масла сладкое варенье из черной смородины – редчайшее лакомство. Мама частенько отказывала Амели в темно-пурпурной сласти: она, улыбаясь, качала тонким пальчиком, когда малышка тянулась ручками за глиняным горшочком.

Амели до сих пор засыпала в слезах. Иногда ухаживавшая за ней женщина взбиралась по лестнице на чердак, брала девочку на руки и нежно ее укачивала. Амели не знала, когда это случится, и случится ли вообще. И почему женщина это делает. Но в такие исполненные нежности мгновения Амели вновь пыталась разговаривать на языке жестов, однако, похоже, это только расстраивало женщину – она отталкивала ручки девочки.

Днем и ночью в дом приходили и уходили люди, иногда Амели быстренько прятали под раковину в кухне, за занавеску, которая доходила до самого пола. Женщина показывала Амели, чтобы та сидела тихо как мышка, и девочка изо всех сил старалась быть послушной. Обычно там она и засыпала.

* * *

В тот вечер Лия поставила чернильную кляксу на столе, когда в нерешительности замерла над письмом Фридриху. «Еще один секрет – целая литания секретов. Очередное “кое-что”, о чем я не расскажу своему супругу… из страха, что он встревожится из-за того, в чем помочь не сможет, чего не сможет предотвратить? Из боязни, что он велит мне выгнать Рейчел, потому что она со своей преследуемой глухой девочкой может накликать опасность и на нас? Нет. Из страха, что он заставил бы меня принять их помимо моего желания. Из страха, что она так похожа на меня, но намного превосходит меня во всем. К тому же она явилась с ребенком, которому так нужна любовь! Из страха, что Рейчел понравится Фридриху – и ее саму привлечет его мужественность и надежность. – Лия прикусила губу. – Она ничего не сказала о том, сделали ли ей в Институте…» – Она подавила рыдания.

Лия недописала письмо, но сложила его и спрятала в конверт. Завтра она закончит. Женщина погасила свет, проверила, как чувствует себя бабушка – старушка тихонько и размеренно дышала во сне, – и отправилась в комнатку, в которой выросла. Сбросила туфли, откинула одеяло и легла рядом с сестрой.

Лия повернулась на бок, спиной к сестре. Рейчел действительно ее сестра-близнец – бесспорно, более красивая сестра, – но именно Лия вышла замуж за Фридриха, именно ее бабушка воспитала как родную дочь. Лия должна убедиться, что эта нежданная гостья не забудет, кто она такая. О том, где ее место. И при любой возможности будет напоминать ей об опасности, которую она навлекла на их головы.

24

Часы в редакции били каждые полчаса: четыре, половина пятого, пять, половина шестого, шесть часов утра. Джейсон потянулся, потер тыльной стороной ладони глаза, пытаясь проснуться. Он закончил работу еще час назад, но не мог заставить себя вернуться в гостиницу, опасаясь внимания слишком ретивых утренних патрульных. Лучше он час подождет, а потом попытается найти место, где по утрам в воскресенье подают завтраки.

У него еще должно хватить времени на то, чтобы забежать в гостиницу, побриться, надеть свежую рубашку, прежде чем отправиться на подпольную церковную службу. Джейсон встал, потянулся – вверх, к потолку, потом вниз, к полу, выгнул затекшую спину, как кошка.

Его нельзя было назвать человеком, регулярно посещающим церковь, – у Джейсона не было ни времени, ни желания, и с детства его никто не заставлял это делать. Но сегодня он решил отправиться туда ради сенсации о некоем непокорном священнике-пацифисте. Этот человек помог основать новую церковь, о которой Джейсон уже писал, – Исповедальную церковь, – и осмелился выказать неуважение к политике Гитлера. Когда Гитлер только-только пришел к власти, священник заявил, что настоящим правителем, истинным учителем есть один Иисус Христос. Уже после первого подобного высказывания радиопрограмма Бонхёффера была прервана. А совсем недавно ему было запрещено проповедовать в Берлине.

Больше всего Джейсона и его редактора удивило и обескуражило то, что Дитрих Бонхёффер решил вернуться в Берлин. Предположим, здесь осталась его семья. Но согласно проверенным источникам, Бонхёффер благополучно отбыл в Америку. По словам самого пастора, он вернулся в Германию потому, что не мог в такое время оставить свою церковь. Он не будет иметь права участвовать в восстановлении христианской жизни в послевоенной Германии, если не разделит горести и беды со своим народом. Подобного рода бунтарство и героизм, неважно даже, направлены ли они на благое дело, были как раз по душе Джейсону и к тому же могли стать настоящей сенсацией.

А ему была необходима сенсация. Вся эта история с Рейчел Крамер нарушила его размеренную жизнь. Когда американский журналист из конкурирующего издания опубликовал сенсационный репортаж об аресте доктора Рудольфа Крамера и о таинственном исчезновении его дочери, главный редактор едва не стер Джейсона в порошок, угрожая отослать его в Китай, – потому, что именно Джейсон крутился возле дочери Крамера на августовском балу.

Если бы редактор только знал! Подлинная история Рейчел – настоящая бомба, она достойна целого романа, а возможно, и Пулитцеровской премии. Но Джейсон не решался ее напечатать – ни здесь, ни в Америке. Нельзя, чтобы его имя хоть каким-то образом было связано с участниками событий.

Джейсон знал, что фотографии Рейчел публиковались в газетах, были они и в гестапо, и на контрольно-пропускных пунктах, и у патруля на границе. Эсэсовцы не придумали ничего лучше, как объявить Рейчел врагом рейха, и в случае обнаружения ее надлежало арестовать и доставить в Берлин для допроса. Джейсон закрыл глаза, вздохнул и в сотый раз пожалел о том, что не знает, в безопасности ли она. Безопасность Рейчел – единственное, чего он хотел, единственное, о чем просил. Но Джейсон отлично понимал, что безопасность сейчас не означает безопасность в дальнейшем. Рейчел, ее бабушка и сестра – все оказались под прицелом СС.

Если повезло, Шейла подбросила паспорт Рейчел на океанский лайнер. Как только власти его обнаружат, они решат, что Рейчел каким-то образом пробралась в Штаты без документов. Еще больше масла в огонь подольет ее неявка на работу на Манхэттене. Штаты и Германия станут обвинять друг друга – до тех пор, пока эта история, как и остальные истории, которые казались Джейсону важными, не окажется на последних полосах газет и всем будет на нее наплевать. Всем, кроме Герхарда Шлика и шайки институтских лжеврачей.

«Если я хочу остаться в Германии, нужно постараться откопать доказательства того, на что готова пойти Германия, но при этом мне не стоит совать нос в эту зловонную клоаку, иначе меня вышлют из страны. – Джейсон сел. – Ладно, это я хорошо умею: ходить по лезвию, домысливать недостающее».

Джейсон завел часы, сверил их с теми, что висели на стене. Поправил галстук, перебросил пиджак через плечо, положил в карман рубашки небольшой блокнотик и ручку. Журналист надеялся, что Бонхёффер не даст ему заснуть.

Два часа спустя, с завтраком в желудке, в свежей сорочке, Джейсон незаметно проскользнул в боковые двери дома по указанному адресу. Какая-то женщина поприветствовала его, пригласила в дом. Джейсон мельком оглядел лица лысеющих мужчин среднего возраста, собравшихся на пороге большой гостиной. Среди них, похоже, был тот, кто ему нужен.

Джейсон много раз слышал о семье Бонхёфферов – все знали отца опального священнослужителя, доктора Бонхёффера, выдающегося психолога. Но священником он не стал. Прихожане переполненной домовой церкви зашевелились, подтянулись. Два гимна они исполнили а капелла, и Джейсон не ожидал, что это пение так на него подействует. Где-то посредине второго гимна позади собравшихся появился мужчина в твидовом костюме. Он направился к самодельной трибуне. Высокий, белокурый, немногим старше Джейсона, спортивного телосложения, широкоплечий, с квадратным подбородком, он больше напоминал футболиста немецкой сборной, чем священника.

Пел он хорошо поставленным баритоном. Когда в зале воцарилась тишина, пристроил на нос очки в проволочной оправе, при этом сделавшись похожим на профессора, и приготовился выступить с речью.

Джейсон подался вперед. Он был решительно настроен ловить каждое слово этого человека, нащупать сенсацию, которую купит его редактор. Но через три минуты Джейсон понял, что не услышит пламенной речи – вернее, не услышит страстной проповеди, которой следовало ожидать от человека, имеющего репутацию бунтаря. Невыспавшийся Джейсон ущипнул себя за руку, чтобы сосредоточиться, и стал мысленно переводить с немецкого.

Этот человек говорил негромко, убедительно, пристально глядя собравшимся в глаза, как будто они просто сидели за чашкой кофе, но ему необходимо было срочно что-то рассказать. Он строил длинные предложения. При этом мысли, которыми он делился со слушателями, были достаточно сложными, как будто он надеялся привлечь людей на свою сторону с помощью одного лишь здравого смысла.

Пастор завладел аудиторией, его проповедь бросала вызов власти, хотя и не была откровенно политической. По истечении часа Джейсон знал, что Дитрих Бонхёффер предвидел: с алтарей в Германии начнут сбрасывать Христа. Он наблюдал за тем, как германская церковь стала нацистской, после того как вместо Христа ее возглавил фюрер. В книге Гитлера Mein Kampf Бонхёффер прочел о намерениях убивать невинных – еще задолго до того, как по обе стороны Атлантики поверили, что этот безумец всерьез говорит об истреблении евреев, поляков, детей-инвалидов и немощных стариков. Разве не было все это написано черным по белому? И разве Гитлер не поступает именно так, как обещал?

– На кон поставлены сердце и душа Германии!

Джейсон едва не присвистнул, не затопал ногами. «Он все понимает!»

Бонхёффер заявил:

– Когда Церковь перестанет защищать евреев – всех людей, – тогда она перестанет быть Церковью. Нам была дарована высшая милость – наш Господь, Иисус Христос, наш Спаситель умер за нас. От каждого из нас требуется такое же самопожертвование. Но мы привыкли к дешевому милосердию – милосердию, которое кажется Божьей милостью, но ничего нам не стоит – и это мерзко! Это смердящая мерзость в глазах нашего Господа!

Джейсон еще никогда не слышал, чтобы кто-то так открыто призывал Церковь Германии к тому, чтобы она восстала против жестокости нацистов по отношению к евреям, против гитлеровской манипуляции Немецкой протестантской церковью – даже за закрытой дверью. За это грозила смертная казнь. И тем не менее казалось, что молодой священник совершенно не боится за себя, – его тревожит исключительно судьба Германии, души его прихожан.

Джейсон оглядел зал, пытаясь понять, какое впечатление произвел пастор на остальных. Женщина, которая впустила журналиста в дом, в ответ на его взгляд улыбнулась и кивнула. Глаза ее горели.

Джейсон не мог петь последний гимн, потому что в ушах у него стояли слова священника. Единственное, о чем он мог думать: «Что теперь? Что мы можем сделать?»

* * *

Ближе к вечеру, когда три женщины пили напиток из жареного цикория и ели несладкий кекс с тмином, Лия призналась Рейчел, что никогда не знала, кто их отец.

– Мою бедняжку Айбин изнасиловали, когда она гостила у друзей в Мюнхене, – объяснила бабушка. – Она никогда не называла имени этого человека. Я даже не уверена, что она вообще знала, как его зовут. Была вечеринка, а на следующее утро ее нашли в кустах без сознания. – По щекам старушки струились слезы. Она глубоко вздохнула. – С тех пор Айбин изменилась. Поэтому до рождения ребенка мы отправили ее к нашим родственникам, которые жили недалеко от Франкфурта, надеясь, что там ей будет легче. Как я ошиблась! Когда начались роды, они отвезли Айбин в Институт. Это было ближайшее медицинское учреждение от их дома. Они даже представить не могли… я никогда и подумать не могла, что моя дочь больше не вернется… и что она родит близнецов.

Лия не стала дожидаться, пока Рейчел переварит информацию, а принялась расспрашивать ее о приемных родителях, о жизни в Америке, об исследованиях отца, узнавать подробности о документах, обнаруженных в портфеле доктора Крамера, об Амели. Она не успела закончить, когда бабушка, немного успокоившись, заговорила об их именах.

– Рейчел-Рахиль и Лия… имена из Библии. Они были сестрами – дочерьми Лавана-арамейца. – Хильда задумалась. – Если моя Айбин не дожила до того… чтобы вас увидеть, кто же тогда вас назвал? Врач или акушерка, которые принимали роды? У вас нетипичные немецкие имена.

Рейчел беспомощно пожала плечами.

– Из Библии… Обе были верными женами патриарха Иакова. – Бабушка кивнула, потом прищурилась, как будто ей в голову пришла мысль.

– Как по-вашему, почему нас так назвали?.. Это некая литературная аллюзия? А может, это что-то означает? – Рейчел переводила взгляд с бабушки на сестру. – Я не знаю этой притчи. Можете мне рассказать?

Лия понимала, что бабушка рассказывать не станет. Поэтому поступила так, как должна была поступить – ведь правду все равно невозможно было бы скрыть.

– Один человек по имени Иаков – родившийся в результате соглашения, которое Бог заключил с Авраамом, – полюбил Рахиль и захотел жениться на ней. Отец ее, Лаван, пообещал отдать за Иакова свою дочь при условии, что тот отработает у него семь лет. Но Лаван обманул Иакова и в первую брачную ночь подослал к нему в шатер старшую дочь, Лию. – Женщина облизала губы и посмотрела на бабушку, которая не сводила глаз с зажатой в руках чашки. – Когда Иаков раскрыл обман, он был настолько разгневан, что потребовал отдать ему в жены и Рахиль. Вскоре Лаван отдал за Иакова и вторую дочь, но заставил его отслужить у него еще семь лет.

Рейчел широко раскрыла глаза, не веря своим ушам.

– Какой ужас! Столько работать, столько лет кого-то ждать…

Лия изо всех сил старалась говорить спокойно.

– Лаван объяснил, что у них такой обычай: старшая дочь должна выйти замуж раньше младшей. Но, возможно, этот срок не показался Иакову таким уж долгим – потому что он любил Рахиль. Младшая дочь была намного красивее, именно ее Иаков желал. – Лия заставила себя взглянуть Рейчел в глаза, готовая увидеть любую реакцию. Затем вновь посмотрела на бабушку, догадываясь, что та прекрасно понимает ее чувства.

– Что ж, по крайней мере, в конце концов у Иакова было две жены, – расхохоталась Рейчел.

– И множество детей, – заметила бабушка, как будто пытаясь вторить оптимистично настроенной Рейчел и вовлекая в беседу Лию. – Совсем как в твоем детском хоре.

– Да, Рахиль подарила Иакову двоих детей, – сказала Лия и заметила, как бабушкины щеки заливает румянец. – По-настоящему он любил только ее.

В животе у Лии, как всегда при мысли о собственном бесплодии, затянулся тугой узел.

Бабушка заерзала в кресле, как будто таким образом можно было сменить тему разговора.

– Мы должны решить, где будем прятать тебя… и ребенка, – произнесла она, обращаясь к Рейчел. В ее голосе крепла решимость. – Я не… я не могу… отпустить тебя так скоро. – Она перевела взгляд с Рейчел на Лию, которая очень редко видела бабушку такой счастливой. – А когда эсэсовцы вернутся, чтобы тебя отыскать, они никого не найдут.

Сияющая Рейчел искренне поблагодарила старушку: девушка была счастлива. И не имеет значения, что ее сестре и бабушке может грозить смертная казнь, – они все равно думают о том, как спрятать ее и ребенка. Лия заметила, как между ее бабушкой и сестрой протянулись родственные ниточки, – словно иссохшие цветы, которые напились весеннего дождя. Они расцветают, выпрямляются, набираются силы прямо у нее на глазах. Это настораживало Лию.

Она встала. Приближалось время отправляться на урок хорового пения.

– У тебя есть все, что тебе нужно, бабуль? Пока я не ушла…

– Все есть! – Старушка коснулась руки Лии, не выпуская из другой руку Рейчел. – Все есть!

– Если мы договорились, тогда я напишу письмо, чтобы привезли Амели, – просияла Рейчел. – Сможешь завтра его отправить? Безопаснее будет сделать это не здесь в деревне, а в другом месте.

Лия кивнула, хотя эта просьба совершенно ее не обрадовала. Благодаря этому шифрованному посланию привезут ребенка – ребенка, который принадлежал Рейчел. Лия провела пальцем по письму, адресованному Фридриху, которое лежало у нее в кармане. Сегодня она его отправит – как обычно, напишет общие фразы, опуская важные события.

Стараясь не выдавать своих эмоций, Лия вдела руки в рукава пальто, намотала вокруг шеи толстый теплый шарф. Рейчел вышла в другую комнату – написать записку. В каждом ее движении сквозила решимость. Впервые с момента приезда Рейчел бабушка и Лия остались наедине.

– Все будет хорошо, – прошептала Хильда. – Все будет хорошо, вот увидишь!

– Рахиль и Лия… Это было бы смешно, если бы не было так грустно – правда жизни.

– Но твой Фридрих полюбил Лию – он всегда ее любил. У тебя есть дом, муж, целая жизнь, которую мы провели вместе, «Страсти Христовы», детский хор. А Рейчел сейчас в бегах, прячется. Ее предали: у нее нет ни дома, ни семьи, только мы. Ни понимания жизни, ни веры, насколько я могу судить. Моя дорогая, у тебя есть все. Согласись, что ты можешь быть великодушной.

– Наверное, так утешали и Лию, когда Иаков ее отверг.

– Не слишком-то он ее отвергал, – поддразнила бабушка. – У них родилось семеро детей!

Лия отстранилась от бабушки.

– Потому что ее никто не стерилизовал. И держу пари, что Рейчел тоже не стерилизовали.

* * *

Целых два дня Джейсона преследовали слова Бонхёффера. Они дали его разуму пищу для размышлений и не оставляли его в покое.

– Это даже не моя страна, – возразил журналист своему отражению, когда брился и смывал мыльную пену ужасно холодной водой. – А даже если бы и была моей, кто может остановить Гитлера?

Джейсон обдумывал эту мысль со всех сторон, пока ел, метался и ворочался перед сном, ехал в троллейбусе в редакцию газеты, и даже не заметил, как преодолел расстояние между остановкой и местом работы.

Пастор и его слова о высшей милости Иисуса не выходили у Джейсона из головы. «Неужели эта высшая милость и вынуждает Бонхёффера действовать? Та милость, во имя которой жил Иисус?»

И только к утру третьего дня у Джейсона хватило смелости заглянуть в собственную душу. Он узнáет, где живет Бонхёффер, и поговорит с ним. Но было уже слишком поздно. Фрау Бергстом, которая разрешила пастору провести службу у нее в доме, сообщила Джейсону, что Бонхёффер отправился в Померанию. Женщина подарила журналисту книгу Бонхёффера Nachfolge, сказав, что в ней лучше объясняется позиция пастора.

Джейсон прочел ее, последующие три дня мысленно переводя Nachfolge, или «Шипы и тернии апостольского служения», на родной язык, хотя, чтобы понять некоторые страницы, приходилось перечитывать их по пять, а то и по шесть раз. Несмотря на сложность немецкого языка, идеи Бонхёффера поразили Джейсона.

«Неужели возможно жить вот так? Как жил Иисус. А если нет, зачем Он нас этому учит? Показывает нам пример?» Вот о чем рассуждал Бонхёффер. Многие из его идей шли вразрез с девизом «получай все, что можешь, так долго, как сможешь» и «ищи новую сенсацию, пока кто-то из конкурентов не обскакал тебя», и Джейсон понимал, что пастор прав. Это было именно то связующее звено, которого ему не хватало в Германии.

Книга Бонхёффера заставила Джейсона заглянуть в себя, и ему не очень понравилось то, что он там увидел. Выяснилось, что жизнь вращается не вокруг него. И даже не вокруг Рейчел и Амели, хотя помощь несчастным – часть этой жизни.

Одно Джейсон понял точно, закрывая книгу: он заметил, как меняются его принципы, как над ним будто вырастают своды. Они становятся выше, исчезают из поля зрения, до них слишком высоко – не достать. Но впервые он понимал, что не сможет и не должен доставать их в одиночку.

Когда Джейсон наконец-то сдал свою сенсационную статью о Бонхёффере, его редактор едва не задохнулся:

– Нельзя об этом писать! Ты хочешь, чтобы этого парня арестовали? Выслали навсегда? Переделай!

Джейсон откинулся на спинку стула. Сильно сдавил кончиками пальцев виски, чтобы утихла боль, пока он мысленно редактировал статью.

Все написанное им было правдой, но чересчур сенсационной, направленной на провокацию, на то, чтобы заставить читателя задуматься. Поскольку нацистская цензура стала слишком жесткой, Джейсон даже не надеялся на то, что увидит свою статью в немецких газетах. Такая правда может гарантировать ему скорое возвращение домой или, что вероятнее, длительное пребывание в концентрационном лагере. А нью-йоркским издателям хотелось похоронить истории о Германии на последних полосах, там, где их никто не станет читать и не поверит в зверства Гитлера – в поголовное уничтожение евреев в Польше; в аресты политических активистов, пасторов и католических священников и в отправку их в концлагеря; в использование юных девочек, которым рано думать о материнстве, для того, чтобы они рожали от эсэсовцев; в уничтожение детей, которых нужно пустить в расход, потому что они не соответствуют идеалам рейха.

Неужели читатель считает, что все это пропаганда? Джейсон покачал головой. Ему десятки раз говорили, что у Америки свои проблемы, и он знал, что это правда: падение фондовой биржи, скудный урожай, суды Линча по всему Югу, которые, хотя сами американцы и не хотели этого признавать, слишком походили на то, как фашисты относятся к евреям. Янки не должны волноваться из-за неразберихи в Европе.

– Янг, признай, – смеялся его коллега Элдридж, – нужно играть, чтобы победить. Расскажи им ровно столько, чтобы продать эту сенсацию, но попридержи своих ретивых коней. Мученики никогда не выигрывают, а в данных обстоятельствах тебя просто арестуют цензоры – или распнут на кресте, а твоих героев убьют. – Он засмеялся собственной шутке и ткнул указательным пальцем Джейсону в грудь. – Эта статья принесет тебе несколько лакомых кусочков, и ты останешься в игре.

В тот вечер Джейсон возвращался в гостиничный номер пешком. Все его мысли были о работе, жизни, дешевом милосердии.

25

Судьба Амели беспокоила Джейсона с тех самых пор, как арестовали его первого связного. Малышка понятия не имела о том, что произошло с ее мамой, почему она теперь должна быть похожей на мальчика. Зачем ее ни с того ни с сего вырвали из городской жизни, увезли из родного дома и поселили с чужими людьми в деревне. Джейсон догадывался, что девочка наверняка напугана, сбита с толку – как бы хорошо ни относилась к ней женщина, которая ее прячет. И он почему-то сомневался, что материнские чувства этой женщины увеличиваются вместе с все возрастающими суммами денег, которые она требовала.

Но Джейсон никогда бы и подумать не мог, что Марк Элдридж, готовый при первом удобном случае утереть ему нос, поможет ему справиться с этим затруднением. Джейсон с Элдриджем и главным редактором уже собирались покинуть затхлую, прокуренную редакцию, когда Элдридж пожаловался:

– Ну и дерьмо эта негласная кампания Гитлера, направленная на избавление мира от тех, кто не такой, как он!

– Ты имеешь в виду евреев? – Главный редактор засунул карандаш за ухо и раздавил сигарету в пепельнице.

– Да, евреев… но не только их, – ответил Элдридж. – Всех.

– Тех, чьи политические взгляды отличаются от его собственных. Коммунистов, – кивнул главный редактор.

– Поляков, чехов, цыган, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы, священников, – вмешался Джейсон. – Членов Исповедальной церкви, которые не признаю́т фюрера своим богом. Христиане не торопятся заменять изображение Иисуса портретами дядюшки Адольфа… как ты его называешь.

– Они сами его так называют, – пожал плечами Элдридж.

– Ты прав… это дерьмо!

Зазвонил телефон, и главный редактор повернулся, чтобы ответить на звонок.

– И… – подтолкнул Джейсон Элдриджа, чувствуя, что тот еще не все сказал.

Элдридж поднял на него взгляд, потом отвел глаза.

– Я слышал, что Гитлер тайно убивает детей и больных стариков в газовых камерах… с тех пор как вторгся в Польшу.

Сердце Джейсона затрепетало. Интересно, из каких источников узнал об этом Элдридж? Но Янг согласился с собеседником:

– По крайней мере, такая участь ожидает инвалидов и психически больных. Он называет их «недостойными жить».

– Быть не может!

– Может. Гитлер называет это планом «Т4» – эвтаназия. Мой источник уверяет, что фюрер не сомневается: на фоне блистательных военных побед исчезновения нескольких сотен детей-инвалидов никто и не заметит, а убийство этих детей поможет рейху достичь еще бóльших высот – освободятся койки для раненых солдат.

– Я не думаю, что кто-то может быть недостоин жизни.

Джейсон уставился на человека, который за последний год соперничал с ним почти за каждую сенсацию, за каждый сданный в срок материал. Он считал, что Элдридж беспощаден и одержим. Но вновь согласился с ним:

– Жизнь каждого человека бесценна.

– Да, каждого. – Элдридж потер трехдневную щетину.

– Мы никогда не убедим американские газеты напечатать об этом на первой полосе.

– Не стоит обижать великого Адольфа – есть риск потерять благосклонность Германии… или, если точнее – ее репарации, – фыркнул Элдридж.

Джейсон проворчал:

– Как будто мы их получим!

– Никогда!

Янг повернулся, чтобы убрать все с письменного стола.

– У меня дома остался младший брат, – произнес Элдридж.

Джейсону даже в голову не приходило, что у его коллеги может быть семья. Элдридж слишком ценил лидерство и одиночество – а эти качества не для семейной жизни.

– Повезло. – Думая о том, что его младшая сестра сейчас тоже очень далеко, Джейсон сунул черновик статьи в папку, но промахнулся, и статья упала на стол. Испытывая смущение и ожидая язвительных комментариев, он нагнулся, чтобы собрать листы.

– Он не слышит… да и видит так себе.

Джейсон замер.

– Но любая мысль в его голове стоит трех в голове безмозглого немецкого солдата, размахивающего плетью и взахлеб рассуждающего об увеличении жизненного пространства. – У Элдриджа вздулись желваки, губы плотно сжались.

– Откуда ты знаешь? – Осознав, что сказал глупость, Джейсон почувствовал, что краснеет. – Я хотел сказать… откуда ты знаешь, о чем думает твой брат?

– Мы разговариваем. – Элдридж смотрел на собеседника как на идиота.

– Ты же сказал, что он глухой.

– Мы используем язык жестов. Я умею читать по лицу, по губам. Мы общаемся через прикосновения – даже используем дактильную азбуку. Я пишу у него на ладони.

– И ты умеешь все это делать? – Джейсон не мог себе этого представить.

– Мама научила этому нас… всю семью. Ничего сложного… только нужна практика.

– А мне ты мог бы показать?

У Элдриджа было такое лицо, как будто он готов содрать с Джейсона маску, чтобы убедиться в том, что коллега над ним издевается.

– Я серьезно. У меня есть приятельница. Я не могу с ней поговорить.

– У тебя глухая подружка?

– Я не сказал, что она моя подружка… просто приятельница. Она знает язык жестов, но я не понимаю, что она говорит. Не знаю, как с ней общаться.

Элдридж натянул куртку, собираясь отправиться домой.

– Почему бы нет? Но на твоем месте первое, что бы я ей посоветовал – держаться подальше от отечества.

И он покинул редакцию, не дожидаясь ответа Джейсона.

«Держаться подальше от отечества – все правильно! Как долго можно прятать ребенка, которого хочет уничтожить рейх?» – Джейсону был известен ответ. Он понимал, что Амели нужно перепрятать.

* * *

Рейчел повернулась вправо, потом влево, стоя перед зеркалом в бабушкиной спальне.

– Платье Лии сидит на тебе идеально! Вы похожи как две капли воды. – Хильда обрадованно захлопала в ладоши.

Но Лия сердилась из-за каждой бабушкиной похвалы.

– Ты правда думаешь, что это сработает? – Рейчел сомневалась, что даже ее выдающийся актерский талант поможет ей превратиться в провинциалку из горного села.

– А почему нет? – ворковала бабушка. – Когда мы изменим твою прическу, вас никто не сможет отличить.

– Бабуль, это неправда, – негромко возразила Лия. – Рейчел должна стоять, сидеть, ходить, говорить так же, как я, если мы хотим всех обвести вокруг пальца и беспрепятственно отвести ее на вокзал.

– Ты права. – Рейчел взглянула на сестру. – Мне нужно поработать над акцентом. По-моему, я говорю похоже, но не совсем так.

– В вашей задумке все не совсем так, – заметила Лия.

Бабушка поджала губы.

– Вы, девочки, все сделаете так, как нужно. Вы должны сделать это… ради всех нас.

– Да, бабуля, – согласилась Лия.

Поведение сестры раздражало Рейчел. «Почему она такая двуличная, тихая как мышь? Очевидно же, что она ревнует. Лия презирает меня, но никогда об этом не скажет – никогда не признается в этом бабушке». Рейчел бросила на сестру-близняшку взгляд, которым хотела поставить ее на место, но когда пылающее лицо и ледяной взгляд дали понять Рейчел, что Лия все осознала, Рейчел почувствовала укол жалости. Она отвернулась, чтобы завязать добротные немецкие туфли (туфли Лии, которые Рейчел находила ужасными), делая вид, будто ничего не заметила.

Но Рейчел прекрасно видела, что бабушку не проведешь. Она еще никогда не встречала такой наблюдательной, сообразительной, терпеливой и милосердной женщины. «Ни одна из нас ее не проведет. И все равно, похоже, она нас любит… любит!»

Для Рейчел Хильда была воплощением баварской бабушки, живущей в старомодном пряничном домике. Но было здесь что-то нетипичное – не такое, как в остальном Обераммергау – в доме и во дворе, в самой природе бабушки. Рейчел не могла бы выразить это словами. Девушке понадобилось бы какое-то время, чтобы разгадать эту тайну, однако времени у Рейчел не было.

Многие строения в Обераммергау были расписаны сценами либо из баварской жизни, либо из немецких сказок, либо из «Страстей Христовых». Домик бабушки был не расписан, а просто оштукатурен и выкрашен в обычный кремовый цвет, ставни – черного цвета – ничем особо не отличались от цвета фундамента остальных домов. Вдоль каждого из окон висели традиционные черные цветочные ящики с буйно разросшейся алой геранью, вьющимся плющом и еще каким-то зеленым растением, названия которого Рейчел не знала, – все в традиционном баварском стиле. Но узкий, обнесенный живой изгородью задний двор густо зарос стелющимися желтыми, оранжевыми и бордовыми цветами, вдоль тропинок были высажены цветы и кустарники, тут и там в саду стояли небольшие скамейки под цветущими или печально склонившимися кустами – скорее это был сад из английской сказки, а не из сказки о Гензеле и Гретель.

Лия хвасталась, что до того, как в деревне – и по всей стране – стали регулярно выключать свет, погружая все в темноту, их бабушка по вечерам зажигала десяток маленьких фонариков, воткнутых то тут, то там вдоль тропинок. Соседка не одобряла такой расточительности, но Хильда их очень любила, утверждая, что эти огоньки оживляют ночь – как будто светлячки летают по саду.

– А в Германии водятся светлячки? – Рейчел не могла этому поверить.

– Их очень мало, – призналась бабушка. – Но ты бы удивилась, узнав о том, где я жила, куда ездила, моя дорогая. Чем занималась… Англия, Ирландия, Голландия… Я не всегда была старой немецкой Hausfrau.

Она подмигнула и замолчала, но Рейчел в очередной раз удивилась и в очередной раз осознала, что Лия всю жизнь прожила рядом с их бабушкой, которую знала и любила и которая знала и любила ее.

Рейчел пришла к выводу, что бабушка живет в идеальном месте – позади дома возвышались заснеженные альпийские вершины. Ранний снег окрасил горы в белый цвет на фоне кристально чистого голубого октябрьского неба – это было прекрасно как в сказке.

Но Лия не преминула напомнить, что эти красивые снежные шапки – предвестники ранней зимы; путешествовать станет сложнее, что есть – неизвестно. И чем скорее они помогут Рейчел и Амели покинуть Германию, тем безопаснее будет для всех.

Бабушка рассердилась, явно не желая, чтобы вновь обретенная внучка так быстро уезжала. Но Рейчел понимала, что Лия права: они с Амели должны уехать, как только Джейсон найдет способ переправить малышку сюда, к бабушке в Обераммергау. Согласно их дерзкому плану побега Рейчел должна будет изобразить свою обидчивую сестру, и девушка сосредоточилась на подготовке к осуществлению этого плана.

– Садись, моя дорогая, – велела бабушка. – Давай заплету тебе косу.

Рейчел одернула платье – платье Лии – и села, улыбнувшись бабушке в зеркало.

– Я сама заплету. – Лия отобрала у Хильды расчески. – А ты сделай кофе.

Бабушка неохотно отдала расчески. Рейчел тоже расстроилась. Ей бы очень хотелось, чтобы ее расчесала бабушка… хотя бы раз, до того как она уедет. Но эта мысль тут же вылетела у нее из головы, когда Лия резко дернула ее за длинный локон и стала грубо расчесывать волосы у корней.

Рейчел прикусила губу, не желая, чтобы сестра видела, как она морщится. Лия снова дернула расческу, не заботясь о том, чтобы распутать узел, который всегда образовывался у Рейчел возле шеи, сделала пробор прямо посередине головы – ото лба до основания шеи. По обе стороны пробора Лия разделила волосы на пряди и заплела тугие косы, дергая волосы каждый раз, когда переплетала пряди. Потом уложила косы вокруг головы и закрепила шпильками, втыкая их, казалось, прямо сестре в голову.

Рейчел не проронила ни звука, хотя ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не расплакаться.

Взгляды сестер встретились в зеркале.

– Тебе стало легче? – поинтересовалась Рейчел.

Лия зарделась, но в ее глазах читалось торжество.

– Я совсем на тебя не похожа. У тебя косы не такие тугие и более длинные, – заметила Рейчел. – Переплетай.

У Лии уже пылали не только щеки, но и уши. Она взглянула на прическу сестры, находившуюся менее чем в полуметре от ее прически. Рейчел видела, что попала в точку, и ждала, что сестра ее послушается.

Лия швырнула расческу на туалетный столик и отвернулась.

– Сама переплетай.

Рейчел ухватила сестру за запястье и развернула к себе:

– В чем дело?

– Твой приезд принес одни неприятности, а когда ты уедешь, мне останется только собирать осколки бабушкиного сердца. Ты подвергла ее – нас всех – ужасному риску.

– Я просто хотела разыскать вас, познакомиться с вами. Мы же сестры… близнецы! Мне не терпелось узнать о родителях. И я хочу познакомиться с бабушкой поближе! Мне очень нужно ее узнать!

Лия выдернула руку, но подошла ближе, сократив расстояние между ними.

– Вот видишь – в этом все дело! Ты этого хочешь! Похоже, ты всегда получаешь то, что хочешь, верно?

Лия отошла.

У Рейчел было такое чувство, как будто ей отвесили пощечину. Не об этом она мечтала… совсем не так все себе представляла. Девушка опустилась на банкетку перед зеркалом. «Лия понятия не имеет о том, каково это – расти и верить в то, что тебя любят, верить в свою исключительность, а потом вдруг понять, что твои мечты растоптаны, и узнать, что все вокруг – ложь и нет никакой любви…»

Рейчел стала медленно вытаскивать шпильки. Слезы, которые она старательно сдерживала, теперь струились по вымытым щекам. Девушка осторожно расчесала волосы, помассировала кожу. Затем нетуго заплела косы, уложила их вокруг головы, заколола шпильками – получилась практически идеальная копия прически Лии. И платье, и туфли тоже принадлежали ее сестре. Их прически были похожи. Но душа той девушки, что смотрела на нее из зеркала, принадлежала кому-то другому – не Рейчел и не Лии. Эту девушку Рейчел не знала.

* * *

Джейсон решил, что Элдридж относится к этому как к игре, чтобы скоротать время томительного ожидания звонка из Нью-Йорка – с новым заданием или намеком на сенсацию. По крайней мере, Джейсон надеялся, что его коллега воспринимает все как игру, и полагал, что Элдридж верит, будто Джейсон увлекся языком жестов лишь потому, что «запал» на какую-то девицу дома, в Америке.

Он быстро овладел дактильной речью. Чуть дольше изучал общепринятый язык жестов. Значение некоторых из них было понятно, некоторые Янг угадывал интуитивно, но таких было мало.

– Неплохо, – похвалил коллегу Элдридж. – Похоже, стук по клавишам не прошел даром – твои пальцы стали проворными.

Джейсон что-то проворчал в ответ. Он готов был поддакивать Элдриджу и дальше, лишь бы тот учил его – ради Амели, если только им вообще выпадет шанс пообщаться. Джейсон надеялся, что язык жестов универсален. Наверное, Амели еще слишком мала для дактильной речи. Единственный способ сейчас помочь ей и самому не впасть в отчаяние и что-то делать – выучить язык жестов.

Но Джейсон вынужден был прекратить брать уроки. Весточка от жены фермера пришла раньше, чем он ожидал. Джейсон перевел записку, спрятанную в сандвиче, который всучил ему какой-то юнец на улице, делая вид, будто продает еду. «Сумма за хранение вырастает вдвое – оплатить немедленно. Хранить можно, избыток нежелателен. Заберите или уничтожьте». Яснее не напишешь.

26

У Джейсона была одна ниточка – одна надежда, которая появилась у него благодаря Исповедальной церкви, – и он попытался потянуть за нее еще до заката.

Вот-вот должны были выключить электричество, когда он позвонил в заднюю дверь на Потсдамштрассе. Дверь приоткрыла коренастая служанка.

– Чего вам надо?

– Мне нужно поговорить с фрау Бергстром.

– Вы американец. – Это прозвучало как обвинение.

– Ничего не попишешь. Мне все равно нужно с ней поговорить.

– Приходите завтра. А сейчас уже пора занавешивать окна.

Служанка собиралась закрыть дверь, но Джейсон оказался проворнее и сунул ногу в щель. Служанка схватила его за ворот куртки и рукав, едва не оторвав от пола.

– Завтра может быть слишком поздно! – взмолился репортер. – Фрау Бергстром меня знает. Я друг пастора Бонхёффера.

Это было явным преувеличением, но Джейсон был в отчаянии.

– Не стоит скандалить и обижать мою бедную служанку, молодой человек. – В хорошо поставленном голосе, который донесся слева из темной комнаты, чувствовалась улыбка. – Впусти его, Грета. Послушаем, что он нам скажет.

Джейсон ахнул, когда коренастая служанка, которую он теперь уважал больше, чем полицию Тиргартена, с глухим стуком поставила его на пол.

– Так вы говорили…

– Фрау Бергстром… мы с вами познакомились, когда Дитрих тут выступал. Вы подарили мне его книгу.

– Я вас не забыла, герр журналист. Но не припоминаю, чтобы вы лично были знакомы с Дитрихом. – Она провела его в соседнюю комнату и закрыла дверь. – Почему вы не пришли днем?

– Я оказался в тупике. Надеюсь, что вы мне поможете.

Женщина ждала, что он скажет дальше. По выражению ее лица Джейсон ничего не мог понять.

– Есть один ребенок… маленькая девочка… которую нужно где-то спрятать.

– Вот как! – Фрау Бергстром колебалась. – Она еврейка?

– Нет, она глухая. – Джейсон понимал, что должен говорить правду. – Она дочь офицера СС.

Женщина побледнела.

– Этот офицер, безусловно, в состоянии найти место, где бы… где бы позаботились о его дочери.

– Он думает, что она умерла. Он хочет, чтобы она умерла.

– Но откуда вы… нет… нет. – Фрау Бергстром запнулась. – А что вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы вы ее спрятали, спасли малышку и, если это возможно, помогли мне вывезти ее из страны – желательно в США. Не знаю, в ваших ли это силах, но после проповеди Дитриха, после того, как я прочел Nachfolge, я… я просто хочу ее спасти. У меня есть всего лишь номер в «Адлоне» – там негде спрятать ребенка. Это хорошая девочка… просто замечательная.

Хозяйка дома покачала головой.

– И откуда вы знаете этого ребенка? Эту удивительную немецкую девочку, к которой воспылали таким сочувствием? Вы рискуете ради дочери эсэсовца? И просите рисковать и меня?

– Это длинная история, мадам. – Джейсон почувствовал усталость, когда осознал безумие и дерзость своей просьбы.

– Вы просто обязаны мне ее рассказать, если хотите, чтобы я вам помогла, рискуя жизнью своих родных.

Фрау Бергстром жестом пригласила гостя располагаться за обеденным столом. Кивнула служанке, которая принесла им кофе, пока Джейсон говорил.

Журналист рассказал фрау Бергстром абсолютно все, что знал. Он ни секунды не сомневался в том, что может доверять этой женщине, распахнувшей двери своего дома перед опальным священником, за которым следят полиция, СС, – перед священником, который, рискуя жизнью, помогает, учит, предостерегает немцев и иностранцев, поддерживает всех, кто нуждается в поддержке. Такого мужества среди нацистской жестокости еще поискать! Джейсон видел, как горят ее глаза.

Когда журналист закончил свой рассказ, фрау Бергстром поставила чашку на блюдце.

– Скорее всего, самое безопасное место для девочки – рядом с подругой ее матери, американкой. Она – ниточка, связывающая малышку с памятью о маме. Человек, которому, по всей видимости, не безразлична ее судьба, раз она попыталась спасти ребенка.

– Я пока не получал от нее вестей. Она должна найти способ покинуть страну, – колебался Джейсон. – Мы не ожидали, что нацисты так быстро захватят Польшу.

Хозяйка сложила руки.

– Мало кто этого ожидал. Еще до того, как герр Гитлер пришел к власти, Дитрих предвидел, сколько зла в зародыше этого движения. А еще он видел слабость, раскол внутри Церкви – нежелание Церкви встать, дать отпор, защитить, пока зло не распространилось так далеко и широко.

Фрау Бергстром откинулась на спинку стула, внимательно взглянула на собеседника. Джейсон чувствовал себя так, как будто находился на чаше весов.

– Вы упомянули, что прочли его книгу?

– Да. Поэтому и надеялся, что вы мне поможете… поможете Амели.

– Привозите ребенка на ночь сюда, а потом я помогу вам переправить девочку к подруге ее матери, потому что верю: именно этого хочет от меня Господь. Но, по-моему, герр Янг, прежде чем просить других рисковать своей жизнью и жизнью близких, вы должны ответить себе на вопрос: «Почему я это делаю?»

Джейсон сглотнул.

– Это правильно. Нельзя убивать детей.

– Почему? Вы должны спросить себя: почему нельзя убить этого ребенка, если таким образом освободится место для других, для тех, кто силен и духом, и телом.

Джейсон ушам своим не верил.

– Именно такой политики придерживается наш фюрер: есть люди, которые больше достойны жить, чем другие. По правде говоря, он утверждает, что в мире очень мало людей – элита, – достойных того, чтобы жить и размножаться. – Фрау Бергстром умолкла. – Спроси́те себя: если вы в это не верите, то почему? – Она опять сделала паузу. – Если этот ребенок не способен принести пользу обществу, как мы с вами, становится ли он от этого менее значимым? Откуда это известно?

Джейсон твердо верил, что Гитлер неправ, но от вопроса, который затронула фрау Бергстром, и из-за того, что сам Джейсон не выспался, у него заболела голова.

– Вы делаете это ради того, чтобы опубликовать потом в газете?

– Нет. Я не могу публиковать такое… не сейчас.

– А позже? Вы надеетесь заложить фундамент сенсационного материала? Или готовы отдать жизнь ради этого ребенка?

Она ждала ответа. Джейсон заерзал.

– Вы бросите ее, если все пойдет не слишком гладко? Если больше никто не сможет ее забрать?

– Я думал… я просто считал, что кто-то сможет… спрятать ее.

– Кто, если не вы? Когда, если не сейчас?

Джейсон почувствовал, как в груди у него все сжалось. Именно эти вопросы одолевали его каждый раз, когда он гасил свет перед сном, каждый раз, когда он пытался заснуть. Ему вспоминались слова Бонхёффера, они преследовали его, не давали покоя. Джейсон хотел поступить правильно, но ноша была слишком тяжела.

– Такова плата учеников Христа.

– Высшая милость, – вспомнил Джейсон, осознавая, как мало он понимал.

Хозяйка кивнула и, поднявшись, взяла его за руку.

– Везите девочку сюда. Обещаю помочь вам узнать о вашей подруге – находится ли она до сих пор в Обераммергау. Если да – у меня есть друзья, которые смогут переправить туда ребенка. В свою очередь вы должны пообещать мне, что прочтете абзацы, которые я отмечу для вас в Библии. А потом подéлитесь со мной своими мыслями: ради кого вы все это делаете и почему. Вы должны будете дать мне ответ: готовы ли вы делать то же самое для других.

Джейсон кивнул, крепко пожимая женщине руку.

Он был уже на полпути к гостинице, пряча за пазухой Библию, которую дала ему фрау Бергстром, когда сообразил, что только что согласился на долгосрочное сотрудничество с этой женщиной и ее друзьями – людьми, чьи убеждения могут затянуть петлю на шее, как у него, так и у них. Как ни странно, у Джейсона как будто камень с души свалился. Он ничуть не жалел о своем решении.

27

Штурмбаннфюрер Герхард Шлик во второй раз прочитал донесение из Франкфурта, потом швырнул его на стол. Рейчел Крамер не могла исчезнуть бесследно – ни в Германии, ни в Нью-Йорке.

Ее паспорт был обнаружен на борту одного из лайнеров в бухте Нью-Йорка, но Рейчел так и не появилась – ни дома, ни в институте Лонг-Айленда, ни в своем Нью-Йоркском университете, ни даже в «Кемпбелл-плейхаусе», где, как сообщают, за ней держали место. Предположительно, она была мертва – сначала тайно проникла на борт, а потом исчезла по пути в Нью-Йорк.

Исчезновение Рейчел в довершение к неожиданной смерти ее отца-ученого в Берлине наделало немало шума в международной прессе и послужило поводом для взаимных обвинений по обе стороны Атлантики.

Но Герхард отказывался верить, что кто-то из немцев убил Рейчел. Она была все еще нужна доктору Фершуэру и Менгеле; они – мягко говоря – допрашивали доктора Крамера до тех пор, пока он уже просто не смог отвечать на вопросы. Врачи были в бешенстве, как и сам Герхард: эксперимент, в который они больше двадцати лет вкладывали свои силы, провалился. Герхарда с войсками СС послали в Обераммергау на тот случай, если Рейчел стало известно о сестре-близнеце. Они с пристрастием допросили женщин, но тщетно.

Герхард был не просто зол, он был унижен, когда доктор Крамер признался, что не смог повлиять на свою строптивицу дочь. Девушка не хотела иметь со Шликом ничего общего. После этих слов Герхард ударил старика, наверное, слишком сильно. Эсэсовец не мог вынести того, что Рейчел второй раз с презрением его отвергла.

Но в то, что она мертва, Герхард тоже не верил, как не верил в то, что она смогла покинуть страну. У каждого патруля на границе была фотография Рейчел – задолго до того, как доктора Крамера увезли на допрос, задолго до того, как девушка могла бы достичь границы Германии. Один патрульный доложил, что видел ее на вокзале на границе, но ей удалось сбежать. Как? Куда она могла спрятаться? Кто ей помог? Разве после смерти Кристины у нее остались знакомые в Германии?

Шлик допросил всех сотрудников Института, а также служащих гостиницы во Франкфурте, водителя машины, на которой доктор Крамер и Рейчел приехали в Берлин, горничных из гостиницы, официантов, швейцара, коридорного. Ничего.

Герхард продолжал терзать свою память.

И тут он вспомнил бал. И одного особенно противного америкашку, который облил его шампанским – грудь и рукав.

Второй америкашка – в очках – отвел Герхарда в сторону, чтобы сфотографировать, потом нарочито долго записывал имя, проговаривая его по буквам, и адрес. Он обещал, что фотография Шлика появится в зарубежных изданиях, прямо рядом со снимком Гиммлера – дань уважения балу и людям, возглавившим движение евгеники. Такого мгновения славы Герхард пропустить не мог.

Шлик заставил подчиненных проверить все газеты в Берлине. Их осведомители просмотрели все газеты в Нью-Йорке и Лондоне. Ничего.

Эти америкашки действовали заодно: пошли на хитрость, чтобы вырвать Рейчел у него из рук. Пока он фотографировался и отвечал на вопросы, где была она? Шлик закрыл глаза, напряг память – голубой вихрь, смех, разговоры… америкашка разливает шампанское. «Журналист. Зарубежная пресса. Они были знакомы еще в Нью-Йорке? Кто он?»

Это нетрудно выяснить. Герхард снял трубку стоявшего на письменном столе телефона.

28

Анонимное шифрованное послание Рейчел наконец-то попало к Джейсону – такое впечатление, будто оно облетело полмира и его вскрывали раз шесть.

Джейсон позвонил фрау Бергстром из таксофона, сказал, что послушал симфонию, и, зная, как она любит музыку, настойчиво рекомендовал сходить в театр – партитура просто великолепна, а вечер стоил того, чтобы провести его с друзьями. Сегодня дают концерт. Он пришлет ей билеты.

Через полчаса Джейсон позаимствовал машину и отправился в деревню, на ферму, где, по его сведениям, прятали Амели.

Женщина, открывшая дверь, стала отрицать, что приютила ребенка, но когда журналист достал тридцать марок, закатила глаза и повела его на кухню.

Впервые Джейсон увидел Амели издали в тот день, когда Кристина привезла ее в клинику. Второй раз – после того, как малышку подстригли, покрасили ей волосы и переодели в мальчика. Но этого робкого, печального ребенка, который вылез из-под раковины в кухне, едва можно было узнать.

– Мы зовем ее… его Герберт, – сказала хозяйка.

Джейсон сглотнул. Он полагал, что готов ко всему. В конечном счете этот маскарад ради безопасности ребенка. Но он ни за что бы не догадался, что это тот же самый розовощекий херувимчик с косичками, который вошел в клинику с мамой – мамой, которой уже нет.

– Она совсем на себя не похожа.

– Так и задумано, mein Herr, – раздраженно ответила хозяйка и подозвала Амели к столу. – Ваш приезд сюда – рискованный поступок. И для нее, и для меня. Как видите, с девочкой все в порядке. В наше время это все, на что можно надеяться. – И женщина надменно вздернула подбородок.

Джейсон поморщился.

– Я понимаю.

Женщина смягчилась, вздохнула.

– Проходите, садитесь рядом с ней, пока я накрою на стол. Поешьте. Это единственное, что вы можете сделать вместе.

Джейсон не стал спорить, но обрадовался, что заранее позаботился о подарке для ребенка. Когда хозяйка вышла из комнаты, журналист достал из внутреннего кармана куртки маленькую книжку с самыми яркими картинками, какие ему удалось найти.

Амели распахнула глазки, и впервые в них вспыхнула жизнь. Джейсон тоже ощутил радость. Он сказал языком жестов: «Меня зовут Джейсон», потом сделал возле уха знак, обозначающий букву «Д», – причудливый жест, выбранный им для обозначения своего имени. Ничто в Германии не могло сравниться с робкой улыбкой, которую подарила ему малышка, когда в ответ сделала знак «А» у ямочки на щеке.

Джейсон засмеялся, а Амели прижала ручку к его груди.

– Ты чувствуешь? – Он вновь засмеялся.

Девочка робко улыбнулась ему, но он практически ничего не видел – у него перед глазами была пелена. Джейсон закашлялся, указал на книгу, что лежала на столе перед ними, и сделал знак, которому его научил Элдридж: прижал ладони друг к другу, потом открыл их, как обложку книги. Это означало: книга – подарок для тебя.

Амели наклонила голову набок и жестом показала: «спасибо», но при этом выглядела сбитой с толку. Джейсон вновь сказал языком жестов «книга» и стал ждать.

Девочка прищурилась и тоже ждала.

Джейсон улыбнулся, распахнул объятия.

Амели вскарабкалась ему на колени, пытаясь заглянуть в глаза. Явно удовлетворенная увиденным, она уселась и открыла книгу. Девочка стала шевелить губами, и Джейсон понял: она мимикой показывает: «читать», – явно вспомнив о том, как ей вслух читала мама. Амели повернулась, обхватила его лицо маленькими ладошками, обвела пальчиком рот и показала на книжку.

– Хочешь, чтобы я тебе почитал? – Джейсон погладил ее по голове. – Но ты же не слышишь этих слов, разве нет, малышка? Ты не знаешь, что они означают.

Однако Амели опять показала пальчиком на книжку и прижалась к нему. Джейсон одной рукой обнял ее и вновь раскрыл ладони. Амели раскрыла свои.

В комнату вошла невысокая плотная хозяйка и, покачав головой, вытерла руки фартуком.

– Она как обезьяна: копирует все, что видит. – Женщина поставила перед Джейсоном чашку горячего, но сильно разбавленного напитка из цикория, а перед Амели – кружку молока. – Жаль, но на большее она не способна. – Хозяйка вернулась к мытью посуды.

«Обезьяна? – Джейсон стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. – Амели умная. Смышленая. Она нас обоих за пояс заткнет».

Девочка потянула его за рукав и опять показала на книгу, а сама тем временем уложила головку ему на грудь.

– Ты чувствуешь вибрации, когда я говорю – вот оно что! – Джейсон улыбнулся. – По-моему, я могу читать что угодно, говорить что угодно, и все будет хорошо до тех пор, пока буду показывать на картинки.

Амели заерзала у него на коленях, и Джейсон понял, что малышка довольна.

Казалось, книга открыла для нее целый мир воспоминаний. Как только он закончил читать, девочка подняла четыре пальца и гордо указала на себя.

Джейсон поднял все пальцы, стянул туфли и носки, указал на пальцы ног, потом на уши, глаза, нос, рот и на локоть. Затем ткнул пальцем себя в грудь, выражая восхищение. Хозяйка дома невольно рассмеялась, и Амели тоже залилась радостным хохотом. У нее был красивый смех, только немного неестественный.

Не прошло и часа, как Джейсон встал и потянулся. Амели внимательно следила за ним. В ее глазах журналист заметил страх того, что он сейчас уйдет.

– Ни в коем случае, малышка! – прошептал Джейсон с улыбкой. – Мне просто было необходимо, чтобы ты поняла: мне можно доверять.

Хозяйка снова вышла из комнаты и вскоре вернулась с полной корзиной белья – она только что сняла его с веревки.

– Хорошо, что вы уже уходите. Скоро из города вернутся мои соседи. Они не должны видеть ваш автомобиль, иначе возникнет слишком много вопросов.

– Я увожу девочку с собой. Спасибо, что прятали ее все это время. Знаю, для вас и для вашей семьи это был огромный риск. Если бы вы помогли собрать ее вещи…

– Увозите ее? Но куда? Человек, который привез девочку, ничего не говорил о том, что ее заберут. И он еще не расплатился со мной за эту неделю. Обещал отдать деньги через две недели.

– Планы изменились.

«Мне следовало бы догадаться, что срочное письмо – всего лишь уловка посредника, чтобы запросить больше денег», – подумал Джейсон.

– Нельзя увозить девочку… пока я с ним не поговорю. Пока не получу свои деньги.

Пока хозяйка говорила, Джейсон осмотрел комнату. Он не увидел ни телефона, ни телефонных проводов, которые вели бы к дому, но журналист не собирался попадать в расставленные силки, не хотел, чтобы эта женщина вызвала подкрепление.

– Несите вещи девочки. Я заплачý.

– Ну… не знаю… – Женщина колебалась.

Джейсон пожал плечами.

– Как знаете. Мы уезжаем. – И подхватил Амели на руки.

– Подождите! Подождите! Сейчас я поищу то, с чем она приехала… хотя вещей у нее почти не было.

– Поскорее.

Джейсон достал бумажник. Он не мог рисковать и оставлять что-то из принадлежащих Амели вещей для последующего шантажа.

У женщины загорелись глаза. Она кивнула и поспешно скрылась на втором этаже.

Не прошло и минуты, как она вернулась с платьем и туфельками Амели, с лентами, чтобы вплетать в волосы, и бельем.

– Где украшения ее матери?

– Украшения? Для ребенка? Ничего не было.

Джейсон знал, что женщина лжет. Он сам видел, как мать вешала что-то на шею Амели, прежде чем они вошли в клинику. Еще он знал, что Кристина оставила дочери что-то из своих личных вещей. Украшение стало бы опознавательным знаком – медальон, кольцо на цепочке. Что-то маленькое, что всегда можно носить при себе. Джейсон спрятал портмоне в карман.

– Вы уже взяли за услуги. Попытаетесь продать украшение на черном рынке – и я позабочусь о том, чтобы ваше имя и фотография как похитительницы детей появились во всех газетах Германии.

– Nein! Постойте! Подождите! – воскликнула женщина.

– Вы испытываете мое терпение, фрау.

– Дайте-ка я еще разок проверю. Возможно, что-то и было. Одну секунду! – И женщина опять помчалась наверх.

Джейсон услышал, как выдвигается ящик, как в нем шарят.

Хозяйка вернулась на кухню уже не торопясь, без прежней наглости.

– Покажите деньги! – потребовала она, сжимая ладонь.

Джейсон вновь вытащил портмоне.

– Покажите украшение!

Женщина раскрыла ладонь. Там лежал небольшой серебряный медальон – филигранное сердечко.

– Откройте.

Внутри была фотография Кристины.

* * *

Джейсон сожалел, что сам не может отвезти Амели в Обераммергау. Он чувствовал, что должен ее защитить. Никто прежде не смотрел на него с таким доверием, с такой надеждой.

Самому себе он признался, что еще ему бы очень хотелось увидеть Рейчел, узнать, что она в безопасности, разглядеть в ее голубых глазах хоть что-то похожее на беспокойство, которое испытывал он сам. Но иностранный журналист, американец, путешествующий с маленькой немецкой девочкой – неважно, мужчина или женщина, – обязательно вызовет подозрения. Он мог бы всех выдать.

Джейсон знал, что Амели в надежных руках фрау Бергстром, и понимал, что связи этой женщины в Германии и ее возможности доставить малышку в целости и сохранности в Обераммергау намного превосходят его собственные. И тем не менее журналисту претила мысль о том, чтобы оставить Амели незнакомым людям, в особенности на попечение служанки, которая открыла ему заднюю дверь в доме Бергстромов.

Но на этот раз коренастая служанка положила ему на плечо руку в знак утешения.

– Мы о ней позаботимся. Фрау Бергстром можно доверять. Забирайте платье, ленты и туфли – все сожгите. Их не должны найти – по этим вещам слишком легко опознать малышку. А медальон мы для нее сохраним. – Служанка уже закрывала дверь. – Ой! Чуть не забыла! Фрау Бергстром просила вам передать. – Она сунула ему в руки какие-то бумаги и вытолкала за дверь. – Теперь ступайте.

Джейсон обреченно кивнул, закрывая за собой дверь. От надрывных рыданий Амели у него разрывалось сердце.

Тем же вечером, оставшись в одиночестве в гостиничном номере, он прочел полученные бумаги. Адрес, инициалы «Д. Б.».

– Дитрих Бонхёффер, – прошептал журналист. – Этого человека я должен знать.

Джейсон закончил читать цитаты, которые выделила для него в Святом Писании фрау Бергстром, а потом сосредоточился на абзацах, которые он отметил в книге Бонхёффера. В конце концов журналист закрыл обе книги и погасил свет. В темноте легче в чем-либо признаваться – например, в собственном желании сыграть перед Рейчел и Амели роль героя и в том, что он до сих пор точно не знал, что им двигало. Джейсон очень привязался к малышке – к ребенку, который только начинал жить во враждебно настроенном к нему мире. Янг знал об этом не понаслышке, он на собственной шкуре прочувствовал это в те времена, когда жил в деревне и его отец-алкоголик до смерти избивал маму. Отца арестовали, но потом выпустили на поруки семьи. Джейсону тогда было всего шесть лет, и единственное, что он мог делать, – заталкивать младшую сестричку под кровать, подальше от отцовских сапог. Началось все с того, что, помогая Амели, Джейсон надеялся произвести впечатление на Рейчел – сначала в поисках сенсации, а потом – без ума влюбившись в старшую из этих двух блондинок.

«Самоотверженность? Вряд ли!»

– Дешевое милосердие. – Он поморщился. – Лучше и не скажешь.

Фрау Бергстром быстро его раскусила. Джейсон уже представлял себе заголовки газет: «Американский журналист спас глухую девочку от безжалостного эсэсовца-отца» – и неважно, сколько времени ему придется ждать, чтобы опубликовать эту историю. Он бы подождал – ради Рейчел, ради Амели. Но рисковал Джейсон отнюдь не бескорыстно.

«Как там говаривал мой дедушка? “Можно иногда обмануть людей, но самому – наибольшему болвану из всех – лучше никогда не обманываться”».

Джейсон ударил кулаком в подушку, перевернулся на другой бок. Было уже далеко за полночь. Правда слишком сильно била ему в глаза, была слишком пронзительной, чтобы можно было заснуть.

29

Поначалу Лия не тревожилась из-за того, что от Фридриха нет писем. В конце концов, он же предупреждал, что на фронте могут быть проблемы с почтой. Слишком многое зависело от обстоятельств: время и возможность написать, способ отослать и получить почту. Он советовал ей не волноваться.

Но когда пролетел октябрь, настал ноябрь и Германия официально присоединила к себе территорию Западной Польши, Данциг и так называемый Польский коридор, Лия начала беспокоиться. Если немецкие войска побеждают, почему тогда от Фридриха нет писем?

Владелица одного из местных магазинчиков, фрау Рейнгардт, получила весточку о том, что ее мужа, которого мобилизовали одновременно с Фридрихом, ранили под Варшавой и теперь он лежит в госпитале неподалеку. Вдова Гельмес тоже получила официальное письмо, в котором сообщалось, что ее сын погиб во время Польской кампании. Погиб за фюрера, как настоящий герой. Лия же не получила ничего.

Когда остальные жительницы деревушки получали письма от своих мужей и любимых, в которых те подробно описывали победы на фронтах, сердце Лии сжималось. Единственное, что ей оставалось, – вымученно улыбаться соседям и желать им «guten Morgen».

Однажды в воскресенье поздним вечером в дверь бабушкиного дома коротко постучали, и у Лии едва не остановилось сердце.

Но это всего лишь доставили посылку. Лия начала спорить с мужчиной, который держал большой деревянный ящик. Они ничего не заказывали, а если это что-то из древесины для мастерской Фридриха, какой-то забытый заказ, его следовало доставить по адресу. Как ей самой нести туда такую тяжесть? Но водитель-грузчик, не обращая внимания на ее протесты, втащил посылку в дом, громко разговаривая. Он озабоченно вглядывался в сгущающиеся сумерки, качал головой и просил Лию поскорее расписаться за доставку. Она отказывалась ставить подпись, не узнав, что же в посылке.

– Вы фрау Лия Гартман?

– Ja, ja, разумеется.

– Тогда эта посылка вам. – И добавил шепотом: – Перед тем как будете распечатывать, закройте ставни, и не тяните, открывайте ящик сразу же. Это прилагалось к посылке. – Грузчик достал из нагрудного кармана небольшой конверт и сунул его Лии в руку.

Пока женщина недоуменно разглядывала конверт, грузчика уже и след простыл. Она закрыла дверь.

– Что это? – спросила бабушка.

– Понятия не имею. Фридрих говорил, что все его заказы пришли еще до того, как он уехал, что мне не стоит беспокоиться. И кто доставляет посылки по воскресеньям? – Лия обошла ящик, сжимая в руках конверт. – Тот, кто принес его, велел закрыть ставни и побыстрее открыть ящик. – Она распечатала конвертик, подставила ладонь. Оттуда выпало маленькое украшение в форме сердечка. – Медальон.

– Что это значит?

Лия пожала плечами, и тут же в коробке раздался какой-то странный звук. Обе женщины отпрянули.

– Что это? – шепотом поинтересовалась из спальни Рейчел.

– Мы… мы не знаем, – ответила бабушка. – Это… это…

– Неси молоток, бабуля. Мы должны снять крышку. Рейчел, закрой ставни и задерни занавески.

– А не рано ли?

– Закрывай! – велела Лия.

Бабушка протянула внучке молоток, и Лия со знанием дела вытащила длинные гвозди по периметру крышки. Сдвинула крышку в сторону. Из коробки послышалось тоненькое поскуливание. Бабушка замерла с открытым от удивления ртом.

– Рейчел, мне кажется, тебе лучше подойти сюда. – Лия не могла скрыть изумление, глядя на свернувшегося в одеялах ребенка – спутанные волосы, широко открытые заплаканные глазки, жмурившиеся от внезапного света.

Рейчел подошла к сестре и ахнула, не зная, что сказать.

– Это и есть твоя Амели?

– Нет… я… я не знаю, – запинаясь, произнесла Рейчел. – Это же мальчик. Я хочу сказать, что никогда не видела Амели… только на фотографии. Но это… Джейсон предупреждал, что ее подстригли, чтобы она походила на мальчика. Поэтому…

Лия открыла лежавший у нее на ладони медальон. С фотографии на нее смотрела улыбающаяся женщина – светловолосая красавица. Лия подняла медальон выше, чтобы его могла рассмотреть Рейчел.

– Ты ее знаешь?

– Кристина!

Лия еще мгновение подождала, надеясь, что Рейчел вытащит ребенка из ящика. Но та даже рук не протянула, и Лия сама достала малышку из импровизированного гнездышка.

– Никогда еще не видела такого хорошенького мальчика!

Ребенок переводил взгляд с одной женщины на другую. В каждой черточке детского личика читался страх.

– Какой же ужас тебе довелось пережить, Амели, – нараспев произнесла Лия. – Только подумать, все это время ты ехала в ящике! Наверное, ты проголодалась и хочешь пить.

– Она тебя не слышит, – фыркнула Рейчел и отступила. – Она испачкала одеяла.

– А ты бы не испачкала, если бы тебя заперли в ящике неизвестно на сколько часов? – возразила Лия.

– Помоги мне достать одеяла, Рейчел, – велела бабушка. – Замочим их… и посмотрим, нет ли под ними записки.

Но под одеялами ничего не было, никакого обратного адреса.

– Твой друг творчески подошел к тому, как перевезти ребенка, – заметила Лия.

– Ты же не думаешь, что грузчик – это он, верно?

Лия с бабушкой изумленно изогнули брови, услышав в голосе Рейчел резкие нотки.

– Грузчик явно не американец, – ответила Лия. Но, заметив разочарование Рейчел, смягчилась. – По крайней мере, он прислал тебе ребенка.

Рейчел даже не улыбнулась.

Бабушка наполнила таз водой и поставила его у печи.

– По-моему, теперь нужно ее вымыть. Хвала Небесам, что у нас достаточно дров, чтобы растопить печь. Можно немного подогреть водичку.

– Но сперва надо дать малышке чего-нибудь попить, а возможно, и поесть, – вмешалась Лия. – Наверное, она проголодалась.

Глазки Амели, широко открытые от удивления, перебегали с одного лица на другое и остановились на Лии.

Лия нежно улыбнулась и сунула чашку в руки малышки. Когда Амели попила, Лия стянула с девочки кожаные штаны и погладила покрасневшие от сыпи ножки.

– Она слишком долго носила эту одежду для мальчиков, – закудахтала бабушка.

– Исключительно для маскировки, – тут же ответила Рейчел.

– Ja, что ж… Рейчел, принеси из спальни горшок. Возможно, девочка захочет сходить на горшок, перед тем как будет купаться.

Рейчел пожала плечами, но послушно исполнила просьбу.

Бабушка положила руку Лии на плечо и прошептала:

– Наверное, сперва стоит спросить Рейчел, не хочет ли она сама искупать и покормить ребенка.

Лия замерла. Ей не хотелось ни о чем просить Рейчел, не хотелось отдавать ей малышку. Она не видела в сестре даже намека на материнский инстинкт. Но бабушка была права: за Амели отвечает Рейчел, это ее ребенок во всех смыслах этого слова.

Когда вернулась Рейчел с горшком, Лия посадила на него Амели.

– Это девочка, все верно, – заметила Рейчел.

– Хочешь сама ее искупать? – спросила Лия. – Или мне искупать ребенка?

Рейчел округлила глаза.

– Я никогда раньше этого не делала.

– Тогда пришло время научиться, – подбодрила ее бабушка. – Мы тебе поможем.

Лия изо всех сил сдерживалась, чтобы не вмешаться. Вместо этого она достала яблоко и стала резать его на кусочки. Пока бабушка учила Рейчел, как наливать воду в таз и пробовать температуру, Лия кормила Амели тонкими кусочками яблока и ласково ей улыбалась.

Рейчел неуклюже попыталась взять Амели на руки и при этом, видимо, причинила ей боль – девочка застонала. Лия, не выдержав, выхватила из рук сестры Амели и удобно устроила ее на согнутом локте. Малышка прижалась к ее груди и спрятала головку у Лии под подбородком.

– Ты должна дать ей понять, что ни за что ее не уронишь.

– Она меня не слышит! – возразила Рейчел. – Я ничего не могу ей сказать.

– Девочка ощущает уверенность твоих рук, когда ты ее держишь, чувствует себя в безопасности в твоих объятиях, у тебя на руках.

Рейчел смотрела на сестру, как будто та разговаривала с ней на иностранном языке.

Лия взглянула на бабушку, ища одобрения, но та лишь пожала плечами. Лия поставила Амели в таз с теплой водой, слегка побрызгала ей на ножки, нежно что-то приговаривая и напевая, потом усадила девочку в таз, провела фланелевой тряпочкой по маленькому тельцу, волосам, намылила эту тряпку и стала тереть малышку, пока не отмыла. Хильда протянула внучке большой кувшин с теплой водой, и Лия осторожно стала лить воду на склоненную головку Амели, закрывая ей глазки и что-то тихонько напевая.

Через какое-то время малышка расслабилась от прикосновений Лии, а когда открыла глазки, то вытерла мыло и улыбнулась.

Сердце Лии забилось быстрее.

– Полотенце, – попросила она.

Бабушка протянула Рейчел только что нагретое полотенце и мягко подтолкнула ее вперед. Лия поставила Амели в таз, и сестры вместе вытерли ее досуха.

– А что она наденет? – Рейчел огляделась, радуясь тому, что Лия ей помогает.

– Какую-нибудь сорочку на ночь. К утру ее вещи высохнут. – Бабушка в другом тазу стирала маленькие штанишки и рубашку.

– Амели могла бы надеть мою рубашку с длинными рукавами, – предложила Лия. – Конечно, моя одежда будет на нее велика, но мы можем ее подпоясать, да и так ей будет теплее.

– Это очень мило с твоей стороны, – поблагодарила Рейчел.

Лия искренне улыбнулась в ответ.

– Амели – уникальный ребенок!

– А где она будет спать?

– Она могла бы спать со мной, – предложила бабушка.

– Но она будет вертеться – ты не заснешь, – сказала Лия. – Наверное, с тобой пусть ляжет Рейчел, а я лягу с Амели.

– Ты не против? – спросила Рейчел, явно испытывая облегчение.

– Вовсе нет. – Лия едва сдерживала ликование.

Но тут вмешалась бабушка:

– Теперь Амели твой ребенок, Рейчел. Ей следует быть с тобой. Она должна привыкнуть к тебе, а ты – к ней.

– Но я ничего не знаю о детях.

– Научишься. – Бабушка говорила мягко, но решительно. – Должна научиться. Ты взяла на себя эту ответственность.

Лия почувствовала, как сжалось ее сердце.

– Если честно, я не против. Я…

Но бабушка одним взглядом пресекла ее возражения. Хильда надела на шею Амели серебряный медальон.

– Чтобы ты всегда помнила свою маму, крошка, – прошептала она.

Глубокой ночью, когда все уже убрали и Амели крепко спала рядом с Рейчел, Лия лежала, повернувшись к бабушке спиной.

– Не спишь? – прошептала Хильда.

Лия промолчала.

– Я знаю, что тебе больно отдавать этого ребенка Рейчел. Но Амели не твоя дочь, моя любимая. Когда Рейчел уедет, малышка уедет вместе с ней. Если ты к ней привяжешься, то лишь еще больше разобьешь свое сердце.

Лия продолжала молчать. Из-за слез она не могла разговаривать. Лия понимала, что бабушка права. Фридрих сказал бы то же самое, предостерег бы ее, а возможно, даже запретил бы отдавать свое сердце ребенку, который может разбить его, сам того не желая.

Но держать, кормить, купать и баюкать Амели, чувствовать ее маленькие ручонки, обвившие шею, ощущать вес маленького тельца, которое прижимается к твоей груди, – настоящее блаженство. Целый час Лия молилась о том, чтобы она всю жизнь могла заботиться о девочке, кормить ее, мыть и завивать ей волосы, которые позже станут длинными и шелковистыми, так что можно будет заплетать их в косички. Она бы шила для Амели красивые наряды. Отдавала бы все, что может отдать женщина, которая лучше других знает, что для нее означает иметь ребенка… Слишком больно, невозможно вынести… невозможно говорить.

«Все для Рейчел, для Лии – шиш». Лия знала, что это неправда, что это попахивает жалостью к себе, что это Институт лишил ее всего, о чем она мечтала с детства, но у нее не было сил сдерживаться. «Малышка не нужна Рейчел! Она даже не знает, что с ней делать! Я могла бы полюбить Амели, мы бы с Фридрихом стали ее семьей. Ох, как бы мы ее любили!»

Но лежа в темноте, Лия даже себе не могла признаться в том, что объятия Амели помогли ей примириться с потерей Фридриха. Нет, она больше ни в чем не признáется. Лия закрыла глаза и пролежала без сна до самого утра.

30

Аромат свежих булочек, испеченных бабушкой к завтраку, заманил Рейчел на кухню, где Лия, изображая ложкой взлетающий и садящийся самолет, кормила Амели кашей.

– Пахнет божественно, бабуля! Как тебе удается стряпать такую вкуснятину из скудных продуктов? – Рейчел еще раз принюхалась.

Бабушка рассеянно улыбнулась, ломая булочку на маленькие кусочки для Амели.

Рейчел налила себе чашку растворимого напитка из цикория, впилась зубами в приятно пахнущее лакомство и присела за стол напротив Лии.

– Тебе не кажется, что она должна есть сама?

Лия промолчала, но ласково пощекотала малышке щечку. Амели застенчиво улыбнулась, а затем неестественно засмеялась.

Бабушка сняла с плиты чайник.

– Рейчел, поставь таз ближе к печке. Я налью ей водички, чтобы искупаться.

– Она же купалась вчера вечером!

Рейчел три дня просила нагреть воды, чтобы можно было вымыть волосы, но бабушка настаивала на том, что мыло и дрова нужно экономить, поэтому придется подождать.

– Совсем немножко воды. Амели надо сделать ванночки с овсяной мукой, чтобы прошла сыпь. Она снимет воспаление.

Рейчел поставила таз рядом с плитой, как бабушка велела, и отошла, попивая теплый напиток.

Лия усадила малышку в таз, нежно потерла у нее за ушками, вычистила грязь из-под ногтей, все время что-то кудахтала, как старая наседка. Потом ополоснула ее и вновь усадила, добавив в воду овсяную муку.

Рейчел закатила глаза и покачала головой.

– Ей уже четыре года, Лия. Уж точно она должна мыться сама. – Рейчел потянулась за второй булочкой. – Если она глухая, это не значит, что она недоразвитая.

Ничего не говоря в ответ, Лия держала Амели в тазу с овсяной мукой. Бабушка продолжала помешивать что-то в кастрюле на печи. В конце концов она отложила ложку и встала перед Рейчел.

– Амели пережила такое, что никому из нас даже и не снилось. Считайте, что нам повезло. Мы должны отдать ей всю свою любовь и заботу.

Рейчел ощутила, как заливаются краской стыда ее шея и щеки. Она не привыкла выслушивать ничьих поучений, кроме отцовских.

– Но Амели должна сама этому научиться, чтобы к ней не относились, как к инвалиду, если она хочет вписаться в этот мир.

– Она научится, как научились все мы, – заверила Рейчел бабушка. – Но сегодня… пока… мы будем ей помогать, так же, как помогли тебе, когда ты впервые появилась у нас на пороге. Мы все будем ей помогать.

Лия даже не повернулась, но торжествующе улыбнулась, чувствуя негодование Рейчел.

* * *

– Мюнхен? Ты хочешь перевестись в Мюнхен?

У главного редактора чуть сигара изо рта не выпала. Но он успел ее подхватить. Табак тоже выдавали по карточкам.

– Пока… да. – Джейсон пожал плечами. – Там не хватает журналистов. Я могу еще успеть на вечерний поезд, чтобы в среду осветить юбилейное выступление Гитлера, поездить по баварским деревушкам. Посмотрю, как повлияла на них война и чем жизнь там отличается от жизни в крупных городах вроде Берлина. Побеседую с пограничниками. К тому же в Баварии много старых добрых нацистских тренировочных лагерей.

– Размечтался! Так тебя туда и пустили!

Джейсон не обращал внимания на возражения.

– Может быть, я увижу эти «Страсти Христовы», от которых фрицы в Обераммергау просто с ума сходят. Я слышал, что они готовятся к постановке в следующем году… что это традиция. Было бы интересно посмотреть, как активность дядюшки Адольфа на это повлияла. – Он переступил с ноги на ногу. – В Берлине остается Элдридж. Мы с ним постоянно стараемся вырвать друг у друга лучший кусок. А так вы одним махом решите две проблемы.

– Трижды в неделю будешь звонить по телефону мне и два раза – в Нью-Йорк, а потом напишешь статью. Если обнаружишь что-то экстраординарное, вышлешь материал сразу же, договорились?

– Буду звонить по часам.

Главный редактор откинулся на спинку стула, как будто раздумывая, как себя подстраховать.

– Тебе нужен фотограф.

– И это можно было бы уладить. Я просто буду отсылать отснятый материал Питерсону.

Главный редактор приподнял брови и опустил уголки рта, как будто размышляя над сказанным.

– Я подумаю над этим.

Джейсон кивнул, заткнул карандаш за ухо – словно на самом деле ему было все равно, словно эта идея только что пришла ему в голову – и медленно направился назад к своему столу.

Но Элдридж все слышал.

– Подлизываешься к начальству? Не знал, что в тебе живет подхалим.

Джейсон швырнул карандаш на столешницу и плюхнулся на стул.

– Просто я устал гоняться за призом, старина.

Элдридж хмыкнул, но тут же оборвал себя. Он прищурился, как будто пытался сосредоточить взгляд на коллеге, прочесть его мысли.

«Он слишком умен – к своему и моему счастью. Это еще одна причина, чтобы отсюда убраться». Джейсон не сомневался, что Элдридж напечатает все статьи, наброски которых сделал. А если бы Элдридж знал, почему его коллега на самом деле рвется в Мюнхен – и почему фрау Бергстром посоветовала ему это, – жизнь их всех оказалась бы под угрозой.

* * *

Пока Амели спала после обеда, Лия обратилась к сестре:

– До сих пор, когда кто-нибудь заходил, нам удавалось прятать тебя на чердаке или в чулане. Но теперь, когда Амели здесь, мы должны придумать что-то получше.

– Она так смешно скулит во сне. Только представь, что будет, если она закричит не вовремя. Невозможно объяснить ей, что в случае опасности она должна сидеть тихо как мышка.

– Объяснить, наверное, можно, но мы еще мало ее знаем, чтобы понять, как ей об этом сказать. Пока что бабушка отваживает соседей, но я беспокоюсь. – Лия прикусила губу. – Нельзя ожидать, что Амели часами будет прятаться в шкафу одна. А если вернутся эти животные…

– Герхард Шлик ничего не забывает. Больше всего он хочет заполучить меня. Он ненавидит, когда его кто-то обводит вокруг пальца, ненавидит проигрывать. – Рейчел поставила чашку на блюдце. – Шлик вернется.

Вошла усталая бабушка.

– Тоже не спится, да, бабуля? – спросила Лия.

Хильда покачала головой, придвинула стул к столу.

– Мы должны все это обдумать. Эсэсовцы вернутся. Они обещали, и я это чувствую.

Лия пододвинула к бабушке чашечку крепкого горячего напитка из цикория.

– Мы как раз это обсуждали.

– Разбазариваешь продукты, – пожурила внучку Хильда, потом вздохнула, отхлебывая горький напиток. – Всего разочек.

– Я понимаю, что мы должны уехать, – сказала Рейчел. – Я могла бы загримироваться. У меня есть документы и до сих пор остались деньги, которые я взяла у отца. Но путешествовать с ребенком – совсем другое дело, особенно когда не сечешь, что происходит.

– Не сечешь?

Бабушка поморщилась, услышав странное слово, которое употребила Рейчел. Старушка сосредоточенно нахмурила лоб. Обе сестры засмеялись, видя ее смятение, и Лия замахала руками.

– Мы не можем тебя отсюда вывезти… пока не можем. – Лия наклонилась ближе. – Под лестницей стоит шкаф, который Фридрих построил перед отъездом. Мы не упоминали о нем потому, что он еще не закончен и туда наверняка заглянут. Но мне кажется, если пристроить там еще одну стенку – фальшивую, на одном уровне с боковинами, – можно создать сзади отдельное помещение. Тайник. Можно выстлать его внутри одеялами и прятать вас там на случай, если эсэсовцы вернутся. Шкаф стоит недалеко от дымохода, который ведет на чердак, поэтому не замерзнете.

– Когда они вернутся, – поправила Рейчел. – Мы тут ненадолго…. Мы не можем здесь жить.

– Иногда вам нужно будет спать и там и быть готовыми спрятаться в любую секунду в течение дня. Мы могли бы разобрать потолок, в полу чердака сделать люк, а к стене прикрепить перекладины – получится что-то вроде лестницы.

– Ты еще и плотник? – Рейчел недоверчиво покачала головой. – Я ценю все то, что вы обе для меня делаете, но мы должны найти способ выбраться отсюда. Я могу без проблем путешествовать по Австрии – даже могла бы провезти Амели через границу, если дать взятку патрулю или придумать какую-то историю, а Джейсон достанет нам документы. Если мы в скором времени не выберемся из Европы, боюсь, что границы со Швейцарией закроются, и что тогда?

* * *

Поздним вечером в понедельник поезд Джейсона прибыл в Мюнхен. Молодой человек потянулся, нахлобучил шляпу на голову, подхватил сумку. На ночь он поселится в гостинице (если будут свободные номера), найдет, где перекусить, а потом, как только спадет шумиха после юбилейной речи Гитлера, поищет себе на несколько дней пансион.

Завтра Джейсон планировал отправиться на поезде в Обераммергау. Не помешает посмотреть, как готовят к очередному сезону постановку «Страстей Христовых». Он мысленно набрасывал краткое содержание статьи: «Несмотря на вторжение в Польшу, несмотря на объявленную Францией и Англией войну, неужели “Страсти Христовы”, которые ставят в Обераммергау каждые десять лет, вновь откроют сезон? Неужели, несмотря на то, что война в разгаре, жители деревни целый сезон будут разыгрывать эту постановку? Неужели кто-то приедет посмотреть на нее?»

Джейсон сомневался, что крепких, сильных мужчин, которые задействованы в главных ролях, не мобилизовали. Еще меньше мужчин осталось в гостиницах и магазинах к тому времени, как Гитлер призвал на военную службу население деревни. Журналист представить не мог, как небольшая деревушка сможет прокормить толпы зрителей на нынешние скудные продуктовые карточки. И как быть с отключениями электричества?

Но у Джейсона были свои причины наведаться в Обераммергау и познакомиться с его жителями. Он надеялся, что длинный перечень идей для сенсационных репортажей позволит ему постоянно возвращаться в деревушку и неделями беседовать с местными жителями. Если ничего не получится или главный редактор не одобрит его замысел, он придумает что-то другое.

Благодаря своей работе журналиста Джейсон мог оставаться на месте, но ему необходимо быть осторожным. Гестапо в Берлине следили за ним и его коллегами словно бладхаунды. Мюнхен не станет исключением.

31

Уже в половине седьмого, когда в небе только-только забрезжил рассвет, курат Бауэр спешил по мощеной улице к церкви. Он провел долгую бессонную ночь, обсуждая продажу личных ценных вещей, которые были слишком тяжелы, чтобы брать их с собой. Священник намеревался превратить их в наличные и драгоценности – богатство, которое можно унести с собой. Вещи принадлежали одной еврейской семье христиан, которые намерены были бежать из Обераммергау до того, как их отсюда выдворят. Теперь курат должен был вернуться в церковь раньше, чем Максимилиан Гризер, один из членов гитлерюгенда, совершит утренний обход. Этот подросток, изо всех сил старавшийся завоевать уважение в нацистской партии, слишком серьезно относился к возложенным на него обязанностям. Такие зоркие глаза и чуткие уши, такое болезненное эго могли быть очень опасными.

Раньше, давая обет, курат полагал, что навсегда оставил позади злословие, эгоизм, политику и начал тихую, размеренную жизнь. Но то, от чего он бежал, преследовало его на каждом шагу. В этих грехах погрязли его прихожане и те, кого они подвергали гонениям из-за страха или безразличия. И исключений не было. Курат пытался не судить свою паству, но этот конфликт день и ночь словно ножом резал ему сердце, неимоверно изматывая.

По крайней мере, поскольку Бауэр был представителем духовенства, его не заставили вступить в нацистскую партию. Он испытывал жалость к тем жителям Обераммергау, которые хотели лишь усердно работать, содержать свои семьи, сохранять традиции «Страстей Христовых». Теперь этого было недостаточно. Если они не вступят в партию, если не будут маршировать и петь, по команде кричать «Heil Hitler!» – «Хайль Гитлер!», над ними станут насмехаться, изводить… и даже делать кое-что похуже.

А теперь начали притеснять соседей, выселять тех, с кем бок о бок прожили много лет – потому что в их венах текла (или были хотя бы малейшие подозрения на то, что текла) еврейская кровь. Как будто то, что ты еврей, запрещало тебе быть христианином, или гражданином Германии, или человеком вообще. Как будто сам Христос не был иудеем.

Курат выругался, потом стал молить о прощении. Он чувствовал себя беспомощным перед лицом подобного лицемерия, несправедливости и безумства. Хороших мужчин и женщин выселяли из их домов, угоняли в концлагеря или переселяли на оккупированные Германией территории – и все ради «ариизации» Германии. Ходили слухи, что не все лагеря были созданы для содержания евреев в заключении или для исправительных работ, невзирая на то, что на железных заборах была надпись: «Труд делает свободным». Курат вздрогнул от того, что представил.

«Ни совести, ни страха перед Всевышним! А что делаем мы – что делаю я? Просто сижу и наблюдаю?» Курата Бауэра трясло от злости перед бессилием нации, Церкви, перед собственным бессилием.

К тому времени, как курат стал взбираться по ступеням в церковь, он весь продрог, а в его душе продолжалась борьба. Он оперся о дверь, чтобы перевести дух, восстановить дыхание и обрести душевное равновесие, прежде чем войти в храм. Бауэр стал бы биться головой о дверь, если бы это помогло.

– Курат! – окликнул его кто-то негромко из темного алькова за лестницей.

Священник вздрогнул, спустился по ступенькам и вгляделся в темноту, чтобы разглядеть ребенка – очень худенького, лет шести-семи.

– Ты из семейства Леви. – Бауэр не хотел, чтобы его слова звучали как обвинение.

– Д-да, курат, – запинаясь, произнес мальчишка, отпрянув.

– Заходи, я не кусаюсь. Что ты делаешь здесь в такой ранний час?

– Вас жду, курат. – Мальчик осторожно выполз из угла, огляделся. На его лице читался страх быть обнаруженным. – Мы сегодня уезжаем… и больше никогда не вернемся, – прошептал он.

Сердце курата упало. Еще одна семья.

– Mein Vater велел отдать это вам. – Из-под лестницы мальчик достал пакет – большую прямоугольную коробку, завернутую в шерстяной шарф. – Он сказал, вы знаете, что с этим делать. Просил передать, что это особенный предмет – сделанный из оливкового дерева, растущего на холмах Иерусалима. Нам прислал это дедушка в прошлом году на Хануку.

Курат Бауэр помнил тот день, когда Яков Леви получил эту разрисованную коробку и весточку о жестокой смерти отца – детям об этом решено было не сообщать. Священник осторожно развернул пакет. Гладкая, красиво расписанная темными, светлыми и золотисто-коричневыми красками, это была не просто коробка для хранения изумительных наборов красок, растворителей, кистей и лоскутков. Она сама по себе была произведением искусства.

– У нас не осталось времени, чтобы ею воспользоваться, а отец сказал, что он только учится рисовать. Сказал, что вы знаете, кому она больше нужна – что ее используют для благих целей. – Мальчик ожидал ответа, но курат Бауэр лишь поглаживал красивую поверхность коробки. – В следующем году мы будем уже в Иерусалиме, и отец говорит, что там мы найдем другую. – В глазах мальчишки светилась надежда.

Курат Бауэр медленно кивнул – он не мог говорить из-за вставшего в горле кома.

– А еще отец говорит, что наш дом нам тоже больше не нужен; что кому-то он нужен больше и вскоре туда переедут. Мы вот-вот уедем к дедушке; у него, говорит папа, хватит места для всех нас. Придется только немножко подождать на границе – пока причалит корабль, на котором мы все сможем уплыть.

Курат Бауэр продолжал молчать, не доверяя собственному голосу.

Мальчик неловко заерзал, и курат понял, что просто обязан взять себя в руки.

– Прощайте, курат. Было приятно с вами общаться. – Мальчик протянул руку, и священник крепко ее пожал.

Курат Бауэр от души перекрестил лоб мальчика и прошептал:

– Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир!

Мальчишка уже припустил по улице, когда курат Бауэр окликнул его:

– Отцу передай…

Ребенок остановился, повернулся, замер в ожидании. Курат Бауэр попытался еще раз:

– Передай ему спасибо! Я сохраню это до его возвращения!

Парнишка ликующе поднял руку.

– Я передам! Но он сказал, что вы можете делать с ней все, что захотите! Мы не вернемся! – Он повернулся и побежал домой.

Курат Бауэр как можно аккуратнее завернул деревянную коробку, словно она была сделана из хрупкого стекла.

– Да, – прошептал священник, – вы уже не вернетесь.

Он толкнул дверь и вошел в церковь. Закрыв за собой дверь, Бауэр подошел к стоящему справа алтарю, преклонил колени перед замысловато вырезанным распятьем и заплакал.

* * *

Джейсон взял одну смену белья. Он не решался провести в Обераммергау много времени, к тому же ему необходимо вернуться назад в Мюнхен, чтобы успеть на выступление Гитлера, – в противном случае главный редактор его уволит. Джейсон не знал, до сих пор ли Рейчел с Амели находятся в деревне. Но если они там, лучшего времени увезти их оттуда, пока все сосредоточены на Гитлере и на его безопасности, не будет. Можно прибегнуть к хитрости.

«Сенсация. Буду относиться к этому, как к любой другой сенсации. Что делают жители деревни для подготовки к “Страстям Христовым”? А как же главные роли? Неужели Иисуса тоже мобилизовали? А двенадцать апостолов?» Джейсон представил тринадцать бородатых мужчин в длинных хитонах – Иисуса и двенадцать апостолов – с пистолетами Люгера в руках. От подобной картины, нарисованной воображением, Джейсон поморщился.

Он заскочил в утренний поезд, положил дорожную сумку, вытащил из нагрудного кармана блокнот.

Работай не покладая рук и старайся не ввязываться в сомнительные авантюры – таково было напутствие его главного редактора, когда он хлопнул Джейсона по спине и проводил до дверей издательства. А еще не затягивай с сенсациями. Напиши что-то стóящее или будешь уволен.

Джейсон вздохнул и ослабил узел галстука. Без зарплаты он точно долго не протянет. Журналист нахлобучил шляпу на глаза – чтобы лучше продумать предстоящие интервью.

Но мысленно он постоянно возвращался к преследующим его загадкам. Каждый абзац, который отметила для него фрау Бергстром, противоречил его жизненным принципам. Нельзя сказать, что кто-то прививал ему жизненные ценности, – скорее он впитал их с течением жизни.

Служба Исповедальной церкви, на которой Джейсон побывал в Берлине, поставила эти ценности под сомнение – не так, как Бонхёффер в своей Nachfolge; впрочем, взгляды священника тоже противоречили личным убеждениям Джейсона.

«Система личных ценностей? Неужели в этом проблема? Неужели мы все просто принимаем за правду то, во что верим лично мы? Или это коллективное притворство? Неужели есть правда для Германии – и правда для Британии, Польши и США, для каждой страны своя? И плевать, как она затрагивает других? Неужели не существует правды – универсальной истины, – применимой абсолютно ко всем?» Он никак не мог этого осознать.

Джейсон как-то попытался расспросить пастора, рядом с которым он сел, когда ехал на поезде из Берлина. Но почувствовал: пастор испугался, что журналист обманным путем пытается заставить его сказать что-то противозаконное и провокационное, поэтому Джейсон прекратил расспросы. Он часто встречался с подобной реакцией – это было неотъемлемой частью работы журналиста. Интервьюируемые либо хотели, чтобы их цитировали до отвращения дословно, либо желали оставаться неизвестными.

И Джейсон не мог их в этом винить: в последнее время оставаться личностью в рейхе было очень опасно… опасно быть приверженцем чего-то или быть связанным с чем-то или кем-то еще помимо Гитлера и нацистской партии. А равняться на радикального Иисуса было вдвойне опаснее.

Скорее всего, Джейсон заснул, потому что не слышал, как кондуктор попросил предъявить билеты на проверку. Сперва журналист почувствовал, как кто-то стучит по его шляпе, которую он нахлобучил на глаза. Джейсон убрал шляпу с лица, прищурился и достал из кармана билет. Кондуктор прокомпостировал его и пошел дальше.

Нацисты, следующие за кондуктором, оказались не такими расторопными.

– Документы!

Джейсон протянул им свои документы.

– Американец. Куда следуете?

– В Обераммергау, всего на один день.

– Что на сей раз привело вас в Обераммергау?

– Хочу посмотреть, как ставят «Страсти Христовы». – Джейсона бесило то, что от разговоров с этими парнями у него пересыхает во рту.

– Не рано ли едете, герр Янг?

Сидящие рядом с ним пассажиры начали ухмыляться, одобрительно кивать, провоцируя на дальнейшие расспросы нациста, который был рад тому, что с ним соглашаются.

– Вы правы… но именно это и хочет узнать мир. Разыгрывают ли до сих пор «Страсти»? Собирается ли кто-нибудь туда приехать? Можно ли купить билеты?

Лицо нациста застыло. Джейсон понимал: этот немец может воспринять сказанное как сарказм и устроить сцену, проучить его, а может просто оставить его в покое. Джейсон уже убедился в том, что показывать свой страх все равно что крикнуть «Попробуй поймать меня!», вскочить и выхватить пистолет.

Немец решил сыграть роль великодушного хозяина.

– С нетерпением будем ждать вашей статьи, герр Янг. – Он швырнул документы Джейсону в грудь. – Когда-нибудь.

Джейсон, не поднимая глаз, спрятал документы в карман и вновь натянул шляпу на глаза.

* * *

– Я больше ни минуты не стану сидеть в этом дурацком шкафу! – сердилась Рейчел. – Это просто смешно и ничего не гарантирует. Особенно когда за дверью стоят СС.

– Не смей разговаривать с бабушкой подобным тоном! – осадила ее Лия. – Она этого не заслужила.

– Девочки! – Хильда захлопала в ладоши, как будто обращаясь к непослушным детям.

Амели засмеялась и тоже захлопала в ладоши, решив, что бабушка начала новую увлекательную игру.

Рейчел воздела руки.

– Эта девочка сводит меня с ума! Я не могу целый день сидеть с ней в тесном шкафу.

– Ты просидела там всего лишь час! Один-единственный час! – попеняла сестре Лия. – Ты должна тренироваться. Ты же говорила, что несколько дней, даже недель провела на чердаке.

– Я была одна… и там было, по крайней мере, достаточно места для того, чтобы потянуться!

Бабушка схватила внучек за руки и встряхнула их.

– Прекратите! У нас у всех расшатаны нервы, а вы еще нагнетаете обстановку!

– Сегодня с утра приходила фрау Герда, спрашивала, не хочет ли бабушка взять постоялицу – племянницу одной из ее постоялиц из Гамбурга, – сказала Лия. – Ты понимаешь, что это может означать?

– Это невозможно! – Рейчел почувствовала, как по ее телу пробежали мурашки. – А почему она не поселит ее у себя?

– У нее уже живут двое, – устало ответила бабушка. – В год, когда ставят «Страсти Христовы», мы все берем жильцов. И за год до этого события, когда готовимся к сезону.

– Зачем? «Страсти» начнутся только следующей весной.

– Мы берем временных жильцов, – пояснила Лия, терпеливо проговаривая каждое слово. – В год, когда ставят «Страсти Христовы», люди приезжают сюда сотнями в поисках работы: служащие гостиниц, повара, плотники, кочующие музыканты, портные и швеи – всем нужна работа, еда, жилье. Люди живут даже в сараях и конюшнях.

– А сейчас их еще больше, – покачала головой бабушка. – Города пустеют: уезжают женщины, оставшиеся без мужей, сéмьи, которые выселили, когда их отцы ушли на фронт, или те, кто боялся бомбежек и продовольственных карточек.

– А кто-то хочет сменить обстановку, просто выехать из города, воспользовавшись тем, что в Обераммергау, как всем известно, в сезон «Страстей» берут постояльцев! – фыркнула Лия.

– Не стоит поспешно судить людей. Мы не знаем всех обстоятельств…

– В том-то и дело! Мы будем вашими постояльцами! – воскликнула Рейчел.

Лия зашикала на нее.

Рейчел дернула бабушку за руку.

– Неужели не понимаете? Вы вообще можете нас не прятать! Я могу пойти работать… управляющей в гостиницу или еще куда-нибудь.

– Дорогая моя, ты не сможешь даже из дому выйти – весь Обераммергау будет поворачивать голову тебе вслед. Ведь у вас с Лией одно лицо! Мы не сможем спрятать тебя в толпе. Шкаф – единственный выход.

– Нам не удастся долго отказываться от постояльцев, – предостерегла бабушку Лия. – Фрау Герда не единственная, кто будет к тебе обращаться.

Хильда согласилась.

– Да, в деревне не так уж много домов, чтобы можно было отказывать постояльцам.

– И в шкафу слишком мало места, чтобы там прятаться! – добавила Рейчел.

* * *

Обед прошел спокойно. Амели поела раньше, и ее уложили отдыхать. Малышка спала, засунув большой палец в рот, и всем своим видом напоминала херувима.

Лия отправилась к себе, чтобы перед занятиями с хором отмыть и привести дом в порядок. Они с бабушкой сошлись на том, что единственный выход – пустить постояльцев туда. Когда станет известно, что до возвращения Фридриха она переехала к бабушке, возможно, Хильде перестанут докучать просьбами принять жильцов.

Бабушка и Рейчел сидели за столом друг напротив друга. Рейчел положила ложку на стол и отломила от булочки еще один кусочек. Она заметила, как Хильда провела рукой по лбу и вздохнула.

– Прости, бабуля, за беспокойство. Не следовало привозить сюда Амели.

Бабушка печально улыбнулась.

– Я жалею об одном: что Германия докатилась до всего этого. Невероятно! Я даже подумать не могла, что стану прятать свою внучку и малышку в тайнике в шкафу. В собственном доме.

– Не знаю, сколько это продлится… эти прятки в шкафу. Мне кажется, что я сойду с ума… я закричу и выдам нас.

Бабушка взяла внучку за руку.

– Нет, моя дорогая. Не закричишь. И никого не выдашь.

– Не уверена, что смогу…

– Ты должна смотреть дальше своего носа, Рейчел. Должна прежде думать о других.

Рейчел тут же перефразировала сказанное бабушкой:

– Должна постоянно заботиться об Амели.

– Да, – ответила Хильда. – Теперь ты за нее в ответе… она твой ребенок. Разве это так трудно?

– Если честно… да. Я не привыкла к этому. Дети требуют столько терпения… столько внимания с моей стороны.

Бабушка в притворном удивлении приподняла брови.

– Я имею в виду, что никогда не присматривала за детьми. И уж точно не имела опыта общения с глухим ребенком.

– Неужели это настолько тяжело?

Рейчел убрала руку.

– Мне нет еще и двадцати пяти. Я не хочу…

– Мы все делаем то, что нам не хочется, дорогая.

– Ты не хочешь, чтобы я здесь оставалась?

Рейчел была не в силах справиться с растущим в груди негодованием – знакомой горечью предательства.

– Не перекручивай мои слова. Конечно, я хочу, чтобы ты тут осталась. И Амели тоже. – Старушка вздохнула. – Мне просто хотелось бы, чтобы это случилось при других обстоятельствах. – Она скрестила руки на груди. – Но мы должны принимать вещи такими, какие они есть – радоваться тому, что мы вместе, и жить полной жизнью. И мы все должны чем-то жертвовать… с готовностью. – Бабушка ласково улыбнулась, но оставалась непоколебимой. – Это называется милосердием, моя дорогая.

32

Лия разложила ноты, предвкушая приход учеников. Поставила тарелку с нарезанным небольшими кусочками яблочным штруделем и кувшин молока на учительский стол – чтобы видел весь класс. Так уж повелось, что дети старались петь еще лучше, если перед глазами у них было угощение. Несколько матерей приносили продукты, чтобы Лия могла испечь что-нибудь вкусное для их детей и тех малышей, у которых не было семьи.

Лия любила баловать своих учеников, любила учить их петь – еще никогда работа не приносила ей такого удовольствия. Но сегодня ей было не до веселья. Сегодня ее мысли были заняты сестрой и бабушкой, Амели и Фридрихом.

Бабуля права. Когда вокруг столько запретов, Рейчел не в силах сохранять хладнокровие. Лия видела, что ее сестра старалась, но Рейчел – это вихрь, яркая бабочка, готовая вырваться из своего кокона. А теперь, когда появилась Амели, Рейчел перестала быть центром внимания… и не могла с этим легко смириться. Не в ее характере держать себя в руках или жертвовать собой, допускать, чтобы еще кто-то был центром внимания.

Лия вздохнула и бросила партитуру на крышку пианино. Все дело в том, что она отлично понимала Рейчел… понимала суть проблемы. Сама Лия тоже не хотела бы сидеть в тесном шкафу с человеком, который ее не слышит. Но это же ребенок! Разве можно не любить Амели? Сама Лия без всяких жалоб послушалась бы и была бы благодарна бабушке за приют. За то, что она спрятала ее.

Лия знала: Рейчел ничего не заслуживала… а раз так – не могла ни на что рассчитывать. Но сама Рейчел, похоже, ожидала, что все бросятся выполнять ее прихоти, ее желания. Сестра не говорила ничего подобного, но Лия была уверена, что она чувствует себя выше всех… даже выше бабушки.

Достаточно того, что она назвала их платья провинциальными, а уклад жизни – отсталым. Рейчел ахнула, когда поняла, что Лия не умеет краситься, не разбирается в моде. Она морщилась, глядя на добротные туфли Лии – туфли, которые носили все немки, шагая по мощеным улицам, взбираясь по крутым склонам холма.

Лия опустилась на стул перед пианино. Еще она должна признаться… по крайней мере, хотя бы себе самой, что она не очень любит свою сестру.

«Ох, Фридрих! Где ты? Мне нужно все с тобой обсудить. Нужно, чтобы ты увидел Амели и понял, что она могла бы для нас значить. Мне так нужно, чтобы ты был рядом, проявил свою силу там, где я слаба… просто чтобы ты был здесь. Где ты, моя любовь?»

– Фрау Гартман, вам нехорошо? – Неожиданно на пороге возник Максимилиан Гризер в новенькой форме гитлерюгенда. Через секунду он был уже рядом с Лией. – Я могу вам чем-то помочь?

Смутившаяся Лия встала, чувствуя себя в присутствии молодого человека на удивление неуютно.

– Ничем, Максимилиан. Я просто немножко устала, вот и все. – Она поправила ноты. – Боюсь, ты не вовремя. Ты что-то хотел? С минуты на минуту придут дети.

– Я хотел быть вам полезен. – Юноша подошел ближе… слишком близко. – Пока герра Гартмана нет, вам, наверное, время от времени нужна помощь.

Лия обошла пианино, направилась к письменному столу.

– У меня все хорошо, Максимилиан. Спасибо за беспокойство.

Юноша не отставал.

– Ради вас, фрау Гартман, я готов сделать что угодно. Надеюсь, вы это знаете. Я полностью в вашем распоряжении.

В класс тихо вошел отец Оберлангер, приходской священник.

– Спасибо, Максимилиан, но мне ничего не нужно, – ответила Лия. – У меня сейчас урок. А у тебя, наверное, есть другие заботы.

Гризер выглядел задумчивым и несчастным, но в конце концов кивнул.

– Только позовите.

Лия отвернулась, съежившись от его взгляда и откровенного любопытства отца Оберлангера.

Когда юноша ушел, отец Оберлангер произнес, оставаясь на месте:

– Надеюсь, юный Гризер вам не докучает. Партия прислала несколько членов местного гитлерюгенда, чтобы они присутствовали на службе. Не стоит его избегать.

Лия понимала, что это означает: власти хотели следить за теми, кто посещает церковь, за представителями духовенства. Отец Оберлангер ходил по лезвию ножа: с одной стороны, боялся вмешательства партии и доносов, с другой – вынужден был сотрудничать с ними, чтобы сохранить как можно больше свободы для церкви.

– Мне неловко в его присутствии, отче. Не уверена, что он ведет себя подобающе.

Священник вздохнул.

– В наши дни, насколько я могу судить, только гестапо знает, что подобает, а что нет, фрау Гартман. – Он собрался было уйти, но задержался у двери. – Постарайтесь не перечить Максимилиану. Это только… усложнит ситуацию. Эти юные гитлеровцы такие самодовольные, но на самом деле безвредные.

* * *

Через несколько минут в дверь класса нерешительно постучал курат Бауэр – он не был уверен, стоит ли беспокоить фрау Гартман, которая, похоже, молилась перед приходом детей. Отец Оберлангер пожаловался ему на нежелательное внимание к учительнице со стороны Максимилиана Гризера. Ей уж точно такое внимание было не нужно. Курат затаил дыхание, молясь о том, чтобы дети не вывели Лию из себя и не превратились в маленьких дьяволят, какими их представляла фрау Фенштермахер.

– Фрау Гартман! Я могу войти?

Она подняла голову, и курат заметил мокрые следы на ее щеках. Лия стыдливо вытерла слезы.

– Простите, курат Бауэр. Через минуту я успокоюсь.

– Не стоит стыдиться слез, фрау Гартман. Я и сам порой плáчу.

– Вы?

– Священникам тоже бывает грустно.

– Да… да… конечно. – Лия откашлялась. – Сейчас много поводов для грусти.

– Да, – кивнул курат. – Много. – Он стянул шерстяной шарф с большой деревянной прямоугольной коробки – коробки с красками, которую подарил ему сын Леви.

В глазах Лии вспыхнула признательность.

– Вы жена резчика по дереву, – улыбнулся курат Бауэр. – И разбираетесь в прекрасном.

– Изумительно! Какой цвет, структура! – Она провела рукой по гладкой поверхности. – Это масличное дерево?

– С самих Иерусалимских холмов. Отличная работа, никаких шероховатостей. Никогда не видел ничего более совершенного.

– Просто великолепно! Фридрих с удовольствием посмотрел бы на это.

– Это подарок ему. Вам обоим.

– Отче, это слишком дорогой подарок!

– Мне вручили его в знак высокого доверия. Содержимое коробки должно быть использовано для изображения чего-то ценного – чего-то святого. Не могу представить более достойных людей, чем вы с мужем, которые могли бы оправдать это доверие. – Священник улыбнулся. – Вы разрисовываете работы герра Гартмана, как уверяет Генрих Гельфман, а герр Гартман – лучший резчик в Обераммергау.

– Генрих Гельфман так говорит? Неужели? – Лия грустно улыбнулась.

– Да, я хотел сказать вам, что он приходил ко мне, чтобы исповедаться в том, что украл младенца Иисуса работы Фридриха, но упорно отказывается возвращать фигурку.

– А зачем он…

Курат Бауэр не смог ответить на этот вопрос. Он просто пожал плечами.

– Каждый раз, когда мы возвращаем фигурку, он опять ее ворует… или забирает еще одну. Похоже, Генриху нравится именно та, что стоит в витрине мастерской. Нам с вами необходимо с ним поговорить. Я постараюсь убедить его вернуть фигурку… в очередной раз.

– Только не сегодня, отче. Сегодня у меня нет настроения беседовать с Генрихом ни о чем, кроме его соло.

Курат Бауэр кивнул, вспоминая заплаканное лицо Лии, которое стало еще красивее.

– Я могу вам чем-то помочь, фрау Гартман? – Он широко развел руками. – Вы так много сделали для меня, для наших детей. Сочту это за честь.

Она открыла было рот, но остановилась, явно передумав. Потом произнесла:

– От Фридриха нет писем уже… уже слишком долго. Я боюсь…

Часы на церкви пробили три раза, и в класс заспешили ученики.

Лия вытерла слезы, выпрямила спину, глубоко вздохнула.

Курат Бауэр сжал ее плечо. Ее боль была ему знакома – и у него не было ответа. Он поклонился, шагнул к двери, давая возможность самым маленьким детям утешить фрау Гартман своими объятиями. Детские объятия – он знал это – лучшее лекарство для ее души!

33

На спинки скамей легли тени, когда курат Бауэр, поглощенный беседой с заезжим американским журналистом, поднял голову и заметил решительно шагающих по проходу бургомистра и Максимилиана Гризера.

Курат Бауэр никак не ожидал бургомистра сегодня. Откровенно говоря, из-за непреодолимых идеологических различий эти двое редко общались. Поэтому возникла определенная неловкость, когда священник познакомил мужчин друг с другом.

– Бургомистр Шульц, позвольте представить вам Джейсона Янга, который приехал, чтобы написать новую статью о нашей подготовке к предстоящему сезону «Страстей Господних». Герр Янг, знакомьтесь, наш бургомистр.

– Надеюсь, немного публичности вам не повредит, – произнес Джейсон.

– Постановке – да. – Бургомистр расправил плечи. – Очень любезно с вашей стороны, герр Янг. Но прошу меня простить… Курат Бауэр, я должен поговорить с вами… касательно постановки.

Однако курат Бауэр не хотел, чтобы прерывали их беседу с журналистом, и не мог скрыть, что удивлен неучтивостью бургомистра.

– Господин бургомистр, я буду к вашим услугам, как только покажу герру Янгу наш детский хор. Фрау Гартман с минуты на минуту должна закончить занятия. – Священник подхватил журналиста под локоть. – Это хор самых маленьких детей. У них великолепные голоса.

Бургомистр вновь вмешался:

– Пожалуйста, курат, до того как вы продолжите беседу с герром Янгом… Это займет всего секунду. Может быть, Максимилиан проводит нашего гостя?

Джейсон округлил глаза, потом коснулся двумя пальцами лба в шутовском приветствии.

– Продолжим позже, курат. – Он протянул руку. – Приятно было с вами познакомиться, господин бургомистр. С нетерпением жду нашей встречи в более подходящее время.

* * *

Джейсон был бы несказанно рад, если бы распрощался с юным гитлеровцем у двери. Надежда, что ему удастся встретиться с Лией Гартман без свидетелей, оказалась напрасной.

– Значит, вы патрулируете церковь? – поинтересовался Джейсон.

Ему показалось, что мальчишка шагает с таким видом, как будто он здесь хозяин.

– Я служу там, где больше нужен, – ответил Гризер высокопарно. – Отнеситесь к фрау Гартман со всем надлежащим уважением, герр Янг.

Джейсон едва не прыснул от повелительного тона юнца. Но он не испытывал к Лии Гартман ничего, кроме уважения, и очень надеялся оказаться у нее в долгу.

– Разумеется, – пообещал он серьезно.

Как только они вошли в ту часть церкви, где располагалась школа, их тут же увлекли звуки пианино, и до слуха Джейсона донеслись сладкие голоса. «Курат Бауэр был прав… они поют, как ангелы».

Джейсону так не терпелось увидеть сестру Рейчел – узнать, насколько она похожа на свою сестру-близнеца в реальной жизни, – что он решился преградить Гризеру путь к двери в класс. Журналист понимал, что его приход отвлечет и учеников, и их учительницу.

– Позвольте минутку-другую насладиться музыкой.

Гризер нахмурился и уже набрал воздуха в грудь, чтобы дать достойный ответ, но Джейсон прикрыл глаза, прислонился к стене, не обращая внимания на вспышку юношеского раздражения. Прошла минута. Джейсон слышал, как юный гитлеровец нервно топчется рядом, но глаз не открывал. Музыка по ту сторону двери парила, словно на крыльях ангела. «Неужели в современной Германии может быть что-то более чистое, более красивое, более настоящее?»

– Правда, это истинное таинство? – прошептал курат Бауэр на ухо Джейсону, как будто прочел его мысли.

– Не слышал, как вы подошли, курат. – Джейсон досадовал на себя за упущенную возможность побеседовать с сестрой Рейчел наедине и расстроился из-за того, что курат застал его врасплох.

– Я научился бесшумно ходить по коридорам. – Священник наклонился ближе и откровенно сказал: – Не хотелось вам мешать. Когда дети поют, меня уносит от… от… – Курат Бауэр грустно улыбнулся и отступил. – Я забываю себя.

– В наши дни это непозволительная роскошь, не так ли, курат? – произнес Джейсон.

– Да, непозволительная. Мы многое не можем себе позволить.

Священник выглядел обеспокоенным, как будто с тех пор, как Джейсон его оставил, на него взвалили какой-то груз. У бургомистра был такой вид, словно он прибыл по поручению. Неприятности со «Страстями Христовыми»? В сложившейся политической ситуации Джейсон ничуть бы не удивился, если бы постановку отложили… или отменили.

Музыка замерла. Джейсон слышал, как учитель обращается к классу, слышал веселые крики «ура». Потом – возня у двери и вновь тишина.

– Сейчас детей покормят штруделем с молоком. Герр Янг, ваш черед.

Курат Бауэр слегка улыбнулся и открыл дверь.

* * *

Лия очень любила эти полчаса после занятий. Ее маленькие подопечные выглядели такими невинными, несмотря на незаправленные рубашки и разбитые коленки. Их голоса звучали, как струны хорошо настроенной арфы, однако после заключительного «аминь» малыши ястребами бросались к блюду с угощением.

Во время еды дети ставили локти на стол. Очень быстро у них вошло в привычку делиться с Лией забавными происшествиями, тайнами, иногда тревогами, которые омрачали их день. Это было для нее самой прекрасной музыкой.

Генрих Гельфман начал рассказывать ужасную, если только не вымышленную (Лия молилась об этом!) историю о том, как вывел у дяди в сарае целое полчище крыс. Девочки визжали, мальчишки хлопали Генриха по спине и повторяли «Молодец!», оценив и выдумку, и грубую откровенность рассказа.

Лия подняла голову: интересно, как долго курат Бауэр с незнакомцем стояли в дверях? Веселье стихло. Инстинктивно Лия положила руку на плечо Генриха, мысленно с мольбой обращаясь к Иисусу, чтобы курат не услышал о попытках мальчика избавиться от грызунов.

– Фрау Гартман, позвольте представить нашего гостя. Мистер Янг приехал сюда, чтобы написать историю о наших «Страстях Христовых» – о том, каким образом постановка влияет на нашу жизнь. – Курат отошел в сторону. – Он только что наслаждался плодами вашего труда.

Лия стояла, робко улыбаясь, явно смущенная вниманием и неожиданным визитом и встревоженная оттого, что имя гостя показалось ей знакомым.

– Герр Янг.

Джейсон побледнел. Он хотел было что-то сказать, запнулся и в конце концов произнес:

– Прошу прощения… фрау Гартман? – Это прозвучало как вопрос.

Лия поймала любопытный взгляд курата Бауэра – поведение журналиста было странным. Она почувствовала, как зарделась. «Это тот человек, который прислал сюда Амели? Тот, кто помогал Рейчел нас разыскать? Прошу, Господи, не позволяй ему нас всех выдать!»

– Это самые юные солисты хора в Обераммергау. – Она широко улыбнулась ученикам, надеясь переключить на них внимание журналиста.

Но он, казалось, не мог оторвать взгляд от ее лица.

Между ними встал курат Бауэр.

– Фрау Гартман совсем недавно руководит нашим хором неуправляемых непосед. Мы очень ей за это благодарны.

Казалось, что священник давал Джейсону Янгу время собраться.

– Отлично. – Журналист достал из кармана блокнот. – Курат говорит, что вы потрудились на славу.

– Золотые сердца и прекрасные голоса – работа мне только в радость, – сказала Лия, – даже когда дети немного шалят. – Она изогнула бровь, глядя на Генриха, который тут же залился румянцем.

Малыши начали ерзать на местах, и Лия добавила:

– Если у вас есть вопросы к детям, герр Янг, прошу, задавайте их прямо сейчас. Матери уже ждут их дома.

– Ясно. – Он покачал головой, как будто пытаясь разогнать туман, и наконец-то сосредоточился на детях. – А давай-ка начнем с тебя!

Он указал на Генриха. Остальные малыши захихикали и стали подталкивать друг друга локтями.

Лия снисходительно улыбнулась. Как только Генрих заговорил, остальные с готовностью стали дополнять то, что он рассказывал.

Пока Джейсон беседовал с Генрихом, курат Бауэр отвел Лию в сторону.

– Я хотел у вас кое о чем спросить, фрау Гартман, но увидел, как ведет себя этот молодой человек, поэтому боюсь, что мой вопрос покажется вам бестактным.

Лия покраснела.

– После всего, что я вам наговорила, курат, – прошептала она, – мне кажется, вы можете спрашивать обо всем без колебаний.

Курат Бауэр нахмурился.

– Смею думать, что это правда. В таком случае, надеюсь, вы скажете прямо… насколько приемлема для вас моя просьба. – Он повернулся спиной к журналисту, закрывая Джейсона Янга от Лии. – Герр Янг хочет остаться сегодня на ночь в Обераммергау и, наверное, в будущем еще пару раз… чтобы взять несколько интервью. Он собирается время от времени возвращаться сюда, следить за развитием событий. Я удивлен, что гестапо это позволило, но, вероятно, они хотят, чтобы журналист изобразил наше отечество более сговорчивым. – Священник пожал плечами. – Как бы там ни было, я не знаю, к кому обратиться, чтобы его взяли на постой. Понимаете, герр Янг не обычный постоялец и не сможет заплатить. Члены труппы уже взяли себе постояльцев и требуют за постой немало денег. В этом году приехало столько народу: женщины, дети. Из городов в деревню.

– И вы хотите, чтобы я взяла герра Янга на постой?

– Я тут подумал, что вы собираетесь сдавать свой дом… а сами остаетесь у фрау Брайшнер. – Курат искоса взглянул на Джейсона Янга. – Но если эта просьба кажется вам странной…

– Нет-нет… мы с радостью возьмем его на постой. Бабушка говорит по-английски, поэтому ей будет полезно попрактиковаться. Если я буду время от времени пускать постояльцев, то смогу заработать, не отказываясь от собственного дома. Если Фридрих… Когда Фридрих вернется, мы переедем к себе. Да, так будет лучше: время от времени брать постояльцев, а не сдавать дом постоянно какой-то семье.

Курат Бауэр улыбнулся и пожал Лии руку, зажав ее между ладонями.

– Да благослови тебя Всевышний, дитя мое. Уверен, что Фридрих скоро вернется. Должен вернуться. – Курат вновь посмотрел на журналиста. – У него ужасный акцент, разве нет?

Лия улыбнулась. Если это тот, о ком она думала, у него наверняка есть план, как вывезти Рейчел из Обераммергау… из Германии… подальше отсюда. Зачем еще ему было рисковать?

Женщина убирала пустое блюдо – вылизанное до последней крошки, когда поняла, что, скорее всего, Джейсон Янг приехал, чтобы помочь и Амели уехать из Германии. У Лии тут же пересохло в горле. Она сглотнула, потом еще раз. «Помоги мне, Господи!»

34

Прогулка по деревушке в компании прекрасной Лии Гартман истрепала Джейсону нервы.

«Она копия Рейчел. Если переодеть Рейчел – одно лицо. Если бы они стояли рядом, я не отличил бы их друг от друга».

Однако выйдя из церкви и зашагав по деревушке, Лия Гартман изменилась. Идти она стала медленнее – чуть-чуть. Ее плечи поникли, а горящий еще несколько минут назад взгляд подернулся пеленой тревоги.

Обычно Джейсон не оказывал на женщин подобного эффекта, и, в конце концов, она была замужней фрау. Наверное, Лия боялась, что ее мужу не понравится то, что посторонний мужчина останавливался у них дома в его отсутствие. Скорее всего, она отказала бы священнику в просьбе и согласилась лишь из уважения к курату.

Пока они шли по улице, Джейсон искоса на нее поглядывал. «Знает ли она, кто я?»

Журналист ускорил шаг, заставляя себя дружески улыбаться. Чем быстрее он завоюет доверие Лии Гартман, тем быстрее увидит Рейчел и Амели. И тем раньше узнает, готовы ли Лия с бабушкой на жертвы.

* * *

Бабушка уже подоила корову и отделила сливки. Обвязав шею теплым шарфом, она вышла во двор и в вечерних сумерках заметила Лию. Хильда совершенно не удивилась, когда ее внучка вошла в ворота вместе с красивым американцем. В глубине души старушка ожидала появления Джейсона Янга, просто не могла представить, как он добьется направления в Обераммергау, не вызвав подозрения. Просьба местного священника оказать американцу радушие была искренней – и не имеет значения, как тому удалось сюда добраться.

– Разумеется, вы выпьете с нами кофе и останетесь на ужин. У нас так принято, – произнесла Хильда.

Из того немногого, что успела рассказать Рейчел, бабушка знала: этот человек здорово рисковал, помогая ее внучке и Амели. Старушка не верила, что янки совершал эти поступки исключительно из благородства. Любой мужчина влюбился бы в ее внучку. И разве может человек, у которого есть хотя бы половинка сердца, отказаться помочь Амели?

– Принесите дров, герр Янг. – Хильда указала на охапку дров за дверью. – Я приготовлю кофе.

– Очень любезно с вашей стороны, фрау Брайшнер, оказать мне такой радушный прием.

– В это время в Обераммергау собирается довольно много народу.

– Вы имеете в виду, из-за постановки?

– Из-за постановки, из-за войны. – Бабушка оглядела гостя. – Количество умелой обслуги выросло.

– Бабушка имеет в виду, что из городов бегут матери с детьми, – вмешалась Лия. – Здесь в деревне больше еды. Многие жители берут себе постояльцев: селят их в домах и даже в магазинах и сараях. Мы всегда будем рады принять вас у себя, когда вы вернетесь в Обераммергау, чтобы взять интервью.

– Danke schön, – поклонился американец.

– Bitte schön, – улыбнулась Лия. – Вы хорошо говорите по-немецки.

Джейсон засмеялся.

– Но с чудовищным акцентом! Пожалуйста, не стоит притворяться… мне самому это известно.

Бабушка улыбнулась. «Такой мужчина не может не нравиться».

– Мы рады, что вы приехали, герр Янг. Только не забывайте: мы народ «Страстей Христовых». Мы предлагаем радушие и убежище – милосердие – для нуждающихся и ожидаем того же от других.

– Народ «Страстей Христовых» – такого я раньше не слышал.

– Услышите еще, если узнаете нас получше. Для всех нас, живущих в Обераммергау, «Страсти» – это профессия, мы зарабатываем представлением на жизнь. Для некоторых из нас это целая жизнь и выполнение обета, данного Господу нашими предками. А для кого-то – например, для нас – способ выполнить собственные обещания Всевышнему. Так мы учимся у Христа.

– Я совершенно незнакомый вам человек, а вы впустили меня в дом? – процитировал Джейсон, склоняя голову набок.

Бабушка с улыбкой кивнула.

– Ja. Значит, мы понимаем друг друга. – Она указала на дверь кухни. – Давайте зайдем в дом. Нам есть что обсудить, не так ли?

* * *

Рейчел трудно было сказать, кто больше обрадовался встрече: Амели или Джейсон, когда эти двое увидели друг друга. Джейсон присел, и девочка бросилась ему в объятия – глазки малышки сияли, как свечи на новогодней елке, она что-то лепетала. Даже бабушка ахнула.

– Как дела у моей самой лучшей девочки? – Джейсон подхватил Амели и закружил с ней по кухне, крепко прижимая малышку к себе. – Тебя тут не обижают?

Рейчел знала, что Амели не слышит ни звука, но, казалось, она отлично понимала, что говорит Джейсон. Эти двое обменялись несколькими простыми знаками – как будто у них был собственный секретный язык. Амели радостно засмеялась, словно услышала самую смешную шутку на Бродвее.

Наконец Джейсон присел за стол и огорошил их новостями.

– Завтра вечером Гитлер выступает в Мюнхене. Весь город кишит нацистами. Очень рискованно вывозить вас отсюда, но сейчас все заняты безопасностью фюрера. Они не станут искать женщину средних лет, которая едет в поезде… и детей тоже не станут искать.

Но Лия воскликнула:

– Амели не может остаться незамеченной! Слишком быстро станет очевидным, что у нее проблемы со слухом.

– Все правильно… вместе они ехать не могут.

– Но вы же сами с ней не поедете! – сказала бабушка. – Американец с немецким ребенком…

– Они тут же меня остановят. – Джейсон перевел взгляд с одной женщины на другую, погладил Амели по голове. – Ящик уже сработал. Мы могли бы…

– Нельзя ее опять сажать в ящик! – воскликнула бабушка. – Видели бы вы, что с ней было. Она была напугана!

Джейсон откинулся на спинку стула, продолжая держать Амели на коленях, но поднял руку в знак того, что сдается и ждет другого предложения.

– Зато она осталась жива, бабушка, – прошептала Лия.

Хильда подняла голову.

– Вот уж никогда бы не подумала, что ты согласишься на…

Лия сглотнула вставший в горле ком, не сводя глаз со спины Амели.

– Я не хочу, чтобы она вообще уезжала. Но мы не знаем, как долго сможем ее прятать; и если, как утверждает герр Янг, в Берлине ходят слухи о вторжении в Швейцарию… Того, чтобы Амели осталась в живых, я хочу больше, чем того, чтобы она была со мной.

Джейсон поднял взгляд на Рейчел, которая продолжала стоять в дверях кухни.

– А ты почему молчишь? Что думаешь?

– Все это так неожиданно.

Рейчел почувствовала одновременно прилив адреналина и неуверенность, к которым примешивалось растущее влечение к Джейсону. Она хотела, чтобы остальные покинули комнату, оставили их наедине, дали им возможность поговорить. А еще ей хотелось убрать у него со лба прядь волос песочного цвета, которая постоянно падала ему на глаза.

Джейсон выдержал ее взгляд.

– Что скажешь о том, чтобы снова посадить Амели в ящик? Или есть иной способ ее замаскировать и отправить с тобой… по крайней мере в том же вагоне, в котором будешь ехать ты?

– Нет, – произнесла Рейчел слишком поспешно. Ей не хотелось отвечать за Амели. – Не думаю, что мне удастся сделать так, чтобы она вела себя тихо. А еще я… У меня не получается с ней общаться.

– Я тоже так думаю, – сказала Лия. – Это было бы опасно для них обеих.

– Настойка опия, – негромко произнесла бабушка. – Мы давали ее младенцам в больницах во время последней войны. Чтобы они спали.

Лия прищурилась.

– Но…

– Можно дать девочке ровно столько опия, чтобы бóльшую часть времени она спала, но чтобы доза не превышала допустимую норму и не повлекла за собой необратимых изменений. От опия Амели не только проспит несколько часов; еще ей не будет так страшно в ящике.

– И как мы отошлем этот ящик? – поинтересовалась Лия.

– Это могут быть мои вещи – часть багажа. Нужно взять сундук, а не ящик.

Все это напоминало Рейчел пьесу.

Но бабушка была против.

– Если ты вызовешь подозрение, немцы обыщут твой багаж. А это выдаст вас обеих.

– Можно использовать работы Фридриха, – предложила Лия.

– Что-что?

– Когда доставили ящик с Амели, я первым делом подумала, что это древесина для Фридриха – просто ее принесли не по тому адресу. – Лия подалась вперед. – Рейчел могла бы путешествовать одна – по крайней мере, как женщина средних лет, на имя которой у нее есть документы. А я могла бы ехать с ящиком. Мы оборудуем для Амели отделение, как сделали это в шкафу, а сверху положим вырезанные фигурки. Я сделаю вид, будто собираюсь продать работы мужа и найти новых клиентов. Я, наверное, могла бы отвезти их в Австрию, даже в Швейцарию. – Она повернулась к Рейчел. – Мы могли бы там встретиться… или ты могла бы у меня что-то купить, и я бы нацепила на ящик новый ярлык, чтобы багаж ехал дальше с тобой.

Рейчел не верила, что Лия готова пойти на подобный риск.

– Если немцы узнают, они…

– Со мной они поступят не более жестоко, чем поступили бы с тобой… или с Амели. А так я смогла бы заботиться о ней в дороге.

Бабушка прижала ладони к щекам. В ее глазах заблестели невыплаканные слезы.

– Это очень опасно – для всех вас. Неужели нельзя все оставить как есть?

Джейсон усадил Амели на другое колено.

– Это еще не все новости из Берлина. – Он взглянул на Рейчел.

У девушки пересохло во рту.

– Отец?

Джейсон кивнул, пытаясь поймать ее взгляд.

– Рассказывай. – Рейчел решительно встала. – Рассказывай нам все.

Джейсон поделился с женщинами тем, что ему удалось узнать: доктор Рудольф Крамер умер от сердечного приступа после допроса в тюрьме.

Рейчел могла себе только представить, какие ужасы происходят на допросах, проводимых такими людьми, как Герхард и компания. Но ее отец не мог сказать того, чего сам не знал. Неужели она предала его? «Но как мне самой жить с предательством отца? С собственной глупостью – неспособностью догадаться, что они с мамой использовали меня? Как мне жить, зная, что он никогда меня не любил… что я была для него всего лишь подопытной крысой?»

Девушка отвернулась, не желая плакать, лить слезы из-за этого никчемного человека, но все же не смогла сбросить давящий камень с души. Рейчел надеялась, что ее отцу не пришлось долго страдать. Как ни печально, но все, во что она верила еще три месяца назад, оказалось неправдой. Ложь о ее приемных родителях…

Рейчел услышала скрип стула, и маленькие ножки Амели побежали по полу. Джейсон обнял девушку за плечи. Она повернулась к нему лицом, радуясь тому, что оказалась в его объятиях.

* * *

Сразу после полуночи водитель Герхарда Шлика остановился рядом с недавно выкрашенными бараками на околице Обераммергау. Шофер открыл дверь и почтительно отошел в сторону.

Герхард взглянул на часы, подсветив себе зажигалкой. Улицы деревушки «Страстей Христовых» окутывали темнота, сон и тишина. Герхард вышел из машины и улыбнулся.

Чем больше он об этом размышлял, тем сильнее убеждался, что этот Джейсон Янг каким-то образом связан с Рейчел и ее семьей, живущей в Обераммергау. Пришлось немного попугать человека по фамилии Элдридж, чтобы получить у него необходимую информацию. Герхард покачал головой, дивясь наивности американского журналиста. Гитлеру следует оставить их в Германии потехи ради, если больше они ни на что не сгодятся.

Очередной телефонный звонок – и Герхард уже знал все, что ему было нужно. Но это было слишком просто. Если Янга с Рейчел связывают более запутанные и близкие отношения, чем кажется на первый взгляд, подобный звонок мог бы склонить чашу весов не в его пользу.

Примечательно, что Янга перевели в Мюнхен именно в тот момент, когда фюрер праздновал годовщину своей речи во время «пивного путча», которую он произносил в 1923 году. Репортеры обязательно захотят написать статьи о ранних попытках Гитлера поднять массы и захватить власть. Самому же Герхарду было приказано давать официальные комментарии.

Он сунул револьвер в кобуру. Когда взгляды всей Германии прикованы к Мюнхену, никто не ожидает рейда в маленькой деревушке.

Герхард отправил в Обераммергау части СС с собаками. Солдат нужно было расселить в бараки и быть начеку. На заре они поприветствуют Обераммергау так, что местные не скоро их забудут. Полуночные рейды нагоняют страх, но слишком часто позволяют скрыться в темноте.

Шлик нетерпеливо облизал губы. Когда деревушка только-только начнет просыпаться, он включит сирены и спустит собак. Они обыщут каждый дом, каждый сарай, каждый магазинчик и церковь, школу, каждый квадратный сантиметр. Если Рейчел Крамер прячется в Обераммергау, он обязательно ее найдет.

Перед отъездом из Берлина Герхард в последний раз позвонил во Франкфурт. Врачи согласились, что еще слишком рано закрывать дело. Однояйцевых близнецов не так-то уж много, чтобы преждевременно заканчивать эксперимент – особенно такой продолжительный и особенно в свете новых обстоятельств, которые обнаружил Герхард.

Но времени у него в обрез. Доктор Менгеле уже предложил поставлять из концентрационных лагерей новые пары близнецов для его экспериментов – экспериментов, которые не подобает проводить над людьми с арийской кровью. Врачи полагают, что гены Герхарда все еще представляют интерес… пока он в расцвете лет. Доктор Менгеле сам посмеялся над своей шуткой. Герхарду же было не до смеха.

Он не собирался позволить Рейчел Крамер в очередной раз выскользнуть у него из рук. И дело не в том, что он пытался угодить «добрым» докторам, благодаря чему его ждало повышение в СС, или не мог найти другую женщину. Красавиц, готовых исполнить любое его желание, было пруд пруди. Но найти и приручить Рейчел Крамер стало для Шлика вопросом самолюбия, венцом охоты – делом чести. Он бы с радостью распял всех тех, кто ей помогал.

Герхард натянул перчатки и улыбнулся. «У ваших “Страстей Христовых” будет подходящий новый эпизод».

35

Джейсон задержался до начала комендантского часа – помогал Лии сбивать деревянный ящик. Она сказала, что этот ящик был меньше того, в котором приехала Амели. Лия устлала его мягкими одеялами, положила даже новое вязаное розовое одеяльце, которое, как подозревал Джейсон, связала для ребенка своей мечты. Но из добытых Рейчел документов он отлично знал, что никакого ребенка у Лии никогда не будет.

Лия ловко управлялась с деревом – научилась у мужа – и знала, как сделать так, чтобы крышка плотно закрывалась, но в то же время ее легко можно было снять.

Джейсону становилось не по себе, когда он думал о том, что сам посылает на такое опасное испытание двух своих самых любимых девочек – одна была так красива, что он едва мог дышать, когда она была рядом с ним, а вторая так мала и уязвима, что ему хотелось остановить время, чтобы уберечь ее невинность.

Впервые Джейсон почувствовал, что понял значение словосочетания «дорогое милосердие» – жертвенная жизнь и смерть. Он лишь молился, чтобы не сделать глупость, чтобы Господь позаботился о Рейчел и Амели, приглядывал за ними. Джейсон помолился за Рейчел, когда отправлялся в свою комнату в доме Гартманов, и сделал пару снимков на новой пленке: на одном запечатлел Рейчел, которая держит Амели, обе улыбаются друг другу; на другом Амели тянет ручки к лицу Рейчел, а та смотрит на Джейсона. Если он не ошибался, в глазах девушки было все, на что он надеялся.

* * *

Когда сестры попрощались и бабушка со слезами на глазах отпустила Рейчел, пообещав, что обязательно разыщет ее после того, как закончится безумное правление Гитлера, над горами забрезжил серый рассвет – сначала пополз туман цвета лаванды, потом на небе появились все оттенки розового, позже – янтарного и, наконец, цвета дыни. Мычание коров на окраине деревушки, звон их колокольчиков ознаменовали утреннюю дойку.

Рейчел, прикрыв глаза и съежившись от холода, спустилась по холму и пошла по деревушке к вокзалу. Девушка чуть-чуть согнулась, стараясь имитировать неровную походку женщины средних лет, страдающей ревматизмом. Рейчел была даже рада идти не спеша. Ей хотелось впитать каждый звук, посмаковать каждый запах, каждый нюанс Обераммергау, этого окошка в мир ее матери – ее настоящей матери, – а также в мир ее бабушки и сестры.

Было очень важно выбраться из деревни. Если ее остановят, то, скорее всего, здесь, где каждый новый человек на виду.

Лия утверждала, что на первый поезд до Мюнхена будет мало пассажиров. По ее словам, как только они достигнут большого города, там проще будет затеряться. Никто их не узнáет. Они должны продолжать делать вид, будто незнакомы друг с другом. Рейчел не должна снимать грим, и ей следует всегда быть настороже. Они не смогут дышать спокойнее, пока не достигнут границы со Швейцарией, пока не убедятся в том, что предъявленные ими документы не вызвали никаких подозрений у нацистского патруля.

Лия выйдет из дому через полчаса. Лучше, если односельчане увидят, что она уезжает по каким-то делам. Могут, конечно, поползти слухи о том, что женщина пытается продать работы своего отсутствующего мужа, но во время войны чего только не случается.

Больше всего Рейчел волновало пересечение границы. У пограничников наверняка есть ее фото, скорее всего, ее до сих пор ищут. Но если нацисты полагают, что Рейчел попытается добраться до Обераммергау, возможно, они будут следить и за перемещениями Лии?

Джейсон же думал вот что: идея Лии принять участие в их операции ему не нравилась, но он был согласен с тем, что ее действительно трудно в чем-то заподозрить. Ее ничто ни с кем в поезде не связывает, поэтому это может спасти Амели.

Рейчел купила билет и уже собиралась садиться в вагон, как вдруг услышала за спиной:

– Фрау Гартман!

Девушка постаралась не смотреть на румяного священника, протягивающего Лии руку. Рейчел заняла место в вагоне и немного приопустила окно, чтобы слышать разговор.

– Курат Бауэр, guten Morgen! – Лия пожала священнику руку.

– Вы сегодня рано встали. – Курат кивнул на багаж. – Куда-то уезжаете?

– Ja, ja. Хочу посмотреть, что можно продать из работ Фридриха, заработать немного денег, чтобы преодолеть временные затруднения, пока муж не вернется.

Участие – или недоверие, как показалось Рейчел, – промелькнуло в глазах священника. Он пристально смотрел на Лию, как доктор, который ищет симптомы гриппа.

– Хорошая… просто отличная идея.

«Жалость… он смотрит на нее с жалостью!»

– Я тоже собираюсь в Мюнхен… всего на один день. – Курат колебался. – О детях не волнуйтесь. Завтра я сам проведу репетицию. Ничего страшного, если сегодня одного урока не будет.

– Ja, конечно! Danke, курат Бауэр. Следовало сначала поговорить с вами. Мне очень жаль.

– Не стоит извиняться. Уверен, что мы справимся. Я попрошу фрау Фенштермахер помочь мне до конца недели. Или даже на следующей. Вы же не задержитесь дольше, нет?

– Nein, nein. Я еду всего на пару дней – продать все, что смогу, перед Рождеством, на рождественских ярмарках.

Священник вглядывался в лицо женщины, в его голубых глазах застыли жалость и вопрос. Он подхватил сумку Лии, и они вошли в вагон.

Рейчел выдохнула (хотя сама не заметила, что сидела все это время затаив дыхание) и пересела ближе к концу вагона. Она положила свой чемодан на верхнюю полку, потом присела у окна и закрыла глаза, делая вид, будто дремлет, и надеясь, что никто не станет докучать ей разговорами.

Тянулись минуты, и хотя Рейчел знала, который час, ей казалось, что поезд опаздывает. Она скорее чувствовала, чем видела, что вагон наполняется людьми и свежего воздуха становится все меньше и меньше. Кондуктор дал свисток, последний раз крикнул, что поезд отправляется, и тиски, сжимавшие легкие Рейчел, ослабли. И тем не менее поезд не трогался.

Она взглянула из-под ресниц. Лия сидела в шести рядах впереди нее – Рейчел ни с чем не могла бы спутать косы медового цвета, уложенные на макушке.

В начале вагона стояли два эсэсовца. Все головы повернулись в их сторону. Руки пассажиров автоматически потянулись за сумочками и во внутренние карманы пальто за документами. У каждого должны быть документы, каждый обязан по требованию предъявить их, каждый постоянно должен иметь при себе удостоверение личности.

Еще до того, как эсэсовцы к ней приблизились, Рейчел знала, что их целью является Лия. Именно она была причиной задержки поезда и испуга местных жителей. Нацисты намерены разыграть сцену, представление. Их неспешное приближение по проходу к ее сестре тоже было частью прекрасно поставленного спектакля.

Рейчел открыла кожаную сумочку. Когда она достала документы, мужчина – священник, который разговаривал с Лией, – встал, блокируя эсэсовцу дорогу. Присутствующие подивились храбрости священника.

– В чем причина задержки, роттенфюрер Фондгаурдт? Вы же нас знаете. Вы же видите, здесь все местные. Вы уже десяток раз проверяли наши документы.

– Сядьте, отче. – Эсэсовец хлопнул священника по плечу и толкнул его, чтобы тот опустился на место, а сам продолжил медленно двигаться по проходу.

Рейчел заставила себя дышать глубоко, ровно, чтобы сердце не выскочило из груди, заставила себя не обращать внимания на угрозу, затаившуюся на лице немца.

– Фрау Гартман. – Эсэсовец остановился. – Давно вас не видел в этом поезде. Разрешите поинтересоваться, куда вы собрались этим прекрасным утром?

Даже Рейчел видела, что он с ней играет. Но Лия ответила на сарказм:

– Я наконец-то решила воспользоваться советом нашего фюрера и посмотреть наше отечество.

– Вы праздно путешествуете по стране? В одиночестве? – Эсэсовец не выглядел удивленным.

Лия смущенно посмотрела по сторонам, ожидая помощи соседей. У Рейчел участился пульс, когда она поняла, что ее сестра была куда лучшей актрисой, чем можно было бы ожидать.

– Если хотите знать, господин роттенфюрер, я собираюсь продать работы своего мужа. – Лия храбро вздернула подбородок. – Я уже несколько недель не получала от него весточки и вынуждена продать его работы, чтобы позаботиться о нас с бабушкой.

– Значит, – проворчал нацист, не обращая внимания на ее признание, – наша маленькая руководительница хора – пчелка, которая настолько занята, что ей некогда вступить в Женскую нацистскую партию, – решила проехаться по рейху? Пока вовсю не разошлась зима? А не слишком ли вы загружены, фрау Гартман, репетициями детского хора – с будущими участниками постановки «Страсти Христовы», – чтобы отлучаться в такое время? Накануне Рождества?

Рейчел почувствовала, как сжалось сердце, во рту у нее пересохло. По глазам курата она видела, что они совершили ошибку. Лия никогда бы не оставила детей в такое время!

Рейчел уже начала было вставать, собираясь спасать сестру. Но не успела она и слова произнести, как курат вновь вскочил.

– Мы все устроили, герр роттенфюрер. Почему вас это беспокоит? Мы с фрау Фенштермахер будем заниматься репетициями до возвращения фрау Гартман. – Священник стал разыгрывать нетерпение, но Рейчел видела, что он действует на собственный страх и риск.

– Сядьте, отче. – Приказ прозвучал уже резче, у эсэсовца кончилось терпение. – Боюсь, что ваше присутствие крайне необходимо в Обераммергау, фрау Гартман. Вы, разумеется, понимаете, что дети не могут без вас обойтись. – Он улыбнулся одними губами; от его взгляда по спине Рейчел пробежали мурашки. – Для вас же важны дети, верно?

Рейчел услышала, как Лия невольно ахнула, и поняла, что в позе сестры что-то изменилось. Вот только что?

– Я всего лишь на пару дней, герр роттенфюрер, и сразу назад. Я выехала из Обераммергау впервые за несколько месяцев.

– С тех пор как ездили во Франкфурт, если не ошибаюсь. – Эсэсовец вздернул подбородок. – Думаю, что вам не стоит уезжать. Понимаете, мы очень ценим граждан рейха. – Он покачал головой и громко вздохнул. – Конечно, очень жаль, но Обераммергау не сможет обойтись без фрау Гартман – ни сегодня, ни в ближайшем будущем. Я ясно выразился?

– Герр роттенфюрер, я прошу вас, пожалуйста, подумайте еще раз. Это всего одна поездка.

– Мы предпочитаем, чтобы наши пешки всегда находились на шахматной доске, где мы сможем их ясно видеть. – Нацист взял под козырек. – Сами покинете поезд, фрау Гартман, или вам помочь?

Рейчел мысленно молила Лию о том, чтобы та не артачилась, не вступала в спор, хотя она отлично знала свою сестру – сестру, которая казалась робкой тихоней и вдруг превратилась в решительную воительницу, когда речь зашла о безопасности Амели.

Лия встала в проходе.

– Вы приняли мудрое решение, фрау Гартман, – поддразнил ее эсэсовец.

Она не поднимала на него взгляда.

– Ваш багаж? – Он потянулся за чемоданом у нее над головой и поставил его у ног женщины.

Когда Лия нагнулась, чтобы взять его, эсэсовец откинул ее шляпку и погладил по волосам.

– Какие красивые баварские косы.

В душе Рейчел росли негодование и страх, но тут в разговор в очередной раз вмешался священник.

– Моя поездка может подождать. Я помогу вам, фрау Гартман.

Лия шагнула вперед, но роттенфюрер дубинкой перекрыл ей проход, не позволяя пройти.

– И больше не пытайтесь покинуть деревню.

Лия молчала.

Рейчел перехватила ее взгляд, полный страха и отчаяния, и поняла, что курат знает… он знает, что она что-то скрывает.

Лия и священник, подхвативший ее чемодан, сошли с поезда. Роттенфюрер Фондгаурдт следовал за ними по пятам. Не успела нога Лии ступить на платформу, как вновь раздался свисток.

Краем глаза Рейчел заметила, что начальник станции укладывает в товарный вагон последнюю сумку. Двое грузчиков начали складывать ящики и сундуки побольше. Один из грузчиков уже схватил ящик с Амели, но тут группа эсэсовцев приказала ему остановиться: они были намерены досмотреть багаж.

– А как же расписание?! – крикнул начальник станции.

Один из эсэсовцев достал пистолет. Начальник станции поднял руки и молча отступил. Роттенфюрер быстро шагнул к спорщикам.

Ящик, стоявший рядом с ящиком, в котором была Амели, вскрыли, его содержимое валялось на платформе. По ту сторону улицы с грузовиков соскакивали эсэсовцы. Свист поезда заглушали звон битого стекла и удары прикладами в двери.

«Рейд! Рейд!»

Рейчел и все, кто сидел в поезде, ахнули и прильнули к окнам.

Поезд, не дожидаясь, пока погрузят большие ящики, еще раз засвистел и тронулся с места. Рейчел встретилась с полным паники взглядом Лии, и в то же мгновение стоявший рядом с ней курат посмотрел прямо на Рейчел. Менее чем на секунду его глаза прищурились, потом расширились.

«Он знает!»

Облаченный в черное эсэсовец, стоявший в конце платформы, уже занес винтовку, чтобы разбить ящик с Амели. Один удар – и крышка лопнула прямо посредине. Лия закричала.

Рейчел достала свои документы и швырнула открытую сумочку под сиденье. Она что есть мочи закричала, соскакивая с подножки медленно набиравшего скорость поезда и бросаясь в объятия эсэсовца, который занес приклад над ящиком.

– Помогите! Помогите! Мою сумочку украли! В поезде вор! Остановите его! Пожалуйста, остановите его!

Эсэсовец оттолкнул ее в сторону, тремя широкими шагами догнал поезд и запрыгнул в него. Из поезда стали выпрыгивать мужчины и женщины. Они кричали, спотыкались друг о друга – и в этой неразберихе между бегущими пассажирами летала ручная кладь.

Рейчел продолжала вопить и отчаянно жестикулировать, когда еще два эсэсовца догнали отправляющийся поезд и заскочили в него. Остальные рассредоточились по улицам, наводнили деревушку, пока священник, ведомый Лией, потихоньку унес с платформы разбитый ящик.

36

Когда часы пробили семь, Джейсон услышал вдали гудок поезда. Журналист повернулся на бок, наконец-то отважившись глубоко вздохнуть. Он верил, что Рейчел, Лия и Амели благополучно следуют в Мюнхен и дальше на запад. Еще через час он закроет дом Гартманов, побеседует с парочкой местных жителей и сядет, как и планировал, на утренний поезд, который отправлялся немного позднее.

Но в семь ноль восемь по горной дороге проехал грузовик, взвизгнул тормозами под окнами и остановился.

Хлопнули дверцы автомобиля. Залаяла немецкая овчарка. Ей вторила еще одна. Паника прогнала из головы Джейсона остатки сна. Он натянул штаны, обулся. Журналист уже достиг лестницы, когда вспомнил о пленке, на которой он запечатлел Рейчел и Амели. Джейсон достал пленку из фотоаппарата и спрятал ее в мужской пиджак, висевший на крючке в коридоре, молясь только об одном: чтобы у Гартманов был фотоаппарат и этот пиджак принадлежал герру Гартману.

Эсэсовцы как сумасшедшие заколотили в двери – одновременно с парадного и черного хода. Джейсон, спотыкаясь, поспешил по лестнице, нащупывая пуговицы на своей одежде.

Он уже спустился на первый этаж и открывал задвижку, когда двери распахнулись и его отбросило к стене. И журналист тут же получил прикладом в челюсть.

В дом ворвались вооруженные солдаты с собаками. Повсюду слышались резкие, быстрые приказы. Солдаты обыскали дом, открыли все шкафы, разбили посуду, побросали на пол книги. Один из них подбежал к Джейсону, вытолкал его на середину комнаты и ткнул пистолетом в живот. Немец заставил Джейсона опуститься на колени, жестом показав, чтобы он держал сомкнутые руки за головой.

Джейсон поморщился, когда вверху стали переворачивать кровати и комоды. Черные сапоги топали по паркету в поисках тайников. С улицы раздавался звон бьющихся стекол, треск и грохот упавших с поленницы дров, остервенелый лай собак.

И в этом хаосе появился штурмбаннфюрер Герхард Шлик – непреклонный, с важным видом, победоносно растянув губы в улыбке.

Джейсон почувствовал, как у него в горле от злости и страха встал ком. «Успела ли Рейчел уехать? А что с Амели и Лией?»

– Герр Янг, насколько я понимаю, – произнес Шлик.

Джейсон видел, как в глазах эсэсовца неуверенность боролась с триумфом.

– Как разительно вы переменились со времени нашей последней встречи… вдали от берлинского бального зала.

– Вы тоже.

Едва заметная улыбка на лице Герхарда поблекла, когда он снова взглянул на Джейсона.

– Вы перешли все границы. Отвратительное поведение для гостя рейха.

– В наше время переходить границы – хороший тон.

– Но пистолет-то у меня! – Шлик обошел комнату по кругу. – Чудесно. Это один-единственный частный дом в Обераммергау, который удостоила честью зарубежная пресса. А теперь признайтесь, почему фрау Гартман пригласила такого гостя, как вы?

– Она никого не приглашала. Местный священник попросил ее сдать мне комнату – вероятно, решил, что фрау Гартман не помешают деньги, пока ее муж на фронте. Сомневаюсь, что хозяева почтут за честь наше с вами пребывание здесь.

– Похоже, вы многое знаете о семейных делах Гартманов, герр Янг.

– Работа такая: задавать вопросы. За это мне платят. А вы что здесь ищете?

Герхард стиснул зубы. Шагнул ближе.

– Задать вопрос – обычно самый простой способ получить ответ, – продолжал Джейсон, не отводя взгляда.

Казалось, Шлик задумался над его словами. Офицер прищурился, показывая, что он здесь главный, но отступил. В помещение ввалились эсэсовцы. Шлик махнул головой в сторону двери, и солдаты в форме так же быстро покинули помещение, как и вошли. Не оборачиваясь к Джейсону, Герхард пробормотал:

– А я, пожалуй, воспользуюсь вашим советом, герр Янг, и задам вопросы.

Он обратился к стоявшему рядом с ним солдату:

– Забирайте его.

Солдат схватил Джейсона, рывком поставил на ноги, заломив ему руку за спину, и стал толкать стволом винтовки к двери, на улицу, освещенную утренним солнцем.

* * *

Как только в деревне раздались первые крики, бабушка поспешила на улицу, прижимая руку к сердцу и быстро, отчаянно молясь.

Она оставалась во дворе, сжав зубы, чтобы они не стучали, пока СС обыскивали, раздирали ее опрятный домик – в очередной раз. Слава богу, что она вымыла посуду и спрятала ее, застелила кровати и замочила полотенца после того, как уехали ее внучки и Амели. Хильда часто слышала, что много грязной посуды, разобранные постели или большое количество белья подсказывали тем, кто обыскивал, истинное количество проживающих в доме людей. Но у нее ищейкам нечего было находить.

Мимо прошел штурмбаннфюрер Шлик – в каждом его шаге сквозило раздражение.

Старушка не поднимала глаз. «Они не нашли их, если до сих пор ищут».

Местные часы пробили час. Солдаты заскочили в грузовик, и машина тронулась. Бабушка разглядела бледный профиль Джейсона Янга, руки которого заломили за спину. Она ничем не могла ему помочь, не решилась показать, что они знакомы. Но всей душой Хильда молилась за него, внучек и Амели.

* * *

Медленно разгоралось утро. У бабушки не было сил убирать в доме.

Первой с разбитым ящиком вернулась Лия. Ее сопровождал курат Бауэр, который помог внести тяжелый ящик на кухню.

При виде живой и здоровой Лии бабушка заплакала от облегчения, но, увидев разбитый ящик, ахнула.

– Фрау Гартман заверила меня, что все фигурки хорошо упакованы и не сломаются, – подбодрил ее курат Бауэр. – Я бы с радостью помог вам их распаковать, чтобы посмотреть, можно ли починить разбитое…

– Nein, отче! В этом нет необходимости. Я сама этим займусь, – пожала плечами Лия. – Нам обоим теперь прекрасно известно, что я не могу уехать, чтобы их продать. – Она повернулась к бабушке. – Мне запрещено покидать деревню.

– Что? Почему?

Лия молча покачала головой, и бабушка заметила, как дрожат у нее руки.

Курат Бауэр расправил плечи.

– На вокзале… во всей деревне… просто сумасшедший дом. СС проверяют дома и магазины, крушат багаж… – Он осмотрел кухню, которую уже обыскали. – Здесь они уже побывали. – Священник перевел взгляд с одной женщины на другую. – Сожалею, фрау Брайшнер, что вам довелось это пережить. Вы не пострадали?

– Nein, отче. Со мной все в порядке. Я благодарна, что моя Лия цела.

Курат Бауэр рассеянно кивнул.

– Я не понимаю, что они ищут. Почему из всех жителей деревни изводят только вас? – Не получив ответа, он повернулся к Лии. – Знаю, вы рассчитывали выручить деньги от продажи работ герра Гартмана. Если вы с бабушкой в чем-либо нуждаетесь… возможно, мы могли бы попросить родителей тех малышей, кто ходит на хор, оплачивать уроки пения.

– Nein! – поспешно запротестовала Лия. – В этом нет необходимости. Откуда у них деньги?

Курат кивнул.

– Да, для всех настали тяжелые времена. Спасибо, что вы это понимаете, фрау Гартман. Если вы уверены…

– Если только, отче… – отважилась бабушка.

– Говорите, фрау Брайшнер. Я сделаю все, что смогу.

Старушка облизала губы. Просить было очень рискованно.

– Мы могли бы взять мясо… и овощи. Может быть, немного хлеба… сверх продовольственных карточек.

Брови курата поползли вверх.

– Бабуля, мы справимся… все ведь справляются! – воскликнула Лия.

Курат огляделся, посмотрел на женщин, как будто увидел их в новом свете.

Но бабушка стояла на своем и не прятала глаз. Она надеялась, что не совершает ошибки.

Из ящика донеслось странное поскуливание.

Курат Бауэр округлил глаза. Ни одна из женщин не полезла в ящик, чтобы посмотреть, что там, только Лия встала между ящиком и куратом. Прошло мгновение.

– Хорошо, – произнес курат. – Да, понимаю, вам может понадобиться больше продуктов.

– Мы могли бы продавать молоко – у нас же есть корова, – сказала бабушка. – Хоть немного молока…

– Но не слишком много, – ответил курат.

– Нет, разумеется, не слишком много, – ответила она.

– Я понимаю. – На его лице появилась усталая, но обнадеживающая улыбка. – Посмотрим, что можно сделать. – Священник взял свою шляпу и собрался попрощаться. – Вы должны быть осторожны. Очень осторожны. – У двери он повернулся и пожал бабушкину руку. – Храни вас Господь. Храни Господь вас обеих.

Лия открыла для него дверь кухни.

– Увидимся на занятиях, отче, как обычно?

– Как обычно. – Он улыбнулся уже шире, закрывая за собой дверь. – Слава Богу, что теперь мне не придется обращаться к фрау Фенштермахер! Не самый приятный был бы разговор!

* * *

Остаток дня бабушка с Лией баюкали все еще сонную Амели и места себе не находили из-за Рейчел и Джейсона. Девочке было приятно внимание, и, казалось, она нисколько не пострадала. Похоже, благодаря опию, которым напоила ее бабушка, Амели даже не поняла, какой ужас пережила, какой опасности подвергалась. И за это незнание обе женщины были благодарны.

К ночи наконец-то вернулась Рейчел. Весь этот холодный день она пряталась в алькове лютеранской церкви.

Когда Рейчел с Амели вернулись к ней под крыло, бабушка не могла скрыть радость:

– Благодарю тебя, Всевышний!

Она прижала к себе Рейчел. Слезы счастья струились по морщинистому лицу, когда Хильда растирала замерзшие руки внучки, раскачивая ее, как маленького ребенка, несмотря на то, что Рейчел была на голову выше бабушки. Девушка просто таяла в ее объятиях.

По глазам Лии старушка видела, что та испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, бабушка знала, что Лия совсем не рада тому, что вернулась ее сестра-близнец. Но ее восторженный рассказ о том, как Рейчел быстро придумала способ спасти Амели, рискуя собственной жизнью – жизнь Амели была поставлена выше ее собственной, – подтверждал то, что Лия восхищается Рейчел. «Это лишь начало – начало новой жизни для всех нас».

Только от Джейсона Янга не было весточки. И маловероятно, что она появится. И хотя бабушка пыталась успокоить Рейчел, девушка не могла говорить об американце – даже имени его не произносила, – настолько боялась за него. Она верила, что он никогда их не предаст, но за такую преданность ему придется дорого заплатить.

Весь вечер Рейчел и Амели не отходили от шкафа. Лия с бабушкой по очереди дежурили у занавешенных окон, ожидали затаив дыхание, не вернутся ли их мучители. Но никого не было.

Когда все в деревне затихло, Лия выскользнула на улицу – проверить свой дом. Вернулась она через час и только покачала головой: слишком больно было описывать то, что она там увидела. Бабушка и ее сжимала в объятиях, давая возможность выплакаться.

Когда часы пробили девять вечера, все четверо были уставшими до предела. Рейчел впихнула стеганое одеяло за фальшивую стену шкафа, даже не отваживаясь взбираться на чердак. Они с Амели свернулись калачиком и устроились как можно уютнее, хотя ни одна из них не могла лечь удобно в таком тесном пространстве.

Лия пошла к себе, бабушка – в свою комнату. Но как только все в доме затихло и прошел еще час, бабушка проскользнула в комнату Лии и села на кресло у внучкиной кровати.

– Не спишь?

Лия повернулась к ней.

– Разве можно заснуть? У меня такое чувство, будто я только и жду, что кто-то сейчас вломится в дверь. Рейчел подвергла нас ужасной опасности!

– Значит, мы в опасности, – негромко ответила старушка. – А когда мы не были в опасности, с тех пор как к власти пришли нацисты? – Она покачала головой. – Это чудо Господне, что вас не было дома, когда они приезжали – и это в первый же день, когда мы попытались вывезти Рейчел и Амели из деревни.

Лия открыла было рот, чтобы возразить, но бабушка дотронулась до руки внучки – нежное прикосновение, чтобы заставить ее замолчать.

– Рейчел и Амели спят в шкафу. Чего еще нам желать?

Лия вздохнула.

– Там для них безопаснее. Эсэсовцы в любой момент могут вернуться. Они часто так делают после рейдов: думают, что люди утратили бдительность.

– Ja, ja. Но ты же говорила, будто слышала их разговоры о том, что они отправляются в Мюнхен, что они уже и так опоздали, поскольку должны обеспечивать безопасность во время выступления герра Гитлера. Пока все это не закончится, эсэсовцы не вернутся. По-моему, мы могли бы разрешить Рейчел и Амели еще одну ночь провести в кроватях.

– Тебя не было на вокзале. Ты не видела, как нацисты крушили ящики. Амели могли убить… ее могли убить! – Лия отвернулась.

– Но ведь не убили же, – возразила бабушка. – Ты должна взять себя в руки.

Лия покачала головой, как будто сочла этот совет бесполезным.

– Рано или поздно они ее найдут, найдут их обеих. И что тогда будет с нами?

37

Джейсон провел языком по зубам. Нащупал обломанный кусок правого резца. Он не мог понять, где заканчивался его распухший бесформенный язык и начиналось горящее горло. Все в его голове превратилось в одну жалкую, опаленную путаницу.

Он попытался сесть на влажный пол тюремной камеры, но от боли, пронзившей ребра, у Джейсона перехватило дыхание – он тут же поморщился, и глаз вновь заныл, несмотря на то, что был полностью заплывшим. Джейсон мог себе представить, как он выглядит. Интересно, есть ли на его лице живое, без кровоподтеков место? Янг не сомневался, что его ребра сломаны, надеялся лишь на то, что легкое не пробито; дыхание у него стало свистящим. Если он когда-нибудь выберется из этой дыры, то отправится к докторам, чтобы те его подлатали.

Джейсон знал, что без еды он продержится довольно долго – ему и раньше приходилось голодать, когда заканчивались гонорары, но три дня без воды, постоянное яркое освещение в камере и каждый час – высокий звуковой сигнал по всем коридорам, чтобы заключенные не спали круглые сутки… Его разум больше не справлялся с этим. Еще никогда его не подвергали таким пыткам.

Но больше, чем физические муки, Джейсона убивало ожидание… осознание того, что придет охрана, осознание того, что Герхард Шлик, упивающийся победой с высокомерностью офицера СС, будет расхаживать вокруг стула, на котором будет сидеть Джейсон, допрашивать его снова и снова, приказывать своим мелким сошкам впечатывать стальные кулаки ему в лицо и тело, как будто расставляя знаки препинания после каждого вопроса, на который Джейсон отказался отвечать, а потом рывком поднимать его с пола и начинать все сначала.

Как только Янг выберется отсюда, он незамедлительно поведает миру о том, как нацисты допрашивают иностранных журналистов. Эта мысль очень беспокоила Джейсона. Эсэсовцы ведь должны предполагать, что молчать он не станет. Зачем они так рискуют? Или они сразу отошлют его в концлагерь Дахау? А может, его тело найдут в реке Изар?

Намного легче было бы сдаться, покончить со всем одним махом и признаться во всем. Но этого не случится. Это невозможно. Он никогда не расскажет эсэсовцам о том, о чем они хотят знать. Джейсон боялся одного: из-за его истощения и собачьего нюха нацистов может просочиться какая-то информация, он может обмолвиться, и это навредит ему, докажет его вину или приведет эсэсовцев к Рейчел и Амели.

«Господи Всевышний, – молился он, – не дай сему случиться! Спаси меня от меня самого. Спаси их. Помоги Рейчел найти выход…»

И как только его голова бессильно упала на грудь, охранник открыл дверь камеры и рывком поднял заключенного на ноги. Джейсон стиснул зубы – его челюсть неимоверно распухла. Для Герхарда Шлика начинался новый день.

* * *

В начале следующей недели курат Бауэр вернулся из Мюнхена послеобеденным поездом. Священник поспешил вверх по холму, к дому фрау Брайшнер, намереваясь встретиться с Лией после уроков хорового пения. Новости, которые он узнал, нельзя было сообщать при детях. Курат вообще не хотел бы приносить таких новостей.

Когда Лия вернулась в кухню бабушкиного дома, светомаскировочные шторы были уже плотно задернуты, а на столе горела лампа. Курат затаил дыхание, не зная, с какой из новостей начать.

– Курат Бауэр! Я полагала, что вы сегодня поехали в Мюнхен, – сказала Лия.

Ни курат, ни бабушка ничего не ответили.

Лия повесила пальто и шарфик на крюк у двери.

Курат встал, предложил Лии стул.

– Присаживайтесь, пожалуйста, фрау Гартман, – посоветовал он. – У меня для вас новости.

Бабушка налила чай и придвинула внучке чашку.

– Рассказывайте!

– Я узнал, что сегодня должны освободить герра Янга. Но методы допроса штурмбаннфюрера Шлика настолько… таковы, что нашему другу потребуется время на то, чтобы полностью восстановиться.

Курат намеревался предупредить, предостеречь женщин. Ему вовсе не хотелось, чтобы они испугались и перестали делать то, что уже делали… А возможно, они согласятся и на большее.

Хильда и Лия смотрели на него широко открытыми глазами.

– Я проводил герра Янга на вокзал и посадил его на поезд до Берлина. Не бойтесь. Он оправится… через какое-то время. – Курат сглотнул. – У нас была возможность пообщаться. Он хороший человек и надеется, что сможет помочь… намного больше, чем уже помог.

– Я рада, что он поправится, – сказала бабушка. – Ужасно, когда с твоим гостем обращаются…

Лия не дала ей договорить.

– Его отпустили под ваше поручительство?

– Я взял на себя обязательство отправить его к вам – в уважаемую семью, где в уютном доме найдется место для туристов – место, подходящее и для представителей зарубежной прессы. – Курат запнулся. – В дом, который, я надеюсь, в будущем распахнет свои двери для герра Янга, а может быть, и для других гостей.

Лия молчала.

– Герр Янг вскоре надеется вернуться в Обераммергау и продолжить брать интервью. Может случиться, что он привезет кого-то из своих помощников – человека, которому нужно будет на время здесь остаться.

Бабушка положила руку внучке на плечо. Та накрыла ее ладонью.

– К чему вы ведете, отче? – В глазах Лии не было даже намека на понимание.

– Я спрашиваю: готовы ли вы поселить у себя беженцев? Беженцев-евреев, которых преследует рейх. – Он вглядывался в лица женщин. – Скорее всего, детей или подростков, чьих родителей… переселили.

– Нам нечем их кормить, – сказала бабушка.

– Вам поможет один из наших местных владельцев магазина, а двое фермеров, живущих на окраине, обещали мясо – немного мяса. Герр Янг знаком с людьми, которые смогут достать дополнительные продовольственные карточки. – Священник несколько мгновений раздумывал. – И документы в случае необходимости.

– Поддельные документы? – Бабушка закатила глаза.

Курат кивнул.

– Ах, отче… не думаю, что мы можем…

– Да, – негромко произнесла Лия.

– Лия! – предостерегающе воскликнула Хильда.

– Разве мы можем отказать детям? – Лия повернулась к бабушке. – Ты знаешь, как нацисты поступают с евреями?

– Я слышала, что их переселяют в другие места. Куда-то в Польшу. – Но в голосе пожилой женщины не было уверенности, а Лия молчала.

Курат отвел взгляд.

– Тогда куда? – спросила старушка.

Курат Бауэр задался вопросом, сможет ли Хильда Брайшнер осознать ужасающую правду.

– Говорят, что их вывозят в лагеря. Не в лагеря для переселенцев, а в концентрационные лагеря – исправительно-трудовые колонии, где заключенные считаются расходным материалом: они работают и голодают, пока не умрут. А еще поговаривают, что нацисты намерены создать лагеря смерти – с недвусмысленной целью: убить как можно больше узников. Что на самом деле это означает и когда их будут строить, мне неизвестно.

– Нет, – стояла на своем бабушка. – Рейнбаумы уехали всего пару недель назад. Они собирались в Палестину – хотели дождаться корабля до Палестины и переселиться туда.

Курат Бауэр покачал головой.

– Квота на эмигрантов заполнена. Больше мест нет, и здесь небезопасно. Если они попытались уехать, то только нелегально. Но я знаю порт, где они хотели сесть на корабль, – нацисты оказались там раньше.

Бабушка побледнела, откинулась на спинку стула, прикрыла рот рукой.

– Мы их примем, курат Бауэр, – негромко пообещала Лия. – Но я не знаю, где мы будем их прятать. Как мы можем кого-то спрятать, если нацисты обыскивают наш дом, когда им заблагорассудится.

– Герр Янг и об этом подумал. Пока жил у вас в доме, он нашел способ.

– Я и не знала, что вы были знакомы с герром Янгом, когда просили меня его приютить.

– Я с ним совсем недавно познакомился, – признался курат Бауэр. – Но я понял, он задает свои вопросы не просто так. – Морщинки у него на лбу залегли еще глубже. – И я в отчаянии. – Он развел руки, положил их на стол ладонями вверх. – Мне некуда обратиться, и сердце разрывается за тех, кому я не могу помочь. Я рискую церковью, а других прошу рисковать бóльшим – хотя не имею на это никакого права.

– В таком случае мы тоже доверимся американцу и вам, – ответила Лия. – Мы найдем способ. Если герр Янг полагает, что в моем доме можно спрятаться, так тому и быть.

Курат ощутил, как давит на него новость, которую он собирался сообщить следующей… наверное, нужно было начать с нее. Ах, если бы у него хватило смелости! Если бы только он не боялся, что, услышав эту новость, бабушка и внучка откажутся помогать другим.

– Прежде чем вы согласитесь, я должен еще кое-что вам сообщить. У меня есть друг в военном министерстве. Две недели назад я просил его узнать о судьбе герра Гартмана.

Лия выпрямила спину, на ее лице застыли надежда и страх.

Курат Бауэр сглотнул.

– Ваш муж ранен – серьезно ранен – во время Польской кампании. Его отправили в берлинский госпиталь на лечение.

– Я должна ехать к нему в Берлин!

– Нет, фрау Гартман, – негромко возразил курат Бауэр. – Нет.

– Они, конечно же, разрешат мне выехать из Обераммергау, когда узнают…

Но курат покачал головой.

– Нет. Не разрешат. Я уже спрашивал. Умолял позволить вам это. Но вашего мужа скоро отправят домой.

– Отправят? – удивилась бабушка.

– Герр Гартман пока… у него пока что не восстановились все функции мозга и тела. И неизвестно, восстановятся ли.

Лия недоуменно смотрела на курата.

– Что это значит?

– Это значит, что он может только лежать или сидеть. Его можно кормить – простой мягкой пищей, и поить – он умеет глотать. Но глаза у него остаются закрытыми. Он никого не узнаéт, не может говорить.

– И таким его отправят домой? Неужели нельзя сделать ему операцию? Как-то вылечить?

Курат Бауэр почувствовал, как его накрывает горячей волной. Такое же негодование он испытал, когда ему сообщили об этом.

– По всей видимости, им нужны больничные койки для тех, кто может поправиться – поправиться и вернуться на фронт.

Ни одна из женщин, казалось, не осознала сказанного.

– У Фридриха раздроблена нога. Он потерял один глаз. Пулю извлекли… она едва не задела мозг. Но, даже несмотря на все это, врачи не понимают, почему он не говорит, почему ни на что не реагирует. – Курат Бауэр сделал паузу, собираясь с силами, молясь перед тем, что должен сказать дальше. – Даже если герр Гартман и очнется, маловероятно, что он станет прежним… таким, как был раньше. – Курат терпеть не мог сообщать подобные новости и меньше всего хотел бы сообщать их Лии Гартман.

Женщины сидели, сцепив руки. Несколько слезинок скатились из полных боли глаз, заструились по щекам.

– Мне очень жаль, фрау Гартман. Жаль от всей души.

38

Бригадефюрер Шелленберг едва ответил штурмбаннфюреру Герхарду Шлику на салют и приветствие «Heil Hitler!» – настолько он был раздосадован на своего подчиненного. Шелленберг знал этого человека с детства, служил у его отца и бесконечно восхищался матерью – выдающейся красавицей, умом превосходящей десятерых женщин. Сын таких родителей многое обещал. Но Герхард этих обещаний не оправдал, а сейчас его одержимое желание найти женщину, которая дважды обвела его вокруг пальца, едва не стоило фюреру жизни.

– Вас послали обеспечивать безопасность нашего рейхсканцлера. Пока вы гонялись в Альпах за женщиной-привидением, наши враги замыслили убийство нашего любимого фюрера! – Шелленберг изо всех сил сдерживался, чтобы не сорвать с мундира Шлика знаки различия СС.

«Этот человек заслуживает не просто наказания. Его нужно расстрелять!»

Шлик продолжал стоять навытяжку.

– Нечего сказать? Что ж, отлично. Пренебрежительному отношению к своим обязанностям нет прощения!

Шелленберг откинулся в кресле, пристально вглядываясь в стоявшего перед ним неудачника. Он испытывал стыд из-за того, что такой человек затесался в ряды СС – сверхлюдей рейха, производителей высшей расы. Шелленберг радовался, что родители Шлика не дожили до этого дня. В юности парень подавал надежды, но не смог справиться с мелкой обидой. И как мать ему ни выговаривала, как ни пыталась воспитать в нем мужественность, он продолжал вести счет проявлениям пренебрежения и равнодушия с таким упорством, как будто ему в лицо швырнули перчатку. Мелочный, мстительный, ограниченный, слабый. Какой позор для его родителей!

«Вероятно, на него повлияла смерть жены и дочери, хотя, скорее всего, все проблемы у него оттого, что он преследует эту женщину».

– Ради памяти ваших родителей я сохраню вашу шкуру. На этот раз. – Шелленберг подался вперед, поставив локти на письменный стол.

– Так точно, бригадефюрер! – послушно закричал Шлик.

Бригадефюрер закрыл глаза, повернулся к подчиненному спиной. Он слышал, как щелкнули каблуки штурмбаннфюрера.

– Герхард, – устало вздохнул Шелленберг, – советую вам как отец: забудьте эту женщину. Она не стоит вашей карьеры. Возможно, ее и обещали вам, но она дважды от вас ускользала. Она была вашей партнершей в грандиозном медицинском эксперименте. Но мы воюем. А во время войны происходит всякое. Женщин, желающих и подходящих – не счесть! Женщин-ариек, которые вам очень понравятся и вас не разочаруют. Женщин, которые с радостью произведут на свет детей от офицера СС, женщин, готовых исполнить свой долг перед отечеством. Не позволяйте мелочности и гордыне ослепить вас, мой мальчик.

* * *

Герхард молча поклонился в ответ на проникновенную речь бригадефюрера, да другого от него и не требовалось. Аккуратно закрыв за собой дверь, он выпрямился, стиснул зубы.

Шлик натянул кожаные перчатки, расправил их между пальцами и энергично зашагал по огромному коридору. Цокот его каблуков эхом отражался от стен. Герхард Шлик не был школьником, которого мог отчитывать какой-то бригадефюрер, возомнивший себя его отцом. Герхард вдоволь натерпелся от матери, пока она была жива, поэтому не станет слушать наставления и замечания после ее смерти.

Не стоило выпускать Джейсона Янга. Герхард не сомневался: тому что-то известно о Рейчел. Но журналист не сломался под давлением, а когда начальство Герхарда узнало, что он арестовал иностранного журналиста и допрашивает его, используя все «доводы», Герхарду пришлось Янга отпустить. Журналист вернулся в Берлин несколько помятым.

Вероятно, на сей раз следует подождать, стереть это пятно со своей репутации. Шлик умел ждать, а за Янгом продолжит следить издалека. Мать дала Герхарду ценный совет: «Выжидай, пока твой враг решит, что ты обо всем забыл. Когда он утратит бдительность – тогда и нападай!»

Ее наука сослужила Герхарду хорошую службу: когда его мать впала в слабоумие, он насладился возможностью ей отомстить. Превышение дозы препарата, немного небрежности… Она недолго ему докучала.

В данном же случае ожидание, к несчастью, было чревато потерей драгоценного времени. Но ничего не попишешь. Он любой ценой должен подтвердить свою принадлежность к высшей касте Германии. Если Рейчел до сих пор не удалось покинуть страну, после того как Германия вторгнется в Англию, девушка тем более не сможет выехать. На границе стали еще требовательнее и подозрительнее. А вторжение может произойти в любой день – как только Гитлер отдаст приказ. Это тоже потребует от Герхарда времени и внимания.

Но чтобы он забыл Рейчел Крамер? Это маловероятно.

39

Фридрих уже привык к темноте, привык к запаху дезинфицирующих средств, которые у него давно ассоциировались с белыми кафельными больничными коридорами. Он ждал следующих взрывов сигнальных ракет, тошнотворного сладковатого запаха крови с примесью серы, стремительно взлетающих в воздух конечностей. Фридрих плыл между полумраком и полной темнотой, в которой слышались только голоса – отчетливые, усталые голоса, выкрикивающие приказы, – они разрезáли тишину, а потом растворялись.

Он не мог сказать, когда эти голоса изменились, когда гул в костях сменился резкими рывками и толчками. Только после этого Фридрих испытал глубокий покой и кошмары, преследовавшие его, отступили.

В канву разума Фридриха вплетались все новые сцены. Давние сны о Лии, которая расплетала косы и перед овальным зеркалом, стоявшим на комоде в спальне, расчесывала волосы – длинные, золотистые, шелковистые. Сладостные арии в исполнении его жены, у которой было настоящее альпийское сопрано. Сцены из домашней жизни: бабушка вырывала упрямые сорняки на огороде, месила тесто и резала кубиками пурпурные сливы для его любимого пирога. Запах свежеиспеченного хлеба и затянувшаяся тишина поднимали Фридриха ближе к поверхности.

А потом слышались новые голоса – шепот, нежный, женский, мимолетный. Фридрих вяло раздумывал о том, являются ли мелодично звучащие вопросы и ответы, напевание вполголоса и заверения доказательством того, что к нему спустились ангелы. Возможно, прикосновение ко лбу, теплое давление на губах, легкое скольжение по щеке означали, что его коснулся крылом серафим? Иногда Фридриху снились волнующие формы спящей рядом Лии, снилось, что ее ласковые слезы падают ему на лицо, на руки, подобно весеннему благодатному дождю. И он знал, что находится в раю. Но и там царила тьма.

* * *

Лия не в силах была сдержать слезы, падающие на лицо, грудь, руки Фридриха.

Ей вернули не мужа, а израненную, чахлую оболочку когда-то крепкого, сильного мужчины-защитника, любимого человека, который не хотел идти воевать.

Она молилась и ждала его возвращения – но живого-здорового, прежнего Фридриха, а не этой оболочки. Он не смотрел на нее, казалось, не слышал ее, даже не понимал, что она рядом.

В первую ночь Лия закрыла дверь спальни и легла рядом с мужем. Он так и не открыл глаза, а она так и не уснула.

Настало утро. Лия поднялась, умылась, оделась. Потом умыла и одела мужчину, разделившего с ней ложе, натянула на него через голову свежую сорочку, просунула руки в рукава. Поменяла испачканные простыни. Но она отказывалась верить, что это и есть Фридрих. Она стиснет зубы еще на один день, на большее просто не было сил.

«Завтра – может быть, завтра – он откроет глаза и увидит меня».

40

Убедить главного редактора вернуть его в Мюнхен в начале декабря оказалось проще, чем Джейсон себе представлял. Редактора поразил сенсационный материал Янга о неудавшейся попытке покушения на Гитлера в мюнхенской пивной. Сразу после восторженного выступления с речью перед ветеранами в годовщину «пивного путча», которая вызвала многочисленные «Heil Hitler!», фюрер ушел, живой и здоровый, всего за несколько минут до взрыва бомбы. Несмотря на арест в Обераммергау и последующее избиение, Джейсон наслушался достаточно в кругах СС, чтобы описать события в пивной под новым углом, так сказать, изнутри. Фокус был в том, чтобы статью напечатали, чтобы она прошла цензуру. Но в любом случае материал, собранный Джейсоном «на поле боя», поднял журналиста в глазах главного редактора.

Второй фокус – выйти из редакции, минуя Элдриджа, убедить коллегу в том, что у него нет скрытых мотивов и припрятанного в рукаве потрясающего осведомителя из Мюнхена. И не имеет значения, что синяки еще не сошли с лица Джейсона, челюсть до сих пор саднила, когда он брился, а три сломанных ребра едва не заставляли его сгибаться пополам.

– Ну и кто же из нацистов у тебя в кармане? – допытывался Элдридж.

– Кого ты имеешь в виду? Того, кто избил меня до полусмерти? Или того, кто оттащил его от меня? Выбор за тобой. А могу назвать и обоих. – Джейсон засунул печатную машинку в футляр.

– Я говорю о том, который «слил» тебе информацию о бомбе, заложенной в пивной для Гитлера. О том, кто послал тебя в нужное место в нужное время, чтобы ты написал сенсационный материал. А может быть, о том, кто звонил тебе вскоре после твоего отъезда?

Сердце Джейсона замерло. «Сюда звонил Шлик? Вот как он узнал – вот почему приехал с обыском. Он следил за мной. Я мог вывести его прямо на Рейчел и Амели! Я мог…» Янг заставил себя закрепить машинку ремнями, закрыл дорожный кофр, щелкнул замком. «Оставайся невозмутимым – дыши – относись ко всему проще».

– И что ты ему рассказал? Велел ехать туда и избить невиновного? Наверное, он раскопал что-то ужасное – например, что фрицы недовольны нормой на мясо в тылу. Давай отправим письмо лично фюреру. Поучим его.

– Очень смешно!

Джейсон поморщился, осторожно продел руку в рукав.

– Я вообще известный шутник.

– И что дальше? О чем ты будешь писать?

– О рождественских ярмарках – о церковной утвари, резных фигурках на сюжет «Рождества Христова», о колокольчиках, пиве, немецкой выпечке, которая потом откладывается у тебя на талии, – иногда нужно бросать вызов организму. Все любят немецкие рождественские ярмарки, и маловероятно, что Адольф Гитлер станет выступать там с речью. Значит, мне больше ничего не грозит. – Джейсон нахлобучил шляпу, лихо сдвинул ее набок, но даже это простое действие заставило его поморщиться. – С этих пор все выдающиеся речи рейхсканцлера – твои. Я сыт по горло этими «Heil Hitler!».

– Договорились. – Элдридж явно не верил коллеге. – А сам ты уходишь на покой в мир баварских сказок.

– Вся слава достанется тебе, старина, – забирай! И веселого Рождества.

Джейсон, не оглядываясь, протиснулся в дверь, надеясь, что Элдридж поверил ему… но готов был держать пари, что на этом доносчик не успокоится.

* * *

Воодушевленный курат Бауэр спешил вверх по холму к дому фрау Брайшнер.

Еще три месяца назад он и подумать не мог, что станет просить тихую, неприметную фрау Гартман о таком одолжении, но три месяца назад он не знал, что она способна организовать непослушных хулиганов в детский хор и превратить их в стройные ряды поющих херувимов. Священник не знал, что она способна прятать хнычущих детей в ящиках или каким-то образом связана с женщиной постарше, севшей с ними в один поезд. С женщиной, которая спасла их обоих, устроив переполох, с женщиной, которая удивительным образом была похожа на Лию Гартман, особенно глазами.

Для него Лия Гартман была святой.

Но она отказала.

– Я могу только ухаживать за Фридрихом и репетировать с детским хором. Мне очень жаль, отче, но я ничего не смыслю в театре, в постановках. Я умею лишь петь.

– Речь идет не о какой-то серьезной подготовке, скорее о том, чтобы чем-то занять детей. И… – священник вгляделся в ее глаза, – и о том, чтобы провести по городу еврейских детей среди толпы беженцев. Как будто они тоже дети немецких солдат, сбежавшие из города. Им нужно немного практики и немного счастья дважды в неделю.

Лия покачала головой.

– Понимаю, что подвожу вас. Но я просто не…

– Это я должен просить прощения, фрау Гартман. Я всего лишь подумал, что у вас могут быть скрытые таланты, которые вы еще не продемонстрировали. Мне следовало понимать: то, о чем я прошу, невозможно – на вас и так достаточно свалилось. – Он колебался. – У вашего мужа никаких улучшений?

Лия прикусила губу.

– Я надеюсь… каждый день.

Бабушка сжала плечо внучки.

– Мы обе надеемся и молимся.

Курат кивнул.

– Тайны Господа… Я не всегда их понимаю. – Он с усталым видом отхлебнул травяной чай, который поставила перед ним бабушка.

– Отче! – обратилась к священнику Хильда.

Он поднял голову.

– А как скоро вам нужен человек, чтобы начать уроки театрального мастерства?

– Через неделю, максимум через две. Это должен быть человек, которому я мог бы доверить наблюдение за тайными гостями, – задачка посложнее, чем просто найти учителя. – Курат пожал плечами. – Если честно, здешних детей нужно больше нагружать. Безделье к добру не приводит – вы сами знаете. – Он улыбнулся. – Признайтесь мне, фрау Брайшнер, вы подумываете взяться за преподавание?

Хильда засмеялась.

– Nein, отче. Мои кости слишком стары, а нервы слишком расшатаны для десятка херувимов. Но мне кажется, что Лия подумает еще раз.

– Бабуля, ты же знаешь, что я не могу…

– Я знаю, что ты думаешь, будто не можешь. Давай поговорим об этом за ужином. Все тщательно взвесим. Я могла бы присмотреть за Фридрихом, даже покормить его, пока ты будешь на занятиях, точно так же, как я поступаю, когда ты занимаешься с хором, и…

– Нет! – Лия повернулась к курату. – Вы должны поискать другого человека.

– Дорогая, деньги нам бы не помешали. И будет вполне естественно, если ты станешь приводить детей домой – как будто это дети беженцев, как сказал курат Бауэр.

Священник переводил взгляд с одной женщины на другую. В груди у него теплилась надежда, однако он не знал, за кем останется последнее слово. В конце концов курат привел последний аргумент:

– Я понимаю, что хнычущим ящикам нужна еда и одежда. Уроки театрального мастерства дадут еще одну возможность увеличить финансирование.

– Подождите два дня. Если через два дня Лия к вам не подойдет, считайте тему закрытой. Но дайте нам возможность обсудить все наедине.

– Бабуля!

Курат Бауэр не собирался оставаться и становиться свидетелем перебранки двух решительно настроенных женщин. Он с надеждой кивнул и, согнувшись, вышел в холодный декабрьский день.

Священник натянул шляпу пониже на уши, плотнее запахнул пальто и широким шагом направился вниз по холму в деревню.

Есть у Лии опыт работы с драмкружком или нет, но курат готов был держать пари, что этот раунд Хильда Брайшнер у внучки выиграет. Ему было искренне жаль добрую фрау Гартман – но не настолько, чтобы он отказался от своей просьбы.

* * *

– Отличное предложение! Я этим займусь! – воскликнула Рейчел, вылезая из шкафа. – Это ты и имела в виду, да, бабуля? Что я буду вести драмкружок?

– Ты шутишь! – возмутилась Лия. – Как только ты выйдешь за дверь, нас застрелят – нас всех. Скажи ей, бабуля!

– Не застрелят, если Рейчел будет тобой, дорогая.

– Мной? – Лия покачала головой. – Подумай хорошо, бабушка! Подумай, что ты говоришь!

– Я говорю, что это даст нам возможность сделать что-то для других, для детей – для еврейских детей, которым некуда идти, которых никто у себя не приютит.

– Знаю. Я понимаю, что им нужна помощь. Я уже согласилась оборудовать в своем доме секретную комнату, но…

– Нужен человек, которому курат мог бы доверять. Разве ты не слышала, что он сказал? У детей, которые попадут сюда, уже отняли родителей. И к тому же это занятие даст возможность заработать больше денег на еду – нужно их кормить и купить им поддельные документы. А наша Рейчел сможет выходить из дому, иначе она сведет нас с ума. – Хильда многозначительно взглянула на Рейчел. – И ей тоже представится возможность внести свою лепту.

– Нужно найти кого-то другого. Есть риск… – Лия отвернулась.

– Для Фридриха? – негромко уточнила бабушка.

– Да, если одним неосторожным движением мы привлечем сюда нацистов. Когда Рейчел станет разгуливать по деревушке…

– Не стану я «разгуливать»! Хоть немножко поверь в меня!

– Фридрих не может себя защитить! Вы видели последствия визита нацистов, но ни одна из вас не видела, как они продырявили матрасы в моем доме. Они крушили все на своем пути – стены, мебель. Шкафы, которые мастерил и украшал резьбой Фридрих, разбиты вдребезги… И он не сможет себя защитить! – повторила Лия. – Наш дом непригоден для жилья. Это явно было предупреждение со стороны эсэсовцев. Нет. – Она покачала головой. – Нет, я на это не пойду.

– Пожалуйста! – Рейчел опустилась на колени перед сидящей на стуле сестрой, схватила ее руки в свои ладони. – Просто выслушай меня и обдумай мои слова. Все получится.

Лия закрыла глаза.

Рейчел облизала губы, готовясь сыграть самую убедительную роль в своей жизни.

* * *

Курат Бауэр не ожидал так быстро услышать ответ от Лии Гартман. Он вообще не надеялся, что они вернутся к обсуждению этой темы. За завтраком священник открыл запечатанную записку, предполагая, что увещевания бабушки не помогли и он увидит там решительный отказ.

Но он с огромной радостью прочел, что Лия начнет работу в драмкружке на той неделе, которая последует за публичным выступлением детского хора в первое воскресенье Страстной недели, при условии, что эти занятия не будут совпадать по дням с занятиями хоровым пением и учеников разделят: либо они посещают хор, либо драмкружок. Лия будет по горло занята подготовкой и проведением уроков, к тому же подобное разделение позволит принять участие в постановке большему количеству детей. И еще она была бы очень признательна, если бы Максимилиан Гризер поискал себе работу в другом месте во время ее занятий. Он пытается ее поучать. К тому же Лия сомневается, что в обязанности члена гитлерюгенда входит наблюдение за занятиями для детей. У нее есть ответная просьба: она хотела бы, чтобы ее дом отремонтировали плотники, которым курат Бауэр мог бы доверять, и другие жители деревни. Лия благодарила священника за оказанное ей доверие и просила помолиться за успех ее начинания.

Отлично. Он покажет это письмо таким, как оно есть, местной власти и попросит разрешения нанять плотников – работников, которым он мог бы доверять, – и присмотреть за ними. Он убедит бургомистра, что им очень повезло и что они должны соглашаться – это такое благо для деревни и такой простой способ вовлечь детей беженцев в подходящее – а главное, санкционированное свыше – мероприятие, столь важное для жителей Обераммергау.

А еще во время ремонта в доме Гартманов представлялась прекрасная возможность оборудовать тайный проход, даже комнату. Идея герра Янга была просто превосходной – сделать стены и проход, ведущий на улицу через подвал, немного толще. Курат Бауэр лишь надеялся, что работы удастся завершить до окончания Рождественского поста, когда ожидается прибытие еще большего количества детей.

41

Джейсон и красивая молодая блондинка с темно-карими глазами забронировали себе билеты на десятичасовой вечерний поезд из Берлина. С крашеными, выпрямленными плойкой волосами, тщательно собранными сзади, в модном американском дорожном костюме и на пятисантиметровых каблуках пятнадцатилетняя Ривка Сильверман совершенно не походила на еврейку. Ее можно было принять за помощницу американского журналиста. Должность – фотограф (именно так и значилось в ее поддельных документах).

Джейсон лишь надеялся, что девочке не придется демонстрировать искусное обращение с фотоаппаратом. В этом она была не сильна.

Фрау Бергстром заверила его, что у Ривки изумительный английский – и к тому же английский пехотинцев на пропускных пунктах оставлял желать лучшего. Если к ней не станут слишком тщательно присматриваться, она сможет ввести собеседника в заблуждение. «Как это называется? Нахальство?» – усмехнулся Джейсон. Девочка напоминала ему Рейчел.

К тому времени, как поезд прибыл в Мюнхен, у Джейсона ужасно болели ребра. Они с Ривкой устали с дороги и очень хотели есть, так что были бы рады даже скудному завтраку в гостинице.

– Прости, малышка. Придется довольствоваться этим. – Джейсон протянул ей несвежую булочку и стаканчик теплого напитка из жареного цикория, который продавал уличный торговец. – В моей гостинице слишком много глаз и ушей, и я сомневаюсь, что в это время мы найдем какое-нибудь открытое кафе.

Ривка отмахнулась, как будто еда совершенно не имела для нее значения, и, не выходя из образа, отхлебнула горьковатую бурду, словно каждый день своей взрослой жизни пила напиток из цикория. Она взглянула на часы и подхватила фотоаппарат в чехле. Джейсон восхищался тем, как быстро она вжилась в роль журналистки – не понадобилось никаких уроков.

С дальнего конца платформы раздался резкий свист. Джейсон едва не лишился чувств, когда они с Ривкой вскочили в поезд.

– Билеты! Билеты! – кричал идущий по проходу кондуктор.

За ним следовал нацистский патруль, проверяя документы, шаря по лицам, вглядываясь в написанное. Даже это стало уже привычным. Казалось, этим ранним воскресным утром ни один солдат не думал о шпионах и саботажниках.

Джейсон откинулся на сиденье, натянул шляпу на глаза и сделал вид, что спит.

Первая воскресная рождественская служба, рождественские песнопения, деревенские ярмарки сулят не только великолепные снимки, которые можно будет передать в нью-йоркские газеты, но и возможность затеряться в толпе. Сперва он найдет курата Бауэра – пусть тот проведет их по деревне. Джейсон надеялся увидеть Лию Гартман, дирижирующую детским хором. Но больше всего ему хотелось поговорить с ней наедине. После того рейда он узнал только одно: Лии запрещено покидать Обераммергау, запрещено путешествовать для того, чтобы продать работы мужа. Но что это означало для Рейчел и Амели? Если бы он только мог быть уверен в том, что они в безопасности! И Джейсону просто необходимо было забрать одну пленку.

Как ему остаться наедине с замужней немкой, которая в этот знаменательный день руководит детским хором? Или попасть к ней в дом, не вызывая подозрений? «Все в Твоих руках, Господи. Я понятия не имею, что мне делать. Со мной Ривка, наш первый пробный шар. Позаботься о ней, Господи! Направь нас. Спаси и сохрани ее».

* * *

Уже много недель Рейчел не выходила на улицу – впервые с тех пор, как она попыталась бежать и ее едва не поймали. Она не предполагала, что будет рада вновь перевоплотиться в женщину средних лет, но наряд, который достала из своих запасов бабушка, стал для Рейчел пропуском к свежему воздуху и свободе. Девушка с радостью согласилась сыграть роль дальней родственницы мужа фрау Брайшнер, приехавшей из Штелле с внуком на рождественскую ярмарку.

Рейчел и Хильда дождались, когда Лия уйдет в церковь к детям из хора, собравшимся в стайку. Подождали еще немного: пока фрау Хелльман, любопытная соседка, разрядившись в пух и прах, отправится на воскресную службу. Наконец бабушка и внучка натянули на Амели курточку и бриджи, взъерошили недавно подстриженные кудри, на голову нахлобучили кепку, подвязали лоскутом подбородок, как будто у нее разболелся зуб и она не может разговаривать, и побрели по заснеженному холму в городок в толпе других беженцев, временных рабочих и местных жителей.

Сыграть роль пожилой родственницы – хорошая практика перед тем, как перевоплотиться в Лию, что нужно будет сделать на следующей неделе. Но если там будет Джейсон Янг (а курат обещал Лии, что американец приедет), Рейчел не была уверена в том, что сможет унять сердцебиение или скрыть радостный блеск глаз. У нее было время – долгие-долгие недели, – чтобы оценить жертвы, на которые ради нее и Амели пошел Джейсон, долгие недели, чтобы вспоминать его страстный фокстрот, непослушные волосы, падающие на лоб и иногда скрывающие один глаз.

– Обрати внимание, – негромко велела Рейчел бабушка, улыбаясь, как будто они с родственницей были увлечены разговором. – Надо все время держать Амели за руку. Если не сможешь, признайся в этом прямо сейчас, дорогая.

Рейчел отогнала мысли о Джейсоне. Она не собиралась возвращаться назад в шкаф, как нашкодивший щенок. Девушка вновь улыбнулась, но на сей раз это была улыбка немолодой фрау.

Рождественская ярмарка была в самом разгаре. Рейчел разглядела сестру. Та велела детям из хора строиться на площади, которую расчистили от снега лопатой. За Лией по пятам следовал член гитлерюгенда в форме.

Пока поющие дети шли по деревне, бабушка шепотом называла каждого из них по имени. Рейчел в свою очередь запоминала все, что видела, как будто готовилась к грандиозной премьере.

Имена детей врéзались ей в память, к каждому она приклеила ярлыки с характерными чертами. У Галли соломенные спутанные косички и яркие ленточки. У Терезы нет переднего зуба и весь нос в веснушках. Герберт – с ушами-блюдцами, торчавшими по обе стороны его маленького личика. По описанию Лии узнать Генриха Гельфмана было парой пустяков: в каждой черточке его лица сквозило озорство.

Амели широко открытыми глазами смотрела на происходящее. Бабушка обнимала малышку, рассказывая всем, что это внук ее родственницы.

– Так жаль, что у малыша болит зуб и воспалилось ухо! Воспаление настолько серьезное, что он ничего не слышит. Чем ему помочь? Завтра они поедут домой к своему стоматологу. Мы не хотели, чтобы мальчик пропустил рождественскую ярмарку.

Они как раз выбирали, к какому лотку подойти, когда из-за угла стоявшей перед ними палатки вышел Джейсон. Он был всего в полутора метрах от них в компании привлекательной девушки в американском костюме. Янг оцепенел от неожиданности среди круговорота черных и красных национальных костюмов. Сердце Рейчел отказывалось ее слушать. Она уронила сумочку и отпустила руку вырывавшейся Амели. Обе упали в снег. Бабушка подхватила Амели на руки. Рейчел слишком поспешно, слишком легко для женщины в возрасте, которую она изображала, нагнулась и стала собирать содержимое сумочки: нащупала пудру, платок и драгоценные поддельные документы.

А потом Джейсон оказался рядом с ней, наклонился и неловко помог ей собрать оставшиеся вещи. Он был так близко, что Рейчел чувствовала его дыхание на своих волосах, но не могла говорить.

– Прошу вас, meine Frau, позвольте вам помочь.

Джейсон взял ее за руку, помог выпрямиться. Он улыбался своей обычной улыбкой рыцаря, хотя и морщился при этом и почти не смотрел Рейчел в глаза.

– Благодарю вас, – выдохнула она – слишком чистым и четким голосом для женщины пожилого возраста.

Джейсон замер.

– Я хотела сказать «спасибо». Спасибо, юноша, – попыталась исправить ошибку Рейчел.

Джейсон не двигался, застыв как столб. Его глаза засияли. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Рейчел покачала головой – едва заметно – и отшатнулась.

К нему подошла его юная спутница.

– И что же вы хотите, чтобы я сфотографировала в первую очередь, шеф?

Рейчел попятилась, потянув за собой вырывавшуюся из рук бабушки Амели. Когда девочка заметила Джейсона, ее глаза засияли, маленькие ручки потянулись к журналисту. В его взгляде тоже читалось страстное желание ее обнять, но вместо этого он отвернулся. Рейчел почти ничего не видела перед собой из-за охвативших ее радости и возбуждения. «Он здесь, жив-здоров… но кто эта женщина рядом с ним?»

Бабушка помогла увести капризничавшую, вырывавшуюся Амели к другой палатке. Рейчел чувствовала на себе взгляд Джейсона, поэтому неохотно продолжала играть свою роль. Подняв голову, она поймала взгляд курата Бауэра, того самого священника, которого видела с Лией на вокзале. Рядом с ним стоял священник постарше и тоже не сводил взгляд с их троицы: с самой Рейчел, бабушки и Амели. Рейчел отвернулась. «Какая я дура! Полная дура!»

Следующий час Рейчел все время смотрела на бабушку, играя роль гостьи и не решаясь даже взглянуть на Джейсона. Лишь однажды ей удалось мельком посмотреть на журналиста, и Рейчел заметила, что он у одной из палаток – держит в руках золотую цепочку. Стоявшая рядом с ним девушка взяла цепочку и кокетливо ее примерила. Оба засмеялись. Рейчел отвернулась – у нее перехватило дыхание, как будто ее неожиданно ударили ножом в грудь.

Когда они с бабушкой и Амели взбирались по холму домой, Рейчел почувствовала, что уже обессилела от разыгрываемой роли – с одной стороны, от того, что запретила себе переживать, а с другой – от того, что изображала.

Но Рейчел еще никогда не видела Амели настолько оживленной. Глазки девочки горели, когда она смотрела на стайки деревенской детворы, щечки разрумянились от холода. Она скакала между Рейчел и Хильдой – вверх-вниз, вверх-вниз – настолько быстро, насколько ей позволяли маленькие ножки. Старушка смеялась, радуясь счастью ребенка, и время от времени слегка подталкивала локтем Рейчел, напоминая ей о том, чтобы та не забывала изображать снисходительную бабушку.

К тому времени, как они покормили Амели и уложили ее в кровать для дневного сна, девочка сразу же уснула от приятной усталости.

Но бабушке было не до сна. Она возмутилась:

– Тебя сегодня едва не рассекретили – герр Янг, курат Бауэр и отец Оберлангер, который, если я не ошибаюсь, поддерживает нацистскую партию. Я понятия не имею, кто еще это видел. Теперь я совершенно не уверена в том, что ты сможешь справляться со своей ролью два дня в неделю.

– Мне очень жаль. Я просто… разнервничалась… на секунду. Я так обрадовалась, увидев Дж…

– Одна-единственная секунда, и все было бы кончено – для всех нас, включая твоего герра Янга. Нет времени разыгрывать из себя влюбленную школьницу. Все ниточки у тебя в руках!

За все время, что Рейчел пряталась в доме у бабушки, она еще никогда не видела старушку такой взбешенной.

– Больше этого не повторится.

– Одного обещания мало. Я не могу рисковать жизнью Лии, Фридриха и Амели в угоду твоим прихотям и флирту. – Хильда сняла фартук и швырнула его на стол.

– Бабуля, я просто сказала…

– Хватит, Рейчел. Пойду проведаю Фридриха. – И пожилая женщина гордо прошествовала прочь из кухни.

Рейчел осталась стоять столбом посреди бабушкиной кухни. Еще никогда Хильда так строго ее не отчитывала. Рейчел взяла бабушкин фартук со стола, повесила его на крючок у двери. Она прислонилась к раковине и сжала виски кончиками пальцев.

Через час пришла Лия. Бабушка еще не возвращалась. Рейчел смахнула тыльной стороной ладони оставшиеся слезы.

– Все в порядке? – спросила Лия.

Рейчел кивнула.

– Тебе понравился хор?

– Да. – Рейчел по-новому, восхищенно, взглянула на сестру. – Это было великолепно. Дети чудесные… и ты тоже.

Лия зарделась. Рейчел вдруг поняла, что никогда не хвалила сестру. Лия становилась настоящей красавицей, когда улыбалась. С тех пор как Фридрих вернулся домой – тяжелораненый, прикованный к постели, но живой, – Лия стала намного меньше улыбаться.

– Ты проделала с ними огромную работу.

Лия пожала плечами.

– Местных малышей с пеленок учат петь и играть на музыкальных инструментах – один или несколько талантов у них в крови, их воспитывают для участия в «Страстях Христовых». Ты запомнила, как их зовут? Бабуля тебе сказала?

– Да. – Рейчел сглотнула. – Да, сказала.

– Ты смогла различить в толпе Генриха?

Рейчел невольно засмеялась.

– В одну секунду. Он – воплощение озорства.

Лия тоже засмеялась, потом посерьезнела:

– Что случилось? В чем дело?

– Я едва нас всех сегодня не выдала. – Признание далось Рейчел тяжелее, чем она ожидала.

– В тот момент, когда увидела Джейсона Янга?

– Да.

– Ты любишь его. Я поняла это по твоим глазам. – Это было сказано будничным тоном.

Глаза Рейчел наполнились слезами.

– Джейсон спас жизнь тебе и Амели. Это единственный американец, которого ты знаешь… или знала. Он тот, кто защитил тебя от отца и того эсэсовца. Как же тебе было в него не влюбиться?

Рейчел уже не могла сдерживать слезы:

– Прости! Прости! Я едва не выдала всех нас.

Лия покачала головой. В каждом ее движении сквозило участие. Она подошла к Рейчел с распростертыми объятиями, но та не могла пошевелиться, не могла шагнуть навстречу сестре. Однако это не помешало Лии обнять сестру, а Рейчел – тихонько разрыдаться у нее на плече.

Лия убрала волосы со лба Рейчел и прошептала:

– Когда любишь человека, это видно по глазам, по лицу, по осанке.

– Но это заметил и курат… и еще один священник постарше.

– Курат Бауэр – наш друг. Что бы там он ни знал или ни подозревал – он никому ничего не расскажет. А вот отец Оберлангер… не знаю. Но он ничего не знает наверняка, а родственницы, которая прогуливалась сегодня с бабушкой по деревне, завтра здесь уже не будет. Просто это была немного самодовольная женщина, которую взволновал молодой франт-американец – как и остальных жительниц деревни, присутствовавших на ярмарке! Но эта женщина исчезнет, как только ты смоешь седину с волос и снимешь этот ужасный наряд.

Рейчел ахнула.

Лия засмеялась и немного отстранилась от сестры:

– Я люблю нашу бабулю, но ее одежда нам не идет.

Рейчел вытерла слезы ладонью, подозревая, что весь ее грим растекся.

Лия достала из кармана платок, протянула его сестре.

– Когда Фридрих очнется, я стану каждый день, ежечасно повторять ему о том, что люблю его. Он поймет это по моему взгляду, по улыбке, по тому, как я мимоходом касаюсь его руки. Я не могу винить тебя за то, что ты влюблена.

– Но бабушка сказала…

– Что?.. Что ты не можешь рисковать драмкружком?

Рейчел кивнула.

– Бабуля боится. И у нее есть на то причины – она беспокоится за всех нас. Но это даже хорошо. Намного лучше, чем я думала вначале. Курат рассказал мне, что делают с евреями, которых отсылают в Польшу. Все гораздо страшнее, чем ты можешь себе представить.

– Но я могла бы… Может быть, ты сама будешь вести драмкружок? А я буду присматривать за детьми, которых ты будешь приводить.

Лия фыркнула.

– Рейчел, я не умею учить театральному мастерству. К тому же ты ужасно обращаешься с Амели; разве ты сможешь управиться с тремя-четырьмя малышами? Добиться того, чтобы они сидели тихо? Чем-то их занять?

– А как я стану их учить, если не умею этого делать?

– Театр – твоя страсть. По правде говоря, сегодня в деревне ты сыграла отлично. Всего лишь разок оступилась.

Рейчел смотрела на Лию, как будто видела ее впервые. Что случилось? Откуда взялась эта новая благородная сестра-близнец?

– Мы должны заключить перемирие. Теперь мы не просто сестры, не просто одна команда. Мы должны вести себя одинаково, думать одинаково. Только так мы убедим окружающих, что мы – это один человек.

– Я тебе об этом говорила, – напомнила Рейчел.

– Я не думала, что это возможно. Но сегодня я встретила первую сироту, которую мы должны приютить. Сегодня я знаю, что мы должны это сделать. Она единственная, кто выжил из ее семьи, – и только потому, что, когда гестапо пришло за ее родителями, была в гостях у подружки.

– А где…

– Она придет, когда стемнеет. Лесничий Шиф Шраде доставит ее как дрова.

– А кто такой лесничий Шиф Шраде? – Рейчел ощутила, как внутри у нее растет паника при мысли о том, что в этой операции будет задействовано еще больше доверенных лиц.

– К делу причастно больше людей, чем я предполагала, – произнесла Лия. – Они будут оказывать помощь, самую разную. Мы не одни. И тем не менее чем меньше мы знаем, тем безопаснее будет для всех.

Рейчел кивнула. Она знала, что это правда. Джейсон и Шейла говорили то же самое.

– И еще кое-что. – Лия лукаво улыбнулась. – Герр Янг… Мне кажется, что он тоже тебя любит. То, как он пожирал тебя глазами, было гораздо опаснее того, как ты на него отреагировала.

Сердце Рейчел затрепетало. Единственное, что она помнила, – красивую молодую американку, стоявшую рядом с ним… очень близко.

42

Из шкафа Рейчел услышала, как за человеком, которого бабушка называла Шифом Шраде, закрылась дверь кухни.

– Рейчел, – негромко позвала Хильда, – выходи. Познакомься со своей новой соседкой.

Девушка распахнула дверь шкафа, готовая встретиться с карими глазенками испуганного еврейского ребенка. Она не была готова к встрече с хрупкой, но соблазнительной юной блондинкой, которая вышла из мешка, оставленного посреди кухни.

– Вы! – воскликнула Рейчел. – Вы же фотограф.

Карие глаза девочки расширились от удивления. Она кивнула, переводя взгляд с одной сестры на другую.

– Это было прикрытие, – пояснила Лия. – Ривка, знакомься, это Рейчел, моя сестра.

– Вы так… похожи, – запинаясь, произнесла Ривка.

Ее речь совершенно не походила на речь американки.

– А это наша бабушка, фрау Брайшнер. Добро пожаловать к нам, Ривка.

– Да, добро пожаловать. – Хильда потянулась к девочке. – Они близнецы… мои внучки близнецы, – сказала она в ответ на удивленный взгляд Ривки. – Рейчел, покажи Ривке, где она будет спать, пока я нагрею для нее тарелку супа. – Бабушка похлопала девочку по плечу – девочку, у которой был такой взрослый, серьезный взгляд. – Ты, наверное, умираешь от голода.

Ривка кивнула, не сводя глаз с Рейчел, как будто боялась, что та ее укусит.

– Ступай, – подбодрила девочку Лия. – Рейчел все тебе покажет. А я наведаюсь к Фридриху.

Внутри у Рейчел все сжалось, но она жестом пригласила Ривку следовать за ней – через небольшой шкаф, через стену, вверх по лестнице на чердак.

– Очень хитро придумано, – прошептала Ривка, как только они оказались на чердаке.

– Да. Но сидеть нужно тихо… Ни словечка. Ни звука.

– Да. – Ривка опустила взгляд.

– Это Амели. – Рейчел указала на маленькую кучку одеял рядом с печной трубой. – Она не слышит и не умеет говорить, но у нее обострены другие чувства, поэтому не пугай ее. Она может расплакаться, и кто-то может ее услышать.

Ривка молчала. Рейчел ощутила незнакомую ей ранее потребность защитить Амели.

– Она реагирует на жесты и мимику, но не слышит, что ты говоришь.

– Об этой малышке мне рассказывал Джейсон. Он так за нее волновался! – негромко воскликнула Ривка. – Он научил меня нескольким жестам на случай, если Амели до сих пор здесь. Как называть тебя «тетя Рейчел». И еще многому. Я очень рада, что девочка в безопасности!

Рейчел разозлилась. Она не знала, то ли радоваться, что Джейсон научил Ривку знаку «тетя Рейчел», то ли обидеться на то, что он настолько доверял этой девице. Рейчел подвинула свой тюфяк ближе к Амели, оставив Ривке место у лестницы.

– Сестра говорила мне, что ты приехала одна. – Рейчел произнесла это из упрямства, желая лишний раз подчеркнуть, что Лия ее сестра, что у нее есть сестра, семья.

– Одна. – Ривка отвернулась.

Рейчел тут же пожалела о своих словах, ей стало стыдно за намеренную грубость, но тон менять она не стала.

– У тебя есть одежда для сна?

– Сорочка, – прошептала Ривка. – Все, что у меня есть, надето сейчас на мне.

Рейчел прикусила губу.

– Переодевайся в сорочку, а потом спускайся на кухню – скоро бабушка нагреет тебе суп. Но ты должна быть готова спрятаться в шкафу в любой момент – карабкайся по лестнице каждый раз, когда услышишь посторонний шум на улице или стук в дверь. Люк на чердак всегда должен быть закрыт, чтобы нас не застали врасплох. Мы не можем рисковать.

– Понимаю.

– Надеюсь… ради нас всех.

Девушка не могла смотреть Ривке в глаза. Рейчел спустилась по лестнице, прошла через шкаф, предоставив юной соседке самой о себе заботиться.

Как только в доме воцарилась тишина и Рейчел услышала ровное свистящее дыхание Амели и Ривки, она повернулась на бок. Она вела себя с Ривкой недопустимо грубо. Почему? Эта девочка потеряла всех, кто ей дорог, а Рейчел, хотя и оказалась заложницей в Обераммергау, была окружена членами своей семьи, людьми, которые ее любили, рисковали жизнью, чтобы ее спасти. Почему же она не может быть так же добра к Ривке, ведь той так необходимо участие?

Рейчел перевернулась на спину, зная ответ. «Джейсон просто помогает этой девочке или она ему нравится? Он явно смотрел на нее завороженно, когда она примеряла перед ним цепочку».

* * *

Фридрих, который все еще находился в коконе темноты, слышал, как шепотом молится Лия и читает Библию бабушка. Снились ему и другие сны, слышались и исчезали голоса – женский шепот, молитвы пастора, настойчивые просьбы мужчин, которых он не узнавал. Но все это кружилось, смешивалось, переплеталось с жуткими, лающими приказами сержанта, гулом артиллерии и взрывами динамита. Временами Фридрих ощущал жар огня, слышал безумные, чудовищные крики. И так же неожиданно дул прохладный альпийский ветер, прямо с гор, охлаждал его разгоряченный лоб. Иногда по руке Фридриха струилось что-то мокрое – то ли теплые ручейки дождя, то ли слезы. То ли он это чувствовал, то ли видел сон. Однажды Фридрих был уверен в том, что ест бабушкин суп. Он изо всех сил пытался протянуть руку… Если бы он мог заставить двигаться свои руки! Если бы мог открыть рот и заговорить, распахнуть глаза и увидеть… Однако вокруг по-прежнему царила темнота и Фридрих не мог из нее вырваться.

* * *

Во время первого урока театрального мастерства Рейчел путалась в именах, но игра в импровизацию, которой она научила детей, отвлекла их и расположила к учителю. Прошел час, и из дверей заструился ручеек маленьких ножек и соломенных косичек.

Когда Рейчел в прекрасном настроении собирала реквизит после второго занятия, в класс вошел курат Бауэр.

– Мы приняли решение, – признался он печально женщине, которую считал Лией. – Ничего не поделаешь. Вчера было заседание совета. Сегодня утром отец Оберлангер уже уведомил о нем местные газеты, а я послал весточку герру Янгу в Мюнхен, чтобы он осветил это в зарубежной прессе. В 1940 году постановка «Страстей Христовых» отменяется. – Курат вгляделся в лицо собеседницы. – Мне очень жаль.

Рейчел, которая притворялась Лией, то есть замужней женщиной, да еще и протестанткой, была бы счастлива, если бы ей разрешили вообще не бывать на репетициях этого представления. Даже без «Страстей Христовых» она была бы нужна. Это было совершенно другое – сравнительно легкое – дело: организовать после уроков драмкружок, пока те, кто обычно ставил «Страсти Христовы», воюют. Но Рейчел не решилась выразить облегчение. Лия с бабушкой объясняли ей, насколько важна эта постановка для жителей деревни – во исполнение обетов «Страсти» ставят каждые десять лет. Туристы приносили гостиницам, ресторанам и множеству резчиков по дереву дополнительный доход.

– Не знаю, что сказать. Вся деревня будет расстроена.

– Идет война, война, которую, как нас уверяют, развязала против нас Англия. – Священник едва сдержался, чтобы не фыркнуть. – Слишком много ведущих актеров мобилизовали на фронт. Немцы не приедут – нет бензина, чтобы путешествовать ради развлечения. Все продукты, мясо – по карточкам. И, конечно же, не приедут ни англичане, ни американцы. Да никто их здесь и не ждет. – Он пожал плечами. – Когда закончится эта проклятая война, возможно, они вновь захотят приехать. И, может быть, Германия снова будет их ждать.

Рейчел понятия не имела, что ему ответить, чтобы утешить.

– Наступит тысяча девятьсот сорок первый – к тому времени война уж точно закончится.

Курат посмотрел на нее так, как будто она совершила святотатство.

– Или тысяча девятьсот сорок второй… – Рейчел старалась говорить беспечно, чтобы нарушить неловкое молчание.

Но курат нахмурился, вгляделся в ее лицо.

«Они всегда ставят “Страсти” раз в десять лет. Но разве это имеет значение, если им нужны деньги, работа?» Что бы она ни сказала, утешения это не принесет. Поэтому Рейчел отвернулась, закончила собирать свою сумку и пожелала священнику спокойной ночи. Всю дорогу домой она с волнением гадала, о чем думает курат, – а он явно над чем-то размышлял.

Рейчел тщательно копировала осанку, акцент Лии, носила ее одежду. Даже думать пыталась, как сестра! Что же его так в ней смутило?

Лия настояла на том, чтобы дети, посоветовавшись с родителями, выбрали: посещать им хор или драмкружок. Но не то и другое одновременно. Курат Бауэр согласился, что будет справедливо дать возможность заниматься в кружках большему числу детей и более серьезно развить уникальные таланты каждого. Для Рейчел с Лией это исключало возможность того, что дети начнут сравнивать фрау Гартман, учительницу хорового пения, с фрау Гартман, которая ведет драмкружок.

Первые два занятия прошли гораздо лучше, чем Рейчел смела надеяться, с одним исключением: парнишка из гитлерюгенда по имени Максимилиан проявлял к ним слишком пристальное внимание. Детишки превзошли ее ожидания: они оказались очень увлеченными, удивительно живыми и непосредственными. Уроки пролетали незаметно. Жаль, что она вызвала подозрения у курата. Ах, если бы она знала, чем объясняется его любопытство!

Лии, когда она вернулась с рынка, понадобилось целых полчаса и кружка чая, чтобы успокоить Рейчел, заверить ее, что с куратом все будет хорошо.

– Ты не видела его лица! Он что-то подозревает! О чем-то догадывается!

– Даже если и подозревает, он поделится этим со мной. Курат мне доверяет. Мы прячем Ривку по его просьбе!

Рейчел кивнула, пытаясь восстановить дыхание.

– А сейчас расскажи мне об уроке. О детях, – попросила Лия. – Когда сегодня в городе я встретила курата, он упомянул о том, что у нас один ученик ходит и на хор, и на драмкружок. Я улыбнулась, как будто поняла, о ком он говорит.

– О Генрихе Гельфмане. Ему некуда идти после школы, а домой он возвращаться не хочет. И мне кажется, что он влюблен в нас. – Рейчел наконец улыбнулась. – А еще этот Максимилиан Гризер…

– Максимилиан? Он не может посещать драмкружок. Ему не меньше пятнадцати!

– Он постоянно околачивается неподалеку, предлагает поднести мои книги, собрать реквизит – даже выстроить декорации. Он надутый, как индюк, но я уверена, что он безопасен – просто влюбленный подросток.

Лия нахмурилась.

– Я просила курата Бауэра, чтобы он не подпускал его близко. Пожалуйста, не поощряй Максимилиана. От него могут быть неприятности.

Рейчел разозлилась.

– Я никогда… – Она запнулась. Лучше сменить тему разговора. – Генрих очень увлекается, но иногда кажется слишком серьезным. – Рейчел поставила чашку на блюдце. – Мой профессор всегда говорил: лучшая подготовка к игре на сцене – это личная драма. Я не знаю, что именно, но подозреваю, что в жизни мальчишки что-то произошло, что-то, что дает ему возможность проникать в душу персонажей, которых он изображает.

– У него болеет мама. В прошлом году она потеряла ребенка. Кажется, младенец родился мертвым. Знаю одно: она отправилась в больницу рожать, а вернулась с пустыми руками. Вскоре мужа забрали на фронт. Она, похоже, сильно горюет.

– Генрих ее единственный сын?

– Да.

– Он с лихвой заменяет двоих, а то и троих, – саркастически заметила Рейчел.

Лия рассеянно улыбнулась.

– По крайней мере, у нее есть ребенок.

Повисло молчание, которое нарушил стук в дверь.

– Я даже не думала… – произнесла Рейчел, – что у вас с Фридрихом… учитывая его состояние… не будет детей.

Она внезапно осознала, что это может означать для сестры – ее сестры, которая расцветала в присутствии детей, даже чужих.

Лия расправила плечи, встала, поставила чашку с блюдцем в раковину, повернувшись спиной к сестре.

– Мне очень жаль, – сказала Рейчел.

Лия не шевелилась.

Второй раз за день Рейчел пожалела о том, что не удержала язык за зубами. Она не знала, как поступить, не желала огорчать Лию еще больше. Но ей было больно, больно за Лию, которая являлась ее частью, и с каждым днем эта боль усиливалась.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спросила Рейчел.

Лия качнула головой, но продолжала стоять, склонившись над раковиной. На кухне раздавалось лишь тиканье часов.

– Скажи… – начала Лия, не поворачиваясь.

Рейчел ждала.

– В том Институте во Франкфурте… они когда-нибудь… тебе когда-нибудь делали операцию?

– Какую?

– Какую угодно.

– Не помню.

– Ты оставалась там надолго? На пару дней? На неделю? Дольше? К тебе никогда не применяли анестезию, не помнишь?

– Нет. Визит к врачу всегда занимал часа два-три; каждые два года – обычные осмотры, иногда слишком тщательные. А потом обед с врачами в дорогом ресторане или ужин и поход в театр. Поход в оперу – с отцом и доктором Фершуэром или с этим ужасным доктором Менгеле. Они всегда были очень милы – очень предупредительны. Откровенно ласковы. Мне было все равно. Я ненавидела, когда мне указывали, куда ехать. А что?

Лия замерла.

– В чем дело?

Когда Лия повернулась к сестре, ее лицо было белее мела. Рейчел отпрянула.

Сестры не сводили друг с друга глаз. Рейчел не могла понять, что произошло. Неужели с Лией в Институте сделали что-то ужасное? Неужели именно поэтому у них с мужем никогда не будет детей?

– Что с тобой там произошло?

Лия открыла было рот, чтобы ответить, но слова не шли с языка.

– Лия! – Рейчел потянулась к сестре, но тут обе вздрогнули от резкого стука в дверь.

Рейчел схватила свою чашку с блюдцем и спряталась в шкафу.

43

Лия пыталась унять бешено колотящееся сердце. Она прижала ладони к щекам. Вновь раздался стук в дверь.

– Фрау Гартман!

Лия вздохнула и распахнула дверь.

– Шиф Шраде! Я… мы вас сегодня не ждали. – Она лихорадочно пыталась припомнить, не забыла ли чего-нибудь… Может, бабушка о чем-то упоминала? Или намекал курат Бауэр? «Новых беженцев не было – пока!»

– Сюрприз – подарок от вашего приятеля-журналиста, который снимает у вас дом. – Лесничий подмигнул.

– Подарок?

– Отойдите в сторонку – нужно место! – И он втащил в кухню норвежскую ель.

– Елка?

– Ja! Ja! Рождественская елка! Герр Янг сказал, что это самое меньшее, чем он может отблагодарить свою благодетельницу за то, что она позволила ему остановиться в ее доме. А еще он просил вам передать, что надеется скоро вернуться – за очередной сенсацией, над которой работает для американской газеты.

– Какая красивая!

В невысоком дверном проеме появилась бабушка. Она всплеснула руками, прижала их к груди.

– Елка! Рождественская елка! Ой, Шиф Шраде, как мило с вашей стороны!

– Не меня благодарите.

– Давай поставим елку у тебя в комнате, Лия? Когда Фридрих очнется, первое, что он увидит, – ель.

Шиф Шраде засмеялся, глядя на Лию. Она зарделась.

– Nein, фрау Брайшнер, по-моему, елка будет не первым, что он увидит. – Лесничий тряхнул поклажей. – Показывайте дорогу.

* * *

Как только лесничий ушел, бабушка позвала Рейчел, Ривку и Амели из тайника на чердаке, чтобы девочки пришли посмотреть на елку, а потом вновь отослала Рейчел на чердак – за коробкой с украшениями.

Когда Рейчел вернулась, бабушка обхватила Ривку за плечи.

– Похоже, ты раньше никогда не наряжала елку?

Ривка медленно покачала головой.

– Тебе понравится! – заявила бабушка.

Амели, впитывая в себя происходящее, захлопала маленькими ладошками и стала танцевать. Бабушка засмеялась.

Но у Ривки был такой вид, как будто ее заставили есть свинину вопреки ее еврейскому воспитанию.

– Как чудесно пахнет! – Рейчел провела пальцами по душистым веткам, отчасти радуясь тому, что Ривку елка не впечатлила.

«Возможно, такие мелочи и дадут ей понять, что между ней и Джейсоном пропасть».

– Лучше дождаться, когда придут дети, – посоветовала Лия.

Она была бледнее, чем обычно.

– Дети? – Рейчел округлила глаза.

У нее в голове не укладывалось, что можно взять еще кого-то из беглецов.

– Klopfelsingen – давняя традиция альпийской детворы, когда они ходят по домам и поют песни, – объяснила ей Лия. – Я буду ходить с ними. И вы можете послушать, но так, чтобы вас никто не увидел. Нам не нужно, чтобы дети заметили, как из-за занавесок смотрят любопытные глаза.

– Тут еще кое-что, – таинственно прошептала бабушка и пальцем поманила всех на кухню. – Идите посмотрите, что еще принес Шиф Шраде – очередной подарок от твоего молодого человека.

Бабушка улыбнулась Рейчел, а та подумала: «Неужели она наконец-то простила мой проступок на рождественской ярмарке?»

– Карп! – взвизгнула Рейчел, глядя на барахтавшуюся в металлическом тазу рыбу.

– Ой, у меня весь пол будет мокрый! – засмеялась Хильда.

– Карп на Рождество! – удивилась Лия. – Мы целых три года не ели карпа.

Старушка усмехнулась.

– Пусть плавает до сочельника. – Она обняла Амели. – А вы, юная леди, сможете каждый день приходить и смотреть на него.

Амели, личико которой сияло от счастья, как будто она поняла каждое сказанное слово, протянула ручонки вверх и погладила ямочки на бабушкиных щеках, которые появлялись всегда, когда та улыбалась.

* * *

Джейсон уже устал от Рождества, а может, истосковался по празднику. Он и сам не мог решить, какие именно чувства испытывал. Знал одно: встречая Рождество вдали от семьи, в городе, где идет война, где нет подарков, а рацион скуден, чувствуешь себя более одиноко и безрадостно, чем во время любого другого праздника.

Немцы просто помешаны на рождественской елке – даже больше, чем американцы. И не имеет значения, насколько беден стол, насколько нуждаются, насколько отчаялись люди, они все равно находят способ украсить елку у окна. Но согласно правилам светомаскировки не должно быть видно даже тени, все шторы должны быть плотно задернуты. Никаких мерцающих свечей, никаких электрических лампочек ночью. И было в этом что-то еще более тоскливое, более холодное, как если бы этих елей за окнами не было вообще.

Поэтому Джейсон выбрал командировку в Оберндорф, в Stille Nacht, где впервые был исполнен этот рождественский гимн. Янг испытывал ностальгию – чувство, проявления которого он старательно избегал вот уже много лет. Но в этом году, сидя в темноте и больше не в силах мириться с ненавистью к нацистам и их пропаганде, в особенности потому, что Рейчел с Амели находились в том месте, куда он не решался наведаться, Джейсон почувствовал, что просто должен куда-то уехать.

Хорошо бы прикоснуться к чему-то чистому, святому, пусть даже всего лишь на час. Джейсону хотелось спеть с местными жителями простые и святые слова гимна Йозефа Мора на музыку Франца Грубера.

Крошечная белая часовенка с черным куполом, известная далеко за пределами как Stille-Nacht-Kapelle, стояла отдельно на холме, среди вечно зеленых сосен, украшенная гирляндами из сосновых веток и красными лентами. Восьмиугольная, славившаяся своей удивительной акустикой, эта знаменитая часовня была открыта всего два года назад – много-много лет спустя после того, как наводнением была разрушена стоявшая на этом месте церковь.

Джейсон обошел вокруг часовни, всматриваясь в нее со всех сторон. Он целый час провел с местными жителями за кружкой пива и еще минут тридцать беседовал с представителями духовенства. Статья была уже практически написана. Радуясь тому, что находится в этом месте, Джейсон больше всего хотел бы услышать красивый гимн в исполнении сладкоголосого детского хора Лии.

Впервые в жизни Джейсона Иисус был не просто святым младенцем – не просто ребенком в яслях. Он был Мессией для евреев, Спасителем человечества – Спасителем, который так отчаянно был нужен Германии и всему миру. У Джейсона захватило дух, так он был потрясен тем чудом любви к людям, которую проявил Бог, принося свою небывалую жертву. Иисусу было бы намного проще отвернуться от всего мира – мира, в котором тогда, и даже сейчас, от Него отрекаются.

Вот что увидел Джейсон, когда второй раз прочел Nachfolge. Абзацы из Библии, которые детально разбирал Бонхёффер, больно ударили по эго журналиста – по его высокомерию, но он открыл новую жизнь, по-новому увидел Христа; с его глаз спала пелена. Джейсон менялся – трансформировался. Как? Он и сам не мог объяснить. И Бог, которого он раньше по-настоящему не знал, его не оставит.

Намного легче оказалось согласиться с фрау Бергстром: переехать в Обераммергау и прятать детей – тех, которых рейх хотел истребить, – чем отречься от себя, чем принять то, что для себя – умираешь, а живешь только во имя Христа. Одно дело – рисковать, ходить по лезвию ножа. Даже к адреналину быстро привыкаешь. А вот возлюбить своего врага, протянуть ему руку, чтобы по-настоящему жить в этом мире – не прятаться от него, пусть и за написание статей, – было для Джейсона действительно в новинку. И ему необходимо было время, чтобы осознать эту мысль, понять, что же она значит и как с ней жить в разгар войны.

На укрытые снегом холмы легли тени. Джейсон еще раз обошел часовню, спрятал замерзшие руки в карманы куртки. Вскоре местное население соберется в часовне, будет толпиться на холме. Джейсон жалел, что рядом нет Рейчел, которая могла бы вместе с ним присутствовать на церковной службе, спеть о том, как дремлет Дитя. Интересно: а она бы поняла, что это означает? Так же, как это понимает он?

Джейсон гадал, понравится ли Рейчел его подарок – отдала ли его Ривка девушке или действительно ждет Рождества.

Жаль, что он не взял с собой фотографию Рейчел и Амели. Но риск был слишком велик. После последней встречи с Герхардом Шликом и его приятелями Джейсон не решался носить при себе такие улики. Даже если Шлик не узнает в маленьком мальчике собственную дочь, он ни за что не перепутает Рейчел Крамер с Лией Гартман. Журналист пошел на риск, чтобы забрать пленку из дома Лии Гартман, когда приезжал в Обераммергау на рождественскую ярмарку. Теперь пленка лежала в безопасном месте, ждала часа, когда ее можно будет, не рискуя, проявить. А пока оставалось только мечтать.

* * *

Вокруг защищенного от непогоды бабушкиного дома кружились снежные вихри, от которых звенели стекла в окнах. Мирно горели в печи угли. Радио трещало и что-то бормотало, пока собравшимся все-таки удалось различить слова диктора.

– Какая погода! – вздохнула бабушка, поставила на полку последнюю вымытую после ужина тарелку и вытерла руки о фартук. – Не уверена, что завтра мы сможем добраться до церкви.

– Я лучше принесу еще дров, прежде чем мы ляжем спать. – Лия накинула пальто на плечи.

– Углей у нас достаточно, а ты уже приносила дрова. Мы и половины до утра не истопим.

– Ты только представь, какие глубокие будут сугробы, если метель не закончится. Я лучше схожу сейчас, чем потом буду утопать в снегу по колено. – Лия натянула рукавицы и вышла в ночь.

Бабушка вздохнула. Обычно дрова приносил Фридрих – до этой проклятой войны. Теперь все делала Лия. Рейчел помогала по дому, но ей даже в голову не приходило взять на себя часть обязанностей потяжелее. Бабушка видела, что она пытается измениться, нести свой груз, отбросить привычное чувство избранности. Семейная жизнь, где каждый живет ради других и все живут во имя Господа, была для Рейчел в новинку.

– Моя внучка чувствует себя не в своей тарелке, – пробормотала бабушка.

«И пройдет немало времени, прежде чем она взвалит на себя тяжелую работу – если это вообще случится».

Лежащий в кровати мужчина был худым – скелет, обтянутый кожей; его мышцы атрофировались. С тех пор как военные санитары внесли Фридриха в дом, он ни разу не пошевелился, ни разу не открыл глаза. И Лия, внешне оставаясь терпеливой и спокойной, вся извелась от тревоги за мужа.

Бабушка видела это по ее напряженному лицу, по блеску невыплаканных слез в глазах, по поникшим плечам, когда ее внучка наконец-то устало садилась вечером отдохнуть. Даже радость от детского хора поблекла.

Бабушка не стала говорить это внучкам, но разница между ними становилась все заметнее, и больше скрывать правду от местных жителей было невозможно. И Хильда не знала, как они тогда поступят.

Пожилая женщина придвинула стул поближе к печи и наклонилась, чтобы настроить радио. Сквозь помехи прорвался громкий голос фюрера. Бабушка инстинктивно отпрянула, потом опять стала вращать ручку настройки.

Вторая радиостанция рассказывала о домохозяйке из Берлина, которая украла у соседки продовольственные карточки, и ее осудили на три месяца тюрьмы – как раз на Рождество.

«Наверняка ей были нужны эти карточки, чтобы прокормить семью. Как война меняет нас, людей».

Далее последовало напоминание о запрете принимать зарубежные радиостанции. И наказание за проступок: «Никакой пощады преступникам-идиотам, которые слушают ложь наших врагов». Дальше можно было выключать радио. Одно и то же передавали всю неделю. Тюремное наказание грозило тем, кого поймают или просто заподозрят в том, что он ловит Би-би-си.

Бабушка услышала, как Лия топает сапогами по деревянному крыльцу, потом по соломенному половику. Затем раздался грохот поленьев в прихожей и Лия стала не спеша укладывать дрова для растопки. Она насыпала в печь еще ведро угля. Рейчел с Ривкой придвинули стулья ближе к огню. Укрытая одеяльцем Амели уже крепко спала в своей кровати на чердаке.

Бабушка в очередной раз переключила радиостанцию, надеясь найти какую-нибудь легкую музыку. Ждать подарков на Рождество не приходилось – за исключением елки, подаренной герром Янгом, и карпа, которого они уже разделали (пока не видела Амели) и приготовят завтра на обед. Сахара нет – никаких тебе булочек или медовых пряников, никаких пирожных в сахарной глазури, как бывало в минувшие годы.

Еще два вращения ручки настройки – и кухню в голубых и белых тонах наполнили нежные ноты Stille Nacht. Бабушка улыбнулась, откинулась на спинку кресла, устроила голову на высоком подголовнике, радуясь тому, что хоть что-то не меняется, хоть что-то остается истинным. По крайней мере, в Германии всегда будет звучать музыка – чистые, сладкоголосые рождественские гимны.

Когда хор перестал напевать, Хильда прикрыла глаза, счастливая оттого, что это первое Рождество – несмотря на его своеобразие и риск, которому они все подвергались, – которое она проведет с обеими внучками, а также с Амели и Ривкой, успевшими стать ее семьей, как будто они были ей родными.

«Ночь тиха, ночь свята…»

– Мой любимый гимн, – прошептала старушка. По крайней мере, в этом она могла признаться.

«Люди спят, даль чиста…»

– Как красиво, – бормотала бабушка.

Но после второй строчки слова были другие. Не те, что готовы были слететь у Хильды с языка, не ее любимые строчки, которые она пела всю свою жизнь. Старушка распахнула глаза.

Холод, проникший в бабушкино сердце, в свете лампы отразился на бледных лицах трех девушек.

Лия выключила радио, и все продолжали сидеть в тишине.

44

Когда Лия рождественским утром выглянула в окошко из-под светомаскировки, ее взору предстали укрытые снегом дороги. После вчерашней метели все тропинки, ведущие в деревню, стали непроходимыми из-за сугробов. Лии удалось расчистить лопатой дорожку к маленькому бабушкиному сараю, подоить корову. Сегодня уж точно никто из нацистов к ним не приедет.

Было так приятно вдыхать запах ели, которая стояла у них в комнате, уютно свернуться калачиком под стеганым одеялом и поспать еще часик рядом с мужем, забыть, что скоро она должна снова встать, поменять простыни и покормить его.

Какое блаженство было представлять, что в любой момент Фридрих может проснуться, заключить ее в объятия. Это был любимый сон Лии, хотя представлять такое становилось все сложнее. «Больше похоже на то, что лежишь рядом с трупом». Она устыдилась своих мыслей, поморщилась. А потом по ее лицу заструились слезы и стали падать Фридриху на плечо – так происходило каждое утро.

– Пожалуйста, Фридрих! Пожалуйста, очнись! – шептала Лия. – Сегодня Рождество. Мне нужен только ты. Я люблю тебя, мой родненький, любимый муж. Что бы ни случилось, через что бы тебе ни довелось пройти, кем бы ты ни стал, что бы еще нам ни пришлось вынести – позволь мне испить эту чашу с тобой. Пожалуйста, Фридрих… пожалуйста, открой глаза.

Но Фридрих не шевелился. Казалось, он почти не дышал.

Целый час Лия гладила его лицо, грудь, плечо, потом встала, сунула ноги в холодные тапки. Сегодня вечером она зажжет свечи на елке и будет петь мужу – старинные рождественские гимны, те, которые он так любил. Это будет ее подарок – независимо от того, услышит он их или нет.

* * *

Хильда старалась изо всех сил, чтобы Рождество у их семьи выдалось веселым, хотя ей трудно было сохранять улыбку, когда она увидела лицо Лии, то, как та покачала головой в ответ на вопросительно вздернутые бабушкины брови. Старушка уже давно перестала спрашивать о состоянии Фридриха. Лии трудно было признать, что лучше ему не становится, что нет даже намека на улучшение, что, пока они спали, ее муж, кажется, еще больше угас.

Около полудня они закончили поздний завтрак, а взрослые выпили по второй чашке суррогатного кофе – заваренного из той же гущи, что и вчера. Амели выпила чашку горячего шоколада – шоколада, который Джейсон тайком передал через лесничего Шраде и который она с радостью разделила с новой куклой, сделанной для нее Лией из носового платка. Рейчел начала убирать со стола, когда в заднюю дверь постучали.

Все подняли головы, удивленно распахнули глаза.

– Кто это? Господи милостивый! – запричитала бабушка.

Рейчел потянула Амели к шкафу. Ривка последовала за ними. Вновь раздался стук, уже настойчивее. Лия похватала оставшиеся чашки и остатки еды и побросала все в миску для мытья. Бабушка поставила на место стулья и пошла закрыть дверцу шкафа за девочками. Стук становился все громче.

* * *

Лия поправила фартук и волосы, шагнула в холодную прихожую, открыла дверь кухни.

– Веселого Рождества, фрау Гартман! – Ребенок протянул ей что-то прямоугольное, завернутое в коричневую бумагу и перевязанное бечевкой.

Женщина втянула его в дом, подвела к печке.

– Я пришел с-с-с п-п-подарком для герра Г-г-Гартмана. – Мальчишка стучал от холода зубами.

– Для Фридриха? – Лия замерла на месте, держа шарф мальчика в руках. Она представить себе не могла, что можно подарить ее неподвижному мужу. – Он… он не совсем здоров, Генрих.

– Ему нужно это, что бы п-п-поправиться. – Мальчик продолжал стучать зубами и дрожать всем телом.

Лия не знала, что ответить.

– Стаскивай сапоги и садись у печки. Ты весь промок! А мама знает, куда ты пошел в такую погоду?

– Н-н-не знает. Они с соседкой отправились в церковь на санях. Я притворился больным, и она решила, что на улице для меня с-с-слишком холодно.

– Генрих Гельфман! Мама была права! – Лия помогла парнишке снять пальто.

– Но сегодня же Рождество, я должен был подарить это герру Гартману. – Генрих снова протянул пакет Лии. – Откройте, фрау Гартман. Он бы очень хотел, чтобы вы открыли. А потом расскажете ему, что это.

Лия не могла заставить себя ответить мальчику улыбкой, глядя в его исполненное надежды лицо. Она села у печи в кресло-качалку, взяла подарок, потянула за узел бечевки, развернула коричневую бумагу. Несомненно, это была фигурка младенца Иисуса, которую Генрих украл несколько недель назад. Как приятно получить ее назад! Это лучшая работа Фридриха, и он никогда уже не вырежет другую. Лия приготовилась поцеловать Генриха Гельфмана в лоб.

Но когда она развернула подарок, то увидела всего лишь деревянный брусок. Очередная злая шутка – от этого Лии стало больнее всего. Из ее глаз брызнули слезы.

Не успела она сказать мальчишке, как больно он ее ранил, как Генрих торопливо заговорил:

– Я забрал у герра Гартмана младенца Иисуса. Он был таким красивым, и я думаю, что он поможет – по крайней мере, надеюсь на это.

– Где он, Генрих? – спросила Лия. – Где младенец Иисус?

– Не могу сказать, – выпалил мальчик, как будто разговаривал с ребенком, который не понимает простейших вещей. – Но герр Гартман сможет вырезать еще одного… вот из этого дерева. Это отличный кусок дерева! Я целых пять недель работал у герра Хохбаума в школе краснодеревщиков – подметал и смазывал инструменты. Это отличный кусок дерева, – повторил он. – Ценный. Герр Хохбаум уверял, что это лучшее, что у него есть.

Лия покачала головой – ей было очень больно; она разозлилась настолько, что не могла говорить. Когда тебе дают кусок мертвого дерева вместо прекрасного младенца Иисуса, которого вырезал из дерева Фридрих, – младенца, который внешне, как они надеялись, походил на них с Фридрихом, – это то же самое, когда тебе привозят ссохшийся труп вместо мужа, пустую оболочку вместо улыбающегося очаровательного мужчины с силой быка. Ей было очень неприятно подбирать остатки – то, чем кто-то воспользовался за ее счет, а затем выбросил вон. Лия встала, и подарок Генриха с громким стуком упал на пол.

Мальчик не сводил с нее глаз и выглядел обиженным.

Лия почувствовала, как зарделась от стыда и злости. Она уже замахнулась, чтобы ударить Генриха, но в этот момент в дверь вошла бабушка.

– Лия! – воскликнула Хильда.

Молодая женщина вся дрожала от охватившего ее гнева. То, что она удержалась от пощечины, которую хотела дать всему миру, а особенно Генриху, окончательно вывело ее из равновесия. Бабушка гладила внучку по плечам, рукам, убрала ее ладонь, зависшую над головой мальчика.

– А зачем тебе младенец Иисус, Генрих? Расскажи. Помоги нам понять, – настойчиво попросила Хильда.

Глаза мальчишки наполнились слезами, и он покачал головой.

– Не могу. Если я расскажу, может не исполниться. – Он нагнулся, чтобы поднять деревяшку, и положил ее на стоявшее у печи кресло-качалку. – Пока что дерево еще не очень красивое, но герр Гартман создаст из него шедевр. Он лучший резчик в Обераммергау – я всем так говорю. – Генрих казался исполненным надежд, но несколько неуверенным. – Не печальтесь, фрау Гартман. Уже недолго ждать. Сами увидите.

Но Лия отвернулась и заплакала у бабушки на плече.

– Мне кажется, Генрих, что тебе сейчас лучше потеплее одеться и уйти, – прошептала Хильда. – Ты же хочешь вернуться домой до прихода мамы, пока она не обнаружила твоего исчезновения?

– Да, фрау Брайшнер. – Мальчик, нахмурив лоб, натянул черные сапоги на туфли.

Бабушка продолжала прижимать внучку к плечу.

Генрих застегнул пуговицы на пальто и натягивал кепку на уши, как вдруг поднял из-под кухонного стола тряпичную куклу и провел пальцем по пятну от шоколада.

– Это ваша кукла, фрау Гартман? – Он протянул игрушку Лии, надеясь, что у него на лице написано раскаяние.

– Нет! – воскликнула Лия, не признавая куклу своей.

У нее не было сил что-то выдумывать, в ее теле не осталось ни капли хитрости.

Мальчик в замешательстве нахмурился.

– У вас есть маленькая девочка?

Лия изо всех сил постаралась взять себя в руки и покачала головой.

– Мама сделала куклу для моей сестры еще до ее рождения, – очень печально произнес Генрих. – Но ей так и не удалось с ней поиграть. Она была слишком маленькой, когда ее забрали. – Он усадил куклу в кресло, любовно расправив вышитый кружевной передник поверх юбки. Серьезно посмотрел на Лию. – У вас тоже забрали малышку?

Лия застонала и рванулась прочь из комнаты.

* * *

На чердаке Рейчел удерживала Амели, чтобы та не двигалась, молча ругая себя за то, что не забрала новую куклу, прежде чем забраться в шкаф. «Дурацкая ошибка, которая может дорого стоить! Моя единственная обязанность – следить за Амели, а я опять все испортила! Пожалуйста, пожалуйста, огради бабушку от последствий моей глупости!»

Ривка наклонилась ближе к печной трубе – так было легче услышать то, что говорили на первом этаже. Тогда Рейчел и увидела, что под блузкой у девушки висит кулон, который подарил ей Джейсон, – маленький бриллиант в середине золотого овального медальона. Рейчел закрыла глаза и сглотнула обжигающий ком. Ривка ни разу не упоминала о своих чувствах к Джейсону, хотя сама Рейчел иногда ловила девушку на том, что взгляд ее затуманивается, как будто она мечтает о чем-то или ком-то. «Она же еще подросток! О чем думал Джейсон Янг, когда увлекся этой девочкой? Что в ней такого, чего нет во мне?»

Когда же Генрих Гельфман наконец-то ушел, Рейчел протяжно вздохнула – ее шея и плечи затекли от напряжения – и прижалась лбом к макушке Амели.

* * *

Это было самое длинное и самое напряженное Рождество на бабушкиной памяти. Обе внучки готовы были вот-вот расплакаться, одна была раздражительнее другой. У Ривки был такой вид, как будто она шагнула в мир, которому не принадлежит, и испытывает чувство вины за то, что топчется там в сапогах. Бедная девочка! Маленькая Амели переходила от одной взрослой женщины к другой, вглядывалась в лица, прижимала к себе тряпичную куклу, как будто та могла подсказать, кто из этих хмурых взрослых хочет с ней поиграть.

К тому времени, когда закончили ужинать и вымыли и убрали посуду, бабушке хотелось опустить свою усталую голову на подушку. Но, несмотря на суровое испытание с Генрихом Гельфманом с его бесконечными вопросами, Лия была решительно настроена зажечь свечи на елке, стоявшей у Фридриха в комнате, и спеть.

Было что-то ненормальное в том, чтобы петь песни возле полуживого человека в мерцающем свете свечей. «Пусть лучше он умрет, пока не высосал из Лии все жизненные соки. По крайней мере, она погорюет и в конце концов смирится. Но этот живой мертвец продолжает дышать!» Бабушка чувствовала, что ей следует пожалеть о таких греховных мыслях, раскаяться. Но не могла.

И тем не менее своей любимой Лии она была не в силах отказать, особенно в этом году и в этот день. Все переоделись в теплые пижамы, принесли стулья в комнату Лии и Фридриха, поставили их вокруг елки. Лия осторожно зажгла расставленные свечи. Бабушка держала на руках Амели – малышка прижала ушко к бабушкиной груди, чтобы чувствовать вибрации, когда взрослые будут петь. Они пели гимны вместе, потом Лия исполнила одна любимую с детства песенку Фридриха «Святая ночь». У нее был чистый, похожий на звон колокольчика голос – просто ангельское пение.

Где-то на середине второго куплета бабушка достала из кармана платочек и вытерла слезы, которые текли по лицу уставшей от пения Лии. Амели соскользнула с бабушкиных коленей. Старушка отпустила ребенка.

* * *

Фридриху снилось, что он почти на небесах, а в пути его сопровождают голоса ангелов. Чем дальше он шел, тем ближе и ярче становился свет. Ангельские создания с баварскими косичками вокруг головы, облаченные в белые одежды, пели в унисон. На его грудь перестало давить, потом давление вернулось, затем опять исчезло. Фридрих узнал бабушку, обрадовался, что она здесь, пришла его встретить, хотя и осознавал, что Лии, должно быть, очень одиноко, раз они с Хильдой уже на небесах.

А потом к нему навстречу бросился ребенок, о котором они с Лией ежедневно молились. Малыш провел крошеными пальчиками по его губам, погладил по лицу. Он был очень похож на младенца Иисуса, которого Фридрих вырезал из дерева, на младенца, о котором он так молился, когда работал. Неужели его молитвы в конце концов были услышаны на Небесах?

Ангелы с косами повернулись – очень похожие на Лию, одно лицо с ней. Фридрих всегда знал, что ангелы похожи на его ангела-жену.

Ребенок счастливо ахнул, ткнул в него пальчиком, помахал рукой. Фридрих слабо улыбнулся. Он был таким уставшим. Было бы неплохо отдохнуть после долгого пути…

– Фридрих! Фридрих! – Ангелы окружили его, хором произнося его имя.

Он чувствовал, что разрывается: с одной стороны, хочет покоя и отдыха, а с другой – его влекут голоса, которые становятся все более настойчивыми.

Его тело стало покалывать словно иглами – едва заметно, но это ощущение было новым. Фридрих хотел открыть глаза, даже не веря в то, что они откроются. Над ним повисли два размытых лица – две Лии. Он не мог вытянуть руки, но все-таки попробовал дотянуться до них, насколько мог… глазами, сердцем.

– Лия, – прошептал он. – Моя Лия.

45

Когда Фридриху удалось сфокусировать взгляд на лице жены… Рейчел едва дышала. От этого мужчины осталась одна оболочка: израненное тело без глаза, но то, что отразилось на его лице, было настолько красивым и необычным, что сбивало с ног. Рейчел даже позавидовала сестре. Ей тоже захотелось иметь то, что дарил в это мгновение Фридрих ее сестре Лии… Рейчел очень хотелось… как же ей хотелось, чтобы так смотрели на нее! Она не могла произнести это вслух, но и отрицать не могла. Девушка выскользнула из комнаты, забрав с собой покладистую, но немного испуганную Амели. Онемевшая от изумления Ривка последовала за ними.

Рейчел уложила Амели в самодельную кроватку, а сама устроилась на своей койке, придвинутой вплотную к кровати девочки. Впервые она позволила малышке прижаться к ней. Печная труба, идущая через чердак, давала достаточно тепла, чтобы можно было спать. И тем не менее Рейчел била дрожь. Не прошло и десяти минут, как рядом с ней ровно задышала заснувшая Амели.

Рейчел укрылась с головой, желая одного: скорее бы закончился этот день. Она спала на соломенном матрасе на чердаке в баварской деревушке вместе с глухим ребенком и еврейской девочкой-подростком. Ее воспитывали – холили и лелеяли – для того, чтобы она стала элитой общества, человеком, который расово и генетически находится выше остальных слоев населения. Эту философию вдалбливали в нее с детства. Однако сейчас Рейчел чувствовала себя никчемной.

Бабушка с Лией и Фридрихом прекрасно обойдутся без нее, они же как-то жили до встречи с ней. Амели расцветет в заботливых руках Лии. Даже Ривка в некотором смысле сблизилась с бабулей больше, чем сама Рейчел. И вряд ли удастся что-то изменить. Бабушка и Лия ценили и уважали тех, кто работает, вкладывая душу в свое дело, но, похоже, они не понимали, что Рейчел воспитывали не для того, чтобы она кому-нибудь помогала.

С ее точки зрения, самосовершенствование было куда важнее занятия физическим трудом. Рейчел не могла бы им этого объяснить и сама постепенно переставала в это верить. И впервые задалась вопросом: а правда ли это? Неужели это очередная ложь, слетевшая с отцовских губ? И если так, как очистить свой разум, свою суть, ото лжи?

Девушка повернулась на бок, вытерла слезы рукавом ночной рубашки.

– Рейчел! – зашептала у нее за спиной Ривка.

Рейчел решила не обращать на девчонку внимания. Ее обуревали противоречивые чувства, и меньше всего ей хотелось выслушивать просьбы девочки-подростка, укравшей того единственного мужчину, от близости которого у Рейчел по телу бегали мурашки, – человека, которого она сперва не разглядела, которого ее отец называл мерзким типом из-за решимости журналиста открыть правду.

– Рейчел! – вновь прошептала Ривка, на сей раз настойчивее.

– В чем дело? – Рейчел попыталась сделать вид, будто засыпает и не хочет, чтобы ее будили.

– Я должна тебе что-то сказать.

– Утром. Я устала. Спи, Ривка.

Но Ривка дернула плечом.

– Нет, это не может ждать. Я должна была сказать тебе об этом раньше. Должна была сказать тебе об этом еще утром…

Рейчел глубоко и громко вздохнула, стягивая с головы одеяло.

– Что еще?

Она почувствовала, что ее собеседница села, и разглядела ее размытый силуэт на фоне стены, когда девочка отбросила свои длинные спутанные волосы в сторону и потянулась руками к шее.

– Он просил сохранить это до Рождества, а с утра сразу же подарить тебе. – Ривка нащупала в темноте руку Рейчел и вложила в нее медальон. Рейчел почувствовала, что он металлический, овальной формы, на тонкой витой цепочке. Ривка сжала ладонь Рейчел. – Прости, что не отдала тебе этого раньше. Джейсон просил передать… – теперь голос Ривки дрожал, – что желает, чтобы ты была здорова, счастлива и тебе ничего не грозило… а он обязательно найдет способ вывезти вас с Амели из Германии – он обещает.

Рейчел даже дышать перестала. Зажмурилась, потом открыла глаза, не сомневаясь, что ей снится сон, и отчасти негодуя, что Ривка так долго не отдавала ей подарок Джейсона – то, что было предназначено Рейчел, она носила несколько недель. И тем не менее одна мысль вытесняла остальные. «Джейсон заботится обо мне!»

Ривка легла, повернувшись к Рейчел спиной.

– Прости, – пробормотала она. – Я просто представила, что он мой…

Рейчел решила промолчать. Закрыла глаза и спряталась под одеяло. В темноте она не могла разглядеть медальон, но снова и снова проводила пальцами по спутанной цепочке. Наконец девушка нашла замок и надела украшение на шею. Провела пальцами по медальону, представляя, что это сам Джейсон застегнул украшение на ее шее. Что он восхищается тем, как медальон устроился в ложбинке на груди. «Он заботится обо мне. Он придет за мной. Увезет меня из Германии – он это обещал! Но каким образом он это сделает?» Рейчел пока не могла себе этого представить.

* * *

Поздний час. Рождественский вечер. Редакцию покинули журналисты и секретарша. Марк Элдридж все пытался найти сенсацию или повод проникнуть в дом американского посла – едва не умолял об этом, – но двери посольства были плотно закрыты. Посол не собирался позволять журналистам вторгаться в его семью в праздничный вечер. Снимок был сделан издалека, но Элдридж сделал его, желая произвести впечатление на главного редактора.

Статья Янга «Тихая ночь в Оберндорфе», которую он продиктовал по телефону, была одновременно слащавой и простой. Но главный редактор обрадовался. Казалось, что именно этого люди и ждут на Рождество: чего-то домашнего и сентиментального из Германии. Ни о каких гитлеровских зверствах на праздники писать не желали, хотя атак меньше не становилось.

В начале месяца Янг проявил пленку, отснятую на рождественской ярмарке – розовощекие баварские девушки и белобородые старцы, которые держали на коленях счастливых малышей, играющих вырезанными из дерева игрушками. В них было столько патоки, что можно было бы покрыть самую высокую гору в Германии – Цугшпитце. Более чем достаточно, для того чтобы человека стошнило.

Элдриджу на Новый год нужно было что-то свежее, что-то жизнеутверждающее. В Берлине такого не найдешь. Он отодвинул стул от стола Янга, просмотрел пачки снимков, которые Питерсон оставил в верхнем ящике. Дополнительные. Лучшие снимки Янг уже напечатал. Элдридж видел их на полосах газет.

От разочарования он рывком задвинул ящик. Тот не закрывался. Элдридж опять толкнул ящик, но он почему-то застрял. Тогда журналист вытащил ящик полностью, ощупал его по периметру. Ничего. Вновь попробовал закрыть – и вновь неудача.

Элдридж наклонился и осмотрел внутреннюю часть стола. Под крышкой, ближе к задней стенке, что-то висело, словно наживка на крючке. Элдридж протянул руку и вытащил из тайника небольшой цилиндр, обмотанный липкой лентой. Открыв крышечку контейнера, высыпал содержимое на ладонь.

– Так, так, ас журналистики, а здесь у нас что?

46

«Немецкий народ не хочет этой войны. Я до последней минуты пытался сохранить мир с Англией. Но евреи и реакционные милитаристы дождались своего часа, чтобы воплотить в жизнь свои планы и разрушить Германию».

Рейчел выключила поздравительную речь фюрера, с которой он выступал перед Новым годом. Девушка жалела о том, что эти «евреи и реакционные милитаристы» – кем бы они ни были – на самом деле разрушили Германию, по крайней мере, ту Германию, которая появилась с тех пор, как Гитлер пришел к власти.

Новогодняя процессия со звездой – шествие бродячих музыкантов и деревенских хоров с фонарями в знак радушной встречи Нового года – была отменена из-за светомаскировки. Но несмотря на это Лия настояла: чтобы поднять настроение, они поздно вечером зажгут фонари и споют, прежде чем Фридрих заснет. И опять они принесли стулья в спальню Фридриха и Лии.

К Новому году Фридрих уже научился по часу сидеть в кровати (по крайней мере дважды в день), есть густой, наваристый бабушкин суп – спасибо курату Бауэру, который приносил им мясо и рыбу. Но физически Фридрих был еще очень слабым и изможденным, и слезы струились по его щекам по любому пустяку. Он не мог петь, с трудом разговаривал, но Рейчел еще никогда не видела, чтобы человек умел столько сказать одними глазами. Как никогда не видела и того, чтобы женщина так легко, как ее сестра, понимала этот язык. Лия от души пела благодарственные молебны Господу и светилась надеждой. Фридрих впитывал все в себя. Когда зрелище чужого счастья становилось совсем невыносимым, Рейчел потихоньку выходила из комнаты.

Но мучавшие Фридриха кошмары и крики, от которых холодела кровь, сотрясали маленький домик, расшатывали нервы его обитательницам. Через стены Рейчел слышала, как Лия успокаивает своего мужа по вечерам. Слов Рейчел не понимала, однако улавливала настойчивость в продолжительных, прерывающихся рыданиями объяснениях Фридриха.

Целую неделю между праздниками Лия не собиралась отходить от кровати Фридриха ни на минуту, поэтому между Рождеством и Новым годом и на следующей неделе уроки театрального мастерства и хорового пения отменили. Рейчел сходила с ума. Она готова была взорваться от того, что ей приходится сидеть взаперти в этом переполненном эмоциями доме. Только благодаря медальону Джейсона она не потеряла рассудок.

Но после памятной рождественской ночи Ривка стала отдаляться от нее, выглядела более подавленной, и Рейчел могла только догадываться: то ли девочка скучает по медальону, то ли ей не хватает фантазий, которые этот медальон рождал.

«Не стоило ей так долго держать украшение при себе. Не стоило фантазировать о взрослом мужчине, лет на десять старше ее».

– Тебе не жалко ее, Рейчел? – как-то утром спросила бабушка, когда Ривка в слезах выскочила из-за стола после нотаций Рейчел. – У ребенка не осталось семьи, она понятия не имеет, что произошло с ее родными.

– Я в этом не виновата! Мой отец тоже умер.

– Ты отлично понимаешь, что у тебя все по-другому. – Хильда нагнулась к Рейчел через стол. – У тебя есть я, Лия, Фридрих.

Бабушка была права, но девушка уже устала от того, что Хильда принимает чью угодно сторону, только не сторону Рейчел.

– Мы ей не нравимся. Она еврейка, – прошептала Рейчел. – Чего же ты ждешь? Даже Фридрих на нее не смотрит.

Бабушка встала, сбив при этом чашку, да так резко, что Рейчел показалось: сейчас Хильда ее ударит.

– Фридрих помнит ужасы, которые он совершил с польскими евреями. Ему стыдно.

Рейчел почувствовала, как краска заливает ее лицо.

– Я понимаю. Но Германия воюет. В этом и заключается ужас войны, – гнула она свою линию. – Ее нельзя остановить. Фридрих не мог ее остановить. Я тоже не могу остановить войну – она повсюду! Поэтому, пожалуйста, не нужно меня винить.

Бабушка расправила плечи – ее губы дрожали от злости – и вышла из комнаты.

Рейчел закатила глаза. Хильда не стала с ней скандалить. А Рейчел так необходим был хороший скандал.

Она понимала, что должна лучше относиться к Ривке, что ведет себя, как капризный ребенок, с ней, а иногда и со всеми в доме. Но Рейчел была права в одном: никто из них не был способен остановить безумие Гитлера.

И все же девушка знала, что ее желание избавить Ривку от фантазий относительно Джейсона подпитывается воспоминаниями об отцовских тирадах о поляках, евреях, славянах, неграх и азиатах. Профессор часто повторял, что уже само их существование – проклятие для мира. Что следует ограничить их размножение, пока они не ослабили общество, не утащили его вниз, до своего уровня. Такое разделение (и стерилизация – в самом крайнем случае) – всего лишь проявление милосердия. И принесет пользу всему человечеству.

Рейчел прикусила губу. Она понимала, что сама эта идея – безумие, такое же безумие, как и все, что задумал Гитлер. Она ни за что не призналась бы бабушке в том, что когда-то разделяла подобные взгляды. Даже теперь, осознавая, что евгеника – это пшик, ерунда, слишком легко было считать себя лучше остальных. Слишком много безумия, слишком много лжи – не разберешь, что правда, а что ложь. И в голове у Рейчел все переплелось, как волосы в косах.

47

Курат Бауэр преклонил колени у кровати в утренней молитве. Он молился о том, чтобы Господь лишил зрения гестапо и – да простит его Всевышний – отца Оберлангера. Чтобы они не замечали его поездок в Мюнхен за евреями и за теми, кто выступал против режима, не замечали его походов на черный рынок за едой, чтобы всех прокормить.

Он молился, чтобы Бог защитил бургомистра Шульца и ту пару, которую тот недавно незаконно сочетал браком: еврея Зибулона Гольдмана и арийку Гретель Швейб.

Он молился за приходского администратора Рааба и двух младших монахов, которые в доме Рааба недавно начали проводить еженедельные религиозные занятия-диспуты для мальчиков под видом программы гитлерюгенда, якобы для изучения и развития навыков обеспечения связи.

Он молил Господа помочь Фридриху Гартману принять прощение, которое было ему даровано. Зверства, которых он насмотрелся во время Польской кампании, могли сломать любого человека. А сердце доброго резчика по дереву не было создано для подобного зла.

Он молился о том, чтобы Джейсон Янг нашел способ рассказать миру историю Фридриха. Курат благодарил Святого Отца за то, что тот вдохновил молодого американца, за преданное сердце и смелую натуру журналиста. Священник не мог бы желать более решительного собрата по Сопротивлению или более страстного брата во Христе. Способность Янга свободно перемещаться по стране, перевозить фальшивые документы и паспорта была незаменима для обеспечения безопасности евреев.

А Лия Гартман с сестрой… Курат засмеялся прямо посреди молитвы. Он не знал, верить ли фрау Брайшнер, которая в конце концов призналась, что у нее две внучки. Все три женщины в этой семье прирожденные актрисы! Но это многое объясняло: почему фрау Гартман предложила поставить «Страсти Христовы» в нечетный год; откуда в ней взялись уверенность в себе, кипучая энергия и новые таланты. Почему сегодня она стеснительная и скромная, а завтра чуть ли не кокетничает.

Курат покачал головой. Наверное, у герра Гартмана голова идет кругом, оттого что под одной крышей с ним живут две такие красивые женщины. Если он не ошибся в своих догадках, герр Янг с радостью избавил бы Фридриха от присутствия одной из близняшек. «Пожалуйста, Господи, пусть они продолжают обводить всех вокруг пальца!»

Священник передал Рейчел экземпляр Nachfolge, полученный от Джейсона. Герр Янг надеялся завоевать сердце этой фрейлейн. Но курат Бауэр диву давался. Эта девушка воспитывалась в заносчивом духе евгеники. Вера же в Бога Единого, который настолько любил весь мир, что предложил Себя за искупление грехов, – путь к смирению. «Излечи и смягчи ее сердце, Святой Отец».

Такая огромная сеть – не запутаться бы! И столько жизней на кону. Курат Бауэр провел на коленях больше времени, чем обычно.

А еще он столько времени пытался избегать встреч с отцом Оберлангером, что не на шутку удивился, когда чуть позже утром тот остановил его на площади и негромко подтвердил, что позволяет поклоняться Деве Марии и изучать Библию старшим девочкам, если только они смогут благополучно проскользнуть под носом у гестапо.

– Даже те родители, которые являются членами нацистской партии, не очень-то спешат отказываться от католических традиций и обучения своих детей, отче. У тех, кто ставит «Страсти Христовы», так не принято. – Отец Оберлангер наклонился ближе и похлопал курата по плечу, как будто доверял ему какую-то тайну.

Курат Бауэр хотел, чтобы жители их деревни проявили непоколебимую преданность своей вере, оказывая помощь тем, кто по-настоящему бесправен в этом нацистском государстве. Но вслух он этого сказать не решался. Курат не знал наверняка, на чьей стороне старый священник; он так часто встречался с нацистскими властями деревни.

Да и евреи не очень-то хотели прятаться в Обераммергау. Постановка сцен из «Страстей Христовых», искажающих Евангелие, и злобная реакция некоторых зрителей превратили деревню в потенциальный рассадник антисемитизма, где легко приживалась нацистская пропаганда. Деревушка стала местом, которое евреи – христиане они или нет – всячески пытались избегать. Но несколько евреев могли бы затеряться в толпе беженцев, наводнивших улицы Обераммергау, особенно если их лица не свидетельствовали слишком явно о неарийском происхождении.

Курат Бауэр вздохнул, натирая распятие в церкви. Не помешало бы, чтобы ряды участников Сопротивления выросли – особенно тех, кто готов жертвовать еду или предоставлять место для укрытия в своих домах или магазинах.

Отец Оберлангер, явно поглощенный своими мыслями, остановился посреди церкви.

– Сегодня я встречаюсь с нацистскими властями. Посмотрим, удастся ли мне убедить их держать свои лапы подальше от нашей постановки «Страстей» и крестного хода. – Он уже дошел до середины прохода, но тут создалось впечатление, что его осенила мысль. – Если сегодня вам нужно будет отлучиться, отче, я не против. Я встречаюсь с гауптштурмфюрером.

Курат Бауэр вновь почувствовал, что отец Оберлангер его к чему-то подталкивает, хотя не мог бы сказать это с уверенностью.

* * *

Джейсон ослабил галстук, взъерошил волосы, пододвинул машинку ближе. Ему нужно записать рассказы Фридриха о жестокости нацистов в Польше, пересказанные куратом Бауэром. Они всколыхнут мир.

Журналист молился о том, чтобы его статья подстегнула страны, которые предпочитали наблюдать за происходящим со стороны, объединиться и свергнуть Гитлера, пока тот не уничтожил всех евреев и поляков, стремясь к мировому господству.

Такую статью не напечатает его главный редактор, ее не купят издатели, но у Джейсона были другие пути распространения информации. Позвонив в Нью-Йорк через доверенное лицо – Янг больше не отдавал отпечатанную на машинке копию цензорам, – он связывался с Дитрихом Бонхёффером по номеру, который продиктовала фрау Бергстром. Дитрих хотел бы узнать обо всем, что Фридрих рассказал курату.

То, что нацисты выселяли поляков из их домов, чтобы там могли поселиться немцы, присваивая не только дома, но и все вещи, – было чем-то новым. Увеличение «жизненного пространства» для немецкой нации. А поляков тем временем сажали в концлагеря или уничтожали на месте.

Участие одного из приятелей Фридриха в акции по уничтожению польских евреев, когда несчастных согнали и сожгли заживо, стало для Фридриха последней каплей. Он сам полез под пули, осознавая, что если выполнит еще хоть один садистский приказ, то никогда не сможет предстать перед Господом.

Джейсон понимал, что к тому времени, когда лживая нацистская пропаганда о войне в Польше достигнет ушей немцев, она абсолютно не будет соответствовать действительности. Немцы, без сомнения, продолжат сохранять безразличие или кивать головой, закрывая на происходящее глаза. «В конце концов, – услышит Джейсон в тысячный раз, – герр Гитлер возрождает Германию. Он ведь с самого начала предупреждал, что придется пойти на жертвы».

Джейсон фыркнул. «Пока что жертвовать приходится другим».

Несмотря на генеральную линию партии, нельзя было делать вид, будто не замечаешь ежедневно бесчеловечное обращение с евреями на улицах Германии – полное лишение прав и гражданства, изгнание евреев-христиан из церкви, из сферы услуг, из школ, университетов, симфонических оркестров и газет, лишение их права собственности. Евреям было запрещено вступать в браки с неевреями. Нормой стала конфискация товаров и собственности. Евреям отказывали в медицинском лечении, еще больше урезали карточки на продукты и одежду – на все – в сравнении с неевреями. А потом начались постоянные «переселения», запугивания, угрозы отправить их в концентрационные лагеря, изнасилования и пытки в СС.

Джейсону оставалось надеяться, что к его словам прислушаются американцы и англичане и ответят более решительно. Но больше всего его беспокоило то, о чем упомянул Дитрих во время путешествия в Америку, – он стал свидетелем того, как американцы относятся к неграм. Ничуть не лучше, чем немцы относились к евреям. «Если американцы так относятся к своим гражданам, станут ли они брать на себя ответственность и защищать своих евреев и евреев во всем мире?»

* * *

– Нет, нет, – сказала Ривка. – Не так. Попробуй еще раз. Открой ладонь, прижми к груди… Вот так, правильно. А теперь делай круг. – Она остановилась. – Ты делаешь круг не в ту сторону, Фридрих. Пожалуйста, будь внимателен.

Фридрих смиренно кивнул и заерзал на стуле, вытягивая, насколько мог, хромую ногу. Амели потянула его за рукав, и мужчина распахнул объятия. Малышка забралась к нему на колени и выжидающе посмотрела. Он попробует еще раз – ради нее. Радовало, что Ривка с Амели оказались терпеливыми и внимательными учителями. И Фридрих нисколько не обижался, что его неуклюжие попытки так их веселят. Оказалось, что его крупные пальцы были не такими гибкими и не могли так легко сгибаться, как у женщин, даже у бабушки, хотя годы работы резчиком сделали его руки сильнее. И Фридриху приходилось заново учиться концентрировать внимание.

Амели засмеялась, когда он в очередной раз сделал неправильно, схватила его ладони своими ручонками и как смогла согнула его пальцы в нужное положение. Фридриху показалось, что это гнутся сухие ветки.

– Всему свое время, любимый.

Он почувствовал нежный поцелуй в шею и улыбнулся.

Обучение языку жестов имело массу преимуществ. Лия любила наблюдать за тем, как он общается с Амели. И Фридрих увидел, что его попытки радуют жену. А он готов был сделать все что угодно, лишь бы угодить своей драгоценной супруге.

– И что бы мы делали без Амели? Она – наше солнышко, – вздохнул Фридрих.

– Надеюсь, нам никогда не придется узнать ответ на твой вопрос, – прошептала Лия на ухо мужу, усаживаясь рядом с ним и пытаясь выучить новый жест, который продолжала демонстрировать им Ривка.

Мужчина не осознавал, что сказал это вслух. В последнее время это часто случалось: он ненамеренно озвучивал собственные мысли. От его слов женщины посерьезнели, у них на лбу залегли маленькие морщинки, даже Амели нахмурилась. Малышка мгновенно отстранилась – настолько чутко она откликалась на оттенки настроения взрослых.

Фридрих улыбнулся, прижал Амели к груди, пощекотал ее щечку, пока девочка снова не улыбнулась, не засмеялась и не начала складывать его пальцы так, чтобы получился требуемый жест. Фридрих, вздохнув с облегчением, пообещал себе быть осторожнее. Сейчас всем нужны надежда и радость. И его мужской долг – дать это.

* * *

Великий пост только начался, когда нацисты издали приказ о том, что из школьных классов нужно убрать распятия и католические иконы. Были запрещены даже обычные школьные молитвы. Отец Оберлангер поседел еще больше. Сперва люди были настолько ошарашены, что никак не отреагировали на этот приказ. Но уже к концу недели разгневанные родители – в основном матери, из-за войны оставшиеся дома одни, без мужей, – стали возмущаться и требовать, чтобы им вернули религиозную символику и разрешили свободно молиться. Как можно было ожидать, что деревня, чья самобытность определялась «Страстями Христовыми», откажется от своих вырезанных вручную фигурок?

В соседней деревне Этталь курат Бауэр видел толпы возмущенных, грозившихся выйти из рядов нацистской партии и прекратить финансирование фондов, занимающихся помощью бедным и нуждающимся. В пивной поговаривали, что деньги из этих фондов идут прямо в кошельки нацистов, а угроза их кошелькам, несомненно, не останется без внимания. Разгневанные жены поклялись, что напишут мужьям на фронт о происках нацистов, а это, бесспорно, внесет сумятицу в ряды военных – чего так боится верхушка рейха.

В разгар противостояния курат Бауэр пожаловался Рейчел, когда закончилось очередное занятие драмкружка:

– Неужели подобное возможно в Германии?

– Сейчас я уже не удивляюсь ничему происходящему в Германии, отче.

– А вы циничны.

Она покачала головой, складывая в сумочку реквизит.

– Просто я реалистка. Раньше я смотрела на мир через розовые очки, которые на меня надели. Теперь я их сняла. Удивительно, насколько неправильно подобранные очки искажают восприятие.

Священник вздохнул.

– Надеюсь, в Америке ничего подобного не случится.

– Запретить молиться в школах? Содрать со стен распятия? Это все равно что в американских храмах убрать Десять заповедей. Я никогда не была усердной прихожанкой, но подобного не могу себе даже представить. Служители церкви, даже люди, которые в эти церкви не ходят, никогда бы не позволили, чтобы их подобным образом ограничивали и лишали прав.

* * *

К концу недели протесты в Берлине привели к тому, что распятия вернули на место. Курат Бауэр наблюдал за тем, как отец Оберлангер, гордый прокатолической позицией своей паствы, при каждом удобном случае одобрял стойкость прихожан.

Но, уединившись в полутемной церкви, курат Бауэр преклонил колени перед алтарем и заплакал. А если бы эти люди так же решительно воспротивились Нюрнбергским законам, по которым евреев лишали прав и гражданства? А если бы они потребовали, чтобы пощадили стариков, инвалидов, душевнобольных людей, гомосексуалистов, свидетелей Иеговы, цыган, поляков и тех же евреев? У Гитлера множество врагов! А если бы Церковь – католическая и протестантская – отказалась вступать в сговор с Гитлером и признавала бы своим истинным вождем только Христа?

«Прояви милосердие и прости нас, Отче. Мы сберегли наши священные образа, но принесли в жертву Твой образ в своих душах».

48

Резкий холодный ветер стих. Снежные заносы в городе практически исчезли. Джейсона вновь отозвали в Берлин – занять место корреспондента, которого отослали назад с США.

– А почему Кейфера отправили домой? Я думал, что он здесь надолго.

Элдридж сгрузил стопку бумаг Джейсону на письменный стол.

– Он слишком много наболтал одной нью-йоркской газете о том, что гестапо бросает инакомыслящих священников в концлагеря, где их пытают. Решили, что это он проговорился о событиях в Польше. Главному редактору удалось выслать его из страны, пока его не забрало гестапо. Нацисты не очень-то хотят, чтобы их деяния вылезли наружу. Или ты этого не знал?

Джейсон не обращал внимания на сарказм Элдриджа. Ему было очень жаль, что Кейфера обвинили в том, что сделал он, Джейсон, но, по крайней мере, его хотя бы не выслали в один из лагерей – прямо никто об этом не говорил, но любому иностранному журналисту мог грозить концлагерь. Если поспешное возвращение Кейфера домой означало, что у Джейсона все еще есть шанс изобличать грязные дела нацистов, это было бы неплохо.

– И какое у меня задание от редакции?

– Новости Церкви, старина. Ты написал такой отличный материал об этом Бонхёффере, что главный редактор решил, что ты можешь взяться за что-нибудь новое – разумеется, с большей осторожностью, чем Кейфер. – Элдридж усмехнулся. – Это не моя тема, если ты понимаешь, о чем я.

Джейсон понимал и даже обрадовался заданию, хотя и не был намерен показывать свою радость Элдриджу. Он небрежно перелистывал страницы.

Новости Церкви – католической и евангелистских – не радовали. Из донесений на местах становилось известно, что все большее число священников арестовывают за то, что те выступали против нацистской агрессии. Даже за теми, кто вслух ничего не говорил, но и не восхвалял Гитлера, тоже следили, перехватывали их письма, прослушивали телефоны. Обычным явлением стало присутствие на проповедях гестапо (с последующим донесением начальству).

Прежде всего Джейсона волновала судьба курата Бауэра. Журналист знал, что в Обераммергау и его окрестностях скрывается не меньше двух десятков беженцев – и все это при поддержке курата. Сколько еще туда можно будет отправить людей и как помочь тем, кто уже там, если Бауэра арестуют? Кто скажет? Что ж, курат никому не рассказывает о своих делах, а личного телефона, который можно было бы прослушивать, у него нет. Но его постоянные поездки в Мюнхен уже стали привлекать внимание.

А еще Джейсона тревожила занятость Дитриха Бонхёффера. Тот не старался привлечь к себе внимание, но упорно отказывался прятаться за нацистским покровом Немецкой евангелической церкви. Ему позволено было приезжать в Берлин только для того, чтобы навестить своих именитых родителей – именно благодаря им Дитриха до сих пор не арестовали. А может, нацисты надеялись, что он приведет их к другим инакомыслящим, которые также заслуживают внимания властей?

Но Джейсон знал, что его новый друг найдет способ служить Господу, неважно где, неважно, в каких условиях, – даже если ему придется на время удалиться от мира и написать очередную книжку, книжку, которая, несомненно, спровоцирует и всколыхнет Церковь.

Nachfolge радикально перевернула мировоззрение Джейсона. Он молился, чтобы эта книга произвела на Рейчел такое же впечатление.

Всю следующую неделю Джейсон выдавал статью за статьей. Он засы́пал главного редактора новостями берлинской церкви, поэтому ему легко удалось получить командировку именно туда, куда он и хотел, – на Страстной неделе Янг должен был отправиться в «страстную» деревню без «Страстей Христовых».

Джейсон пытался убедить себя, что его мотивы совершенно бескорыстны, что он сможет воспользоваться представившейся возможностью и доставить паспорта и поддельные документы курату Бауэру. Потом ему нужно будет связаться с Фридрихом Гартманом и лично убедиться в том, что с малышкой Амели все в порядке. Но кроме всего этого журналист не мог дождаться встречи с одной молодой особой, ему не терпелось узнать, что она думает о книге Бонхёффера.

И тогда он вспомнил о пленке.

Джейсон дождался вечера, когда все уйдут из редакции. Перед самым отъездом в Мюнхен он полез в глубину стола за маленьким цилиндром, который прикрепил липкой лентой. Когда Джейсон не нащупал ничего, кроме пустоты, он решил, что просто промахнулся. Журналист вытащил ящик, проверил заднюю стенку, затем все ящики по очереди и пол. В конце концов Янг выключил настольную лампу и сел. В его голове роились всевозможные сценарии развития событий. Ни один из них не радовал.

49

– Дети просто великолепны! – прошептал курат Бауэр на ухо Рейчел, когда все родители встали и зааплодировали.

Пьеса на пасхальную тему прошла изумительно, каждый даже самый маленький участник сыграл потрясающе. Рейчел, едва не лопаясь от гордости, шумно радовалась вместе со своими воспитанниками. Она волновалась, примеряя в день премьеры роль Лии, и была благодарна сестре за то, что они поменялись местами. А еще Лия взялась присмотреть за Амели.

Собственно, эту пьесу даже при самом богатом воображении нельзя было назвать «Страстями Христовыми». Это была просто история о ребенке, который познакомился с Иисусом, – Рейчел с Лией сами тайком написали эту пьесу. Рассказ о пасхальном чуде.

Пока писали, Лия настояла, чтобы Рейчел прочла Евангелие, особенно о последней неделе жизни Христа. Сперва Рейчел всячески уклонялась от чтения, помня отцовские наставления о том, что христианство и его постулаты – опора слабых, призывающая к терпению тех, кто не способен управлять собственной жизнью. Нацисты утверждали то же самое, высмеивая саму мысль о том, что страдающий Спаситель мог оказаться на месте их фюрера – сильного, решительного военачальника.

Но как только Рейчел осознала ложность подобного восприятия, она захотела выяснить все самостоятельно. Она с удивлением узнала, что Иисус был не слабовольным человеком, каким его настойчиво изображал ее отец, а сильной, решительной личностью, восставшей против лицемерия своего времени. Это выбило ее из колеи, лишило почвы под ногами. Но Рейчел упорно продолжала читать.

Когда она закончила, они с Лией в один присест сочинили пьесу, а потом несколько дней редактировали, переписывали ее, пока каждая строчка не запела. Рейчел писала историю от лица Амели, маленькой девочки, которая пришла к Иисусу за помощью, – Лия добавила, что малышка пришла и за прощением.

Но Рейчел знала, что этой маленькой девочкой была она сама – сирота, которая наконец-то поняла, что ей нужно. Она хотела, чтобы у ее истории был такой же счастливый конец, как и у истории этого ребенка, но для этого требовалось поверить в то, что Иисус – Сын Божий. Рейчел поморщилась. Верить – в кого-то или во что-то – было выше ее сил.

Рейчел видела свет веры и прощения в глазах Лии, бабушки, Фридриха. Она тоже хотела бы испытать это чувство: быть чистой и целостной, но ей приходилось уступать, смиряться, позволять гладить себя против шерсти.

– Необычное ви́дение, фрау Гартман, – произнес отец Оберлангер.

Рейчел вздрогнула от неожиданности, возвращаясь с небес на землю.

– Можно поинтересоваться, какой текст вы использовали?

– Я сама его написала. – Рейчел не смогла скрыть гордость в голосе.

– Ясно. – Отец Оберлангер выглядел не слишком довольным. – Вы же понимаете, не правда ли, что все тексты следует представлять на одобрение Церкви?

– Нет, я не… то есть я хочу сказать, да, я знаю, что это относится к «Страстям Христовым», – запинаясь, произнесла Рейчел. – Но не думала, что это касается и простых постановок для детей.

Священник вздернул подбородок.

– Вы провели здесь всю жизнь и тем не менее не знаете этого? Вы ошибаетесь. Война не повод для того, чтобы не согласовывать свои действия с общепринятым курсом.

– Это всего лишь небольшая пьеса, – защищалась Рейчел. – По-моему, дети отлично с ней справились, не так ли?

В дискуссию вмешался курат Бауэр.

– Дети были просто великолепны, фрау Гартман. Мы очень признательны вам за вашу прекрасную работу. – Он взглянул на мрачного отца Оберлангера. – Пожалуйста, простите меня, отче. Мне самому следовало обсудить с вами текст. Я не подумал об этом.

– Не думать опасно, – предостерег его отец Оберлангер, – особенно в наше время. Вы наверняка заметили нашего гостя из гестапо?

– Да, отче, – к глубокому огорчению Рейчел, смиренно отвечал курат Бауэр. – Больше подобного не случится.

– Я возлагаю ответственность на вас, курат Бауэр.

– Да, отче.

Рейчел дождалась, когда пожилой священник отойдет.

– Почему вы заглядывали ему в рот? Вы же знаете, что пьесу сыграли отлично. Родители довольны! В чем проблема?

– Его проблемой, – прошептал курат Бауэр, – является агент гестапо, который что-то быстро и небрежно писал, сидя в последнем ряду. И Максимилиан дежурит за дверью не из любви к Церкви. Он – официальный осведомитель, а гитлерюгенд – это вам не ваши американские бойскауты.

Рейчел отмахнулась от слов курата.

– Максимилиан – безопасный лунатик. А на что гестапо может пожаловаться? Это же деревня «Страстей Христовых». Пьесы об Иисусе – это нормально, не…

– На все, что касается наших духовных потребностей и не является служением рейху, например, если мы считаем Спасителем кого-то, кроме Гитлера, смотрят неодобрительно.

Курат Бауэр и Рейчел взглянули на дверной проем, в спину удаляющегося агента.

– Мы должны быть осторожны, очень осторожны.

Настроение было испорчено. Рейчел механически улыбалась родителям, которые подходили ее поблагодарить, и детям, которые тянули ручки, чтобы обнять ее на прощание.

Она написала пьесу из самых лучших побуждений. Рейчел верила, что местным властям пьеса понравится и что она заслужит их одобрение. А теперь, когда ее отчитали за то, что она впервые на своей памяти совершила по-настоящему хороший поступок – поделилась, как умела, тем, что знала, – Рейчел казалось, будто она получила пощечину.

И где Джейсон? Рейчел знала, что он в Обераммергау, берет интервью. Она была уверена, что он слышал о постановке и обязательно придет, а потом найдет предлог посетить бабушку Хильду как-нибудь вечером после комендантского часа. Рейчел хотела, чтобы он увидел, на что она способна, – девушка надеялась, что это успокоит его невысказанную тревогу о ее напичканной евгеникой душе. Но Джейсон не пришел.

Когда класс опустел, Рейчел сложила в сумку тексты и стала собирать мелкий реквизит на хранение, швыряя его в коробку с большей силой, чем было необходимо. Она вытерла непрошеные слезы.

– Фрау Гартман! – В дверях стоял Максимилиан, спрятав руки за спину. – Вы плачете? – Он в одно мгновение пересек класс и оказался рядом с ней.

– Нет! – Рейчел сморгнула слезы и вытерла лицо. – Что-то в глаз попало. Со мной все в порядке.

Максимилиан достал из кармана носовой платок.

– Пожалуйста, позвольте мне.

Рейчел смущенно улыбнулась, пытаясь решить, как в такой ситуации повела бы себя Лия. Изображала бы смирение? Благодарность? Повела бы себя чопорно? Рейчел все не могла решить и позволила подростку смахнуть остатки слез.

– Вот так! Лучше?

– Да, – шмыгнула она носом. – Спасибо. – Рейчел отвернулась, но Максимилиан позволил себе еще одну вольность и схватил ее за руку.

– Возможно, это поднимет вам настроение. – Он протянул ей прекрасный букет оранжерейных цветов с легким ароматом. – Я сам их вырастил.

– Какие они красивые, Макс!

Рейчел восхищалась от чистого сердца. Она уже давно не видела цветов, а когда ей последний раз дарили букет, и вовсе забыла.

Максимилиан улыбнулся.

– Макс… Мне нравится. Всегда зовите меня Максом.

Рейчел покраснела, осознав, что ее выдала склонность к уменьшительным именам.

– Это имя тебе подходит.

Он шагнул ближе.

– Я слышал, что говорил священник. Его претензии необоснованны.

– Ты видел пьесу?

– Нет, простите. Не видел. Я дежурил в коридоре. Но уверен: все, чем вы занимаетесь, безукоризненно. Вы столько делаете для детей: занимаетесь с ними музыкой, пением, актерским мастерством. Священник должен быть благодарен вам. Ему не следует в вас сомневаться. – Подросток спрятал платок в карман. – Я обязательно сверю свой график дежурств с тем, когда в следующий раз будет выступать ваш класс. Больше я не пропущу.

От его праведного возмущения сердце Рейчел смягчилось, хотя она прекрасно понимала, что он всего лишь мальчик, обожающий учителя.

– Как мило с твоей стороны, Макс. – Она коснулась его лица, как делала это Лия, когда Амели особенно старалась ей угодить. – С нетерпением буду ждать.

Но Максимилиан не выглядел ангелочком и не поблагодарил в ответ, как сделали бы ее ученики и Амели. В его глазах вспыхнула похоть, которую Рейчел видела только у взрослых мужчин. Он накрыл ее ладонь, прижатую к его щеке, своей рукой. Рейчел слишком поздно поняла свою ошибку. Она попыталась отнять руку, отступить. Но от Максимилиана не так просто было избавиться. Он схватил ее за руку и шагнул еще ближе, слишком близко, и оказался в нескольких сантиметрах от ее лица, не сводя глаз с ее губ. Сердце Рейчел сжалось. Впервые она осознала, что мальчишка по крайней мере сантиметров на десять выше ее и килограммов на десять тяжелее. Ей некуда было бежать.

Раздался громкий стук – распахнулась дверь. В центр класса шагнул Джейсон Янг. Если бы отвращение убивало, оно пронзило бы юного гитлеровца насквозь, словно копьем.

– Фрау Гартман, я тут подумал, могу ли я задать вам пару вопросов о детской постановке.

Максимилиан обернулся. Его щеки пылали от злости, в глазах было разочарование.

Рейчел едва не упала на колени от облегчения.

– Да-да, герр Янг. С радостью выслушаю вас. – Она расправила плечи и снова овладела собой. Положила цветы на стол. – Ступай, Максимилиан.

Юноша, продолжая испепелять Джейсона взглядом, не двигался с места.

– Я полагаю, вы слышали, что сказала дама. – Янг шагнул ближе, доставая блокнот и ручку из кармана пальто и тоже не сводя глаз с юного гитлеровца.

Максимилиан схватил кепку, которую швырнул на стол, вызывающе нахлобучил ее на голову и прошел мимо Джейсона, намеренно задев журналиста плечом.

Когда он вышел из класса, Рейчел навалилась на стол и выдох-нула с облечением.

– Спасибо!

– Похоже, что у вас возникли проблемы.

Она покачала головой.

– Лия предупреждала меня, но я решила, что он безопасен. Просто мальчик, подросток.

– Большой мальчик, – предостерегающе уточнил Джейсон.

– Да, – сглотнула Рейчел. – Большой мальчик.

Джейсон огляделся, собираясь еще что-то сказать, но запнулся.

– Так приятно тебя видеть. – В его глазах зажглась улыбка.

– И вас, герр Янг, – усмехнулась Рейчел.

Он потянулся к ее руке, но тут же замер и быстро оглянулся на дверь.

– Мне кажется, тебе лучше оставаться по ту сторону стола, а я буду здесь, – прошептала девушка.

Джейсон недовольно возразил:

– Почему тебе так весело?

– Просто так, – серьезно ответила Рейчел. – Я скучала по тебе.

– Ты и понятия не имеешь, как я по тебе скучал, – сокрушенно ответил он. Через секунду Джейсон выпрямился. – Я должен тебе кое-что сказать.

Рейчел выжидательно вздернула брови.

Джейсон достал из кармана пальто журнал и швырнул его на разделявший их стол. Девушка взглянула на обложку, и у нее перехватило дыхание: в камеру улыбалась красавица Рейчел, а обаятельная Амели обхватила ладошками ее лицо.

– Это ты снимал. – Она взяла журнал. – Я даже помню, когда это произошло. Это ты ее напечатал? – Рейчел почувствовала, как комната завертелась и пол стал проваливаться у нее под ногами.

– Нет, – нахмурился Джейсон. – Снимки были на отдельной пленке – всего пара кадров – ты и Амели. – Он бросил фетровую шляпу на стол. – Знаю, это глупо, по-идиотски. И эгоистично с моей стороны. Я просто хотел иметь твою фотографию. И фотографию Амели. Я не думал, что кто-то когда-нибудь их увидит. Я даже не проявил пленку – не решился.

– Тогда как…

– Посмотри на имя автора… оно внизу снимка.

Рейчел прищурилась, чтобы получше разглядеть мелкий шрифт.

– М. Элдридж. Кто такой М. Элдридж?

– Мой заклятый враг, один парень из берлинской редакции, который превратил работу в кошмар. Погоня за каждой сенсацией, настоящие гонки «Индианаполис-500» за снимками. Скорее всего, он рылся в моем столе.

– Ты хранил мои фотографии в своем столе в Берлине? – Рейчел поверить не могла в такую глупость.

– Я оставил там цилиндр с пленкой, прикрепил его липкой лентой изнутри стола. Я был уверен, что его никто не найдет. И никто бы не нашел – не смог найти, – если бы специально не искал.

– А тебе не пришло в голову, что после того, как тебя допросили и избили в СС, твой стол в редакции могут обыскать?

– Я же сказал, что это была глупость с моей стороны. Изначально дурацкая идея вас сфотографировать. Прости. Прости, Рейчел.

– И этот журнал появился в газетных киосках в Берлине?

– Нет. Элдридж продал снимки в нью-йоркское издание. Маловероятно, что оно появится в Берлине.

– Маловероятно? Этот снимок убьет нас!

– Не думаю, что кто-то узнает на нем Амели. Она похожа на мальчика… одета, как мальчик.

Рейчел удивлялась: неужели он утратил разум?

– Как этот журнал попал к тебе?

– Я обыскал редакцию… стол Элдриджа. По всей видимости, он настолько гордился этой публикацией, что хранил ее в собственном столе – глупость номер два. – Джейсон подался вперед. – Дело в том, что если это увидит кто-то из нацистов…

– Герхард.

Он кивнул.

– Если Шлик это увидит, он подумает, что это Лия.

– Неужели женщина на этом снимке похожа на Лию? – удивилась Рейчел.

– Нет, не похожа, – признался журналист. – Но она одета, как Лия, и уловка может сработать. Лучше предупредить Лию, чтобы она успела придумать историю о ребенке, которого обнимает.

Рейчел хотелось рвать на себе волосы. А ведь они с бабушкой и Лией были так осторожны…

– Немецкие цензоры отслеживают иностранные газеты и другие периодические издания. Они обязательно это увидят, и в конце концов кто-то обязательно поймет, что это снимок исчезнувшей мисс Крамер. – Джейсон присел на край стола. – Может быть, нам повезет со Шликом. А может быть, нет.

– Если он поймет, что это я…

– Он вернется сюда. Возможно, не так скоро. – Джейсон уже улыбался. – Мне кажется, что случай, когда фюрер едва не взлетел на воздух – а все из-за того, что Шлик гонялся за женщиной-привидением в этой отдаленной альпийской деревушке, – убедил его хотя бы какое-то время строго следовать приказам Берлина.

– Откуда ты знаешь?

– Из достоверных источников. – Журналист посерьезнел. – Если бы был надежный способ вывезти тебя из Германии, я бы уже это сделал. Но граница на замке. Поезда, дороги, порты, контрольно-пропускные пункты – все закрыто. Проще всего было бы выехать через Швейцарию, но даже это…

– Из-за этой публикации жизнь стала опаснее.

Рейчел не могла бы сказать, какие ее охватывают чувства. Раньше она отчаянно хотела уехать, но теперь…

– Надо держать ухо востро! – Джейсон закрыл глаза. – Тиски сжимаются. Помнишь, я рассказывал тебе о своем друге Дитрихе?

– О Бонхёффере! – Рейчел вспомнила книгу, которую ей передал курат, книгу, которую она пролистала и отложила в сторону, пока работала над пьесой.

– Гестапо закрыло его школу в Зигурдшофе. Ему запретили учить тех, кто принимает духовный сан.

– Но почему? Он же не военный, не так ли?

– Потому что он учит верности Христу, потому что он призывает людей жить так, как жил Иисус, призывает их думать самостоятельно, а не слепо следовать тому, что диктует рейх.

– Ты именно так и живешь, помогая курату, евреям? Доставая поддельные документы?

Джейсон кивнул.

– Мы при малейшей возможности помогаем людям выскользнуть из Германии. Но чем дальше, тем это становится труднее.

– Это почти так же опасно, как участие в покушении на убийство Гитлера. По-моему, писать о том, что на самом деле происходит, – уже достаточно рискованно. Даже для вас, мистер Сенсация.

– Я что-то уже не очень хочу быть мистером Сенсацией.

Под пристальным взглядом Джейсона Рейчел заерзала.

– Я встретил одного человека…

Она откинулась на спинку стула с таким чувством, как будто ее ударили под дых.

– Я хочу сказать, что встретил человека, который показал мне то, чего я раньше не знал – о себе, о жизни, о мире в целом.

– Она блондинка? Голубоглазая? Арийка с длинными ногами? – Рейчел не смогла сдержать сарказм.

Его губы изогнулись в кривобокой улыбке.

– Такое впечатление, что ты ревнуешь. Все не так. – Джейсон наклонился к ней, взял ее за руки. – Что ты знаешь об Иисусе Христе?

Рейчел отпрянула.

– Теперь ты решил стать священником? Где настоящий Джейсон Янг? Что вы с ним сделали?

– Я изменился… Раньше я даже представить себе не мог ничего подобного.

– Ты и раньше был неплох, – пошутила девушка. – Не уверена, что хочу, чтобы ты менялся.

– Слишком поздно. – Джейсон впился в нее взглядом. – Ты прочла книгу, которую я тебе прислал?

– Nachfolge? Я начала, но…

– Ее написал Дитрих. Прочти ее – в свете того, что ты узнала о евгенике здесь и дома, того, что тебе известно об экспериментах над людьми и эвтаназии, в свете всего, что тебе известно о Гитлере, нацистах и этой войне.

Рейчел вздохнула.

– Эту книгу не назовешь увлекательным английским романом.

– Она гораздо лучше. Она изменит твое сознание.

– Отец перевернется в гробу. Я сижу в деревушке, где ставят «Страсти Христовы», и разучиваю церковные пьесы. – Она покачала головой, понимая, что книгу все же придется прочесть. – Он всегда уверял, что христианство – это удел…

– Слабых, – закончил за нее Джейсон. – Именно так уверяют и нацисты. Только теперь они пытаются поменять Иисуса на Гитлера в качестве спасителя мира. У Гитлера все зиждется на языческих обрядах, крови, грязи и национализме. Омерзительная смесь.

– Я слышу, что говорят родители детей из моего класса, когда забирают их после уроков. Они называют себя народом «Страстей Христовых», рассказывают, как «Страсти» правят их жизнью. А потом я узнаю́ от Лии, что неожиданно этот или тот человек превращается в осведомителя, стучит на своих соседей или, хуже того, – родственников… ради привилегий, денег, продуктовых карточек или просто в угоду нацистам. Вижу детей, которые копируют поведение взрослых: кричат, что евреи убийцы Христа, что они заслуживают то, что имеют. Похоже, их Церковь никак не влияет на отношения детей между собой и на то, как они обращаются с евреями.

– Я тоже это вижу. Люди не осознают, насколько Гитлер изменил их культуру, их образ мыслей; что он делает именно то, что пообещал сделать в своей книге Mein Kampf. – Джейсон потер затылок. – Фюрер истребляет больных и бедных – людей, за которых умер Христос. Для того чтобы достигнуть мирового господства, он решительно настроен стереть с лица земли евреев, избранный Богом народ. Тот народ, которому Он доверил слово Божье. Нацисты обрубают руку Христу и даже не замечают этого.

– Да, не замечают, – согласилась Рейчел, не зная, что и думать.

– Многим неизвестно, а многим наплевать, что произойдет с теми, кого выселяют за пределы Германии.

– Эти проблемы их не касаются… Они даже не считают это проблемами.

– И это лишь начало, – предупредил Джейсон. – У меня такое чувство, что мы видели только цветочки.

50

Джейсон сидел в редакции, читал последние новости: о вторжении Германии в Норвегию и Данию, сопровождаемом заявлением о том, что долг Германии – защитить «свободу и независимость» этих стран от союзников. Гитлер сразу предостерег, что «всякое сопротивление будет сломлено вооруженными силами Германии всеми возможными способами, что в свою очередь лишь приведет к совершенно бессмысленному кровопролитию».

Янг натянул шляпу и окунулся в прохладное весеннее утро. Он сомневался, что изумленные норвежцы и датчане воспринимают вторжение Гитлера в таком радужном свете, не говоря уже о журналистах, которых на рассвете вытащили с постелей и заперли в гостинице «Кайзерхоф», пока их страны «защищали».

Шведы были слишком напуганы, чтобы прийти на помощь своим скандинавским собратьям, – Джейсон был уверен, что они не раз пожалели об этом решении. Но позже по Би-би-си он услышал выступление Уинстона Черчилля из палаты общин – о том, что Гитлер «совершил серьезную стратегическую ошибку», что британские военно-морские силы теперь высадятся на норвежский берег и потопят все корабли в проливах Скагеррак и Каттегат. Джейсон молился, чтобы Британия выполнила свою угрозу. В противном случае кто или что сможет остановить Гитлера от планомерного захвата всего мира?

Но прямо перед еврейской Пасхой британские и норвежские войска были выбиты из городка Лиллехаммер и Гитлер в очередной раз праздновал победу.

* * *

С Пасхи прошел почти месяц. Рейчел знала, что курат Бауэр побирался и выменивал все, что мог, чтобы устроить праздник для евреев, которые прячутся, – для тех, кто признает Иисуса своим Мессией, и для тех, кто не признает.

Как только задернули светомаскировочные занавески, Рейчел, бабушка и Ривка принесли на чердак салфетки, тарелки, чашки и свечи, еду и вино, необходимое для ритуального иудейского ужина. Лия помогла хромающему Фридриху подняться по ступенькам на чердак. Девочки расстелили на полу по кругу тюфяки и подушки. Амели с широко открытыми глазами радовалась импровизированному пикнику и с удовольствием бросалась помогать. В центре Ривка поставила две свечи.

– Нет ни ягненка, ни яиц, но у нас есть хрен и маца. А еще благодаря курату Бауэру у нас есть вино. – Бабушка подняла графин.

– Этого достаточно? – спросила Рейчел у Ривки, видя печальное лицо девушки.

– Все чудесно. – Ривку душили слезы. – Просто…

– Первая Пасха без родителей? – спросила Хильда.

Ривка кивнула, не в силах больше сдерживать слезы. У бабушки были заняты руки, а Ривка отчаянно нуждалась в плече, на котором можно было бы поплакать. Рейчел неловко заключила девочку в объятия, позволяя ей выплакаться. Амели гладила Ривку по ноге, а Рейчел в ответ гладила малышку по голове.

Рейчел не понимала, как люди, особенно те, что называют себя христианами, учениками Иисуса, о котором писал Бонхёффер, могли стоять в стороне и наблюдать, как среди ночи увозят их соседей.

Курат Бауэр покачал головой, когда Рейчел попросила у него объяснений.

– Разве существует объяснение слепоте, ненависти? Грехам? Я не знаю ответа. Мне известно лишь одно средство, это – великая любовь Христа, как показано в «Страстях».

Рейчел размышляла об этом, обнимая Ривку – Ривку, которая потеряла семью и думала, что весь мир сошел с ума.

Ривка отстранилась, вытерла слезы. Рейчел прижала к себе Амели, когда импровизированная семья устроилась на подушках и тюфяках, собравшись вокруг небольшой тарелки с иудейским ужином, которую Ривка поставила на пол. Девочка положила три кусочка мацы, накрыла их большой белой льняной салфеткой, которую принесла бабушка. Потом посмотрела на собравшихся. В ее глазах до сих пор блестели слезы.

– Перед бегством в Египет у евреев не было времени ждать, чтобы тесто поднялось, поэтому мы испекли мацу.

Ривка разложила хрен с бабушкиного огорода и пучок травы жерухи, которую нашел Фридрих у горного источника.

– Наше рабство было горьким – таким же горьким, как эта трава. У нас нет ноги ягненка, символизирующей кровь, которой мы метили свои дома – окна и притолоки.

– Иисус – наш жертвенный агнец, – прошептал Фридрих. – Он знает наши сердца и омыл нас Своей кровью.

Ривка побледнела от воспоминаний, но продолжала.

– Раньше моя мама разрешала мне смешивать орехи, корицу и нарезанные кусочками яблоки с вином. – Она сглотнула. – Всего этого у нас тоже нет. Это блюдо символизирует известь, которую использовал мой народ, когда тяжело трудился, делая кирпичи в Египте.

Ривка взяла небольшую миску с соленой водой.

– А это наши слезы, потому что мы были рабами.

Она коснулась четырех маленьких кубков, которые Фридрих наполнил вином.

– А это обещания, данные нам Адонаем, все, что Он сделает и кем будет для нас.

Ривка откинулась назад, глубоко вздохнула, потом зажгла две свечи, поставила их ближе к себе. Рейчел решила, что она, вероятно, молится или вспоминает минувшие праздники, но девочка подняла голову и благоговейно начала:

– Barukh atah Adonai Eloheynu Melekh ha’olam asher kidshanu bidevaro uvishmo anakhnu madlikim haneyrot shel yom tov… Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам совершать «бдикат хамец»!

Еда застряла в горле у Рейчел, когда она, как завороженная, слушала Ривкину молитву. «Я прожила целую жизнь и не знала о существовании подобных вещей». Рейчел оглядела членов своей семьи, севших в кружок: бабушку, Лию, Фридриха и маленькую Амели, чьи глазки доверчиво поблескивали в свете свечей. Они не были евреями, но в этой домашней службе для них было нечто священное – Рейчел видела это по их лицам, по сдерживаемым слезам. «А что имел в виду Фридрих, когда говорил, что Иисус наш жертвенный агнец? И Ривка – она еврейка. Как она может праздновать Песах с христианами, после того, как такие же солдаты, как Фридрих, арестовали и, может, даже убили ее семью? Как ей удалось наладить связь с моей семьей, почему у меня это не получается?»

Когда ужин закончился и свечи догорели, Рейчел услышала, как Ривка прошептала себе под нос:

– В следующем году…

– В следующем году? – спросила Рейчел и потянулась к ее руке.

Ривка, заливаясь слезами, в ответ схватила ее за руку.

– В следующем году в Иерусалиме!

* * *

Поздно вечером, когда остальные готовились ко сну, Рейчел подоткнула одеяльце Амели. Малышка быстро уснула, засунув в рот большой палец. И только тогда Рейчел повернулась к Ривке.

– Я не очень-то поняла этот Песах. Каким образом он связан с Иисусом?

– Между Песахом и христианским Иисусом связи действительно нет: здесь речь идет о нашем бегстве из Египта и защите нашего Бога. В тот вечер, когда первенец…

– Это я поняла, правда. Но что имел в виду Фридрих, когда сказал, что Иисус наш жертвенный агнец? О том, что нас омыла Его кровь?

Ривка вздохнула.

– Мой брат тоже в это верил.

– Твой брат? Ты хочешь сказать…

– Мой брат верил, что Иисус – Мессия, и не только в это, но и в то, что Он – Сын Божий, что Он – искупление за наши грехи… за грехи во всем мире.

– Еврей-христианин?

Ривка кивнула.

– Да наплевать нацистам на это! «Рожденный евреем навсегда евреем останется», – говорили они.

Девочка фыркнула.

– «Избранный народ»! Избранный для гонений! Пусть изберут кого-то другого!

– Но твои родители…

– Традиционного вероисповедания…

– А они знали, что твой брат?..

– В тот вечер, когда он в этом признался… был шабат, через два месяца после моей бар-мицвы – совершеннолетия. Мы зажгли свечи – в серебряных канделябрах, которые, как обещала моя мама, однажды станут моими. Их тоже украли те свиньи. – Ривка запнулась.

Рейчел отвернулась, пока девочка вытирала слезы. Текли минуты.

– Мой брат произнес молитвы. Мы поели. – Ривка смотрела куда-то вдаль, вспоминая прошлое. – Брат признался, что помогал нашим людям покинуть Германию, что он может сделать всем нам паспорта. Он научился их подделывать – брат показал мне, как это делается. Он убеждал родителей уехать, но они даже слушать об этом не хотели. Они думали, что все не может быть настолько плохо, что травля скоро прекратится.

Когда мой брат увидел, что у него не получается их убедить, он сообщил нам еще более ошеломляющие новости. Сперва мы даже не поняли. Он говорил о своих друзьях-неевреях, об их Kirche – как он один раз ходил туда с ними, на спор. Отец был чернее тучи, а мама все пыталась сменить тему разговора.

– Но Яков сказал, что узнал о таких вещах, о которых даже не предполагал раньше. Он увидел, что этот Иисус, этот Иешуа, – настоящий Мессия. Яков пытался убедить родителей сходить с ним в церковь, послушать слова пастора. И прежде чем брат успел договорить, отец взвыл и порвал его рубашку. Он выгнал Якова из дома, из семьи, потом повернулся спиной, пока за братом не закрылась дверь. Мама рыдала, как на похоронах. На следующий день пришел раввин, и мы целую неделю скорбели о Якове. После этого мои родители запретили даже имя его упоминать.

– Навсегда?

Ривка побледнела в свете свечи и покачала головой. Прошло мгновение, и она хрипло прошептала:

– Я ослушалась их. Единственный раз на моей памяти я восстала против желания родителей.

Рейчел ждала продолжения.

– Однажды вечером я рано легла спать, притворилась, что сплю. Когда в доме все затихло, когда я услышала храп mein Vater, я выскользнула из окна спальни и спустилась по дереву вниз. Я побежала к своей подружке Анне. Там меня ждал Яков. – По лицу Ривки катились слезы.

– Значит, с твоим братом все в порядке? Ты знаешь, где он сейчас? – Рейчел поверить не могла, что Ривка так долго молчала об этом.

Но девочка покачала головой, шмыгнула носом.

– Nein, nein. Анна жила на одной улице с нашей семьей. Она нееврейка, но хороший друг. Уже не в первый раз она устраивала встречи нам с Яковом. Мы разговаривали – драгоценные минуты пролетали, как мгновения, – когда услышали визг тормозов: в начале улицы остановился грузовик. В это время, посреди ночи, на улицу выходить запрещено – комендантский час. Мы услышали лай собак и сразу все поняли. Нацисты бегали от дома к дому, колотили в двери, отдавали приказы, искали евреев, вытаскивали их прямо из постелей.

Рейчел сглотнула.

– Анна спрятала бы нас обоих, укрыла бы под лестницей. Но Яков толкнул меня под лестницу и настоял на том, чтобы я сидела там до самого утра, а сам поспешил домой – предупредить родителей. – Ривка залилась слезами.

– Его тоже забрали?

Девочка кивнула и повторила:

– Всем плевать на то, что он обратился в христианство.

– Верно, плевать, – прошептала Рейчел, вспоминая исполненные ненависти, напыщенные тирады Гитлера, отцовские догмы, порочащие любые расы, если только в документах нельзя «на законных основаниях» поставить штамп: «истинный ариец».

– Но мне кажется, – произнесла Ривка, – что это имело большое значение для Якова. Он обратился в другую веру не потому, что хотел спастись. Он действительно верил – всей душой. Я думаю, в конце концов он даже обрадовался, что его забрали вместе с родителями. Той ночью он признался, что подозревает: его скоро арестуют, и очень хотел последний раз увидеть маму и папу, рассказать им то, что узнал о Мессии Иешуа. Убедить их тоже поверить.

– Очень храбрый поступок – предупредить родителей. Он мог бы спрятаться.

– Я долго злилась на Якова за то, что он ушел и оставил меня, зная наверняка, что его арестуют. Но теперь я тоже считаю, что он поступил храбро. – Ривка помолчала. – А еще я думаю, что его подвигла на этот поступок любовь к Иешуа и к нашим родителям. Я только надеюсь… Надеюсь, что наш отец простил Якова… и полюбил его снова.

– Не отчаивайся! Возможно, когда все это закончится…

Но Рейчел не смогла договорить. Она сама не верила своим словам.

Ривка промолчала. Она легла на тюфяк и отвернулась. Амели заворочалась во сне. Свеча догорела.

Рейчел тоже легла, погладила Амели по головке и стала смотреть в темный потолок, пока не исчезли последние тени от пламени гаснущей свечи. Девушка не знала, что это означает и как все сложить в цельную картинку – только чувствовала, что какая-то связь существует. То, что рассказывала Ривка о своем брате, походило на любовь, любовь к Иисусу, которая заставляла бабушку, Фридриха, Лию, разумеется, курата Бауэра и, вероятно, Джейсона помогать стольким людям… помогать и самой Рейчел. Внутри них было что-то, что заполняло их до пределов, пыталось найти выход, заставляя делиться своими знаниями, настойчиво подталкивая спасать других, даже ценой собственной жизни. Именно об этом писал Бонхёффер как о «высшей милости».

Рейчел вздохнула и закрыла глаза. Это было выше ее сил. Она не понимала, почему не чувствует того, что испытывают они, не видит того, что они видят. Она не хотела попасть впросак. Это было бы так же бесполезно, как отцовская псевдонаука. Но чем больше Рейчел над этим размышляла, чем больше читала, находилась рядом с этими людьми, видела, как они живут, во что веруют, тем больше понимала, что есть в этой вере что-то настоящее и дающее опору. Что бы это ни было – Рейчел сбережет это чувство.

51

Наступил май. Джейсон продолжал тревожиться из-за снимка Рейчел и Амели. Каждый день он боялся, что Шлик или кто-то из его приспешников случайно наткнется на эту обложку, и гадал, вернется ли штурмбаннфюрер в Обераммергау.

Долго мучиться и гадать не пришлось: Джейсона откомандировали назад в Берлин, где слухи уже невозможно было скрывать. Напряжение на Вильгельмштрассе стало почти осязаемым: журналисты сидели как на иголках, готовые выехать из страны по первому требованию. Куда Гитлер нанесет следующий удар: на Голландию, Бельгию, Швейцарию, на линию Мажино?

После долгого дня разочарований и топтания на тротуаре в надежде получить комментарии от гестапо по поводу одной истории, которую никто не хотел признавать, Джейсон швырнул рабочий блокнот и ручку на стол и устало опустился в кресло. Но ему тут же было велено через час освещать официальный ужин в посольстве. Джейсон застонал.

Питерсон, редакционный фотограф, сочувственно пожал плечами:

– Прости, приятель. Приказ главного редактора.

– А почему я? У нас же Элдридж освещает светские мероприятия.

– А ты не знаешь? Элдридж удрал – свалил в Штаты.

– Когда?

Джейсон не мог поверить. Элдридж ни за что не уехал бы из Германии, пока здесь столько горячих новостей.

– На прошлой неделе. Его пригласили в «Чикаго трибьюн».

Джейсон присвистнул.

– Повезло! Будет работать неподалеку от родного города.

Питерсон кивнул.

– Он даже не раздумывал над предложением – сразу согласился.

– А почему его пригласили?

Джейсон знал, что Элдридж хороший журналист, но никогда не думал, что он настолько «ценный кадр».

– Как я понимаю, во многом благодаря какой-то удачной фотографии.

– Которую, без сомнения, проявлял ты. – Джейсон намеренно иронизировал.

– Нет. Он сам ее проявлял, хотя, должен признаться, снимок сделан скорее в твоем стиле, чем его: «Баварская Мадонна с ребенком» – так они его назвали. Очень сентиментальный снимок. Несомненно, он привлек внимание.

Джейсон выпрямился. Он впервые слышал эту историю о фотографии, но сразу понял, что такое вполне могло быть. Янг молился, чтобы снимок вызвал интерес только у американцев и Элдридж так и остался за океаном, подальше от Обераммергау, Рейчел, самого Джейсона. У Янга не было ни малейшего желания сидеть с ним в одной камере или болтаться на одинаковых веревках и быть свидетелем того, как этот подлец вопит и извивается. А Джейсон не сомневался, что Элдридж будет вопить как резаный, если его начнут допрашивать. Пусть лучше уж так. Если бы его поймали, Рейчел, Амели, курат Бауэр, да и вся налаженная сеть повалилась бы, как костяшки домино.

Джейсон без лишних слов описал официальный ужин.

Через два дня его послали в командировку в Британию, где пост премьер-министра покинул Невилл Чемберлен, а на его место пришел Уинстон Черчилль. Гитлер начал наступление на Нидерланды, Бельгию и Люксембург.

Нечесаный, немытый, с трехдневной щетиной, Джейсон кричал основные положения своей статьи по телефону в Нью-Йорк. Связь была отвратительной.

– Германия вторглась в Нидерланды, Бельгию и Люксембург, где Гитлер заявил, что «является гарантом нейтралитета бельгийцев и датчан».

В коммюнике Германии, которое принесли в редакцию, было написано: «С настоящего момента на каждую бомбежку мирных жителей Германии немецкие самолеты дадут пятикратный ответ по городам Великобритании и Франции».

* * *

Лия слышала новости, но проблемы с рейхом ожидали ее дома. Уже давно День матери в Германии стал для нее сложным испытанием, но еще никогда не был таким унизительным, как сейчас. Почетный крест публично вручался женщинам, которые родили четырех и больше здоровых детей для рейха. Стыд, если немка не родила ни одного, позор, от которого так просто не отмахнуться, который не пройдет мимо Женской нацистской партии. Лия изо всех сил старалась улыбаться, стоять с высоко поднятой головой, когда женщины Обераммергау шествовали из церкви, гордо демонстрируя свои почетные медали.

Во дворе церкви Лия подняла голову и наткнулась на взгляд Максимилиана Гризера, исполненный сострадания. От неожиданного проявления сочувствия женщина оступилась. Фридрих подхватил ее за руку. Когда они выпрямились и продолжили путь, Лия заметила, как презрительно смотрит Максимилиан на ее мужа – этот взгляд еще больше встревожил ее.

Рука Фридриха продолжала лежать у Лии на талии. Но у бабушки дома, оставшись в комнате одна, Лия дала волю слезам.

Лия видела, что бабушка пытается удержать остальных обитателей дома на кухне, чтобы отвлечь их внимание от внучкиной комнаты. И была несказанно ей благодарна.

Но чуть позже, когда в дверь негромко постучали и в комнату осторожно протиснулась Амели, Лия испытала еще бóльшую благодарность. Ничьи объятия не наполняли ее сердце любовью так, как обвившиеся вокруг ее шеи ручки Амели. Эти двое были нужны друг другу, и потому объятия малышки были еще приятнее. У Лии не было слов, а Амели слова были не нужны. Те несколько жестов, которыми они обменялись, показались бы кому-то странными. Через какое-то время к их радостному дуэту примкнул Фридрих. И Лия молилась, чтобы так было всегда.

52

Когда в средине мая Первая горная дивизия вторглась на территорию Франции, Фридрих поблагодарил Господа за то, что из-за проблем со здоровьем он признан негодным к военной службе. Он мог только представлять жестокость, с которой его бывшее подразделение по приказу командования давало себе волю по отношению к французским евреям. Слава Богу, что он вернулся к своему ремеслу, слава Богу, что потерял только один глаз, но у него осталось две руки.

Лия время от времени заглядывала к мужу в магазин, но не она стала там самым частым посетителем.

Несмотря на то что Генрих Гельфман так и не вернул фигурку младенца Иисуса, мальчик каждый день околачивался у Фридриха в мастерской – приходил туда регулярно, как по часам, что стояли у герра Гартмана на верстаке.

Генрих наклонялся над столом и смотрел, как Фридрих орудует ножом.

– Фрау Гартман передала вам мой рождественский подарок?

– Ja, ja, передала. Очень любезно с твоей стороны, Генрих. Я это ценю. Хотя должен признаться, что еще больше бы обрадовался, если бы ты вернул мне фигурку, которую я вы́резал.

Мальчишка сделал вид, что не понял намека.

– А вы вырежете из того куска дерева нового младенца Иисуса, герр Гартман? Знаю, что вырежете! Вы лучший мастер во всем Обераммергау.

Фридрих засмеялся.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Есть более опытные резчики.

– Но вы вырезаете самые красивые лица, самые красивые улыбки.

– Правда? – Фридрих, довольный похвалой, улыбнулся.

– Ja, это улыбки ангелов. По-моему, даже герр Гитлер не нашел бы в них изъяна – ни его врачи, ни медсестры.

Фридрих взглянул на мальчишку, чуть повернул голову, чтобы лучше видеть, и нахмурился от этих странных умозаключений. Генрих покраснел и отошел от верстака, как будто сболтнул лишнее.

– Генрих! Что это означает?

Мальчишка покачал головой. В его глаза закралась тревога.

– Мне пора, герр Гартман. До завтра! – Генрих схватил свои учебники и рванул прочь из мастерской.

Фридрих бросился за мальчиком к двери, но остановился, глядя в спину убегающему парнишке, пока тот не исчез из виду.

– Генрих! – окликнул он.

Но тот даже не обернулся.

Фридрих почесал подбородок. Его подмывало побежать следом за мальчиком, узнать, что же кроется за его странным поведением. Но резчик и так уже опаздывал с заказами на Рождество, а с больным коленом ему не угнаться за юным быстроногим Генрихом. Фридрих закрыл дверь мастерской – над головой зазвенели колокольчики – и, хромая, направился к верстаку.

53

К тому времени, как альпийские луга покрылись маргаритками и аконитами, засинели крупными колокольчиками, запестрели ночными фиалками и таволгой с длинными белыми кисточками, страхи Рейчел о том, что Герхард может увидеть ее фотографию на обложке журнала, стали постепенно исчезать. «Наверное, этот журнал так и не появился в Берлине. А может быть, Герхард теперь одержим другой идеей. Может быть, нам уже ничего не угрожает». Но в это трудно было поверить.

Тогда в мае эти страхи окончательно затмили сообщения Би-би-си о том, что пожилые бельгийки тащились по дорогам с плачущими младенцами на руках, а за ними шли молодые матери, навьючив на себя весь семейный скарб, – их преследовали безжалостные немецкие танки.

Когда последовали сообщения о том, что немецкие войска на полпути от французской границы до Реймса – гóрода на северо-востоке Франции – и уже готовятся к взятию Парижа, Рейчел вышла из комнаты. Она больше не могла слушать о разграблении маленьких французских деревушек, о вытоптанных пашнях, о забитом скоте, об оставленных вдоль дорог недоеных, ревущих коровах, об изнасилованных женщинах и девушках. «И все это во имя создания высшей расы, тысячелетнего рейха ужаса!» Рейчел стошнило прямо в раковину на кухне. Успокоившись, она умылась.

Во имя ускорения процесса очистки расы немецкая армия переселила пожилых тирольцев в Обераммергау и близлежащие деревеньки. От Рейчел не укрылась ирония судьбы: собрать тех, кого считаешь ниже себя, и поселить среди «немецкой элиты».

В первую же неделю, как тирольцы появились на деревенских улочках, Рейчел по пути на занятия драмкружка увидела толпу детей, которые что-то кричали, прыгали и над кем-то глумились. Подобные сцены в Обераммергау были редкостью, поэтому у Рейчел защемило сердце.

Она подошла к собравшимся, не поднимая головы. Группка из пяти подростков в форме гитлерюгенда окружила старика. Они дразнили его, обзывали словами, смысл которых Рейчел не совсем понимала – наверное, это был какой-то молодежный жаргон, – и сбили у старика с головы шляпу. Бедняга, изо всех сил пытаясь сохранять достоинство, наклонился, чтобы поднять свой головной убор, но подростки стали пинать шляпу вдоль по улице, задевая распухшие костяшки пальцев покрученной артритом руки своими сапогами.

Женщины, поравнявшись с группой юнцов, отвернулись, и Рейчел расслышала, как одна из них громко прошептала приятельнице:

– А чего вы ждали? Они нам здесь не нужны. Места и так не хватает. У нас и без них есть нечего, а они нас еще и объедают. Почему фюрер не вышлет их в другое место?

Двое детей помладше, из класса Рейчел, протиснулись сквозь толпу и, следуя за старшими, хлопали и улюлюкали с обочины. Рейчел не решилась прекратить издевательство, боясь привлечь к себе ненужное внимание, но все равно приблизилась к ученикам и схватила их за руки:

– Вы опоздаете на занятия. Вам ведь известно, что я не терплю опозданий. Пойдемте-ка со мной.

– Но мы хотим…

– Пошли… сейчас же! – И она повела детей в класс.

Рейчел не могла взять в толк, почему взрослые люди терпели подобную жестокость. Члены гитлерюгенда были крепкими, здоровыми ребятами, и за издевательства их только что не хвалили. Подростки потеряли голову.

Ей было больно наблюдать за тем, как унижают этого бедного старика и любого пожилого человека только потому, что у его народности странные обычаи, малопонятный язык и иные ценности. Рейчел видела теорию отца в действии – теорию отца и действительность Гитлера, – и это пугало ее больше всего.

«Джейсон был прав с самого начала. Мы как будто не верили, что Гитлер в точности выполнит свои обещания. Или мир просто ждет, что кто-то возьмет на себя ответственность и остановит его?» Рейчел мысленно застонала. Когда-то она считала риторику своего отца такой же безобидной, как утренняя газета. «Неужели мой страх, моя апатия – безразличие – чем-то лучше, чем совершенное им зло?»

* * *

Как ни умоляла Рейчел, курат Бауэр отказывался от ее помощи, не желая толкать девушку на еще более скользкую и опасную дорожку, чем та, на которую она уже ступила.

– Ваша первостепенная обязанность – обеспечивать безопасность Ривки и Амели, свою и своей семьи. Никто не способен спасти весь мир, однако каждый из нас может внести свою лепту.

– Но все остальные помогают мне. А кому помогаю я?

– Своей бабушке… она очень в вас нуждается. И малышке Амели. Подготовьте ее к жизни в мире слышащих, используя язык жестов, научите ее самостоятельности. А еще вы помогаете Ривке, у которой нет ни дома, ни семьи, ни родины.

Не такого ответа ждала Рейчел.

– Суть в том, чтобы жить… честно проживать каждый день. – Курат Бауэр смотрел на нее так, как будто разговаривал с ребенком. – Мы должны быть готовыми продолжать жить. Бóльшая часть жизни – это не опасность и не высокая драма. И наша ответственность заключается в том, чтобы помочь тем, кто рядом с нами.

– Быть ангелом-хранителем для ближнего своего – так говорит Фридрих.

– Или ближней. – Священник улыбнулся. – Иногда нести свой крест означает делать повседневную работу здесь, а не совершать эффектные, рискованные поступки где-то там.

Рейчел почувствовала, как зарделась. Ей не нравилось, когда ее мысли читали, как открытую книгу. Действительно, ей хотелось совершить что-нибудь потрясающее, что-нибудь опасное, что-нибудь по-настоящему достойное самоотречения. Ей хотелось… и она понимала, что в этом и заключается суть проблемы: она до сих пор руководствовалась собственными желаниями.

Наконец девушка кивнула.

– Именно так, как уверяют, и поступал Иисус, да?

Курат Бауэр удивленно поднял брови.

– Значит, вы понимаете.

– Наверное, Он не задумывался над тем, что отдать Себя на избиение, позор, распятие – эффектный поступок.

– Иисуса распяли за наши грехи. Он сделал это ради нас, потому что всем нам нужно было искупление.

– Всем нам, – повторила Рейчел.

Раньше она думала, что ей никто не нужен. Но теперь… теперь девушка уже не была уверена в этом.

* * *

В июне, когда немцы двинулись на Париж, последний корабль с британскими и французскими вооруженными силами на борту отправился из Дюнкерка к берегам Великобритании.

Премьер-министр Великобритании заявил, что, даже если Германия решится на вторжение в Англию, Британская империя «будет продолжать сражение, до тех пор, пока, в благословенное Богом время, Новый Свет, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение Старого».

Рейчел все не могла взять в толк, почему Соединенные Штаты – часть Нового Света – не вступают в сражение, почему не «отправляются на спасение».

Рейчел с Ривкой лежали ночью на чердаке и слушали запрещенное, тщательно спрятанное радио. Би-би-си передавало сообщение о массированных бомбардировках – Британия бомбила далекий Франкфурт. Рейчел искренне надеялась, что Институт сровняли с землей. Девушки гадали, как много понадобится времени, прежде чем британские бомбардировщики долетят до Баварии. Близость Обераммергау к Мюнхену заставляла их чувствовать свою беззащитность.

Фридрих возражал: маловероятно, чтобы стали бомбить Альпы, ведь в горах очень сложно обнаружить и поразить цели.

– Именно поэтому немцы и строят фабрики среди гор и пещер. Думают, что так безопаснее.

Но опасность чувствовалась везде, и моральный дух немцев ослабевал, особенно когда не приходили письма с фронта от отцов и сыновей и не публиковались списки убитых, раненых и пропавших без вести.

– Гитлер запретил печатать списки погибших и раненых, невзирая на победы на фронтах, – объяснил Фридрих. – Он не хочет, чтобы мы в тылу сравнивали наши потери с Первой мировой войной.

Бабушка согласилась с ним:

– Протесты против войны могут приблизить его конец.

Но Рейчел понимала, что неуверенность и страх за своих близких – мужей, сыновей и братьев – были невыносимы для тех, кто ждал дома. Ей было очень жаль этих людей.

* * *

К середине июня Рейчел дочитала книгу Бонхёффера и цитаты из бабушкиной Библии. Главные герои и их истории, их сила и множество неудач, то, в чем они отчаянно нуждались, были очень близки людям, которых она знала, – были очень близки самой Рейчел.

Больше всего Рейчел поразил Иисус – и не только тем, кем Он был, но и тем, как Он жил до своей смерти, тем, что при жизни не отвергал иудейского права, при котором был рожден, – закона, изначально казавшегося жестоким и суровым, – а исполнял его. Он призван был жить под защитой этого закона, пользоваться его привилегиями и в соответствии с его требованиями искупить грехи человечества, принеся Себя в жертву. Все это шло вразрез с воспитанием Рейчел… сама идея о том, что Библия может быть чем-то иным, нежели орудием усмирения человеческого честолюбия. Иногда во время чтения девушка бывала заинтригована, иногда чувствовала себя так, как будто занимается чем-то предосудительным. Ей было тяжело отмахнуться от голосов из прошлого.

Рейчел и Ривка подолгу перешептывались по ночам, обсуждали вопросы права, говорили о «Страстях Христовых», о попавшем в затруднительное положение решительном Иисусе, описанном Бонхёффером, анализировали утверждение священника о том, что Церковь обязана спасать евреев, которых преследует Гитлер.

Ривка заявляла, что не видит никакого смысла в том, что взгляды Бонхёффера расходятся с тем, как арийский вопрос трактуется немецкой евангелической церковью.

– Даже некоторые нацисты называют себя христианами, но они отлучили от Церкви всех евреев, даже тех, кто верит в Иисуса, – тех, кто называет его Мессией и Спасителем. И неважно, что эти люди приняли христианство. Немцы все равно их арестовывают – совсем как моего брата. Ты не поверишь, что говорят те, кто носит кресты.

Для Рейчел это тоже не имело смысла, но она понимала извращенную евгеническую логику нацистов. Если кто-то еврей, то все дело в крови – в крови, что течет в венах, – а не в религии. Ее с детства закармливали этими «фактами», и Рейчел уже тошнило.

Иногда девушки засыпали за разговорами, так и не сойдясь во мнениях, уставшие от споров. Что имел в виду апостол Павел, говоря о евреях, которые будут привиты, как дикие ветки к садовому оливковому дереву? И почему Иисус сказал, что он – живая виноградная лоза? Означает ли это, что лоза объединила всех – евреев и неевреев? Это вписывалось в общий контекст, но Ривка не была в этом уверена. И Рейчел тоже сомневалась.

Пока Ривка с Амели спали, Рейчел оплакивала своих родителей и их узкий мирок – мирок такой же удручающий и ограниченный, как и сама философия Третьего рейха. «Из-за собственной ограниченности отец даже представить себе не мог, что есть вещи, которых он не знает, возможности, которых он не видит». Рейчел было жаль отца, и она удивилась, что в сердце у нее живет прощение.

Но иногда, особенно в безрадостные моменты усталости и тревоги, просачивалась прежняя горечь. Воспоминания о его манипуляциях и предательстве рвали на части душу Рейчел, ее сердце. И приходилось повторять весь процесс прощения снова.

Рейчел задавалась вопросом, существует ли Бог на самом деле, как Он это переносит, день за днем, год за годом, век за веком? Почему Он никогда не сдается? Почему Его заботит судьба человечества?

Как-то в июне, возвращаясь вечером домой, она как раз размышляла над этими вопросами. Мимо нее прошел Максимилиан Гризер со своей бригадой гитлерюгенда – подростки направлялись в пивную. С тех пор как Джейсон пресек его непристойное поведение, Максимилиан больше не дежурил в коридорах школы.

Подросток, идущий рядом с Максимилианом, ткнул приятеля в бок – юнцы дерзко шарили глазами по Рейчел. Максимилиан отвернулся, но его шея, которая стала на несколько оттенков ярче, выдала его смущение. Рейчел стало жаль парня. Наверное, он проговорился о том, что «запал» на учительницу, и его друзья не позволяют ему об этом забыть. Джейсон был с ним резок, впрочем, парень, несомненно, это заслужил. И Рейчел, и Лии неприятны оскорбления.

Девушка даже не осознала, что смотрит им вслед. Что Максимилиан обернулся, чтобы взглянуть на нее. Рейчел не могла прочесть по его лицу, что у него на уме, но улыбнулась парню, смутившись от того, что ее взгляд перехватили. Лицо Максимилиана засияло, он помахал Рейчел. Она помахала в ответ и снова улыбнулась, радуясь, что сгладила враждебность или стыд, который он мог испытывать. Девушка отвернулась, легкомысленно надеясь, что Максимилиан не истолковал ее приветствие превратно. Это был ничего не значащий жест.

* * *

Для Максимилиана день выдался на славу. Он по приказу гестапо впервые принял участие в разгроме местного магазина, владельца которого обвинили в том, что он выдает провиант без продовольственных талонов, должным образом заверенных печатями.

Арестованный, избитый владелец магазина, просил пощады вместе с дочерью. Но жалость гестапо неведома, поэтому и Максимилиан никого не должен жалеть – так учил его наставник в гитлерюгенде. Он советовал мальчишкам заглушать колебания и сомнения с помощью спиртного.

Первая кружка пива помогла Максимилиану запомнить, что преступники сами несут ответственность за последствия, от которых страдают, и никакого отношения к нему, Максимилиану, они не имеют. Вторая кружка позволила забыть разбитую губу дочери торговца, ее синяки, слезы и мольбы. Третья напомнила о том, почему ему так нравилось смотреть на красавицу фрау Гартман, – и это чрезвычайно подняло юноше настроение и польстило его самолюбию.

Максимилиан недоумевал: почему он перестал ее преследовать? Почему вообще обратил внимание на этого властного американского журналиста? В конце концов, кто он такой? Фрау Гартман явно была хорошего мнения о Максимилиане, как и он о ней. А этот писака никто, к тому же уже уехал.

Юноша считал, что разница в возрасте между ним и фрау Гартман была не такой уж значительной. Ее муж, пусть и ветеран войны, остался калекой. Пожалуй, решил Максимилиан, он лишь потерял драгоценное время.

54

Париж был объявлен открытым городом, и через несколько дней нацисты вошли в него, не встретив сопротивления. Менее чем через час гитлеровский паук-свастика уже трепетал на Эйфелевой башне. Едва премьер-министр Франции Рейно, отказавшийся заключать перемирие с Германий, успел уйти в отставку, как освободившееся место занял маршал Петэн. Последний отчаянно стремился избежать разделения Франции между странами гитлеровской коалиции, поэтому смиренно подписал перемирие. Появилось марионеточное гитлеровское правительство – режим Виши.

Прибыв среди победоносной свиты в Париж, штурмбаннфюрер Герхард Шлик поднимал трофейные бокалы с шампанским, распевая гимн Германии Deutschland über Alles и Horst Wessel Song (гимн Национал-социалистической немецкой рабочей партии), пока немцы ликовали и славили фюрера. Герхард рукоплескал приказу Гитлера подписать договор о перемирии в том же самом вагоне, в том же самом лесу, где Германию заставили капитулировать в 1918 году.

Шлик, радуясь тому, что лично принимает участие в доставке этого исторического вагона из французского музея, наблюдал за тем, как его еще раз привезли в Компьенский лес. Возвращение на место поражения Германии только подсластило Гитлеру месть и окончательно унизило Францию – такую жизненную философию штурмбаннфюрер Герхард Шлик принимал в расчете на будущее.

* * *

Несмотря на то что шла война, Лия была счастлива. Фридрих был дома и с каждым днем становился все сильнее. Он все чаще занимался резьбой по дереву, насколько позволяло здоровье, а она расписывала вырезанные им фигурки. Занятия с детским хором доставляли ей большое удовольствие, а Амели еще больше усиливала эту радость. Только бы закончилась война! Только бы о них забыли СС и стало бы безопасно выводить малышку на свет божий.

Лия понимала, что все это мечты, но продолжала лелеять их в сердце. Фридрих предостерегал ее, чтобы она не мечтала о недостижимом, но жена только улыбалась в ответ, радуясь удивительным превратностям войны.

Даже любопытные соседки Хильды уже не представляли угрозы. Несмотря на решимость нацистов создать чистую расу, многочисленных военнопленных из оккупированной Европы расселили среди местных домов и лагерей, чтобы они трудились на общественных работах. Фрау Хелльман больше занимал неожиданный приток в Обераммергау французов – их мелодичный, ритмичный язык. Ее уже не заботили подробности жизни соседки, хотя она и частенько высказывалась по поводу кипучей энергии Лии.

– Ты руководишь и детским хором, и драмкружком, помогаешь бабушке, расписываешь поделки мужа, падаешь от усталости на огороде – такое впечатление, что в тебе энергия трех женщин! А иногда кажется, что у тебя все валится из рук. Почему так?

Потому что существовало две женщины, а значит, две пары рук. Но Лия лишь улыбалась, когда Герда Хелльман таращилась на нее через забор. Рейчел или Лия – кто бы в тот день ни работал на огороде – частенько предлагали назойливой соседке пучок зелени либо срывали сладкую сливу или инжир из бабушкиного сада, чтобы ее успокоить.

Бабушку успокоить так легко не удавалось – она продолжала волноваться из-за любопытства соседки. Хильда боялась, что штурмбаннфюрер Шлик увидит фотографию Рейчел и Амели, поэтому много времени проводила на коленях, в молитвах.

Лия же пела чаще, чем обычно. И, окутанная любовью Фридриха и обожанием Амели, расцвела. Этого невозможно было не заметить.

55

Наконец стало по-летнему тепло.

За последний год Максимилиан значительно вырос. Волосы у него выгорели, а тело под альпийским солнцем приобрело бронзовый загар. Мышцы стали рельефными, а талия тонкой – от лазанья по горам, от гребли на лодках по горному озеру, от рубки деревьев в отряде гитлерюгенда.

Юноша решил, что не может больше ждать и наконец добьется своей мечты. Он причесался, застегнул на широкой груди форменную рубашку. Надел кепку, лихо сдвинув ее набекрень. На сей раз Максимилиан не стал брать цветы для фрау Гартман, решив преподнести в подарок себя самого. Он дождется, когда она останется одна, потом удивит ее и тут же заявит о своих намерениях.

Возможно, они начнут с прогулки по лесу и пикника. Вероятно, сядут на одеяло…

Максимилиан не знал, что ждет его впереди. Разумеется, у фрау Гартман был муж, с которым следовало считаться, но он не очень-то волновал юнца. Резчик ему не соперник, он не смог подарить своей жене ребенка. Фрау Гартман отлично ладит с деревенскими ребятишками – души в них не чает. Она заслуживает того, чтобы иметь собственных детей.

Юноша даже обсудил этот вопрос с парочкой приятелей, однажды поздним вечером, за пивом у костра. Все согласились, что калека-резчик – досадная помеха, о которой Германия даже не вспомнит. В конце концов, выживает сильнейший. Можно организовать несчастный случай – пара пустяков. Возможно, друзья даже помогут Максимилиану. Теперь, когда юнцы имели опыт поведения в подобных «ситуациях» под руководством гестапо, они стали творчески подходить к решению собственных проблем.

Максимилиан дождался, когда последний ученик покинет класс, удостоверился, что дежурный член гитлерюгенда ушел с поста. Улыбнулся от предвкушения, поправил галстук и шагнул в тонущую во мраке школу.

* * *

Лия собрала потертые нотные листы и выключила верхний свет. Маленькие пальчики, несмотря на самые лучшие намерения, имели привычку загибать краешки листов и пачкать текст. На диезе и скрипичном ключе грязь? Лия улыбнулась. Какая ерунда. Дети – главная ценность. Она сложила потертые листы в аккуратную пачку. Последние лучи заходящего солнца, проникающие через маленькое окно, давали достаточно света, чтобы женщина могла найти шкаф.

Лия услышала легкое шарканье у двери, но даже не обернулась.

– Вернулся, значит! Твоя коробка для обеда на пианино, Генрих. Завтра она тебе понадобится.

Женщина как раз закончила складывать на полке ноты, когда почувствовала за спиной чье-то присутствие. Этот человек был намного крупнее Генриха. Прежде чем Лия успела обернуться, он закрыл ей сзади глаза и прижался к ней всем телом. Он ничего не говорил, только тыкался носом ей в шею, прямо в изгиб между затылком и плечом – любимое место Фридриха для поцелуев, то, к которому он так и не прикоснулся, с тех пор как вернулся с войны.

Лия захихикала, удивленная дерзостью мужа. Ее податливость вдохновила Максимилиана, и он зарылся глубже в ее волосы. Его руки стали шарить по щекам, шее, обвились вокруг талии.

– Не здесь! – задыхаясь, засмеялась Лия, попыталась повернуться, но Максимилиан лишь сильнее прижал ее к себе и стал покрывать поцелуями, жадными поцелуями, которые дарил ей Фридрих перед ее последним визитом в Институт, в котором ее когда-то искалечили. А потом его искалечила война. Лия изогнулась и немного повернулась, стараясь не обескураживать мужа, но желая, чтобы он увел ее домой и там закончил начатое.

Она перехватила его руки. Но это были не руки Фридриха – до сих пор слишком худые. Даже в тусклом свете Лия видела и чувствовала, что это не рукава его фланелевой рубашки. Ее сердце учащенно забилось; разум сковало страхом. Женщина вырвалась, обернулась и увидела голодные глаза Максимилиана Гризера.

Он притянул ее к себе, но Лия стала колотить его в грудь кулачками и кричать:

– Убирайся! Убери свои руки!

Юноша засмеялся.

– Что ты делаешь? Сначала приглашаешь, потом отталкиваешь? Я знаю, что ты хочешь меня, Лия… так же сильно, как я хочу тебя.

– Нет!

– Перестань притворяться! Не нужно. Мы тут одни. – И он притянул ее к своим губам с такой силой, что она не смогла его оттолкнуть.

Лия извивалась и била Максимилиана кулаками, но юноша смеялся и целовал ее все сильнее, возбуждаемый ее сопротивлением. Его руки скользнули выше талии. Лия укусила юнца, а когда он схватился за губу, оттолкнула и сильно ударила по лицу.

В классе вспыхнул свет. В дверях стоял курат Бауэр. От резкого, слепящего света и последовавшей мертвой тишины у Лии перехватило дыхание. Она решила, что вот-вот лишится чувств.

– Он напал на меня. Он напал на меня!

Ужас, скорбь, страдание от понимания происходящего отразились на лице курата Бауэра.

– Убирайся, – сказал он Максимилиану. – Убирайся и больше не возвращайся.

Юноша посмотрел на кровь на своих руках – кровь от Лииного укуса, – смахнул ее. Перевел взгляд со священника на испуганную женщину.

– Мы любим друг друга.

– Нет!

– Но ты завлекала меня… все это видели. Ты завлекала меня, а потом добилась того, чего просила, но делаешь вид, будто это не так? Что это?

– Ты сумасшедший, Максимилиан! У меня есть муж – я люблю его! Я все расскажу твоей матери! – Это самое страшное, чем могла пригрозить ему Лия, единственное, что, по ее мнению, могло унизить Максимилиана, испугать его.

– Расскажешь моей матери? – Максимилиан скептически смотрел на Лию, как будто у него с глаз сорвали очки, как будто он видел эту женщину впервые. – Ты считаешь меня школьником, раз решила пожаловаться моей маме?

– Ты и есть школьник!

Но Максимилиан смотрел на нее совсем не по-детски. Он ругался и шарил глазами по телу Лии, как будто она была его собственностью, как будто решил закончить то, о чем мечтал, несмотря на ее слова. Он шагнул вперед, его глаза угрожающе блестели.

– Ты такая же, как твоя мать. До меня дошли эти слухи.

– Я сказал: «Убирайся!» – повторил курат, протискиваясь между ними и толкая Максимилиана на небольшую парту.

Парень упал на спину.

– Убирайся! – потребовал священник. – Или я вышвырну тебя вон!

Максимилиан с трудом поднялся с пола, но не смог удержать равновесие и опять упал.

В глазах юноши вспыхнули злость и унижение. Он откинул упавшую ему на лоб засаленную прядь волос и стал похож на недовольного, обиженного ребенка-переростка, у которого отобрали любимую игрушку. Максимилиан рывком встал с пола.

– Вы за это заплатите. – Он выплюнул кровь, гневно посмотрел на священника и Лию. – Слышите меня? Оба заплатите! – И выбежал из класса.

Курат Бауэр с шумом выдохнул и взглянул на Лию, которая опиралась на стол, прижав руку к сердцу.

– С вами все в порядке?

Она кивнула. Лию трясло, ей было тяжело дышать.

– Он не причинил мне вреда. Просто… – Она расплакалась, несмотря на отчаянное желание сдержать слезы. – Я никогда его не завлекала. Никогда не делала того, в чем он меня обвинял!

– Я видел, что он намеревался сделать. Мне очень жаль, фрау Гартман. Очень-очень жаль. Слава Богу, что я оказался рядом.

– Да, – дрожащим голосом произнесла она. – Спасибо вам!

Курат помог ей встать.

– Вы должны быть очень осторожны, фрау Гартман. Мы нажили себе врага. Вам следует обо всем рассказать Фридриху и предупредить сестру.

* * *

Лию била дрожь, когда она тихо-тихо, чтобы не слышала Ривка, шептала Рейчел на ухо мерзкую историю о Максимилиане.

– Успокойся, я тебе верю. Но тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Подумай, что он может сделать? Максимилиан ничего не знает. Он всего лишь подросток, у которого играют гормоны. У него нет над нами власти.

Но испуганная Лия возразила:

– Ты не видела его лица. Он поклялся, что мы заплатим.

– Я просто улыбнулась ему и помахала рукой, – пожала плечами Рейчел. – Это было всего лишь приветствие… честно, ничего больше.

– А для него это что-то значило. Рейчел, я боюсь! А если…

Но Рейчел самоуверенно покачала головой, как будто подобные заигрывания с учителем – обычное дело. Она практически убедила Лию в том, что та мыслит как провинциалка, что, невзирая на безобразный приступ гнева, Максимилиана на самом деле нечего бояться.

56

К тому времени, когда Герхард возвратился на службу в Берлин, настроение у него было отличным. Несколько недель, проведенных в Париже, заметно прибавили ему бодрости. Там он не испытывал недостатка в женской компании и пришел к выводу, что жизнь продолжается, несмотря на крушение юношеских мечтаний. Ведь вполне может быть, что Рейчел Крамер и вправду погибла на борту того корабля, где потом нашли ее паспорт. Пора, наверное, подвести черту под этой неприятной и бесславной главой его жизни.

Шлик закрыл за собой дверь кабинета, снял шинель и фуражку, отстегнул от пояса кобуру с пистолетом, ослабил галстук и сел за стол в свое кресло. Кабинет показался ему меньше, чем помнилось, и не очень светлым.

Герхард откинулся на спинку, прикурил сигарету, глубоко затянулся.

Возможно, есть смысл попросить начальство перевести его куда-нибудь в другое место. В мрачноватом Берлине его теперь ничто не держит, а жизнь в Париже сулит удовольствия. Совсем неплохо переждать войну там.

Чем больше Герхард об этом думал, тем сильнее нравилась ему эта мысль, а время было вполне подходящим для осуществления задуманного. Ведь после недавних громких побед начальство должно быть в прекрасном расположении духа – значит, и его просьбу могут удовлетворить. Шлик бросил взгляд на часы. До конца дня оставалось еще достаточно времени, чтобы разобрать бумаги, накопившиеся, пока он отсутствовал.

Час спустя Герхард снял телефонную трубку, чтобы вызвать курьера. Лучше направить прошение через него, чем ждать, пока рапорт по команде пройдет все положенные инстанции, да еще где-нибудь застрянет.

Когда Шлик набирал номер, в его кабинет вошел один из офицеров с пачкой газет и писем под мышкой. Он вытянулся в струнку, ожидая, когда начальник обратит на него внимание.

– Через двадцать минут? Очень хорошо, – удовлетворенно сказал Герхард в трубку.

Он кивнул подчиненному – пусть положит почту на стол, – небрежно взмахнул рукой в нацистском приветствии и поглядел вслед офицеру, который четко развернулся на каблуках и закрыл за собой дверь кабинета.

– Буду ждать. Хайль Гитлер!

Герхард положил трубку на рычаг с ощущением, что сам распоряжается своей судьбой.

Он закурил еще одну сигарету и просмотрел почту, сразу отправляя в корзину то, что представлялось ему несущественным, – а в эту категорию попадала значительная часть сегодняшней корреспонденции. Было среди прочего письмо из Обераммергау – от одного из членов гитлерюгенда, который утверждал, будто отыскал женщину, которой интересуется штурмбаннфюрер, и может помочь ему, а также готов вывести на чистую воду тех, кто заодно с ней. Не так уж редко Шлик получал письма от подростков из гитлерюгенда, которые боготворили каждого офицера СС и стремились отличиться, утверждая, что им якобы по силам то, с чем не справились эсэсовцы-профессионалы. Да и какой нормальный немецкий подросток не мечтает попасть в ряды сверхлюдей фюрера? Шлик отложил письмо. Позднее он распорядится, чтобы один из помощников отправил по этому адресу стандартный ответ и фотокарточку фюрера с автографом.

В самом низу лежали газеты министерства пропаганды – «Сказки Геббельса, которые стоит почитать», как про себя называл их Шлик. Их он возьмет с собой. Правда там написана или нет, эти газеты обеспечивали ему приятный вечер у камина, когда не было гостей.

Между двумя газетами обнаружился конверт, достаточно большой, чтобы в нем мог поместиться официальный документ. Отправителем был доктор Фершуэр, который перешел на работу в Берлинский институт. Заинтересовавшись, Герхард сломал печать и вытянул из конверта обложку журнала, к которой была прикреплена написанная от руки записка.

«Господин штурмбаннфюрер!

Мне трудно поверить, что эта прекрасная Мадонна – робкая и застенчивая Лия Гартман, хотя она и одета в баварский костюм. Твердо ли Вы уверены в том, что наша общая знакомая покинула Германию? Дайте мне знать, пожалуйста.

Д-р Отмар фон Фершуэр».

Герхард развернул журнальную обложку, и кровь бросилась ему в лицо.

Улыбающаяся с фотографии женщина, соблазнительная, манящая, могла быть только Рейчел и никем больше. Лия Гартман, даже в самых смелых своих мечтах, не смогла бы держаться так уверенно и выглядеть одновременно такой невинной и притягательной.

Ребенок рядом с ней, повернутый к зрителю в профиль, тоже показался ему смутно знакомым. В памяти Герхарда стали всплывать какие-то тревожные образы. Ребенок, несомненно, был очень похож на его покойную дочь, но малыш на фото выглядел постарше, гораздо веселее, крепче. К тому же он явно был мальчиком, пусть даже чем-то напоминавшим девочку. Герхард сразу же прогнал эту мысль. У него начинаются болезненные фантазии! Какой настоящий арийский ребенок не светловолос и не пышет здоровьем?

В дверь кабинета постучали.

– Войдите, – ответил Герхард, невольно вздрогнув от неожиданности.

Перед ним навытяжку встал курьер, подняв руку в приветствии. Герхард вскинул руку в ответ.

– Что вам нужно?

– Ваш рапорт, господин штурмбаннфюрер.

– Что? – Герхард на время потерял способность соображать, а ему необходимо было мыслить ясно, чтобы выработать план действий.

– Вы вызывали курьера, господин штурмбаннфюрер? – На лице солдата отразилась некоторая неуверенность.

– А! Да, конечно.

Герхард встал из-за стола, взял в руки заготовленный конверт со своим рапортом и задумался. Потом принял решение и спрятал конверт обратно.

– Не нужно. – Он снова сел на место. – Пока я ничего отправлять не буду. Передумал. – Он махнул рукой солдату и отвернулся к окну, собираясь с мыслями. – Можете идти.

Когда за курьером закрылась дверь, Герхард вытащил из пачки не представляющих интереса бумаг письмо юного нациста из Обераммергау, а из ящика стола достал увеличительное стекло и принялся изучать надпись, сделанную мелкими буковками в нижнем углу журнальной обложки. Штурмбаннфюреру едва удалось разобрать фамилию фотографа – М. Элдридж. Герхард довольно улыбнулся, побарабанил пальцами по фото и припомнил телефонный разговор с газетчиком, который вывел его на этого напыщенного Джейсона Янга – того самого, который либо не знает об этом деле совсем ничего, либо слишком уж хитер.

Шлик откинулся на спинку стула, погрузившись в размышления. Он оказался слишком доверчивым. Искал не там и не то, либо этот сладкоречивый американец умышленно навел его на ложный след. Ну, во второй раз он на эту удочку не попадется!